13

Я мчался в Марсель, не замечая дороги. Кажется, через Драгиньян. Не помню. Я хотел лишь одного – скорее быть в палате, до того как Фарральдо прочтет о преступлении в Дине и обратится в жандармерию. Поступить иначе он не мог, несмотря на все, что его связывало с нашей семьей.

Мне пришлось, однако, остановиться и заправить машину. На столе заправщика, когда он считал мне сдачу, я увидел газету «Нис-Матэн». И отвернулся, чтобы не видеть беззаботных лиц Лебаллека и его шурина. Заправщик сказал: «Вот еще двое не будут больше платить налоги». И засмеялся. Он проводил меня до машины и протер ветровое стекло. Заметив рядом со мной плюшевого медведя, опять засмеялся и сказал: «Нужно пристегнуть его ремнем. Таков закон».

Меня снова мучила жажда, я хотел есть и остановился у кафе проглотить что-нибудь. И тут лежала газета с лицами обоих. Хозяйка обсуждала эту историю со служанкой, раскладывавшей приборы к обеду. И я уехал, забыв про бутерброд.

Как доехал до Марселя, тоже не помню. Я все еще цеплялся за мысль, что Лебаллек солгал. Затем помню себя с медвежонком под мышкой в больничной приемной. Пришла мадам Фельдман и сказала: «Мы не можем вас пропустить сейчас к жене. Приходите завтра. В три».

Затем добавила: «Утром приходил инспектор полиции и принес ее матерчатую сумку и очки, обнаруженные в помещении газеты „Провансаль“. Инспектор Пьетри хочет вас видеть. Вы найдете его в префектуре». Я сказал, что схожу туда. И спросил, отдадут ли мне сумку. «Отдадут. Надо только расписаться в получении. Очки я оставлю для нее». – Женщина в белом халате попросила меня расписаться в книге, проверила вместе со мной, все ли на месте. Она же дала мне подписать документы для дирекции больницы и страховой компании. Я несколько раз путался, так как увидел в ее вещах оторванную от пачки ментоловых сигарет бумажку с именем Фьеро и номером телефона.

В машине я снова проверил содержимое сумки. Был полдень или чуть позже, солнце палило, я снял пиджак, расстегнул ворот рубашки. Две вещи в отличие от прочих привлекли мое внимание. Сперва кусок пачки от ментоловых сигарет. Но то, что я принял за номер телефона, оказалось датой: «Фьеро – 18.8.1962». Второе – страничка из справочника. Сначала я подумал, что это та самая, из мастерской Фарральдо. Но нет, тут были авиньонские телефоны разных Памье.

Я доехал до Старого порта. Спросив, где редакция газеты «Провансаль», поставил машину прямо на тротуаре и пошел в редакцию. Сказал там, что хочу видеть человека, который нашел сумку моей жены. Оказалось, это архивариус, он только что пошел обедать. Я ждал его на улице, прохаживаясь взад и вперед. Пиджак держал под мышкой. Жара была адская.

Нет, я не стану вам говорить, что меня мучили угрызения совести или что-то похожее. Врать не буду. Я думал только об Эне. Мне уже было понятно, что она сделала, не обратившись ко мне за помощью. Фьеро, Памье, Ристоллан. То я начинал на нее сердиться, то отходил Например, я думал: «Если она трижды встречалась с Лебаллеком, значит, между ними что-то было. Она сняла комнату в Дине, чтобы видеться с ним». При одной этой мысли мне становилось еще жарче. Потом я говорил сам себе: «Она невиновна. Ее обидели. Ей казалось, что она все поняла, а оказалось – ошиблась. Когда Лебаллек и Туре сказали ей в „пежо“ в день велогонки, что она ошибается, она им не поверила. Или это было для нее таким ударом, что она забыла про оставленную тебе на полочке зажигалку».

На какую-то минуту – и это чистая правда – я даже усомнился, на самом ли деле было то, что я сделал. Не сон ли тут, в котором я, Флоримон Монтечари, убил из карабина двух людей, убил самым настоящим образом, нажимая на курок, убил, полный ненависти, которая двигала мной, когда я отпиливал ствол карабина, ходил в магазин, чтобы купить красную рубашку, жал на газ, чтобы отбросить цеплявшегося за ручку длинноволосого парня, – все это могло быть только кошмарным сном. Чем-то таким, что не приснится нормальному человеку.

В два часа я встретился с архивариусом, у которого Эна была в субботу, в тот самый день, когда ее обнаружили на пляже в туфлях на каблуках. Ему лет шестьдесят, добродушный такой дядя. Фамилия – Мишлен, как название справочника. Он маленького роста и, когда заговорил со мной, поднял глаза: «Она зашла просмотреть старые номера газет. Приблизительно в это же время. Я не заметил даже, как она ушла и только потом обнаружил сумку и очки. Положил в стол, думая, что она спохватится и вернется. А потом совсем забыл. И не вынимал их ни в понедельник, ни во вторник. Только в среду, открыв ящик, я увидел их снова и отнес в комиссариат полиции. Сегодня сюда заходил старший инспектор». Несколько нерешительно и даже понизив голос, он назвал имя: «Пьетри, из уголовного розыска». Он провел меня в зал, где стояли два больших стола. Вдоль стен тянулись ряды полок с подшивками. Показав на длинный стол, он сказал: «Она сидела там. Одна. Я принес ей то, что было нужно. Уж не знаю, сколько она просидела».

Я спросил, помнит ли он, что она смотрела. Мишлен сказал: «Я это уже показывал утром инспектору Пьетри. Она хотела номера за лето 1962 года». Я так и знал. И попросил: «Можно мне тоже их посмотреть?».

Я сел за тот самый стол, за которым сидела Эна. Архивариус принес мне три подшивки с номерами «Провансаля» за июнь, август и сентябрь 1962 года. Он проговорил: «Только не уходите, как она. Предупредите, когда закончите смотреть». Я не взял с собой из машины ту бумажку, где под именем Фьеро она записала дату, но вспомнил – «август 1962 года», и потому развернул первой подшивку за август.

18-е число. Марчелло Фьеро, 43 года, убит неизвестным двумя пулями из пистолета между половиной двенадцатого и полуночью, в тот самый момент, когда он закрывал свой бар в районе Капелетта в Марселе. Женщина, слышавшая выстрелы, издали видела убегавшего человека, но описать его не смогла.

Об этом убийстве говорилось и в других номерах, но все меньше и меньше, а затем и вовсе ничего. Я долго вглядывался в фотографию Фьеро, какую обычно делают в тюрьмах, а он дважды сидел за какие-то преступления. Это лицо с темными глазами и усами, наверно, нравилось женщинам. Но вообще-то – говорю вам то, что думаю, – оно скорее принадлежало человеку, которого носит по волнам жизни, даже, пожалуй, застенчивому. Или я просто помнил, что, по словам Евы Браун, он был не самым плохим из троих.

Я просмотрел всю августовскую подшивку, но ничего нового не нашел. Затем взялся за июльскую. Видно, я шел тем же путем, что и она. 21 июля в Авиньоне около одиннадцати ночи был убит у своего гаража хозяин транспортной конторы Антуан Памье. Тремя револьверными пулями, из которых одна попала прямо в сердце. Он был один в расположенном на отшибе гараже, никто ничего не слышал и не видел. Ранним утром тело обнаружил один из его сыновей. О Памье тоже писали в течение нескольких дней, ну, о том, что ведется следствие, опрашивают людей, а потом – ничего.

Я был весь в поту. Но временами меня знобило. Ясно, почему она не выдержала удара, поняв то, что теперь и мне стало понятным. Было от чего сойти с ума. Я развернул третью подшивку. Переворачивая страницы за сентябрь, вскоре нашел: 9 сентября 1962 года в Марселе пулей из револьвера в затылок был убит за рулем своей машины 25-летний таксист по имени Ристоллан. Часа в два ночи, может быть, позже. На первой странице его фотография. На ней он самоуверенно улыбается. И, как двадцать лет назад, словно говорит, обращаясь к Лебаллеку: «А мы недурно покутили. Даже отлично».

В следующем номере газеты следователи связывали это убийство с убийством Фьеро, но никому не пришло в голову вспомнить и убийство в Авиньоне. А может, это и было сделано позже. Во всяком случае, установили, что оружие одно и то же – пистолет 45-го калибра, пули без труда опознала экспертиза. Читателям объясняли, что это кольт, семизарядный, бывший на вооружении американской армии, купленный или украденный во время минувшей войны.

Я еще долго просидел перед закрытыми подшивками, уперев локти в стол. И думал, как она сидела на этом же месте десять дней назад. Думал о незнакомом мне Габриеле, запертом в своей комнате, и о том, что мне сказала Ева Браун: «Этот человек всего боялся». Я представлял себе, как он надевает пиджак или куртку и говорит Еве Браун и голубоглазой девочке, огорченной, что ее папа куда-то уходит: «До завтра». И обе они смотрят, как он каждую субботу спускается по дороге, направляясь якобы проведать свою сестру. Фьеро, Памье и Ристоллан были убиты в течение одного лета четырнадцать лет назад, все трое с субботы на воскресенье.

Я приближаюсь к концу своего рассказа. Не могу вам объяснить, что я чувствовал тогда и что чувствую теперь. Эна, видать, надеялась, что, когда все злодеи будут наказаны, она вновь получит своего папу. Об этом она ему и сказала в день нашей свадьбы, когда скрылась повидать его. Мадемуазель Тюссо несколько раз повторяла нам с Микки ее слова: «Скоро все будет как прежде. Увидишь. Я уверена».

Я не знаю, что чувствовала она, прочтя то, что прочел я, и поняв то, что понял я. Тогда она взяла в руку свой пузырек с ядом и отправилась на пляж. И ходила по нему до тех пор, пока – как бы это выразиться – не дошла до определенной точки. Нет, не то. Это вроде как следы, которые вопреки очевидному мог оставить ветерок на воде.

Я могу рассказать, какой она была после того, как я пришел из газеты в палату. Я отдал ей медвежонка и серебряное сердечко, лежавшее в сумке. Сам надел ей цепочку на шею. Она засмеялась. Подставила щеку для поцелуя. И сказала: «Вы снились мне сегодня. Вы стояли с папой на лестнице, и мы играли с пробкой». Потом словно забыла, что сказала. И больше не глядела на меня, поправляла красную ленту на медвежонке. Затем подняла глаза: «Пробку тянут за нитку, а я должна ее поймать. Было очень весело, знаете ли. Да, очень».

Увидев, что я плачу, она подошла и, положив руку мне на голову, сказала: «Не плачьте, не плачьте». Очень нежно. И показала свои обгрызанные ногти: «Видите, они отрастают». Я вытер лицо. Сказал: «Да, это хорошо» Глаза у нее ввалились, были неподвижные, с красными прожилками. Кости проступали под кожей. Только волосы были такие же, как в деревне. Я спросил: «Тебе отдали очки?» Она ответила: «Они не годятся. Папа купит мне новые, и вообще папа не любит, когда я их надеваю». Мадам Фельдман стояла рядом – не хотела нас оставлять одних, но молчала.

Я поцеловал свою любовь в щеку. Сказал: «Я все сделаю, чтобы привезти папу». Когда я выходил, она сидела на кровати, забыв обо мне и разговаривая сама с собой или с медвежонком, которого держала на коленях.

В коридоре меня ждали двое. Высокий показал мне полицейское удостоверение и назвался инспектором Пьетри. Он уже знал, что я был в «Провансале». И хотел знать, что я обо всем этом думаю. Рядом было открытое окно. Я слышал пение птиц в саду, а подальше – городской шум. Должно быть, по моим глазам он понял, что я плакал. Я сказал: «Я сам шел к вам. В субботу в Дине убили двоих. Это сделал я».

Мы оставили «ДС» на больничной стоянке. Я отдал ключи от нее инспектору Пьетри, но он не мог мне сказать, когда Анри Четвертый сможет ее забрать. Меня больше беспокоила эта машина, чем собственная судьба.

Из кабинета, куда меня привели для допроса, мне позволили позвонить Микки на лесопилку Фарральдо. Я сказал, что убил Лебаллека и Туре, потому что считал их виновными в том, что случилось с Элианой, и что сам заявил в полицию.

Голос у Микки был печальный, но спокойный. Свой желтый грузовик он может гнать, как полоумный, но не так глуп, как думают. Еще накануне он понял – я совершил что-то ужасное. Прочитав утреннюю газету и расспросив Бу-Бу и Фарральдо, он понял остальное. А мне сказал: «Хорошо сделал, что сам пришел в полицию. Теперь, пока ты один, не болтай лишнего. Чем меньше будешь открывать рот, тем лучше».

Они с Бу-Бу и Фарральдо уже связались с адвокатом. Микки спросил: «Ты знаешь, куда тебя поместят?». Я ответил, что следователь желает выслушать меня сегодня же вечером, а потом, наверно, отвезут в Динь. Микки сказал: «Мы так и думали. Значит, адвоката ты увидишь там. Его зовут Доминик Жанвье. Он хоть и молод, лет тридцать, но опытный и, похоже, знающий человек».

У меня перехватило горло. Я хотел сказать Микки еще о многом, о чем прежде никогда не говорил, а теперь говорить уже было поздно. И всего-то сказал: «Позаботься о Бу-Бу, о матери и Коньяте. И об Эне тоже. Ты должен свозить к ней отца». Перед тем как повесить трубку, мы еще помолчали. Слышалось только потрескивание на линии. Я сказал ему: «Бедный ты мой. Если бы отцу тогда не пришла в голову мысль продать это мерзкое пианино, ничего бы не случилось». Микки ответил не сразу: «В субботу утром мы отвезем его к Муниципальному кредиту и устроим обещанный концерт. Уж наслушаются они „Пикардийской розы“, поверь мне».

Меня переправили в Динь. Я долго сидел в одной из комнат Дворца правосудия под охраной жандарма, потом меня передали другому, а тот повел к адвокату. И, проходя коридором, слыша только свои шаги, я стал впереди различать молодого человека в темном костюме, темном галстуке, ожидавшего меня у окна. Это были вы.