26

Выбрались мы по откосу у моста, на улицу вышли.

— До места трамваем будем добираться, — безапелляционно заявляю я.

Ничего Сашок на это не говорит, только по лицу его вроде тень ухмылки кривенькой мелькает. Типа: ну-ну, командуй…

Стали мы на остановке под фонарём, стоим. Мимо туда-сюда иномарки разные снуют, но я на них принципиально внимания не обращаю. Голоснёшь вот так — а вдруг кто знакомый? И до «фазенды» Бонзы добраться не успеем, как где-то по пути нам торжественную встречу с фейерверком организуют.

Минут пять постояли, затем берёт меня Сашок аккуратненько под локоток и на ухо шепчет:

— Давай-ка, в тень отойдём. Нечего у трассы маяками светиться.

Резонно, думаю себе. Отходим от фонаря подальше, я заодно закуриваю, а Сашок вроде как за компанию рядом держится. И только я затяжку глубокую делаю, как вижу, со стороны аэропорта «тойота» тёмно-синяя метётся. Обмирает сердечко в предчувствии нехорошем, а Сашок вновь меня за локоток берёт, но теперь железной хваткой держит, чтоб, мол, рыпаться не вздумал. Вихрем мимо остановки «тойота» проносится, но номера олежкины я глазами, что мент поганый, мгновенно фотографирую. Повезло нам, что вовремя в сторону отошли… Но кого же это Олежка на «рекогносцировку» наших с Сашком «подвигов» вывозил? Ох, не хочется верить, что в машине Женечка с Валентином сидят…

Тем временем на остановке уже толпа порядочная собралась, а трамвая всё нет и нет. Я как-то об этом общественном транспорте последние пять лет и не вспоминал. Оно мне надо — чужое горе, когда «колёса» личные есть? Зато сейчас, когда нужда прижала, как я власти местные про себя чихвостил! И в хвост, и в гриву. Знаю ведь по данным нашего отдела, как они деньги государственные в своих частных структурах крутят, что ни копейки на благоустройство города не остаётся. А ты здесь стой в одной курточке, зубами дробь на холодрыге выбивай…

Наконец, минут через сорок, трамвай изволил показаться. Лучше бы я его не видел — зрелище не для слабонервных. Впрочем, для нашего обывателя вид его в порядке вещей, но я, привыкший к комфорту иномарок, чуть в осадок не выпадаю. Людей в трамвае — что килек в банке утрамбовано да запрессовано. На подножках гроздьями висят, сзади прицепились, разве что на крыше никого нет.

Остановился трамвай, тут и наша толпа к нему на штурм ринулась. Глядишь, вот так годик-другой народ поупражняется, а там и на штурм Белого дома пойдёт. Дело-то, поди, к тому времени привычным станет… Толпе ведь всё едино: что самогон, что пулемёт, абы с ног валило.

Подходим и мы к трамваю. На подножках крик, шум, гам, чуть друг другу морды не бьют, чтобы внутрь залезть. Оторопь меня берёт — а мы-то как забираться будем? Однако для Сашка это не проблема.

— Поберегись-ка, мать, а то задавят, — сердобольно говорит он, вынимает из толпы старушку, меня на её место ставит и так в трамвай своим телом задвигает, что из других дверей народ, как горох, сыпаться начинает. У меня в глазах темнеет, рёбрышки хрустят, а уж какой бедлам в трамвае поднимается, словами не передать. Крики истошные, мат двухэтажный, но, что удивительно, никто к Сашку конкретно не обращается. Фигура у него внушительная — попробуй такому слово поперёк вякнуть. Вмиг уроет, а так, быть может, ещё жив останешься…

Короче, поехали мы. Точнее, поплелись шагом черепашьим. Толпа стоит терпеливо, все ручки по швам вытянули — иначе не получается — и мерно так это, в такт стуку на стыках, подрагивают. Я к соседу приноровился: как он вдох делает, я — выдох, поскольку по-другому здесь выжить просто невозможно.

Потихоньку обвыклись людишки в толпе монолитной, никто движения лишнего не делает, так как ежели кто, скажем, в хвосте вагона локтем пошевельнёт, это движение в голове вагона у пассажира крайнего, к кабинке водителя прижатого, в почках отдаётся. И всё вроде тихо да мирно стало, да вот погоду нашу спокойную кондукторша портит. Верещит как заведённая, что проезд ей никто не оплачивает. Те, кто подальше от неё, помалкивают, силы жизненные берегут, а те, кто поближе, огрызаются, мол, за такой проезд не ей платить надо, а им доплачивать. Оно, как погляжу, жадность трамвайщиков им самим боком выходит. Думают, меньше трамваев пустим, а прибыль ту же соберём. А фигушки вам! Если бы трамваи полупустыми ходили, прибыли на порядок больше было, поскольку в условиях рыночной экономики к пассажиру индивидуальный подход нужон. То бишь кондуктор к каждому лично подходить должен и ставить в известность, что либо плати за проезд, либо выметайся, пешком иди. Толпа наша другого обхождения не понимает…

Полчаса мы так проехали дружным, спаянным коллективом, как чувствую, «контролёр» ко мне подобрался. Ласково так, нежно, «щипач» ручкой по фигуре моей прошёлся, как понимаю, билет мой проверяя, а как до кобуры под мышкой добрался, так и застыл в прострации.

Поворачиваю я голову и вижу парня молодого с глазами смурными. Смотрит он куда-то в сторону и вроде как в мечтах выспренних витает, будто бы он здесь ни при чём.

Улыбаюсь я ему радушно и так это по-свойски предлагаю:

— Слышь, вьюнош безусый, вот то, что ты у меня надыбал, в деле увидеть хошь?

Я и счёт открыть не успел, как он испарился. Причём так мгновенно и без усилий каких-либо, словно дух бестелесный. И, что поразительно, места пустого после него не осталось. Баба, что за ним стояла, вдруг будто в два раза толще стала и объём освободившийся телесами в мгновение ока заполнила. Я и разок свободно вдохнуть не успел. Однако умению «щипача» трамвайного подивился и искренне позавидовал. Во приловчился, небось без мыла в толпе свободно шустрит, а тут ни рукой, ни ногой пошевельнуть не можешь.

Два часа мы так до конечной остановки «чухкали» — до столицы самолётом быстрее добраться можно, чем до «фазенды» Бонзы трамваем. Наконец вынесла нас толпа из вагона на свежий воздух и я, ей-ей, чуть телом над грешной землёй не воспарил. Вот уж точно — сладостно слово «свобода»! Однако волю чувствам не даю, задавливаю их в зародыше. Не до того сейчас. А то расслабишься на мгновение, тут тебя «мухобойкой» и прихлопнут. Вдвойне нужно сейчас осторожным быть, так как мы почти у цели.

Ещё целый час вначале задворками, а затем по пригородным огородам, не выходя на трассу, чапали мы татью ночною к «фазенде» Бонзы. Я в кровь ноги в кроссовках сбил о колдобины на полях, осенью перепаханных. Вот уж где пожалел, что шузы свои армейские не обул — действительно, знал бы, где падать буду, соломки бы подстелил. Правда, есть один плюс сомнительный, что не лето на дворе — хрен бы мы так свободно по частным огородам прошли. Летом в нас точно бы частник какой из берданки солью пальнул, карауля картошку свою, колорадским жуком затраханную. А вот что действительно хорошо: заблудиться невозможно — «фазенду» за три версты видать. Так вся в ночи светится, будто аэропорт какой международный огнями иллюминирует. Отличная ориентировка, чтобы ковровым огнём из ракетного миномёта всю территорию накрыть. Одна беда — нет у нас миномёта…

Где-то к полуночи добрались мы наконец к «фазенде». Подошли к забору каменному, пятиметровому и остановились.

— И что дальше? — иронизирует Сашок, впервые за три часа рот раскрывая. — Назад пойдём или как? Учти, если мы даже каким-то чудом на стену взберёмся, то там сигнализация проведена. А по всему парку, если помнишь, телекамеры стоят, любое движение фиксируют. Да и оператор в пультовой сегодня чаи не гоняет, а пристально за мониторами наблюдает.

Ничего я на это Сашку не говорю, сам знаю и понимаю. Меня другое в охране интересует.

— Патруль по периметру ходит? — спрашиваю.

— А зачем? — пожимает плечами Сашок.

— Тогда нишкни, — обрезаю его и блещу эрудицией: — Чапай думать будет.

Сажусь на корточки под забором, спиной стену подпираю, закуриваю. Естественно, для отвода глаз Сашка задумчивость на себя напускаю, а на самом деле в переговоры с Пупсиком вступаю.

«Пупсик, — спрашиваю про себя тихонько, — ты можешь сделать так, чтобы на экранах мониторов нас видно не было?» Заодно, чтобы ему легче разобраться было, в голове своей картинку дежурки пультовой в особняке Бонзы рисую.

Молчит Пупсик, но, чувствую, забегали по извилинам в черепушке моей муравьишки махонькие. Побегали-побегали, лапками пощекотали, затем исчезли.

«Нет, — слышу наконец голос Пупсика, — не могу. Информации мало».

Понимаю я тогда, что это за муравьишки в мозгах моих шебаршились. Пупсик в извилинах копался, пытался моими знаниями воспользоваться, чтоб, значит, технику электронную согласно заказу подправить. А что там у меня за знания в этом вопросе, и коню ясно.

Ладно, думаю, не мытьём, так катаньем возьмём.

«Если не можешь стереть наши изображения с мониторов, тогда сделай нас самих невидимыми!» — на ходу фантазирую я, чертыхаясь в сердцах.

«Как это?» — не врубается Пупсик.

«А вот так! — объясняю. — Смотрит кто-либо на нас, что на мониторе, что воочию, но не замечает. Будто нет нас».

«Понял, — облегчённо говорит Пупсик, но по тону его напряжённому просекаю, что «лёгкость» эта ему с трудом даётся. — Такое смогу».

«А теперь сделаем так, — продолжаю я и представляю, будто, находясь в пультовой, сигнализацию вырубаю. — Пусть дежурный сейчас мои движения повторит, и чтобы потом никто в течение получаса отключения сигнализации не заметил».

«Уже», — шепчет Пупсик сдавленно. Видать, совсем ему хреново.

Ничего, малец, потерпи немного, и тогда нам всем хорошо будет, думаю я, и только затем до меня доходит, что и эту мысль Пупсик читает.

Встаю, затаптываю сигарету и говорю Сашку:

— О сигнализации и телекамерах можешь не беспокоиться. Действуй так, будто их нет.

Однако, понимая, что без аргументов мои слова отнюдь не убедительны, про себя добавляю, чтобы Пупсик заставил Сашка верить мне беспрекословно.

Поворачиваюсь к стене, голову задираю. Да уж, препятствие ещё то. Здесь и ниндзя, наверное, сплоховал бы. Как же на неё взобраться? И вдруг чувствую, сила какая-то непонятная меня на стену толкает и к ней прижимает. При этом ощущение странное возникает, что не стою я у стены, а лежу на ней, а земля-матушка, наоборот, стеной в ногах у меня встала.

«Ползи», — слышу в голове тихий, как стон, шёпот Пупсика.

Без вопросов лишних и возражений глупых пробую осторожненько пару движений по-пластунски делать и, чувствую, получается. Нет, ядрёный корень, чего только этот парень не может! Уже без всякой опаски шустренько вползаю на стену и сажусь на неё верхом.

Между прочим, отсюда и зрелище! Парк весь светом ртутных ламп залит, светло здесь что днём, а по ту сторону стены, откуда взобрался, темень непроглядная, хоть глаза выколи. А между днём и ночью — я таким это боженькой всемогущим на стене, что на терминаторе, восседаю.

Повитал я, повитал в облацех горних, затем перевесился в темноту и Сашку командую:

— Делай, как я!

Долго он там валандался с непривычки к штучкам-дрючкам Пупсика, но наконец голова его над краем стены появилась. Ухватился он руками дрожащими за край, да так неуклюже, что провод сигнализации порвал. Впрочем, само собой, никакого воя сирены не последовало. Сигнализация ведь ещё раньше сработать должна была, когда я на стену взобрался, да провода коснулся.

Сидит на стене Сашок, отдувается, ртом воздух ловит, словно только что в противогазе по армейским нормативам на стометровке выложился. Вот так вот посмотришь на него со стороны, ну никогда не скажешь, что этот уверенный в себе молодец может когда-либо растеряться. Не свойственно таким людям это чувство, не знакомы они с ним. Но сейчас смотрит на меня глазами круглыми, моргает подслеповато и вопрошает, заикаясь:

— С-слушай, а… а к-как эт-то м-мы?..

— Обыкновенно, — пожимаю я плечами, будто другого способа лазать по стенам и не знаю. — А что, можно как-то по-другому? Давай попробуем.

Перевешиваюсь я в парк вниз головой и теперь уже на карачках по стене к земле шествую. Что характерно, Сашок за мной тем же способом тараканьим спустился. Во мы ему с Пупсиком голову заморочили!

Встаю я на землю ногами крепко, а Сашок, когда выпрямляется, пошатывается. Как понимаю, не совмещаются в нём материалистическое воспитание с сюрреалистической действительностью. Что, значит, быть стопроцентным атеистом — не имеют для него права на существование силы потусторонние, и баста. Хоть убей.

— Всё, — говорю, — шутки в сторону. Теперь игра серьёзная пойдёт.

Что ценю в Сашке, так это умение в экстремальных ситуациях собраться, отринуть всё постороннее и потустороннее и сконцентрироваться на конкретной задаче. Преображается он мгновенно, уверенным движением «пушку» из-под мышки выхватывает и тут же глушитель к ней прикручивает.

— А вот сейчас, — говорит твёрдо, — даже если ты о телекамерах не врёшь, я действовать буду.

— Будь по-твоему, — плечами пожимаю. — Только зазря свою «пукалку» в ход не пускай.

Тенью Сашок вперёд скользнул и стал от дерева к дереву бесшумно красться. Хмыкнул я и вслед за ним напрямик пошёл. Спокойно так, не таясь, будто на прогулке.

Услышал Сашок шорох моих шагов за спиной, обернулся и цедит зло:

— Делай, как я, если пожить ещё хочешь.

— Это ты напрасно так думаешь. В парке никого нет, никто нас не услышит и не увидит. Дело наше в особняке начнётся.

Не стал мне Сашок возражать, но и не поверил, так до самого особняка и крался. Хотя, спрашивается, какой дурак после полуночи по холодине в парке гулять будет? А патруль выставлять при такой технике, с точки зрения здравомыслящего человека, совершенно бессмысленно. «Секьюрити» Бонзы хоть и все кресты массивные на золотых цепях на шеях носят, однако в деле охраны прагматики сугубые, в чертовщину не верят. И напрасно. Раз уж крест повесил — изволь веровать.

К особняку, естественно, подходим с чёрного входа, хотя, по мне, можно и с парадного — настолько в способностях Пупсика уверен. Однако временно инициативу Сашку предоставляю — пусть порезвится. Да и посмотреть на его умение любопытно.

Метрах в пяти от дома, у ёлочки Сашок жестом меня останавливает, в два прыжка бесшумных стены достигает и к ней спиной прилипает. Правая рука у него с пистолетом вверх поднята, а левая осторожно так это дверь приоткрыть пробует. Ну один к одному кадр из фильмов детективных. Естественно, ни фига у него с дверью не получается, поскольку только идиоты на ночь двери дома не запирают. Тем более в такой ситуации.

Гляжу, Сашок по своим карманам похлопал и кривится недовольно — очевидно, отмычку в этот раз с собой не прихватил. Начинает он тогда на ногах раскачиваться, и тут я осознаю, что он плечом дверь вышибать собирается. Во разошёлся, что кот дворовый, мясо почуяв. Как понимаю, он сейчас в состоянии камикадзе находится — лишь бы до горла Бонзы добраться, а там — трава не расти.

— Сдурел, что ли? — говорю вполголоса и открыто к двери подхожу. — Мне твоё самопожертвование ни к чему — тут такой тарарам поднимется, что Бонза и ускользнуть может. А я хочу его тёпленьким взять да в глаза посмотреть. Так что под танк в следующий раз бросаться будешь.

Прикладываю руку к замочной скважине и, что Иван-дурак, своё «по щучьему велению» заказываю. Щёлкает тихонько замок, а у Сашка морда опять так вытягивается, что в фотографию «шесть на девять» ну никак не влезет. Разве что в «девять на двенадцать».

— Прошу, — говорю. — Только, будь добр, тихо и без крови.

Переводит дух Сашок, настраивается, «пушку» обеими руками берёт и мне головой кивает, мол, открывай.

Ну, думаю, дров он сейчас наломает… И вдруг словно что-то щёлкает у меня в черепушке, будто Пупсик или кто другой там тумблер переключает. А чего я, собственно, переживаю, сколько там дров Сашок наломает? Со мной-то ничего случиться не может — заговорённый я! От понимания этого настроение моё что ртутный столбик термометра от огня вверх прыгает, весёлость дикая хмелем по жилам разливается, и даже нечто вроде азарта появляется — пусть парень повеселится, меня потешит.

— Будьте любезны! — усмехаюсь Сашку и жестом театральным перед ним дверь распахиваю.

Что пружина Сашок внутрь дома влетел. Хрясь, хрясь! — слышу там удары приглушённые, а затем — тишина.

Вхожу за ним в дом и картину следующую наблюдаю: двое «секьюрити» на креслах развалились, головы запрокинувши и ручки-ножки раскинувши, а между ними стул стоит с доской для нард, и партия неоконченная на ней. Представляю их последнюю реакцию: распахивается внезапно дверь, на ключ запертая, а за ней никого — лишь ночь в проёме. Только ветерок оттуда холодный вроде дунул и тут же силой нечистой бац, бац! — по кадыкам… Во умора! Ежели по позам «секьюрити» судить, вряд ли они партию в нарды когда-либо доиграют. Разве что на тучках небесных.

— Ты их что — насовсем? — на всякий случай спрашиваю. Жалко всё-таки, как-никак соратниками были.

— Вскрытие покажет… — бурчит Сашок, ребро ладони потирая. Не совсем, видно, у него крыша после штучек Пупсика поехала, если чувство юмора прорезается.

Ну и деньки у нас напряжённые предстоят! Завтра вице-премьера отставного в макинтоше цинковом в столицу отправим, а послезавтра охранников наших по известному ритуалу помпезному провожать будем. Не жизнь — сплошные праздники!

Дальше всё как по маслу пошло, без особых приключений. Ни в коридорах, ни на лестнице никого не оказалось — да и в честь чего здесь охрану на ночь выставлять? Чай, не тюрьма. Поднимаемся мы на второй этаж, в коридор выходим, и вот тут-то я в растерянности, что в ступоре, и застываю. А куда идти, собственно? Привык, понимаешь, что Бонза меня только в своём кабинете принимает, вот и припёрся, по пути привычному, под самые двери, будто он и среди ночи здесь сидит и нас ждёт. Что значит, стереотип мышления! Небось, спит Бонза в своём апартаменте царском, в две дырочки посапывает и ни ухом, ни рылом не ведёт. А ты пойди найди его в особняке — вон дверей-то сколько. Будешь в каждую соваться, такой переполох поднимется…

Стою я, значит, в пустом коридоре, на двери кабинета что баран на ворота новые пялюсь, и вдруг моё зрение как бы раздваивается. Вроде бы я всё ещё и здесь нахожусь, но в то же время вроде бы и в кабинете Бонзы оказываюсь — и тут, и там всё вижу. А в кабинете Бонза с Иван Иванычем сидят и нашу с Сашком судьбу решают. Гляжу, на столе карта области расстелена, Ваня, трижды секретный, по ней пальцем корявым водит и рассказывает, на каком поезде и куда мы нынче направляемся. Не спят наши благодетели-работодатели, не до того им. Ишь как задницами по креслам ёрзают — ха-арошими мы с Сашком гвоздями там угнездились…

Не-ет, нормально у меня тогда на площадке хоппера шарики-ролики в черепушке сработали, всю ситуацию прокрутив. Не зря, видать, три месяца в «оперотделе» штаны протирал — кое-чему научился…

— Вот мы и у цели, — спокойно так резюмирую для Сашка, а про себя Пупсику командую, чтобы он опять нас «видимыми» сделал. Игры закончились, а то как же я в глаза Бонзе смотреть буду? Впрочем, я-то смогу, но весь смак в том, чтобы и он меня видел!

Оглядываюсь на Сашка, улыбаюсь ему до ушей и советую, позу его напряжённую замечая:

— Расслабься, Александр. Дело-то плёвое осталось…

И дверь небрежно ногой распахиваю.

Честно говоря, думал «клиенты», нас узрев, что на картине «Не ждали» статуями замрут, глаза выпучивши и хлебальники разинув. Ну, положим, с Бонзой именно такая беда и приключилась, а вот Иван Иваныч себя нестандартно повёл. Не ожидал я от него, вечно медлительного, прыти такой. Мгновенно он сориентировался, что мячик со стула в высоком прыжке сиганул, а сам ещё в полёте «пукалку» выхватил и по дверям «чихать» начал. Но и Сашок мужик тоже не промах — на пол уже не Иван Иваныч приземлился, а тело его грохнулось, ещё в прыжке с душой расставшись.

Быстро они между собой разобрались — я и глазом моргнуть не успел. И тихо: лишь «пок-пок» со стороны Ивана Иваныча донеслось, а ему почти в унисон Сашок из-за моей спины тем же ответил. Эх, жисть наша копейка! Мгновение назад все были живы-здоровы, а через секунду, глядь, уже и труп нарисовался, кровь под ним пятном растекается, да и второй «клиент», судя по виду обморочному, в мыслях себе саван шьёт.

Оглядываюсь я назад и в коридоре на стене, на уровне своей головы, вижу две отметины пулевых. Да, Иван Иваныч, хоть вы с Сашком и в одних структурах ногами дрыгать да из «пушек» пулять обучались, но стрелок из тебя похреновей оказался. А может, мне просто Пупсику нужно лишний раз «спасибо» сказать…

Вхожу вразвалочку в кабинет, будто в свой собственный, в кресло плюхаюсь, ногу за ногу забрасываю, закуриваю. Словно Хозяина для меня и не существует. Сашок аккуратно дверь притворяет, к трупу подходит, носком туфли на спину переворачивает. На Хозяина тоже не смотрит, хотя знаю, боковым зрением всё контролирует, и, стоит Бонзе рыпнуться, вмиг рядом окажется и замочит за милую душу.

Посмотрел внимательно Сашок в лицо трупа и сплюнул брезгливо.

— Не подставляй ближнего своего, ибо ближний грохнет тебя и возрадуется ехидно… — назидательно, словно над холмиком могильным, говорит он и обратно носком туфли труп переворачивает.

Тем временем Бонза в себя приходить начинает. Медленно из кресла поднимается, а в груди у него клекочет, что у орла горного, но сам больше на индюка ощипанного похож. Особенно мордой — вся лилово-красными пятнами.

— Да не тужься, а то обделаешься, — развязно бросаю ему. — Сиди, пока разрешаю.

Оседает Бонза в кресло камерой проколотой, но, похоже, понемногу оклемывается, дар речи обретает. Честное слово, не узнаю его. То ли он поглупел вдруг в один момент, то ли до сих пор умным прикидывался, а я раскусить не мог.

— Спасибо, ребята, — хрипит, — что меня от этого упыря поганого избавили…

Право слово, у меня от заявления такого челюсть отпадает. Во даёт — ему, как понимаю, родную мамочку замочить, что пальцем в носу поковыряться. От наглости столь неприкрытой дымом сигаретным давлюсь, перхаю и в Бонзу со злости окурок щелчком бросаю. Хотел в морду попасть, но не долетел окурок, на ковёр шлёпнулся. А жаль…

У Сашка тоже брови на лоб лезут, но он с собой быстро справляется, деловой вид на лицо напускает, к столу подходит и на столешницу взгромождается.

— Мы так и подумали, — говорит воодушевлёно, — но работа подобная дорогого стоит.

А сам ногой фривольно покачивает и на меня заговорщицки косится. Мол, пришла пора с Бонзой в кошки-мышки поиграть, да «подоить» коровку золотоносную как следует. Уж и не знаю, у меня ли он научился «банан обезьяний» закидывать или сам допёр.

Бонза же от радости, что вроде пронесло, совсем глупеет и игру Сашка за чистую монету принимает.

— Непременно, ребята, непременно. По самому высшему разряду…

— Надо понимать, — жёлчно вставляю я, — ты под этим наши похороны имеешь в виду?

Икает Бонза, мордой лица сереет и, что горохом, словами невпопад сыпать начинает:

— Что вы, ребята… Я вам… Да я… Я для вас… В любой точке земного шара… на море… каждому по коттеджу… Вы для меня… Я для вас… Такое сделали… в аэропорту… Здесь особенно…

— До товарища не доходит, Антон Андреич, — говорит Сашок с нотками заискивающими, но напускными, однако нюанс сей лишь я различаю. — Как считаешь, Хозяин, по-моему в нашей компании есть человек случайный. Третий лишний, так сказать.

Здесь Сашок поворачивает голову ко мне, пристально смотрит, а сам, незаметно для Бонзы, подмигивает.

А Бонза окончательно в себя от такой интонации приходит. Вновь он на коне, вновь респектабельность во всей фигуре. Хозяин положения, хозяин жизни. Во как во власть мошны своей денежной уверовал. Царь и бог.

— Это, Александр, тебе решать, — говорит Бонза веско, с апломбом хозяйским. — Сам знаешь, ты моя правая рука, поэтому я не возражаю.

Смотрит на меня глазами голубыми, не мигает, и ничего в его взгляде, кроме превосходства и презрения ко мне, нет. Мол, порезвился, мальчик, и хватит. Пора и честь знать, да место на погосте заказывать.

Поглядел я в его глазки, мечту свою сегодняшнюю осуществил, и в полное разочарование впал. Это как с бабой новой — вьёшься вокруг неё в мечтах радужных, что, мол, не такая она, как все, и вот то самое у неё чуть ли не поперёк расположено. А как переспишь — ну ничего особенного. Так и с глазами Бонзы. Только разочарование ещё большее. Пора эти глазки закрывать.

— А вот тут ты, Бонза, промашку дал. Лишний среди нас это ты, — кривлю я губы презрительно, и, как просекаю, впервые в жизни он свою кличку кулуарную слышит. И в последний.

Выхватываю я из-под мышки «беретту» и стреляю ему в морду. Что характерно, никто мою руку в этот раз не направлял, но попадаю я ему аккурат посреди лба. Что в тире — в самую десятку.

А вот грохота такого от выстрела я не ожидал. Засело в памяти «поканье», с которым Сашок с Иван Иванычем между собой разбирались, вот и думал, что и у меня соответственно получится. Чёрта с два — без глушителя громыхнуло в ночной тиши так, что уши заложило.

Что ужаленный вскакивает со стола Сашок и на меня шипит:

— Болван! Сейчас сюда вся охрана сбежится!

Бросается было к двери, но на полпути останавливается, крякает с досады и на пол «пушку» свою швыряет.

— Эх… — вздыхает обречёно. — Что уж теперь… Пусть живут. Свои ведь были. Нам всё равно не уйти…

Слышу, на первом этаже двери хлопают, по лестнице сапоги дробно стучат, и тогда меня страх дикий и безотчётный охватывает. Ведь порешат нас сейчас, как пить дать, и Пупсик не поможет!

Лихорадочно пытаюсь сообразить, как спастись, но никакого решения не нахожу. «Секьюрити» Бонзы — псы борзые, для них никого, кроме Хозяина и его дочки, в мире не существует, всех, в том числе и своих, если надо, положат…

Стоп! — молнией сверкает в моей черепушке спасительная мысль. Дочка! Вот он — выход!

«Муж я её! — ору про себя Пупсику. — Сделай так, чтобы все уверовали, что я зять Бонзы! Любимый, в ком он души не чает! Немедленно сделай! Чтобы все, слышишь, ВСЕ об этом знали! И как к Бонзе, ко мне относились!»

И только я это проорал, гром вселенский грянул. Тряхнуло меня так, будто землетрясение баллов десяти случилось. Мир в глазах надвое раскололся, и одна моя половина в кресле в особняке Бонзы сидеть продолжает, а вторая — в мрак кромешный кошмаров Пупсика переносится. И вижу я там дракона двуглавого, чешуёй звёздной блистающего и громадой космической на меня в пустоте могильной летящего. Смотрит он на меня двумя парами глаз жутких, но, похоже, букашку, что я против него из себя представляю, не видит, потому и зовёт трубно, как на суд божий: «Где ты, Поводырь?! Где ты?!!» И вместе с зовом вырываются из его пасти клубы пламени геенны адской и на меня жаром нестерпимым накатываются…