XXVI

Из-за рыжего увала робко забрезжила заря, и земля отчетливо, резко выступила из предутреннего дремотного сумрака, когда на спину выгоревшего холма, где вчера остановился на ночлег отряд Еламана, галопом взлетел всадник. Соскочив с запаленного коня, озираясь, он громко стал звать Калена.

Кален всю ночь ждал Еламана и, не дождавшись, забылся под утро в коротком сне. Топот коня тотчас разбудил его. «Кого это принесло?»— с тревогой думал он, на ходу надевая чапан.

— Кто такой? Чего орешь?

— Суйеке послал…

— Ну? Говори скорей!

— Еламана схватили!

— Что-о?

— Джигиты Танирбергена схватили, увезли… «Не может быть!»— думал Кален, холодея, и тут же понял, что это правда.

— Эй, джигиты! — закричал он. — Вставайте все! По ко-о-оням!.. По холму будто ветер пролетел — один за другим вскакивали, протирая глаза, джигиты. Спали они чутко, намотавши поводья на руку. Уже через минуту все они были в седлах. Оглядев их, Кален ударил пятками своего гнедого. Сильный конь сразу же вырвался вперед и пошел все шибче, шибче своей размашистой рысью.

По утренней прохладе отряд успел проскакать немалый путь, но знойное июльское солнце скоро стало печь невыносимо, и кони, до отвалу наевшиеся за ночь сочной полыни, начали выбиваться из сил.

До аула волостного было еще далеко, и Кален начал подумывать, что пора бы дать коням передышку. Но в полдень отряду встретилось перепуганное кочевье из нескольких аулов. Тяжело нагруженные верблюды еле передвигали ноги. За кочевьем, поднимая над степью ленивую пыль, двигались сплошной черной массой табуны и отары.

Увидев скакавших навстречу вооруженных людей, женщины и дети в кочевье переполошились, подняли разноголосый крик и вой. Кален невольно натянул повод и поднял руку, делая знак скакавшим за ним джигитам остановиться. А навстречу им уже неслись человек шестьдесят верховых во главе с долговязым черным джигитом. Прокричав что-то успокаивающее своему кочевью, долговязый стремительно подскакал к Калену.

— Кален-ага, ассалаумалейкум!

«Где же это я с ним встречался?»— подумал Кален. У него была цепкая память на лица, и ему теперь казалось странным, что он никак не мог вспомнить этого долговязого. А тот смотрел приветливо, с почтением, и Калену стало совсем неловко. Он нахмурился и отвел взгляд.

Долговязый оказался словоохотлив и тут же рассказал Калену со всеми подробностями, как три аула расположились по соседству ранней весной на джайляу, недалеко отсюда. Жили они мирно, ни о чем плохом не думая, как вдруг указ белого царя переполошил их. После долгих споров и криков аксакалы трех аулов твердо сошлись на одном: не отдавать молодых джигитов в русскую армию. А сегодня спозаранку до них дошел ужасный слух — будто в аул волостного прибыл из уезда карательный отряд. И вот, поспешно снявшись с насиженного места, они теперь уходят подальше в степи…

— Счастливого пути! — сказал не то шутя, не то всерьез Кален. Долговязый отъехал к своим джигитам. После недолгого разговора молодые джигиты решили примкнуть к отряду Калена.

— Отныне, — сказали они, — мы готовы разделить все невзгоды с вами вместе.

Кален обрадовался, увидев решимость вооруженных дубинками молодых джигитов. По совету Калена кочевье отправилось к прибрежью.

Отряд быстро двинулся дальше. Было душно, палило солнце, клубилась пыль, ела глаза, забивалась в ноздри. Лошади беспрестанно фыркали, встряхивали головами. Отряд шел ровной рысью, сухая полынь хрустела, трещала под копытами.

— Колодец далеко? — спросил Кален.

— Теперь уж нет… — сказал долговязый.

— Ведь около аула волостного есть овраг?

— Есть, есть, Кален-ага.

Кален молчал. Долговязый испытующе поглядел сбоку, поерзал в седле и, помедлив, сказал:

— Почему спросили, Кален-ага?

— Да так.

— Кален-ага, в твоих руках поводья наших коней и нашей жизни… За тобой мы пойдем хоть куда! Только если бы ты нам объяснил все. Предки недаром говорили, что шуба, скроенная…

— Какая шуба?

— Да нет, не шуба… А я хотел сказать… Помните, говорят: «Шуба, скроенная сообща, куцей не будет».

Кален засмеялся и зажал шенкеля, переводя гнедого на широкую рысь. Кони дышали все надсадней, но Кален остановил отряд, только достигнув места недавней стоянки снявшихся трех мятежных аулов — тут был колодец. Решив переждать здесь жару, чтобы тронуться дальше по вечерней прохладе, Кален послал разведчика к аулу волостного.

Возле байского аула была небольшая котловинка, наполнявшаяся весною талой водой. До самой середины лета ходили сюда на водопой табуны рода Абралы.

Вернувшись, разведчик рассказал, что русские солдаты разбили палатки на западном, прохладном берегу заросшего осокой пруда. Солдат было не очень много, человек сто, но зато у всех винтовки и, кроме того, на бугре видны две пушки…

Джигиты приуныли, и каждый вдруг захотел остаться наедине со своими невеселыми думами. Одни, спасаясь от солнца, попрятали головы в тени чахлых кустов. Другие, не выпуская повода, жались к потным бокам коней. И тут впервые в душу Калена закралось сомнение. Раньше он рисковал только своей головой, а теперь под его началом оказались сотни людей…

Он вдруг разозлился на свою слабость, и изрытое оспой лицо его почернело от досады. С нетерпением принялся он ждать вечера. Как только кровавое солнце скрылось за горизонтом, джигиты сели на коней. Все молчали, никому не хотелось разговаривать. В вечерней прохладе отдохнувшие кони бежали споро, и через короткое время отряд добрался до глубокого оврага возле аула волостного.

Джигиты спешились, подтянули подпруги. Кален подозвал к себе тех, у кого были шомпольные ружья, и приказал заряжать ружья, держаться все время возле него. Теперь отряд ехал оврагом. В густой траве несмолкаемо нежно трещали кузнечики, впереди в ауле лениво лаяли собаки. Крупную скотину, видно, еще не пасли в овраге— задохнуться можно было от запахов сочного разнотравья. Пробиваясь сквозь буйные заросли, всадники будто плыли во тьме по невидимым волнам, и от движения коней колыхался крепкий настой полыни. Конь Калена наезжал иногда на какой-нибудь куст, и тогда упругие ветки шелестели и окропляли росой голенища черных сапог, глубоко, до самого подъема засунутых в стремена.

При выезде из оврага Кален натянул повод и подождал, пока подъедут отставшие. Поднявшись из оврага к аулу, опять остановились. По старой воровской привычке Кален припал к гриве коня и стал зорко всматриваться в темноту. Совсем близко впереди чернели своими круглыми боками юрты. Возле каждой из них в жер-ошаке — специально вырытых ямах для установки котлов — мерцали огоньки. В самой ближней юрте кошма была приподнята, и через оголенные решетки слабо светил желтый язычок лампы. Кален с неудовольствием отметил, что в ауле никто еще не ложился спать. А тут еще, зачуяв их, дружно забрехали собаки, и Кален явственно услышал перекликающиеся голоса.

— Уай, смотрите, табун идет к аулу!

— С чего бы это? С водопоя еще днем ушли на выпас!

— О господи, пыль-то поднимут!

— Гоните их прочь!

— Да-да, подальше от аула!

Несколько человек побежали от аула к отряду. Осмелевшие собаки тотчас обогнали их и, захлебываясь лаем, помчались впереди. Кален резко выпрямился в седле, закричал: «Вперед, джигиты!»— и пустил коня вскачь. С криками: «Аруах, аруах! Бей! Бей!»—джигиты рвались за ним. Оглушительный топот обрушился на вечерний аул. Не встречая сопротивления, джигиты неслись мимо юрт, колотя на ходу по кошмам, по остовам, проламывая деревянные ууки.

Кален круто осадил коня у самой богатой юрты, спрыгнул с седла, копьем откинул войлочный полог. Джигиты с ружьями вместе с ним ворвались в юрту.

— Бросай оружие! — гаркнул Кален.

Четверо солдат оторопело переводили взгляд с ружей на великана с маленькими змеиными глазками на черном лице. Они стояли, прижимаясь спинами к тюкам, сложенным у стены. Сообразив, что стрелять они побоятся, Кален шагнул к солдатам и вырвал у них винтовки. За стенами юрты по-прежнему топотали кони, что-то трещало, ломалось и раздавались воинственные крики: «Аруах, аруах!»

Оглядевшись, Кален увидел у противоположной стены кучку насмерть перепуганных аксакалов и среди них Алдабергена-софы. Кален подскочил к нему:

— Где Еламан?

— Кален, родной… Хоть перед богом мы…

— Еламан где, спрашиваю? Ну!

— Аллах свидетель… Не знаю…

Кален схватил его за густую сивую бороду.

— Говори!

— Айналайн… Аллахом клянусь! Да постигнет меня божья кара!

— Зарежу, старая собака!

— Ойбай! Днем видел… Кален, родимый! У-увезли его.

— Куда?

— Не знаю… Пощади, не губи!

— Так… А мурза где?

— У себя.

— Где это у себя?

— За оврагом его юрта…

— Так. А волостной?

— Тоже там…

Не выпуская бороды Алдабергена, Кален изо всех сил ткнул кулаком ему в лицо, отшвырнул обмякшее тело и выскочил из юрты. Вскочив на коня, он тут же услышал стрельбу от пруда, где расположились солдаты. Начали, как сурки, посвистывать пули, послышалась русская речь, потом стрельба на время смолкла, раздался характерный глухой гул, и привычным слухом степняка Кален мгновенно определил— не меньше сотни всадников скакали от пруда к аулу.

— Назад, назад! — заорал Кален, поворачивая коня.

— Назад, эй, назад! — прокричали джигиты Калена в разных концах аула, повторяя приказ своего вожака.

Солдаты, стреляя наугад, пустились было вдогонку, но скоро отстали. Почувствовав, что отряд ушел от погони, Кален перевел своего коня на крупную рысь и облегченно вздохнул. Однако он был недоволен результатом набега. Мрачно ехал он, думая об участи Еламана, и даже удивился, когда конь его замедлил шаг у колодца, где отряд отдыхал днем. Короткая летняя ночь была на исходе. Возбужденные джигиты поили коней. Опьяненные своей храбростью, они говорили, говорили, перебивали друг друга, хохотали…

А Кален хмурился. Что толку в этом набеге, думал он, главного не достигли: Еламана не выручили. Наступили на хвост змее, взбесили ее. Что будет, и чем теперь все кончится? От русских добра ждать нечего. Мы не покорились белому царю, значит, теперь мы их враги.

Кален стоял, припав головой к гриве коня. Потом вздохнул и огляделся: джигиты его все еще обсуждали ночной набег.

— Ну и дали мы им жару, Кален-ага, а!

— Как вихрь налетели! И опомниться не успели…

— А как пугали: «Русские, русские…» А они, оказывается, не страшнее наших аульских забияк. Как псы разбежались.

— Небось больше не сунутся… мать их!

Кален ухмыльнулся и, ведя коня в поводу, стал переходить от одной группы джигитов к другой. Прислушиваясь к хвастливым разговорам, он продолжал озабоченно думать: будет погоня или нет? Что ждет впереди этих джигитов? Каким боком повернется к ним судьба? На душе было смутно, тревожно. Конечно, они ночью неожиданно обрушились на врага, застали его врасплох. Но что ждет их завтра, при свете дня, когда джигиты сойдутся лицом к лицу с солдатами, обвешанными оружием с головы до ног? Как быть? Разве полезешь с дубинками на пушку?

Ему не привыкать было к опасностям. Одиноко рыскал он по ночам, любил свое ремесло, любил волнение крови и верил в свою удачливость. Он думал, что когда придет час расплаты, то все равно — бросят ли его на дно безымянного оврага, опустят ли в землю рядом с могилами его предков или окажется его буйная голова в тороках удачливого врага. Угонял ли он лошадей, ловил ли рыбу, дрался или мирился, — всегда он был один и не был ни за кого в ответе.

А теперь! Сколько народу идет за ним, и все как на подбор юнцы, неопытные джигиты! Каждый из них чей-то будущий кормилец, чья-то надежда и опора…

Уже совсем стало светло, когда раздался молодой тревожный голос:

— Эй, эй, глядите! Пыль! Пыль!

— Погоня, джигиты!

— По ко-оня-я-ям! — закричал Кален. — За мно-о-о-ой!..

…Преследуемый по пятам карательным отрядом, будто затравленный зверь, метался Кален со своими пятьюстами джигитами по выжженной степи. За эти дни им ни разу не удалось расседлать и попасти коней и отдохнуть, расстегнув пояса. Стремясь уйти от погони, измученные джигиты днем и ночью гнали лошадей — то рысью, то трусцой. Но все было тщетно: погоня не отставала.

А ведь было время, когда конокрад Кален легко сбивал с толку самых опытных и неотвязчивых преследователей! И теперь, рассудив, что от погони легко ему не оторваться, он опять обратился к своему излюбленному, испытанному приему, не раз выручавшему его в минуту опасности: повел своих джигитов, почти не оставляя за собой следов, по каменистым, звенящим под копытами коней взгорьям и увалам.

Но и это не помогло! Тогда Кален решил искать спасение в горах. Он вошел в царство камня, в безмолвие воровских гор, неприступно застывших со дня сотворения, — и пропал в таинственных теснинах и ущельях. Горы дали ему только два дня передышки, потом его настигли и там.

Оставалась последняя надежда: уйти в глубь Улы-Кума — Великих Песков — и скрыться там среди сыпучих барханов. Но преследователи и тут не отстали. Во всех попутных аулах солдаты насильно меняли своих заморенных коней на свежих и, наскоро подкрепившись, продолжали преследование.

Кален зверел, черствел сердцем. Порою его охватывало отчаяние. И он начинал думать о том, что джигит дважды не умирает, что нужно наконец дать бой русским! Но здравый смысл немедля убивал его решимость. С дубинами против винтовок не пойдешь, только напрасно погубишь людей. Несколько шомпольных ружей да три-четыре винтовки, захваченных в байском ауле, не шли в счет.

Джигиты молчали, и Кален все больше мрачнел. Он не знал, о чем думали люди, столько дней молчаливо следовавшие за ним. Ни один из джигитов не роптал, не отчаивался вслух. Лица неопытных, не закаленных в походах пастухов и рыбаков почернели за время скитаний, стали суровы и непроницаемы. И Кален мучительно думал: «Почему молчат эти дьяволы? Языки у них поотсыхали, что ли?» Можно еще понять молчание человека, еле держащегося в седле, занятого одной мыслью — не свалиться бы! Но джигиты Калена молчали и во время остановок!

Загнанные кони стоят возле своих хозяев, низко опустив головы и тяжело водя потными боками. Караульные черными точками застыли на ближайших холмах. Тихо, душно, далеко на горизонте зыбится мираж… Кален растягивается во весь свой огромный рост, хороня голову в тени чахлого кустика, и хмуро глядит на своих джигитов. Джигиты молча расседлывают коней, бросают мокрые потники на кусты и, сорвав по пучку травы, сосредоточенно и долго стирают соляной налет на спинах и боках коней. Потом достают из курджунов сухой, твердый курт, уперев взгляд в землю, долго и мрачно ворочают его во рту. Почему они молчат? Или они недовольны тем, что вот уже который день приходится им спасаться бегством, вместо того чтобы принять бой? Но если так, то неужели среди них, отважных рыбаков и степняков, не найдется настоящего мужчины, который бы высказал ему все, что они думают?

Калену вдруг захотелось, как в старые добрые времена, запеть во всю глотку дерзкую и гордую песню Сары Батакова, да спеть ее так, чтобы до печенок пронять своих джигитов. Рябое лицо Калена дрогнуло от мгновенной улыбки, в глубоко запрятанных глазах загорелся было озорной огонек, но тут же погас. Опять сдвинулись его мохнатые брови, и жесткие складки легли на лицо.

Так он и задремал, опустив голову на рукоять камчи. Давно он не спал вволю, а обходился короткой птичьей дремотой, как придется и где придется. Но даже такой короткий и неловкий сон приносил ему облегчение и новые силы. Видно, и впрямь, как собака, семижилен человек! В старину говорили: пролежав три дня в могиле, человек и к тяжести земли привыкнет…

Очнувшись, Кален принялся растирать занывший от рукоятки камчи висок. Глядя на него, начали подниматься и джигиты. А с одного из холмов птицей летел уже караульный: приближалась погоня. Ни на кого не глядя, Кален велел оседлать коней. Вот и этот привал оказался недолгим, но кони и люди все-таки успели отдохнуть и с места взяли бодрой рысью, стремясь, пока есть силы, уйти подальше.

Скоро безлунная ночь укрыла черным покрывалом всю степь. Кален надеялся, что преследователи отстанут, но ошибся: видно, русские успели сменить лошадей. Только в полночь погоня прекратилась, должно быть, солдаты не держались уже в седлах.

Но и джигиты Калена не могли больше уходить, кони их шатались от усталости. Надо было что-то предпринимать. Всю ночь не смыкал глаз Кален, потом решился и перед рассветом разбудил сорок самых смелых своих джигитов. Молча сели они на коней. Всходила луна. Держась по-волчьи сумрачных оврагов, цепочкой, след в след, подкатились они к ночлегу русских. Оглушив дремавших часовых, они потихоньку угнали всех лошадей, оставленных в ночном.

Оставшись в безводной степи без коней, обессиленные солдаты лишь на третий день еле добрались до Ак-Чили. А тем временем Кален, сделав большой крюк, совершил набег на аул волостного и угнал много коней и верблюдов. От табунщиков, примкнувших к ним, повстанцы узнали, что молодой мурза собирается напасть на рыбачий аул и захватить в заложники жену и сына Калена, Мунке и Доса. Кален знал, что Танирберген жесток и тверд в своих решениях. И, испугавшись не на шутку, он поспешил к рыбакам, поднял на ноги весь аул, посадил на верблюдов женщин, детей и стариков и под покровом ночи увел всех в степь. Он уже решил, что задерживаться в этих краях больше нельзя. Не обращая внимания на хныканье детей и на жалобы стариков, он быстро вел свой отряд на кочевье, стараясь держаться поближе к многочисленным аулам родов Тлеу-Кабак, Торт-Кара и Тама, летовавших на богатых травостоем просторах между Улы-Кумом и Киши-Кумом.

Страх между тем охватил всю степь. Не желая идти на службу к белому царю, степняки целыми аулами снимались с насиженных мест и бестолково кочевали из края в край. Многие джигиты примыкали к Калену, и повстанцев скоро стало уже более тысячи. Род Тлеу-Кабак всегда славился своим бесстрашием. Джигиты этого рода ежегодно ездили за зерном в Каракалпакию и каждый раз на базарах Конрата и Шимбая приобретали оружие. И теперь в отряде становилось все больше винтовок и шашек.

Слухи о солдатах, о том, что они жестоко расправляются с непокорными аулами, сеяли панику, ползли по степи. Кален понимал, что прежняя безмятежная жизнь кончилась. Всюду, куда бросала их судьба, кочевали напуганные аулы, куда-то уходили. Казалось, вся степь, еще недавно сонная, безразличная ко всему, вдруг взбаламутилась, пришла в движение. Кален не знал, что делать. Принять бой или продолжать уходить? До каких пор детям и женщинам мучиться на горбах верблюдов? В каком краю удастся найти им желанный приют и покой?

Медленно тянется неуклюжее кочевье… Погромыхивают, позванивают казаны, ведра, чайники, треноги, наспех привязанные к вьюкам. Маленькие дети, словно птенцы, тянут тощие свои шейки из походных люлек, хнычут, просят то поесть, то попить.

Судр Ахмет и Мунке едут в стороне. Под Судр Ахметом строптивая кобыла-трехлетка. Забывая ее горячий норов, он время от времени принимается нахлестывать кобылку, и каждый раз едва не вылетает из седла. Мунке едет на равнодушном вислобрюхом мерине. Глаза Мунке прикрыты: то ли он дремлет, то ли больно ему глядеть в степь, залитую слепящим солнцем… Повод то и дело вываливается у него из рук. Всегда голодный мерин, радуясь свободе, на ходу хватает траву. Очнувшись, Мунке ловит поводья и некоторое время хмуро глядит прямо перед собой.

А Судр Ахмету весело! Любит он кочевья, шум, дорогу… Всю дорогу он хихикает и оживленно вертит головой. Если кто-нибудь оказывается рядом, он нетерпеливо тычет его камчой в бок и кивком головы показывает на Мунке:

— Нет, ты только глянь! Ну не чучело, а?

— Оставь, дорогой, какой вид может быть у беженца?

— Оу, ты глянь, глянь! Какой он беженец! Не беженец он, а божье наказанье. Презренная порода! Напрасно, ай, напрасно Каленжан водится с этим беспорточным рыбаком… Нашел себе вояку! На коне сидит, как дремлющая у очага длиннополая баба, тьфу!

Иногда к кочевью подъезжает Кален. Тогда Мунке стряхивает дрему, приставляет ладонь ко лбу и, щурясь от солнца, смотрит вокруг.

— Апыр-ай, до чего ж бесконечна эта степь! От самого прибрежья все едем, а конца-края не видать. Далеко ли еще нам?

— А ты думаешь, я знаю?

— Да, мы как перекати-поле. Спроси его, куда оно несется — разве ответит?..

— Устал ты?

— Я-то что! Я как старая рваная шкура в собачьей пасти… А вот детей да баб не напрасно сорвал ты с места?

— А про Танирбергена забыл?

— И то верно! Казах казаху не верит. Жестокие наступают времена! — вздыхает Мунке.

Кони идут шагом. Упираясь камчой в бок, Кален мрачно супится. Думал ли он когда-нибудь, что придется ему стать во главе народа? С тех пор как сел он на коня, ему ведомо было лишь одно ремесло. Непроглядной ночью, бывало, подкрадывался он с подветренной стороны к табуну, подальше ушедшему от спящего аула. Кони паслись, как всегда, пофыркивая от удовольствия в ночной прохладе. Вытягиваясь по-кошачьи вдоль шеи своего коня, Кален долго всматривался в ночную темень. А потом под носом дремавшего в седле табунщика тихо угонял косяк. Погони он не боялся. Если табунщиков было двое или трое, Кален останавливался и грозно заносил над головой доир, который обычно безобидно выглядывал еле высунувшимся кончиком из-под длинного рукава серого чекменя. Он спокойно ждал скачущего вдогонку храбреца, уверенный, что одним коротким ударом выбьет его из седла. Если же погоня была большая, Кален бешено, с гиканьем гнал косяк впереди себя. Войдя в азарт, преследователи растягивались, настигая Калена поодиночке. А Калену как раз этого и надо было: каждого всадника, догонявшего его, встречал резкий, как выстрел, удар толстого доира. Скоро Кален стал настолько искушен в разбойничьих повадках, что отбиваться от погони было для него одним удовольствием.

Кален с тоской покосился на кочевье. Тяжело навьюченные верблюды враскачку шли между заросшими бурьяном рыжими кочками, а впереди опять видны были сыпучие барханы. Верблюды все тяжелее переставляли ноги. Бабы, обвязав жаулыком лица по самые глаза, понуро молчали. Одна Каракатын далеко впереди кричала на кого-то раздраженно. Мунке хмыкнул:

— Гм… Вот теща у меня, а!

Оглянувшись и увидев Калена, Каракатын круто повернула назад. Кален тотчас заметил, что жирная саврасая кобылка под ней сильно припадала на переднюю ногу.

— Что это с бедной животиной?

— Видно, черной ведьме свежатинки захотелось,

— Ты о чем?

— Да я просто так…

— Ты глянь, совсем обезножела кобылка. Да и прошлый раз, помнится, у этой же Каракатын вдруг охромела лошадь, пришлось зарезать. Странно…

— Нужно ее на тощую клячу посадить, чтоб только кожа да кости были. А то под этой бабой ни одна жирная кобылка не уцелеет.

Мунке старался спрятать смешок, заметив подъезжавшую Каракатын. Длинное, до пят, платье ее было заправлено в шаровары. Обычно растрепанные, выбивающиеся из-под жаулыка волосы ее были теперь собраны на затылке в узел. Сухая, поджарая, она быстро привыкла к верховой езде и ловко сидела в седле. Еще издали, подозрительно оглядев Мунке, она хамски вклинилась своей хромой кобылой между конями мужчин.

— Хоть и отдала я тебе свою единственную дочь, ты небось доброго слова обо мне не сказал, по роже твоей вижу!

— Ойбай, теща милая ты моя, я ведь только и делаю, что хвалю тебя!

— Знаю, как ты хвалишь… Заткнулся бы! Эй, батыр! — обратилась она к Калену. — Видишь, народ как измучен? Пора бы и о стоянке подумать…

— Скоро колодцы будут.

— «Колодцы, колодцы»! Одной водой сыт не будешь.

— Будет всем и похлебка.

— Эх, батыр! Деверек ты мой! Не зря говорят: батыр — как младенец. У меня в пути брюхо к ребрам прилипает. Должна я свежего мясца хоть попробовать, а? Бог милостив, врага пока не видать, а если вот он сейчас выскочит? Да твои голодные джигиты разбегутся, как последние бабы!

Мунке, пряча усмешку, искоса посмотрел на жирную кобылку под Каракатын.

— Ну чего шумишь? Глянь, сколько под тобой мяса!

— Молчи, растяпа! А я, дура, еще ему дочь отдала…

В голове кочевья вдруг поднялся шум. Колотя ногами лошадей и верблюдов, что-то радостно крича друг другу, люди кинулись вперед. Переглянувшись, Кален и Мунке пустились вдогонку. Кочевье спускалось в широкую низину. На большой, истоптанной копытами равнине уже видны были четыре колодца, выложенные кривыми сучьями. Их обступили густо, руки нетерпеливо тянулись к бадьям. Пили жадно, помногу, не отрываясь. Иные норовили ополоснуть лицо и руки. Другие, напившись, выливали остаток воды себе на голову.

Кален облизнул сухие, потрескавшиеся губы. На зубах скрипел песок. С трудом отведя взгляд от воды, он сильно дернул гнедого, тянувшегося к колодцу. Все вокруг было вытоптано до пыли многочисленным скотом богатого аула, с самой весны летовавшего в этом краю. Скот теперь пасти было негде. Но зато здесь была вода, и Кален решил дать передышку людям, коням и скотине.

Проснулся он рано. Безветренная заря занималась по-летнему кротко, ласково. Несмотря на то, что вчера легли еще до сумерек, на рассвете никто не проснулся, все спали крепким сном. Везде как попало валялись тюки. Стоя дремали нерасседланные кони. В зыбких голубоватых сумерках развьюченные верблюды казались неестественно огромными.

Услышав приглушенный разговор, Кален поднял голову и насторожился. Недалеко от него в тесном кругу сидели с десяток стариков, среди которых Кален узнал Мунке, Доса и Судр Ахмета. Судр Ахмет был явно чем-то взбудоражен и обрадован. Он вдруг сорвал с головы войлочную шляпу и азартно ударил ею по песку.

— Да, да! — крикнул он тонко. — Мы, почтенные старцы шести родов, поднимем его на белой кошме… и тогда…

— Да уймись ты! Хватит!

— А вот и не уймусь! Кто ты такой?

— Тише!

— Не злите меня! А то я…

— Да успокойся ты! Тихо! Вон и Кален проснулся… Отряхивая полы чапанов, старики чинно поднялись и двинулись к Калену. Кален тоже встал. Он глаз не мог оторвать от белого как снег аргамака, которого крепко держали под уздцы два джигита. Аргамак был горячих теке-жаумитских кровей, жидкая грива его на тонкой длинной шее трепетала при малейшем движении. Конь храпел, выгибая шею дугой, косил огненным глазом. Не удержавшись, Кален быстро подошел к аргамаку, восхищенно погладил тугую атласную шерсть, похлопал по крутому крупу.

— Хорош конь! Чей же такой? — спросил он у подошедшего Мунке.

— Нравится, а?

— И не спрашивай! Так чей же?

— Твой.

— То есть как— мой?

— Кален, дорогой! — торжественно начал старый рыбак. — Благодарный твой народ, который ты возглавил в трудный час… После долгих раздумий мы пришли к решению…

Старейшины разных родов одобрительно кивали белыми бородами. Кален нахмурился и тяжело посмотрел на Мунке. Тот смешался и отвел глаза. Он сразу забыл все торжественные слова, которые собирался сказать, начал бормотать что-то виноватым голосом и наконец совсем умолк. Тут из круга нетерпеливо выскочил Судр Ахмет и звонко завопил:

— Уа, Каленжан!

Его стали дергать сзади за халат, но Судр Ахмета было уже не удержать.

— Когда заклятый враг схватил нас за глотку и… и пробил час испытания, ты, Каленжан, бросил клич и поднял свой славный народ. Все мы собрались под твоим знаменем. Теперь народ твой проспался, продрал глаза, вспомнил древний обычай предков и решил тебя, храбрый наш Каленжан, подобно незабвенному Аблаю, поднять на белой кошме и порво… и провозгласить ханом! Ты теперь будешь первым ханом из черной кости! Кален-хан! Хан Кален! Господи, дожил… дожил я наконец до счастливого дня!

Судр Ахмет растрогался, слезы потекли у него по щекам, в носу стало мокро, и он, отвернувшись, громко высморкался. Калену стало весело. «Что это они — серьезно или нет?» Он строго посмотрел на Мунке. Пряча глаза, тот боком отошел к старикам и растерянно развел руками. Аксакалы, потупив глаза, молчали: не будет им удачи. Все пошло прахом. А как хорошо было задумано. Влиятельные аксакалы шести родов вчера подыскали белого аргамака. Нашли и серебряную сбрую. И сегодня поднялись чуть свет, почистили одежду и с особым тщанием, не жалея воды, совершили обряд омовения. В пути, во время тяжелых переходов положенную по шариату пятикратную молитву читали они кое-как, на ходу, наспех. Зато сегодня, уже не торопясь, отдали должное аллаху — утренний намаз прошел благоговейно. Как истые мусульмане, надолго замирали они в поклонах и обращали потом просветленные лица в сторону священной Мекки. Долго потом еще покоилось на лицах белобородых старцев умиротворенно-благостное выражение, тщательно готовились они к разговору с Каленом. И вот великое событие, освященное предутренней молитвой, вдруг осквернили богопротивные уста этого нечестивца. Судр Ахмет, чувствуя на себе гневные взгляды, старался ни на кого не смотреть.

— Уа, Каленжан! Хан, говорят, обладает умом сорока человек. В этом краю нет никого умнее и храбрее тебя! Не спорь со мной, я знаю, что говорю!

— Замолчишь ты или нет? — Длиннобородый, в белой чалме старик гневно поднял посох и вышел вперед. — Кален, дорогой! Народ решил избрать тебя своим ханом.

— Да что вы, почтенные! Какой из меня хан? Я ведь конокрад. Боюсь, не выйдет из меня хана, хоть искупай меня в молоке белой кобылицы…

— Астафыралла! Не гневи бога!

— Да какая вам разница — хан Кален или просто Кален? Вы одно знайте, дойдет до дела — честно поведу своих джигитов в бой! А за коня спасибо! Давайте соберем людей, вознесем молитву всевышнему…

Один из дозорных, нахлестывая коня, мчался во весь опор к Калену. Услыхав торопливый топот, старики побледнели и со страхом повернулись к всаднику. Прискакав, тот с ходу скатился с седла и завопил:

— Солдаты!!!

— Много?

— Прямо ужас! Еще пушка у них!

— Далеко?

— К пескам подходят…

Кален повернулся к старику в белой чалме, молитвенно сложил ладони.

— Ну, ата, благослови нас!

Проснувшись от топота и крика дозорного, подбегали со всех сторон джигиты, опускались на колени за спиной своего вожака и тоже молитвенно складывали руки. На востоке, из-за большого бархана, снопом рассыпая первые лучи, медленно поднималось солнце.

Приняв благословение старика, джигиты торопливо бросились к коням. Вскочив на белого аргамака, Кален приказал кочевью как можно быстрей уходить в глубь песков Улы-Кума, а джигитов разделил на две группы. Одну из них он поручил долговязому черному джигиту, другую возглавил сам. Было условлено, что отряд долговязого спешно отправится в сторону приближающегося войска и затаится за барханами. Когда Кален со своими джигитами встретит солдат и ввяжется в бой, долговязый выскочит из засады и ударит врагу в спину.

По широкому следу кочевья солдаты вошли в пески и почти достигли колодцев, когда джигиты Калена с грозным криком понеслись им навстречу. В ту же самую минуту, как и было условлено, долговязый подал знак своим. Его джигиты, мешая друг другу, толкаясь, горяча коней, выскочили из-за бархана. Вырвавшись из теснины на простор, они только было разогнали коней, как вдруг впереди раздался оглушительный грохот. Дрогнула земля, шарахнулись кони…

И хоть пушка ударила всего два раза и оба раза, как потом выяснилось, била она по джигитам Калена, но этот грохот в пустыне в ясный солнечный день был так ужасен, что у долговязого, только что яростно скакавшего впереди тысячи джигитов, едва не выпала из руки шашка. Как подстреленный, припал он к гриве коня, повернул назад, а следом за ним в отчаянной панике кинулись врассыпную и остальные…

— Апыр-ай, а ведь недаром сказано: в какой клубок ни сбей пыль — камнем она не станет. Сколько нас было вчера! Казалось, любого врага разобьем. А прыти на одну драку не хватило. Даже овца и та, когда ее режут, ножками дрыгает, — сказал Кален, покосившись на подавленно молчавшего всю дорогу Мунке. Гнев и досада, накопившиеся в душе, сегодня вдруг вылились в этих горьких словах.

Сивый мерин Мунке шел шагом, пощипывая по обыкновению травку на ходу. Опущенная на грудь голова Мунке покачивалась в такт ходу. Смысл горьких слов Калена не сразу дошел до старого рыбака. После некоторого молчания он встрепенулся и слегка кивнул головой.

— Ты прав, ты прав… Клубок пыли камнем не станет…

Через минуту к нему вернулось прежнее безразличие. Кален еще раз искоса взглянул на старика. Он не узнавал его. На море, в рыбачьем ауле кормилец и труженик Мунке был деятелен, опытен и смел. Будто пророк, на несколько дней вперед безошибочно предугадывал он любые намерения своего старого приятеля Арала, то день и ночь ревущего под землянками, то нежно плещущего по белому песку. Свежий человек, глядя с берега на беснующиеся волны, бывало, испытывал ужас, а Мунке только усмехался в усы. Долгие годы жизни бок о бок сроднили море и рыбака, и Мунке все чаще и чаще находил в Арале черты живого человеческого характера. Испытал он и его бессмысленную жестокость, и необузданную силу. Но знал также и его доброту, нежность и щедрость. Раскинузшись под благодатными лучами солнца, нежится, бывает, море в безветренной тишине, и напоминает тогда оно добродушного, с открытым сердцем человека. Иногда волны ворчливо обрушиваются на берег, но нет в них ни гнева, ни злобы. Так любвеобильная мать поругивает своих детей, стараясь за напускной строгостью скрыть свою нежность, готовая тут же обласкать их. Все знал старый рыбак о море, и не было в ауле человека трудолюбивее, деятельнее его.

И вот Мунке теперь сдал. С тех пор как спрятал он свою лодку в камышах и со словами: «Ия, аллах, поддержи нас!»— оседлал сивую вислобрюхую клячу, он сам вдруг стал похож на лодку без руля, без весел и плыл, плыл по течению в этом великом людском потоке.

— Может, пора по домам? — неуверенно предложил Мунке после долгого молчания.

Кален в гневе ударил каблуками коня и рысью стал нагонять ушедшее вперед кочевье. Разбрелись, разбежались кто куда джигиты, старики и женщины сорока родов, ненадолго собравшиеся вместе, и осталось при Калене семей сорок из рыбачьего аула. С ними он метался между глухих барханов Улы-Кума в Киши-Кума. Не давая остыть верблюдам, беглецы почти все время проводили в пути. Все исхудали, обросли, почернели. При Калене никто не осмеливался открыто выражать свое недовольство, но за его спиной роптали, проклиная судьбу, связавшую их с этим конокрадом. У женщин и детей потрескались губы, ввалились глаза, покрылись коростой руки и ноги. Постоянный страх не давал людям спать. От малейшего шороха беглецы вскакивали среди ночи или под утро, в пору самого сладкого сна бросались к лошадям и верблюдам. Замученные походной жизнью, то и дело принимались плакать дети.

— Уйми его!

— Заткни ему рот!

— Забей ему хайло песком! — раздраженно кричали со всех сторон взрослые.

Один Кален держался невозмутимо. Следом за ним ехало около сорока самых надежных джигитов прибрежья. Стоило кочевью встревожиться отчего-то, как Кален с джигитами галопом пускался туда, откуда мнилась опасность. Он знал, что если его настигнет враг, то эта горстка отчаянных джигитов будет защищать детей и женщин до своей смерти.

Однажды он расположил кочевье далеко в песках, среди недоступных барханов, а сам с Мунке, Досом и десятью джигитами отправился в аул, раскинувшийся неподалеку. Аул принадлежал богатому роду Торт-Кара. Бурные события, всколыхнувшие степь, его не коснулись. Жену Калена связывали с этим аулом дальние родственные отношения, и, вспомнив об этом, Кален решил разжиться едой для изголодавшегося своего кочевья. Боясь отказа, Кален взял с собой двенадцатилетнего сына. Когда мальчик впервые навещает родственников матери, ему преподносят щедрые подарки так велит обычай. При виде жиена, приехавшего с поклоном, наверняка раскошелится самый последний скупердяй.

В большой аул на равнине они приехали к вечеру. Мунке, Дос и Кален с сыном направились к белой юрте, стоявшей на отшибе. Остальные джигиты, разделившись по трое-четверо, тоже разъехались по юртам.

Хозяин юрты, где остановились Кален и его спутники, оказался умным, влиятельным в роду Торт-Кара человеком. После короткого разговора он сразу понял, зачем пожаловали уважаемые гости, принял их со всем возможным радушием, а потом, когда гостям постлали постель, вышел, подозвал джигита, услуживавшего гостям, и велел ему собрать почтенных мужчин со всего аула. После недолгого совета решено было дать гостям косяк лошадей и отару овец.

Кален был тронут. Столь неожиданная щедрость незнакомых людей в тяжкий для него час обрадовала его, и впервые за долгое время лицо его подобрело.

В темной юрте, среди храпевших хозяев и гостей лежал Кален с открытыми глазами. Кони за юртой беспокойно перебирали ногами. Видно, остыли, отдышались и теперь просились на выпас, в ночную прохладу. Под одним чапаном с Каленом спал его сынишка, прижался к горячему боку отца и сладко, безмятежно посапывал…

Утром прискакал караульный, которого вчера с вечера выставили на пригорок за аулом. Кален, Мунке, Дос вскочили, схватили оружие и бросились вон из юрты. За аулом нарастал топот, сухо хлопали выстрелы, кони на привязи храпели, взвивались на дыбы, а стригунок, на котором приехал сын Калена, оборвал чембур и куда-то ускакал.

— Скачите к кладбищу! Спасайтесь! Меня не ждите! — кричал Кален, лихорадочно размышляя, как быть с сыном. Джигиты галопом поскакали к кладбищу за аулом. Один Мунке беспокойно кружился на месте, поджидая Калена. Кален наконец вскочил в седло, белый аргамак рванул и понес, и Кален едва успел подхватить подбежавшего сына, поднял его и посадил сзади.

Тягуче звенели над головой пули. Кален инстинктивно припал к гриве, оглянулся. Солдат на игреневом коне яростно настигал его. Игреневый конь легко перескочил через жер-ошак перед белой юртой. Верблюжата и телята, привязанные к аркану, испуганно шарахнулись, едва не сорвавшись с привязи. Солдат на полном скаку вдруг бросил повод, вскинул короткую кавалерийскую винтовку… Одна пуля обожгла ухо Калену, другая — попала в коня Мунке, надсадно скакавшего впереди на расстоянии двух-трех бросков. Вислобрюхий мерин споткнулся, захрипел и ударил оземь, подняв клубы пыли. Мунке перелетел через его голову и скрылся в пыли. Кален стрелял назад, пока не свалил настигавшего их солдата, потом огляделся и увидел ошалело выскочившего из пыли старого рыбака. Протянув руку, Мунке побежал за джигитом, проскакавшим мимо, но тот не остановился.

Боль и ярость охватили Калена. Он выругался. Бешеный взгляд его выхватил узкую песчаную полоску, стремительно приближавшуюся с правой руки. Обернувшись, он схватил уцепившегося за пояс сына, оторвал его от крупа и, не взглянув даже в вытаращенные от ужаса детские глаза, швырнул его на песок. Потом высвободил из стремени левую ногу, нагнулся и подхватил стоявшего в растерянности Мунке.

Усталое кочевье к вечеру остановилось в низине. Развьючили верблюдов. Взмыленных лошадей расседлывать не стали, связав узлом чембуры, поставили за большим барханом. Повесив оружие на седельные луки, джигиты взялись за лопаты — начали рыть колодец. Скинув рубахи, закатав штаны выше колен, джигиты по двое спускались в яму и копали без передышки. Скоро их уже не стало видно, только влажная супесь вылетала на отвал да слышалось из ямы надсадное дыхание.

Старики толпились у колодца. Немой, тревожный вопрос застыл на их лицах: «Будет вода или нет?» Глаза у всех провалились. Вчерашняя стычка возле аула рода Торт-Кара их совсем подкосила. Три джигита были вчера убиты, один тяжело ранен… И сын Калена остался у врага. Прискакав на кладбище, джигиты залегли между могил и начали отстреливаться. Потеряв несколько солдат, каратели поскакали в аул за подмогой. Кален подобрал убитых и кружным путем ушел в пески, туда, где накануне оставил кочевье. Не мешкая, он поднял всех на ноги, и почти сутки без передышки кочевье уходило все дальше и дальше. Они бы шли и еще; нигде не останавливаясь, но жажда доконала и лошадей, и людей, и пришлось остановиться здесь, среди барханов. В низине густо рос зеленый кияк — верная примета того, что тут неглубоко вода.

Старики вытягивали шеи, нетерпеливо заглядывая в черную яму колодца.

— Эй, как там? Вода не показалась?

— Нет еще… Но влаги прибавилось.

— Устали?

— Сил нет…

— Тогда вылезайте! Эй, чей теперь черед? Живо!

К колодцу подошел Кален, ведя коня в поводу. Белый аргамак всхрапнул, потянулся к влажному песку. Старики обступили Калена.

— Дорогой, все устали… Сколько же можно с детишками да бабами мотаться по степи?

— Да, нужно смириться.

— Поклонимся урусам, может, и помилуют…

— Правильно! Иначе все мы тут загнемся! Один Мунке молчал. Кален повернулся к нему. — А ты что думаешь?

— Э, что я могу думать? Велика степь казахов, только как начнут тебя ловить урусы, норки не найдешь, где спрятаться.

— Так-то оно так…

— Сам знаешь, сказано: где глубоко — там и утонешь.

— Так… — Кален помолчал. — Ну что ж… Только разве мы собирались разбить их? Ведь когда к горлу приставят нож, даже и овца ножками дергает! Так и мне казалось… Ну да ладно! Только за бабой моей… — Кален запнулся и помрачнел.

Жена его, узнав, что единственный их сын попал в руки русских, упала на шею лежавшего рядом верблюда и долго не приходила в себя. Ехала она потом как в бреду, и всю дорогу женщины поддерживали ее с обеих сторон.

Кален с трудом сглотнул комок, стоявший в горле, почувствовал песок на зубах, сморщился:

— Ну прощайте! Бабу мою приглядите!

Он медленно сел на аргамака, тронул было его каблуками, но Мунке ухватился за повод:

— Что это ты задумал? Куда собрался?

— Как был я одинок, так и сдохну одиноким волком…

— Тогда хоть скажи…

Но Кален вырвал у Мунке повод и пустил коня наметом. Пронизанные багрянцем заходящего солнца, будто подпаленные снизу, пламенели на западе редкие облака. Одинокий всадник, будто заблудившийся в степи пыльный смерч, быстро скакал в сторону облаков. «Эх, как бы не погиб он сгоряча!»— горько подумал Мунке. Потом медленно обвел взглядом молча стоявших вокруг людей и, решив, что теперь, видно, придется взвалить ношу на свои плечи, решительно кивнул двум джигитам:

— Теперь вы спускайтесь в колодец!