6

Галя мне очень нравилась, хотя она и была абсолютно безголовая. Я ее брал на квартирные или гаражные концерты да на разные посиделки с универовскими друзьями, а она вместе с Лизкой меня вытаскивала на горки и ревновала к моей жене.

— Вот вернешься к своей, а меня и не вспомнишь! — дергаясь, говорила она ни с того ни с сего на полном серьезе.

— Такая, как ты, не забывается, — смеялся я. — Ты ведь у меня ошибка природы и загадка хирурга.

— Вот и убирался бы поскорее, — злилась она, быстро и нервно двигаясь. — Пока я в тебя еще не влюбилась.

Мы почти каждый день ходили в светящийся разными цветами ледовый город возле Дворца спорта. Лампочки были вделаны прямо в резные ледовые фигуры и красиво переливались, как в хрустале. От соединения льда и электричества казалось, что фигуры плавятся, но я знал, что они простоят до конца марта или даже до середины апреля.

Горки были детские и для взрослых. Взрослые были очень большие. С них съезжали на картонках поодиночке или паровозиком, на заднице, на животе, а некоторые ловкачи-подростки и стоя на ногах. Сначала, быстро разгоняясь, летишь вниз, а потом резко выравниваешься и долго-долго скользишь по дорожке на земле, пока не врежешься в кучу смеющихся и разгоряченных тел в пуховиках и пальто. Потом обязательным номером проходила борьба в сугробе с возлюбленной и горящие снежные поцелуи. В стороне какие-то древнерусские бабы, опоясанные шерстяными платками поверх шуб, согреваясь, топали на месте в валенках и хлопали рукавицами, жарили шашлыки и продавали водку выстроенными в длинный ряд рюмками.

— Жених и невеста, тили-тили тесто! — завистливо смеялась над нами Лизка.

Но когда она сама хотела взять на горки кого-нибудь, я ей не разрешал и говорил, что только без меня. Почему-то мне было неприятно видеть ее кавалеров.

Иногда девчонки бросали меня и убегали на каток, а я оставался в стороне, говоря, что не умею кататься и что вообще мне неохота. Тогда я садился на лавочку, лизал коньяк из фляжки и смотрел, как они дурачатся на льду, мелькая в плавно вращающейся толпе народа.

Помню кислотный, чем-то напоминающий детство запах наших мокрых от снега штанов и как мы шумно, словно пьяные, вваливались домой, все красные и разгоряченные, так что под глазами пульсировала и расползалась какая-то вулканическая испарина. Галка с Лизкой дрались за ванную или занимали ее надолго вместе, а я оставался куковать под дверью весь прелый, словно тушеная капуста, и просил их, чтобы они не лесбиянничали и поскорее освободили. А они хохотали и специально торчали там полчаса.

Я очень боялся, что Галя залетит, — потому что иногда мы были неосторожными, — и пытался предупредить ее на этот счет. Я не хотел бы, чтобы с моим ребенком сделали что-нибудь нехорошее. Но она только смеялась и говорила, что маленький у нас появится только после моего развода с женой. Потом, уже живя в Париже, я узнал, что она действительно беременна, но от кого — я не знал, да и выяснять не было ни смысла, ни возможностей.

В те последние дни в России я очень тяжело прощался с домом. Давила в грудь влюбленность в эту дурочку. Она почти затмила Симу в моем покалеченном сознании. Казалось, сам старый дом не хотел отпускать меня. В нем еще жил дух нашей бабушки, и я думал о том, что вместе с домом из моей жизни уйдет и она. Как-то раз это уже случилось в моей жизни и теперь странно повторялось по другому сценарию. Первый раз это был варварский ремонт. Помню, как первым делом разломали парадную лестницу с тонкой балюстрадой, сварили на ее месте железную и залили углубления в ступеньках раствором с белыми камушками. Когда лестницу отполировали и покрасили, наша прихожая стала походить на современный гараж, и потребовалось лет десять, чтобы я к ней привык. Когда добрались до спрятанной комнаты, где я когда-то нашел рогатый заклеенный пластырем шкаф, то все старые вещи побросали через окно в грузовик и увезли на свалку.

Все это походило на убийство последнего мамонта или на разорение древнего города варварами. Рабочие пили пиво, ругались матом, выбивали ногами старинные перила, резные наличники и косяки с нацарапанными метками нашего с Лизкой возрастания — полвершка, два вершка, три вершка.

Бабушка принимала все это героически. Она запиралась в своей комнате, почти не выходила из нее, а иногда даже делала кофе и бутерброды для варваров. Это было в тот год, когда от нас ушла Сима. Ремонт, как всегда, затягивался, а я не желал во всем этом участвовать и много времени торчал у друзей или просто слонялся по городу. Я утешался мыслью о том, что нашему дому еще повезло, потому что некоторые резные особняки в городе сожгли и построили на их месте новые кирпичные здания.

Как это было странно. Странно и неправильно. Я думал о том, что происходит с привидениями, когда дом разрушается. Может быть, они получают долгожданное освобождение и вечный покой? Или, наоборот, превращаются в бездомных скитальцев, становясь сиротливыми обитателями трущоб и подворотен? Жаль привидений. Ведь тогда, когда я болел корью, я сам почти что стал в этом доме привидением.

Я часто сетовал на ремонт бабушке, но она только вздыхала и говорила, что, может быть, так надо, если никому уже не нужен старый дом, его легенды и никто уже не помнит всех тех тайн и историй. Ба, но ведь ты не этим руководствовалась той ночью, когда уснула под снегопадом с настежь открытым окном в твоей крохотной комнате? Ведь нам или, по крайней мере, мне так нужны все твои легенды и истории. И я обещаю, что никогда не забуду ни одну из них.

Это случилось утром двадцатого апреля, в пасхальные дни. Ее нашли замерзшей намертво. Помню, что в комнате было скорее свежо, чем холодно. Она лежала, уютно свернувшись клубочком, как хоронили когда-то в курганах древности. Скорее всего, просто уснула, когда проветривала перед сном комнату.

Священник в храме во время отпевания говорил, что наша бабушка чуть ли не стала святой, так как помереть на Пасху это огромное счастье и что преставившихся в эти дни бог сразу принимает в рай, — очевидно, чтобы не омрачать светлого праздника. Так что не так уж, может быть, и плохо, что она именно тогда преставилась. По крайней мере, она у нас не лежала. Тяжело, когда старики лежат.

Единственное, о чем не жалею, так это о том, что провел с ней напоследок столько бесценного времени. Родители тогда очень за меня испугались и поспешили отправить меня по семейному обмену в Испанию, а там я познакомился с Матильдой и Мерседес, но это уже, как говорится, совсем другая история.