ОБРАЗ КЛИНКА

Эту ночь Амальрик спал неспокойно. Он и без того недолюбливал осень, но в такие дни, когда ветер завывал в очаге и дождь бился в ставни, точно пытался проникнуть снаружи, с холода, в натопленные покои, когда сырая, промозглая тьма опускалась на город едва ли не в три часа пополудни и влажная одежда липла к телу, – в такие дни барон Торский говорил себе, что жизнь дается ему все с большим трудом…

Тяжелее всего было заставить себя делать хоть что-то, и самым горячим желанием его сейчас было не вылезать из теплой постели весь день напролет, кутаясь в меха, согреваясь горячим вином и наслаждаясь покоем. Однако он знал, что то были лишь тщетные упования, и хмурый рассвет нового дня, такой же сизый и слякотный, как и все предыдущие, застал посланника уже на ногах. Он наскоро и без аппетита позавтракал – скорее по привычке, нежели утоляя голод, и, согревая дыханием постоянно зябнущие руки, расположился в низком, обтянутом вишневым бархатом кресле, придвинув его почти вплотную к пылающему камину.

На нем был длинный агатовый халат, отороченный мехом серебристой лисицы, стянутый на талии шелковым кушаком. В этой небольшой комнате, со вкусом обставленной строгой мебелью вишневого цвета, мрачная фигура немедийца напоминала хищную черную птицу, купающуюся в луже свежепролитой крови. Он поежился в кресле. Митра! До чего же здесь неуютно… Впрочем, последние дни принесли столько поводов для беспокойства, что, пожалуй, не стоило винить в своем дурном настроении осенний холод или обстановку гостиной.

Задумчиво подперев рукой темноволосую голову, он не сводил взгляда с дрожащих языков пламени в камине. Сосновые поленья потрескивали, источая нежный смолистый аромат, и постепенно Амальрик ощутил, как проникает в него блаженное тепло, и понемногу растворяется ледяной комок внутри. С кислой усмешкой он сказал себе, что ему еще грех жаловаться, – вполне могло случиться, что вчера тело его познало бы могильный хлад, от которого не спасал никакой огонь.

Ему вспомнился их поединок с Троцеро накануне, и он вновь подивился совершенной нелепости всей этой истории. Утром Амальрик, в сопровождении скромного эскорта спустился в королевскую трапезную, где ежедневно, согласно этикету, должен был приветствовать от имени Немедии властителя Аквилонии и желать вечного процветания Рубиновому Трону. Он надеялся застать там и Нумедидеса, которому уже давно пора было вернуться в столицу.

Однако, вопреки ожиданию, он не нашел там никого из них. В покоях было немного народа – придворные музыканты тихо играли на лютнях, а сухопарые гончие с закругленными в кольцо хвостами с вожделением поскуливали, надеясь получить лакомый кусочек со стола. Аквилонский сенешаль, герцог Беррийский, хорошо поставленным, породистым голосом объяснил, что Его Величество изволит сегодня завтракать у себя в опочивальне, а молодой принц еще не вернулся из провинции. Барон Торский отвесил изысканный поклон и попросил сенешаля засвидетельствовать Его Величеству и Его Высочеству свое почтение, призывая про себя всех демонов преисподней на голову ленивого королевского племянничка, который наверняка сейчас хлещет деревенский сидр и возится на кровати с амилийскими молодками. Что ж, возможно, это и к лучшему, сказал он себе. Недолго осталось ждать того часа, когда этот жирный слизняк возложит на свои сальные волосы золотой обруч короны. Именно такой правитель и нужен барону Торскому – глупый, чванливый, трусливый до дрожи в коленках. Пусть тогда хоть совсем не вылезает из алькова.

Но стоило ему вспомнить о заговоре, как на душе начали скрести кошки. Ведь так и не удалось выяснить, кто был тот незнакомец, осмелившийся подслушивать в храме Асуры! Какого труда потом стоило ему успокоить этих трусливых аквилонских нобилей! Пришлось солгать им, будто бы его метательный снаряд, которым он ранил лазутчика, был отравлен, и беглец не увидит света дня.

Он церемонно простился с сенешалем и направился к выходу. Слуга, обряженный в цвета правящего дома Аквилонии, распахнул перед ним золоченую резную дверь с изображением геральдического Змея – как вдруг на пороге возник граф Троцеро.

Амальрик удивленно поднял брови. Что здесь нужно пуантенцу? По этикету, вассал мог без доклада переступать порог личных покоев сюзерена только во время Осеннего Гона или начала войны. Что же заставило графа нарушить вековые устои и осмелиться побеспокоить Вилера Третьего? Ведь он не мог знать, что короля нет в трапезной…

Владетель Пуантена был одет в белый парчовый упелянд – недавнее изобретение аквилонских щеголей – который более всего напоминал приталенную рубаху с сильно расширенными рукавами, отделанными блестящим куньим мехом. Упелянд был похож на легкий рыцарский доспех и призван был своими очертаниями напоминать дамам о воинской доблести их кавалеров. Дорогая ткань на одеянии графа была вышита золотыми свастиками – символом солнцеворота. Мускулистые ноги Троцеро были затянуты в чулки из тонко выделанной замши и обуты в сапоги цвета топленого масла, с непомерно длинными носами.

Амальрик улыбнулся, вспомнив нелепый аквилонский закон, регулирующий длину носка у разных сословий: дворяне имели право носить обувь с носками в двадцать четыре сенма, горожане – двенадцать, а крестьяне в шесть. Следовательно, благородный господин стоил двух лавочников и четырех землепашцев. Воистину, благословенна держава, у которой достает времени мерять людей по обувке!

Барон посторонился, чтобы пропустить пуантенского вельможу, но тот вроде бы не заметил его и, проходя мимо с гордо поднятой головой, небрежно толкнул плечом.

Жест заметили все – слуги в красных ливреях, гвардейцы короля – Черные Драконы, стоявшие поодаль, опершись на алебарды, немногочисленные придворные, которым было дозволено лицезреть, как Его Величество поглощает пищу и в знак особой милости – доедать остатки трапезы самодержца; и главное – сенешаль, герцог Беррийский, который не преминет доложить королю о том, что немедийского дуайена, оказывается, можно пинать как бездомного пса.

Амальрик медленно повернулся в сторону Троцеро, и глаза его сузились.

– Простите, граф, – с издевкой произнес он на тарантийском патуа, намеренно отказавшись от лэйо, чтобы его слова поняли все – прислуга, стражники, придворные, – по-видимому, я не в добрый час оказался на пути у наместника прославленного Пуантена, лучшей провинции в аквилонском королевстве. Мне отрадно видеть, что слуги Его Величества так преданы своему господину, что спешат к нему, никого не замечая вокруг.

Музыка смолкла, будто разом оборвались все струны у лютней. В трапезной повисла тяжелая, гнетущая тишина.

Троцеро вспыхнул и резко повернулся к Амальрику.

– Я вижу, Его Величество не вышел к завтраку. Жаль! Ему было бы любопытно увидеть, как распоясались наглые немедийцы! Вместо того, чтобы уступить дорогу истинным хозяевам Хайбории, они лезут напролом, точно пьяные крестьяне!

Придворные ахнули хором. Амальрик нахмурился – пуантенец явно что-то затевал, иначе не осмелился бы вести себя столь вызывающе. Но что? И как быть? Не ответить на дерзкие слова он не имеет права – задета честь его державы! Ответить? Но этот разнаряженный петух, одетый будто на бал, явно хочет навязать ему какую-то игру… Нет, этого нельзя допустить ни в коем случае!

Он примирительно поднял вверх руки в мягких перчатках.

– Надеюсь, я неверно понял ваши слова, граф Троцеро. Я не настолько хорошо владею аквилонским, чтобы до конца проникнуть в смысл сказанного. Я понял, что вы нечаянно задели меня. Должно быть, были погружены в думы о государственных делах. Забудем это досадное недоразумение!

Троцеро жестко усмехнулся:

– Извольте, барон. Я готов повторить все сызнова, на понятном для вас наречии – «бельверусские собаки стали слишком громко лаять даже в тарантийской цитадели!»

Последние слова он произнес по-немедийски.

Амальрик поднял брови. Да, видно, какая-то скверная мыслишка накрепко засела у пуантенца в голове, и он во что бы то ни стало хочет вызвать ссору. Ну что ж, сыграем в эту игру и проучим выскочку.

Он снял с руки черную бархатную перчатку и бросил под ноги графу..

– Я к вашим услугам, месьор Троцеро. Мой оруженосец сообщит вам о месте и времени нашей встречи. А теперь я прошу меня простить. Я спешу!

Он резко развернулся и своей танцующей, кошачьей походкой неторопливо заскользил к выходу.

– Нет, немедиец!

Амальрик вздрогнул и замер, как вкопанный. Так его называла только Марна. Он изумленно уставился на Троцеро.

– Нет, немедиец, – повторил тот. – Я хорошо знаю, как трусливы твои собратья! Стоит дать вам отсрочку, и вы прячетесь в щели, словно мокрицы. Недаром аквилонский змей всегда трепал бельверусских псов. Не будем откладывать нашу встречу. Я требую удовлетворения здесь! Сейчас!

Но Амальрик уже совладал с собой и усмехнулся.

– Здесь. Сейчас, – передразнил он Троцеро. – Помилуйте, граф, не собираетесь же вы махать мечом среди супниц и жареных куропаток. Не будьте смешным. Вы не на карнавале.

Троцеро подошел почти вплотную к Амальрику. Они не мигая уставились друг на друга – худощавый, чуть сутулый пуантенец в белых одеждах, вышитых Знаком Митры, и подтянутый, мускулистый немедиец в платье цвета воронова крыла, напоминающий крупную северную рысь, изготовившуюся к прыжку. Их взгляды были преисполнены такой ненависти, что, казалось, воздух вокруг них потрескивает длинными снопами искр.

Граф первый опустил глаза.

– Конечно, не стоит биться в столовой, – тихо промолвил он, – для этого существует Охотничий двор. Прошу вас, барон, приготовиться к поединку.

Отборные немедийские ругательства раздавались в покоях Амальрика, когда он натягивал на себя просторные кожаные штаны, не стеснявшие движений, и тонкую льняную рубаху, на белой ткани которой хорошо видна кровь от ран – он помнил, что аквилонский Дуэльный Кодекс очень строг в этом вопросе. Надев на ноги грубые солдатские сапоги и подпоясавшись широким ремнем с металлическими бляхами, он подошел к резному зингарскому шкафчику и, поковырявшись ключом в замке в виде оскаленной собачьей головы, распахнул створки.

Здесь был собран весь его арсенал. Диковинное оружие из самых отдаленных уголков Хайбории. Инструменты Смерти, которыми он владел в совершенстве. Барон потрогал свои любимые метательные палицы, коснулся широкого лезвия жайбарского клинка, погладил инкрустированное ложе маленького арбалета, легко умещающегося в седельной сумке, в отличие от своих громоздких собратьев. Эх, жаль, нельзя воспользоваться всем этим богатством! С какой радостью он проломил бы голову докучливому пуантенцу боевым молотом асиров или пронзил его отравленным кешанским дротиком. Может быть, рискнуть и взять с собой какую-нибудь безделицу, вроде кхитайской летучей звезды, родной сестры той, которой он поразил ночного соглядатая? Но нет, нельзя… Нельзя… К ним будет приковано столько глаз, что не удастся воспользоваться этими штуками незаметно. Так, а если попробовать магию? Пара заклинаний – и противник превратится в нескладную куклу с замедленными движениями?

Он покачал головой и с сожалением отказался и от этой мысли. Чтобы нанести ментальный удар, нужно время, а он уже и так возится здесь больше половины клепсидры. Эх, жаль, Марна далеко! Как бы пригодилась ее сноровка! И ей предоставилась бы прекрасная возможность отомстить давнему недругу.

Но что же делать? Не идти же в бой открыто, с распахнутой грудью! Барон знал цену своему воинскому искусству, но не считал нужным рисковать зря. Любой поединок непредсказуем. Достаточно доли мгновения, и капризная судьба может повернуться спиной даже к самому искушенному фехтовальщику. Сколько раз он видел, как опытные бойцы падали от случайного удара какого-нибудь сопливого юнца, который махал мечом наугад, с зажмуренными от страха глазами.

Немедиец задумался. Но вот его лицо озарила довольная улыбка и, порывшись в потайных ящичках шкафа, он вытянул три небольших – не больше крестьянской лепешки – диска из толстой стали. Эти маленькие щиты, про которые он в другой раз бы и не вспомнил, барон отыскал в офирской оружейной лавке, – торговец утверждал, что они достались ему от воина-карпашца. Полудикие горцы, которые и не подозревали о том, что в мире существуют кольчуги и латы, носили их прямо на груди, под рубашкой, на узких кожаных ремешках. Щиты совершенно не стесняли движений и были незаметны под одеждой. Слава Митре, что он вспомнил о них. Щиты спасут, по крайней мере, от прямого колющего удара в сердце. Пояс с медными бляхами защитит живот, сапоги из кабаньей шкуры – ноги, на руки он оденет перчатки с большими раструбами: под ними не будет видно широких медных браслетов, – а то, говорят, у пуантенцев любимая манера подрезать запястье противнику.

Он закончил экипировку и подошел к большому зеркалу из полированной бронзы – вроде бы ничего не заметно. Ничего не скажешь, камуфляж хорош: внешне он беззащитен, как новорожденный младенец – легкая белая рубашонка, тоненькие штанишки, непокрытая голова! Что ж, пуантенский гордец еще горько пожалеет о том, что посмел задеть немедийского дворянина. И, сотворив короткую молитву Солнцеликому, он уверенным шагом двинулся к ристалищу.

Задний двор тарантийского дворца получил название. Охотничьего, потому что отсюда испокон века отправлялась шумная кавалькада аквилонских нобилей в канун охоты на вепря или оленя. Это было неслучайно, ибо он находился в северной части дворца, откуда брала начало дорога на Валонский лес. Большую часть года двором не пользовались, но перед празднеством Осеннего Гона его начисто выметали, выпалывали сорную траву, выросшую между каменьев, мостили выбоины, оставленные конскими копытами.

С незапамятных времен Охотничий двор был местом дворцовых поединков. Несмотря на многочисленные попытки жрецов Митры запретить дуэли, все их законы так и оставались мертвой буквой – гордое аквилонское рыцарство не могло примириться с тем возмутительным фактом, что им, в случае нанесенного оскорбления, следовало обращаться в суд, подобно лавочникам и ремесленникам, а не смывать обиду кровью.

Поэтому духовенство вынуждено было смириться с светскими обычаями, уходящими в глубь веков, и ограничиться требованием присутствия на месте поединка лекаря и судьи. Чаще всего в тарантийском дворце в этой роли выступал кто-нибудь из членов королевской семьи.

По обоюдному согласию дуэлянтов, поединок мог продолжаться «до первой крови», или «до конца», пока один из противников не падал замертво.

Все эти сведения промелькнули в голове барона Торского, пока он шел по бесчисленным дворцовым коридорам к месту поединка. Выйдя во двор, он первым делом посмотрел под ноги – всю ночь моросил дождь, и камни блестели, словно панцири неведомых морских гадов. Амальрик напомнил себе, что нужно быть предельно осторожным – не ровен час, поскользнешься и тогда пиши пропало.

Ждали только его. Немедиец усмехнулся, заметив, что Троцеро так и не переоделся к поединку. Его белый упелянд выглядел неуместно на фоне серых каменных стен – точно граф собирался танцевать, а не сражаться на мечах.

В отдалении кучковались немногочисленные придворные, большей частью те, кто присутствовал в трапезной, – видно, аквилонцам не хотелось привлекать излишнее внимание к этой странной дуэли. У Амальрика зарябило в глазах от разноцветных камзолов и пурпуэнов, аляповатых плащей и петушиных беретов. Немногочисленные дамы шушукались и хихикали в ладошку, окидывая оценивающим взглядом мускулистую фигуру немедийца. Похоже, он мог рассчитывать на их внимание… А почему, собственно, и нет? Эрлик их забери! Чем немедиец хуже пуантенца? По крайней мере, Немедия не была исконным врагом Тарантии и не мечтала перегрызть глотку аквилонскому змею, как независимый и гордый Пуантен. «Официальная Немедия», – поправил он себя и усмехнулся. Посему для придворных прихлебателей едино – что тот, что другой! Неважно, кому всадит десять сенмов стали в сердце, лишь бы только это не произошло слишком быстро и можно было бы насладиться зрелищем боя, растрясти опостылевшую каждодневную скуку, чтобы было о чем шептаться в дворцовых гостиных.

Взгляд немедийца скользнул левее, и он опешил. Вот так сюрприз! Король! Сам король! Его Величество Вилер Третий изыскал возможность прервать утреннюю трапезу и насладиться забавной сценкой. А он, признаться, и не рассчитывал, что сам государь снизойдет до роли судьи. Вот так дела! С другой стороны, кому Вилер мог доверить эту роль? Валерия с Нумедидесом нет в Тарантии. Госвинта, мать старшего принца, говорят, выжила из ума и почти не появляется на людях. Так что, если задуматься, то аквилонскому королю некого и выставить вместо себя. Он прижал руки к груди и церемонно поклонился аквилонскому самодержцу. Вилер сдержанно кивнул в ответ.

К Амальрику приблизился герольд в красном жакете с широкими рукавами вверху, так что казалось – плечи его неимоверной ширины. Он держал в руках бархатную подушечку, на которой лежали два меча. Барон с подчеркнутым безразличием взял тот, что лежал ближе – он знал, что клинки совершенно равноценны – Дуэльный Кодекс требует, чтобы их клинки не разнились по длине больше чем на верхнюю фалангу большого пальца руки и были выкованы из одинаковой стали. Обычно их лезвия не полировались, крестовина была простой, без всяких украшений, а рукоятка вытачивалась из дерева и не обматывалась ремнями, как это часто практиковалось в настоящем бою, чтобы не скользили руки. На клинке запрещалось наносить руны или девизы, в общем, все то, что может быть истолковано как магия.

Да, нелепейшая история! Амальрик, конечно, не раз слышал о том, что граф Троцеро отличается вспыльчивым и довольно вздорным нравом, – однако случившееся переходило все границы. Не будь вокруг радостно пялящихся придворных, пришедших в восторг от неожиданного развлечения, возможно, он еще сумел бы замять дело. Но теперь обратной дороги нет!

Он краем глаза взглянул на Вилера – похоже, короля вся эта история привела в такое же недоумение, как его самого. Отчасти он сочувствовал аквилонскому владыке – ведь когда решалось дело чести, вмешиваться тому не позволял этикет. Кроме того, барон Торский не был подданным Короны, да и пуантенец, формально вассал Вилера, был скорее неверным союзником, чем близким другом, и обращаться с ним приходилось крайне осторожно, точно с хрупким сосудом, – или с ядовитым гадом. И потому Его Величеству ничего другого не оставалось, как обратиться к соперникам с примиряющей речью, заклиная их ограничиться первой кровью.

Что касается Амальрика, он был бы рад обойтись без крови вообще. Разумеется, понятие чести и достоинства было столь же близко его сердцу, как и любому уроженцу Пуантена или Аквилонии, а гордости у него было, пожалуй, поболе, чем у них всех, вместе взятых, – однако он слишком дорого ценил свою жизнь, чтобы позволить себе рисковать ею по пустякам. И необходимость драться из-за подобной безделицы удручала его сильнее, чем он мог бы выразить.

И все же им суждено было сойтись в поединке. Противники обменялись положенными фразами, поклонами, обратились с молитвой к Митре и со словами благодарности и просьбой справедливого суда к повелителю… Амальрик проделал все это с явной неохотой. Он уже прикидывал, как поскорее ранить Троцеро, – слегка оцарапать плечо или руку, – чтобы прекратить нелепый поединок… и едва не поплатился жизнью за собственную самоуверенность.

Пуантенец атаковал его бешено, с убийственной яростью, не давая растерянному немедийцу ни мгновения на раздумье. Меч его свистел, разрезая воздух, и барону огромного труда стоило отразить первые удары. Ему пришлось отскочить назад, и он, забыв про мокрые камни, подскользнулся и чудом удержал равновесие, едва не растянувшись на брусчатке…

Дамы ахнули. А в глазах Троцеро вспыхнуло злое торжество. И лишь после этого Амальрика вдруг обожгло – граф и вправду стремится убить его. Не унизить, не поранить слегка, чтобы удовлетворить вскипевшую гордыню, не покалечить, в конце концов, а именно – убить!

Это было нелепо, – и Амальрик лишь сейчас понял то, о чем догадаться ему следовало с самого начала: стычка в трапезной всего лишь предлог для пуантенца, который затеял свести с ним какие-то иные, куда более личные счеты. Он не помнил, чем мог так оскорбить графа… они ведь почти не были знакомы, и барон мог по пальцам пересчитать те случаи, когда им доводилось перемолвиться хотя бы парой слов… Но сейчас это не имело никакого значения. Глазами Троцеро на него смотрела смерть. И немедиец, мгновенно подобравшись, с той быстротой, что уже не раз спасала ему жизнь, стал атаковать, пожалев, что это всего лишь дуэль, а не настоящий бой, где он мог одним взмахом дарфарской палицы раскроить череп старому интригану.

Несмотря на искушенность в воинском деле, барон Торский ненавидел дуэли. Что может быть смешнее и гаже двух забияк, которые наскакивают друг на друга и тыкают игрушечными железяками на потеху толпе! В дуэли, хочешь не хочешь, приходится следовать всяким дурацким правилам, придуманным трусами. То ли дело настоящий бой! Бой не на жизнь, а на смерть! Бой без правил, где побеждает сильнейший, где нет места поблажкам и околичностям, вроде того, что нельзя добивать павшего противника. А почему нельзя, если это твой враг и ты жаждешь его смерти? Быть может, ты и жил-то ради того, чтобы перерезать ему глотку!

Но что же движет графом? К чему пуантенский шут разыгрывает весь этот спектакль? Чем ему не угодил осторожный дуайен, который всегда по десять раз взвешивал каждое слово, прежде чем разрешить ему сорваться с языка? Конечно, нельзя не признать, что Троцеро и по сей день не растерял запас отваги и безрассудства, а по его движениям видно – в молодости он был непревзойденным фехтовальщиком.

Амальрик подпрыгнул – Троцеро попытался подсечь его – и в прыжке ответил страшным ударом сверху. Граф молниеносно вскинул меч и ловко отразил его выпад. «Да, любезный пуантенец, – подивился Амальрик такому мастерству, – мало кто в Хайбории сумел бы устоять против этого приема. Ведь это придумка коварных гирканцев! А ты, похоже, и вправду мастер клинка. Но время, время, граф… Непримиримое время, которое не признает былых заслуг и беспощадно к тем, кто разменивает пятый десяток. Время покровительствует молодым и им, только им, дает шанс! А старики должны сидеть у камелька и вспоминать о былом, а не размахивать оружием, веселя охочую до зрелищ публику! Ведь не прошло и четверти клепсидры, а твой меч уже вздымается куда реже. Вон и пот по лицу градом покатился, и дыхание сделалось прерывистым и хриплым. А ведь это только начало…»

Немедиец решил ограничиться тем, что парировать все удары противника – по его расчетам, Троцеро должен будет выбиться из сил, и поединок прекратится сам собой. Потом можно будет попытаться найти общий язык с пуантенцем. В конце концов не зря же говорят, что он весьма неглуп. А раз так – должен внять голосу рассудка. Хуже будет, если граф не отступится и будет и дальше воображать себя древним героем Астельдом, поражающим Хоротскую Гидру. Тогда придется его ранить, но не сильно, так, чтобы обездвижить. И честь пуантенца будет спасена, но политического скандала можно будет избежать. А то виданное ли дело – немедийский посланец, глаза, уши и язык венценосного Нимеда, убивает аквилонского вельможу. Да еще не кого-нибудь, а владыку Пуантена, на котором только и держится мир с Гарантией! Вряд ли Вилер поблагодарит его за это. А еще Марна! Не зря старая ведьма предупреждала его, чтобы он не трогал южанина. Будто чуяла, чем все может обернуться… Да, здесь попахивает жареным… Если он, не приведи Митра, поразит Троцеро, то всем его планам – конец и из Тарантии придется убираться. А что дальше? Возвращаться в Бельверус? Чтобы весь двор шушукался за его спиной, а чопорные нобили сетовали, что из-за бестолкового посланника подмочены отношения с дружественной державой! Нет уж, тогда лучше вернуться в Хорайю и вновь поступить на службу к Ясмеле, простым начальником стражи!

А Троцеро между тем не сдавался. Мечи сшибались, лязгали, высекали искры. Амальрик нанес Троцеро несколько царапин, нарочно неглубоких, так что рукав рубахи у того лишь слегка окрасился кровью, и уверенный, что ни король, ни придворные не смогут услышать его, вполголоса произнес:

– Граф, может, хватит балагана? Эти пляски мне изрядно надоели. Первая кровь пролита – так давайте покончим на этом!

Трудно сказать, на что он надеялся. Лицо пуантенца исказилось от ярости, и он прохрипел, с удвоенной силой нанося удар, который барону удалось отразить не без труда, и клинок южанина срезал кружевной воротник на его рубахе, едва не зацепив шею.

– Никогда – слышишь, немедийская собака! Я убью тебя! Сама Авкилония поразит тебя моей рукой, подлый заговорщик!

Лишь теперь понимание снизошло на Амальрика. Выходит, граф прознал о его планах… Стоп! А не тот ли он загадочный всадник, который столь ловко ускользнул давеча от погони? Да – должно быть, он! Так значит, старый глупец решил самолично избавить престол от угрозы. Какая гордыня и самонадеянность! Должно быть, этот фигляр в уже изрядно запачканной белой рубахе с золотым шитьем не сомневался, что сам Митра придет ему на помощь в поединке за правое дело! Вот, значит, зачем он так вырядился. Надеется, что своим благородным поступком войдет в анналы, которые кропают придворные летописцы… Амальрик расхохотался бы вслух, если бы положение не было столь серьезным.

Теперь он знал, что Троцеро готов идти до конца, уговоры и призывы к здравомыслию были здесь бессильны. Остановить его могла лишь смерть.

Неожиданно он полуприсел и, бешено вращая мечом, кошачьими шагами пошел на графа. Попробуй-ка веерную защиту уттарских чжана, болван! Но на долю мгновения он открылся – сказалось отсутствие постоянных тренировок. Он был уверен, что противник не успеет очухаться после столь резкой атаки. Но стремительный клинок Троцеро, точно ядовитая змея, ринулся в его сторону и ужалил точно в сердце.

Кто-то из женщин вскрикнул. Вилер оттолкнул рослого гвардейца, стоявшего чуть впереди и зорко следившего за дуэлянтами, готового в любой момент прикрыть венценосца грудью, – и не в силах больше сдерживать волнение, непроизвольно сделал шаг вперед. Он уже видел, как немедийский посланник падает на сырую брусчатку и испускает дух.

Так оно и было бы, если бы не маленький карпашский щит. Маленькая круглая железяка, в которую ударила сталь Троцеро. Изделие безвестного горского кузнеца. Знал ли тот, что сковал своими сильными, заросшими черными волосами руками? Ведал ли, что крохотный кусок железа, который он закалял, окуная в снег, изменит судьбы всего Хайборийского мира? Мог ли вообразить, что в его заскорузлых пальцах в тот миг были сосредоточены тысячи людских жизней?

Троцеро также замешкался на мгновение. Он по праву мог гордиться своим коронным приемом, который в считанные мгновения отправлял души врагов на бескрайние просторы Серых Равнин. Он знал, что против укуса его клинка нет противоядия, и никому еще не удавалось прожить лишний миг после такого удара.

Что ж, немедиец был славным воином и храбро сражался! Жаль, что всемогущие боги решили сделать его врагом Аквилонии. По совести говоря, он обладал гораздо большими достоинствами, чем многие уроженцы жемчужины Запада. Да упокой, Митра, его душу в своих Небесных Чертогах…

Ведь после такого удара никому еще не удалось прожить лишний миг!

Никому…

Никому…

Никому…

Но не Амальрику Торскому. Троцеро на миг ужаснулся, решив, что бредит, что усталый мозг отказывается служить ему, что его глаза лгут. Этого не может быть, Митра всемогущий! Не может быть, чтобы человек, не защищенный латами, а одетый в легкую рубашку, даже не поморщился от прямого удара в сердце…

Вздор!

Морок!

Наваждение!

Сейчас он опустит веки, и все пройдет. А когда вновь откроет глаза, то увидит поверженного немедийца с красным кругом на рубашке.

Он смежил вежды и не смог увидеть, что его противник и не думает падать навзничь, а заносит руку для ответного удара. Он закрыл глаза всего лишь на долю мгновения. Но этого хватило, чтобы острая сталь немедийского лезвия, небрежно скользнув по ребрам, вонзилась ему в бок.

Троцеро рухнул на землю, выронив меч, зажимая страшную зияющую рану. На белом упелянде набухал багровый круг. Его кровь, горячая, дымящаяся, залила каменные плиты и стекала ручейками по узким желобкам. Наступила мгновенная пауза. Амальрик застыл над поверженным противником, сжимая в руках окрашенный алым клинок, затем медленно обернулся к королю.

– Ваше величество…

Вилер молчал, пораженный. Молчали и все во дворе, ибо никто из них не видел такого никогда. Уже потом, к вечеру, оправившись от первого изумления, свидетели дуэли будут небрежно цедить через губу, что, мол, тут дело нечисто и, явно, не обошлось без магии, намеренно забывая о том, что не существует ворожбы, могущей защитить от каленого железа.

Король был растерян. Он не знал, как себя повести. Да, поединок проходил по правилам, – ему не в чем было упрекнуть победителя. Однако то был немедиец! Враг! Он, восторжествовав над его вассалом, унизил всю Аквилонию! Тяжелый взгляд Вилера задержался на невозмутимом лице посланника, затем переместился на распростертую на земле фигуру, к которой уже спешил, сжимая в руках сумку с инструментами, дворцовый хирург.

– Поединок объявляется оконченным. Оскорбление смыто кровью, – произнес король положенные слова на холодном, торжественном лэйо, и перешептывавшиеся у него за спиной придворные затихли тревожно, ожидая и страшась продолжения. То, что начиналось, как невинное развлечение, неожиданно заканчивалось трагедией. В конце концов, уже многие годы не одна дуэль в Тарантии не завершалась смертью… И все же король знал, что он бессилен предпринять что бы то ни было. Правда была на стороне немедийца. Все, что ему оставалось, это дать ощутить убийце всю тяжесть королевского гнева…

– Ступайте, барон. Празднуйте, – холодно промолвил он. – Сожалею, что не могу разделить ваше торжество.

Стиснув зубы при столь неприкрытом оскорблении, Амальрик все же нашел в себе силы поклониться.

– Как будет угодно Вашему Величеству. Однако осмелюсь сказать, что душа моя столь же далека от торжества, как и ваша…

Он отшвырнул меч на брусчатку, и тот зазвенел, как храмовый колокол.

Вилер не произнес в ответ ни слова. Пренебрежительно махнув рукой, он развернулся и размашистым шагом, подметая полами горностаевой мантии мощеный двор, удалился в свои покои, сопровождаемый примолкшими, гадающими, что будет дальше, придворными.

Остаток дня Амальрик был сам не свой. Он проклинал себя за неосторожность, хотя и не знал толком, в чем она заключается, ибо Троцеро, поистине, не оставил ему другого выхода. Останься пуантенец в живых, он не успокоился бы, пока не уничтожил немедийца, сам или руками убийц. Однако, судя по настроению короля, смерть графа достигла почти того же эффекта: должно быть, Вилер вскоре сообщит ему, что не нуждается в услугах посланника, и Амальрику придется удалиться не солоно хлебавши. И это тогда, когда мгновения решают все, а промедление может быть чревато гибелью.

Как же возликовал барон, когда до него докатилась весть о том, что рана оказалась несмертельной, и Троцеро, скорее всего, поправится. Он готов был плясать на месте и хлопать в ладоши, да что там хлопать! Он готов был кувыркаться через голову, как самый последний акробат из балагана. Да, Митра явно благоволит к нему, если сохранил жизнь этому пуантенцу! Завтра же он принесет Пламенноликому обильную жертву! Нет! К Нергалу – завтра! Сегодня! Сейчас! Он отсыпал пригоршню золотых лекарю, пользовавшему пуантенца, и строго-настрого наказал тому сообщать незамедлительно о малейших ухудшениях драгоценного здоровья графа Троцеро. На радостях он едва не распорядился послать раненому лучшего немедийского вина с пожеланиями скорейшего выздоровления, – однако спохватился, что жест этот, скорее всего, будет истолкован превратно. И все же чувство, что испытал при этой вести Амальрик, было сродни ощущениям осужденного на казнь, помилованного уже на пути к плахе. Неожиданно он вспомнил Ораста – так вот что чувствовал тот, когда на площади возводили поленницу для костра!

Конечно, живой пуантенец тоже опасен! Но, видно, он понимает, что все, что он в силах поведать королю, невозможно доказать! А раз так, то у него, Амальрика, еще есть время, чтобы довести до конца задуманное…

Амальрик засиделся далеко за полночь, напиваясь в одиночестве сладким пуантенским вином, поднимая бокал за здравие раненого графа, себя самого и будущего короля Аквилонии.

Нынешним утром, однако, от вчерашней радости не осталось и следа. Первым делом он послал слугу осведомиться о самочувствии Троцеро и, с облегчением услышав, что ночью тому не стало хуже, принялся обдумывать насущные дела, что ожидали его сегодня. И, для начала, решил поговорить с принцем Нумедидесом. Им было что сказать друг другу.

Однако здесь его ожидало разочарование. Посланный с короткой запиской слуга вернулся сообщить, что Его Высочество прибыли еще вчера, но до сих пор изволят почивать и велели до полудня не беспокоить. От себя же он добавил почерпнутые по пути слухи, что накануне ночью в покои принца его конфидант зачем-то приводил огромного варвара, известного в городе командира отряда наемников. Тот пробыл у Нумедидеса почти до утра и удалился, по слухам, в хорошем расположении духа.

Вести эти насторожили Амальрика, он ощутил дрожь дурных предчувствий, – точно черная птица Зигдаль отбросила на него тень огромного крыла. Он не доверял сумасбродствам Нумедидеса, и то, что этот слизняк счел нужным действовать в одиночку, не посоветовавшись предварительно с дуайеном, показалось тому дурным знаком. А уж то, что он нанял для каких-то низменных целей Вольный Отряд, и вовсе предвещало массу неприятностей. Митра, с какими глупцами приходится иметь дело! Куда, спрашивается, лезет этот обрюзгший слюнтяй? Лучше бы, как прежде, вволю лакал вино, щупал покорных служанок да просаживал деньги в тарантийских кабаках! Ведь своими дурацкими шутками он запросто может перечеркнуть все планы повстанцев… Планы, которые столько зим выкладывались по кирпичику, по щепочке. И все может полететь псу под хвост из-за какого-то выродка! Барона охватило желание ворваться силой в покои Нумедидеса и трясти этого жирного болвана, покуда тот не сознается, что затеял… В беспомощной ярости он заметался по комнате и лишь усилием воли смог заставить себя остановиться и вновь сесть в кресло.

Дурные дни наступили для них. Черные дни. Он чувствовал это! Ему захотелось вскочить на коня и умчаться прочь из этой проклятой всеми богами Аквилонии как можно дальше, не останавливаясь, покуда не достигнет границ Торы, – однако то были лишь мечты, и он прекрасно сознавал это, равно как и то, что ровно через месяц пребывания в вожделенной Торе взвоет от тоски, точно северный волк на луну, и устремится куда глаза глядят, на поиски интриг и приключений.

Внезапно странный звук за окном привлек его внимание. Какая-то птица царапала когтями свинцовый переплет, пытаясь сесть на окно, хлопала крыльями, стучала клювом в стекло… Не веря своим глазам, Амальрик приблизился, затем дрожащими пальцами отодвинул задвижку. В комнату влетел огромный ворон.

Склонив голову, птица опустилась на спинку кресла, не сводя с немедийца блестящего взгляда черных глаз-бусинок. Несколько секунд они смотрели друг на друга, – и вдруг ворон каркнул, резко и повелительно. Амальрик вздрогнул от неожиданности. Однако это мгновенно привело его в чувство. Он вспомнил, что надлежало делать.

Неверной рукой он повел перед самым клювом ворона, как когда-то учила его колдунья, и медленно начертал в воздухе три таинственных знака. Если он ошибся, птица немедленно улетит; однако уроки Марны не пропали даром. Ворон взмахнул крыльями, словно собираясь взмыть в воздух, и вдруг застыл неподвижно, раскрыв клюв. Однако вместо прежнего карканья из горла его донеслись хриплые, гортанные звуки человеческой речи:

– Марна, лесная владычица, шлет привет тебе, Амальрик Торский. – Барон склонился ближе, боясь упустить хоть слово. На лбу его от волнения выступила испарина. Хотя колдунья в свое время и предупреждала его о том, что если понадобится она, пришлет крылатого посланца, барон отнесся к ее словам легкомысленно, приписав их чудачествам старой ведьмы. Однако ворон говорил – и у него не осталось сомнений. Дурное предчувствие навалилось на него, прежде чем он услышал последние слова птицы: – Поторопись, посланник! Охотник выпустил стрелу! Поторопись!