на главную   |   А-Я   |   A-Z   |   меню


6

День выдался слякотный: с утра пошел мокрый снег вперемешку с дождем. Промерзшая накануне земля осклизла и налипала на подошвы. Фомич осмотрел свои ветхие кирзовые сапоги и решил привязать резиновые подошвы сыромятными ремнями: дорога до Тиханова дальняя – десять километров. В такую пору немудрено и подошвы на дороге оставить. Фуфайку он подпоясал солдатским ремнем – все потеплее будет. А поверх, от дождя, накинул на себя широкий травяной мешок. Вот и плащ! Да еще с капюшоном, и шлык на макушке. Как буденовка.

– Ну, я пошел! – появился он на пороге.

Как увидела его Авдотья в таком походном облачении, так и заголосила:

– И на кого же ты нас спокидаешь, малых да старых? Кормилец ты наш ненаглядный! Ох же ты злая долюшка наша… По миру итить сиротинушкам!

– Ты что вопишь, дуреха? Я тебе кто – покойник?

– Ой, Федя, милый, заберут тебя и посадят… Головушка моя горькая! Что я буду делать с ними, малолетними? – Авдотья сидела за столом облокотясь и, торопливо причитая, пронзительно взвизгивала.

Меньшой, Шурка, зарылся в материнские колени и тоже заревел.

– Глупой ты стала, Дуня… – как можно мягче сказал Фомич. – Ныне не тридцатые годы, а пятьдесят третий. Разница! Теперь не больно-то побалуешься… Вон самого Берию посадили. А ты плачешь!.. Смеяться надо.

И, махнув рукой на квелость своей хозяйки, Живой ушел из дому. «Ну, что теперь преподнесет мне Семен Мотяков?» – думал он по дороге.

Председатель райисполкома Мотяков был годком Фомичу. В одно время они когда-то выдвигались – Мотяков работал председателем сельсовета в Самодуровке. Потом вместе на юридических курсах учились. В одно время их направили и работать председателями колхозов. Только Фомич тогда отказался от своего поста, а Мотяков пошел в гору…

Живой понимал, что с Мотяковым шутки плохи: тот еще раньше лихо закручивал, а после войны, окончив в области какие-то курсы, и вовсе грозой района стал. Его любимое выражение: «Рога ломать будем! Враз и навсегда…» – знал каждый колхозный бригадир.

«Ну и что? У меня и рогов-то нету. Все уже обломано… Поскольку я комолый, мне и бояться нечего», – бодрился Фомич.

На исполкоме он решил держаться с вызовом. «Для меня теперь чем хуже, тем лучше. Ну, вышлют. Эка невидаль! На казенный счет прокачусь. А там и кормить хоть баландой, да будут».

Вымокшим, продрогшим до костей пришел Живой в Тиханово. Рик размещался в двухэтажном кирпичном доме посреди райцентра.

Живой как был в мешке, так и вошел в приемную.

– Кто меня тут вызывал?

– Вы что, на скотный двор пришли? – набросилась на него молоденькая секретарша. – Снимите сейчас же мешок! Да не сюда. За дверь его вынесите! С него прямо ручьями течет… Вынесите!

Живой снял мешок, но с места не двинулся.

– А ну-ка его кто унесет оттуда? У меня это, может, последний мешок…

– Да кому он здесь нужен? Ступайте! Чего встали у порога?

Живой было двинулся к двери председателя.

– Ага! Вы еще туда с мешком пройдите… Вот они обрадуются. – Секретарша встала из-за стола и энергично выпроводила Живого за дверь. – Бестолковый народ! Целую лужу оставил. Я вам что, уборщица?

Через минуту Живой вошел без мешка, но текло с него не меньше.

– Вы что, в пруду купались, что ли?

– Ага, рыбу ловил бреднем. А потом думаю: дай-ка обогреюсь в рике. У вас вон и мебель мягкая.

На этот раз секретарша и встать не успела, как Живой бесцеремонно прошел к столу и плюхнулся на диван.

– Во! В самый раз…

– Вы… Вы к кому?

– К Мотякову на исполком.

– Вы из Прудков? Кузькин?

– Ен самый…

– Да где же вы шатаетесь?! – словно очнулась она и набросилась на Живого с новой силой: – Встань! Его ждут целый час руководители, а он где-то дурака валяет.

Не слушая объяснений Фомича, она быстро скрылась за дверями и тотчас вышла обратно:

– Живо ступай! Ишь расселся.

Живой вошел в кабинет. На председательском месте сидел сам Мотяков, возле стола стоял секретарь райкома Демин в темно-синем бостоновом костюме. Члены исполкома, среди которых Живой узнал Гузенкова, да председателя соседнего колхоза Петю Долгого, да главврача районной больницы Умняшкина, сидели вдоль стен и курили. Видать, что исполком уже кончился, – за длинным столом лежали исписанные листки бумаги, валялись карандаши.

– Вот он, явился наконец, ненаглядный! Извольте радоваться. – Мотяков сверкал стальными зубами, поглядывая на Фомича исподлобья.

Демин кивнул Живому на стул, но не успел Фомич и присесть, как Мотяков остановил его окриком:

– Куда! Ничего, постоишь… Не на чай пригласили небось. – Мотяков встал из-за стола; на нем были защитный френч и синие командирские галифе. Засунув руки в карманы, он петухом обошел вокруг Фомича и съязвил: – Курица мокрая… Еще бунтовать вздумал.

– А у вас здесь что, насест? Если вы кур собираете, – сказал Живой.

– Поговори у меня! – крикнул опять Мотяков и, подойдя к Демину, что-то зашептал ему на ухо.

Демин был высок и тощ, поэтому Мотяков тянулся на цыпочках, и его короткий широкий нос смешно задирался кверху.

«Как обнюхивает», – подумал, глядя на Мотякова, Фомич и усмехнулся.

Демин кивнул Мотякову маленькой сухой головой, Мотяков подошел к столу и застучал костяшками пальцев:

– Начнем! Тимошкин, на место!

Кругленький проворный секретарь райисполкома Тимошкин с желтым, как репа, лицом присел к столу по правую руку от Мотякова и с готовностью уставился на него своими выпуклыми рачьими глазами. Демин отошел к стенке и присел рядом с другими членами исполкома.

– Гузенков, давай, докладывай, – сказал Мотяков.

Михаил Михайлыч встал, расставил ноги в сапожищах, словно опробовал половицы, – выдержат ли? – вынул листок из блокнота и начал, поглядывая на Мотякова.

– Значит, после сентябрьского Пленума вся страна, можно сказать, напрягает усилие в деле подъема сельского хозяйства. Каждый колхозник должен самоотверженным трудом своим откликнуться на исторические решения Пленума. Но есть еще у нас иные-протчие элементы, которые в рабочее время ходят по лугам с ружьем и уток стреляют. Мало того, они подбивают на всякие противозаконные сделки неустойчивых женщин на ферме, которые по причине занятости не могут сами выкашивать телячьи делянки. И косят вместо них, а взамен берут пшеном и деньгами. Куда такое дело годится? Это ж возврат к единоличному строю… Мы не потерпим, чтобы нетрудовой элемент Кузькин разлагал наш колхоз. Либо пусть работает в колхозе, либо пусть уходит с нашей территории. Просим исполком утвердить решение нашего колхозного собрания об исключении Кузькина Федора Фомича.

Гузенков сел, а Мотяков злорадно посмотрел на Фомича:

– Ну, что теперь скажешь? Небось оправдываться начнешь?

– А чего мне оправдываться? Я не краду и не на казенных харчах живу, – сказал Фомич.

– Поговори у меня! – крикнул Мотяков.

– Дак вы меня зачем вызывали? Чтоб я молчал? Тогда нечего меня и спрашивать. Решайте как знаете.

– Да уж не спросим у тебя совета. Обломаем рога-то враз и навсегда. – Мотяков засмеялся, обнажив свои стальные зубы.

– Товарищ Кузькин, почему вы отказываетесь работать в колхозе? – вежливо спросил Демин тихим хрипловатым голосом.

Длинные белые пальцы он сцепил на колене и смотрел на Живого, слегка откинувшись назад.

– Я, товарищ Демин, от работы не отказываюсь. Цельный год проработал и получил из колхоза по двадцать одному грамму гречихи в день на рыло. А в колхозном инкубаторе по сорок граммов дают чистого пшена цыпленку.

– Скажи ты, какой мудрый! Развел тут высшую математику… – сказал Мотяков. – А я тебе политику напомню: работать надо было лучше. Понял? Распустились! Небось год назад и не пикнул бы. Права захотел. А я тебе обязанности напомню.

Демин обернулся к Мотякову и сказал тихо, будто извиняясь:

– Товарищ Мотяков, с этими методами кончать надо. С ними вы далеко не уедете.

– Уедем! – крикнул Мотяков.

Демин как бы от удивления вскинул голову и сказал иным тоном:

– Товарищ Мотяков!

– Ну, ну… – Мотяков что-то невнятное пробормотал себе под нос и уткнулся в стол.

– Так, значит, вы отказываетесь работать? – опять ровным голосом спросил Демин Кузькина.

– Я, товарищ Демин, работать не отказываюсь. Я только бесплатно не хочу работать. У меня пять человек детей, и сам я инвалид Отечественной войны.

– Видали! Он себе зарплату требует… Вот комиссар из «Красного лаптя», – засмеялся опять Мотяков. – Ты сначала урожай хороший вырасти, а потом деньги проси. Дармоед!

– А ты что за урожай вырастил? – спросил, озлобясь, Живой. – Или ты не жнешь, не сеешь, а только карман подставляешь?!

– Поговори у меня! – стукнул кулаком по столу Мотяков.

– Семен Иванович! Да успокойтесь, в конце концов. – Демин опять пристально, с выдержкой посмотрел на Мотякова.

Тот надулся и затих.

– Но ведь, товарищ Кузькин, не вы же один состоите в колхозе, и тем не менее вы один отказывались работать! – сказал Демин.

– Странный вопрос! – ответил Фомич. – А если я, к примеру, помирать не хочу? Или вы тоже скажете: не ты первый, не ты последний?

– Разумно, – усмехнулся Демин. – Но, товарищ Кузькин, надо же сообща болеть за свой колхоз.

– Мы болеем, – ответил Кузькин. – Да болезнь-то у нас разная. У меня брюхо сводит, а вот у Гузенкова голова с похмелья трещит.

– Давай без выпадов! Тоже критик нашелся, – не выдержал опять Мотяков.

– Но, товарищ Кузькин, почему у вас такой плохой колхоз? Кто же виноват?

– Война виновата, – сказал Мотяков.

Кузькин пристально, подражая Демину, поглядел на него:

– Война-то виновата… – и обернувшись к секретарю: – Вы, товарищ Демин, знаете, как у нас картошку потравили?

– Какую? – очнулся Гузенков.

– Семенную!

– Ну, ну? – заинтересованно подался Демин.

– Перебирали ее, перебирали – пошли на обед. Вернулись, а ее три коровы пожирают – хранилище проломили, прямо с неба сошли… Бока во разнесло.

– Как же так? – Демин глянул на Гузенкова.

Тот весь напыжился и только головой мотнул.

– Его работа, – сказал Кузькин. – Нагородили чурку на палку… Он плотников привозил. Премиальные платил им, быка съели. А хранилище слепили – свинья носом разворотит.

– А что потом с картошкой? – спросил Демин.

– Гузенков сказал: всю картошку перевезти в подвал к Воронину, к нашему бригадиру. Весна подошла – а Пашка Воронин и говорит: нету картошки, вся померзла.

– А вы писали куда-нибудь, в районные инстанции?

– Писал. А что толку? Писать в нашу районную инстанцию – это одно и то же, что на луну плевать.

– Кому это ты писал? – поднял голову Мотяков.

– Тебе, например.

– Мне? Не помню. – Он обернулся к Тимошкину: – Тимошкин, было?

– Не поступало, – выпалил тот.

– А это что? Не твоя подпись? – Кузькин вынул из кармана открытку и сунул ее Тимошкину. – У меня письмо с муд… уведомлением. Знаю, с кем дело имею.

Тимошкин покосился на открытку:

– Мою подпись надо еще документально доказать. А может быть, это подделка?

– А ну-ка? – Демин подошел к столу и взял открытку. – Товарищ Мотяков, в этом деле разобраться надо.

– Это само собой… Разберемся. Кто письмо потерял, кто факты извратил… Виноватых накажем.

Скрипнула дверь, вошла секретарша:

– Товарищ Демин, вас к телефону. Из обкома звонят.

– Хорошо!

Секретарша ушла.

Демин положил открытку перед Мотяковым.

– Так разберитесь, – и вышел.

– Чего с ним говорить! – махнул рукой Гузенков. – Известный элемент… отпетый.

– В тридцатом году я колхоз создавал, а вы, товарищ Гузенков, на готовенькое приехали. Еще неизвестно, чем вы-то занимались в тридцатом году.

– Мы тебя вызвали не отчитываться перед тобой! – оборвал Живого Мотяков. – А мозги тебе вправить враз и навсегда. Понял? Будешь в колхозе работать?!

– Бесплатно работать не стану.

– А что вы, собственно, хотите? – спросил Умняшкин.

– Выдайте мне паспорт. Я устроюсь на работу.

– Мы тебе не паспорт, а волчий билет выпишем, – сказал Мотяков. – Выйди в приемную! Когда надо – позовем.

Живой вышел.

– Ну, что с ним делать? – спросил Умняшкин, грузный немолодой человек с лицом сумрачным, усталым, с тем выражением насупленной серьезности, которое бывает у много проработавших сельских врачей.

– Дадим ему твердое задание… в виде двойного налога, – сказал Мотяков. – А там видно будет.

– Но ведь налоги отменены! – возразил Умняшкин.

– Это с колхозников. А поскольку его из колхоза исключили, значит, он вроде единоличника теперь.

– И мясо с него, и шерсть, и яйца… все поставки двойные! – подхватил Тимошкин.

– Ну, как? – обернулся Мотяков к членам исполкома.

– Не то, – сказал председатель бреховского колхоза Звонарев, прозванный за свой огромный рост Петей Долгим. – На трудодни ему не заплатили. Надо искать выход. Положение трудное.

– Все ясно, как дважды два – четыре. – Мотяков даже ладонью прихлопнул. – Исключить из колхоза – и твердое задание ему враз и навсегда.

– А я бы отпустил его, – возразил Петя Долгий. – И надо помочь устроиться.

– Это называется либерализмом, – сказал Мотяков. – Если мы станем пособничать лодырям и летунам – все колхозы развалим. Сегодня один уйдет, завтра другой… А работать кто станет?

– У нас не уходят, – сказал Петя Долгий.

– Дак у тебя колхоз на ногах стоит, а у Гузенкова на четвереньках… Разница! Ты диалектику не понимаешь, враз и навсегда.

– Правильно, Семен Иванович! – подхватил Тимошкин. – На Кузькине пример воспитания надо показать… неповадности то есть. Двойные поставки с него и мяса, и шерсти.

– Лихо, лихо, – сказал Умняшкин. – Тогда уж и две шкуры с него берите.

– А что? – отозвался Мотяков. – По обязательным поставкам положено было сдавать шкуру. Пусть сдает две. Тимошкин, пиши!

– Но ведь он же инвалид третьей группы, – сказал Умняшкин. – Вы хоть это учтите.

– Подумаешь, трех пальцев не хватает, – усмехнулся Мотяков. – Ты не смотри, что он такой – на заморенного кобеля смахивает. Он еще нас с тобой переживет. Ставим на голосование: кто за исключение, прошу поднять руки!

Мотяков, Гузенков, Тимошкин проголосовали за исключение. Умняшкин и Петя Долгий против.

– Большинство за, – торжествующе отметил Мотяков.

– Х-хе, большинство… в один голос, – усмехнулся Петя Долгий.

– Один голос, да мой, – Мотяков поднял палец кверху. – Сравнил тоже – мой голос и твой голос, – и крикнул в дверь: – Позвать Кузькина!

Живой на этот раз вошел с мешком в руках. Мотяков подозрительно поглядел на мешок:

– Поди, поросят тащил в мешке?

– Ага… Поторопился. Не то вы все равно отберете.

– Поговори еще! Я отобью у тебя охоту. Враз и навсегда. Дай сюда протокол! – Мотяков взял листок у Тимошкина и зачитал: – «В связи с исключением из колхоза Кузькина Федора Фомича, проживающего в селе Прудки, Тихановского района, числить на положении единоличного сектора, а потому обложить двойным налогом, то есть считая налог с приусадебного хозяйства размером 0,25 га, отмененный последним постановлением правительства, умноженным на два. А именно, подлежит сдавать в месячный срок Кузькину Федору Фомичу тысячу семьсот рублей, восемьдесят восемь кг мяса, сто пятьдесят яиц, шесть кг шерсти или две шкуры».

– Семен Иванович, дайте-ка, я ему еще впишу сорок четыре кубометра дров. Пускай заготовляет, – потянулся к председателю Тимошкин.

– Ты сам их и заготовишь, – сказал Фомич. – У тебя хохоталка-то вон какая. С похмелья не упишешь.

Тимошкин криво передернул ртом:

– Может, обойдемся без оскорбленнее? Не то ведь и за личность придется отвечать.

– Ага… Я и в тридцатых за тебя отвечал. А твой отец в лавке колбасой торговал.

– Вопросы имеются? – спросил Фомича Мотяков.

– Интересуюсь, мне по частям сдавать или все враз? – Фомич невинно глядел на Мотякова.

Тот важно, официальным тоном сказал:

– Хоть сейчас вези…

– Все?

– Все, все!

– Деньги я внесу… Все до копеечки. Из застрехи выну. И мясо сдам – телушку на базаре куплю. Яйца тоже сдам… Но вот насчет шкуры сделайте снисхождение. Одну шкуру я нашел.

– Где нашел одну, там и другую найдешь, – сказал Мотяков.

– Ну, себя-то я обдеру, а жену не позволят. У нас равноправие.

Кто-то из заседателей прыснул. Умняшкин закрылся ладонью – только глаза одни видны, и те от смеха слезились тоже. Петя Долгий заклевал носом и как-то утробно закурлыкал. А Мотяков рявкнул, побагровев, и грохнул кулаком об стол так, что Тимошкин подпрыгнул от испуга.

– Вон отсюда! Враз и навсегда…

На улице все так же моросил дождь с мокрым снегом пополам. Фомич накинул на голову мешок и побрел по грязной улице. На душе у него было тошно, весь запас бодрости и сарказма он израсходовал в кабинете Мотякова. И теперь впору хоть ложись посреди дороги в грязь и реви. Выпить бы, да в кармане ни гроша…

На краю Тиханова, напротив бывшей церкви, а теперь зерносклада, стоял на отшибе обшитый тесом, когда-то утопавший в саду попов дом. В жаркий день, выходя из Тиханова, здесь у колодца обычно приостанавливались прохожие, напивались впрок. Фомич вдруг почувствовал усталость и дрожь в коленках. «Черт, как будто мешки таскал… Вот так исполком». Он прислонился к творилам колодца, поглядел на попов дом. «Вот и исповедальня. Надо зайти», – решил Фомич.

В поповом доме теперь помещался райфо. В крайнем боковом кабинете сидел Андрюша, прямо из-под стола высунув свою деревянную ложу, считал на счетах.

– Здорово, сосед! – весело приветствовал он Фомича. – Ты что такой мокрый да бледный? Как будто черти на тебе ездили?

– Черти и есть. – Фомич присел на обитый черной клеенкой диван и перевел, словно после длительной пробежки, дух. – Вот исповедоваться к тебе пришел. Ты же в поповом дому сидишь.

И Фомич рассказал все, что было на исполкоме. Андрюша долго озабоченно молчал, перебирая костяшки на счетах.

– Вот что сделай – возьми бумагу от них с этим твердым заданием. Ружье спрячь, козу продай. А велосипед оставь. Он у тебя все равно старый. Пускай что-нибудь да конфискуют. Потом подашь жалобу. И обязательно достань справку в колхозе – сколько ты там выработал за год трудодней.

– Да кто мне ее даст?

– Схитрить надо. Изловчиться.

– А не вышлют меня?

– Могут и выслать, по статье тридцать пятой – без определенной работы, как бродягу.

– А инвалидов не высылают?

– Инвалидов нет. Но у тебя же третья группа. Должен еще работать.

– А я что, от работы отказываюсь? Пусть выдают паспорт – устроюсь.

Андрюша только руками развел:

– Сие от нас не зависит. Ты вот что запомни – придут к тебе имущество описывать, веди себя тише воды, ниже травы. Понял? Задираться начнут – не вздумай грубить. Сразу загремишь. Пусть берут, что хотят. Только помалкивай. Это заруби себе на носу!


предыдущая глава | Живой | cледующая глава