26. ВЕРСИИ СУДНОГО ДНЯ

РЕСТОРАННЫЕ музыканты (на профессиональном жаргоне – лабухи^[165]) стали разбирать инструменты и неторопливо подключать их к электросети. Завыл и тут же затих, хрюкнув напоследок, динамический микрофон. Прозвучали два мощных гитарных аккорда, за ним слегка взвизгнул электроорган. Органист (самоназвание – «оргист», от слова «оргия») – молодой парень с грязным и скрученным шнурком новомодной бороды, бритый налысо, но зато с ярко накрашенными губами и подведенными тушью глазами, в сверкающей, словно чешуя бойцовой рыбки, рубашке, в тесных кожаных брюках – типичный ресторанный педераст – поправил микрофон на своем инструменте и едва шевельнул губами. Немедленно взревели, словно реактивные двигатели, японские аудиоколонки «Akai», каждая – величиной с небольшой книжный шкаф и мощностью сто пять децибел, отчего тихий голос лабуха громовым раскатом пронесся под потолком гостиничного ресторана и сшиб облачко пыли с потолочной лепнины в стиле «сталинский ампир». Органист откашлялся – гром снова ударил, заметался, разлетелся и раскололся по залу, зазвенел в оконных стеклах, в хрустальной люстре под потолком и отозвался в костях посетителей, которые сидели слишком близко к эстраде.

Иван Иванович нерешительно остановился на входе. Он и в прежние-то времена в государственных ресторанах бывал – раз-два и обчелся. В частный попал впервые, хотя и здесь однажды был, когда заведение принадлежало советскому государству.

Встретиться в ресторане предложила Новосильцева. Заметив некоторое смущение на лице Ивана Ивановича, она спросила:

– У вас другое предложение? Смелее! За правду и смелость не наказываю.

– Нет-нет – заверил Иван Иванович. – Просто я совсем забыл, что у вас, то есть во Франции, принято встречаться в ресторанах по делу и без дела. В свою очередь, у нас… то есть в освобожденной Руссиянии…

– Знаю! – поспешила на выручку Новосильцева. – Бывала. Целых два раза. И оба раза осталась в живых. Кое-какие впечатления сохранила надолго. Советский ресторан, – усмехнулась она, – я бы определила как высшую школу взаимной ненависти. Посетитель начинает ненавидеть официанта, еще не увидев его. Он справедливо полагает, что официант здесь находится с единственной целью – обобрать его до кальсон… пардон – до исподнего! Официант же воспринимает посетителя, как ходячий кошелек, обязанный раскрыться безо всяких условий. Если клиент этого не понимает, ему преподают урок, чтоб надолго запомнил. И он запоминает, потому что нервы у него здесь – на поверхности. Единственное, что может немного смягчить жестокие условия для посетителя, – скорость, с которой клиент напивается. Чем быстрее, тем лучше для обеих сторон.

– Но сейчас-то советских, казенных, ресторанов, по-моему, нет вообще, – заметил Иван Иванович. – Правда, этот факт не доказывает… м-м-м…

– Да, разумеется, ничего не доказывает, – согласилась Новосильцева. – Например, то, что нас там ждут, как нормальных людей.

– Тогда, может быть, в другое место?..

– Нет. Давайте попробуем. Мне интересно. Мой давний парижский приятель – по профессии социолог – считает, что цивилизованность того или иного народа определяется состоянием общественных уборных, разумеется, бесплатных, и – гуманностью ресторанного сервиса.

– Ваш приятель прав, – согласился Иван Иванович. – Но стоит ли вам подвергаться…

– Стоит! Хочу посмотреть на новую русскую цивилизацию. Ждите меня, дорогой мой Иоанн Иоаннович, в семь часов вечера.

Он пришел к половине седьмого, чтобы освоиться и занять стол. И попал как раз к разыгрыванию инструментов. Враз полуоглушенный, он стоял на пороге зала и растерянно рыскал взглядом по сторонам. Сильно, да – сильно отличается нынешняя обстановка от прежней! Но одинокая дальняя нервная клеточка в мозгу Ивана Ивановича тем не менее сигнализировала: какая-то гадость с прежних времен здесь все равно осталась. Серьезная гадость. Вот какая именно – он установить не мог, внешне она не просматривалась.

Да, еще лет десять-двенадцать назад ресторан гостиницы «Столица» заполнял, в основном, командировочный люд из разных концов великой страны, так и не сумевшей за семьдесят отпущенных ей лет жизни освоить ресторанную сторону советского бытия и сделать ее естественной, безопасной, удобной для обычного человека. Легко было определить, какие представители «новой исторической общности – советского народа»^[166]прибыли в столицу и откуда. Сверкали черными жаркими зрачками дети кавказских гор. Заказывали они, естественно, шашлыки, чахохбили, сациви и лобио. Лениво жевали отвратительный пересохший плов узбеки, казахи и киргизы, беря его с тарелки щепотью и точными движениями издалека бросая себе в рот. Прибалты подозрительно щурили поросячьи глаза по сторонам и презрительно хлопали белесыми ресницами: они почему-то считали себя высокоразвитыми европейцами, попавшими в азиатскую бестолковую деревню только по жестокой необходимости, и поэтому пили только коньяк. Правда, неевропейский, хотя и лучшего качества – мягкий армянский, островатый грузинский, сладковато-нежный дагестанский. Загрызали двумя-тремя кружочками сухокопченой колбасы, твердой, как деревянная чурка.

Через час-полтора от прибалтийских европейцев ничего не оставалось. Дорогой коньяк заканчивался, прибалты наливались мрачной злостью и переходили на дешевую водку, к которой им приносили вечный салат «оливье» с майонезом. На этом этапе цивилизованные латыши, эстонцы и литовцы очень быстро отключались от цивилизации и засыпали каждый в своей позиции: кто в кресле, кто потихоньку сползал под стол, кто, по интернациональной традиции, опускал физиономию в салат «оливье». Иногда просыпаясь, освобождал ноздри от зеленого горошка и мелкого картофеля и снова укладывал голову на старое место, но уже поудобнее. Бесшумно подлетавшие официанты услужливо интересовались:

– Салатик переменить вам, уважаемый? Принести свеженький?

И если клиент не реагировал, шли звонить.

Тогда в зале появлялись веселые милиционеры. Они перемигивались с халдеями, и те указывали на самых перспективных клиентов. Милиция отволакивала перспективных в гостиничный пикет, где тщательно изучала содержимое их карманов, а потом отправляла в вытрезвитель, где все было, как у людей: решетка на окне, холодная и липкая клеенка на деревянном топчане, ледяной душ, фельдшер в белом халате поверх милицейского мундира. Здесь прибалты сразу забывали русский язык и не понимали, что от них хотя недоразвитые русские милиционеры. Но, приняв ледяной душ и просидев голяком до утра, кутаясь всю ночь в рваную простыню, воняющую аммиаком, и пережив похмельный ужас, хорошо вспоминали малоцивилизованный русский язык и посылали одного из своих за деньгами – оплатить медицинские услуги.

Почти никогда не попадали в вытрезвитель из ресторана гостиницы «Столица» армяне, азербайджанцы, грузины, дагестанцы и прочие «лица кавказской национальности»^[167]. Они умели веселиться от души, не теряя человеческого облика. К середине веселья оркестр играл исключительно лезгинку. На музыкантов сыпались, словно листья по осени, красные десятирублевки, оркестр снова и снова заводил одно и тоже «для нашего дорогого гостя из солнечного Тбилиси, или не менее солнечного Сухуми, а то и такого же солнечного Еревана». Дорогие – в денежном смысле – гости, скинув пиджаки, устраивали посреди зала танцевальную джигитовку. К тому времени азиаты тихо исчезали, прихватив с собой половину личного состава из дежурной смены московских проституток – тупых, вульгарных и крикливо пьяных. Некоторые шлюхи перед работой капали себе в глаза атропин, чтобы расширенными зрачками производить особенное впечатление на клиентов. И в самом деле, их взгляды действовали на провинциальную клиентуру прямо-таки гипнотически.

Русских командировочных в вытрезвитель брали относительно мало. Они здесь, как всегда, были беднее всех, и содрать с них что-либо ощутимое удавалось не часто. Русские напивались быстро, словно боялись, что водку у них отберут. Долго рассчитывались с официантом, по десять раз изучали счет, в котором итоговая сумма оказывалась всегда вдвое, а то и втрое большей, нежели они рассчитывали. Выгребали из карманов последние медяки, но если не хватало, снимали с руки часы и пытались впихнуть официанту. Не каждый халдей соглашался принять такую плату или залог. От огорчения русская клиентура медленно трезвела и, пришибленная, расходилась по своим этажам, поклявшись, что отныне нога не ступит на вражескую территорию. Но уже в одиннадцать следующего утра их опухшие морды появлялись и жадно высматривали в буфете пиво. Потом, если удавалось наскрести на бутылку, повеселев, мчались на почту – отбить телеграмму домой с воплями, что их обокрали в метро, в трамвае или просто на улице и поэтому им немедленно нужен телеграфный перевод на двести-триста рублей. А вечером снова оказывались на вражеской территории, но уже с презрительными мордами победителей или оккупантов. Это означало, что перевод пришел вовремя.

Следующей волной, после ухода оркестра, расползались по номерам кавказцы – как правило, с перекошенными злостью физиономиями, на которых быстро вырастала синяя щетина, и этот процесс можно было хорошо наблюдать невооруженным глазом. От кавказского веселья не оставалось и следа. Они были готовы «рэзать» всех подряд, кто попадется. И все по той же причине: в их счетах сумма тоже оказывалась больше рассчитанной, но уже в пять-шесть, а то и в десять раз. Одни платили сразу, а для тех, кто пытался опротестовать счет, у халдеев был верный прием.

– Слушай, дорогой! – говорил официант, излучая дружелюбие и радость. – Ты что же – не можешь заплатить? Так почему ты мне сразу не сказал: вот, мол, я приехал из Тбилиси или Кутаиси совсем бедный, совсем нищий, и в кармане ни копейки, а выпить и погулять в Москве на халяву хочется! Я бы сам за тебя заплатил, и не разорился бы, потому что таких нищих кавказцев, как ты, в нашем ресторане никогда не было до тебя и после тебя никогда не будет.

Попадание всегда оказывалось стопроцентным. Какой же кавказец дойдет до позора, чтобы его считали неплатежеспособным. И если денег не хватало, а у него на руке оказывались часы, но не «Победа» какая-нибудь, как у русского, а самая настоящая японская «сейка» или швейцарский «ролекс», часы немедленно перекочевывали в карман халдея. Не было часов – кавказский гость тут же в зале расстегивал свои штаны, спускал их на пол, отворял в трусах секретный кармашек, откуда осторожно извлекал фиолетовую пачку двадцатипятирублевок. Но если у клиента и запаса не было, то халдей охотно предлагал ему кредит.

– Ладно, жаль мне тебя! – говорил официант. – Я же вижу – ты порядочный и уважаемый человек, не то, что эти нищие армяне (азербайджанцы, грузины, дагестанцы – ненужное вычеркнуть). Благодари Бога, что у меня бабушка армянка (азербайджанка, грузинка, дагестанка). Надо выручать своих… что поделаешь! Так сколько ты должен?.. Сколько там на счете?

– Двэсти пятьдесят руп! – отвечал «свой». – Так у тебя на бумажке напысано!

– Ну-ка дай еще глянуть… Хм, в самом деле, двести пятьдесят, – подтверждал халдей. – Большие деньги! Даже не знаю, могу ли помочь…

– Можэш, брат, можэш! Потом шо хочэш, прасы, прыежай ко мнэ, самым дорогим гостэм будэш!

– А ты, действительно, армянин (азербайджанец, грузин, дагестанец)? Покажи паспорт!

Паспорт переходил в руки халдея. После коротких переговоров к паспорту кавказский «земляк» прилагал расписку, в которой подтверждал, что действительно задолжал такому-то, но не двести пятьдесят, а триста пятьдесят, которые он завтра вернет, а если сможет только послезавтра, то это будет уже четыреста пятьдесят – и так далее, по таксометру. И только тогда получит паспорт обратно.

Оглядевшись, Иван Иванович, обнаружил, что здесь совершенно не было азиатов. Не смог Иван Иванович и вычислить ни одного прибалта, хотя их всегда издалека можно узнать по придурковато-самодовольным физиономиям. Ну, с этими понятно. Их ублюдочные государства-химеры настолько обнищали, что поездка в Москву для подавляющего числа тамошних «свободных граждан Европы» стала так же недосягаема, как и полет на Луну. Ну а те, кто успел украсть за время реформ и революций что-либо стоящее из советской госсобственности – заводы, пахотные земли, леса – в такие рестораны не ходят.

Не лучше и с «кавказским фронтом». Недавно понятие «нищий кавказец» было столь же абсурдным, как и «рабочий еврей». Сейчас кавказцев тоже почти не было. А в десятке-полутора горцев арийской внешности, которые расположились в двух полуоткрытых купе, Иван Иванович безошибочно признал чеченцев. Спиртного на их столе не было, только несколько кувшинов с фальшивым апельсиновым соком. Двое-трое из них открыто курили анашу, удушливо-тоскливый запах которой донесся и до Ивана Ивановича. В одном из купе, справа и слева от худого, с седыми длинными волосами человека, сидели, цепляясь за его руки, две известные московские проститутки, дочери популярных политиков. Занимались они древним ремеслом исключительно из любви к искусству, денег не брали – наоборот сами могли осыпать долларами любого партнера: таковы стали теперешние нравы высшего московского света. Цеплялись дорогие, но одновременно бесплатные, молодые шлюхи за Джабраила Умарова – одного из главных воротил чеченской мафии. О нем говорили, что он богаче Абрамовича. Умаров курировал в Москве банковское направление. Чеченская бандитская сеть, густая и ошеломляюще жестокая, накрыла все банки в Москве, в том числе, и иностранные, – это Иван Иванович знал по службе точно.

Больше ничего в этом зале с советских времен не изменилось, если не считать нового огромного аквариума на всю стену, в котором лениво и бестолково двигались, словно тоже обкуренные анашой, небольшие осетры, бестеры^[168], и пара налимов. Время от времени они с нескрываемым отвращением посматривали на публику.

«Как же так быстро все произошло? – размышлял Иван Иванович. – Вот кавказцы… самые богатые, с надежным и обеспеченным будущим жители горных окраин СССР. Кто они сейчас? Подавляющее большинство закавказского населения вмиг превратилось в таких бедняков, что даже осознать этого они до сих пор не в состоянии. Сколько лет прошло, а простой народ так и не понял, что случилось. И откуда в новоявленных горных сатрапиях появилась крохотная кучка сверхбогачей, урвавших такие богатства, которые не снились и Гаруну аль-Рашиду. А чтобы новая голь и рвань не опомнилась, ей указали на главного врага, который во всем виноват, потому что грабил Кавказ полтысячи лет, а теперь совсем ограбил его, – на Россию. На ту самую Россию, большая часть богатств которой всегда доставалась не русским, а окраинным народам. Россию, без которой на Кавказе давно не осталось бы ни одного грузина, армянина, азербайджанца. Жили бы только турки и персы. Хотя нет: оставили бы немножко коренных народов – рабов тоже ведь надо откуда-то брать».

Что же до Чечни, то, по твердому убеждению Ивана Ивановича, она давно выиграла войну с Россией. И главные боевые действия кавказской войны шли не на Кавказе, а в Москве. К 1998 году чеченцы завершили захват всей московской экономики – всех банков, всех приносящих доход предприятий, в том числе и государственных, всех серьезных источников дохода, вырезая с невиданной жестокостью тех, кто отказывался платить дань. Ни одна крупная сделка в Москве не проходила мимо чеченской мафии – высокоорганизованной и абсолютно беспощадной – не менее страшной, нежели китайская «Триада». Наблюдая из-под полуопущенных век за подлинными хозяевами Москвы и России, Иван Иванович думал: «Да, они давно бы прекратили войну в Чечне. Но ведь такое выгодное дело! Такой бизнес! Сколько миллиардов долларов из бюджета России можно оторвать без хлопот и – сразу одним куском… Да, самочувствие всего Кавказа определяется здесь. Чуть какие трения и противоречия внутри мафии – сразу начинаются взрывы и пальба на Кавказе… Если согласия не удается достичь, взрывы и пальба переносятся в Москву. Боже, Боже мой! – мысленно простонал атеист Иван Иванович, сотрудник КГБ со стажем. – Как же это получилось? Почему так быстро, всего за несколько лет вся эта сволочь – чеченская, русская, еврейская, азербайджанская… – распластала Россию, как загарпуненного кашалота, и жрет ее живьем! Давятся, морды кровью перемазаны, животы как барабаны, уже набивать некуда, а они все жрут и жрут… Режут ее – она кричит от боли, а они жрут. Живую!..» И вдруг его впервые в жизни охватила такая волна ненависти к этим говорящим здесь вполголоса бледным высокомерным подлинным хозяевам Москвы и России, в костюмах от лучших кутюрье мира по сто тысяч долларов штука, что у него хватило сил только с облегчением подумать: хорошо, что нет сейчас при нем оружия. Он сейчас расстрелял бы их всех – с их охраной, с их русскими шлюхами высшей пробы, владеющими двумя-тремя иностранными языками. Расстрелял бы и спокойно посчитал свой долг перед Родиной выполненным. «А дальше? – подумалось ему. – Дальше на их место тут же придут другие. Еще хуже. Диалектика, блин, чтоб ее дождь намочил! Куда от нее денешься? Но все равно, когда-нибудь народ своими руками начнет уничтожать этот кодляк. «Жаль только, жить в эту пору прекрасную уж не придется ни мне, ни тебе!^[169]», – с сожалением подумал Иван Иванович.

– Ага, вот вы где! Попались! – раздался сзади громкий голос Новосильцевой.

От неожиданности он вздрогнул.

– Не отпирайтесь. Я вас узнала!

– Разве это было так легко? – попытался подхватить шутливый тон Иван Иванович.

– Не очень, но долго ли умеючи? – она подозрительно посмотрела на него. – Ну-с, Иоанн Иоаннович, что теперь привело вас в особо философское состояние духа?

– Иногда никак не могу понять, что происходит с людьми. И со мной самим тоже, – сознался Иван Иванович. – Вот недавно один мой коллега, специалист по массовым беспорядкам, рассказал мне…

– Минутку! – перебила Новосильцева. – Простите, друг мой, сегодня вам никакой свободы слова не будет! Я тоже сама не понимаю, что на меня порой находит…

– Я знаю, если позволите, – бросил на нее быстрый взгляд Иван Иванович.

– Позволяю. И что?

– У вас такое состояние, какое бывает у человека, который подсознательно решает очень сложную или объемную задачу, но сам плохо контролирует процесс, который протекает скрытно, однако, настойчиво требует дополнительного ресурса или времени. Но вам не хватает ни того, ни другого, и вы, естественно, пребываете в перманентном раздражении. И в то же время не осознаете, откуда раздражение берется, что вызывает еще большее раздражение. Так?

– Милый мой Иоанн Иоаннович! – рассмеялась Новосильцева. – Вы такой, оказывается, замечательный знаток человеческой души, и значит, должны знать, что женщина никогда вам не признается в своих проблемах, особенно, если они у нее, действительно, есть и требуют, как вы говорите, всего ресурса. Ну, давайте, присядем все же и поговорим. Где наш столик?

– Не успел, простите…

– Ничего страшного! Вот к нам уже идет, даже спешит, не ожидая специального приглашения, распорядитель или, на современном русском… как нынче по-русски называют такого работника, Иоханаан Иоханаанович^[170]? Помогите, – спросила она.

– Может быть, вам легче было бы называть меня по-русски, Лариса Васильевна? – застенчиво произнес Иван Иванович.

– Не обращайте на меня внимания – старая привычка, еще со студенческих лет: люблю разнообразить формы обращения, – улыбнулась она. – Я всегда была немножко хулиганкой… Так как же его теперь называют по-русски?

Иван Иванович подумал и старательно произнес по-французски:

– Maitre d'hotel^[171].

Новосильцева только покачала головой:

– О, как удивительны тайны родного языка! Никогда и представить себе не могла бы…

Метрдотель уже был рядом – небольшого роста, в белой мятой рубашке с расстегнутым воротом, в мешковатых брюках. По его круглой и бледной физиономии легко можно было понять, что он – человек занятой и окружающий мир ему страшно мешает.

– Шё нюжьно? – с одесско-еврейским акцентом брезгливо спросил он.

Иван Иванович и Новосильцева переглянулись.

– Как это – «шё нюжьнё»? – не давая сказать Ивану Ивановичу, переспросила Новосильцева. – На каком это языке?

– Я спрашиваю, что вам нужно? Не поняли? Русского языка не понимаете? – повторил метр раздраженно, но уже почти по-московски.

– Русский-то я, положим, понимаю немножко, – нехотя призналась Новосильцева. – А нюжьнё нам здесь… всего лишь помыться. Но только с вениками. Есть веники? Березовые? Сейчас скажет, что у них нет березовых веников, – обернувшись к Ивану Ивановичу, с обидой произнесла она. – Вот увидите, я права!

– Веников нет! – отрезал метр. – Здесь не баня, а ресторан! Не знали?

Новосильцева с облегчением шумно перевела дух, как человек, получивший долгожданный ответ на свой трудный вопрос:

– Ну, слава тебе, Господи! – перекрестилась она. – А я-то уж подумала, здесь баня. Ну, раз уж так случилось и мы попали в ресторан, то нам надо, любезный, чтобы вы предоставили нам хороший столик, быстрое обслуживание и еду, после которой можно остаться в живых.

– Не обслуживаем! – отрезал метр.

Новосильцева посмотрела сначала на него, потом на Ивана Ивановича, совсем смятого (у него сработал рефлекс неистребленного советского стыда: «Что иностранцы о нас подумают?!»), потом снова на метра и недоуменно переспросила:

– Что-то мы вас не поняли, любезный. Вы, кажется, сами только что сказали, что здесь ресторан, а не опиумная курильня!

– Вы кто такие? – вдруг спросил метр.

– Да так, калики перехожие… – со вздохом призналась Новосильцева. – Туда-сюда ходим. Вот в столичный ресторан зашли…

– Вы русские?

– Иван Иванович! – обратилась Новосильцева к своему спутнику. – Вы лучше знаете! Кто мы? Немцы? Евреи? Арабы? А, может, бушмены? Вы бушмен, Иван Иванович? А?

Он смущенно пожал плечами и пробормотал что-то невнятное.

– Вот видите! – торжествующе заявила Новосильцева. – Мой спутник – стопроцентный бушмен. Внешность предательская у него – сразу видно, кто он такой и откуда понаехал в столицу.

– Все ясно! – заявил метр. – Русских сегодня не обслуживаем. Приходите в другой раз. А сейчас освободите помещение. И побыстрее.

Новосильцева в упор уставилась на него.

– То есть как это – «русских не обслуживаем»? Это новый юмор новых русских? Уже можно смеяться? Или еще рано?

– Здесь проводится спецмероприятие! Вам понятно? Вы русский язык понимаете? Спец-ме-ро-при-я-ти-е! Русских сегодня не обслуживаем. Все! Идите!

Новосильцева оглядела зал еще раз, бросила внимательный взгляд на посетителей, для которых, очевидно, и проводилось спецмероприятие, и с неожиданной для старухи злобой тихо произнесла:

– У тебя «нацмероприятие», а не «спец», merde de chat!..^[172] Ты сейчас у меня будешь «Семь сорок» и «Агицын-паровоз» плясать! Под оркестр!

Иван Иванович загородил собой Новосильцеву и, не давая ей продолжить, просительно обратился к метрдотелю:

– Послушайте, гражданин… господин… извините, не знаю как вас…

– Неважно! – отрезал метр. – Освободите! Или я вызываю охрану!

– Нет, пока не вызывайте, пожалуйста, – попросил Иван Иванович. – Вы сначала выслушайте меня – всего два слова… Дама приехала в Россию в гости. Вернее, по делам. У нее официальный визит. Она из Франции… Французская подданная. По приглашению нашей организации… – он попытался извлечь из внутреннего кармана пиджака служебное удостоверение, которое у него, как у опытного кагэбэшника, было пристегнуто к карману стальной цепочкой, но гэбэшно-фээсбэшная красная книжечка, еще недавно обладающая грозной силой абсолютно везде, запуталась в цепочке и застряла.

Но метр все сразу понял.

– Вы, господин, или как вас там… «та-ва-рищ!» – заявил он, – можете мне ничего не показывать. Здесь частное заведение. И я могу приказать вышвырнуть вас со всеми вашими удостоверениями и французскими дамами! И именно это я сейчас сделаю!

Он вытащил из кармана мобильник и стал набирать номер.

В этот момент под потоком загремели мощные гитарные аккорды, проревел орган, и пидор в рыбьей чешуе неожиданно запел тонким бабьим голосом – ни дать ни взять юный Владимир Пресняков:

Метр замахал на музыкантов руками, что-то крикнул, но они не поняли и продолжали. Он подбежал к эстраде, показывая на свой мобильник и на свои уши, и тогда оркестр нестройно заглох, но под потолком напоследок взвизгнуло:

Чеченцы из обоих купе обернулись к странной паре и внимательно ее рассматривали – одни с подозрением, другие с нескрываемой брезгливостью.

Метр вернулся, угрожающе показывая свой мобильник.

– Ну! – рявкнул он. – Сейчас буду звонить! Долго еще ждать? Стой! Вы куда?! – закричал он, увидев, что Новосильцева направилась в зал в сторону аквариума. – Куда?!

Она уже подошла к стеклянному чуду и неожиданно замахнулась на него палкой. Иван Иванович, словно кенгуру, одним прыжком оказался между ней и рыбами. Он потом так никогда и понял, как это у него вышло – без тренировки показал олимпийский результат. Новосильцева поневоле задержала палку на взмахе и заявила на весь зал:

– Иван Иванович! Вы слышали – русских не обслуживают! А рыбы-то – кто они по паспорту? Конечно, это наглые русские рыбы. И не имеют права на обслуживание!

Метр попытался схватить ее палку, но ему никак не удавалось преодолеть препятствие в лице Ивана Ивановича. Метрдотель описал несколько кругов вокруг взбесившейся франко-русской старухи, однако, Иван Иванович, подобно спутнику Земли, все время поворачивался к метру одной и той же своей, видимой, стороной. Он не давал метру приблизиться к Новосильцевой, одновременно не теряя надежды вытащить из кармана свое когда-то абсолютное, а теперь совершенно бесполезное оружие.

Джабраил Умаров тоже обернулся, бросил на планетарную группу недовольный взгляд, потом едва заметно щелкнул пальцами, и другой чеченец, помоложе, подбежал к метрдотелю, снял его с орбиты и что-то тихо сказал на ухо. Тот остановился, как вкопанный. Потом виновато захлопал глазами, отдышался, и вдруг выпалил:

– Ну что же вы сразу не предупредили!..

Новосильцева и Иван Иванович так и не поняли, к кому относился упрек, но и спросить не успели, потому что метр слегка поклонился и сказал, преисполненный спокойного уважения:

– Мадам, прошу простить за некоторое недоразумение. Я не знал…

– Чего не знали? – осведомилась Новосильцева.

Он бросил на нее удивленный взгляд, и, не отвечая, предложил:

– Еще раз прошу извинения… Чувствуйте себя, как дома. Могу порекомендовать вам вон тот полукабинет, недалеко от оркестра.

– Хм… Порекомендовать… ладно, чего уж там… – проворчала сбитая с толку графинька. – Но – никаких оркестров! – поставила она условие. – Пусть ваши садисты замолчат.

– Хорошо, – с неожиданной любезностью согласился метр. – Они тихо… Можно?

– Только очень тихо, – разрешила Новосильцева.

Через две секунды оркестр заглох.

Новосильцева, прежде чем сесть, внимательно посмотрела в сторону седого куратора московских банков и удостоила его едва заметным, полным достоинства кивком. Тот улыбнулся, в ответ и повернулся к своим. В зале опять зазвучала приглушенная чеченская речь.

Откуда-то из параллельного мира появился официант в дурно сшитом фраке. Вежливо поклонился, сказал: «Добрый вечер, дамы и господа, будьте так любезны!», положил на стол два длинных гроссбуха, сверкающих глянцем, и деликатно отошел на два шага.

– Что происходит? – шепнула Новосильцева. – Вы что-нибудь понимаете?

Иван Иванович покачал головой.

– Ничего не понимаю! – признался он.

– В нашем мире просто так ничего не происходит, – заметила Новосильцева. – Думаю, что там, в тех купе, вас знают.

Он и сам так подумал. Другой причины вроде нет. Чувство досады охватило его: плохо, когда кто-то знает и узнаёт сотрудника деликатной службы или тайной организации вот так, за здорово живешь. Потом до него дошло: чеченец мог его просто вычислить. В самом деле, кто еще, кроме гэбэшника, полезет в карман за служебным удостоверением. Любые другие удостоверения, кроме разве президентского, давно потеряли ауру власти. Она перешла к деньгам.

– Это мы должны прочитать? – спросил он у халдея, подержав на весу гроссбух. – Что это?

– Меню и карта, – с доброжелательной предупредительностью сообщил официант.

– Какая карта? Дорожная?

– Почти что так, – ответила ему Новосильцева. – Карта путешествия по винным запасам. Верно?

– Совершенно верно, мадам, винная карта! – поклонился официант. – Двести сорок сортов самых разных вин, среди них есть и коллекционные.

– Надо же! – удивилась Новосильцева. – И это в России? Замечательно. В высшей степени приятно! Когда я последний раз была в московском ресторане – это была гостиница напротив Кремля «Националь» – я сказала себе: если на моей исторической родине мне однажды подадут меню объемом больше пяти страниц и винную карту, где будет десять-пятнадцать наименований, значит, в России, действительно, «жить стало лучше, жить стало веселей»^[173].

– Мы должны все это прочесть? Справимся до закрытия? – обеспокоился Иван Иванович.

– Нет, полагаю, – сказала Новосильцева и обернулась к халдею. – Так?

Тот подтвердил ее слова кивком и предупредительно предложил:

– Если вы не против, могу вам порекомендовать, чтобы вы сделали свой выбор.

– Не против, – подтвердила Новосильцева. – А то, знаете ли, голова еще до вина кружится от такого обилия. Но, главное, цены! Цены-то, а? Смотрите цены, Иван Иванович! В Париже таких не бывает. Бутылка «Мадам Клико» – всего пятьсот сорок рублей! Вот что значит рыночная экономика! Вот что значит свободная конкуренция! Попробуйте возразить. Лучшего доказательства преимуществ свободного рынка вы не найдете. И нет необходимости искать. Все – здесь, в этой карте! Она для всей России должна стать главной картой – политической!

– Долларов, – любезно уточнил халдей^[174].

– Вы о чем? Каких таких долларов? – переспросила Новосильцева.

– Обыкновенных, – ответил он. – Американских. Зеленых. С портретами.

Она глянула на Ивана Ивановича, потом на официанта.

– Что-то я хуже стала слышать, – призналась она. – Надо купить слуховой аппарат – пора, пора! Я правильно вас поняла? Вы не ошибаетесь? – обратилась к халдею. – Вы сказали, долларов?

– Нет-нет! – заверил он. – Все точно поняли, и ошибки никакой нет! «Мадам Клико», урожай 1889 года. Хороший был год. Сухой. Много солнца.

Графинька впала в состояние крайней задумчивости.

– Так-так… – пробормотала она. – Но, что же… Назад пути нет. Крепость была взята с большим напряжением сил. Не оставлять же ее вот так, сразу!.. Да и за хорошую информацию всегда приходится платить – так жизнь устроена. Вот и принесите нам бутылочку. Желательно со льдом. А к ней…

– Не имеется в настоящий момент, – сообщил официант, приятно улыбнувшись.

– Льда?

– Нет. «Мадам Клико».

– Н-да! Ну что же… Ладно, пусть так, – она пролистала яркие страницы, на которых каждый сорт вина сопровождался подробным описанием качеств, историей марки и многочисленными фотографиями тех мест, где вино произрастает. – Что ж… – повторила она – Давайте что попроще – например, из серии «шато». Вот – «шато-икем». Двести восемьдесят долларов. Слегка подогреть. Можно?

– Мы всегда так делаем! – обиделся официант. – А как же иначе?

– Тогда несите. Одну.

Официант сочувственно ей ответил:

– Не имеется.

Новосильцева перевернула несколько страниц.

– А вот «божоле», сто тридцать два доллара.

– Увы, в настоящий момент тоже временно отсутствует, – с еще большим сочувствием в голосе ответил халдей.

– Что значит «временно»? – спросила Новосильцева.

– Ну… не знаю точно. На месяц, на два.

– Когда в последний раз оно было? – поинтересовалась Новосильцева.

– Не было ни разу.

Она озадаченно посмотрела на Ивана Ивановича. Тот недоуменно поднял брови и ничего не сказал.

– Так! – решила Новосильцева. – Пусть тогда что-нибудь немецкое, раз уж такое дело… Из рейнских. Вот – нашла: «Liebfrauenmilch», белое. 1972 год. Хотя Ивану Ивановичу может не понравиться^[175].

– Нет причин для опасений! – обрадовал Ивана Ивановича халдей. – «Молока» тоже не имеется.

– Да черт бы вас всех побрал! – взорвалась Новосильцева, и чеченцы снова обернулись к ним. – Что же в этой бане есть, в конце концов?!

– Есть «Хванчкара», есть «Напареули», «Совиньон» – еще советские запасы, – сообщил официант. – Есть «Черные глаза», «Мускат» – это десертные из подвалов «Массандры».

– «Хванчкару»! – приказала Новосильцева и захлопнула карту-гроссбух.

– Сию минуту! – с готовностью ответил официант. – Но только… вы на цену посмотрели?

– А что там? – она снова открыла винный гроссбух. – Где тут оно? Потеряла… Теперь полдня буду искать… Сколько оно?

– Шестьсот баксов! – по-свойски сообщил халдей. – То есть шестьсот американских долларов. Можно старого образца. Или рублями по курсу Центробанка – три с половиной тысячи.

Новосильцева озадаченно притихла.

– Ну что? – спросила она Ивана Ивановича.

Тот неопределенно пожал плечами.

– Так, хватит! – решила графинька. – Нам очень понравился ваш ресторан, – заявила она халдею. – Настолько понравился, что мы не хотим распрощаться с ним так скоро. Поэтому зайдем еще раз. Лет через пятьдесят.

Она поднялась, взяла свою палку и, не глядя в сторону своего спутника, направилась к выходу. Он не отставал, а когда проходили мимо аквариума, предусмотрительно занял позицию между ней и рыбами.

Откуда-то выскочил метр.

– Как? – с неподдельным огорчением закричал он. – Вы уже уходите?

У него был очень несчастный вид.

– Нет! – успокоила его Новосильцева. – Придем ночевать. Только вот в баню сходим…

До лифта они шли молча. И лишь в кабине, нажав кнопку своего этажа, Новосильцева весело посмотрела на Ивана Ивановича и они одновременно, от души рассмеялись.

– Полагаю, нам сегодня в некотором смысле повезло, – высказался Иван Иванович.

– «В некотором смысле!..» – проворчала она. – Да это у меня самое интересное посещение ресторана за всю мою жизнь, которая, уверяю вас, и до сего дня была нескучной!..

Издалека донеслось:

– Вот это, я понимаю, жизненные стандарты нынче в России! За каких-то пару лет – шведов перепрыгнули, а уж про американцев и говорить нечего! – заявила Новосильцева.

– Не в стандартах дело, – предположил Иван Иванович. – По-моему, они просто они нашли самый разумный и безболезненный способ нас спровадить. Справедливости ради надо отметить, издевались над нами они недолго и не больно.

– Да-а? Хм. Похоже, так, мой дорогой Иоханаан Иоханаанович! Но все равно, никуда не уйдешь от того факта, что Москва стала одним самых дорогих городов планеты – после Нью-Йорка и Токио. Надо же: бутылка газированной кислятины с французской этикеткой – полтысячи долларов! Хотя для ваших новых русских это не вообще не деньги. Вообще ничего. Зеро.

– Сюда надо приходить с кавказским кошельком.

– Что такое кавказский кошелек? – поинтересовалась Новосильцева.

– Кейс-атташе. Обыкновенный «дипломат». В нем надо носить деньги для ресторана.

– Вот и увидели реальную жизнь. Вот что творится в вашей демократической России! – нравоучительно сказала Новосильцева. – А вы расчирикались, все уши мне прожужжали: дескать, «рыночная экономика», «макрорегулирование», «конкуренция», «инвестиции»… Тоже мне – нашли панацею! Дался вам этот рынок! На вашем рынке нормальный человек бутылку вина купить не в состоянии!

– Кто? Я расчирикался?! – изумился Иван Иванович.

– А кто же еще? – простодушно удивилась его вопросу Новосильцева. – Не я же! Нас двое, я рыночную экономику не воспеваю, значит, кроме вас, подозревать некого… – она тяжело вздохнула. – Дела, дела… Как много в России людей, которые, подобно вам, наивно верят в русалок и в домовых, в инопланетян и в свободу слова, в чертей и в рыночную экономику, в леших и в Бабу-Ягу, в демократию и в права человека, а еще и в то, что «Запад нам поможет»!.. Как говорит известный доктор Кандыба, это либо полные идиоты, либо очень счастливые люди!

– Разве идиоты могут быть несчастными? – усомнился Иван Иванович.

– Вполне, – с убеждением ответила она.

– Вам такие встречались?

– Вам тоже! – заявила Новосильцева. – Посмотрите на вашего президента. Я бы не стала утверждать, что уж он-то – счастливчик, особенно с похмелья.

– А вообще говоря, – сказала она, когда лифт остановился, – все это омерзительно. Как вы такое терпите – в собственной стране! В собственном доме!..

– Ах, Лариса Васильевна, – грустно сказал Иван Иванович. – Не терзайте мне сердце… Мне нечего сказать на этот позор. Наверное, нас, советское поколение, переделать трудно. Мы с детства усвоили: русский национализм – плохо. Любой другой – хорошо, а русский – плохо и стыдно. Может, у следующего поколения больше будет собственного достоинства и гордости…

– Ну, вот и славно, – сказала Новосильцева, когда посыльный закрыл за собой дверь, оставив на столе две чашки с блюдцами и заварным чайником в красно-белый горошек, вазочку варенья из черноплодной рябины и вазочку с темно-коричневым, отливающим золотом, гречишным медом, сухари с маком и сухари с изюмом. Вторым заходом посыльный принес самовар – объемом всего в два литра, но зато настоящий, луженой меди. Он его круглых боков исходило деревенское тепло сосновых шишек. Самовар бурлил и шипел. Парень поставил самовар на столик у окна, вывел самоварную трубу в форточку, посмотрел на отражение своей физиономии в самоварных боках и остался доволен. Сказал:

– У этого самовара есть имя. Он называется «Лев Толстой».

– Надо же! – удивилась графинька. – А почему не «Бальзак», «Чарльз Диккенс» или хотя бы «Александра Маринина»? – поинтересовалась она.

– Потому что Маринина – зуб даю! – из такого самовара не пила. А если и пила, то все равно ее книги читать даже после самовара может только олигофрен. А Лев Николаевич, когда писал мою любимую «Анну Каренину», пил чаек именно из такого самовара, только большого. Этот – уменьшенная копия. В полтора раза меньше подлинника, – добавил посыльный и попросил: – Не сочтите за труд, позвоните, пожалуйста, чтобы я забрал посуду.

Иван Иванович и Новосильцева переглянулись.

– Вот сервис, а? – восхитилась она.

Он осторожно и с некоторым сомнением кивнул.

– Меня больше удивило другое, – заметила Новосильцева. – Вряд ли даже в такой дорогущей парижской гостинице, как «Амбассадор», найдется гарсон, который прочитал хотя бы две страницы «Человеческой комедии» Бальзака.

– Что вы хотите! – отозвался Иван Иванович. – Россия!.. «Умом не понять… не понять…» забыл, простите.

Новосильцева усмехнулась.

– Это из Тютчева. Федор Иванович Тютчев. Великий русский поэт и русский националист. «Умом Россию не понять, аршином общим не измерить. У ней особенная стать. В Россию можно только верить». Непростительно: дочь эмигрантки знает, а кагэбэшник не знает… Налейте-ка в таком случае даме чайку, – велела она. – Спасибо!.. Так что вы мне хотели рассказать о своем коллеге?

– О каком?

– Да откуда же я знаю! О том, который у вас специалист по массовым беспорядкам. Или, может, по мокрым делам, политическим убийствам – профессиональный душегуб?

– А! Этот… Нет, не мокрым делам. И не душегуб… Хорошо.

Он передал даме чашку, налил и себе, покрепче, и заговорил:

– Дело было примерно в конце пятидесятых. Управлял нами тогда новый всенародно любимый вождь, борец против культа личности Сталина, но за мир и за распространение повсюду кукурузы дорогой вождь и верный ученик Ленина Никита Сергеевич Хрущев. Это он назвал скульптора Эрнста Неизвестного «пидарасом», а поэту Евгению Евтушенко вообще посоветовал убираться из Советского Союза на любезный его сердцу Запад.

– Да, помню такого. И этот эпизод тоже. Незабываемый кретин, – вставила Новосильцева. – Другого такого трудно найти в русской истории. Что же касается вашего Гангнуса – это настоящая фамилия Евтушенки?

Иван Иванович кивнул.

– Сюрте женераль прекрасно знала, что сей инакомыслящий – агент КГБ со стажем и на содержании. Что скажете?

Он вздохнул и развел руками.

– Правильно, – одобрила Новосильцева. – Не отрицаете, но и не подтверждаете. Ну, так что о кретине Хрущеве?

– Он был не только кретином, – мягко поправил ее Иван Иванович.

– Да, – согласилась она. – Если бы только им… Он, по глубокому моему убеждению, был крупным государственным преступником. Если бы не его «разоблачения» Сталина, которые большей частью оказались враньем, наша с вами Родина существовала бы до сих пор… Именно ХХ съезд КПСС нанес первый сокрушительный и необратимый удар по Советскому Союзу. А демократы ваши, которые почему-то Хрущева любят, наверное, потому что его сын, специалист по ракетному оружию, стал изменником. И никто у вас не обратил внимания на то, как быстро он получил гражданство США. Мгновенно получил! Даже дурак в состоянии понять, что это и были тридцать серебренников – за выдачу государственных тайн СССР. Почему ваше ведомство сразу не «погасило» его? И еще этого гада – генерала Калугина Олега Даниловича? Уверяю, ЦРУ, да и Сюрте женераль тоже, в подобном случае не дали бы предателю и пикнуть. Инфаркт миокарда был бы ему мгновенно обеспечен. До первого допроса. Или инсульт.

– Да, – вздохнул Иван Иванович, ускользая от ее последнего упрека. – Первым нанес сокрушающий удар по собственной стране Хрущев.

– И все-таки я не могу до конца понять – зачем это ему понадобилось?

– Никита вместе с Маленковым были по шею в крови. Именно они были главными инициаторами и организаторами массовых репрессий. И поначалу даже не скрывали этого. Никита в тридцатых годах был секретарем ЦК компарии Украины. Тогда на одном из пленумов он обрушился на своих товарищей по партии и на руководителей репрессивного аппарата. «Почему стали меньше расстреливать?! – кричал он. – Больше надо расстреливать, больше! Тот, кто считает иначе – враг народа или пособник врагов!» А после смерти Сталина он и его подельник Маленков свалили свои преступления на покойного. Они же уничтожили и личный сталинский архив – до последней бумажки. Все – следов нет. Так что Сталин – единственный в истории человечества глава государства, после которого совсем не осталось архива. А писал-то он много.

– Не очень верится, что эти два палача так уж боялись разоблачений! Безусловно, были у них еще и другие, более серьезные причины.

– Безусловно, Лариса Васильевна! – согласился Иван Иванович. – Дело в том, что в конце сороковых Сталин начал проводить реформы, чрезвычайно важные для страны. Можно долго рассказывать. Если вкратце, то его реформы оставляли без власти партию, вернее, ее аппарат, работу которого сам Сталин довел до совершенства. Начал он с того, что заявил на XIX съезде партии: никаких преемников, «наследников» его престола, не будет! Он начал демократизацию партии одновременно с передачей ее власти – государству. Уже тогда он решил, что эпоха мобилизационного или, как теперь любят говорить наши демократы, «казарменного» социализма кончилась. Решил, что партия как суперсистема управления государством и обществом свою роль исчерпала и отныне должна заниматься только идеологией. Он намеревался привести в полное действие свою конституцию, которая, по его замыслу, предназначена для самого свободолюбивого народа в мире. Для народа, который никто не мог тысячелетиями победить. Который в массе своей предпочитал смерть бесчестию… Вот, кстати, ругают Сталина за то, что он не подписал конвенцию о военнопленных, что сажал в тюрьмы семьи тех офицеров, кто попадал в начале войны немцам в плен. Даже Юлию Мельцер, жену собственного сына Якова, посадил. Жестоко, нет слов. Но учтите, по тысячелетней традиции, русские в плен не сдаются! Конечно, по разным обстоятельствам люди попадали в плен, в том числе и по оправдательным. Но, с другой стороны, почему военнопленного и его семью нужно было жалеть больше, чем семью того, кто погиб, но не сдался!.. Реформы Сталина рассчитывались именно для такого народа… Это ведь, кстати, не он, а Аллен Форстер Даллес, директор ЦРУ, чей план разрушения СССР на наших глазах идет к победному завершению, назвал русских «самым гордым народом на земле». Так что реформы Сталина были величайшим шансом для России.

Он разволновался, поставил стакан и зашагал по комнате. Новосильцева с интересом за ним наблюдала.

– И потому они его убили! – остановился Иван Иванович. – Самым что ни на есть бандитским, уголовным образом. Потому что, как неизбежное следствие сталинских реформ, могла возникнуть в стране еще одна партия – конечно, коммунистическая, по крайней мере, по названию, но она стала бы конкурентом КПСС. Представляете? Конкурентом для Никиты, Маленкова, Кагановича… Сталин даже верного Микояна щелкнул по носу на том съезде и всем им дал понять, чтобы никто из его, Сталина, окружения и не помышлял о верховной власти. Если вы читали воспоминания Константина Симонова о том съезде, то должны помнить…

– Нет, любезный мой Иоханаан, не читала. Доверьтесь мне, я никому не скажу!

– Нисколько в том не сомневаюсь, – заверил Иван Иванович. – На том съезде Сталин в очередной раз заявил о своей отставке. «Стар я, – сказал, – поработал… Ухожу!» И Симонов пишет, что Маленкова обуял такой ужас, что он в обморок при всех едва не упал. И первым стал кричать, что нельзя Сталину уходить.

– А, может, Сталин проверял их? – предположила Новосильцева. – Чтобы тех, кто проголосовал бы за его уход, отправить в лагеря?

– Вполне возможно, – согласился Иван Иванович. – Но тогда чего бояться Маленкову? Нет, он перепугался, поняв, что на этот раз Сталин действительно может уйти. Струсил потому, что понял: не будет Сталина во главе партии – значит, этой партии каюк. Она Сталину не нужна.

Новосильцева аккуратно зачерпнула чайной ложкой из вазочки варенья черноплодной рябины и осторожно пробовала.

– Ум, – промурлыкала она. – Недурно. Точнее, очень вкусно. Это что? – и сама себе ответила. – Вишня. Да? Надо у гарсона спросить.

– Не надо, – ответил Иван Иванович. – Я знаю.

– И что?

Иван Иванович лукаво улыбнулся.

– А вы отгадайте!

Новосильцева отправила себе на язык еще две ложки.

– Вишня? Конечно, вишня!

– Нет, – возразил Иван Иванович.

Она еще съела.

– Странно… Натуральная вишня… Может, черная смородина? Когда-то СССР экспортировал черную смородину за валюту – чуть ли наравне с черной икрой.

– Было, – согласился Иван Иванович. – Но это не черная смородина.

– Ну, тогда… фей-хуа.

– Не ругайтесь!.. Все равно мимо! – торжествующе заявил он. – Эх, надо было с вами пари заключить!..

– Довольно, не томите! – потребовала она. – Что?

– Черноплодная рябина.

Она удивилась.

– Надо же! Во Франции черноплодную рябину считают декоративным кустарником. И всячески стараются ограничивать. Или вообще вырубают.

– Во Франции и русский квас не знают. В «Войне и мире» Толстого французы называют квас «limonade de cochone» – свинячий лимонад, – ввернул Иван Иванович.

– Ну, знаете ли, драгоценный мой Иоханаан, я всегда считала французов идиотами, – согласилась Новосильцева. – И не только из-за отношения к русскому квасу. Ну, черт с ними, с французами. Впрочем, скоро их вообще не станет на свете. Будут жить во Франции теперь негры и арабы. Но где же ваша история? О вашем приятеле-жандарме?

Иван Иванович, кажется, обиделся.

– Скажете тоже, мадам!.. Он не из внутренних войск, а из нашей фирмы. Впрочем, чего там темнить… Это про меня история.

– О-ля-ля! Тогда она должна быть для меня в сто раз интереснее! – оживилась Новосильцева. – Тогда, как говорят ирокезы, «мои уши готовы».

– Так вот, дело было в конце пятидесятых, когда Хрущев повысил цены на основные продукты питания и снизил расценки на труд… А его зять Аджубей написал в газете «Известия», где он был главным редактором, что дорогой Никита Сергеевич велел сделать это по настойчивым просьбам трудящихся. Тех самых трудящихся, которые уже поняли и по достоинству оценили, что такое постоянные или сезонные снижения цен на те же продукты при Сталине, который считал такие снижения формой повышения зарплаты. И при ком народ жил небогато, точнее даже бедно в общей массе – после такой-то войны! Но жизнь при нем все время, постоянно – хоть на немного, но улучшалась. Каждый год – медленно, но вверх. Рост уровня жизни был безостановочным.

– Да, улучшалась, – с сарказмом вставила Новосильцева. – Потому что хуже было некуда.

– А что вы хотите? – возразил Иван Иванович. – Только что с безумным напряжением сил победили немцев, точнее, всю Европу: на стороне Гитлера была вся Европа! Кроме Греции и Югославии. Страны с общей численностью населения более 700 миллионов человек – против 160 миллионов русских. На стороне немцев воевали все европейские нации. И даже евреи.

– Ну, это вы уже куда-то не туда заехали! – скептически заявила Новосильцева.

– Никуда я не заехал! Так знайте, что 65 000 сынов Израиля были в составе вермахта и защищали общенацистские ценности, что несколько противоречит обыденному мнению об изначальном и тотальном антисемитизме Гитлера… Командование вермахта и лично Гиммлер даже разрешили еврейским войсковым подразделениям иметь походные синагоги, – сообщил удивительную вещь Иван Иванович. – Есть официальная статистика о национальном составе вермахта – легко проверить. Но самое интересное происходит после того, как с Гитлером покончили. Еще Берлин не был взят, а Черчилль дает приказ генштабу немедленно разработать план нападения на СССР и его окончательного уничтожения. План с кодовым названием «Невероятное» был готов уже 22 мая 1945 года. Первый удар по нам должна была нанести англо-американская группировка на северном направлении. Почему оттуда? Да потому, что на севере, в Норвегии, уже была готова снова воевать против СССР 100-тысячная немецкая армия, которая была сформирована из немецких военнопленных – под непосредственным контролем Черчилля. Представляете? Гитлеровские солдаты, в гитлеровских мундирах, с гитлеровским оружием, под командой гитлеровских офицеров!..

– Не может быть! Я этого не знала! – поразилась Новосильцева. – Быть не может! – повторила она.

– Может, может быть, – успокоил ее Иван Иванович. – Было! Третья мировая война по указанному плану должна была начаться 1 июля 1945 года силами сорока пяти дивизий наших «верных» союзников с немцами. Но не выгорело! Сталин вовремя провел передислокацию войск, и если бы война началась, «союзнички» получили бы смертельный удар с тыла. Кроме того, они спрогнозировали, что Сталин, имевший тогда самую сильную в мире армию, неизбежно захватит нефтяные промыслы Ирана, Ирака и перережет эти жизненно важные для Запада энергетические артерии. И тогда был составлен другой план «Чариотир» – «Колесничий». И в 1948 году он в начальной своей части был введен в действие. На Россию должен был обрушиться удар мощностью в 133 атомных бомбы – по 70 русским городам. Второй, уже окончательно смертельный удар предусматривал сброс нам на головы 295 атомных бомб. Начало боевых действий было намечено на 1 апреля 1949 года. Но Сталин и тут не дремал: слил информацию, что немедленно перейдет Ла Манш, высадится в Англии и одновременно оккупирует нефтеносные территории Ближнего Востока. Ведь советские войска стояли в Европе! И этот план союзники отложили… Следующий план уничтожения России назывался «Дропшоп» – «Внезапный удар»: 300 атомных зарядов по жизненным центрам России, то есть СССР, и ее дальнейшее расчленение на отдельные государства. И снова не вышло: у Сталина к 1947 году была самая мощная в мире реактивная авиация, превосходящая ВВС Западной Европы и США вместе взятых. Бомбардировщики врага были бы уничтожены еще до подлета к России. Так-то, дорогая моя Лариса Васильевна! А ведь авиация, танки, новейшие реактивные двигатели, самая надежная в мире ПВО денег стоят! Больших денег! Сумасшедше больших денег! Вот почему мы всегда были и остаемся беднее Запада. Запад непрерывно заставлял нас вооружаться и отказывать себе во многом. Ну а потом вы знаете: Сталин и Берия создали атомную бомбу, а там и академик Сахаров, уже при Хрущеве, придумал водородную – самую страшную. Страшнее нет и поныне…

Новосильцева слушала его с огромным вниманием.

– Да, – сказала она. – Западный обыватель ничего этого не знает.

– Да и не каждый восточный, то есть советский, обыватель знает… Таким был социально-политический фон в России, когда лысый кретин Хрущев залез в карман уставшему, израненному и не сытому советскому труженику… А сейчас вам станет ясен смысл колоссального исторического события, происшедшего в конце февраля 1953 года – я имею в виду убийство Сталина…

– Вы считаете, что Сталин был убит? – удивилась она.

– Нет, я так не считаю! – ответил Иван Иванович. – Я это просто знаю. Наверняка. Но я-то вам совсем о другом хотел рассказать.

– Опять о Сталине? Не надо больше. Хватит. И так много для одного дня.

– Нет, я скажу о рабочем интересе в СССР.

– Вы думаете, это веселее? Не забывайте, что я все-таки воспитывалась во Франции, где женщины терпеть не могут подобных скучных разговоров! – предупредила Новосильцева.

– А я вас воспринимаю, – возразил Иван Иванович, – прежде всего как… – он смутился. – Как…

– Ну-ну! Смелее!

– Как хорошего товарища! Коллегу, прежде всего.

Новосильцева от души расхохоталась.

– Уморил! Действительно, уморил меня Иоханаанчик! – она вытерла слезы. – Ну, разве можно говорить такие страшные слова женщине, даже если вы действительно ее воспринимаете как товарища и ей к тому же всего лишь восемьдесят четыре года, а не сто восемьдесят четыре!.. Как не совестно! А еще, небось, джентльменом себя считает!..

Иван Иванович не знал, куда деваться. Он схватил сушку, в две секунды сжевал ее, схватил вторую, она исчезла быстрее первой, потянулся за третьей, и тут Новосильцева его остановила.

– Стоп-стоп! Вы, я вижу, обрадовались. Решили, что я обиделась, поэтому не буду выслушивать вашу историю про вашего коллегу и позволю вам слопать все сушки. Не выйдет! Продолжайте! Я же знаю, что ваша даже самая скучная история имеет интересный подтекст. Ваши басни, как у Крылова – все с моралью.

– Так вот, – послушно убрал руку от сушек Иван Иванович. – Одному моему коллеге… то есть коллеге, а мне было приказано сгонять на Украину в город Кировоград и разобраться с одним крайне неприятным делом. Этот Кировоград – удивительный городишко. Точнее, был таковым. Областной центр, до революции назывался Елисаветградом, вырос из крепости, основанной еще Суворовым во время войны с турками. И через сто примерно лет там появились около десятки школ, масса библиотек, свой русский и украинский драматический театры, оперетта… Славный этот городишко, еще до его переименования в тридцатые годы в Зиновьевск, называли «маленькими Афинами». Гордилась публика своими увлечениями – литературой, театром, музыкой. Но был там еще и один уникальный завод – до революции он принадлежал итальянцам братьям Эльворти, а потом стал называться «Красная звезда»…

– А сейчас кому принадлежит?

– Каким-то «новым нерусским». Завод, один из немногих в СССР и Европе, выпускавший сельскохозяйственную технику – по нескольку тысяч сеялок в год…

– Иоханаанчик, дорогой, – остановила его Новосильцева. – Не интересны мне сеялки! Лучше уж про карты, вино и оперетту. Или о собаках.

– Будут и собаки, – успокоил ее Иван Иванович. – Да еще какие! Такие псы, что своей рукой их расстрелять – райское наслаждение! Еще немного терпения… Итак, две-три тысячи сеялок в год. Сейчас завод развален. Отмечу попутно: демократы-реформаторы твердили нам, что наши беды оттого, что нет настоящего хозяина ни на заводе, ни в поле. Государство – не хозяин. И вот пришел хозяин, частный собственник. И просто уничтожил промышленность и сельское хозяйство – повсюду… Но в лучшие времена на «Красной звезде» руководил главным сборочным цехом некто Анатолий Ильич Пивнев, мой давний, хоть и шапочный, знакомый. Отличный мужик, прекрасный организатор. Конечно, член партии, убежденный коммунист^[179]. И вдруг этот убежденный коммунист, который прекрасно знает, кроме всего прочего, как надо себя вести в партийном сообществе, чтобы не отправиться в Магадан, – он учудил такое, что я до сих пор не могу забыть… – он взял еще одну сушку, потом подумал и положил ее на место. – Итак, Хрущев придумал снизить расценки и тарифы в промышленности, а в сельском хозяйстве – поднять розничные государственные цены. Но не закупочные, по которым государство покупало продовольствие у села, а розничные – на сливочное масло, молоко и так далее. В городе Новочеркасске по этому случаю рабочие попытались пройти по улице демонстрацией протеста, свободу которой им гарантировала сталинская конституция, но их встретили пулями – как при царе! Десятка два убитых. Среди них и дети.

– Да хоть один убитый! – перебила его вскипевшая Новосильцева. – Да хоть бы ни одного! Пусть даже выстрелы были бы холостыми – Хрущев стрелял не в рабочих. Он расстрелял советскую власть! Брежнев должен был только за это его повесить, а не на пенсию отпускать.

– Совершенно с вами согласен, – с нескрываемой печалью проговорил Иван Иванович. – После Новочеркасска хрущевские обещания близкого коммунизма – да любые его начинания! – нормальный человек воспринимал уже как глумление над собой и здравым смыслом. Примерно такого же порядка, как ельцинское обещание лечь на рельсы, если цены вырастут…

Он замолчал и задумался. Новосильцева не стала его подгонять, а тихо налила обоим чаю.

– А вот в Кировограде в то же самое время на заводе «Красная звезда» в сборочном цехе несгибаемый коммунист Пивнев организовал… забастовку!

– Расстреляли? – осведомилась Новосильцева.

– Нет, – возразил Иван Иванович.

– На Колыму отправили?

– Нет и нет! Анатолий Ильич прошел систему партпросвета и хорошо знал историю международного рабочего движения. Он оказался умнее всех: его цех не простую забастовку сотворил, а итальянскую. Классика!

– А с чем ее едят? – осведомилась Новосильцева. – Со спагетти? Да не смотрите на меня так! Я же, в самом деле, не специалист по международному рабочему движению! При чем здесь Италия?

– Суть «итальянки» в том, чтобы бастовать, гарантируя себе безопасность. Не только не нарушать закон по-крупному, а не дать даже малейшего повода к вам придраться. При «итальянке» никто не призывает остановить работу. Все наоборот! Человек становится к своему станку, но заявляет начальнику, что вот теперь будет работать еще лучше, еще замечательнее, еще добросовестнее, чем вчера!

– Загадками изволите высказываться, – недовольно заметила Новосильцева. – Где же здесь забастовка?

– Объясняю: на любом предприятии трудовой процесс регламентируется десятками и даже сотнями разных правил. Но вы не найдете в мире предприятия, где все эти правила выполняются. При «итальянке» бастующие начинают работать с соблюдением всех правил. Это оказывается невозможным. Грубо говоря: по правилам, нужно, к примеру, чтобы вентиляционные вытяжки были определенного размера и емкости. В реальности они отличаются от проектных, скажем, на два сантиметра или… миллиметра. Это, разумеется, не имеет на практике никакого значения, но рабочий заявляет, что, как гражданин, не может больше нарушать закон. И поэтому приостанавливает работу, пока требования закона не будут исполнены… Так останавливается один участок. За ним второй, потом целый завод, потом отрасль. И никому ничего не возможно инкриминировать. Так получилось и у Пивнева. Рабочие простояли на своих местах около включенных, но не работающих станков всего только одну смену, но добились отмены несправедливых тарифов. Всего за одну рабочую смену!

– А с партейцем с вашим – что потом? – спросила Новосильцева. – Отобрали партбилет? Вышибли с завода?

– В том-то и дело, что нет, – ответил Иван Иванович. – Очень хотели, но побоялись. Побоялись, что будет хуже: за ним была реальная сила! Рабочая солидарность.

– Мораль? – спросила Новосильцева, пробуя московский бисквит. – А и это недурно, между прочим… Хотя калорий многовато, как вообще в русской еде.

– Мораль в том, что недавно я с ним совершенно случайно встретился, – сказал Иван Иванович. – И спросил: «Анатолий Ильич! Скажите мне как человек, знающий душу рабочего. Почему так: людям сейчас не то, что по сниженным тарифам, а не платят за работу вообще! По всей России! А они молчат! Что это такое?! Как можно такое терпеть? И почему терпят?» И он мне отвечает: «А что вы хотите? У нас народ такой! Рабы. Все сплошь рабы. Уже тысячу лет рабы. Слава Богу, у нас теперь демократия. Но рабская психология осталась – еще от коммунистического прошлого. Надо сорок лет подождать. Вон Моисей сорок лет водил евреев по пустыне, чтобы родилось поколение свободных, чтобы исчезла у евреев рабская психология. Лет через сорок и наши бастовать будут». Я, честно говоря, опешил: «Что же получается? Как же вы с такой рабской психологией при советской власти пошли в драку за свои права? Да еще в такое время, когда в Новочеркасске рабочих расстреливали? Когда же вы были рабом – тогда или сейчас?» Да через сорок лет в России не останется рабочих вообще – при таких темпах смертности!

– И что он ответил? – спросила Новосильцева.

– А ничего не ответил…

Она налила себе еще чаю, взяла чашку Ивана Ивановича, вылила холодный чай в раковину и приготовила ему свежего. Они сидели молча, Новосильцева думала о своем, а Иван Иванович рассматривал в зеркальном пузе самовара свою физиономию и удивлялся, насколько же она напоминает ему морду хомяка.

– То, что вы рассказали – страшная вещь, – заговорила Новосильцева. – И это еще одно доказательство, какой страшный урон нанесла России информационно-психологическая война. СССР потерпел сокрушительное поражение. Но и до сих пор народ не соображает, каким оружием и как его превратили в интеллектуального и духовного калеку. Он не только способность мыслить потерял, он потерял даже здравый смысл! В том числе и такая типичная жертва психологической войны, как ваш приятель коммунист Петухов.

– Пивнев, – поправил Иван Иванович.

– Какая разница! – отмахнулась Новосильцева. – Главное, в медсанбате ему уже не помогут. Да и нет у России таких медсанбатов…

– Ну, ваше сиятельство, вы не совсем правы, – осмелился возразить Иван Иванович. – Здравого смысла народ до конца не потерял. Но у него сейчас просто нет сил. Обычных физических сил. И не только от недоедания или от заграничных генно-измененных продуктов, которые делают русских мужчин и женщин бесплодными. От фальшивого молока и мяса, от ядовитой водки, от лекарств, которые не лечат, а убивают. Главное, страна, народ исчез как некое целое. Разорвана страна. Рязанец сегодня не чувствует себя частью России, как и новгородец. Такой народ, как расчлененное тело, не способен нормально жить, двигаться, за что-то бороться…

В дверь постучал посыльный.

– Я вам еще не нужен?

– Нет, молодой человек, – ответила Новосильцева. – Позже. А пока дайте нам поговорить. Вот мой родственник – указала она на Ивана Ивановича, – только что приехал из Непала, все ему у нас в диковинку… Ничего в нашей жизни не понимает.

– Вот интересно! – удивился посыльный. – Из самого Непала!.. А в нашей жизни, в самом деле, ни один нормальный человек разобраться не может. Это ведь не жизнь. Это оккупация. И когда это понимаешь, все становится понятным. А что, – обратился он к Ивану Ивановичу, – правда ли, что ваш король – коммунист?

Иван Иванович испугался:

– Какой наш король?

– Да ваш! Непальский! Король Непала – член компартии Непала? Или нет?

Иван Иванович беспомощно глянул на Новосильцеву.

– Правда, правда, – подтвердила она. – Король – рядовой непальский коммунист. И даже не генеральный секретарь.

– А еще король!.. – то ли с удивлением, то ли с осуждением сказал посыльный и закрыл дверь.

Физиономия Ивана Ивановича была краснее кирпича для чистки самовара, а в выцветших, когда-то синих глазах Новосильцевой плясали искорки.

– Вы, в самом деле? – спросил он. – Действительно?

– Про короля-то? А как же. Все правда. Стыдно вам не знать.

– Спасибо за науку, – поблагодарил он. – Много интересного узнаю от вас.

– На здоровье! А теперь о деле. Итак, вы считаете, что по главной теме больше ничего не накопаем?

– Полагаю, да, – осторожно подтвердил он. – Вглубь мы отработали все. Дальше – пустая порода. Думаю, пора сводить все вместе.

– С царской невесткой договорились?

– Принципиально – да. Она сейчас в Ленинграде. Вчера я звонил ей.

– А что, – подковырнула Новосильцева, – Петербургом называть город Ленинград – слабо? Вы из коренных, из ленинградцев? Обидно, что переименовали город?

– Не в этом дело, – пояснил Иван Иванович. – Мое глубокое убеждение на этот счет таково: называть город именем какого-то человека или даже не простого человека, а великого… тут все равно… варварство какое-то. Или дебилизм. Или, по крайней мере, хамство по отношению к истории собственного отечества. Возьмите, к примеру, Фиделя Кастро. Да, «красный диктатор» для янки и «любимый команданте» для кубинцев и еще огромного количества людей на планете. Самый выдающийся политик планеты во второй половине ХХ века. Думаете, среди кубинцев, искренне обожающих его, нет подхалимов? Или искренне желающих поставить ему памятник при жизни? Портретов десятка два написать? Деревню назвать его именем или хотя бы детский сад. И что? Кастро законодательно запретил увековечивать таким способом политических деятелей на Кубе раньше, чем через двадцать лет после их смерти. То есть, пусть история скажет свое слово. А уж насчет городов… Нет же во Франции Наполеоновска, в Англии – Черчилльграда, в Штатах – хотя бы деревни Рузвельтовки. Даже в Палестине нет Христограда или Иисусовска! Ленинград звучит красиво, но… уж лучше бы Петроградом остался, как предложил Николай Второй.

– Так… Когда едем?

– Давайте завтра, – предложил Иван Иванович.

– «Красной стрелой»?

– Лучше самолетом.

– Почему?

– Грабят, – коротко ответил Иван Иванович.

– А что – не отобьемся в случае чего? – удивилась Новосильцева.

– Если от бандитов – не страшно, отобьемся. Милиция грабит. И убить могут. И сами же заведут уголовное дело и потом сами же и закроют…

– Что ж, давайте полетим, – согласилась Новосильцева. – Хотя, знаете, мне, честно говоря, почему-то не очень хочется с этой особой встречаться.

Иван Иванович удивился.

– Но ведь же сами настаивали.

– Вчера настаивала, – ворчливо ответила Новосильцева. – А сегодня не очень.

– Что-нибудь случилось?

Вместо ответа Новосильцева подошла к своей кровати и взяла с подушки небольшую книгу в твердом лаковом переплете. На обложке – портрет молодого человека приятной наружности и в военной форме неизвестных войск неизвестной страны.

Иван Иванович взял книгу и прочел:

– Ольга Куликовская-Романова. «Царского рода». Ну и что?

Новосильцева задумалась.

– Как бы сказать поточнее, чтобы вы не заподозрили во мне склочницу?.. Вы, наверное, лучше меня знаете, что чаще всего о человеке безошибочно можно судить не по его каким-то большим поступкам и даже подвигам. А по мелочам. По крохотным деталькам. По-крупному каждый сумеет хорошо соврать. А мелочь может выдать. Вот и Ольга Николаевна – но только между нами… Хорошо?

– Разумеется.

– Не буду говорить о тех местах в книге, где она до неприличия назойливо твердит, что она единственная близкая родственница Николая Второго. Ближе нет никого.

Лицо Ивана Ивановича вытянулось.

– Вы не ошиблись? – с удивлением спросил он. – Родственница? Да ведь она из казачек, ее фамилия Пупынина! Муж ее покойный – да, племянник царя.

– Вот поэтому она, наверное, иногда прибавляет: «ближайшая родственница по свойству». Вы знаете, что это такое? – спросила она.

Иван Иванович отрицательно покачал головой:

– Понятия не имею, – ответил он.

– Представьте себе, дорогой мой Иоханаанчик, я тоже не знаю. В другом месте нахожу глухую обмолвку: Тихон Николаевич поначалу симпатизировал национал-социалистам, потому что они были против Сталина и вообще против коммунистов. И вот я думаю: а если бы в 1941 году на месте Сталина в Кремле оказался Николай Второй? Гитлер не напал бы на Россию? Ответа не требую, потому что он очевиден: конечно, напал бы! Дальше читаю в книге возмущенные строки о том, что ее свекровь великая княгиня Ольга Александровна, сестра Николая Второго, вынуждена была после 1945 года из Дании бежать в Канаду, чтобы спастись от советских властей.

Иван Иванович озадачено потер подбородок.

– А разве Дания, – хмыкнул он, – входила в СССР, раз княгине пришлось спасаться от советской власти?

– Советские власти потребовали от правительства Дании выдачи великой княгини. И датчане были готовы выполнить требование МИД СССР. Почему? Читаем: великая княгиня, оказывается, давала приют неким «несчастным», которым Сталин хотел отомстить. Так что же после победы над Гитлером могло вызвать чувство мести у Сталина? Только одно: служба на Гитлера, война против России. Ведь он не потребовал выдачи остальных Романовых, ни одного белогвардейца, включая генерала Деникина, других аристократов-эмигрантов, многие из которых погибли, сражаясь против Гитлера как на фронтах, так и в партизанах или отрядах Сопротивления. Достаточно вспомнить хотя бы графиню Веру Оболенскую, которая приняла постриг под именем Марии. Монахиня мать Мария была зверски замучена бошами за участие в Сопротивлении. Ее не смущало, что Гитлер не любит Сталина. Она погибла за Россию. А Романовы устроились при немцах с комфортом.

Иван Иванович посмотрел на часы. Была половина двенадцатого.

– Устали? – участливо спросила Новосильцева.

– Нет, Лариса Васильевна, – ответил Иван Иванович, – я вот думаю, что вам следовало бы отдохнуть.

– Спасибо, – кивнула она. – Сию минуту – вот только закончу мысль… Самое интересное место в мемуарах Куликовской-Романовой – так называемая лиенцкая трагедия. Итак, 1945 год. Австрийский городишко Лиенц. Управляется английской оккупационной администрацией. Здесь живут несколько тысяч казаков – наших казаков: эмигранты и их семьи. Англичане получают требование от советов выдать этих самых казаков. И тут происходит то, что она необычайно мягко называет «предательством англичан». А я бы назвала зверством, в котором англичане не только оказались достойными учениками карателей из СС, но и превзошли их. Они загоняли казаков в грузовики, избивая их палками, шомполами и еще черт знает чем. Тех, кто пытался не подчиниться цивилизованные англичане давили танками. Живьем давили! Больше всего погибло под гусеницами их «шерманов» женщин и детей. Одна беременная казачка от ужаса родила тут же, в толпе. Цивилизованный английский офицер схватил мокрого окровавленного младенца и разбил ему голову о дерево…

Иван Иванович покачал головой.

– Лиенц, Лиенц… – проговорил он – Ну, как же! Там был расквартирован казачий полк СС! Да, конечно! – уверенно заявил он. – Полк или даже, кажется, дивизия СС – из русских казаков. Создана немцами. Командовали немцы. Воевали эти казаки на Восточном фронте, то есть стреляли в русских. Многие попали в плен. Отсидев в советских лагерях по пять-десять лет, большинство из них вернулось в Лиенц. Выжили не все, конечно. Но ведь те русские, в кого эти «несчастные» казаки по приказу своих немецких «отцов-командиров» стреляли, вообще не вернулись.

– Совершенно верно, Иван Иванович, – поддержала Новосильцева. – Вы, оказывается, все знаете. А Ольга Николаевна не знает. Восхищается, что немецкий «атаман» разделил судьбу однополчан, но при том делает вид, что не знает, чем эти «казаки» занимались на фронте. В какой-то немецкой газете мне попалась заметка о лиенцкой трагедии. Пишут, что эти казаки ничего плохого тогда не делали. И не воевали даже. А объединились в сильную вооруженную единицу и немца поставили атаманом просто так. Театр, художественная самодеятельность… Ностальгия, дескать.

– Вы полагаете, – произнес Иван Иванович, – что есть на свете болваны, которые могут поверить в то, что в Третьем рейхе могла просто так существовать самостоятельная вооруженная военная единица, да еще из этнических русских? Как бы не так.

Новосильцева развела руками:

– Думаю, на свете миллионы таких болванов, особенно среди демократов.

Иван Иванович еще раз посмотрел на часы и сказал:

– Неприятно… Но может быть, мы с вами ошибаемся относительно Ольги Николаевны? Она мне показалась весьма достойным человеком.

– Была бы рада ошибиться. Впрочем, – она махнула рукой: – Бог ей судья. Все! Забыли. Так что на завтра?

– Есть рейс на Питер в тринадцать тридцать.

– Билеты?

– Как всегда, на мне.

Она на несколько секунд закрыла глаза.

– Да, – произнесла Новосильцева. – Теперь и я осознала, что устала зверски. Подойдите ко мне, дорогой мой Иоханаанчик, я вас расцелую за ваше терпение, которое вы проявляете по отношению к взбалмошной старухе. Знаю-знаю! – прикрикнула она, увидев, что он хочет возразить. – Я лучше вас знаю, что характер у меня совершенно невыносимый, но тот, кто способен терпеть меня хотя бы полчаса без перерыва, как правило, становится моим другом.

Он наклонился, она поцеловала его в лоб.

Он взялся за дверную ручку, однако, графинька его остановила:

– Друг мой, – сказала Новосильцева. – Вы как обычно засыпаете – хорошо? Без снотворного?

– По-разному, – признался Иван Иванович. – Иногда со снотворным.

– Плохо. Любые таблетки, любая химия – последнее дело. Сегодня и у вас был сумасшедший день. Если сразу вам уснуть не удастся, рекомендую замечательное снотворное средство.

– Гимнастику?

– Иван Иванович! – засмеялась Новосильцева. – Вы бы еще сказали: холодную прорубь! Подайте мне, голубчик, вон ту папку – около телевизора. И включите заодно ящик, только без звука… и пульт захватите сюда.

Он принес ей синюю пластиковую папку. Новосильцева мельком заглянула в нее:

– Она… все здесь. Вот, – протянула папку Ивану Ивановичу. – Я собрала, сколько смогла, материалы по… мистической стороне нашего дела. Посмотрите, пожалуйста. Ничего принципиально нового в нашей борьбе с кремлевскими и некремлевскими обманщиками и фальсификаторами они, в принципе, не добавляют, но мне показались любопытными и необходимыми для понимания проблемы. Так что если вам не удастся сразу заснуть – вот прекрасное средство!..