Глава 09
19 августа, 7.20
Томас потерся щетинистой щекой о подушку, втянул носом воздух и протяжно застонал. Как и заведено, Фрэнки и Рипли что-то не поделили в ванной. Еще, наверно, рано? Тем не менее маленькие ублюдки разбудили его лучше всякого будильника.
— Рипли! — жалобно скулил Фрэнки. — Если пожелтело — значит поспело…
— Заткнись, свинтус.
— …а когда станет коричневое, будет дерьмо отличное. Так Миа говорит!
Ну, вот. Черт возьми. Неужели они не могут поспать подольше? Хоть бы разок…
Он услышал вздох. Кто-то нежно погладил его теплой ладонью по спине.
«Сэм…»
— Доброе утро, — хрипло сказала она, голая прыгая по комнате в поисках одежды.
Томас следил за ней слезящимися глазами, дивился совершенной форме ее ягодиц, как у фигуристки. Солнечный свет струился сквозь жалюзи, придавая матовость ее коже, заставляя вспыхивать обрамлявшие ее тело, обычно невидимые волоски. Казалось, ее образ, образ совершенной женщины, глубоко впечатан в него — миллионами лет эволюции, целой жизнью социальной обработки. В этом было нечто восхитительное.
Ежедневный заголовок его жизни, подумал Томас, сегодня будет звучать так: «ГОРЯЧИЙ ФЕДЕРАЛЬНЫЙ АГЕНТ ТРАХАЕТ ПОТРЕПАННОГО ПРОФЕССОРА».
И это еще мягко сказано.
Он все еще дремал, когда она вернулась в юбке и блузке. Он смотрел, как она так и сяк изгибается перед трюмо, хмурясь, стараясь разгладить фабричную складку на заднице, сначала затирая ее ладонью, потом без конца поправляя юбку в талии. «Черт…» — бормотала она снова и снова с презрением, какое женщины испытывают к непокладистой в определенных частях одежде.
Стоило ему подольше подержать глаза закрытыми, как он снова уснул.
Но в дремотный поток ассоциаций вторгались тревожные образы, затем словно слишком тугая резинка пижамы врезалась в низ живота. Он увидел, как Нейл тянется, чтобы задрать юбку Норы, словно хочет пожать кому-то руку. Увидел Фрэнки, скорчившегося в потемках на верху лестницы, следящего, как они с Сэм кувыркаются в отсветах экрана, показывающего порнофильм. Затем образы стали смазанными, вспыхивающими… Гайдж, исподлобья глядящий на свое отражение. Смеющийся, как гном, Маккензи. Синтия Повски, пронзительно вскрикивающая, воркующая, истекающая кровью…
Раздался звонок будильника.
Ему показалось, что его голову приколотили к подушке гвоздями. Стараясь почти не двигаться, Томас сгреб будильник и хрипло прокаркал:
— Работать! День умственного здоровья…
Кое-как вытащив себя из постели, он обнаружил, что наверху никого нет. Оставалось надеяться, что Фрэнки и Рипли мирно играют с новым папиным другом. Встревоженный, он нетвердой походкой прошаркал в ванную.
Горячий душ показался непристойно приятным. Его тело упивалось клубами пара, хотя в мыслях царил раздрай и они осыпали друг друга упреками и обвинениями.
Фрэнки и Рипли. Они были единственно важным…
Сэм бы поняла. Разве нет?
Он маленькими шажками спустился по лестнице, продолжая вытирать волосы.
Сэм, выглядевшая почти такой же красавицей, как вчера, вышла из комнатушки Рипли, которая вцепилась в ее руку. Они смотрелись хорошо, хотя между ними и чувствовалась какая-то неловкость.
— Что вы там делаете вместе? — спросил Томас. Сэм только недоуменно усмехнулась.
— Похоже, мы искали что-то, — она сделала гримаску, — под названием «Скин-бэби».[37]
— Скин-бэби нигде нет, папа.
— А у Бара в углу ты смотрела?
У Бармена был свой угол в подвале, где он любил время от времени припрятывать разные вещицы.
— Нет.
— Тогда пойди посмотри, милочка. Наверно, Бар его… или ее… в общем, погрыз…
— Бар! — повелительно крикнула Рипли, как делают маленькие девочки, изображая рассерженных матерей. — Это ты взял Скин-беби, Бар?
Странно, как даже самые естественные вещи могут показаться неловкими в присутствии незнакомого человека. В повседневной рутине ничто уже никого не смущало: все острые углы были сглажены обоюдным чувством близости. Однако стоит вмешаться незнакомцу, и все меняется. Новые люди приносили с собой иной оценочный спектр.
— Скин-бэби, да? — недоуменно переспросила Сэм, когда Рипли убежала.
— Бар! Псина паршивая! — раздалось снизу, на подвальной лестнице.
— Это одна из ее кукол, настолько похожая на живую, что мурашки по коже бегают, — пояснил Томас — Они стали называть ее Скин-бэби после того, как потеряли все ее платья. Она похожа на настоящего ребенка, теплого, розового… — Томас недовольно поджал губы. — Только мертвого.
Сэм не нашлась что ответить, и Томас добавил:
— Да, странные у меня дети, с причудами.
— А, так, значит, в папочку пошли.
— Было время, мне казалось, все дело в кормежке, а не в характере.
Сэм задумчиво посмотрела на него.
— Что случилось? — спросил Томас, хотя заранее знал ответ.
Безумие двух последних дней связало их подобием близости. Теперь, в тонкой, как паутинка, утренней тишине, близость эта казалась чем-то шокирующим, как человек, фантастическим образом просыпающийся абсолютно голым. Сэм пребывала в замешательстве, возможно, даже более, чем Томас, учитывая, что она рисковала своей карьерой.
А люди в состоянии замешательства склонны поспешно идти на попятную.
— Мне следовало бы…
— Послушай, — прервал он ее, — позавтракай вместе со мной и детьми. Почувствуй, что такое животное по имени Томас Байбл в своей берлоге. Хотя бы немного расследуй факты, прежде чем принимать решения.
«Что он говорит?»
Она в упор уставилась на него, лицо ее казалось еще более милым из-за маленьких примет, оставленных прошедшей ночью. Внимательный взгляд припухших глаз. Чуть растрепанные волосы. На скорую руку наложенная косметика. Томас подумал о синем сердце, которое она изобразила у себя в кабинете с помощью булавок.
«Не надо…»
— Правильно? — спросил он.
— Правильно, — нервно кивнула она.
Пока они шли на кухню, Томас проклинал себя как последнего идиота. Что он вытворяет? Она хотела его — вот и все, что он мог сказать. Однако он никак не мог побороть чувство, что его помощь нужна ей больше.
По какой-то причине дело это зацепило ее, даже больше чем просто зацепило.
А его проходные моменты не интересовали.
«Дети для меня — все».
Завтрак воскресным утром всегда напоминал Томасу, почему он любит свой дом, несмотря на все бедствия и клаустрофобические воспоминания, связанные с разводом. Дом опустел, он знал это, но сохранил характер застывшего кадра. Было что-то поэтичное в расположении вещей: потоки ослепительного солнца, льющиеся сквозь оконные стекла, детские лица, омытые утренним светом, блеск посуды, блики и позвякивание ножей, ложек, вилок. Деревянная добросовестность буфетов, стерильная белизна плитки. Даже тень, отбрасываемая струйкой пара, вырывающегося из чайника…
Если бы только Нора не забрала все эти чертовы растения.
— Давай, ты теперь у нас за хозяйку, девонька! — сказал Фрэнки Сэм на лучшем шотландском, который мог изобразить четырехлетний мальчуган.
Сэм метнула в него взгляд, означавший: «ты-откуда-свалился?» Солнце высветило ее улыбку.
Томас налил ей чаю, потом спросил, не хочет ли кто последний кусок бекона, что делал всегда, прежде чем отправить его в рот. Дети рассмеялись, как смеялись при этом всегда.
— А, так, значит, ты хотел? — с притворным удивлением крикнул он на Фрэнки. — Чего ж молчал?
Мобильник Сэм разразился трелью у нее в сумочке. Она негромко выругалась, взглянув на определитель номера, затем удалилась в гостиную. Томас поймал себя на том, что снова любуется ее ягодицами, на этот раз сквозь юбку.
— А ей ты тоже показывал свои штуки, пап? — спросила Рипли.
Томас чуть не подавился беконом.
— Что показывал?
— Ты спускаешь за собой воду, когда писаешь, пап? — спросил Фрэнки.
Явно настал час неприличных вопросов.
— Ладно, ребята, чтобы я больше не слышал никаких разговоров про уборную и так далее. Это уже не смешно. А будете продолжать, так тетя меня арестует. Все. Хватит. Больше никаких таких разговорчиков. О'кей?
— Так вот зачем сюда приезжало ФБР? — спросил Фрэнки.
Этого Томас и боялся.
— Нет, — осторожно начал он, — дело в том…
— Они приезжали, — прервала его Рипли, — потому что дядя Кэсс псих…
— Не смешно, Рипли.
— Что такое «псих», пап? — спросил Фрэнки.
Томас гневно посмотрел на Рипли, предупреждая, чтобы она не вмешивалась.
— «Псих» это человек, у которого в мыслях непорядок. Больной. Но я не хочу, чтобы вы употребляли это слово. Это нехорошее слово, Фрэнки. Тебя это тоже касается, Рипли.
— А ты разве не псих? — спросил Фрэнки.
Томас улыбнулся.
— Я психолог, сын. Я помогаю поправиться людям, у которых в мыслях непорядок.
Так или иначе, это была идея. Кроме наставлений, которые он давал студентам, его единственным делом было заниматься демагогическими разглагольствованиями перед аудиториями, отстаивать неясные позиции в журналах и на конференциях. Но в техническом смысле он все еще был целителем. Он находился в непосредственной близости от нуждавшихся в исцелении. До последнего времени.
— А как ты узнаешь, что у них непорядок? У них кровь течет?
— Нет, — ответил Томас.
«Они пускают кровь другим…»
— Они ведут себя как сумасшедшие, — сказала Рипли. — Не делают того, что должны. Ну, скажем, не спускают воду.
— Букашки-какашки! — завопил Фрэнки, вернее, дикарь, прячущийся в любом мальчишке.
— Хватит! — крикнул Томас, грохнув кулаком по столу. Все подпрыгнуло: миски с хлопьями, ложки с вилками, даже дети.
До смерти перепуганный Фрэнки расплакался. Рипли сверкнула глазами.
Покачав головой, Томас схватил тряпку вытереть расплескавшееся молоко и смахнуть хлопья.
— Простите, ребята. Покорнейше извиняюсь. Просто ваш папа немножко подустал, вот и все.
В какой-то момент, сказал он себе, это безумие должно кончиться. Он подвергнет его заклятию, опутает льстивыми доводами рассудка и навсегда упрячет в раздел мозга с табличкой «Не беспокоить».
Он опустился на колени перед Фрэнки, который запрыгнул ему на руки, как обезьянка.
— Тихо, милый, успокойся. Для тебя я не сумасшедший.
— А для Рипли? — шмыгнул носом Фрэнки.
— Он, как безумный, сердится на дядю Кэсса, — сказала Рипли. — А ты, папа?
Томас повернулся к дочери и ласково погладил ее по щеке. Боже правый, да из нее вырастет незаурядная, потрясающая женщина. Как мог он быть частью такого чуда?
— Да, — согласился Томас, — я сержусь на дядю Кэсса. Я считал его своим другом. Считал, что он любит тебя, меня и Фрэнки…
— И маму? — спросил Фрэнки.
Томас сглотнул комок в горле. С этим маленьким отродьем — сплошные трудности, это уж точно.
— И маму, — добавил он. — Я думал, что он любит всех нас, но вышло не так. А теперь послушайте меня, оба. Это очень важно. Вы должны обещать мне, что если когда-нибудь увидите дядю Кэсса, то…
Как раз в этот момент появилась Сэм. Она подошла к своей сумочке, которая лежала на стойке, и недоуменно посмотрела на них.
— Господи, ребята, я была всего лишь в соседней комнате.
— А мы скучали без тебя, бэби, — хмыкнул Фрэнки.
Томас пощекотал его, и тот взвизгнул от смеха. Он выпустил шею папы и, пританцовывая, попятился назад, предостерегающе выставив руки и прижав локти к животику.
— Уезжаешь? — спросил Том.
— Да, это Шелли, — ответила Сэм. — Долг зовет.
Через несколько минут все собрались у двери, Томас чесал в затылке, Фрэнки и Рипли вели себя как маленькие бездарные актеры — любимцы публики. Казалось, Сэм смущена всеобщим вниманием. Она выставила ногу, затем наклонилась надеть левую туфлю. Посмотрела на Томаса, высоко подняв брови.
— Эй, Сэм? — спросил Фрэнки.
— Да, радость моя.
— А где твое нижнее белье?
Сэм промолчала.
Томас кашлянул.
— Фрэнки!
— Дети такие коротышки, — негромко пробормотала Сэм. — Как я могла забыть, что дети такие коротышки?
— Куда же делось твое белье? — не отставал Фрэнки.
— Хороший вопрос. — У Сэм была вымученная улыбка. — Спроси своего папу, милый.
— Меня?! — воскликнул Томас.
Он ведь просил Сэм проверить диван, но думал, что она сделает это более тщательно… Затем его осенило.
— Бар, — сказал он, покраснев как рак.
— Ну конечно, — ответила Сэм. — Скажи Бару, что он может забрать это себе.
— Я провожу тебя до машины, — сказал Томас — А вы, горлопаны, марш доедать завтрак.
Они с Сэм обменялись значительными взглядами. Люди всегда проверяли свои роли в определенных обстоятельствах. Это был важный социальный рефлекс. Томас понимал, что Сэм в панике, и не потому, что сказали или сделали его дети, а потому, что они просто были, предполагая роли и возможности, далеко превосходящие одну ночь безумного секса.
— Так вот каким бывает животное по имени Томас Байбл в своем домашнем окружении, — сказала Сэм, выйдя на прохладное по-утреннему крыльцо. Она расхохоталась и добавила сквозь смех: — Все в порядке, Том. Я здорово повеселилась. Рада, что осталась.
Томас помотал головой и зябко пожал плечами, хотя было вовсе не холодно. Затем посмотрел вдоль улицы, пораженный тем, как освещенные места и сложный рельеф теней предвещают еще невидимое солнце.
— Ни минуты покоя, — запинаясь, произнес он.
— Представляю.
— Прости за Бара, — добавил Томас, все еще пристыженный и растерянный. — Должно быть, взял ложный след…
— Профессор?
— Зови меня Том!
— Да?
— Тебе лучше ехать, пока у тебя есть преимущество.
— Хороший совет. — Сэм вздохнула и рассмеялась.
И вдруг — смачно поцеловала его в губы. Глубоко засунула язык.
Все еще возбужденные, они расступились. Сэм действительно смотрела на улицу, явно встревоженная, не заметит ли кто. Они нарушили правила, и после ночи накануне Томас боялся, что разговоров соседей не избежать. Теперь ему меньше всего на свете хотелось быть знаменитостью.
— Итак, когда снова ожидать вас в нашем офисе? — как бы мимоходом спросила Сэм.
«Только не будь сумасшедшим!» — призывал ее взгляд.
Томас заколебался.
— Ах да… я хотел поговорить с вами об этом.
— О чем? — неуверенно улыбнулась она.
— О том, что ты тогда сказала… Ну, будто тебе кажется, что Нейл делает все это для моего блага.
— Именно поэтому нам и нужна ваша помощь.
Томас почесал бровь.
— Возможно… — Он внимательно поглядел на Сэм. — Но мне приходится думать не только о себе.
Сэм заглянула ему в глаза.
— Вы боитесь, что…
— А вы бы не боялись?
— Думаю, да, — ответила она, помолчав. — Но мы можем принять определенные меры. Можем сделать так, что он вас не найдет… — Она снова помолчала. — Или ваших детей.
Томас понял, что Сэм чувствует такой же суеверный болезненный страх, в состоянии которого просто разговор может обратить жуткие возможности в жуткие случайности. Людям повсюду мерещатся всякие истории — даже там, где их и вовсе не существует. Герой должен пострадать — это каждому известно.
— Вы не знаете его, — сказал Томас — Нейл… талантлив. У него сверхъестественная способность преодолевать обстоятельства.
— Что ж, выходит, он встретил равного противника, вам не кажется?
— В лице ФБР?
— Я говорю о тебе, Том.
Томас вздернул брови, покачал головой.
— Ошибаетесь, агент Логан. Сколько его знаю, этот парень везде и повсюду меня обставлял.
— Но на этот раз ты будешь играть не один.
Было в ее взгляде нечто такое, что одновременно тревожило и бодрило его — так, что дух перехватывало. Каждый атом его существа чувствовал это, как инъекцию дофамина.[38] Он понял, что с каждым мгновением влюбляется в нее — влюбляется все крепче. «Процветающие ошибки», — как привык выражаться Нейл в колледже. И это была серьезная проблема. Как выразился бы Нейл, всего-то ничего отделяет нейрохимический рисунок любви от обсессивно-компульсивного расстройства. И теперь, больше чем когда-либо в жизни, Томасу надо было сохранять рассудительность.
— Я хотел бы сказать, что это утешает меня. Действительно. Однако ФБР…
Явно задетая, Сэм моргнула. Смахнула со щеки прядку волос, легкую, как шелковистый пух.
— Я имела в виду себя, — сказала она, поворачиваясь к машине.
— Сэм! — окликнул ее Томас, идя за ней по дорожке. — Сэм.
— Все в порядке, профессор, — ответила Сэм, рывком распахивая дверцу «мустанга». По ее виду Томас понял, что она снова превратилась в агента Логан. — Вы знаете Нейла лучше, чем все остальные, берегите себя. Я смогу это оценить, уж поверьте.
Она пожала его руку.
— Мне жаль, Сэм.
— Я знаю.
Прошло несколько неловких мгновений. Сэм забралась в машину, устремив вперед ничего не выражающий взгляд, включила зажигание. Даже звук ее мотора был зубастый.
Вернувшись, Томас обнаружил, что Фрэнки и Рипли сцепились возле кухонного стола — поводом для раздора явно послужило нижнее белье Сэм. Томас уже собирался вмешаться, но неожиданный звонок телефона заставил всех притихнуть. Томас посмотрел на автоматический определитель номера, чертыхнулся. Потом закрыл глаза, чтобы собраться, и снял трубку.
— Нора?
— Привет, Томми. Слушай, можешь сделать мне одолжение?
На какой-то миг он растерялся, не зная, что ответить. Одолжение? После всего, что случилось за последние два дня?
Он вышел из кухни, оставив детей и успев услышать, как Рипли заявила голосом диджея:
— Дядя Кэсс — психопат.
— Ты что, черт возьми, смеешься? — спросил он у бывшей супруги.
— Па-ап! — позвал Фрэнки. — Рипли сказала: «Псих»!
— Папа разговаривает с мамой! — крикнул он в ответ, зная, что это заставит их заткнуться.
Так и произошло.
— Просто подержи еще немного у себя детей, — сказала Нора.
Томас помолчал, удивленный ее дрожащим голосом. Он только сейчас сообразил, как мало думал о ней, начиная с ночи, проведенной с Сэм, и принялся вспоминать, как называется такой элемент мужской психологии. Что-то типа «предварительной запрограммированности с целью увеличения потенции». Лучше синица в руке, как говорится…
— Ты откуда звонишь?
— Это было ужасно, Томми, — прошептала Нора, что всякий раз предшествовало плачу.
Горячая волна ужаса пробежала по его рукам, ногам, лицу и груди.
— Что было ужасно, Нора? — Он повернулся спиной к детям. — О чем ты говоришь? — Горло у него саднило, словно он только что кричал.
Нейл теперь мерещился ему во всех углах. «Пожалуйста… нет… нет…»
— ФБР, — произнесла Нора ломким голосом.
Томас с облегчением подумал, что им следовало бы взять ее под защиту. И, возможно, используя страх, привлечь к сотрудничеству.
— Ты… ты сказал им, да?
Томас ничего не ответил, и она добавила:
— Про меня с Нейлом?
— А чего ты ждала от меня, Нора?
«Знает кошка, чье мясо съела».
— Слушай, Томми. Я не знаю, зачем я сказала тебе. Я… я никогда не собиралась. Мне меньше всего хотелось сделать тебе больно…
«Невероятно, мать твою…»
Нора извинялась за то, что сказала ему, что трахалась с его лучшим другом, так, словно единственным настоящим грехом была честность.
— Да, это меня просто ошеломило, — сказал Томас с беззаботной жестокостью. — Ну, то есть ты представь. Узнать, что всю жизнь…
Внезапный укол боли заставил его замолчать. Он вытер горячие слезы. Мысленно обозвал себя идиотом.
— Представь, каково это, — продолжал он надтреснутым голосом, — узнать, что всю жизнь проходил в д-дурацком колпаке…
«Как ты могла так поступить со мной, Нора. Умоляю тебя!»
— Ты злой, — ответила она, словно называя какую-то неизбежную фазу отрочества.
«Чертова сука! Чертова, чертова сука, стерва!» Каким-то образом ему удалось сдержаться.
— Это пройдет.
Последовало долгое, неуютное молчание. Томас понял, что Нора плачет.
— Эй… — негромко сказал он.
— Что мне теперь делать, Томми?
«Она любит его… Любит Нейла».
В его вздохе смешались отвращение и сожаление.
— Послушай. Тебе нужен адвокат, Нора. И не суетись. Даю гарантии, что они тебе ничего не сделают.
— Но кто?
— Кто-нибудь безжалостный. Кровожадный и умный. Как насчет того парня Ким, которого ты обычно приглашала из-за нас?
— Но он адвокат по разводам, Том.
— Именно, — ответил Томас и положил трубку.
Он прижался головой к стене, боясь, что его вот-вот вырвет. Злонамеренность не входила в состав его качеств, как он ни старался…
«Идиот. Какой идиот!»
Что он делает? Уж не стыдно ли ему? Небось этого ей, суке, и хотелось.
Кроме того, они, вполне возможно, запугивали ее.
— Я хотел сказать «привет»! — донеслись с кухни всхлипывания Фрэнки.
Томас вошел и увидел, что Рипли уставилась в пустую миску из-под хлопьев.
Когда позвонили в дверь, Томас вскочил на ноги.
— Черт-черт-черт! — пробормотал он сквозь стиснутые зубы.
— Где мама? — крикнул Фрэнки.
Томас подобрался к окну и увидел стоящего на крыльце Миа в шортах, фуфайке с круглым вырезом и ворсистых белых тапочках.
«Вот уж любит нос совать, куда не просят», — подумал Томас, не в силах сдержать злую усмешку.
Он неохотно открыл дверь.
— Выходной? — спросил Миа, прислонясь к дверному косяку.
— Сказался больным. Думал хоть чуточку разгрузить тебя от детей.
Миа кивнул со скептическим взглядом персонажа мультика.
— Итак, — с явным удовольствием произнес он, — приезжало ФБР…
— И еще кое-кто, — сказал Томас.
— Пытали всю ночь?
Томас закрыл глаза, улыбнулся, затем смирился с неизбежным.
— Заходи, Миа, — сказал он. — Я тебе все расскажу.
И, не удержавшись, добавил:
— Знаешь, а тебя насквозь видно, словно ты в пеньюаре.
Высоко подняв брови, Миа перешагнул порог и прицелился в Томаса, изобразив пистолет из пальца.
— Миа! — в один голос закричали Фрэнки и Рипли.
Пока Томас менял халат и боксерские трусы на джинсы, рубашку и блейзер, Миа рассадил детей перед телевизором. Заварив еще кофе, Томас присоединился к своему соседу номер один за кухонным столом. Около часа они обсуждали события двух предшествующих дней. Хотя во многих смыслах Миа стал его лучшим другом после развода, Томас избежал малейшего упоминания об интрижке Норы с Нейлом, равно как и о ночи, проведенной с Сэм. Он должен сперва сам во всем разобраться — по крайней мере, он так думал.
Выслушав его, Миа глубоко вдохнул и сказал:
— Ух ты!..
— Насыщенные деньки получились.
— Ты так думаешь? — Миа провел ладонью перед лицом, словно стараясь отмахнуться от всего этого безумия. — Знаешь, что говорит Маркс?
— Никогда не слышал, — ответил Томас.
Миа цитировал Маркса, как другие цитируют какого-нибудь доктора философских наук.
— Что касается человека, то корень происходящего всегда в самом человеке. — Миа фыркнул, будто в этих словах ему почудилось что-тосмешное. — Не думаю, чтобы он имел в виду мозги, хотя…
— Нейл болен, — мрачно произнес Томас.
— Похоже, ты не очень-то в это веришь.
Что-то в этом замечании вызвало у Томаса легкое покалывание по всему черепу.
— Как я могу в это поверить? Он просто поддерживает начатый когда-то разговор. Чего только не случается в жизни! Ураганы сносят стоянки прицепов. Бомбы попадают в кафе. Рак распространяется. Артерии закупориваются. Каждый вдох, каждое биение сердца — смертельный выстрел. Да, вот так происходит все в мире, и только наша психологическая узколобость мешает это понять. Единственное, что хочет сказать Нейл: то же самое творится с нашими нейронами. Каждая наша мысль, каждое переживание — результат случайных, как брошенная игроком кость, синаптиче-ских сигналов. Бесцельная статистика.
— Уж во всяком случае, так не кажется.
— А почему так должно казаться? Наш мозг использует приходящие извне импульсы, восприятия, обращая их в реакции — наши поступки. Мы видим приближающиеся машины и огни светофора, и наша нога нажимает тормозную педаль. Но мы не видим вовлеченных в это нейрофизиологических процессов. Наш мозг, по сути, слеп в отношении самого себя, более того — его активизирует внешнее, а не внутреннее.
— И что? — спросил Миа, созерцательно поиграв прядью и сведя глаза к переносице.
Томас глубоко вдохнул, ощутив запах нагретой пыли и вспомнив о съеденном беконе.
— А то, что, когда мы выбираем, решаем, надеемся, боимся или что угодно, это ничем не отличается от того, что мы видим или слышим: мозг выпадает из общей картины. Мы не переживаем того, что делает переживание возможным. Все нейрофизиологические механизмы, порождающие принятие решений, надежды, страхи и так далее, лишь обрабатывают, не будучи обрабатываемы сами. Для нас любая мысль рождается ниоткуда, представляет нечто вроде… абсолютного начала, так что кажется, что нам каким-то образом удается избежать причинно-следственных связей и эффекта, лишь запутывающего все вокруг нас, включая наш мозг. Сознание напоминает белку в колесе, всегда пребывающую в движении, но каким-то образом не трогающуюся с места. Для нас существует только здесь и сейчас. У нас неизбывное чувство, что мы могли бы поступить иначе, поскольку наш выбор, как всегда кажется, стоит у истоков события, а не в его середине.
— Ну и ну! — с сомнением в голосе протянул Миа.
— Сейчас, — сказал Томас, поднялся и взял со стойки лежавшую на ней двадцатипятицентовую монету. — Гляди.
Он показал Миа пустые ладони, затем сжал пальцы. Когда он разжал кулаки, четвертак тускло поблескивал в середине правой ладони.
Миа рассмеялся.
— Здорово!
— Похоже на колдовство, правда?
Миа кивнул, лицо его вдруг стало задумчивым:
— Ты будто достал ее ниоткуда…
— А теперь гляди внимательней, — сказал Томас, снова повторив весь фокус, так что на этот раз Миа мог все время следить за четвертаком. — То же и с нашими мыслями. Кажется, что они возникают ниоткуда, но только благодаря нейрофизиологической ловкости рук: мозг сам дурачит себя собственными фокусами. Они кажутся волшебством. Чем-то необычным. Сверхъестественным. Спиритизмом… Убери костяшку — и никакой разницы.
— Но разница есть, — возразил Миа. — Мы — это наши мысли.
Томас кивнул.
— Именно. Мы — это наши мысли. Мозг мельком замечает их в замочную скважину, видит магию там, где ее вовсе нет…
Казалось, Миа сознательно избегает глядеть на Томаса, словно проверяя его слова собственными непосредственными впечатлениями.
— Выходит, мы с тобой сидим, значит, здесь…
— Как два биомеханизма, обрабатывая входящие импульсы, исторгая поведенческие выхлопы, которые, в свою очередь, становятся дальнейшими входящими импульсами. Все причины, цели, смыслы не более чем результат того факта, что нервный механизм, ответственный за сознание, имеет доступ лишь к мельчайшей доле процессов, происходящих в нашем мозгу, — крохотной доле, которая и вносит всю путаницу. Вне ее не существует ни причин, ни целей, ни смыслов. Просто… — Он пожал плечами. — Просто происходит всякая ерунда.
Насупившись, Миа долго смотрел на него.
— Значит, когда я иду в магазин, меня окружают скопища… биомеханизмов? Они только кажутся людьми…
Что бы ответил на это Нейл? Томас задумался. Как стал бы он распространять дурную весть? Стал ли бы он рассказывать, что манипулировал, как марионеткой, тем или иным предполагаемым террористом и без их ведома получал от них важную информацию? «Уверяю, это ничем не отличается от игрового автомата. Подключайтесь и играйте…»
Или просто сгреб бы Миа в охапку и показал ему все наглядно?
Томас покачал головой и потер переносицу.
— Они только кажутся людьми, потому что ты не можешь получить доступ к процессору, который заставляет их тикать. Поэтому они становятся изменчивыми, неуловимыми подстрекателями — объектами, которые можно отследить и предсказать лишь с помощью твоей собственной нервной системы. Наши мозги идеально подогнаны друг к другу — до такой степени, что все, что ты скажешь или сделаешь, вызовет адекватные образцы нервной активности в моем мозге, как и в твоем. Они образуют сеть, непрестанно копируя процессы, происходящие друг в друге. Но, поскольку сознание не может получить доступ к этим процессам, мы воспринимаем их как данность. — Томас притворно криво усмехнулся. — Люди кажутся людьми по той же причине, по какой мы кажемся себе свободомыслящими, обладателями свободной воли, действующими по своему разумению.
— И все потому, что наши мозги, — с расстановкой начал Миа, — не могут заглянуть сами в себя. Потому что они постоянно путают середину с началом.
Томас кивнул.
— Отсюда иллюзия того, что мы избегаем стрелы времени.[39] Что нам худо-бедно удается ускользнуть от статистических часовых механизмов вокруг нас — Он заметил, что постоянно трет большим пальцем край своей чашки, и взглянул на своего соседа номер один. — Что у нас есть души.
Миа уже больше не смотрел ни на Томаса, ни сквозь него. Он откинулся на спинку стула, предостерегающе и с омерзением, как перед змеей, сложив руки.
— Значит, все это… это здесь и сейчас… тоже вроде как фокус? Сон?
Томас уставился на свои ноги, проклиная себя за то, что снова попытался восстановить ход мыслей Нейла…
— Томми? Так это правда?
— Нейл наверняка так думает, — ответил Томас, не поднимая глаз. — А уж он-то в науке разбирается.
— Еще одна пораженческая научная чушь, — заявил Миа с видом сердитой решимости. Подобно большинству марксистов, он обладал неуемной способностью принимать все абстракции на собственный счет. — Они даже не могут придумать, какой пищей здоровее питаться…
Томас на мгновение взглянул на соседа, с трудом сдерживая желание спорить, дожать его, пригвоздить к месту своей правотой. Он мог бы рассказать Миа, что речь не о том, что главнее, а что нет, а о том, какие притязания людям следовало бы воспринимать всерьез. Он мог бы напомнить ему о Хиросиме или любых других ужасах и чудесах, которые внесли в науку раскол. Он мог бы напомнить о других выступающих со своими претензиями и притязаниями учреждениях, включая те, которые сводили научный факт к «социальному конструированию», «словесным играм» или к денежной работе, — учреждениях, не имевших ни малейшего права судить свои собственные утверждения.
Вместо этого он спросил:
— Ну, как кофе?
— Нет, не надо!.. — воскликнул Миа. — Я знаю этот твой взгляд…
— Папа! Папа! — крикнул Фрэнки из гостиной.
Томас повернулся и увидел, как его сын, шлепая босыми ногами, входит на кухню.
— Я нашел белье Сэм! — гордо провозгласил Фрэнки. Над головой он размахивал белыми трусиками Саманты и прочими причиндалами.
— Герр доктор! — нараспев произнес Миа с притворным удивлением.
Томас вырвал у Фрэнки трусики и сунул в карман блейзера. Зыркнув глазами на Миа, он усмехнулся, но под циничной усмешкой угадывалась улыбка.
— Так вот и скажи мне, каково это? — лукаво спросил сосед. Миа всегда еще больше подчеркивал свой алабамский акцент, когда на него «находило».
— Что каково?
— Каково это, когда за тебя принимается закон?
Вскоре Миа ушел, объясняя это тем, что, несмотря на облачение, у него «у-уйма работы».
Остаток дня прошел без особых происшествий, не считая того, что Фрэнки треснулся головой о садовую печь. Все трое играли в мяч на заднем дворе. Маленький засранец заполз под печь, чтобы достать мяч, а потом просто выпрямился. Бац! Томас видел, как все случилось, и хотя понимал, что ничего серьезного не произошло, но на какой-то миг им овладел настоящий ужас… Фрэнки сжимал руками голову, и струйка крови текла по черным волосам. Извержения невидимых вулканов потрясли задний двор, рушились огромные колонны, словно какое-то гигантское здание или даже сам небосвод грохнулись на землю.
Как, когда все успело стать таким хрупким?
Хотя Фрэнки настаивал, чтобы его отвезли в больницу к «Серджио» (Томас и понятия не имел, кто это такой), Томас повел обоих детей прогуляться. Несмотря на смятение: приступы головокружения, охватывавшие его в промежутках между ужасом перед возвращением Нейла, возбуждением при мысли о Сэм, изящно снимающей трусики, и яростью, когда он думал о Норе, тяжело дышащей в объятиях Нейла, — жизнь с детьми тем не менее доставляла ему радость и удовольствие. Они выбросили на помойку дюжину смятых пивных банок, которые нашли в папоротнике. В прохладе небольшой пещерки они считали водомерок, скользящих по мелкому ручейку, и Томас рассказывал детям о поверхностном натяжении. «Совсем как Иисус», — сказала Рипли с уверенностью ученого мужа. (Откуда это взялось, Томас тоже не имел никакого понятия.)
Маленькие чудеса, на которые обрекают себя столько родителей, уединяясь с детьми. Томаса все больше и больше ужасала мысль о том, что когда-нибудь эти его дети отправятся намывать золотой песок в культурных водах Америки. А ведь в эти воды сливалось столько отходов, повсюду мелькали тени Нейла. Учитывая, что все кругом рушится и исполнено зла, отправить их в частные школы казалось новым вкладом в еще более изолгавшееся и кастовое будущее. Томасу казалось, что людям нужны какие-то связи, пусть даже дерьмовые. Люди должны общаться.
Распихав маленьких засранцев по кроватям и десяток раз чмокнув Фрэнки, Томас с ногами рухнул на диван и стал смотреть старый «Зайнфельд».[40] Но смеяться сегодня не получалось. Он прошелся еще по нескольким каналам. Новости перемежались рекламой, которая потакала предрассудкам большинства (информация, уподобленная любому другому удобству, первым делом ориентировалась на удовлетворение нужд потребителя) и погрязших в деньгах производителей. Гостиная то погружалась в темноту, то вспыхивала цветовым контрапунктом в трех измерениях.
Он тысячу раз ровно укладывал ладони на бедра, но пальцы его сами собой сжимались, и руки дергались.
Сэм не позвонила.
Ни по общенациональным каналам, ни по местным не сообщали ничего о Нейле или его преступлениях. Томаса это не удивило. Костоправ нанес новый удар, на этот раз отправив зашифрованное письмо в «Нью-Йорк таймс». Несколько сенаторов покинули зал заседаний, когда был поднят вопрос о субсидиях на бензин. Русская экономика, балансирующая на ниточке после разрушений в Москве, казалось, пребывала в полном и окончательном трансе. Разумеется, никаких бунтов в защиту окружающей среды в бывших ублюдочных странах Восточной Европы не наблюдалось. И конечно, несколько «хороших» новостей, поступающих из разных мест: небывалые урожаи в Техасе, еще один чудодейственный дождь в Сахаре, приток верующих в храмы по всему миру.
Где-то мир погибал, где-то начинался снова.
«Но всегда, — решил, подумав, Томас, — как-то по-иному».
Услышав, что кто-то скребется на кухне, он дернулся и посмотрел через край дивана. На кухне было темным-темно. Бледно-голубой отсвет плясал на стенах. Сердце его забилось изо всех сил. Слух уловил новые звуки. Что-то щелкнуло.
«Что за черт?»
На протяжении всего дня каждое его действие сопровождалось бесчисленными страхами. Теперь они сфокусировались на одном и стали почти нестерпимыми. Томас моргнул и уставился в черную угробу кухни. Ничего. Сердце забилось еще сильнее. Учитывая расположение палочек и колбочек зрачка, он знал, что центр зрительного поля менее чувствителен к свету, чем его периферия, поэтому попробовал слегка сместить взгляд вправо…
Но единственное, что он увидел, была Синтия Повски, кромсающая себя осколком стекла.
Томас чуть не взвыл от ужаса, когда из темноты вынырнул Бар. Люди могли забывать, что собаки — хищники, но приматы — никогда.
— О господи-и-и, Бар. Я чуть не обгадился…
Бар протрусил к дивану и положил морду на край, взгляд умолявших глаз был прозрачен.
Томас свернулся на диване и крепко обнял своего большого злополучного пса.
— Что, прогнал тебя сегодня Фрэнки, Бар? — пробормотал он в бурно растущую, чуть влажную шерсть. — Решил, что надо тебе поболтать со стариком?
Бар пару раз стукнул хвостом по кофейному столику, затем сбил на пол бутылку «Роллинг рок».
Чертыхаясь, Томас согнал собаку, улепетнувшую со всех ног. Пиво вытекло, так что волей-неволей пришлось отправиться на кухню за новой бутылкой.
Он помедлил перед темным дверным проемом, впервые осознав, что флюоресцентная лампа над раковиной не горит. Разве такие вещи не должны служить вечно? В это время ночи кухня, серебристая раковина и кран обычно отбрасывали свой стерильный свет на стоявший в потемках дом.
Во входную дверь отрывисто постучали. На этот раз он вскрикнул.
Он стиснул руки на груди и осторожно выглянул в окно. Это была Сэм.
Томас широко распахнул дверь. Неистовые, задыхающиеся поцелуи.
— Ты ведь меня впустишь? — тяжело дыша, прошептала она. — Дважды ты меня уже впускал.
— Извини, — сказал он.
— Никаких извинений, — ответила Сэм, помедлила, пристально посмотрела на Томаса. Потом озорно улыбнулась. — Только репарации.
Правила таковы. Я наблюдаю.
Ты ставишь пакет с продуктами, роешься в сумочке, ищешь ключи.
Медленно едущий по улице велосипедист засмотрелся на твою юбку, твои ноги. Длинные, бледные, они нравятся ему.
Какая-то птица поет с доверчивостью потребителя.
Листья колышутся густой зеленой волной, как водоросли. Один слетает на землю, крутясь в воздухе, как долларовая бумажка.
Открывшаяся дверь ведет в темноту, в прохладные, кондиционированные чертоги.
Солнце режет глаза детям, играющим за соседней дверью.
Ты высыпаешь хлопья в темную прорезь. Хрустит сминаемая пластиковая упаковка. Я иду следом. Ближе, чем твоя тень. Не сливаясь с тобою.
Теперь ты лежишь, следя за моей рычащей тенью сзади, прислушиваясь к моему животному торжеству. Кровь лужицей натекла у тебя вокруг рта, ноздрей, теплая, как остывающее машинное масло. Ты вдыхаешь ее запах, запах своей жизни, такой же едкий, как любое выделение, и почти такой же неуловимый. Ты чувствуешь кровяную капель на щеке. Капли скатываются и падают вниз.
Ты умираешь, никем не оцененная, нерешительная, безвольная.
Шея сломана. Тело бьется в рыданиях. Таковы… Таковы правила.