Глава 12

Если бык и в самом деле упрямый, то, уверяю вас, я гораздо упрямей — когда во что-то упрусь, сдвинуть меня невозможно. Я решила повеситься чего бы мне это ни стоило! И баста! Пусть Якудза придет и увидит: моя взяла! Изверг на пытки настроился, а кого он будет пытать? Мой труп? Сколько угодно! Пожалуйста!

Главное, только успеть!

Этой мыслью я и была охвачена: “Успеть повеситься раньше, чем Якудза к пыткам приступит!”

Фрося же, словно взбесилась: назойливо ко мне приставала, липла к ногам и мешала. Я пару раз лягнула ее, но бесполезно — вижу, не помогает.

— Зачем ты залезла на подоконник? — вопит.

Пришлось отвечать — не отстанет же. Я ей говорю:

— Ефросинья, времени мало, просто в обрез. Чем хватать меня за ноги, лучше себе веревку ищи. Или жди когда освободится моя, но она не освободится, если будешь виснуть на мне.

Тут до подруги дошло чем я собралась заняться, и начался сущий кошмар. Я раньше не знала, что у Фроськи силищи столько скопилось — пора отдавать девку замуж. Ох, как терзала она меня, как терзала и свалила-таки с подоконника. Прижала к стене и даже не задохнулась, а на мне ни одной живой косточки нет.

“Еще немного и точно задавит, — порадовалась я, — так даже лучше: принять смерть от любимой подруги”.

Но Фрося разочаровала меня — не стала давить, а строго спросила:

— С чего ты, дура, вешаться собралась?

Я гневно ей отвечаю:

— Говорю же тебе, “трубка” пропала и надежда последняя с ней!

Фрося вдруг психанула и, отпустив моей знаменитой башке подзатыльник, рявкнула:

— Дурища, трубку ты держишь в руке!

Я глянула — точно, держу в руке.

Вот она цивилизация — скоро в гроб будем ложиться с мобильными: даже драка не выбила из меня эту чертову трубку!

А Фрося смотрит на меня уже подозрительно: ну примерно так, как смотрит врач-психиатр на своего пациента. Я, желая рассеять дым подозрений и чтобы ясность внести, ей говорю:

— “Трубка”, узнав, что я писатель, восхитилась и подобрела. Она очарована мной была и уже подписалась нам помогать.

Подозрительность взгляда Фроси усилилась — я разозлилась и брякнула:

— Ты мне здесь из себя не строй великого психиатра Ницше!

— Ницше философ, — ядовито заметила Фрося.

Я с гордостью заявила:

— А лидер коммунистической партии утверждал, что Ницше великий психиатр всех времен и народов. Почему я должна верить тебе? Лидер коммунистической партии знает, что говорит.

— Только один он и знает, — вставила Фрося. — Остальных спасает лишь то, что не могут его понять. Слова произносит русские, а смысл инопланетный.

Я поразилась: “Как легко она в тему вошла! Нашла время! Вот она, особенность русского человека: любим мы о политике поговорить, когда под нами, образно выражаясь, горит земля”.

— Это о чем мы тут “пуржим”? — гаркнула я. — Времени мало! Некогда о политиках говорить. Отпусти меня, у нас горе, — взмолилась я, прислушиваясь к болям во всех костях.

— Знаю, ты потеряла трубку.

— А большего горя, думаешь, нет? Мент из трубки пропал! Обещал прощупать Якудзу и сразу пропал, а перед этим предупредил, что нас будут пытать.

Фрося моя побледнела:

— Пытать? Почему?

— Не успела спросить, в обморок брякнулась. Слушай, давай поскорее повесимся, — снова взмолилась я. — Даже свекрови своей не боюсь, а вот пыток не выдержу. Что-нибудь расскажу.

— И это все, чего ты боишься? — поразилась подруга.

Я с пафосом изрекла:

— Долг превыше всего!

— Тогда успокойся, ничего ты не знаешь.

— Так не бывает; что-то да знаю. Иначе зачем нас сюда притащили?

Фрося вдруг хлопнула себя по лбу и радостно завопила:

— Слушай, Сонька, а может это твоя свекровь прикололась?

— И Якудзе вашему заплатила? Тогда нас точно будут пытать, — заверила я и предложила: — Давай быстро повесимся.

— Зачем? — удивилась по-детски Фрося.

— За тем, что уж я-то знаю, что такое настоящие пытки. Всю жизнь пытала сама.

Подруга зловредно вставила:

— Тогда еще лучше об этом знают все твои сорок мужей.

Я смутилась:

— Ну, не сорок, их было немного меньше.

Фрося взбесилась:

— К черту мужей! Давай говорить про свекровь.

(И в самом деле приятней.)

— Если это прикол матери твоего Роберта, то нам не о чем волноваться, — сделала странное заключение неопытная моя подруга.

— Прикол Вельзевула? — воскликнула я. — Да брось ты! Мой муж Роберт — ее первый и последний прикол. На большее свекровь не способна.

— Тогда дело плохо, — пригорюнилась Фрося, опрометчиво отпуская меня.

— О том только и говорю! — гаркнула я, снова взмывая на подоконник.

И тут мне открылось такое, от чего желание наспех повесится померкло и отступило. Я заглянула за штору и поразилась.

— Фроська, — кричу, — верзилы нам лохи попались! На окнах решеток нет!

— Не может быть!

— Сама посмотри!

Она заглянула за штору:

— Точно! Но, Сонечка, здесь третий этаж.

— Да вижу, и сама боюсь высоты, но выбора нет. Сейчас сорвем шнур, на котором собиралась повеситься, и на нем спустимся вниз.

Сказано — сделано. Шнур (толстый, тяжелый, надежный, почти как трос) я сорвала, но за что его зацепить не нашла — в комнате, как назло, не одного предмета надежного. Попробовала шнур приладить к дивану — диван поехал за мной. Я близко к сердцу его движение не приняла, но Фрося моя заныла:

— Сонечка, оставь в покое диван, он слишком легкий. Ты утащишь его за собой.

Вот они, женщины! — Злые шпильки готовы вставлять даже в трех шагах от своей могилы. При таких обстоятельствах, если и возмутилась я нецензурно, думаю, бог простит.

— Епэрэсэтэ! Фроська, ты хочешь сказать, что я тяжелей дивана? После трехнедельных диет и месячных голоданий?

Подруга нахально пожала плечами:

— Ты же видишь сама.

— А ты видишь здесь что-то тяжелее меня? Может, шнур к стулу привяжем? Или к люстре? Или к тебе?

И тут меня озарило:

— Послушай, а это мысль! Ты, вопреки своему мнению, точно тяжелее меня. Шнур привяжем к тебе, я спущусь, а следом спустишься ты.

Фрося, зверея, спросила:

— Каким образом? К кому я себя привяжу? Может, к верзиле?

— Интеллигентный верзила стопроцентно перевесит нас вместе взятых, — заверила я.

Фрося съязвила:

— Так может его позовем?

— Нашла время для шуток! О, боже, нет от тебя мне ни помощи, ни спасения!

В бессильном отчаянии я по привычке подняла к потолку глаза и… (о чудо!) увидела крюк! Серьезный, конкретный крюк — он крепко сидел в стене прямо над тем окном через которое мы собрались “линять”.

— Фроська, мы спасены! — воскликнула я и снова взмыла на подоконник.

Взмыла, раз десять подпрыгнула, но до крюка достать не смогла: ни рукой, ни ногой. Фрося стояла рядом и противно зудела:

— Соня, не мучайся, все равно не получится.

В общем, вела себя как та украинка, у которой тонущая соседка в отчаянии помощи запросила. Та тонет, вопит: “Спаси, соседушка, вытащи!” А украинка ей флегматически отвечает: “Не рви, кума, живота, лягай на дно!” Чем моя Фрося лучше?

Ничем!

Осознав, что могу на себя лишь рассчитывать, я спрыгнула с подоконника, сварганила из шнура петлю и под пушкинский “Арион” пафосно попыталась накинуть петлю на крюк, как Чингачгук Большой Змей лассо на мустанга.

Уж не помню как накидывал лассо Большой Змей, но я с присущей мне ловкостью промахнулась. И повторила попытку. Шнур метала, назидательно декламируя: “Нас было много на челне; иные парус напрягали, другие дружно упирали в глубь мощны весла…”

Думаю, знаете: в “Арионе” у Пушкина их на челне прохлаждалось немало, но спасся лишь тот, который не сдрейфил пред вихрем и жестокой морской стихией. Такой был один (певец гимнов), совсем как я, — остальные, как моя Фрося, руки в воду опустили и, считай, что утопились.

Таким образом мне пришлось делать сразу два дела: покорять шнуром крюк и младшую подругу воспитывать на шедеврах русской литературы.

И Фрося, кстати, не бездельничала — рядом стояла, энергично зудя:

— Сонечка, брось, ничего не получится.

Послушав ее, я в сотый раз бросила, и оказалось, что Фрося права: не получилось — промахнулась опять.

На этот раз я промахнулась с такой потрясающей ловкостью, что из рамы вылетело стекло — шнур-то тяжелый!

Ужас! Вылетело стекло!

Но…

Не разбилось!

Ну как тут не восхититься собой и не воскликнуть:

— Вот она я! Кто еще на такое способен?!

— Только кто-то совсем безрукий, — ядовито заметила Фрося.

Я изумилась:

— Слушай, да ты змея! Как я раньше не замечала?

— Удивляюсь, как сейчас ты заметила. Ты же везде видишь только себя.

Тамарка права: надо реже встречаться, если хочешь дружить. Еще недавно мы с Фросей обожали друг друга и что теперь?

И дня в закрытом пространстве не провели, а уже готовы друг в другу в глотку волчьей хваткой вцепиться!

Вот она, жестокая правда жизни! Бедные космонавты!

Впрочем, сейчас и нам не позавидуешь: Якудза приговорил меня к Фросе, возможно, пожизненно. Есть и другой вариант, изощренно жестокий: Фрося призвана и пытать меня, и казнить — похоже, уже приступила: пилит, ноет, четыре раза унизила и даже пыталась бить, делая вид, что спасает от смерти.

Я так разозлилась на Фросю, что шнур метнула с той зверской силой, с какой хотела отпустить оплеуху любимой подруге — вон оно что выясняется: и дивана я тяжелей, я и безрукая, и дура, и эгоистка…

— Ура! Ура! — воскликнула Фрося, захлопав в ладоши и одновременно пытаясь меня расцеловать. — Сонечка! Ты попала! Ты зацепила! Ты самая меткая женщина в мире!

И действительно: моя петля удачнейше затянулась на крюке — я подергала шнур: надежно!

Фросю я, разумеется, снова так возлюбила, что решила избавить ее от заточения первой — героически пропустила подругу вперед.

— Лезь в окно, — говорю, — а я тебя подстрахую.

И что же? Подруга решила испортить тщательно спланированный мною побег — рухнула на пол и заявила:

— Соня, лучше я здесь умру! Клянусь, ты с места меня не сдвинешь!

— Что за дурь? — воскликнула я. — Быстренько полезай в окно!

— Нет, я боюсь высоты! — взвизгнула Фрося и покрепче прижалась к полу.

— А пыток ты не боишься?

Задумалась, глупая, и растерянно отвечает:

— Сонечка, пыток тоже боюсь. Умоляю, подай мне пример. Если увижу, что у тебя получилось, то, пожалуй, тоже полезу в окно.

— Ага, значит я тебе как подопытный кролик! Сама же спорила, что я тяжелей. А если крюк на мне оборвется?

— Ужас какой! — зажмурилась Фрося.

— Что за ужас? Всего третий этаж. Если не выдержит крюк или шнур оборвется, я упаду и убегу, а ты дожидаться пыток останешься.

— Значит такая моя судьба, — обреченно промямлила Фрося.

Я озверела:

— Что еще за судьба? Мы творцы нашей судьбы! Хватит Ваньку валять на полу! Раз ты легче, лезь в окно первая!

— Не полезу!

— Полезешь!

— Не-ет!

Я схватила подругу за шкирку и скомандовала:

— Быстро лезь!

Ефросинья отчаянно напряглась и к полу прижалась — я услышала характерный звук (догадайтесь какой!) и спросила:

— Фрося, что это?

— Стул скрипит.

— Ты сидишь на полу, какой стул?

— Кажется, жидкий. От страха медвежья болезнь приключилась, — виновато призналась моя бедная Фрося и покраснела.

— Черт возьми! Как невовремя! — воскликнула я, бросаясь вставлять в раму стекло и прикидывая как снять с крюка шнур.

Господи, что же это такое! Еле его туда нацепила!

Стекло вставить не удалось — шнур (слава богу!) тоже сниматься не пожелал. Я задвинула шторы и, перекрестившись (матерь божия, пронеси, но не так, как подругу!), забарабанила в дверь:

— Садисты! Проводите нас в туалет!

— Срочно! — взвизгнула Фрося.

В ответ лениво раздалось:

— Слышь, Валет, наши бабы, похоже, обхезались. Пойди, разберись.

Протопали чьи-то шаги, и я услышала незнакомый мужской голос:

— Ну че там у вас?

— Естественные процессы, — нервно поведала я.

А Фрося визгливо добавила:

— Неукротимые!

Голос кхекнул и поразился:

— Ну, блин, вы даете! А ключа у меня нет!

Я возмутилась:

— Это вы, блин, даете! Что за халатность? У вас две женщины на руках, а вы сортиром не озаботились! Не знаете, что ли: женщины, те же дети.

Голос послал нас:

— Пошли вы на …

Букв было много, я всех не упомнила — а шаги удалились.

В отчаянии я воззрилась на Фросю — та, бедняжка, виновато сказала:

— Терплю.

Я глянула на окно: рамы с приставленным к ней стеклом не было видно, но шнур висел на крюке и зримо уходил за штору — трудно его не заметить.

— Фрося, — раздраженно сказала я, — как невовремя ты затеялась! Сейчас верзилы найдут ключ, придут и увидят подготовку к побегу.

— И пусть видят, — безразлично ответила Ефросинья. — Ты замыслила глупость. Даже если фантастически допустить, что я по веревке спущусь, то дальнейшее полный абсурд.

— В каком смысле? — опешила я.

— Что потом будем делать? Мы за городом, на улице холод, верхней одежды нет, в какой стороне дорога не знаем.

— Главное смыться, остальное приложится, — оптимистично заверила я.

Не желая пропитываться моим оптимизмом, Фрося ядовито спросила:

— Остальное приложится? Хотелось бы знать, что и куда?

Я пожала плечами:

— Ну… не знаю.

— Зато знаю я. Приложится к моей хрупкой челюсти огромный кулак когда нас верзилы догонят.

— Да с чего ты взяла, что нас кто-то догонит? — психуя, спросила я и компетентно заверила: — Улепетнуть шанс велик. Собак у них нет. Представить себе не могу, как нас верзилы найдут.

Ефросинья меня просветила:

— По запаху, причем без всяких собак. Видишь сама, какая у меня на опасность реакция. Метки оставлю под каждым кустом.

— Да что же это такое?! — воскликнула я в отчаянии. — Думала, что самое трудное на землю спуститься, тут выясняется, что под вопросом уже можешь ли ты бежать!

— Не все подвластно человеку, — философски заметила Фрося.

Я схватилась за голову и закричала:

— Эх, знала бы, не брала бы тебя с собой!

Подруга откровенно заметила:

— Я шла не охотно.

И свою неохотность мне пояснила:

— Только что голову вымыла, и тут же на нее натянули грязный мешок.

Пришлось согласиться:

— Да, это самое неприятное из всего, что с нами случилось.

Беседа внезапно нарушилась: Фросе вдруг стало не до меня.

— Ой! Ой-ей-ей! — завопила она.

Я ее успокоила:

— Потерпи, скоро мы убежим.

— Нет уж, Соня, — взмолилась она, — беги без меня. Сейчас я мечтаю лишь об одном: чтобы верзилы ключ поскорей отыскали!

Я, заслышав за дверью шаги, поспешила подругу обрадовать:

— И мечта твоя, похоже, сбылась.