24

Его зовут Николай Сергеевич Лепихов, и ему двадцать пять лет. Его зовут Николай Сергеевич Лепихов, и Николаю Лепихову теперь вечно будет двадцать пять лет.

Кролик, которого те, кто не хотел его обидеть, называли Саней и только хорошо знакомые называли Коляном, оказался Николаем Сергеевичем. Только мы об этом узнали уже после того, как он умер.

Он задохнулся, отойдя за угол поссать.

Вообще, в шахтах с туалетами не ахти.

Собственно, и во всей нашей стране с туалетами не ахти. Сейчас-то хотя бы стали появляться кафе, в которых можно бесплатно облегчиться, а раньше было совсем плохо. Советские общественные туалеты – это большие ямы, на которые клали дощатые перекрытия, а сверху ставили деревянные кабинки. Выглядело это, как очень маленький деревянный домик, внутри которого дырка в полу и иногда картонная коробка для бумажек в углу. Но главное в таком туалете – это, конечно, запах.

В городах, особенно в больших, таких как Днепропетровск, или Запорожье, или Киев, бывают общественные туалеты где-нибудь прямо в городе, скажем, в парке. Они выглядят немного по-другому. Это что-то похожее на землянку – жилье для гномов или для хоббитов, хотя не знаю, согласился бы хоть один хоббит жить в украинском общественном туалете.

В эту землянку ведут ступеньки, что-то вроде лестницы в подвал, и внизу ты видишь небольшой холл, с окошками на уровне земли. С одной стороны этого холла – кабинки с отвалившимися дверцами, с другой – ложбинка с уклоном вдоль всей стены, что-то вроде писсуара на двадцать человек. По крайней мере в мужском туалете; в женском, наверное, такой нет. Хотя я ни разу не был в женском туалете, так что не знаю наверняка. В любом случае прямо посреди туалета – сток, куда стекает все, что не попало по назначению. И запах – такой же точно, как и в любой общественной уборной, – аммиак, буквально выжигающий глаза. Если ты зашел в такой туалет помочиться или даже облегчиться, тебе приходится делать это, прикрыв глаза и задержав дыхание.

Хотя ничто не сравнится с сельским колхозным туалетом.

Есть много баек о том, как кто-то проваливался в такие туалеты. Ну, вы же знаете, внизу просто яма, и, если ты оступился или доски в полу оказались непрочными – ты проваливаешься в дерьмо. Там обычно неглубоко, так что шансы утонуть у тебя мизерные. Зато хорошие шансы задохнуться, ведь вентиляцию в таких местах никто не продумывал. Никому не приходило в голову, что там будут находиться люди.

Подобные байки обычно заканчиваются тем, что очередного зашедшего в туалет хватают за задницу.

Не знаю, насколько им можно верить.

В шахте все гораздо проще. Ты просто отходишь за угол – и делаешь то, что хотел. Забой пестрит всевозможными техническими выработками, гезенками, квершлагами и заброшенными бремсбергами. В любой из них ты можешь отлить. Или – если не терпится – даже облегчиться, хотя все предпочитают делать это на поверхности. Неудобно, да и негигиенично как-то.

Есть старая, еще советская, байка о молодом грозе, который вышел на первую в своей жизни смену. И у него как назло заболел живот. Он не знал, что делать, и спросил у старого мастера, есть ли на лаве туалет. Тот сделал большие глаза и сказал: «Какой туалет! Тут же вентиляции никакой! Ты в одном конце забоя посрешь, а в другом твой товарищ задохнется!» В итоге парню посоветовали облегчиться в пакет – у него от завтрака остался – и вынести дерьмо с собой на поверхность, чтоб выбросить в унитаз. А сами позвонили наверх, в особый отдел шахты – так, мол, и так, один из шахтеров решил пронести с собой на поверхность взрывчатые вещества. Не знаем уж зачем, должно быть, в каких-то террористических целях. Естественно, всю шахту поставили на уши, и парня по выходе из забоя задержали.

Заканчивалась эта байка тем, что в районном органе КГБ его при понятых заставили развернуть пакет.

Кролик не был молодым пацаном.

Он просто отошел за угол поссать.

И попал в «мертвую зону» – несквозную выработку, в которую не попадал воздух от вентиляционных труб. Обычно такие выработки заколачиваются, но в туннеле нетипичного назначения никто не парился лишней работой. В итоге масса выработок, которые по всем правилам должны быть засыпаны или хоть как-то закрыты, просто чернели проемами в боковой стене штрека.

В тот день Кролик как раз работал в ТНН. Мы бросаем жребий, чтобы решить, кто сегодня будет выполнять план – нашу обычную работу, а кто будет трястись в вагонетке на час дольше, чтобы попасть к проходческому комбайну туннеля нетипичного назначения, и будет продолжать наше дело. Медленно, но уверенно приближать нас к цели. Разрушить этот мир до самого его основания.

И где-то в середине смены он захотел отлить.

Интересно: что чувствует человек, когда задыхается? Говорят, что если ему просто не хватает воздуха – то ничего. Кролик просто стоял там, в ответвлении шахтного ствола, и ссал куда-то в темноту, пока голова не закружилась настолько, что он медленно осел на камни. Он уснул, и моча еще какое-то время продолжала, слегка пульсируя, поступать из мочеточника, выливаясь ему прямо на штаны. Он жил еще минут семь, может чуть больше. Наконец его сон стал совсем глубоким, а сердце остановилось.

Мне начинает казаться, что одной из причин его смерти стал я – а вернее, желтый порошок, без которого у нас не обходилось теперь даже откупоривание пивной бутылки. Все, кто находился в этот момент в забое, были после прихода. И Кролик, разумеется, тоже. И может быть, если бы он не был вмазанным, если бы он никогда в жизни не принимал ни зеленого, ни желтого порошка, если бы он вообще никогда не рождался шахтером – он остался бы жить.

Его нашли примерно через час – уже посиневшего. Было очевидно, что откачивать его бесполезно. Ребята сразу позвали меня – похоже, они решили, что я могу справиться с любой проблемой, но все что я смог придумать – это сообщить на поверхность, что у нас несчастный случай. Обычный несчастный случай.

В забое часто гибнут люди. Здесь можно умереть любым из тысячи доступных способов. Здесь можно высунуться из вагонетки, когда ты едешь к своему рабочему месту, и остаться без головы, потому что здоровенный кусок скальной породы вверху штрека никто не стал устранять, его просто оставили торчать на полтуннеля. Здесь можно не справиться с добычным комбайном и оторвать себе руку по самое плечо, после чего умереть от потери крови еще до того, как тебя найдут. Здесь можно нечаянно взяться за неизолированную часть электрического оборудования и получить удар током в десять тысяч вольт, от которого твои яйца сварятся вкрутую, а белки глаз станут коричневато-желтыми. Ну и, наконец, здесь можно сгореть заживо, если взорвется метан, или оказаться погребенным заживо под десятками тонн породы, если тебе не повезет сгореть.

Кролик погиб далеко не худшим способом.

Мы связались с поверхностью, и тогда, когда понадобилось его идентифицировать, вдруг выяснилось его имя.

И эта секунда поменяла все.

Я вдруг понял, что мы на самом деле хотели сделать. Я вдруг понял, чего нам не хватало все это время.

И я вдруг понял, кто за всем этим стоит.

– Так, все, – говорю я, обращаясь к окружающим меня черным лицам, – заканчиваем. Хватит. Никаких больше туннелей нетипичного назначения. Никакого больше протеста против тех, кто ходит по поверхности. Никаких больше смертей.

На меня смотрят несколько десятков пар глаз. После смерти Кролика все, кто был сегодня на смене, собрались здесь, чтобы узнать, что его звали Николаем Сергеевичем Лепиховым.

Все молчат.

– Подумайте, – говорю я, – пораскиньте мозгами хоть чуть-чуть. Ну должны же у вас были остаться хоть какие-то мозги? Все это время мы тяжело пахали, выполняя сложную и трудоемкую работу, и мы были уверены, что делаем это потому, что сами так хотим. Но мы ведь даже имен друг друга не знаем! Как, черт возьми, по-вашему, мы смогли все это сделать на голом энтузиазме?

Глаза.

Яркие белки глаз на черных лицах.

И гробовое молчание.

– Ладно. Задайте себе простой вопрос. Кому может быть выгодно обрушить под землю Киев? Или какой-нибудь другой город? Или вообще всю Украину или весь мир? Кто ненавидит всех, ходящих по поверхности? Кто никогда не поднимался на поверхность и имеет достаточно злобы, чтобы убивать без разбора?!

Я замолкаю и внимательно слежу за лицами. Я ищу искру понимания в этих глазах, тень сомнения на этих губах, хоть какие-то чувства, всплывающие из глубины этих душ. Я ищу ответ, который они должны дать сами.

Тролли.

Только эти твари могли все продумать и подстроить.

Но похоже, что стоящие вокруг меня плотным кольцом чумазые люди то ли не способны понять этой простой истины, то ли не хотят об этом задумываться – а скорее всего, давно уже догадались, куда я клоню, но им просто все равно.

– Ну что вы так на меня смотрите! – кричу я, пытаясь хоть как-то их расшевелить. – Разве вы не понимаете, что только что из-за нашей идиотской затеи погиб человек?!

– Тут каждый день кто-то гибнет, – отвечает мне черное лицо, которое я не могу узнать. – Лучиков вон тоже погиб, что ж теперь?

– Как это что? Как это что? – не унимаюсь я, но некоторые уже стали поворачиваться и возвращаться в ТНН. – Стойте! Стойте, хватит, мы где-то допустили ошибку! Лучиков погиб из-за несчастного случая. Это ужасно, но это не наша вина. Но сейчас погиб человек из-за идиотской затеи, которая родилась непонятно где, непонятно как и непонятно куда ведет! Мы все это время сидим на этом желтом дерьме, а ведь мы даже не знаем, откуда оно здесь взялось! Может быть, это тролли управляют нами с помощью нацвая! Послушайте меня! Я кормлю вас порошком, и я подкинул вам мысль о туннелях нетипичного назначения. И сейчас я говорю вам: давайте вернемся к работе, просто к работе. До тех пор, пока у нас не будет возможности все обдумать. Все понять. Во всем разобраться. Так мы хотя бы будем уверены, что ни одна смерть не останется на нашей совести.

Но меня уже никто не слушает. Я и сам понимаю, что несу чушь, но уже не могу остановиться. Потому что я должен положить этому конец.

Здесь.

Сейчас.

И я решаюсь на крайнюю меру:

– Я мент, – кричу я. – Слышите?! Я – мент, бывший сотрудник ОБНОНа, а сейчас я координатор действий по предотвращению и уменьшению негативных последствий экстренных ситуаций на угледобывающих предприятиях со стороны предприятия «Западдонбассуголь».

Все остановились, и я словил на себе несколько десятков взглядов.

– Да, – продолжаю я, – я могу всех вас посадить, если надо будет, то вообще засадить всех, кто когда-либо участвовал в разработке ТНН, потому что я все еще служу в ментовке. Только не этот я, а другой. Я в другом теле. Но это тоже я.

Сначала засмеялся кто-то один.

Через несколько секунд смеются уже все. Смех проносится по всему забою, по шахтному стволу и по туннелю нетипичного назначения во все стороны. Смех проникает в самые дальние участки забоя, внутрь механизмов, которыми заставлено все вокруг, и даже, кажется, проходит сквозь меня – до такой степени его много.

– Ну ты даешь, Марик! – говорит мне кто-то. – Ты сегодня точно пережрал этого твоего желтого нацвая.

И все возвращаются к работе.

Над ТНН.

Никто не собирается прекращать то, ради чего мы потратили столько сил и ради чего уже погиб человек, даже если все это подстроили тролли с помощью желтого порошка.

Они собираются закончить дело.

И они настроены серьезно.

Иногда то, за что ты борешься, оборачивается своей противоположностью.