на главную   |   А-Я   |   A-Z   |   меню


V

— Хороша наша жизнь, ничего не скажешь, спи сколько угодно, а не хочется спать, можно в коло пойти поразмяться. Смотри, как веселятся наши в козарачком, — так говорил один из бойцов Космайца, подпирая костлявой спиной деревянный забор и глядя вдаль, где белели гори, освещенные солнцем. — И откуда только у них сила берется? Удивительный наш народ, право слово, удивительный! Какая-то чертова сила в нем. Постойте-ка, вы ничего не чувствуете? Будто хлебцем горячим запахло, — он глубоко втянул в себя воздух. — Эх, показалось, нет ничего… Съел бы сейчас кусок хлеба с солониной! Вот кончится война, я пойду работать в пекарню, честное слово! Это куда благороднее, чем людей убивать. Всегда тебе будет горячий пшеничный хлебушек, белый как вата, а уж пахнет-то… Ох, душу бы отдал!

— Да замолчи ты, несчастный, от твоего хлеба у меня живот разболелся, — Милович едва шевелит пересохшими губами, пытаясь смочить сухой рот, и, с трудом проглотив густую слюну, встает. — Пойдем лучше, повеселимся. Ишь как заливается гармошка, так прямо сердце и замирает.

Гармошки слышались в нескольких местах, кое-где, будто на крестьянской свадьбе, раздавались веселые выкрики. Мелодия звенела в тишине летнего дня, парила в воздухе и терялась вдали. Даже мертвым не спалось при звуках козарачкого коло. Их вынесли на голую вершину горы над селом, словно хотели показать, как веселятся живые. Рядом со старой заброшенной церквушкой с покосившимся крестом, облупленными стенами и выбитыми окнами дремал печальный деревенский погост. На самом краю его, на границе с селом, бойцы-санитары копали могилы для умерших. Хоронили тихо, без слез, на кладбище не провожали, не было ни ружейных залпов, ни воинских почестей. Покойников опускали в могилу без гробов, их просто завертывали в пестрые плащ-палатки, в каждой могиле хоронили двоих-троих. И многие из бойцов, что веселились сейчас в селе, не знали, что через несколько дней их тоже принесут на этот печальный холм и они будут мертвыми глазами глядеть на домишки, припавшие к земле, на высокие каменные стены, на узкие кривые улочки, по которым сейчас снуют бойцы, шагают патрули и уходят на задание разведчики.

На кладбище хоронили покойников, а по дворам в укромных уголках сидели бойцы и пели любимые песни, пронесенные сквозь страшные бои, песни, рожденные на марше, на привале у костра, песни, крещенные пулей и гранатой.

онке, крутила на пальцах длинные черные локоны и не сводила глаз с политрука Стевы, ожидая, когда он затянет: «Потому что жалко этих дней прекрасных, этих дней прекрасных, сладких поцелуев». Здравка первая принесла в роту эту песню, которую так любят петь парни. А потом песня полюбилась всем бойцам, и они часто пели ее тихо, на восточный лад, немного в нос. Девушка смотрела на политрука своими огромными, страстными, блестящими, как маслины, глазами, но Стева притворялся дурачком, делал вид, что ничего не замечает: ни белого девичьего лица, ни длинных черных кос, которые она нервно расплетает и заплетает. Стева развел часовых по постам (это важное дело он не доверял никому) и валялся на постели, сделанной из зеленых веток.

— Как эта зелень напомнила мне детство, — сказал Стева и глубоко вздохнул. — Отец всегда брал меня с собой в лес. Стоило мне остаться дома, я то с ребятишками подерусь, то с мачехой поссорюсь… Один раз я ей юбку подпалил… Хорошее было время, но каким далеким теперь оно мне кажется.

— Да, — согласился Космаец, растянувшийся рядом, и спросил: — Ты не слышал, как чувствует себя интендант?

— Жив еще, коли не подох.

— На войне интендантам лучше всего живется.

— В такой ситуации всякий осел может быть интендантом.

— Так же как и политруком, — пошутил Космаец.

Стева сначала взъерошился, потом побагровел, а взгляд у него стал тяжелым и серым, как туча.

— Вот только я не знаю, что бы ты, умник, делал, не будь на свете этого осла? — выдавил он. — Как жить бы стал?

— Уж во всяком случае не хуже, чем сейчас… И не голодал бы. И не будь ты ослом, то уж наверняка, нашел бы выход, — хладнокровно ответил взводный, продолжая глядеть на пушистое облачко, повисшее над горной вершиной, хотя отлично видел, что политрук обижен.

— Ах, так, значит, говоришь, не голодал бы, — политрук повесил планшетку через плечо, закинул на спину автомат, засунул руки в карманы, чтобы подтянуть брюки. — Нет, погоди, я тебе докажу, что я совсем не такой, как ты думаешь, уж сегодня мы попробуем жареного.

В детстве Стева почти никогда не выходил из дому через дверь. Он предпочитал выскочить в окно и показать мачехе язык. Теперь он тоже не искал калитку. Возьмет и пролезет между двумя кольями плетня или двумя жердинами, а чаще всего просто перепрыгнет ограду. Поэтому, наверное, брюки у него всегда имели такой вид, словно их собаки рвали. Вот и сейчас, он перепрыгнул через изгородь и задумался. Кто знает, удастся ли ему найти что-нибудь в этом мертвом селе. Его гнало злое упрямство, которое словно так и рождается вместе с сербами. «Я должен что-нибудь найти, если даже придется расстаться с этим черепком на плечах», — думал Стева, заглядывая во все уголки.

Но прошло больше часа, а ничего раздобыть так и не удалось. В лесочке он напрасно истратил несколько патронов, стреляя по фазанам, но это было все равно, что палить из пушки по солнцу. Он взбирался с холмика на холмик, перескакивал плетни, обходил сады, где дымили трубками часовые, нигде ничего… Был хороший, теплый, ясный августовский день, но из-за непривычной тишины он казался даже немного сонным. Устав от бесплодных поисков, с уныло поникшей головой, Стева случайно оказался на берегу реки, которая беззаботно петляла по лесу, закованная в каменистые берега.

«Эх я дурак набитый, — хлопнул он себя по макушке, — а где же партизанская смекалка?»

Он долго не шевелился, неподвижными глазами следил, как в воде сонно ходили жирные и ленивые рыбы, похожие на соленые огурцы в бочке. В детстве он вместе с чобанами часто ловил рыбу на Орляве и варил уху. Ее далекий густой запах защекотал ему ноздри, он даже облизнулся. Долго еще Стева смотрел на «живую уху», которая булькала в воде, и все не мог придумать, чем бы поймать рыбу. Эх, вот бы сейчас сеть, ну, на худой конец, удочку. На память опять пришло трудное детство, беспощадный отцовский ремень, подзатыльники, драные вихры. Больше всего на свете он ненавидел отцовский ремень и, уходя в партизаны, изрезал его на куски. Позднее он узнал, что фашисты схватили отца и шестерых братьев, спалили дом. Матери он не помнил, она умерла, родив ему девятого брата. Отец снова женился, привел в дом сербку католичку, она рожала каждый год по ребенку, а то и по двое. Наверное, поэтому Стева так и не знал точно, сколько у него братьев и сестер, иногда говорил, что семнадцать, иногда девятнадцать. Он считал себя самым счастливым из всех, а счастливому рыба сама идет в руки.

— Товарищ политрук, что это ты тут колдуешь? Как идут дела? — Стева оглянулся и увидел на берегу Владу Штефека с перекинутой через плечо мокрой рубахой.

— Ты, знаешь, вовремя пришел, — ответил политрук и утер со лба крупные капли пота. — Снимай штаны, сам увидишь, как пойдут дела.

— Мокрые штаны у рыбака, да на ужин рыбки нет пока, — пошутил пулеметчик. — Я предпочитаю сухие штаны.

— Не просись потом в долю… Смотри, сколько я наловил. Думаю, на ужин хватит.

— Брось, Стева, пустое это дело…

— А ну не болтай, не пугай мне рыбу… Вот, смотри, как бьется… мать ее за ногу. Неплохой ужин выйдет.

— После дождичка в четверг, — усмехнулся Влада.

— Меньше языком мели, пойди лучше позови товарищей.

— Я уж лучше помоюсь. От меня так потом и разит.

— Я тебе приказываю, слышишь? Понятно?

— Ну, раз приказ, приходится выполнять. — Тихонько посвистывая, Штефек отправился в село, совсем потеряв надежду на ужин. Сейчас он даже не так сильно чувствовал голод. Желудок от долгого поста сделался как хорошая подметка, только вот зубы просили работы, челюсти все время механически жевали.

Штефек нашел товарищей там же, где оставил их полчаса назад. Одни лежали с закрытыми глазами, другие чистили оружие и переговаривались вполголоса.

— Звонара, беги скорей на реку, тебя политрук зовет… Мрконич, и тебя тоже. Он ловит рыбу на ужин.

— Не умею я ловить рыбу. Никогда этим не занимался, — ответил Мрконич, но встал одним из первых.

— И людей ты тоже никогда раньше не убивал, а на войне пришлось, вот и рыбу ловить научишься. — Штефек позвал еще нескольких бойцов, остальные поднялись сами.

— Влада, а нас политрук не приглашает уху мешать? — спросила всегда веселая Катица. — Не забудьте, я исконная рыбачка. До войны только этим и занималась. Девочки, — она повернулась к санитаркам, — пошли на рыбалку.

Девушки пришли к реке, когда вдоль берега уже задорно потрескивали костры. Воздух был полон шума и запаха рыбы. Бойцы с веселыми лицами сновали туда-сюда, одни мастерили сошки для костра, другие готовили воду, третьи чистили рыбу, а Милович и Звонара устроились у костра и нанизывали выпотрошенную рыбу на шомполы от карабинов. Ск[16], когда счастливые люди жарят поросят и барашков.

Запах жареной рыбы был таким приятным и сытным, что у Мрконича перехватило дыхание, а в желудок словно черти забрались и стали щекотать кишки и рвать их на части. Он лежал на полянке в каком-то непонятном полусне, а над ним шуршали листья, рядом шумела река, голова кружилась, и ему казалось, будто что-то страшное громыхает рядом; он испуганно дернулся и очнулся. Открытыми глазами он смотрел в небо, голубое, как море, и глубокое, как жизнь. В голову упорно лезли мысли, от которых никак не удавалось спрятаться. «Боже милостивый, видишь ли ты мои мучения, смилуйся надо мной. Если я в долгу перед тобой — расплачусь, если виноват — так ведь все виноваты… Прости меня, сохрани мне жизнь. Видишь, я подыхаю с голоду, как бешеная собака… И за что, боже, ты загнал меня сюда? Спасешь ты меня или мне не сносить головы?.. Нет, больше я не могу терпеть, не могу. Только бы попасть в Сербию, где меня никто не знает, мать моя милая, а там уж я смажу салом пятки. Ни я для вас, ни вы для меня…»

Глубоко задумавшись, он не заметил, как к нему подошел Звонара с чуть подгоревшей рыбой на шомполе.

— Ох, такие страшные мучения мне даже и во сне не снились, — вздохнул Мрконич, мутными глазами глядя на Звонару. — Спасибо тебе, брат, если бы ты не вспомнил, никто бы обо мне не подумал, — он протянул дрожащую руку и схватил еще горячий шомпол.

Звонара ничего не ответил. Крупный, широкоплечий, как все черногорцы, он с облегчением сбросил тяжелые ботинки и растянулся на мягкой траве. От реки долетал веселый гомон, на западе уже опускалось солнце. Быстро вытягивались тени деревьев, хмурились горы, в ущелья сползал колеблющийся вечерний туман.

Как славно, как красиво, когда солнце, будто сияющий медный котел, катится сквозь редкие перистые облака, а его лучи сверкают, словно острия кинжалов, и все пылают, пылают, хотя солнце уже скрылось за горизонтом.


предыдущая глава | Космаец | cледующая глава