Понедельник, 23 февраля

12 часов 16 минут

Шон Берман был очень напуган своим пребыванием в больнице и неотвратимо надвигающейся операцией. Он совсем не разбирался в медицине, и хотя, конечно, хотел бы больше узнать о своей болезни и ее лечении, деликатно не стал надоедать своими вопросами врачу. Он вообще боялся всего, связанного с медициной и болезнями. В его воображении они сливались воедино, а вовсе не противостояли друг другу. Предстоящая операция угнетала его, он никак не мог приспособиться к мысли о ноже, которым кто-то рассечет его кожу. Его желудок при этом куда-то проваливался, и холодный пот выступал на лбу. Он старался не думать обо всем этом. На языке психиатров это называется вытеснением болезни. Он был совершенно счастлив до того дня, пока накануне своей запланированной операции не пришел ложиться в больницу.

– Мое имя Берман. Шон Берман, – он вспомнил свое поступление в больницу. То, что в сущности должно было быть чепухой, оказалось безнадежным блужданием по бюрократическому лабиринту.

– Берман? Вы уверены, что госпитализация вам назначена на сегодня? – многозначительно спросила чересчур накрашенная девушка-регистратор с ногтями, покрытыми черным лаком.

– Да, я уверен, – ответил Берман, изумленно поглядывая на ее черный маникюр.

Этот цвет навел его на мысль о том, что больница является в своем роде монополистом, так как при свободной конкуренции у руководителей фирмы хватило бы ума запретить своим служащим красить ногти в черный цвет.

– Сожалею, но я не нахожу вашей фамилии в списке. Вам придется посидеть и подождать, пока я не закончу с остальными больными. Затем я позвоню в приемное отделение, и мы быстро выясним этот вопрос.

Так начались его мытарства при поступлении. Он сел и стал ждать. Большая стрелка часов отмахала полный круг, прежде чем его все-таки приняли.

– Давайте ваше направление на рентген, – попросил его молодой и ужасно худой лаборант в рентгеновском отделении, где Берман прождал сорок минут.

– У меня нет направления на рентген, – ответил Берман, перебирая бумажки, которые вручила ему регистраторша.

– Но у вас должно быть. У всех поступающих больных есть.

– А у меня нет.

– Должно быть.

– А я говорю – нет.

Несмотря на возникающее естественное раздражение, издевательская процедура госпитализации имела один несомненно положительный эффект. Она полностью заняла мозги Бермана, так что он и думать забыл об операции. Но в палате, через полуоткрытую дверь которой временами доносились чьи-то стоны, ему вновь пришлось поискать в себе запас душевных сил, чтоб противостоять мысли о неумолимо надвигающейся операции. Еще труднее было не впечатлиться видом забинтованных людей с трубками, таинственным образом выходящими из тела в местах, не имеющих естественных отверстий. Здесь, в атмосфере больницы, вытеснение болезни уже не было эффективной тактикой психологической защиты.

И Берман избрал другую тактику, переключившись на то, что психиатры называют формированием реакции или сублимацией. Это заставило его думать о своей операции, манипулируя знакомыми понятиями.

– Я диетолог и хотела бы обсудить с вами ваше меню, – толстая женщина вошла в палату после короткого стука. – Вам будут делать операцию, если я не ошибаюсь?

– Операцию? – Берман улыбнулся. – А-а, мне их делают каждый год. Это мое хобби.

И диетологу, и лаборанту, всем, кто говорил с ним в этот день, пришлось выслушивать свежепридуманную байку об его операции.

Этот метод психологической адаптации срабатывал весьма успешно до утра операционного дня. Берман проснулся в 6.30 от звука тележки, прогрохотавшей по коридору. Он попытался снова уснуть, но не смог, читать тоже оказалось невозможно. Время невыносимо тянулось, приближаясь к одиннадцати утра, на этот час была назначена операция. В пустом животе бурчало.

– Мистер Берман, операция ненадолго откладывается.

– Откладывается? На сколько? – Берман старался не сорваться. Эта медленная пытка ожиданием сводила его с ума.

– Трудно сказать. Тридцать минут, час, – медсестра пожала плечами.

– Но почему? Я умираю от голода.

На самом деле есть ему не хотелось, просто нервы были натянуты до предела.

– Распоряжение хирурга. Я вернусь попозже, чтоб сделать вам предоперационную подготовку. Пока отдыхайте, – и медсестра вышла.

Берман остался сидеть с открытым ртом, полным незаданных вопросов. Отдыхать! Дурацкая мысль. Вплоть до появления Сьюзен в это утро, Берман пребывал в страшном напряжении; покрытый холодным потом, провожая тоскливым взглядом каждую минуту на часах, отделяющую его от операции, и одновременно желая, чтоб все это быстрее кончилось. Несколько раз он чувствовал, что просто изнемогает, и подумал о том, насколько его страхи соответствуют тяжести предстоящей операции. В глубине души он не верил, что операция будет серьезной. Он боялся, что будет испытывать боль, что его нога не будет работать лучше, как с гарантией в девяносто восемь процентов пообещал ему лечащий врач, беспокоился, что ему придется несколько недель ходить с гипсом. Процедура обезболивания его не пугала, наоборот, скорее он опасался, что им не удастся его усыпить. Он сам не захотел делать операцию под местной анестезией, он не хотел еще и заморозки.

Мысли о возможных осложнениях и даже смерти его не посещали. Он был слишком молод и здоров для этого. Если бы не так, он бы дважды подумал, стоит ли оперироваться. Это был один из недостатков Бермана – не видеть леса за деревьями. Однажды он спроектировал здание. Получился потрясающий проект, который был, однако, отвергнут местным муниципалитетом из-за того, что здание совершенно не вписывалось в окружение. К счастью, Берман не знал о Нэнси Гринли, неподвижно лежащей в БИТе.

Сьюзен Уилер явилась Берману, как путеводная звезда в ночи. При его крайней нервозности ее приход помог ему скоротать время и занять его ум. Более того, впервые в это утро Берман оказался способен подумать о чем-нибудь кроме коленки и ножа. Все его внимание было поглощено беседой со Сьюзен и ее исповедью. То ли красота девушки, то ли ее ум, то ли определенная уязвимость положения Бермана заставила его с восхищением думать о ней, что сделало его путешествие на лифте вниз в оперблок гораздо приятнее. Наверно, и укол мисс Стернз сделал свое дело, так как голова Бермана стала легкой и пустой, а мысли стали рваться.

– Думаю, что вы возили целые толпы народа на операции, – сказал санитару Берман, лежа на спине с руками, закинутыми за голову, когда лифт подъезжал ко второму этажу.

– Угу, – безразлично пробубнил санитар, разглядывая свои ногти.

– А вам когда-нибудь делали здесь операцию? – продолжил Берман, наслаждаясь спокойствием и отрешенностью, разливающейся по телу.

– Не-а, никогда, – ответил санитар, вскидывая глаза на индикатор этажей, так как лифт мягко остановился.

– А почему?

– Слишком много видел, наверно, – ответил санитар и вытолкнул каталку с Берманом в холл.

К тому времени, как каталку поставили в зоне оперблока, предназначенной для ожидающих операции больных, Берман был уже в состоянии счастливого опьянения. Инъекция, которую ему назначил анестезиолог доктор Норман Гудмен, содержала кубик инновара – относительно новой комбинации сильнодействующих препаратов. Берман попытался заговорить с женщиной на соседней каталке, но язык ему не повиновался, и он засмеялся над своей беспомощностью. Затем он хотел схватить за халат проходящую мимо медсестру, но промахнулся и снова засмеялся. Время больше не заботило его, и мозг уже не фиксировал происходящее.

А в операционной в это время дела шли своим чередом. Пенни О'Рили уже переоделась, обработала руки и принесла дымящийся лоток с инструментами на операционный столик. Мери Абруцци уже внесла и прикрепила дыхательный шланг в операционной.

– Сейчас еще один, доктор Гудмен, – сказала Мери, с помощью ножной педали подгоняя высоту операционного стола под высоту каталки.

– Вы совершенно правы, – жизнерадостно ответил доктор Гудмен.

Он дал раствору из капельницы стечь на пол, чтобы выдавить пузырьки воздуха:

– Я думаю, мы управимся быстро. Доктор Спаллек – один из самых опытных хирургов, которых я знаю, а пациент – молодой, здоровый мужчина. Держу пари, мы выйдем отсюда уже к часу.

Доктор Норман Гудмен работал в Мемориале уже восемь лет и одновременно преподавал в медицинской школе. У него была лаборатория на пятом этаже корпуса Хилтен, где он держал множество обезьян. В область его научных интересов входило развитие новой концепции анестезии путем воздействия на отдельные участки головного мозга. Он чувствовал, что наркотики должны обладать таким избирательным действием, чтобы действовать на ретикулярную формацию, выполняющую в мозге роль фильтра всех сигналов, идущих к его коре. Этим способом можно снизить, наверно, количество наркотика и его негативные эффекты.

Всего несколько недель назад он и его лабораторный ассистент доктор Кларк Нельсон натолкнулись на одно производное бутирофенона, которое избирательно снизило электрическую активность ретикулярной формации у одной обезьяны. Только величайшая самодисциплина позволила ему не воспарить на небеса, учитывая, что Результаты получены только на одном животном. Когда они стали повторять эксперименты, то нашли, что у восьми обезьян наблюдалось то же самое.

Как доктор Норман Гудмен хотел бы забросить всю остальную работу и посвящать все двадцать четыре часа в сутки своему открытию! Он планировал все более сложные эксперименты со своим препаратом, в том числе и на людях. Нельсон пылал еще большим энтузиазмом, и доктор Гудмен с величайшим трудом отговорил его от немедленной попытки введения небольшого количества препарата самому себе.

Доктор Гудмен знал, что настоящая наука покоится на фундаменте строгой методологии. Все должно исследоваться тщательно и объективно. Слишком ранние эксперименты на людях могут приводить к жалобам и неприятным открытиям, что печально и для врача, и для больного, и для препарата. Итак, доктор Гудмен держал себя в узде и придерживался строгой последовательности опытов, по крайней мере пока ему не захочется обнародовать свое открытие. И вот в это понедельничное утро он "давал газ", как они называли это на своем жаргоне, то есть отдавал дань клинической анестезиологии.

– Черт, – сказал доктор Гудмен, выпрямляясь, – Мери, я забыл эндотрахеальную трубку. Сбегай в наркозную и принеси восьмой номер.

– Иду, – ответила Мери Абруцци, исчезая за дверью операционной.

Доктор Гудмен рассортировал соединительные трубки для разных газовых смесей и подключил две из них – для закиси азота и для кислорода – к вентилю в стене операционной.

Шон Берман был четвертым и последним пациентом для Гудмена в этот день 1976 года. До этого ему пришлось работать с женщиной весом в сто тридцать три килограмма с желчнокаменной болезнью. Доктор Гудмен опасался, что огромная масса жира впитает в себя наркотик, а к концу операции начнет его выделять в кровь, затрудняя выход пациента из наркоза. Но его опасения не оправдались, и, хотя операция затянулась, больная проснулась очень быстро, как только удалили эндотрахеальную трубку и затянули последний шов.

Остальные два случая в этот день были банальными: венэктомия и геморроидэктомия. Берману же предстояла менискэктомия на правом колене, и доктор Гудмен предвкушал, что уже в час пятнадцать будет в своей лаборатории. Каждый понедельник Гудмен благословлял свою счастливую звезду, что у него хватило настойчивости продолжать свои научные изыскания. Клиническую анестезиологию он находил слишком скучной, слишком легкой, слишком банальной и надоедливой.

Единственно, что примиряло его с клиникой по понедельникам, как он сам говорил окружающим, была возможность комбинировать препараты. Он любил, если не было противопоказаний, составлять индивидуальную схему анестезии, сочетая несколько наркотиков, вместо того, чтобы давать большие дозы одного. Нейролептоанальгезию он не любил, так как считал ее примитивной предшественницей грядущих типов анестезии.

Мери Абруцци вернулась с эндотрахеальной трубкой.

– Мери, ты прелесть, – заметил Гудмен, проверяя все ли готово. – Ну, я думаю, можно начинать. Подавайте больного.

– С удовольствием. А то я не доберусь до своего обеда, пока мы не кончим. – И Мери снова исчезла.

Так как Берман не имел никаких противопоказаний, Гудмен решил избрать нейролептоанальгезию. Он знал, что Спаллеку все равно, как и большинству хирургов-ортопедов. "Только усыпите его поглубже, чтобы я смог наложить этот проклятый жгут. Это все, что мне нужно" – был обычный ответ на вопрос, какой анестетик они предпочитают.

При нейролептоанальгезии больному вводится мощный транквилизатор-нейролептик и сильный анальгетик. Оба они обладают и быстро проходящим снотворным эффектом. Доктор Гудмен обычно пользовался дроперидолом и фентанилом, затем больному вводили пентотал, а наркоз поддерживали закисью азота и добавочными дозами равных объемов фентанила и дроперидола. Кроме того, для полного паралича скелетных мышц использовался яд кураре. При этом за больным было необходимо все время наблюдать, но доктор Гудмен с удовольствием выполнял все это, так как время для него при этом шло быстрее.

Санитар открыл двери для каталки, которую толкала Мери Абруцци.

– Ваш ребеночек спеленут, доктор Гудмен. Он крепко спит, – прокомментировала Мери. Она опустила перильца каталки.

– Ну же, мистер Берман. Пора перебираться на стол, – Мери слегка потрясла Бермана за плечо. Он чуть приоткрыл глаза. – Помогите нам, мистер Берман.

С некоторым трудом Мери и санитар переложили Бермана на стол. Он почмокал губами, перевернулся на бок и натянул простыню до шеи; похоже было, что ему кажется, что он дома в собственной постели.

– Отлично, Рип Ван Винкль, теперь на спинку, – Мери перевернула Бермана на спину и вытянула его правую руку вдоль тела.

Берман спал, полностью отключившись от суеты вокруг себя. На его правое бедро надели манжету пневматического жгута. Правую его пятку закрепили на металлическом стояке в изножье стола так, чтобы вся нога оказалась приподнятой. Тед Колберт, ассистент, начал готовить операционное поле, обрабатывая колено Бермана спиртом.

Доктор Гудмен занялся своим делом. Время было 12.20. Давление у пациента было 110/75, пульс – 72 удара в минуту, ровный. Хотя с широким катетером манипулировать было неудобно, капельницу доктор поставил меньше чем за шестьдесят секунд.

Мери Абруцци установила электроды кардиомонитора, и вся комната наполнилась негромким монотонным попискиванием.

Вооружась полностью готовым аппаратом для анестезии, доктор Гудмен прикрепил шприц к капельнице.

– Ну, мистер Берман, я хочу, чтобы вы расслабились, – сострил Гудмен, улыбаясь Мери Абруцци.

– Если он еще больше расслабится, то просто растечется по столу, – засмеялась Мери.

Гудмен ввел в капельницу шесть кубиков инновара, того же сочетания фентанила и дроперидола, которое было использовано для премедикации. Затем он проверил роговичный рефлекс и отметил, что Берман уже находится в глубоком сне. Поэтому доктор Гудмен решил, что пентотал не понадобится. Вместо этого он начал подавать смесь закиси азота и кислорода, наложив на лицо Бермана черную резиновую маску. Давление было 105/75, пульс 62, ровный. Доктор Гудмен ввел в капельницу еще 0,4 миллилитра альфа-тубокурарина, препарата, которым современная цивилизация обязана диким племенам из амазонских джунглей. По телу Бермана прошла волна мышечных подергиваний, затем мускулатура полностью расслабилась, а самостоятельное дыхание прекратилось. Доктор Гудмен тут же выполнил интубацию и наполнил легкие Бермана газовой смесью из вентиляционного мешка, прослушав при этом дыхание в обоих легких. Они вентилировались полностью и симметрично.

Пока налаживали пневматический жгут, в операционную влетел доктор Спаллек, и операция началась. Доктор Спаллек одним разрезом вошел в полость сустава.

– Вуаля! – воскликнул он, держа скальпель на весу и наклоняя голову, чтобы рассмотреть результат своей деятельности. – А теперь легкое касание резца Микеланджело.

Глаза Пенни О'Рили скосились в ответ на театральную реплику доктора Спаллека. Пряча улыбку, она подала ему скальпель для менисков.

– Боже, благослови мой клинок, – произнес доктор Спаллек, отводя скальпель от струи раствора, которым ассистент промывал из груши операционное поле.

Скальпель погрузился в сустав, и несколько мгновений доктор Спаллек копался в ране вслепую, полагаясь только на осязание и подняв лицо к потолку. Послышался слабый скрежещущий звук, а затем щелчок.

– О'кей, – сказал доктор Спаллек сквозь стиснутые зубы, – а вот и обвиняемый. – Он вытащил поврежденный хрящик. – Смотрите все. Вот этот дефект, маленькая прореха на внутреннем крае, и была причиной всех неприятностей бедного парня.

Доктор Колберт перевел взгляд с хряща на Пенни О'Рили. Они согласно покивали друг другу, подумав, что этот разрез мог оставить и менисковый скальпель.

Доктор Спаллек отступил на несколько шагов от стола, чрезвычайно довольный собой, стянув перчатки.

– Доктор Колберт, что же вы не начинаете шить. 4-0 – хромированная нить, 5-0 – простая, 6-0 – шелк для кожи. Я буду в ординаторской, – и он быстро вышел.

Доктор Колберт несколько мгновений бесцельно копался в операционной ране.

– Как долго вы будете шить? – спросил Гудмен из-за своего экрана.

Доктор Колберт посмотрел на него:

– Минут пятнадцать-двадцать.

Он взял в руку иглодержатель, поданный Пенни. Только он начал шить, как Берман пошевелился. Одновременно Гудмен почувствовал некоторое сопротивление при очередном нажатии на вентиляционный мешок – Берман пытался дышать сам. Давление сразу поднялось до 110/80.

– Он приходит в сознание, – сказал доктор Колберт, стараясь разобраться со слоями тканей в ране.

– Я ему сейчас добавлю наркоза, – ответил Гудмен. Он ввел еще кубик инновара из подсоединенного к капельнице шприца, Позднее он признавал, что это было ошибкой. Нужно было ограничиться только фентанилом. Кровяное давление снизилось до 90/60, и наркоз опять стал глубоким. Пульс сначала подпрыгнул до 80, а затем упал до 72.

– Вот сейчас нормально, – прокомментировал доктор Гудмен.

– Отлично. Пенни, хромированный шовный материал, – сказал Колберт.

Ординатор успешно ушил суставную сумку и принялся за подкожные слои. Все молчали. Мери Абруцци присела в уголке и включила маленький транзистор. Из него полилась слабая музыка.

Доктор Гудмен делал последние записи в листе анестезии.

– Кожные швы, – произнес доктор Колберт, выпрямляясь из полусогнутого положения.

Новый иглодержатель с тихим шлепаньем оказался в ожидающей его раскрытой ладони. Мери Абруцци выплюнула старую и сунула в рот свежую жевательную резинку, приподняв нижний край маски.

Началось все с желудочковой экстрасистолы. Глаза Гудмена уперлись в кардиомонитор. Хирург-ординатор попросил еще шить. Доктор Гудмен увеличил подачу кислорода, чтобы вымыть из легких закись азота. За этим последовали еще две экстрасистолы, и частота сердечных сокращений возросла до 90 ударов в минуту. Изменение в разносящемся по операционной сердечном ритме заметила операционная сестра и вопросительно глянула на доктора Гудмена. Увидев, что он в курсе, она снова занялась своей работой, подавая хирургу иглодержатель с заправленной иглой всякий раз, когда он протягивал руку.

Доктор Гудмен прекратил подачу кислорода, полагая, что сердечная мышца могла оказаться чувствительной к его высокой концентрации, несомненно создавшейся в крови. Позже он тоже признал, что это могло быть ошибкой. Он продолжил продувать легкие Бермана сжатым воздухом. Берман все еще не начинал дышать сам.

Сразу же после этого на экране монитора проскочили несколько ранних желудочковых экстрасистол, и сердце самого доктора Гудмена ушло от испуга в пятки. Он прекрасно знал, что серии таких ранних экстрасистол часто бывают предшественниками остановки сердца. И его руки заметно дрожали, когда он нагнетал воздух в манжету тонометра. Давление стало 80/55, оно упало без видимых причин. Частота появления экстрасистол возросла. Звуковые сигналы кардиомонитора звучали все чаще и чаще, крича об опасности. Глаза доктора Гудмена лихорадочно обегали аппарат для анестезии и резервуар для поглощения углекислоты. Его мозг судорожно работал в поисках объяснения происходящего. Пароксизмы тахикардии полностью вытеснили с экрана монитора нормальные сердечные сокращения, и зеленая точка со светящимся следом чертила почти беспорядочную линию.

– Что это за чертовщина?! – сердито воскликнул доктор Колберт, отрываясь от своих швов.

Доктор Гудмен не ответил. Его трясущиеся руки нащупали шприц.

– Лидокаин, – закричал он развозящей сестре.

Он сдирал пластиковый футляр с иглы, тот не поддавался.

– Боже мой! – воскликнул он и бросил шприц в стенку в полной беспомощности.

Он стащил пластиковую упаковку с другого шприца и снял пластмассовый наконечник с иглы. Мери Абруцци протянула ему флакон с лидокаином, но из-за сильной дрожи в руках он не с первого раза смог схватить его и проколоть иглой резиновую пробку флакона.

– Твою маму, парень собирается отдать концы, – не веря самому себе, произнес доктор Колберт.

Он уставился на монитор, продолжая сжимать в правой руке иглодержатель, а в левой – зажим.

Доктор Гудмен наполнил шприц лидокаином, флакон упал на пол и разбился. Сдерживая дрожь в руках, он попытался воткнуть шприц в трубку капельницы, но преуспел лишь в том, что уколол до крови свой собственный указательный палец. Завершая картину, из транзистора неслось унылое завывание Глена Кемпбелла.

Доктор Гудмен еще не успел ввести лидокаин в капельницу, как вдруг монитор внезапно вернулся к своему спокойному предкризисному ритму. Доктор Гудмен, не веря своим глазам, глядел на привычный нормальный след электронного сигнала. Затем он схватился за вентиляционный мешок и наполнил легкие Бермана. Кровяное давление поднялось до 110/60, а пульс замедлился до 70. Капли пота выступили на лбу доктора Гудмена, одна из них сползла на переносицу и упала на лист назначений. Его собственное сердце билось с частотой более 100 ударов в минуту. Он подумал, что клиническая анестезиология не всегда бывает однообразно скучной.

– Бога ради, что это было? – спросил доктор Колберт.

– Не имею ни малейшего представления, – сказал доктор Гудмен.

– Давайте заканчивать. Я хочу разбудить этого парня.

– Может, кардиомонитор сломался, – с надеждой сказала Мери Абруцци.

Ординатор наложил последние швы. Несколько минут доктор Гудмен ждал, пока они снимут жгут. Когда же его убрали, пульс слегка ускорился, но быстро вернулся к норме.

Ординатор стал накладывать гипс на ногу Бермана. Доктор Гудмен пока продолжал вентилировать легкие Бермана, одним глазом следя за кардиомонитором. Все было нормально, и Гудмен стал заполнять лист анестезии в промежутках между нажатиями на мешок. Когда гипс наложили, Гудмен выждал несколько мгновений, надеясь, что Берман начнет дышать сам, но этого не происходило. Доктор посмотрел на часы – 12.45. Ему захотелось дать Берману препарат – антагонист фентанила, чтобы нейтрализовать эффект угнетения дыхания, но в это же время он хотел уменьшить до минимума количество получаемых больным лекарств. Его собственная влажная от волнения и липкая кожа живо напомнила ему, что случай Бермана из ряда вон выходящий.

Гудмен подумал, придет ли Берман вообще в себя, если до сих пор не делает попыток дышать. Он проверил роговичный рефлекс – ничего. Приподняв веко Бермана, Гудмен увидел нечто очень странное. Обычно при действии фентанила и других сильных наркотиков зрачок сильно сужался. А зрачок Бермана был таким огромным, что занимал практически всю радужку. Гудмен достал карандаш-фонарик и посветил Берману в глаза, но зрачок не реагировал. Не в силах поверить в случившееся доктор Гудмен снова и снова светил фонариком, пока не убедился, что глаза его не обманывают. И тогда он прошептал: "Боже милосердный!"