ЭПИЛОГ

Московский окружной суд 19 декабря 1880 года постановил: Михеля Блювштейна и Ицку Розенбанда направить в арестантские роты. Хуню Гольдштейн отдать в исправительное арестантское отделение на три года, а затем выслать за границу с воспрещением возвращаться в пределы Российского Государства.

Относительно Соньки приговор звучал так: «Варшавскую мещанку Шейндлю-Суру Лейбову Розенбанд, она же Рубинштейн, Школьник, Бреннер и Блювштейн, урожденную Соломониак, лишив всех прав состояния, сослать на поселение в отдаленнейшие места Сибири».

Из Сибири Сонька бежала. Она вновь обманывала, воровала, организовывала убийства, ворочала награбленными капиталами. Итог этой бурной и нечистой жизни вполне естественный: она оказалась на каторжном острове Сахалине.

Побывавший здесь в 1891 году А.П.Чехов исследовал быт преступников. Естественно, что он посетил в камере и такую знаменитость, как Сонька. Вот что он писал: «Это маленькая, худенькая, уже седеющая женщина с помятым старушечьим лицом. На руках у нее кандалы, на нарах одна только шубейка из серой овчины, которая служит ей и теплою одеждой, и постелью. Она ходит по своей камере из угла в угол, и кажется, что она все время нюхает воздух как мышь в мышеловке, — и выражение лица у нее мышиное. Глядя на нее, не верится, что еще недавно она была красива до такой степени, что очаровывала своих тюремщиков, как, например, в Смоленске, где надзиратель помог ей бежать и сам бежал вместе с нею».

В одиночной камере и с кандалами на руках Сонька провела невообразимо долгое время — два года восемь месяцев. После этого страшного наказания, левая рука у нее почти перестала двигаться. В присутствии нескольких сотен арестантов, другая сахалинская знаменитость — безжалостный палач Комлев оголил ей спину и так дал двадцать ударов розгами, что бедная женщина едва доползла до своей камеры. Каторжники весело ржали: Соньку за ум уважали, восхищались ее «подвигами», но не любили.

В камере ей тоже не давали покоя. На Сахалин приходили пароходы с иностранными (!) туристами. Начальство приказывало выводить Соньку во двор. Рядом ставили кузнеца и надзирателей. Снимали на фото и продавали желающим. Фото называлось «Заковка знаменитой Соньки Золотой-Ручки».

За особую плату разрешалось побеседовать с несчастной каторжанкой. Понятно, что она никогда не была откровенной. И лишь на склоне своих дней призналась одному журналисту из Германии (разговаривали по-немецки): «О чем жалею? О своих дочерях, их у меня две. Говорят, что они вынуждены за гроши, чтоб с голода не умереть, представлять на сцене. — И помолчав, добавила: — Наверное, я ошиблась, что избрала такой путь жизни. Ведь природа меня щедро наградила талантами. На более благородном поприще я могла бы стать и богатой, и знаменитой!»

Впрочем, славы эта женщина имела вдосталь. К сожалению, позорной.