Глава четвертая
Телевизор сломался не только в Доме колхозника. К вечеру, когда пришло время очередного сериала, уже прочно вошедшего в быт россошчан, выяснилось, что телевизоры программ не принимают и только шипят вроде больных простуженных гадюк, демонстрируя на экранах полеты космических частиц.
Народ привычно взялся за радиоприемники в надежде получить информацию из эфира. В переворот, конечно, никто не верил — когда переворот, по телевизору «Лебединое озеро» показывают или кинофильм «Юность Максима». Но и радиоприемники сельчан разочаровали. В динамиках на всех каналах шуршала пустота, только на волне «Маяка» слышалось какое-то мычание — не то мулла молился Аллаху всемогущему, не то какая-то рок-группа исполняла свою бесконечную композицию.
Где-то через полчаса муллу наконец прервали и в эфир прорвался странный, лишенный интонаций и словно неживой голос. Такой голос мог принадлежать роботу из научно-фантастического кинофильма типа «Планета бурь».
— Братья и сестры! — совсем по-сталински обращался к радиослушателям неведомый диктор. — Пришло наконец время, когда каждый должен ответить перед Господом нашим за грехи свои и пороки свои. Пришло время Страшного Суда. Послезавтра в двенадцать часов дня по Гринвичу всем жителям Земли надлежит предстать пред Господом нашим и покаяться в содеянном. Время это дается вам для того, чтобы припомнили вы все грехи свои и не пытались таить их от Отца Небесного, ибо они ему хорошо известны и записаны на скрижалях Небесной Канцелярии. Перечень грехов своих необходимо подавать в письменном виде на стандартных листах бумаги, желательно отпечатанными через два интервала. Соседи, сомневающиеся в искренности грешника, всегда могут дополнить его перечень своим, который можно подавать и в рукописном виде, но исполненным не иначе как печатными буквами. Однако необходимо помнить, что клевета будет рассматриваться как тяжкий грех, а в отдельных случаях и приравниваться к предательству Иуды. Не выключайте свои радиоприемники и слушайте дальнейшие сообщения. А сейчас хор грешников исполнит для вас симфонию Шостаковича «Вечные страдания».
Эфир снова объемисто заполнило угрюмое невнятное мычание, которое после объяснений диктора казалось невыносимым.
Странное это обращение услышали и в Доме колхозника.
В гости к уфологам как раз зашел Аким Поликратов, местный борец за правду и демократические свободы. Борец был невысок, юрок, остронос и быстроглаз. Одет он был в коричневый костюмчик и такую же рубашку. Галстучек у него был подобран в тон рубашке. Поликратов вообще-то пришел в гости к Кононыкину и все допытывался у него, нельзя ли поместить хоть маленькую заметочку об ущемлении его прав местным участковым, который за последние два месяца три раза изымал у Поликратова изготовленный для личного употребления самогон.
— Для себя же гоню! — горячился Аким, прижимая к груди маленькие остренькие ладошки. — Ну, продашь кому из сочувствия бутылочку-другую, не без этого. Но нельзя ж так! Предупредить сначала надо, побеседовать… Как вы считаете, Димочка?
— Мелок ваш вопрос для газеты, — терпеливо объяснял Кононыкин. — Газета затрагивает серьезные вопросы, которые широкое общественное значение имеют.
— Так они ж сами мой самогон пьют, — кричал Поликратов. — Акты на уничтожение составляют, так ведь известное же дело, как эти уничтожения проходят!
Сообщение все слушали с недоумением. Поликратова пришлось несколько раз прерывать, потом отец Николай сунул ему под нос кулак и велел замолчать. Поликратов замолчал, но попытался завершить свою историю оживленными жестами.
— Бред собачий, — уверенно сказал Кононыкин, прослушав сообщение. — Хотел бы я знать, кто это так прикалывается!
Отец Николай промолчал: задумался, видимо, о происходящем. Он лежал на своей койке в трусах и майке, скрестив на груди руки, задрав окладистую черную бороду вверх, и напоминал космонавта, готовящегося к старту. Или штангиста, который после двух неудачных попыток в рывке настраивался все-таки взять вес.
— Не знаю, — с сомнением проговорил Ворожейкин. — Странно все это. Телевизоры опять же не работают. Не похоже это на чей-то розыгрыш, Дмитрий. Сами посудите, мертвые из могил стали вставать? Говорящую рыбу поймали? Рыжие новорожденные с родинками объявились? Странный какой-то ряд проявляется. Теперь только всадников не хватает да железной саранчи.
— А звезда Полынь? — поинтересовался Кононыкин. — Где она?
— Так ведь не ночь еще, Дима. — Ворожейкин покачал головой. — Знаете, я сам материалист, но в этой ситуации…
— Вы думаете, что и в самом деле? — спросил Поликратов, недоверчиво глядя на уфологов. — Судить нас всех будут? Так это… бумагами запасаться надо. Рекомендации должны быть… характеристики…
— Какие характеристики? — скривился брезгливо отец Николай. — Ты что, хочешь Богу под нос характеристики совать? С печатями? Ну, брат, ты даешь! Совсем ты, Аким, одурел. Да на хрен Богу твои бумажки нужны?
Кононыкин сорвался с постели и принялся одеваться.
— Куда вы, Дима? — удивился Ворожейкин. — Сейчас Николай чаек поставит, мы все и обсудим.
Кононыкин махнул рукой:
— Да ну вас! С вашими теориями с ума сойти можно. Пойду к Лукину. — Он вдруг вспомнил, что еще не рассказывал о своем новом знакомом Ворожейкину. — Сегодня познакомились. Он биологию в школе преподает.
— Конечно-конечно, — согласился Ворожейкин. — Идите, Дима. Что ж вам в такой день дома сидеть!
Между тем на улице у правления разгорался спор. Как обычно, вечером здесь собралась теплая компания, чтобы полузгать семечки, пошлепать о стол картами и поговорить о текущих поселковых делах. На сей раз карты были забыты, да и о семечках собравшиеся напрочь не помнили. Шел жаркий спор.
— Это чечены во всем виноваты, — сказал тенором рассудительный Владимир Николаевич Степанов, работавший экономистом в мехколонне. Было ему за пятьдесят, и выглядел он нестриженым перезревшим одуванчиком, волею случая одетым в полосатую пижаму. — Нельзя же людей, как скотину, воровать. Вот Господь и осерчал. Да и американцы хороши. Взяли и Югославию забомбили. А там, между прочим, священная гора была, только я забыл, как называется. А они ее забомбили! Грех, значит, на душу приняли!
— А что чечены?'— крикнул заслуженный животновод и чабан Магометов. По случаю праздника был он одет в обычный для кавказца наряд — синий джинсовый костюм и джинсовую же рубашку. — Чуть что, сразу чечены! Я, что ли, этих заложников ворую? Я — честный! — При этих словах смуглые и небритые щеки заслуженного чабана заметно порозовели. — У меня на точке генерал Шпигуй не батрачит, можете проверить!
Идите, смотрите! Магомет ничего не боится! Сами-то каковы? Кто у меня два года назад трех баранов из отары украл? Не вайнахи украли, русские украли! Шкуры побросали, как последние негодяи! А из них, между прочим, тулуп хороший сшить можно было.
— Ты, Магомет, генералов с баранами не путай, — веско осадил пылкого сына гор пожилой агроном Коняхин. Был он высок, плотен и густыми бровями походил на Брежнева позднего периода. Только лицо у него было морщинистое, как земля по весне. — Из генералов тулупа не сошьешь, это верно. Но генерал — это, брат, личность. Одно слово — персона! А твои бараны — тьфу! В них и мяса-то толком нету, так, на один зубок. Да и не мы их у тебя воровали! Ты что, хочешь сказать, что Степанов в твою кошару лазил ночью?
— А ты их растил, баранов моих? — загорячился Магомет. — Я про Степанова ничего не говорю, я Степанова как брата люблю, но ты пойми, баран — это тебе не генерал, баран ласку любит!
— Ну, положим, наши генералы ее любят не меньше, — рассудительно сказал Степанов, польщенный верой Магометова в его честность. — И ты, Магомет, не ори на весь баз, мы все тебя знаем как честного труженика и умелого скотовода. Но Бог на людей осерчал не из-за того, что ты свою скотину режешь да на базаре продаешь. Это вроде как по природе человеческой делается. А почему тогда все происходит? Я лично считаю, что помыслов черных много стало.
— Опять обижаешь? — вскинулся Магомет. — Почему говоришь — черный? Что я тебе, чурка азиатская?
— Вот, — сказал агроном Коняхин и челюстью клацнул, становясь тем совсем на помершего партийного лидера похожим. — Отсюда все наши беды — каждый хочет казаться светлее, чем есть на самом деле.
— А я так скажу, — достал из кармана портсигар бывший фронтовик Илья Константинович Апраксин. — Жиды, жиды, братцы, во всем виноваты! И Христа они распяли, и революций разных наворотили, опять же масонов напридумывали. А атом кто придумал? Жид придумал, Эйзенштейн ему фамилия была. И Березовский — жид, всю Россию обворовал, нищим народ сделал. Врачи, опять же, вредители, космополиты проклятые…
— Ой, да не надо, не надо лить на евреев! — жарко воскликнул бухгалтер район Моисей Абрамович Коган и задиристым верблюдиком посмотрел на окружающих. — Чуть что, у вас одна песня — жиды виноваты! Вредители! Всех бы выслали, дай вам волю. Между прочим, мне и в Израиле жилось бы не хуже! Много вам жиды навредили! По телевизору для вас поют, музыку сочиняют, смехопанорамы показывают. Это Жванецкий с Хазановым хохлы или Ильченко с Карцевым русские? Куда ни плюнь, и науку мы двигаем, и искусство из-за нас на месте не стоит, слава Богу, и в политике мы не последние. Да вот хоть про меня, кто скажет, много вам Моисей Абрамович навредил?
— Ты, Минька, помолчи, — посоветовал Апраксин. — Не про тебя речь. Таких, как ты, я на фронте от проклятых фашистов защищал. Ты наш, так сказать, местный еврей, мы тебя все знаем, и польза от тебя народу громаднейшая, и семена ты по весне людям почти бесплатно раздаешь, но жиды ведь они и вредные бывают! Вон генерал Макашов как на них настропалился! Знать, они ему дорогу не единожды перешли. А на телевизор глянь! Сплошная «Голубая луна», как говорится, если педик, так еврей. Сам же давал мне книгу Климова читать. «Князь мира сего», не помнишь?
Коган засмущался.
— Телевидение, это да, — сказал он. — Тут я согласен. Бардак, а не телевидение.
— Вот из-за этой «Голубой луны» нас Господь и карает, — убежденно произнес экономист Степанов. — Сначала Содом и Гоморру, потом коммуняк на православную Русь натравил, теперь вот и наша очередь подошла.
— Да при чем тут Господь и коммуняки? — возмутился тихий и спокойный учитель физики Жасминов, который весь вечер просидел в уголке, умно поблескивая своей большой бритой головой. Нет, не зря утверждают, что молчание — золото: Жасминов говорил редко, но в Россошках почитался за большую умницу. «Его бы с Явлинским схлестнуть, — поговаривали жители Россошек. — Ох и далеко они оба пошли бы! Ох и далеко!»
Но сейчас Жасминов ничего к своим словам добавить не успел. Со своего места встал белый и кипящий гневом Апраксин и долбанул кулаком по столу так, что карты в стороны полетели.
— Коммуняки тебе не нравятся? — наливаясь кровью так, что усы стали невидимы на его побагровевшем лице, спросил Апраксин. — Ах ты, контра недобитая! Ты что ж думаешь, коли партбилет в девяносто втором сжег, так и чист теперь перед Богом? Да мы таких, как ты, в сорок втором на переправе под Калачом!.. — Он задохнулся от гнева, закашлялся, и кашель этот, как ни странно, разрядил напряжение, воцарившееся за столом.
— Не, мужики, — сказал Магомет. — Вы как хотите, а я пойду. Послезавтра встреча с Аллахом, постричься надо, в порядок себя привести, барашка зарезать.
— Барашка-то зачем резать? — не поняли сидящие за столом.
— Махан кушать будем, — объяснил Магомет. — Сытый мужчина — смелый мужчина, смелый мужчина — гордый мужчина. Аллах смелых любит.
Некоторое время все молча смотрели вайнаху вслед.
— Интересно, — задумчиво сказал Жасминов, — нас там по секторам принимать будут или в порядке живой очереди?
— Тебе-то какая разница? — удивился успокоившийся Апраксин.
— Есть варианты, — продолжая о чем-то размышлять, странно отозвался учитель физики. Поднялся и Степанов.
— Пойду я, мужики, — тонким голосом сказал он, обеими руками приглаживая светлые кудри, окружающие нимбом лысину. Смотрел он так, как могло бы смотреть постное масло, дай ему Господь глазки.
— Ты-то куда? — встопорщил усы Апраксин. — Обиделся, что ли? Так я не тебя, я Жасминова имел в виду. Я-то знаю, что ты свой партбилет за иконой в горнице хранишь. Посиди еще. Рано. Я сейчас «томатовки» принесу, вздрогнем малость.
Степанов вздохнул.
— Другим разом, — горестно сказал он. — Мы вчера с Клавдией поругались. Мириться пойду. А то ведь и помириться не успеем.
Поднялся и Жасминов.
— И я пойду, — хмуро и недовольно проговорил он, тщетно стараясь не смотреть на Апраксина. — Вечер уже, а у меня кабанчик некормленый.
Апраксин с Коняхиным остались вдвоем. Апраксин наклонился, собирая рассыпавшиеся по земле карты, бросил их на стол и задумчиво оглядел пустые скамейки.
— Ну что, Петрович, по соточке? — предложил. — Я сбегаю.
— Не хочется, — отказался Коняхин. — Что-то сердце давит. Мои-то все в Сочи уехали. Как они там без меня? Назад вряд ли успеют.
— Ну пошли, коли так, — согласился Апраксин. — Не одному ж мне здесь сидеть!
Они неторопливо прошлись по Рабочей улице, Партизанским тупиком вышли на Лазоревую, где жили. Уже темнело, во многих хатах горел свет. В доме, где жил Жасминов, по стенам комнаты метались тени. Сам Жасминов сидел за столом и что-то писал, время от времени задумчиво покусывая кончик ручки.
— Пишет, — со смешком толкнул Коняхина в бок Апраксин. — Гляди, Петрович, никак наш учитель грехи считать взялся?
— Хорошо бы свои, — сказал Коняхин.