XXIII

Белоногих серых коней бая Тлеу-Кабак туркмены погнали косяками за Бел-Аран. Туда же погнали они и верблюдов. Чтобы справиться со скотом, туркмены отобрали из трех аулов десяток самых крепких джигитов. Еще несколько человек они выбрали, чтобы грузить на верблюдов награбленные вещи. Согнав отобранных казахов в кучу, они быстро погнали их к Бел-Арану. Женщин, кинувшихся за мужьями, басмачи сшибали с ног конями, стегали плетьми. В пыли слышны были их резкие гортанные голоса:

— Назад! Назад!

Култума, стоявший рядом с Мунке, вдруг вскрикнул;

— Считать начали!

Мунке поглядел налево и увидел, что всех оставшихся мужчин туркмены как-то незаметно выстроили в один ряд и теперь начали считать. Каждого десятого но счету они вытаскивали из строя.

Али стоял рядом с Тулеу. Несмотря на жару, его знобило, и он накинул на плечи светлый чекмень без пояса, с вышитыми полами. Он чувствовал, как постукивают у него зубы, стыдился, но ничего не мог поделать. Смертная истома подкашивала ему ноги: он мог быть десятым! Но, когда смерть прошла мимо и десятым стал его сосед справа — Тулеу, — Али успокоился.

Тулеу будто лишился ума. Став десятым, он попятился. На него бросились два туркмена, он побежал, легко волоча: их. Его мигом догнал конный басмач и оскалив белые чубы, несколько раз огрел камчой. Крупное, широкое в кости тело Тулеу сразу съежилось, голова втянулась в плечи, и он совсем уже бессмысленно побежал, спотыкаясь, куда ему показали.

Туркменам стало весело, она захохотали. Только курбаши не улыбнулся. Загорелое, жесткое, как ремень, лицо его с крупным хрящеватым носом было неподвижно, черные, близко посаженные глаза лениво передвигались, пристально останавливаясь на каждом казахском джигите. Когда он увидел, с какой покорностью затрусил под камчой этот кряжистый детина, он мигом вспомнил слова офицера-англичанина из Хивы. Обучая басмачей обращению с оружием, офицер любил повторять: «Лучшее оружие — жестокость. Чернь больше всего уважает силу. Превыше всего боль и смерть! Расстреливать каждого десятого — будь, то казахи, русские, каракалпаки или узбеки. Запуганный народ покорнее скота!»

Курбаши даже кивнул, будто англичанин только сейчас произнес эти слова. На высоком длинном аргамаке, красиво подбоченившись, с плетью в руке, курбаши разглядывал напуганных до смерти казахов, и ему было приятно, что их жизнь и смерть в его власти. Иногда мельком он взглядывал на Мунке и на топтавшегося возле Мунке Култуму. Мунке упорно смотрел себе под ноги.

— Подходят, подходят… Что делать? — зашептал Култума, приваливаясь боком к Мунке.

Туркмены медленно приближались, и Култума совсем ошалел. Подпрыгивая на костыле, он вставал то справа, то слева от Мунке. Огромный жилистый туркмен, облизывая пересохшие, губы, косясь по сторонам воспаленными глазами, медленно считал казахов, поочередно тыкая камчой им в грудь. До Мунке оставалось человека три. В этот момент оторопелый Култума последний раз переменил место и встал справа от Мунке. Жилистый черный туркмен заметил движение, приостановился, уставился горящими глазами на Култуму— тот чуть сознание не потерял. Туркмен продолжал счет, дошел до Мунке, ткнул того в грудь сильнее, чем других, так что Мунке даже покачнулся, и крикнул:

— Девять!

Култума взвизгнул. Два туркмена тут же набросились на него, заломили руки, поволокли. Костыль упал, Култума попробовал прыгать на одной ноге, потом обвис на руках у туркмен и закричал навзрыд:

— Родненькие… родненькие… спасите!!

А туркмены уже волокли следующего десятого, потом еще и еще… Курбаши подъехал к конвою, что-то сказал, что-то до смерти краткое. Конвой сразу окружил выведенных. Кони приплясывали, норовили встать на дыбки, винтовки у конвойных вычерчивали круги. В толпе оставшихся закричали от ужаса. — Ойпырмай!.. — Что делается!

— Злодеи…

— Неужто убьют?

Култума, не в силах глядеть в лица туркмен, сел и закрыл лицо руками. Тулеу сгорбился, вобрал голову в плечи. Какого-то казаха из рода Тлеу-Кабак стало рвать.

Курбаши поднял руку с плетью, конвойные вскинули винтовки. Казахи смотрели на руку курбаши, ждали: опустит или нет? Опустил. Залпа почему-то не получилось, выстрелы с неровными промежутками сухо и слабо разорвали воздух. Тулеу выпучил глаза и закинул голову вверх. Он еще не мог понять, куда ему попало, чувствовал только, что попало, какой-то тупой удар отозвался во всем теле. Он был, казалось, удивлен, что можно так просто убить такого человека, как он. Ему вдруг захотелось объяснить — не туркменам, а кому-то, кто бы мог понять его, — что он еще молод, что хочет жить, что его нельзя убивать. Но он и понимал одновременно, что больше не увидит, никогда не увидит вот это яркое солнце и светлое небо над собой, которых он при жизни так и не оценил, не увидит знакомую, как лицо матери, землю.

Жилистый черный туркмен, который давеча считал казахов, выругался и выстрелил еще раз. Тулеу схватился обеими руками за грудь и сел. Не зная, убил он его или нет, туркмен поспешил выстрелить еще раз, и третья пуля попала Тулеу в голову. Тулеу лег навзничь и заскреб скрюченными пальцами землю возле себя.

Или солнце сорвалось с неба? Еще только сейчас блиставший перед его глазами мир в один миг рухнул. И синее море, безбрежно растянувшееся перед ним, и Бел-Аран, и жилистый черный туркмен, стрелявший в него, — все провалилось в багровую тьму.

Култума умер от первой же пули. Руки, которыми он прикрывал голову перед смертью, дернулись вниз, сильно провели по лицу, будто он умывался, совершая намаз, и он кротко, беспомощно повалился на бок.

Одного джигита из рода Тлеу-Кабак пуля только зацепила. Джигит вдруг повернулся и побежал. Курбаши ударил коня каблуками. Казах, слыша за собой легкий смертный топот, чувствуя, что ему не уйти, затравленно обернулся. Курбаши на ходу медленно вытаскивал шашку. Привычно поклонясь в ту сторону, с которой он должен был рубить, поднял тяжелую шашку. Казаха он не видел, а видел только загорелую до черноты шею, ворот белой рубахи — и ударил с потягом по этой шее, проскакал несколько по инерции, потом осадил коня и обернулся: укороченное тело в измазанной кровью рубахе лежало ничком, а голова валялась поодаль. Туркмены вдали смеялись.

С остальными одиннадцатью джигитами было уже покончено. Все лежали в тех разнообразных позах, которые придает человеку только смерть.

Женщины кричали страшно. То одна, то другая вырывалась из толпы и бежала к убитым. Туркмены плетьми заворачивали их назад.

— Несчастный мой ага! — хрипло кричала Айганша. — Роди-и-имый!

Потом оттолкнула кого-то и побежала к Тулеу. Наперерез ей тотчас кинулся басмач, но курбаши вдруг резко крикнул, наливаясь темной кровью, и басмач пропустил Айганшу к убитым. Будто споткнувшись, упала Айганша на тело брата.

— Родной мой!.. Ага-еке!..

Туркмены сбили наконец мужчин и женщин в плотные колонны и погнали в степь. Голова колонны давно тронулась, а Мунке, который оказался последним, еще топтался на месте. Вперед, туда, где в пыли, нахлестывая кого попало, носились туркмены, он не смотрел, а смотрел во все глаза на убивавшуюся Айганшу.

Смотрел на нее и курбаши. Он остался один и ждал. Заметив, что все пришло в движение, он нетерпеливо тронулся к Айганше.

— Эй! Эй! — позвал он ее. — Хватит! Иди ко мне!

Айганша вскочила, закусила губу, выхватила из-за пазухи короткий нож (такими ножами на промысле потрошили рыбу) и показала его курбаши.

— Не подходи, проклятый! — крикнула она.

Курбаши усмехнулся, толкнул каблуками аргамака, вытянулся, ударил камчой по руке Айганши, Айганша вскрикнула, уронила нож и присела, закрыв лицо руками.

Мунке, который сделал уже несколько шагов вслед за всеми, но еще оглядывался, вдруг резко повернулся и побежал к курбаши. Курбаши его не видел. Осадив аргамака, он, по-кошачьи свесившись с седла, доставал с земли нож. Мунке он увидел слишком поздно, но успел выпрямиться. Мунке схватил курбаши сзади за шею, сдавил горло, стащил с коня, потом оглянулся. От колонны к нему скакали трое туркмен.

— Держи коня! — приказал Мунке.

Айганша схватила повод. Мунке бросил курбаши, схватил винтовку, вскочил на аргамака. Потом вскинул Айганшу на седло, повернул коня и во весь опор пустил его в сторону Бел-Арана. Туркмены завизжали исступленно, начали лупить плетками своих коней. Высокий буланый аргамак жилистого туркмена, застрелившего Тулеу, вырвался вперед на полет пули. Проскакав немного самым быстрым аллюром, он понял, что ему не догнать белого аргамака курбаши. Тогда он сорвал с плеча винтовку, прицелился на скаку, выстрелил раз-другой.

Белый аргамак скакал, вытянув шею, как лебедь на лету. Мунке несколько раз оглянулся. Туркмен на буланом коне почему-то отстал. Вперед вырвались теперь двое других, без конца постреливали вдогонку. И вдруг белый аргамак осел на ходу, споткнулся, рухнул, подняв облако пыли. Мунке сильно ударился о землю, но тут же вскочил. Оглядевшись, побежал, прихрамывая, к отлетевшей винтовке, потом присел на одно колено, прицелился и ударил по ближнему туркмену. Шашка, уже поднятая туркменом, отлетела прочь, всадник начал сползать с коня, уже безжизненно мотаясь на скаку.

На второго туркмена Мунке истратил три патрона. Но тут подоспел наконец черный туркмен на буланом своем аргамаке. Видел он, как два его товарища один за другим были выбиты из седла, но не отступил. Черное от загара лицо его было свирепо, и даже издали видно было, как сверкали в бешеном оскале его белые зубы. На всем скаку поднял он винтовку и выстрелил.

Одновременно с сильным ударом в грудь Мунке увидел оранжевый пучок пламени, родившийся из крохотной черной точки направленного на него ствола. Мунке раньше на целую секунду поймал врага на мушку и раньше туркмена спустил курок. Но в стволе уже не было патрона, в последний раз передернул он затвор вхолостую…

Мунке умер сразу, даже зажмуриться не успел, так и упал с открытыми глазами. Айганша бросилась бежать, но, догнав ее, гибко нагнувшись с коня, будто тушку ягненка при козлодрании, бросил туркмен легкую девушку к себе на седло.