8
Еда была разложена по отделениям в коробке под пластиковой крышкой.
В самом большом отделении в жирном соусе — явно из баранины, — плавали коричневые волокна. Рядом — пригоршня слипшегося риса. Еще в двух углублениях—порция сыра в полиэтиленовой упаковке и маленький вяленый банан.
Сидя на земле, Жак Реверди, обнаженный по пояс, мысленно подсчитал имеющиеся в его распоряжении калории. Если прибавить эту трапезу к завтраку и к обеду, получится около тысячи шестисот. То есть примерно на тысячу калорий в день меньше по сравнению с его обычным рационом. Следовало бы найти способ компенсировать эту нехватку.
Он поднял глаза, приложив руку козырьком ко лбу, чтобы защититься от солнца. В одиннадцать часов утра двор слепил белизной. Заключенные, выстроившись в очередь, ждали еды. Все они были одеты в белые футболки и пытались держаться в тени, падавшей от стены столовой. Их растянувшиеся на земле черные силуэты напоминали подвижную бахрому щупалец морского полипа. Некоторые уже ели, скорчившись над своей порцией у стен разбросанных по двору зданий.
Основные постройки — столовая, помещение для свиданий, административный корпус — располагались в центре площадки и, казалось, вырастали прямо из асфальта. Заключенные могли передвигаться тут совершенно свободно, но, пройдя несколько шагов, неизбежно оказывались перед стеной или запертой дверью. Здесь царила всего лишь видимость свободы — мираж.
Реверди поднял глаза выше и посмотрел на наблюдательные вышки, в четырех углах двора. Длинные сплошные стены между этими башнями были увенчаны колючей проволокой, на которой острые шипы заменили бритвенными лезвиями.
Он улыбнулся: эта враждебная картина ему нравилась.
Все лучше, чем оставаться в Ипохе.
Впрочем, для человека, пойманного с поличным на месте убийства, он устроился неплохо. Отправляя еду в рот пальцами, он подвел итог своим удачам. Вначале ему еле-еле удалось избежать линчевания в Папане. Потом, даже в состоянии транса, он не выдал ни одной детали Тайны. Теперь он был в этом уверен. Последняя встреча с психиатром в Мпохе, накануне перевода, подтвердила: никто ничего не знал.
И вот ему удалось попасть в Канару и раствориться в общей массе. Две тысячи заключенных, в том числе самые страшные преступники страны: убийцы, насильники, наркоторговцы. Добавить блок, отведенный женщинам, и здание, где содержались несовершеннолетние. Настоящий город из белых или бежевых бараков, отражавших солнце в течение всего дня и сверкавших так, что перед глазами начинали роиться черные мушки.
После приезда сюда Реверди опасался худшего. Во время обыска он заметил, что на стенах приемного отделения развешаны вырезки из газет, относящиеся к его аресту. Тюремщики не откажут себе в удовольствии обломать западного «хищника». Пусть теперь его называют «243—554», он все равно остается западной звездой. Знаменитым убийцей, сама известность которого воспринималась как издевка над тюремными властями.
Но он ошибся: здесь больше всего ценили спокойствие. Его даже не поместили в зону усиленной охраны. Каким-то необъяснимым чудом ему предоставили полную свободу перемещений — то есть свободу жариться по десять часов в этом дворе.
Он начинал верить, что здесь за ним стоит ангел-хранитель. Особенно когда увидел свою камеру. Почти что однокомнатная квартира, квадрат пять на пять метров. Голые стены кремового цвета, цементный пол со скатанной циновкой. Все, что он так любил: чистота и пустота. Справа даже санузел, с душем и унитазом, отделенный низенькой перегородкой, выложенной серой плиткой. Никаких уродливых граффити, никаких дырок в цементе, покрытом картоном во избежание запахов, никаких грязных следов, оставленных прежними узниками, на полу. Все как новенькое.
И главное, он один. Никаких человеческих отбросов, никаких вонючих товарищей по несчастью, никаких онанистов по соседству, как в «Т-5». Не было даже сокамерника, чтобы разделить с ним этот дворец. Такая изоляция воспринималась не как мера безопасности, а как настоящая привилегия.
Когда надзиратель принес мыло и полотенце, Реверди спросил, кому он обязан всем этим, но тот лишь пожал плечами, давая понять, что не знает,
— Это меню для европейцев.
Где-то рядом прозвучала французская речь. Реверди повернул голову: рядом с ним возник невысокий мужчина в свободно болтающейся футболке.
— Сыр, — добавил он. — Это небольшой «бонус» для людей с Запада.
Он уселся по-азиатски, на пятки. Жак открыл было рот, чтобы рявкнуть ему «заткнись», но одумался. Другие заключенные во дворе наблюдали за ним. Лица тамильцев, словно вырезанные из обожженной коры, шафрановая кожа малайцев, медная — китайцев. Он много лет жил бок о бок с этими народностями. При одной мысли о том, чтобы заговорить с ними, снова иметь дело с их языком, их маниями, их предрассудками, его охватывала тоска. Француз — это другое дело.
Он улыбнулся, не отвечая. Человек был совсем маленького роста. Он напомнил Реверди крошечную серую обезьянку, из тех, что живут в лесу группами, чтобы лучше защищаться. Его лицо, словно из дубленой кожи, было ужасным. Разбитое, изломанное, все в каких-то провалах. Создавалось впечатление, будто над ним поработали бритвой или он стал жертвой американского рестлинга. Эта голова с вмятинами вызывала ассоциации с Четом Бейкером. Лицо этого «крутого» певца и трубача, в молодости отличавшегося томной красотой, с годами постепенно скукоживалось и сморщивалось и в конце концов, стало каким-то искривленным, как будто вдавленным внутрь, с глубоко провалившимися глазами. Безобразие заключенного на этом не заканчивалось: из-за шва на заячьей губе левая сторона его лица казалась парализованной.
— Меня зовут Зрик, — сказал он, протягивая руку.
Реверди пожал ее:
— Жак.
— Не надо представляться. Ты здесь уже звезда.
— Еще французы есть?
— С тобой нас двое. Есть еще два англичанина, один немец, несколько итальянцев. Больше европейцев нет. Мы тут все за наркотики. Большинство пожизненно. Меня приговорили к вышке. За тридцать граммов героина. Но потом мне изменили меру на двадцать лет. Если буду умницей, выйду лет через десять—пятнадцать. Никто не жалуется. Все лучше, чем в петле.
Эрик замолчал, явно жалея, что заговорил с Жаком о виселице. Он уселся на землю поудобнее и начал ковырять ногти на ногах.
— Повезло, что мы французы. Из посольства каждый месяц присылают врача, чтобы проверить, как наше здровье. Нас не лупят. Надзиратели отыгрываются на индонезийцах или на тех, у кого нет посольства в Малайзии. — Он захихикал, не отрывая глаз от своих пальцев. — Им достается о-го-го!
Жак наблюдал за сгрудившейся под галереей группой охранников в темно-зеленой форме, с дубинками в руках. Выглядели они куда подозрительнее, чем сами заключенные.
— Расскажи про надзирателей.
— До прошлого года все шло нормально. Даже было скорее тихо. Канара считается образцовой современной тюрьмой. Но в прошлом декабре сменился шеф службы безопасности. Пришел тип по имени Раман со своими ребятами. Ад!
Жак прислонился головой к стене.
— Я имел дело со всеми кругами ада.
— Раман — чокнутый. Продажный до трусов, но это нормально. Главное, что он — правоверный мусульманин, почти ваххабит, и в то же время — педик. В его безумной башке все это как-то совмещается. Иногда на него находит настоящее бешенство. И нам достается. Но, в общем-то, такие взбучки — не самое страшное. Самое страшное — это когда он становится ласковым, если ты понимаешь, о чем я. Пока что я не попадался, и лучше не думать о том, что происходит в душевых.
Реверди улыбнулся, подумав: «При твоем-то уродстве…» Он не спускал глаз с людей в форме, а те, в свою очередь, наблюдали за ним. Казалось, их бьет лихорадка, — в этой нервозности было что-то ненормальное.
— Они что, все подсевшие?
— Только ребята Рамана. Кокс, ЛСД, амфетамины. Если они после яа-баа, лучше им не попадаться.
Уже лет пятнадцать в Юго-Восточной Азии царили амфетамины. Самым страшным среди них оставалась яа-баа. Маленькая таблетка в форме сердечка, пахнущая клубникой или шоколадом, разрушала нервную систему и вызывала приступы немотивированного насилия. На первых страницах таиландских газет регулярно появлялись сообщения об убийствах, совершенных под влиянием яа-баа.
— Но мы все-таки не в средневековье, — продолжал Эрик, стараясь быть убедительным. — Директор тюряги с них глаз не спускает. Были жалобы. При первом же сигнале сукина сына вызовут на дисциплинарный совет вместе с его «охреневшим воякой». А пока что приходится считать дни.
Теперь Жак изучал заключенных, разбившихся со своими мисками на кучки по этнической принадлежности. Все они были босые и сидели сгорбившись на корточках — казалось, они одновременно и ели, и испражнялись.
— Разные национальности сидят по разным баракам?
— Изначально нет. Но с помощью взяток заключенным удается соединиться. Это естественное желание. Власти закрывают глаза. А как только найдут, к чему прицепиться, так их снова разделяют. — Он расхохотался. — Ворошат муравейник…
— А белые?
— Растворились в общей массе. Англичанам удалось найти общую камеру. У китайцев. Итальянцам тоже, у индийцев.
Реверди подумал о своей маленькой квартирке с ванной. Он еще не понял, в какую общину попал. Если только его не поместили в особую жилую зону, отведенную для малайцев и богатых китайцев.
— Каждый клан занимается своим делом?
— А то! Китайцы и малайцы живут, как привыкли: первые все продают, вторые ни хрена не делают. Индийцы пытаются руководить, играют в адвокатов, готовы разрешить любую свару за несколько ринг-гитов. Индонезийцы — это рабы. За кусок сыра можешь каждый день покупать себе нового. С филиппинцами дело серьезнее.
— Служба порядка?
— Убийцы. Самые худшие: им терять нечего.
Реверди продолжал знакомиться с территорией, теперь его внимание привлекли большие помещения под толевой крышей, стоявшие за центральными бараками. Эрик проследил за его взглядом:
— Мастерские. При каждом бараке своя. Ты же знаешь принцип: нам занимают руки, чтобы ничего не оставалось в голове. А платят банками сардин. Но к тебе это не относится: те, кто в предварительном, не имеют права работать.
Эрик вытянул узловатую руку:
— За этими бараками — футбольная площадка. Дальше, вдоль болота, хижины на сваях; некоторые из ребят умудрились сварганить себе жилье, купили материал у надзирателей. Своего рода второй дом…
— А эти?
Жак указал вправо на три приземистых строения со следами сырости на стенах.
— Первое — это дигап. «Ломка». Туда отправляют тех, кто не может купить себе дозу. Если они слишком вопят, Раман сажает их во второй блок — в карцер.
— А третий?
— Третий —это… это…
Эрик колебался, но Жак уже понял.
— Барак для смертников, — проговорил наконец Эрик, — Виселица там, внутри… Вроде бы…
Он снова замолчал. Начал изучать пыль под ногами. Реверди сглотнул. Коридор смерти. Он поклялся себе, что не будет о нем думать, и знал, что его силы воли на это хватит. Новый вызов: жить до последней секунды, не думая о смерти.
Он поднял лицо к солнцу и почувствовал, как обжигающие лучи скользят по коже. Он улыбнулся. Ощущение. Жизнь. Он снова открыл глаза и спросил:
— А шансы на побег есть?
— Ноль процентов. Из Канары не убегают.
Он вспомнил о фразе, которой приветствовали заключенных надзиратели в Освенциме: «Отсюда выход один — труба». Для него выходом будет веревка.
Эрик уточнил:
— Высота стен — семь метров. Два года назад ребятам удалось влезть на стену через крышу столовой. Один распорол живот о проволоку. Второй упал с той стороны, так у него обе коленки под ребра вошли. Последнего поймали в болоте, он захлебнулся грязью. У них тут особые собаки, чующие запах даже в воде. Их выписывают из Штатов. Какие-то специально выведенные породы, приученные нести караульную службу. Но они обычно не успевают: находят только трупы.
Внезапно взгляду Реверди предстала странная сцена. Метрах в ста слева, в глухом углу между строениями, вдоль стены, отбрасывая на землю короткую тень, шел мужчина с выбритой головой, направляясь к другому заключенному. Этот другой был совсем юный мальчик с длинными черными волосами, блестевшими от кокосового масла, шорты и футболка обтягивали его тело, подчеркивая каждую складочку. Это женоподобное создание взяло мужчину за руку, и они исчезли под серой тканью.
— Тайцы, — пояснил Эрик. — Я про них забыл. Сто ринггитов за визит. Они собирают целое состояние, чтобы потом сделать операцию. Я могу тебе и шлюху найти. Один надзиратель приводит по пятницам, во время службы. Если хочешь, ты…
— Нет. Никаких женщин.
Эрик, похоже, только сейчас заметил, что тело Реверди гладко выбрито.
— Тайцы, — прошептал он с кривой ухмылкой, — вот что тебе может подойти.
— Это для погружений.
— Что?
— Бритая кожа: это для погружений. Лучше прилегает комбинезон.
Эрик облегченно вздохнул:
— Если хочешь покурить или уколоться, у меня есть план, как…
— И никаких наркотиков.
— Мобильник?
— Нет.
Эрик озадаченно молчал. Реверди кинул ему кость:
— Когда мне что-то понадобится, я обращусь к тебе.
Эрик одарил его самой прекрасной из своих улыбок: его рот напоминал клавиатуру фортепиано: белые и черные клавиши. Он поднялся с явно довольным видом торговца, только что подписавшего контракт.
В этот момент новый голос окликнул Реверди:
— Jumpa!
Перед ним стоял охранник. Жак с удивлением встал. Jumpa — он не ожидал услышать это слово так скоро.
Оно означало просто «посещение».