Глава 9

Скорбные птицы исчезли, уронив на землю тоску и выпавшие из крыльев перья. Я оставил эти мрачные атрибуты позади и двинулся к кинотеатру, где ждал Бобби Хэллоуэй.

Желвак на скуле мог никогда не превратиться в нарыв или опухоль. Раздумья о нем были лишь поводом для того, чтобы не думать о куда более страшных вещах: чем дольше нет вестей о Джимми Уинге и Орсоне, тем больше шансов, что оба они уже мертвы.

У северной окраины Мертвого Города находится парк с гандбольным полем и теннисными кортами. Их разделяет площадка для пикника, расположенная в тени калифорнийских дубов. К счастью, деревья уцелели после закрытия базы. Так же, как игровая площадка с качелями и гимнастическими снарядами, открытый павильон и огромный бассейн.

Большой овальный павильон, где летними вечерами играл джаз-оркестр, является единственным красивым зданием Уиверна. Он выстроен в викторианском стиле, обнесен балюстрадой и резными колоннами, снабжен затейливым портиком и необычной крышей, напоминающей крышу цирка-шапито. Здесь, под рождественскими гирляндами из цветных лампочек, танцевали молодые люди со своими женами… а потом уезжали, чтобы погибнуть на полях Второй мировой, в Корее, Вьетнаме и менее значительных стычках. Кое-где эти гирлянды еще свисали со стропил, выключенные, покрытые пылью, и в лунную ночь стоило лишь прищуриться, чтобы увидеть, как призраки мучеников демократии танцуют с духами своих вдов.

Обходя по высокой траве общинный бассейн, весь периметр которого окружала сетчатая изгородь, местами полностью отсутствовавшая, я ускорил шаг не только потому, что хотел поскорее добраться до кинотеатра. В этом месте не было ничего страшного, но инстинкт подсказывал мне не мешкать возле болота с бетонными стенками. Бассейн имел шестьдесят метров в длину, двадцать пять в ширину и островок в середине. Сейчас он был на две трети заполнен дождевыми стоками. Черная вода была бы черной и днем из-за опавших дубовых листьев и всякого хлама. Эта зловонная грязь лишала луну серебряной чистоты, искажая ее отражение и делая его желчно-желтым, как лицо приснившегося тебе гоблина.

Запах гниения чувствовался даже на расстоянии. Эта вонь уступала царившей в бунгало, но разница была невелика.

Хуже запаха была аура бассейна, не воспринимаемая пятью обычными чувствами, однако доступная сверхъестественному шестому. Нет, мое чересчур развитое воображение было здесь ни при чем. То была черта, присущая всем бассейнам мира: неуловимая холодная энергия чего-то извивающегося, заставляющая съеживаться разум и вызывающая то же ощущение, что прикосновение червяка к ладони.

Мне послышался всплеск. Что-то нарушило неподвижную поверхность. За этим последовал маслянистый звук, словно пловец делал «волну». Сначала я счел эти звуки плодом своего воображения, но когда пловец приблизился к моему краю бассейна, я бросился бежать.

За парком пролегает Интендантская дорога, вдоль которой стоят здания местных обслуживающих предприятий. Когда-то наряду с такими же службами Мунлайт-Бея они обеспечивали потребности тридцати шести тысяч штатных сотрудников базы и тринадцати тысяч членов их семей. Интендантство и кинотеатр стояли на противоположных концах длинной улицы. Между ними находились парикмахерская, химчистка, цветочный магазин, пекарня, банк, клуб для нижних чинов, офицерский клуб, библиотека, площадка игровых автоматов, детский сад, начальная школа, спортивный центр и магазины. Теперь все они пустовали; вывески выцвели и пострадали от непогоды.

Эти одно – и двухэтажные домики были простыми, но их простота радовала глаз. Белый тес, цветные цементные блоки, штукатурка. Утилитарная армейская архитектура в сочетании с экономностью эры Великой депрессии, которыми был пронизан каждый проект в 1939 году, году основания базы, могли бы создать уродливый индустриальный пейзаж. Но военные архитекторы и строители не пожалели усилий, чтобы придать зданиям какое-то изящество. При этом они опирались лишь на гармонию линий и углов, ритмичное чередование окон и разнообразное, но в целом единое оформление крыш.

Кинотеатр был таким же скромным, как и другие здания. Над его входом красовались остатки афиши. Я не знал, какой фильм показывали здесь последним и кто в нем играл. От названия и титров остались лишь три черные пластмассовые буквы, складывавшиеся в слово «КТО».

Хотя продолжения не было, я читал это загадочное послание как безнадежный вопрос, имевший отношение к генетическому ужасу, который был выведен в здешних тайных лабораториях: «Кто я? Кто вы? Кто сделал это? Кто спасет нас?»

Кто? Кто?

Перед кинотеатром был припаркован черный джип. Бобби снял виниловые крышу и стенки, и открытая машина была под стать ночи.

Когда я подошел к джипу, луна скрылась за облаками. В этот момент она стояла так низко над горизонтом, что едва ли появилась бы в следующий раз, но даже с расстояния в квартал я четко видел, что за рулем сидит Бобби.

Мы с ним одного роста и веса. Хотя я блондин, а он темный шатен, хотя глаза у меня бледно-голубые, а у него такие угольно-черные, что кажутся синими, мы можем сойти за братьев. Мы стали самыми близкими друзьями в одиннадцать лет, росли вместе и обзавелись похожими привычками. Мы стоим, сидим и двигаемся одинаково; у нас те же манеры и походка. Я думаю, это случилось оттого, что мы так много времени проводим в океане, занимаясь серфингом. Саша говорит, что у нас «кошачья грация». Конечно, это наглая лесть, но даже если в нас есть что-то кошачье, мы не лакаем молоко из блюдца и предпочитаем пользоваться туалетом, а не коробкой с песком.

Я подошел к пассажирскому сиденью, взялся за перекладину и перемахнул через борт, не открывая двери, сел и уперся ногами в пластмассовую сумку-холодильник.

На Бобби были брюки цвета хаки, белый хлопчатобумажный свитер с длинными рукавами и гавайская рубашка: другого стиля этот тип не признавал.

Он пил «Хайникен».

Хотя я никогда не видел Бобби пьяным, это не помешало мне сказать:

– Надеюсь, ты не слишком раскис. Не сводя глаз с улицы, он отозвался:

– Пьяный проспится, дурак – никогда. Ночь была прохладной, но не холодной, поэтому я спросил:

– Плеснешь мне «Хайни»?

– Сам бери.

Я выудил из сумки-холодильника бутылку и открыл крышку. Мне и в голову не приходило, до какой степени я хочу пить. Пиво быстро избавило меня от горечи во рту.

Бобби на мгновение посмотрел в зеркало заднего вида, а затем снова уставился прямо перед собой.

Между сиденьями стояло помповое ружье с пистолетной рукояткой, обращенное стволом назад.

– Пиво и ружья, – сказал я, качая головой.

– На дружеский прием тут рассчитывать не приходится.

– Ты прибыл по реке, как я сказал?

– Ага.

– Как ты проехал сквозь ограду?

– Расширил дырку.

– Я думал, ты придешь пешком.

– Холодильник слишком тяжелый.

– Что ж, скорость лишней не будет, – заключил я, думая о площади, которую нам предстояло обследовать.

– Здорово смердишь, брат, – сказал он.

– Пришлось попотеть.

С зеркала заднего вида свешивался ярко-желтый освежитель воздуха в форме банана. Бобби снял его и повесил на мое левое ухо.

Иногда его шутки заходят слишком далеко. Я не засмеялся.

– Это банан, – промолвил я, – а пахнет ананасом.

– Классическая американская изобретательность.

– Ничего подобного.

– Мы высадились на Луне.

– И придумали сдабривать кашу шоколадным кремом.

– Не забудь про пластмассовую блевотину.

– Да, это был мировой рекорд безвкусицы.

Произнеся сей патриотический панегирик, мы с Бобби торжественно чокнулись бутылками и сделали по большому глотку пива.

Хотя мне отчаянно хотелось пуститься на поиски Орсона и Джимми, я притворялся таким же неторопливым, как Бобби, который придерживается именно этого стиля жизни. Когда он навещает кого-то в больнице, сестры по ошибке принимают моего лодыря за больного, стаскивают с него гавайскую рубашку и напяливают больничный халат прежде, чем он успевает их поправить. Если не считать моментов ловли гигантской волны, грозящей вдребезги разбить серфера о мелководье, Бобби предпочитает спокойствие. Неторопливой и непринужденной беседой его пронять гораздо легче, чем понуканиями. За семнадцать лет нашей дружбы я научился ценить его невозмутимость, даже если она казалась мне не слишком естественной. Невозмутимость – ценное качество, когда приходится совершать дерзкие поступки. Поскольку Бобби действует по принципу «семь раз отмерь, один отрежь», он никогда не теряет головы. Он выглядит расслабленным, а временами даже сонным, но может, как мастер дзен-буддизма, замедлить ход времени, пока не найдет способа разрешить кризис.

– Потрясная рубашка, – сказал я.

Он надел одну из своих любимых антикварных рубашек: коричневую, с азиатским ландшафтом. В его коллекции была пара сотен гаваек, и о каждой он знал все.

Прежде чем он ответил, я сказал:

– Сшита Кахалой около 1950 года. Шелк, пуговицы из скорлупы кокоса. Такую же рубашку носил Джон Уэйн в «Большом Тиме Маклейне».

Бобби молчал так долго, что за это время я мог бы дважды повторить сказанное. Но я знал, что он меня слышал.

Он еще раз глотнул из бутылки и наконец удостоил меня ответом:

– Ты действительно начал интересоваться гавайскими тряпками или просто насмехаешься надо мной?

– Насмехаюсь.

– А… Ну-ну.

Когда он снова посмотрел в заднее зеркало, я спросил:

– Что это у тебя на коленях?

– И сразу рассчитаемся, – проворчал он, поднимая громадный револьвер. – «Смит-вессон», модель 29.

– Из такой пукалки грешно промахнуться.

– Так что случилось?

– Какой-то псих украл сынишку Лилли Уинг, – ответил я.

– Вуфи, – проворчал он, что на языке австралийских серферов означает прибой, загрязненный сточными водами, но имеет и другие значения, отнюдь не положительные.

Я сказал:

– Он выкрал Джимми прямо из спальни, через окно.

– Лилли позвонила тебе?

– Просто я оказался в неподходящее время в неподходящем месте. Приехал на велосипеде сразу же, как только псих сделал свое дело.

– А как ты оказался здесь?

– Благодаря носу Орсона.

Я рассказал ему про психа-похитителя, с которым столкнулся в подвалах склада. Бобби нахмурился.

– Говоришь, желтые глаза?

– Точнее, желто-карие.

– Отливающие во тьме желтым?

– Нет. Цвета жженого янтаря, вполне обычные. Недавно мы с ним встретили пару людей с выраженными генетическими изменениями. Эти парни превращались во что-то большее или меньшее, чем человек. В основном они были такими же, как все, однако их чуждость выдавали короткие, но заметные вспышки животного блеска в глазах. Потребности у них были странные, противоестественные, и эти люди были склонны к крайнему насилию. Если Джимми оказался в руках такого малого, то разнообразие грозивших ему издевательств намного превзошло бы самые необузданные фантазии обычного психопата.

– Ты знаешь этого психа? – спросил я Бобби.

– Говоришь, лет тридцати, черные волосы, желтые глаза, коренастый, как погромщик?

– И мелкие младенческие зубки.

– Не мой тип.

– Я тоже никогда его не видел, – сказал я.

– В городе двенадцать тысяч человек.

– Этот малый не из пляжников, – сказал я, намекая на то, что похититель – не серфер. – Он может быть и местным. Просто мы с ним незнакомы.

Впервые за все это время поднялся бриз, легкое дуновение с моря на сушу, принесшее слабый, но ощутимый запах соли. В парке напротив дубы начали шептаться друг с другом, как заговорщики.

– Почему этот псих притащил Джимми именно сюда? – спросил Бобби.

– Может быть, из-за уединенности. Чтобы сделать свое дело без помех.

– Мне бы тоже хотелось сделать свое дело. Четвертовать гада.

– Плюс зловещая атмосфера этого места. Возможно, она подхлестывает его безумие.

– Если только это не связано с Уиверном напрямую.

– Да. А Лилли волнуется из-за того малого по радио.

– Какого малого?

– Который ворует ребятишек и держит их под замком. Когда набирает трех – пятерых или больше из одного места, сжигает всех разом.

– В последние дни я не слушаю новости.

– Ты их никогда не слушал.

– Да. Но поводы для этого разные. – Оглянувшись по сторонам, Бобби спросил:

– Так где они могут быть сейчас?

– Где угодно.

– Может быть, это «где угодно» и за год не обойти. Он давно не смотрел в зеркало, поэтому я повернулся и проверил, что творится позади.

– Видел по дороге обезьяну, – небрежно бросил Бобби. Сняв с уха освежитель воздуха и повесив его обратно на зеркало, я сказал:

– Только одну? Я не знал, что они путешествуют поодиночке.

– Моя была одна. Я завернул в Мертвый Город, а она тут как тут. Бежит по улице в свете фар. Маленький такой уродец. Не из твоей обычной компании с отсутствующей эволюционной цепью, или как ее там.

– Другая?

– Ростом в метр двадцать.

Тут у меня по спине побежали мурашки.

Те резусы, которых мы знали, были вдвое меньше. Они и так доставляли много хлопот. Теперь угроза увеличивалась.

– Здоровенная башка, – сказал Бобби.

– Что?

– Метр двадцать, здоровая башка.

– Насколько здоровая?

– Мне ей шляпу не покупать.

– Ну, примерно.

– Примерно с твою или мою.

– На теле в метр двадцать?

– Как шляпка гриба. И не правильной формы.

– Хреново, – пробормотал я.

– Еще как хреново.

Бобби перегнулся через руль, прищурился и посмотрел в лобовое стекло.

В квартале отсюда что-то двигалось. Размером с обезьяну. Оно медленно, но верно приближалось.

Я положил руку на пистолет и спросил:

– Что еще?

– Я больше ничего не видел, брат. Она быстро смылась.

– Что-то новенькое.

– Может, их скоро будет здесь целый выводок.

– Перекати-поле, – сказал я, наконец определив приближавшийся предмет.

В свете заходящей луны было легко представить себе, что парк напротив кишит фантасмагорическими фигурами, скрывающимися в тени и кроне огромных дубов.

Когда я описал встречу с бандой, которая едва не схватила меня в бунгало, Бобби сказал:

– Тридцать? Ну, мужик, они быстро размножаются. Я сообщил ему о том, как они пользовались фонариком и крышкой люка.

– В следующий раз, – резюмировал Бобби, – они будут ездить на машинах и пытаться назначать свидания нашим женщинам.

Допив пиво, он передал мне пустую бутылку, и я поставил ее в сумку-холодильник.

Откуда-то издалека донесся тихий ритмичный скрежет. Наверно, ветер раскачивал сорвавшуюся с петель вывеску.

– Значит, Джимми может быть где-то в Уиверне, – сказал Бобби. – А Орсон?

– Когда я в последний раз слышал его лай, это было где-то в Мертвом Городе.

– Здесь, на Интендантской дороге, или в домах?

– Не знаю. В этом направлении.

– Здесь уйма домов. – Бобби посмотрел на коттеджи в другом конце парка.

– Три тысячи.

– Допустим, по четыре минуты на дом. На то, чтобы обойти их все, понадобится дней девять-десять, если искать круглые сутки. А ты не можешь работать днем.

– Может быть, Орсон вообще не в этих домах.

– Но мы должны с чего-то начать. Откуда? Ответа у меня не было. Кроме того, я не доверял собственному голосу. Он мог сорваться.

– Думаешь, Орсон с Джимми? Если мы найдем одного, то найдем и другого? Я пожал плечами.

– Может быть, на этот раз привлечем Рамиреса? – предложил Бобби.

Мануэль Рамирес был нынешним начальником полиции Мунлайт-Бея. Когда-то он был хорошим человеком, но теперь, как и всех копов в городе, его подкупили.

– Может быть, – продолжил Бобби, – если его интересы совпадут с нашими, у него найдутся люди для поиска.

– Он подкуплен не деньгами, – ответил я. – Он превращается.

Превращается. Это слово использовали некоторые мутанты, пытаясь описать происходящие с ними физические, умственные и эмоциональные перемены, но только до тех пор, пока эти малозаметные изменения не заканчивались кризисом.

Бобби удивился:

– Он сам сказал тебе об этом?

– Он сказал, что все наоборот. Но с ним что-то не так. Я не доверяю Мануэлю.

– Черт, я и себе-то не до конца доверяю, – сказал Бобби, облекая в слова то, что пугало нас больше всего на свете: возможность не только заразиться ретровирусом, но перестать быть людьми, даже не заметив этого.

Я тоже допил свой «Хайникен» и сунул пустую бутылку в холодильник.

– Надо найти Орсона, – сказал я.

– Мы найдем его.

– Это самое главное, брат.

– Найдем.

Орсон – это не просто собака. Моя ма принесла его из лабораторий Уиверна, когда он был щенком. До недавнего времени я не догадывался, что собой представляет эта лохматая образина, потому что ма ничего не сказала, а Орсон крепко хранил тайну. Эксперименты по повышению интеллекта проводились не только на обезьянах и преступниках, доставленных из военных тюрем, но также на собаках, кошках и других животных. Я никогда не подвергал Орсона тесту на коэффициент интеллектуальности; карандашей для собачьих лап не существует, а сложных голосовых связок у него нет, поэтому он не разговаривает. Однако он все понимает и умудряется заставить понимать себя. Он умнее обезьян.

Думаю, он так же умен, как человек. Если не умнее.

Я уже говорил, что обезьяны ненавидят нас, потому что мы дали им способность мечтать, но не дали средства, которое позволило бы им реализовать мечту, нарушив естественный порядок вещей. Но если их враждебность и страсть к насилию объясняется именно этим, почему Орсон, который тоже оказался по ту сторону естественного порядка вещей, такой добрый и любящий?

Он заключен в теле, которое служит потребностям разума куда хуже, чем тело обезьяны. У него нет рук, да и зрение относительно слабое, как у большинства одомашненных представителей семейства псовых.

Обезьяны могут найти покой среди себе подобных, но Орсон обречен на страшное одиночество. Хотя должны быть и другие умные собаки, я их еще не встречал. Мы с Сашей и Бобби любим его, но этого мало: мы не можем разделить его опыт и взгляды. Поскольку Орсон единственный в своем роде (по крайней мере, пока), я могу догадываться, но не могу полностью понять тоски, которую он испытывает, даже находясь среди друзей.

Может быть, то, что он не ощущает ненависти, объясняется его собачьей натурой. Я думаю, собаки появились на этом свете для напоминания человечеству о том, что любовь, преданность, доверие, смелость и доброта есть качества, которые наряду с честностью являются главными на свете, квинтэссенцией настоящей жизни.

В доброте Орсона я вижу то, ради чего трудилась моя мать. То, что наука способна принести свет в наш довольно темный мир, сделать нас лучше, возвысить дух и напомнить, что Вселенная обладает удивительным и поистине бесконечным потенциалом.

Моя ма надеялась закончить работу огромного значения. Она связалась с разработкой биологического оружия, потому что это был единственный способ получить финансирование, необходимое для реализации ее проекта создания ретровируса, сращивающего гены, что, как она считала, позволило бы лечить многие наследственные болезни и не в последнюю очередь мой ХР.

Как видите, моя ма уничтожила мир, руководствуясь благими намерениями. Она пыталась помочь мне. Так что мир оказался на краю пропасти из-за меня. Причиной вселенского ужаса стала материнская любовь.

Поэтому не пытайтесь говорить о двойственных чувствах, которые вы испытываете к своей матери.

Мы с Орсоном ее сыновья. Я сын ее души и чрева; Орсон – сын ее ума, но она создала его так же, как и меня. Мы братья. Это не аллегория. Мы связаны не узами крови, но любовью нашей матери, и в этом смысле у нас одна душа.

Если что-то случится с Орсоном, часть моей души умрет навсегда. Самая лучшая, самая чистая часть.

– Его надо найти, – повторил я.

– Так и будет, брат, – ответил Бобби.

Он потянулся к ключу зажигания, но не успел включить двигатель, как раздался звук, перекрывший лепет миллионов листьев на ветру и приближавшийся с каждой секундой.

Бобби положил руку на «смит-вессон».

Я не стал вытаскивать пистолет, потому что узнал этот звук. То был шум хлопающих крыльев. Множества крыльев.

Вынырнувшая из ночи молчаливая стая, похожая на полоски дранки, сорванные ветром с крыши мира, хлопая крыльями, снизилась в полуквартале отсюда и полетела к нам параллельно мостовой. Естественно, частью этой стаи была сотня птиц, которых я уже видел, но теперь к ним присоединилась еще одна сотня. Может быть, две.

Бобби передумал и потянулся за ружьем, стоявшим между сиденьями.

– Остынь, – сказал я.

Юн бросил на меня странный взгляд; обычно именно Бобби советовал мне сохранять хладнокровие.

Хотя семнадцать лет дружбы научили его доверять мне, тем не менее патрон он дослал.

Стая, занимавшая всю ширину улицы, пронеслась в метре над нашими головами. Птицы летели с удивительной точностью и слишком организованно, чтобы это было случайностью. Воздушное шоу в исполнении всей стаи оставляло странное ощущение неестественного порядка и одновременно угнетало своей многозначительностью.

Бобби пригнулся, но я смотрел на темное облако крыльев и оперенных телец, пытаясь определить, есть ли среди них кто-нибудь, кроме козодоев. Но мне мешали темнота и скорость.

Когда огромная стая пролетала мимо, на нас не спикировала ни одна птица. Никто из них не издал ни звука. Этот полет был настолько чуждым миру, что я счел бы его галлюцинацией, но перья, сыпавшиеся на джип и мостовую, подтверждали реальность происходящего.

Когда ветер унес последние кусочки пуха, Бобби открыл дверь, вылез из джипа и поглядел вслед стае. Он все еще держал ружье, но делал это одной рукой; дуло смотрело на мостовую, показывая, что у Бобби нет намерения стрелять.

Я тоже выбрался из машины и начал следить за птицами. Достигнув конца улицы, они вереницей поднялись к звездам и исчезли в темноте между далекими солнцами.

– Аж в дрожь бросает, – пробормотал Бобби.

– Ага.

– Но…

– Ага.

– И душа в пятки уходит.

Я знал, что он имеет в виду. На этот раз птицы излучали нечто большее, чем скорбь, которую я чувствовал раньше. Хотя от птичьей хореографии захватывало дух, а молчание стаи вызывало странное уважение, за этим представлением скрывалась угроза. Таким же грозным выглядит залитое солнцем море, когда под гладкой поверхностью начинают бушевать волны, дающие о себе знать белыми барашками пены, сулящими близкий шторм. В такую погоду становится не по себе даже бывалому серферу.

Хотя козодои улетели, мы с Бобби долго стояли, глядя на созвездие, в котором они исчезли. То была сцена из какого-то старого фильма Спилберга, где люди ждут прибытия корабля с родины, который омоет их белым светом, лишь чуть менее ярким, чем сияние покровов господа.

– Я уже видел их, – сказал я.

– Враки.

– Правда.

– Безумие.

– Как штык.

– Когда?

– По пути сюда, – сказал я. – С другой стороны парка. Но тогда стая была меньше.

– Что они делают?

– Не знаю. Они летят снова.

– Я их не слышу.

– Я тоже. И не вижу. Но они летят.

Бобби помедлил, затем задумчиво кивнул и сказал:

– Ага. – Значит, он тоже чувствовал их.

Звезды над звездами и под звездами. Самая большая – наверно, Венера. Одна, две, три, расположенные рядом, вспыхивают, как сгорающие в атмосфере метеоры. Маленькая мигающая красная точка движется с востока на запад. Авиалайнер плывет в пространстве между нашим морем воздуха и безвоздушным морем, разделяющим миры.

Я уже был готов усомниться в своей интуиции, когда они вернулись из той же самой части неба, в которой исчезли. Невероятно, но факт: птицы влетели на улицу спиралью, промчались мимо нас и ввинтились в Интендантскую дорогу, с шумом рассекая воздух крыльями.

Это невероятное зрелище было таким возбуждающим, что неизбежно рождало мысль о чуде, а в каждом чуде есть зерно радости. У меня захватывало дух, но радость сдерживалась ощущением не правильности поведения птиц, несмотря на его чарующую новизну.

Должно быть, Бобби чувствовал то же самое, потому что довольный смешок, которым он встретил птичью спираль, внезапно умолк. Он смотрел вслед удалявшимся козодоям с застывшей улыбкой, больше напоминавшей гримасу.

В двух кварталах отсюда птицы снова взмыли в небо, как последний вихрь ослабевшего торнадо.

Эта воздушная акробатика требовала значительных усилий; удары птичьих крыльев были столь яростными, что я чувствовал вибрацию ушами, душой и костями даже тогда, когда шум умолк.

Козодои скрылись, оставив после себя звук, напоминавший свист ветра.

– Еще не все, – сказал Бобби.

– Нет.

Птицы вернулись быстрее, чем раньше. Теперь они появились не там же, где исчезли, а над парком. Мы услышали их раньше, чем увидели, и звук, извещавший об их приближении, был не свистом крыльев, а громким криком.

Они изменили обету молчания, нарушили его. Пронзительно крича, хлопая крыльями, свистя, щебеча и треща, птицы стремительно пикировали на землю. Их крики были такими отчаянными, что у меня заложило уши; в этих криках звучала пронизывающая душу безысходность.

Бобби не стал поднимать ружье.

Я не потянулся за пистолетом.

Мы знали, что птицы не нападают. В их криках был не гнев, а лютое горе, обездоленность и мрак.

Вслед за леденящим душу криком появились и птицы. Они больше не занимались воздушной акробатикой, забыли о строе и летели беспорядочно. Теперь у козодоев осталась только скорость, потому что именно она служила их цели; они ныряли вниз, сложив крылья и используя для ускорения силу тяжести.

Преследуя цель, которую не могли предсказать ни я, ни Бобби, они пролетели через парк, через улицу и врезались в фасад двухэтажного здания за три двери от кинотеатра, перед которым стояли мы с Бобби. Они ударялись в дом с такой силой, что звук «пок-пок-пок», который раздавался, когда маленькие тельца разбивались о штукатурку, напоминал очередь из крупнокалиберного пулемета; от этих ударов и хриплых криков на землю со звоном сыпались остатки зазубренных стекол.

Чувствуя тошноту, я отвернулся от страшного зрелища и прислонился к джипу.

При такой скорости полета птиц-камикадзе барабанная дробь смерти могла продолжаться лишь секунды, но они показались нам часами. Тишина, последовавшая за этим ужасным звуком, была такой же катастрофической, как безмолвие, наступающее после взрыва бомбы.

Вся природа сошла с ума. За последний месяц я многое узнал о том, что произошло в секретных лабораториях Уиверна. Но край обрыва, на котором стояло будущее, оказался более узким, пропасть – более глубокой, а скалы внизу – более острыми, чем я думал. Действительность превзошла мои худшие опасения.

Я не закрывал глаз, но передо мной с фотографической точностью предстало лицо матери. Такое мудрое. Такое доброе.

Этот образ померк. На мгновение померкло все, в том числе улица и кинотеатр.

Я сделал неглубокий вдох, от которого мучительно заныла грудь. Второй вдох дался легче, и я вытер глаза рукавом куртки.

Мне досталось в наследство быть свидетелем, и я не мог уклониться от этого долга. Свет солнца мне заказан, однако света истины избегать нельзя. Он жжет, но скорее закаляет, чем разрушает.

Я повернулся и посмотрел на умолкшую стаю.

Тротуар усеяли сотни птичек. Лишь кое-где слабо трепетали крылья – знак уходящей жизни. Большинство разбилось так сильно, что раздробило себе хрупкие черепа или сломало шею.

Да, это были обычные козодои… Какое внутреннее изменение произошло с ними? На первый взгляд разница была не видна, но она существовала. И была такой, что птицы сочли дальнейшее существование невыносимым.

Впрочем, возможно, этот самоубийственный полет не был сознательным актом. Возможно, он был результатом нарушения их инстинктов, массовой слепотой или помешательством.

Нет. Вспоминая их воздушную акробатику, я был вынужден признать, что изменения были более глубокими, более таинственными и более страшными, чем простое нарушение физических функций.

Позади зачихал двигатель джипа, зарычал и утих, когда Бобби нажал на газ.

Я не видел, как он уселся за руль.

– Брат, – сказал Бобби.

Хотя самоуничтожение стаи не было прямо связано с исчезновением Орсона или похищением Джимми, оно делало необходимость найти мальчика и собаку еще более острой.

Похоже, Бобби впервые в жизни почувствовал, что поток времени уносит с собой его растворенную сущность, как вода, уходящая в дренажную трубу.

– Давай-ка прошвырнемся, – сказал Бобби. Мрачное выражение его глаз противоречило легкомысленному тону и небрежности фразы.

Я забрался в джип и хлопнул дверью.

Ружье снова заняло свое место.

Бобби включил фары и отъехал от тротуара.

Когда мы проезжали мимо могильного кургана, я заметил, что крылья теперь если и шевелятся, то только от ветра.

Ни Бобби, ни я не говорили о том, чему стали свидетелями. Не было таких слов на белом свете.

Миновав место побоища, он смотрел только вперед и ни разу не оглянулся на мертвых птиц.

А вот я не мог оторвать от них глаз – и обернулся, когда птицы остались позади.

В ушах у меня стояла музыка, исполняемая только на черных клавишах рояля, позвякивающая и диссонирующая.