Глава 14

Незаконнорожденная и девственница — эти две темы-близнецы вновь и вновь возникали в моей истории! Даже брат, мой любящий брат, посчитал нужным объявить меня незаконнорожденной в тех же выражениях, что и отец, чтоб ему ни дна ни покрышки! И вот я вновь должна была подчиниться последней воле усопшего, последней воле еще одного покойного английского короля.

Те, кто окружал «королеву» Джейн, понимали: чтобы утвердить ее сомнительные права на престол, надо устранить подлинных наследников. Не успело тело брата остыть в гробу, как Нортемберленд и его приспешники велели с каждой церковной кафедры провозгласить нас с Марией незаконными; да, иерархи церкви, епископы, клеймили нас в проповедях, Ридли в соборе Св. Павла и Аатимер в Вестминстере, оплоте английской монархии!

А новая королева Англии, вместе со мной пострадавшая от этого позорного обвинения, что же она? Женщина, объявленная незаконной ради меня, низведенная до роли полукровки моим отцом, чтобы сыновья Анны Болейн могли царствовать, — захочет ли Мария снять с меня это клеймо? Значит, снова незаконнорожденная.

Пусть так.

Бывает и хуже.

У великих людей случались побочные сыновья. Наш Господь Иисус Христос был незаконнорожденный, а его мать — не девственница, утверждал этот богохульник, помните его, сочинитель и тайный агент, которого глава моей тайной службы Уолсингем убил, чтоб тот не болтал лишнего? Давно это было, в девяносто третьем или около того. Как его звали? Забыла фамилию. Кристофер, кажется… Морли?., или Марли? Марло?

А был ли Христос полукровкой? Мой отец сжег сумасшедшую проповедницу, Джоанну из Кента, которая учила, что Христос не произошел плотью от Девы, но прошел сквозь ее тело, как сквозь оконное стекло. Если Иисус получил жизнь наполовину от земной матери, наполовину от небесного отца, причем земная родительница тоже вечная серединка на половинку, полумать-полудева, разве он не полукровка, как самые заправские незаконнорожденные, вроде меня?^[2].

И не должен ли он вместе со мной воскликнуть словами греческой трагедии: «На помощь незаконным, боги»?

Однако при мне по-прежнему был другой мой титул, почетный, и за отсутствием других карт мне оставалось разыгрывать лишь козырь девственности.

Я разыграла его отлично, ведь правда? Ибо кто теперь вспомнит, что я была не единственная царственная девственница своего времени? Что была другая, куда более великая? И хотя позже я покорила все сердца и умы как королева-девственница», кто теперь помнит, что до меня правила тоже королева и девственница? И что она была первая в нашей истории?

И кто теперь понимает так, как понимаю я, что, останься Мария девственной, она бы правила дольше и дольше сохраняла бы народную любовь, которую она сама же и превратила в жесточайшую ненависть…

Казалось, само солнце освещало торжество Марии в том июле пятьдесят третьего, когда мне привезли ее распоряжение. Она повелела мне ехать в Уонстед, на восток от Уолтгемского леса, и там встретиться с королевой и ее приближенными. Сторонники Марии начали стекаться туда еще до смерти короля. Теперь на въезде в город мы влились в огромный поток людей, которые смеялись, молились, пели, и все благодарили Бога, приведшего на престол истинную королеву, дочь короля Гарри.

Королева! Так страшный жупел — правление женщины, — стал реальностью. И если девять дней Джейн не принесли иной пользы, все-таки они показали: кровь, даже в женщине, — единственное, что имеет значение; она вполне может поставить ее вровень с мужчиной. Теперь Мария была королевой безоговорочно, — Королева!

— Боже, храни королеву!

Мои джентльмены с трудом прокладывали мне и моим людям дорогу сквозь дурно пахнущую, колышущуюся толпу к дому королевы.

Господи, как-то она меня примет? Покуда она подвергалась унижениям, я бесстыдно блистала на ее законном месте при дворе. Накажет ли она меня за это? Последние двадцать лет у нее были все причины меня ненавидеть; теперь она королева, верховная владычица — захочет ли она отомстить?

Ибо несправедливости, выпавшие на долю Марии, не поддаются описанию. Все они были свежи в моей памяти; всю долгую дорогу от Хэтфилда я перебирала их — ни о чем другом я не думала. Помнится, перед Пасхой Кэт пела старую песню, балладу о Богородице при кресте.

Скорби Марии-девы

Одна, и две, и пять…

Считать вам их, люди добрые,

Считать — не пересчитать.

Слушая ее, я всегда вспоминала свою Марию. Как перечислить ее скорби, даже если знаешь, с какой начать? А все ее страдания произошли из-за меня и начались еще до моего рождения.

Она всегда была пятой спицей в колесе. Никогда еще так не мечтали о мальчике. «Господи, пошли нам принца!» — было на всех устах в течение поколений. Я должна была стать этим принцем. И вот все Генриховы муки, семь лет, когда он не спал ни с Екатериной, ни с Анной, горечь «Великого Раскола», когда он порвал с Римом, — все, все закончилось разочарованием — моим рождением, рождением еще одной ненужной, нежеланной девочки.

Господь сделал его мишенью своих всемогущих шуток перед лицом народов. Кто-то должен был за это заплатить. Но даже Генрих, самый жестокий из всех, кого я знала, не мог покарать новорожденного младенца. А кто лучше годится на роль козла отпущения, чем непокорная дочь, которая, может, и навлекла беду своими молитвами? Итак, Марию лишили всех почестей и объявили незаконнорожденной, что намертво перечеркнуло ее жизнь. Она, которая была не просто принцессой, но принцессой Уэльсской, разом лишилась всех титулов и положения наследницы. Теперь я стала «наследной принцессой», «принцессой Уэльсской», а она — всего лишь «леди Марией». А как просто «леди Мария» она осталась и без привычных королевских привилегий. Вместо двух сотен слуг ей оставили всего горстку; из собственного дворца ей пришлось перебираться в худшие покои Хэтфилда, чтобы прислуживать мне, трехмесячному младенцу, наравне с прочими фрейлинами.

И как Божья Матерь, в честь которой ее нарекли, Мария оставалась безбрачной, как ни просила отца подыскать ей мужа; король не хотел отдавать ее за католика и к тому же понимал, что за протестанта она сама не выйдет.

И последняя, самая страшная несправедливость: ее разлучили с любимой матерью до конца Екатерининых скорбных дней; Генрих не разрешил ей посетить Екатерину, даже когда та умирала, приближая свою кончину беспрестанными тщетными призывами к дочери…

Жестокость Генриха могут оценить лишь те, кто сам от него пострадал.

И все ради меня! Все ради меня, клялся король, чтобы оградить мои бесценные права! Неудивительно, что она меня возненавидела. Удивительно другое — как она не нашла случая исполнить то, что нашептывали ей советники: мягкая подушка или несколько капель яда, и не станет потаскушкиного отродья, сатанинского порождения.

Удивительно? Скажите, что это чудо! Разве она могла не питать ко мне ненависть? И кто осудит ее за эту черную злобу?

Мне она всегда представлялась нелюбимой и забытой Богом, всю ее земную жизнь.

И я боялась встречи с ней, как убийца боится призрака своей жертвы, хотя и никогда не желала ей зла, никогда не сделала ей ничего дурного.

— Впустите сестру королевы — она прибыла согласно королевиному приказу!

Мы вошли с залитой солнцем улицы в холодный дом, и тут меня всю передернуло. Господи, помилуй! Ведь когда-то она меня любила. Несмотря ни на что, она любила меня ребенком. Я прижимала к груди молитвенник в филигранном серебряном переплете — единственное украшение моего светло-серого платья, — подаренный мне Марией на пятый день рожденья и бережно хранимый с тех пор. Может ли быть, что она по-прежнему меня любит? Я могла бы полюбить старую Марию, предоставь она мне хоть самую малую возможность. И я искренне радовалась за нее, искренне гордилась тем, что она взошла на престол, ее торжеством, посмертным торжеством нашего отца. Сумеет ли она мне поверить?

Domine, conserva me… Храни меня, Господи…

— Принцесса Елизавета, сестра Ее Величества, смиренно молит королеву об аудиенции!

Дверь распахнулась. Впереди открылся длинный и узкий Большой покой, почерневшие потолочные балки тянулись в бесконечность. Сердце мое ушло в пятки, живот свело. В душной переполненной комнате из-за тугой шнуровки невозможно было дышать. Я готовилась увидеть советников и сподвижников, даже неофициальный совет, собравшийся обсудить будущие шаги. Чего я не ожидала, так это такого скопления народа: королева держала двор!

Едва переступив порог, я увидела по левую руку Ризли, графа Саутгемптона, и его старого союзника Паджета: оба не теряли времени после новой перемены власти и были снова на коне! Рядом стояли графы Бедфорд, Винчестер и Пембрук, все старейшие и влиятельные лорды Тайного совета. С ними, нахмурясь, сосредоточенно беседовал лорд Шрусбери, председатель совета Севера — раз он здесь, значит, все северные графства за Марию. Из сановников помельче я узнала сэра Николаев Трокмортона, придворного моего брата, он стоял рядом с моим родичем лордом Говардом. Дальше теснились лорд Клинтон, сэр Вильям Пикеринг, товарищ буйных забав покойного лорда Серрея, сэр Джеймс Крофтс и граф Дерби, которых я знала в лицо по Эдуардову двору. Но где Джейн? И что с ней? Что сталось с Нортемберлендом — и его сыновьями?

Вбегали и выбегали забрызганные грязью гонцы, за боковыми столиками трудилась над воззваниями целая армия клерков и писцов под руководством — кого бы вы думали? — моего старого друга Сесила. С ним был и Вильям Томас, клерк Тайного совета при Эдуарде. Мария взяла бразды правления — что это означает для меня?

Все повернулись в мою сторону; я чуть не разрыдалась с перепуга. Упала на колени, мысленно твердя молитвы, постаралась загнать страх внутрь. Однако маленькая моргающая фигурка, выступившая из толпы высоких плечистых лордов, была выше мщения, почти что выше радости. Она взяла меня за обе руки и осыпала поцелуями вперемежку со слезами. От волнения она не могла даже говорить.

— О, сестра, Господь милостив! — произнесла она наконец дрожащим голосом, поднимая меня с колен.

Я едва узнала то хилое, затравленное существо, которое в последний раз видела при дворе. Сейчас, скинув по меньшей мере десяток лет, она сияла, как солнце после дождя. А в окружении лордов, хлопочущих клерков, гонцов, слуг, солдат и оруженосцев, в алом бархате и рубинах, она выглядела настоящей королевой, коей, собственно, и была. Я плакала вместе с ней, а потом с трудом вымолвила:

— Как Ваше Величество избежали вражеских рук? Как вам удалось спастись?

— С Божьей помощью, — хрипло отвечала она, — или с помощью этого доброго человека!

Она сухо улыбнулась и бросила косой взгляд на оконную нишу, где сидел, углубясь в свои бумаги и как будто ничего не замечая, Сесил.

— Когда герцог Нортемберленд послал за мной, некий доброжелатель посоветовал мне не ехать ко двору. А когда герцог прибыл в Норфолк с солдатами, меня там уже не было!

— Благодарение Богу!

— Да, сестра! — Кротовые глаза Марии горели искренней страстью. — Это знак, что Он хранит меня для великих дел, чтобы я спасла эту страну и вернула ее в лоно матери-церкви!

Спасла эту страну? У меня больше не было сомнений.

— А герцог? Что сталось с ним? Мариино лицо опечалилось.

— Бедняга! Когда он захотел взять меня под стражу, все обернулось против него. Армия его разбежалась, а сам он укрылся в Кембридже.

— Не жалейте его, ваша милость! — вмешался прямолинейный лорд Бедфорд, сам старый вояка. — Он своими руками приготовил свою погибель — иначе она была бы вашей!

Мария кивнула и судорожно перекрестилась.

— А сыновья герцога? — Мой голос сорвался.

— Поддержали отца в его измене, — вставил лорд Пембрук, — и сейчас они вместе с ним в Тауэре.

О, мой Робин… Я заставила себя думать о другом — это звездный час Марии, ничто не должно его омрачить.

— А леди Джейн?

Мария вздохнула, поднося ко рту стиснутые руки. Пембрук хрипло хохотнул:

— Это девятидневное чудо, эта леди решила, что ее место на троне, и всего лишь пересекло Тауэрский луг, мадам, — из Белой башни в уздилише изменников. Она приехала туда для коронации — как только свершится правосудие, ей не на чем станет носить корону!

Стиснутые руки Марии напряглись, она испустила вздох. За ее спиной граф Шрусбери наградил лорда Пембрука сердитым взглядом, в котором ясно говорилось: «Полегче! Не торопи Ее Величество с решением!»

Мария подняла голову и нарушила неловкое молчание своей лучезарной улыбкой:

— С Божьей помощью и ее искренним раскаянием мы еще можем ее спасти! Когда грешник приходит к истинному покаянию, на небесах радость, и ангелы плачут!

Я огляделась, но все собравшиеся прятали от меня глаза.

На следующий день мы двинулись к Лондону, и мне было отведено почетное место сразу за королевой. К семи пополудни, тихим, прохладным августовским вечером мы въехали в Олдгейтские ворота. Никогда прежде не видела я подобного! Улицы были застланы коврами, убраны цветами, флагами и лентами, дети плясали под громкие выкрики толпы, хористы распевали гимны, колокола звонили. Мария и улыбалась и плакала. «Благодарю вас! Благодарение Богу! Благодарите Его и молитесь Ему, добрые люди!»

Однако моя сестра не зря носила фамилию Тюдор, она понимала, как важно показать, что Бог на стороне Тюдоров! Когда мы подъезжали к Тауэру, из его врат показалась процессия — даже издали по ручным кандалам, лохмотьям и голодным, затравленным глазам можно было угадать узников. Скованные вместе, они упали перед нами в грязь.

Одно лицо в заднем ряду, старое, скорбное, привлекло мое внимание — да! — это был герцог Норфолк, отец моей первой загубленной любви, моего лорда, моего Серрея, избежавший плахи, где сложил голову его сын, чтобы все царствование моего брата протомиться в Тауэре, — кто бы выпустил такого упорного паписта? Теперь, когда на престол взошла Ее Католическое Величество королева Мария, Фортуна вновь вознесла его вверх!

Перед ним стояла странная пара: старая рыдающая женщина с бледным морщинистым лицом, рядом — улыбающийся белолицый юноша, высокий, стройный и прекрасный, как ангел. Даже не будь у него ярких золотисто-рыжих кудрей и длинных ног, как у всех Плантагенетов, я бы все равно узнала его. Со смешанным чувством радости и вины я смотрела на последних отпрысков Белой Розы: это были Эдвард Кортни и его мать, которых мой отец за принадлежность к королевскому роду пятнадцать лет назад бросил в тюрьму, где они и прожили все это время, погребенные заживо и всеми забытые.

Мария звенящим голосом приказала:

— Освободите их!

Потирая запястья, узники с трудом поднялись с колен. Иные трясли головами, словно не веря в свое освобождение. Теперь я заметила еще одно лицо, забытое с детства, — злобное, как у коршуна, грубое, смуглое, с всклокоченной бородой, однако с женскими презрительными, мягкими алыми губами… враг моих детских лет, ненавистный епископ Гардинер, еще один тайный католик, смятенный яростной силой Эдуардова протестантизма.

— Ваше Преосвященство епископ Винчестерский!

Он выступил вперед, сверкая невыразительными глазками.

— Ваше Величество, вы принесли мне Божье избавленье!

Марию переполняла радость, и неудивительно, если вспомнить, как она его обожала.

— Однако не легкую жизнь, сэр! Ибо я назначаю вас своим лордом-канцлером.

Он поклонился, но без удивления, — Мария знала, что делает. Она огляделась и обвела рукою бывших узников:

— Мы приглашаем вас на сегодняшний пир — пир благодарения и радости! Следуйте за нами!

Едва мы тронулись, она придержала поводья и обратилась ко мне.

— А за ужином, сестрица, — прошептала она, — приглядитесь-ка к молодому Кортни — что вы о нем о думаете, если честно?

Что я о нем думаю? Что я могу о нем думать? Лишь один человек занимал мои мысли, покуда конские копыта стучали по брусчатке Тауэра, где нам предстояло дожидаться коронации. Считанные ярды отделяли меня от Робина, который томился в башне Бошамп вместе с четырьмя братьями, один из которых — девятидневный король Гилдфорд, муж Джейн и, подобно ей, пешка в руках своего отца — обречен на верную смерть. Но Робин? Может ли он рассчитывать на снисхождение? Я понимала, что не узнаю ответа, пока длится ликование — что может нарушить Мариино неземное счастье, ее неописуемое блаженство?

И все же, все же… неважно, что я думаю о Кортни, — почему королева, королева Мария, о нем думает? Ответ пришел тем же вечером, когда на пиру она угощала его и его мать, сидевших от нее по обе стороны. Он — внук Эдуарда IV и, значит, королевского рода. Католик, одной с Марией веры, высокий, красивый, золотоволосый и белолицый. И, что самое главное, уже не безусый юнец: в свои двадцать семь, проведя большую часть жизни в тюрьме, он по годам куда ближе к Марии, чем любой другой холостяк…

Собирается ли она за него замуж?

А если да, будут ли у них дети? Правда, она прожила на земле почти четыре десятка лет, но с молодым и страстным мужем, как показывает пример лорда Сеймура и королевы Екатерины, такое возможно.

А если возможное станет реальным?

Что будет со мной?