на главную   |   А-Я   |   A-Z   |   меню


Глава 5

Галифакс, Новая Шотландия

Когда пилот самолета “Эр Канада” объявил о скором приземлении, Анна Наварро взяла папку с документами, лежавшую перед нею на откидном столике, закрыла ее и постаралась сосредоточиться на случае, в котором ей предстояло разобраться. Она до ужаса боялась летать, и хуже приземления для нее был только взлет. Внутри у нее все дрожало, а желудок, казалось, пытался сжаться до размеров булавочной головки. Как обычно, она боролась с иррациональной убежденностью, что самолет разобьется и ей предстоит закончить свои дни в огненном аду.

Ее любимый дядя Мануэль погиб, когда от старой рухляди, на которой он опылял посевы, отвалился мотор и самолет камнем рухнул на землю. Но ведь это было так давно — ей было тогда всего лишь десять или одиннадцать лет. К тому же непригодный ни на что иное из-за своей дряхлости самолет-опылитель не имел совершенно ничего общего с огромным “Боингом-747”, в котором она находилась в данный момент.

Она никогда не говорила никому из коллег по УСР о своей боязни самолетов, исходя из основополагающего принципа: ни в коем случае нельзя позволить кому бы то ни было узнать твои уязвимые места. Но она была уверена, что Арлисс Дюпре каким-то образом догадался об этом ее качестве — примерно так же, как собака чует человеческий страх. Последние шесть месяцев он вынуждал ее буквально жить в самолетах, то и дело перелетая из одного места назначения, где она должна была провести какую-нибудь никчемную пустяковую работу, в другое.

Единственным способом сохранить самообладание было взять с собой папки с описанием криминалистических казусов и изучать их во время полета. Сухие, словно старинная пыль, описания аутопсии и заключения патологоанатомов всегда дразнили ее и звали разгадать свои тайны.

Ребенком она очень любила складывать паззлы из пятисот частей, которые приносила мать. Это были подарки хозяйки дома, где мать убирала, — хозяйским детям не хватало терпения возиться с головоломками. Причем гораздо больше, чем появление глянцевой картинки, Анну привлекало ощущение того, как фрагмент мозаики становился на место, и четкий щелчок, сопровождавший это событие. Часто в старых головоломках не хватало фрагментов, потерянных их беспечными прежними владельцами, и это всегда раздражало ее. Даже будучи ребенком, она уже стремилась к совершенству.

В некотором смысле нынешний случай можно было воспринимать как головоломку из тысячи частей, высыпанных перед нею на ковер.

За время полета из Вашингтона в Галифакс она детально изучила документы, присланные из Оттавы Королевской канадской конной полицией. Канадский эквивалент ФБР, несмотря на свое архаическое название, являлась первоклассным сыскным агентством. Профессиональные связи между министерством юстиции США и Канадской конной полицией всегда были очень хорошими.

“Кто же ты такой?” — молча спрашивала она, рассматривая фотографию старика. Роберт Мэйлхот из Галифакса, Новая Шотландия, добродушный пенсионер, уважаемый член общины церкви Божьей Матери милосердной. По первому впечатлению вовсе не из тех людей, на которых ЦРУ заводит досье без ограничения срока хранения. А может быть, как раз из таких?

Что же могло связывать его с загадочными махинациями давным-давно покойных мастеров шпионажа и бизнесменов, на следы которых наткнулся Бартлет? Она была уверена, что у Бартлета было досье на этого человека, но он не захотел ознакомить ее с документами. Анна была также уверена в том, что он хотел, чтобы она сама выяснила все нужные подробности.

Судья провинции Новая Шотландия согласился выписать ордер на обыск. Документы, которые она пожелала увидеть — информацию об использовании телефонной и кредитной карточек, — переслали ей в Вашингтон по факсу через несколько часов после запроса. Она была из УСР; никто и не подумал подвергнуть сомнению ее небрежно состряпаную легенду о проводящемся следствии по делу о мошенничестве в перечислении фондов за рубеж.

Однако документы ничего ей не сказали. Причина смерти, записанная в свидетельстве раздражительным и почти неразборчивым почерком врача, возможно, тем самым, который постоянно лечил старика, гласила: “Естественные причины”. В скобках было добавлено: “С явлениями тромбоза коронарных сосудов”. И, возможно, так оно и было на самом деле.

Покойный не совершал никаких необычных покупок, все его междугородные телефонные переговоры ограничивались Ньюфаундлендом и Торонто. Все это не давало никаких зацепок. Может быть, ей удастся найти ответ в Галифаксе.

А может быть, и нет.

Она чувствовала то опьянение странной смесью из надежды и отчаяния, которое всегда испытывала в начале следствия. То она была твердо уверена, что непременно справится с делом, но уже в следующую минуту ей казалось, что это совершенно невозможно. Но была одна вещь, которую она знала наверняка: во всех серийных убийствах, которые ей приходилось расследовать, первое всегда являлось самым важным. Это был краеугольный камень всего дела. Только в том случае, если ты работаешь скрупулезно, если заглядываешь под каждый камешек, ты можешь надеяться на то, что тебе удастся связать концы с концами. Если не видишь всех точек, тебе никогда не удастся правильно соединить их между собой.

Анна была одета в свой дорожный костюм: темно-голубую юбку от Донны Каран (естественно, из недорогих) и белую блузу от Ральфа Лорена (конечно же, не сшитую на заказ). В управлении она славилась умением одеваться совершенно безупречно. На свое жалованье ей было крайне трудно приобретать одежду, изготовленную лучшими фирмами, но она все равно покупала ее, несмотря даже на то, что ради этого ей приходилось жить в темной двухкомнатной квартирке в захудалом районе Вашингтона и работать без отпусков: все заработанные деньги уходили на одежду.

Все считали, что она одевается так хорошо для того, чтобы привлекать внимание мужчин, ведь именно к этому стремились все молодые одинокие женщины. Но в ее случае общественное мнение заблуждалось. Одежда заменяла ей бронежилет. Чем лучше она выглядела, тем спокойнее и безопаснее себя ощущала. Анна пользовалась косметикой лучших сортов и носила одежду, разработанную и сшитую лучшими фирмами, потому что так она больше не была дочерью нищих мексиканских иммигрантов, убиравших дома и подметавших дворы богачей. А значит, она могла быть кем угодно. У нее было вполне достаточно здравого смысла для того, чтобы понять, насколько это смешно с рациональной точки зрения. И все равно она вела себя именно так, а не иначе.

Анна не раз спрашивала себя, что же больше задевало Арлисса Дюпре — то, что она, привлекательная женщина, отвергла его домогательства, или же то, что она мексиканка. Возможно, и то, и другое. Возможно, по мнению Дюпре, выходцы из Мексики были низшими существами, и поэтому она не имела никакого права отказать ему.

Она выросла в маленьком городке в Южной Калифорнии. Ее родители были мексиканцами, которым удалось убежать от нищеты, болезней и безнадежности, царивших в стране, лежавшей южнее границы. Ее мать, ласковая женщина с тихим голосом, убирала в квартирах, а отец, молчаливый и самоуглубленный человек, делал дворовую работу.

Когда она училась в начальной школе, то носила платья, сшитые матерью. Мать также заплетала в косы и укладывала ее каштановые волосы. Анна знала, что одета не так, как все остальные, знала, что одежда не слишком-то идет ей, но это ее совершенно не волновало лет до десяти или одиннадцати, когда среди девочек начали формироваться компании, в которые ей не было доступа. Ни одна из ее одноклассниц ни за что не стала бы иметь дело с дочерью женщины, убиравшей их дома.

Она была изгоем, отверженной, ненужной обузой в классе. Она была невидимкой.

Не то чтобы она была одна такая — ученики делились примерно поровну на латиноамериканцев и белых, причем эти группы почти не соприкасались между собой. Она привыкла к тому, что некоторые из белых девочек и парней презрительно окликали ее “мокрая спина” или “спик”. Но среди латиноамериканцев тоже имелись касты, и она относилась к самой низшей. Латиноамериканские девочки всегда одевались очень хорошо и издевались над ее одеждой даже с большей злобой, чем белые.

Выход, решила она, заключается в том, чтобы одеваться так же, как все остальные. Она начала жаловаться матери, которая сначала не принимала ее всерьез, но потом все же объяснила, что они не могут позволить себе покупать такую одежду, какую носят другие девочки, да и вообще, спросила она, какая разница? Ей что, не нравится та одежда, которую шьет ей мать? “Нет, — бросила в ответ Анна, — я ее ненавижу!” Она и тогда отлично понимала, какими жестокими были эти слова и какую боль она причинила матери. Даже сегодня, через двадцать лет, Анна не могла без раскаяния вспоминать о тех днях.

Мать любили все, к кому она нанималась. Некая весьма и весьма богатая женщина стала дарить работнице вещи своих детей. Анна радостно носила их — она никак не могла понять, как можно пренебрегать такой прекрасной одеждой! — пока до нее постепенно не дошло, что все эти наряды были модными год или два назад, а потом в один, как выяснилось, не такой уж прекрасный день все удовольствие от подобных подарков исчезло окончательно. Анна шла по школьному коридору, и девочка, входившая в компанию, к которой ей очень хотелось примкнуть, вдруг окликнула ее. “Эй, — сказала девочка, — это же моя юбка!” Анна, покраснев, принялась отнекиваться. Тогда девочка подцепила указательным пальцем подол, отвернула его и продемонстрировала свои инициалы, написанные несмываемыми чернилами на пришитой метке...

Анна заранее выяснила, с кем ей придется работать. Офицер Конной полиции, встретивший ее в аэропорту, провел год, стажируясь в Академии ФБР по расследованию убийств, нем отзывались как не о самом остром из ножей, которые могут найтись на кухне, но, в общем-то, вполне пригодном для работы.

Он стоял рядом с выходом для пассажиров, высокий, красивый мужчина лет тридцати с небольшим, одетый в синюю спортивную куртку с красным галстуком. Судя по его широкой улыбке, он был искренне рад встрече с Анной.

— Добро пожаловать в Новую Шотландию, — сказал он. — Меня зовут Рон Арсено. — Темноволосый, кареглазый, с худым продолговатым лицом и высоким лбом. Этакий Дадли-молодчина, мысленно охарактеризовала она его.

— Анна Наварро, — представилась она, сильно стиснув его ладонь. Мужчины всегда ожидают, что протянутая для пожатия рука женщины будет вялой, словно дохлая рыба, и поэтому она всегда жала руки мужчинам как можно крепче: это задавало тон общению и позволяло им понять, что она “свой парень”. — Рада познакомиться.

Он наклонился, чтобы взять чемодан, но Анна, улыбнувшись, покачала головой.

— Благодарю вас, я сама.

— Вы впервые в Галифаксе? — похоже, он решил между делом проверить, что она собой представляет.

— Да. Сверху он кажется очень красивым.

Вежливо усмехнувшись в ответ, он зашагал рядом с нею через здание аэровокзала.

— Я буду организовывать ваше взаимодействие с властями Галифакса. Вы получили документы?

— Да, благодарю вас. Все, кроме банковских проводок.

— Сейчас они уже должны быть готовы. Если я найду их, то переброшу вам в гостиницу.

— Спасибо.

— Не за что. — Он, прищурившись, посмотрел куда-то вперед — контактные линзы, поняла Анна. — Хотите правду, мисс Наварро... Анна? Кое-кто в Оттаве никак не может понять, почему вы так заинтересовались этим дедом. Посудите сами: восьмидесятисемилетний старик умирает в своем доме от естественных причин. Знаете ли, этого можно было ожидать.

Они подошли к автомобильной стоянке.

— Тело находится в полицейском морге? — спросила Анна.

— Нет, в морге местной больницы. Ожидает вас в холодильнике. Вы связались с нами прежде, чем старикашку успели закопать в землю, — это хорошая новость.

— А какая же плохая?

— Труп был уже забальзамирован для похорон.

Анна даже вздрогнула.

— Это могло исказить токсикологическую картину.

Они подошли к темно-синему “Шевроле” последней модели, который всем своим видом прямо-таки убеждал всех окружающих в том, что принадлежит полиции. Арсено открыл багажник и положил туда чемодан Анны.

Некоторое время они ехали молча.

— А кто же вдова? — спросила Анна. О ней в полученных документах ничего не говорилось. — Тоже из французских канадцев?

— Местная. Из Галифакса. В прошлом школьная учительница. Такая суровая старуха. Я хочу сказать, что испытываю большую неловкость перед леди: она ведь только что потеряла мужа, и похороны, как предполагалось, должны были состояться завтра. Мы были вынуждены просить ее отложить их. К тому же приехали родственники из Ньюфаундленда. Когда мы упомянули о вскрытии трупа, она, мягко выражаясь, не пришла в восторг. — Он взглянул на Анну и снова уставился на дорогу. — Поскольку уже поздно, думаю, что лучше всего будет, если вы сейчас устроитесь в гостинице, а завтра, рано поутру мы могли бы взяться за дело. Патологоанатомы готовы встретиться с нами в семь часов.

Анна почувствовала острый, почти болезненный приступ разочарования. Ей хотелось приступить к работе прямо сейчас.

— Заманчиво звучит, — ответила она и снова умолкла. Было приятно иметь помощником такого офицера, который, похоже, нисколько не чувствовал себя обиженным появлением эмиссара американского правительства. Арсено держался настолько дружественно, насколько это вообще можно было себе представить. Может быть, даже слишком дружественно.

— А вот и ваша гостиница. Ведь ваше правительство не любит слишком уж щедро разбрасывать доллары, точно?

Гостиница оказалась непривлекательным викторианским зданием на Баррингтон-стрит, большим деревянным домом с выкрашенными в белый цвет стенами и зелеными наличниками. Впрочем, белая краска от времени превратилась в грязно-серую.

— Эй, знаете что, позвольте мне пригласить вас на обед, если у вас нет других планов. Можно отправиться в “Клиппер кэй”, если вам нравятся дары моря. А можно послушать джаз в “Миддл дек”... — Он остановил автомобиль возле тротуара.

— Благодарю вас, но у меня сегодня был очень утомительный день, — ответила Анна.

Он пожал плечами; было видно, что ответ сильно разочаровал его.

В гостинице чувствовался слабый запах плесени, словно под полом царила никогда не высыхающая сырость. Ей выписали старомодный счет в двух экземплярах через копирку и вручили медный ключ; она приготовилась было сказать толстому парню, сидевшему за конторкой, что сама отнесет свой чемодан в номер, но никто и не подумал предложить ей помощь. В оклеенной цветастыми обоями комнате на втором этаже точно так же пахло сыростью. Все здесь казалось старым и обшарпанным, хотя и не до возмутительной степени. Она повесила одежду в гардероб и переоделась в серый спортивный костюм. Хорошая пробежка должна взбодрить ее, решила она.

Она пробежала трусцой по Гранд-парад, площади, в которую упиралась на западе Баррингтон-стрит, затем свернула на Джордж-стрит к звездообразной крепости, именовавшейся просто Цитадель. Запыхавшись, она остановилась возле газетного киоска, купила карту города и нашла нужный ей адрес; это оказалось не так уж далеко от того места, где она сейчас находилась. Она вполне могла бы заглянуть туда во время пробежки.

Дом Роберта Мэйлхота казался с виду удобным, хотя ничем особым не выделялся: двухэтажная постройка с остроконечной крышей, обшитая посеревшей от времени вагонкой, спрятавшаяся на заросшем деревьями клочке земли, отгороженном сетчатым забором.

Сквозь тюлевую занавеску в выходивших в сторону улицы окнах был хорошо виден мерцающий голубой свет телевизора. Вероятно, вдова смотрела передачу. Анна на несколько секунд остановилась на противоположной стороне улицы и внимательно оглядела дом.

Она решила перейти через узкую улицу и взглянуть на все поближе. Она хотела увидеть, действительно ли это была вдова, и если да, то как она ведет себя. Можно ли заключить по ее облику, что она пребывает в трауре, или нет? Далеко не всегда удавалось отгадать такие вещи, просто наблюдая исподтишка, но никогда нельзя предсказать заранее, что принесет успех. И если Анна укроется в тени около дома, то соседи, какими бы подозрительными они ни были, наверняка не заметят ее.

Улица была совершенно пуста, хотя в одном из домов играла музыка, из другого доносилась болтовня телеведущего, а вдалеке слышался рев туманной сирены на маяке. Анна сошла на мостовую и направилась к дому...

Внезапно, словно из ниоткуда, возникла пара ярких автомобильных фар. Их свет ослепил ее; автомобиль, рыча мотором несся к ней, и огненные круги становились все больше и ярче. Громко вскрикнув, Анна метнулась к тротуару, ничего не видя перед собой, отчаянно пытаясь убраться с пути обезумевшего неуправляемого автомобиля. Должно быть, он медленно катился вдоль по улице с выключенными фарами — чуть слышный гул двигателя полностью заглушался фоном уличного шума, — пока не оказался совсем рядом с ней, а тогда внезапно включил фары.

И теперь он несся прямо на нее! Тут нельзя было ошибиться: все это не было ошибкой или случайностью, автомобиль не тормозил и даже не ехал прямо вдоль дороги, как этого можно было ожидать от слишком сильно разогнавшейся машины. Нет, он повернул к краю дороги, к тротуару и направлялся точно к ней. Анна узнала плоскую хромированную радиаторную решетку “Линкольн-таункара”, его сглаженные прямоугольные фары, придававшие машине хищное выражение и делавшие капот машины похожим на голову акулы.

Живее!

Колеса автомобиля визжали, двигатель ревел на полном газу, и автомобиль-маньяк неотвратимо приближался к ней.

Скосив глаза, она увидела, что машина яростно мчится на нее, слепя фарами, и что их разделяет каких-нибудь десять-двадцать футов. Перепуганная, сознавая, что через долю секунды она может погибнуть, Анна с громким криком прыгнула в живую изгородь, которая окружала участок, примыкавший к дому вдовы. Жесткие колючие ветки вцепились в ее спортивные брюки, и она, несколько раз перекувыркнувшись через голову, покатилась по маленькой лужайке.

Она услышала треск ломавшихся о корпус автомобиля кустов живой изгороди и громкий визг шин. Подняв голову, она успела заметить, что автомобиль, взметнув колесами фонтан влажной земли, вывернул на проезжую часть и понесся дальше по узкой темной улице, а потом его огни исчезли так же внезапно, как появились.

Автомобиль исчез.

Что это было? Аннавскочила на ноги, ее сердце бешено колотилось, она чувствовала во всем теле мощный прилив адреналина, а ее колени подгибались от страха.

Что же, черт возьми, это значило?

Автомобиль двигался прямо на нее с совершенно явной целью: задавить.

А затем... затем он совершенно необъяснимо исчез!

Она заметила, что в окнах домов по обеим сторонам улицы показалось несколько лиц; поняв, что она видит их, любопытствующие поспешно закрыли шторы.

Если автомобиль по какой бы то ни было причине направлялся на нее, чтобы убить, то почему же тот, кто сидел за рулем, не довел дело до конца?

Это было совершенно, просто невыносимо нелогично.

Анна медленно шла, тяжело дыша, обливаясь потом; ее бил болезненный кашель. Она попыталась привести мысли в порядок, но никак не могла избавиться от испуга и потому была не в состоянии постичь значение этого странного и дикого инцидента.

Действительно ли, кто-то пытался убить ее или нет?

И если да, то почему?

Мог ли это быть какой-нибудь пьяный дорожный хулиган? Вряд ли, слишком уж точным, продуманным, чуть ли не балетным было движение большого автомобиля.

Все логические ответы лежали в области параноидального мышления, и она наотрез отказалась позволить мыслям двинуться в этом направлении. Там обитает безумие. Она думала о зловещих словах Бартлета насчет разработанных несколько десятков лет назад планов, окруженных глубочайшей тайной, о стариках, знающих секреты, которые нужно скрыть, о могущественных людях, готовых на все ради защиты своих репутаций. Но Бартлет, по его же собственным словам, сидел в кабинете, склоняясь над пожелтевшими от времени бумагами, и был слишком уж далек от действительности, погрузившись в хитросплетения теории заговоров.

Однако не могло ли быть так, что инцидент с автомобилем устроили для того, чтобы напугать ее и заставить отказаться от расследования?

Если так, то эти люди выбрали неподходящий объект для применения метода запугивания. Поскольку это могло привести лишь к одному: ее решимость выяснить реальную подоплеку всей этой истории станет еще крепче.

* * *

Лондон

В пабе, носившем название “Альбион” — он находился на Гаррик-стрит, на краю Ковент-гарден, — были низкие потолки нарочито грубые деревянные столы, а пол посыпали опилками. Это было одно из тех заведений, где можно выпить любой из двадцати сортов настоящего эля и съесть сосиски с картофельным пюре, пудинг с почками и знаменитый “долматец” — вареный пудинг с изюмом. Во время ленча сюда битком набивались элегантные банкиры и деятели рекламного бизнеса.

Жан-Люк Пассар, младший офицер охраны Корпорации, понял, почему англичанин выбрал для встречи именно это место, как только вошел в паб. Здесь было столько народу, что наверняка никто не обратит на них внимания.

Англичанин сидел в кабинке один. Он выглядел именно так, как его описали: неприметный человек лет сорока, с торчащими ежиком преждевременно поседевшими волосами. При более пристальном взгляде становилось видно, что кожа на его лице была очень гладкой, почти натянутой, как после косметической операции. Одет он был в синюю спортивную куртку и белую водолазку. Плечи у него были широкими, а талия тонкой; даже издалека он казался очень хорошо развитым физически. И все же в толпе вряд ли кто-нибудь обратил бы на него особое внимание.

Пассар сел напротив него за столик в кабинке и протянул руку.

— Жан-Люк.

— Тревор Гриффитс, — в свою очередь, представился англичанин. Рукопожатие его было вялым, чуть заметным, словно у человека, которого совершенно не интересует, что о нем могут подумать. Ладонь оказалась большой, гладкой и сухой.

— Встреча с вами — это честь для меня, — сказал Пассар. — Об услугах, оказанных вами Корпорации за эти годы, рассказывают легенды.

В мертвенно неподвижных серых глазах Тревора не появилось никакого выражения.

— Мы не стали бы тревожить вас в вашей... вашей отставке, если бы не возникла крайняя необходимость.

— Вы изгадили какое-то дело. — Это был не вопрос, а утверждение.

— Мы потерпели неудачу.

— И хотите повторить попытку.

— Можно сказать, заручиться страховым полисом. До полнительной гарантией. Мы и впрямь не можем позволить себе неудачу.

— Я работаю один. Вы это знаете.

— Ну, конечно же. При тех результатах, которых вы добиваетесь, никому не придет в голову подвергать сомнению ваши методы. Вы сами решите проблему, как сочтете нужным.

— Хорошо. Теперь дальше. Нам известно местонахождение цели?

— В последний раз его видели в Цюрихе. Но мы не знаем точно, куда он отправился дальше.

Тревор молча вскинул бровь. Пассар покраснел.

— Он любитель. Периодически выходит на поверхность. Скоро мы снова выйдем на его след.

— Мне потребуется хороший комплект фотографий цели, сделанных в максимальном количестве ракурсов.

Пассар пододвинул к собеседнику через стол большой конверт из плотной бумаги.

— Уже сделано. Там также лежат закодированные инструкции. Как вы понимаете, мы хотим, чтобы работа была проделана быстро и так, чтобы не осталось следов.

Тревор Гриффитс одарил Пассара взглядом боа-констриктора.

— Вы уже впутали в дело нескольких неумех. Мало того, что вы попусту потратили и деньги, и время, — вы еще и понапрасну встревожили клиента. Он теперь напуган, осторожен и, без сомнения, позаботился о том, чтобы передать своим поверенным документы, которые будут преданы гласности в случае его смерти при любых мало-мальски подозрительных обстоятельствах. Поэтому к нему теперь гораздо сложнее подобраться. Ни вам, ни вашим руководителям не стоит утруждать себя попытками давать мне советы по поводу того, как выполнять мою работу.

— Но вы уверены, что справитесь с этим делом?

— Я полагаю, вы пришли ко мне ради него?

— Да.

— В таком случае не задавайте дурацких вопросов. Мы все обсудили? Тогда давайте расстанемся, поскольку у меня намечается очень занятой вечер.

Анна вернулась в свой номер, нашла в мини-баре крошечную бутылочку с белым вином, отвинтила пробку, налила вино в пластмассовый стаканчик, выпила одним глотком, а потом поспешила в ванную и пустила такую горячую воду, какую только могла выдержать. Пятнадцать минут она лежала в кипятке, пытаясь упорядочить мысли и начать спокойно думать, но перед глазами у нее все так же стояла тупая хромированная решетка “Линкольна”. И еще в мозгу звучал негромкий голос Призрака, его слова: “Я не верю в совпадения, мисс Наварро. А вы?”

И все же самообладание постепенно возвращалось к ней. Что случилось, то случилось, не так ли? Важной частью ее работы являлось понимание того, чему следует придавать значение, а чему нет, но существовала еще профессиональная опасность искать смысл в тех вещах, в которых его вовсе не было.

Затем она завернулась в махровый халат. После ванны она почувствовала себя гораздо спокойнее и поняла, что очень голодна. На полу лежал подсунутый под дверь конверт из крафт-бумаги. Анна подняла его и опустилась в кресло, обтянутое материей в цветочек. В конверте оказались копии банковских документов Мэйлхота за последних четыре года.

Зазвонил телефон.

Это был сержант Арсено.

— В половине одиннадцатого мы с вами сможем встретиться со вдовой. Вас устраивает это время? — В телефонной трубке она слышала тот шум, который всегда можно услышать вечером в любом полицейском отделении.

— Да, встретимся там в десять тридцать, — решительно ответила Анна. — Благодарю вас. — Она на мгновение задумалась, стоит ли говорить ему о случае с “Линкольном”, и решила, что не стоит. Почему-то она опасалась, что это подорвет ее авторитет — что она покажется коллеге уязвимой, напуганной, легко впадающей в панику.

— Что ж... — сказал Арсено и немного замялся. — Пожалуй, в таком случае я поеду домой. Я не думаю... Я буду проезжать мимо вас, так что, если вы надумали чего-нибудь перекусить... — Он говорил быстро, обрывая фразы, не договорив. — Или, может быть, выпить рюмочку на сон грядущий. — Было видно, что он старается придать своим словам шутливый тон. — Или еще что-нибудь в этом роде...

Анна ответила не сразу. Вообще-то она была бы не против того, чтобы провести вечер в компании.

— Спасибо вам за предложение, — сказала она после паузы. — Но я на самом деле устала.

— Я тоже, — быстро откликнулся он. — Долгий выдался день. Ну, что ж, в таком случае увидимся утром. — Его тон чуть заметно изменился: теперь это был уже не мужчина, уговаривавший женщину провести с ним вечер, а профессионал, говорящий с другим профессионалом.

Положив трубку, Анна почувствовала ощущение пустоты. Потом она закрыла шторы на окнах и принялась изучать документы. Ей нужно было еще много чего сделать.

Она была уверена в том, что настоящая причина того, что она до сих пор не вышла замуж и не допускала слишком серьезных отношений, состояла в том, что она хотела полностью управлять своей собственной жизнью. Как только вступишь в брак, сразу появляется обязанность перед кем-то отчитываться. Если ты хочешь что-то купить, то нужно доказывать необходимость покупки. Нельзя работать до глубокой ночи, не испытывая чувства вины перед супругом, нужно договариваться и оправдываться за задержку. Твоим временем распоряжаешься уже не ты, а кто-то другой.

Коллеги по управлению, не слишком хорошо знавшие ее, называли ее Ледяной девой и, вероятно, какими-то куда более оскорбительными прозвищами — главным образом потому, что она редко с кем-нибудь встречалась. Причем так относился к ней не один только Дюпре. Людям не нравится, когда привлекательные женщины слишком долго остаются одинокими. Это оскорбляет их представление о естественном порядке вещей. Они были не в состоянии понять одного: она была самым настоящим трудоголиком и, мало общаясь с людьми, почти не имела времени на то, чтобы каким-то образом знакомиться с мужчинами. Все те мужчины, с которыми она часто имела дело, работали вместе с нею в УСР, а романы с коллегами не могли повлечь за собой ничего, кроме неприятностей.

Или по крайней мере так она себе говорила. Она предпочитала не думать о том, что произошло с нею, когда она училась в школе, хотя все еще продолжала переживать этот случай и почти каждый день вспоминала о Брэде Риди — вспоминала со свирепой ненавистью. Если в метро ей случалось уловить запах цитрусового одеколона, которым обычно пользовался Брэд, то ее сердце стискивала мгновенная судорога страха, тут же сменявшегося рефлексивным гневом. Или же если она видела на улице высокого белокурого подростка, одетого в полосатую красно-белую футболку, то в первую секунду ей мерещился Брэд.

Ей было шестнадцать лет, и внешне она уже превратилась в женщину; причем, как ей не раз говорили, в красивую женщину. Правда, она сама все еще не сознавала этого и не знала, стоит ли верить комплиментам. У нее все еще было не так уж много друзей, но на изгоя она больше не походила. Она почти ежедневно ссорилась с родителями, потому что не могла больше выносить жизнь в их крошечном домишке; она испытывала здесь приступы клаустрофобии, она задыхалась.

Брэд Риди был старшеклассником и хоккеистом и поэтому принадлежал к школьной аристократии. Она была младше и в первый момент не поверила в реальность происходившего когда Брэд Риди — Брэд Риди! — остановился возле нее, стоявшей перед своим шкафчиком для вещей, и спросил, не хочет ли она когда-нибудь отправиться прогуляться. Она подумала, что это шутка, что он хочет как-то разыграть ее, и насмешливо отказалась. Уже тогда она начала применять сарказм в качестве защитной оболочки.

Но он не ушел, а продолжал уговаривать ее. Анна зарделась, на несколько мгновений лишилась дара речи, а потом сказала что-то вроде: “Я подумаю, возможно, когда-нибудь”.

Брэд предложил заехать за ней домой, но Анна не могла допустить даже мысли о том, что он увидит их нищету, и поэтому выдумала себе какое-то дело в центре города и настояла на том, что они встретятся в кинотеатре. Несколько дней она внимательнейшим образом изучала журналы “Мадемуазель”, “Очарование” и тому подобные. В разделе “Как привлечь к себе внимание” журнала “Семнадцать” ей удалось найти совершенно изумительное описание одежды, которую могла бы носить богатая классная девчонка из тех, кого одобрили бы родители Брэда.

Она надела купленное в универмаге “Гудвилл” коротенькое платьице в цветочек с высоким воротником от Лауры Эшли; только после покупки она поняла, что платье не слишком шло ей. В своих желтовато-зеленых эспадрильях[7] и подобранных им в тон сумке “Папагалло бермуда” и ленте на голове она внезапно почувствовала себя смешной, маленькой девочкой, нарядившейся для Хэллоуина. Когда она увидела Брэда, облаченного в продранные джинсы и полосатую футболку, то поняла, что слишком уж разоделась. Вероятно, можно было понять, что она чересчур старалась хорошо выглядеть.

Ей казалось, что все, собравшиеся в кинотеатре, следили за тем, как туда вошла она — расфуфыренная школьница-притворяшка на пару с этим золотым мальчиком.

После кинофильма он захотел отправиться в паб “Корабельный”, чтобы выпить там пива и поесть пиццы. Анна изо всех сил пыталась играть загадочную и неприступную даму, но она уже полностью попала под всепобеждающее обаяние этого юного Адониса и никак не могла до конца поверить, что именно он пригласил ее на свидание.

Но, выпив три-четыре кружки пива, он стал грубым. Он притиснул ее к стенке кабинки, в которой они сидели, и принялся лапать. Она сказала, что у нее болит голова — ничего иного она не в состоянии была выдумать в этот момент, — и попросила, чтобы он отвез ее домой. Они уселись в его “Порше”, он погнал как безумный по дороге, а потом “по ошибке” свернул в парк.

Он был уже почти взрослым мужчиной весом в двести фунтов, невероятно сильным, выпившим как раз в ту меру, чтобы утратить контроль над собой, но не ослабнуть физически. Он насильно раздел ее, зажал ей ладонью рот так, что она не могла даже вскрикнуть, и лишь непрерывно приговаривал: “Ну вот тебе то, чего ты хотела, мексиканская б...дь”.

Таким был у нее первый опыт встречи с мужчиной.

Целый год после этого она почти каждый день ходила в церковь. Ее терзало чувство греха. Она была уверена, что если бы мать когда-нибудь узнала, что с ней случилось, то умерла бы от горя.

Еще долгие годы воспоминание об этом вечере продолжало терзать ее.

А ее мать продолжала убирать в доме Риди...

Анна вспомнила о банковских документах, разложенных на кресле. Нельзя было даже пожелать более захватывающего чтения во время обеда, который ей подали в номер.

Через несколько минут она увидела несколько цифр, не поверила своим глазам, отвела взгляд и снова посмотрела на бумагу. Неужели это могло быть правдой? Четыре месяца назад на сберегательный счет Роберта Мэйлхота поступил ровно миллион долларов.

Анна выпрямилась в кресле и пристально вгляделась в листок. Опять в ее крови взыграл адреналин. Она долго изучала столбец чисел, и ее волнение все больше и больше росло. Из головы не выходил обшитый вагонкой скромный дом Мэйлхота.

Миллион долларов.

Дело становилось интересным.

* * *

Цюрих

По сторонам улицы горели фонари; их свет падал на заднее сиденье такси, словно нервные вспышки стробоскопа. Бен, ничего не видя, смотрел прямо перед собой и размышлял.

Детектив по расследованию убийств был заметно разочарован, когда результаты лабораторного анализа показали, что Бен не стрелял из огнестрельного оружия, и с видимой неохотой подписывал бумаги об освобождении. Очевидно, Хови сумел потянуть за какие-то ниточки, чтобы Бену вернули паспорт.

— Я отпускаю вас, мистер Хартман, с одним условием, — сказал ему Шмид, — что вы уберетесь из моего кантона. Немедленно уезжайте из Цюриха. Если я когда-нибудь узнаю, что вы сюда вернулись, то вы не обрадуетесь. Дело о перестрелке на Банхофплатц остается открытым, а у меня имеется оставшихся без ответа вопросов больше чем достаточно, чтобы я в любой момент смог получить ордер на ваш арест. И помните, что если в этот процесс вмешается наше иммиграционное управление, Einwanderungsbehorde, то вы можете подвергнуться административному задержанию сроком на один год, прежде чем ваше дело сумеет добраться до магистрата. У вас есть очень влиятельные друзья и сильные связи, но в следующий раз они не смогут вам помочь.

Впрочем, куда сильнее, чем угрозы Шмида, Бена занимал вопрос, который так небрежно, между делом задал детектив. Не мог ли случившийся на Банхофплатц кошмар иметь какое-нибудь отношение к смерти Питера?

Что, если сформулировать его по-другому: каковы шансы на то, что этот ужас не был каким-то образом связан со смертью Питера? Бен никогда не забывал любимую фразу своего наставника из принстонского колледжа, историка Джона Барнса Годвина. Старик частенько говорил: “Подсчитайте шансы, потом повторите, а потом сделайте это в третий раз. И только потом обращайтесь к своим глубинным инстинктам”.

А глубинные инстинкты говорили ему, что это вовсе не было совпадением.

Помимо этого, имелась еще тайна, окружавшая Джимми Кавано. Дело тут было не только в исчезнувшем трупе. Это касалось его личности, его существования на этом свете. Как такое могло произойти? И откуда стрелок мог знать, где остановился Бен?

Исчезновение трупа и обнаружение того самого пистолета в его багаже... Все это говорило только об одном: человек, которого он знал под фамилией Кавано, работал не один. Но с кем? На кого работал? Какой интерес, какую потенциальную угрозу он, Бен Хартман, мог представлять для кого бы то ни было?

Конечно же, это имело отношение к Питеру. Не могло не иметь.

Ты же видел множество кинофильмов и знаешь, что иногда, когда нужно что-то скрыть, подбрасывают какие-нибудь трупы и сжигают их вместе с автомобилем или домом, так что в результате они становятся совершенно неузнаваемыми. Одна из первых отчаянных мыслей, пришедших в голову Бена после того, как он узнал ужасную, невыносимую новость, была о том, что, возможно, произошла ошибка и в самолете погиб вовсе не Питер Хартман. Власти что-то напутали. Питер жив и невредим и скоро позвонит, и они вместе посмеются над халтурой в ее столь мрачном проявлении. Бен не решился сказать об этой мысли отцу, опасаясь пробудить в нем беспочвенные надежды. А потом прибыло медицинское свидетельство, и случившееся стало неопровержимым фактом.

Теперь Бен начал раздумывать над другим вопросом. Не о том, находился ли в самолете Питер, а о том, как он умер на самом деле. Авиационная катастрофа могла быть эффективным способом скрыть признаки убийства.

И снова он возвращался к одной и той же мысли: а может быть, это все-таки было настоящим несчастным случаем?

В конце концов кто мог желать смерти Питера? И потом — убить кого-то, а после этого разбить самолет... Не слишком ли сложная маскировка?

Но в этот день ему пришлось пересмотреть границы царства правдоподобия. Поскольку если Кавано, кем бы он ни был, пытался по какой бы то ни было непостижимой причине убить его, то разве не могло быть так, что он — или другие люди, связанные с Кавано, — убил Питера четыре года назад?

Хови упомянул о базах данных, к которым имел доступ его коллега, связанный с контрразведкой. В связи с этим Бену внезапно пришло в голову, что Фредерик Маккаллан, пожилой клиент, с которым он, как предполагалось, должен был встретиться в Санкт-Морице, мог бы оказаться полезным ему в этом деле. Маккаллан не только являлся весьма серьезным биржевым игроком с Уолл-стрит, но и работал в нескольких вашингтонских администрациях; он должен иметь неограниченные контакты и связи. Бен извлек свой мультистандартный мобильный телефон “Нокиа” и набрал номер “Карлтон-отеля” в Санкт-Морице.

“Карлтон” был спокойным элегантным заведением, богатым без похвальбы, с изумительной бильярдной, с окном во всю стену, выходящим на озеро.

Его сразу же соединили с номером Фредерика Маккаллана.

— Надеюсь, вы не собираетесь сказать нам, что не приедете? — весело воскликнул старый Фредерик. — Луиза будет просто безутешна. — Луизой звали его предположительно красивую внучку.

— Ни в коем случае. Просто здесь произошла кое-какая путаница, и я пропустил последний самолет на Кур. — Строго говоря, это была чистая правда.

— Вот как? А мы-то попросили поставить для вас кресло во время обеда, рассчитывая, что вы вот-вот появитесь в дверях. Когда же мы можем ждать вас?

— Я намерен арендовать автомобиль и выехать сегодня же вечером.

— Автомобиль? Но ведь это займет несколько часов!

— Это приятная поездка, — ответил Бен. К тому же долгая поездка была бы сейчас для него полезнее всего на свете: ему совершенно необходимо было проветрить мозги.

— Но ведь вы наверняка можете заказать чартерный рейс, если захотите.

— Не могу, — не вдаваясь в объяснения, возразил Бен. На самом деле он хотел избежать аэропорта, где его могли ожидать другие — если они существовали. — Встретимся за завтраком, Фредди.

Бен доехал в такси до Гартенхофштрассе. Там он арендовал в “Авис” “Опель-Омегу”, выяснил маршрут и без всяких происшествий выехал на шоссе A3, ведущее из Цюриха на юго-восток. Ему потребовалось время, чтобы привыкнуть к дороге, к большой скорости, с которой швейцарские водители носились по своим главным шоссе, к агрессивности, с которой они сигналили, желая обогнать, чуть ли не упираясь при этом передним бампером в багажник его машины и часто моргая фарами.

Раз или два он ощутил приступ паранойи — ему показалось, что за ним слишком уж долго тянется зеленый “Ауди”, но едва он успел об этом подумать, как автомобиль исчез. Через некоторое время ему уже начало казаться, будто он покончил со всем этим безумием в тот момент, когда выехал из Цюриха. Вскоре он окажется в Санкт-Морице, в отеле “Карлтон”, и это была самая высшая из истин.

Он думал о Питере, как это с ним часто бывало за четыре года, и чувствовал старую вину, от которой его желудок сжался было в мучительной судороге, а потом расслабился. Он чувствовал себя виноватым в том, что позволил брату умереть одному, потому что несколько последних лет жизни Питера они почти не общались друг с другом.

Но он знал, что Питер провел заключительный период своей жизни не в одиночестве. Он жил с женщиной-швейцаркой, студенткой медицинского факультета, в которую был серьезно влюблен. Питер сказал ему об этом по телефону за пару месяцев до того, как его убили.

После окончания колледжа Бен видел Питера всего дважды. Два раза.

Пока они были детьми, до того как Макс разослал их по разным школам, они были неразлучны. Они постоянно дрались между собой, они боролись до тех пор, пока один из них не брал верх и не говорил с гордостью: “Ты крут, но я все же круче”. Они ненавидели друг друга и любили друг друга, и их никогда нельзя было увидеть порознь.

Но после колледжа Питер вступил в Миротворческие силы и отправился в Кению. Его тоже нисколько не интересовала работа в “Хартманс Капитал Менеджмент”. И при этом он не захотел взять с собой ничего из своего трастового фонда. “Кто-нибудь может сказать мне, на кой черт мне могут понадобиться деньги в Африке?” — смеялся он.

Факт заключался в том, что Питеру в жизни ни разу не пришлось заняться чем бы то ни было таким, чему он мог бы придавать серьезное значение. Отца он избегал. У Макса с Питером никогда не было по-настоящему хороших отношений. “Боже! — однажды взорвался в разговоре с ним Бен. — Если тебе так не хочется встречаться с папой, то ты мог бы жить в Манхэттене и просто не звонить ему! Встречаться с мамой за ленчем раз в неделю, а то и того реже. Помилуй бог, у тебя вовсе нет необходимости ютиться в какой-нибудь поганой грязной конуре!”

Но брат не послушался. Питер возвращался в Штаты еще два раза: первый раз после того, как их матери удалили пораженную раковой опухолью грудь, и второй — когда Бен позвонил ему и сообщил, что, по словам врачей, опухоль снова начала разрастаться и матери недолго осталось жить.

К тому времени Питер переехал в Швейцарию. Со своей швейцаркой он познакомился в Кении.

“Она красива, она чрезвычайно умна, и при всем этом она до сих пор не смогла меня раскусить, — сказал ему Питер по телефону. — Запиши это в раздел “Невероятно, но факт”. — Это было одним из любимых детских выражений Питера.

Девушка вернулась в свой медицинский институт, а Питер вместе с нею приехал в Цюрих. Именно это и явилось главной темой разговора братьев. “Значит, ты повстречался с какой-то курочкой и теперь бегаешь за нею по пятам?” — презрительно осведомился Бен. Он ревновал — ревновал к тому что Питер влюбился, и еще, на каком-то невыразимом братском уровне, ревновал к тому, что в средоточии жизни Питера вместо него оказался кто-то другой.

Нет, ответил Питер, дело не только в этом. Он читал в международном выпуске журнала “Тайм” статью об одной старухе, уцелевшей во время Холокоста. Она жила во Франции, отчаянно нуждалась и безуспешно пыталась заставить один из крупных швейцарских банков вернуть ей скромную сумму денег, которую вложил в банк ее отец, перед тем как сгинуть в гитлеровских лагерях.

Банк потребовал, чтобы она предъявила свидетельство о смерти ее отца.

Она ответила, что нацисты не выдали свидетельства о смерти тем шести миллионам евреев, которых они убили.

Питер намеревался вернуть старухе то, что причиталось ей по всем человеческим законам. “Черт возьми, — сказал он, — если Хартман не сможет вырвать деньги этой леди из жадных лап какого-то швейцарского банкира, то кто же тогда сумеет это сделать?”

Не было на свете столь упрямого человека, как Питер. Кроме, может быть, старого Макса.

Бен совершенно не сомневался в том, что Питер выиграл это сражение.

Бен начал чувствовать усталость. Поездка по шоссе проходила монотонно, убаюкивая его. Он подстроил свою манеру езды под естественный ритм дороги, и другие автомобили уже не так часто пытались его обогнать. Его веки начали слипаться.

Затем раздался яростный автомобильный сигнал, и Бена ослепил свет фар. В ту же секунду он понял, что на мгновение заснул за рулем. Ему удалось среагировать вовремя и вывернуть автомобиль направо, съехав с полосы встречного движения и чудом избежав столкновения.

Он свернул к обочине дороги; его сердце бешено колотилось. Он медленно, с облегчением выдохнул. Это его тело, все еще жившее по нью-йоркскому времени, наконец-то отреагировало на неимоверно растянувшийся день и безумные события на Банхофплатц.

Нужно съехать с шоссе. До Санкт-Морица оставалось вряд ли больше двух часов езды, но он не решался ехать дальше. Это было слишком опасно. Ему необходимо найти место, где можно будет переночевать.

Мимо проехало два автомобиля, но Бен не обратил на них никакого внимания.

Первым был помятый и ржавый зеленый “Ауди”, отъездивший, пожалуй, не менее десяти лет. В нем не было никого, кроме водителя, высокого мужчины лет пятидесяти с длинными седыми волосами, собранными в хвостик; проезжая мимо, он обернулся и всмотрелся в автомобиль Бена, стоявший на обочине дороги.

Проехав на сотню метров дальше, “Ауди” тоже съехал с шоссе.

Затем мимо “Опеля” Бена промчался второй автомобиль — серый седан, в котором ехали два человека.

— Glaubst Du, er hat uns entdeckt?[8] — обратился водитель к пассажиру на швейцарско-немецком наречии.

— Вполне возможно, — ответил пассажир. — А иначе, зачем бы ему останавливаться?

— Что, если он заблудился? Он рассматривал карту.

— Он вполне мог сделать это для отвода глаз. Я собираюсь остановиться.

Тут водитель заметил на обочине зеленый “Ауди”.

— Мы что, ожидаем компанию? — спросил он.


Глава 4 | Протокол «Сигма» | Глава 6