11

Коньков с Еленой познакомился лет десять назад. Она была студенткой Приморского пединститута и приехала к матери на каникулы в Бурлит. А он был в ту пору оперуполномоченным районного отделения милиции. Был он такой тоненький, юный лейтенантик, светловолосый и кудрявый. И стишки сочинял. Она же была бойкой и острой на язык первокурсницей, вернее переступившей первую ступень математического факультета. Если говорят, что у каждого солдата в ранце побрякивает маршальский жезл, то уж наверняка можно сказать, что в голове каждого первокурсника ворочается мыслишка с замахом по меньшей мере на докторскую диссертацию.

А тут всего лишь «опер» из районной милиции. Лена была не то чтобы красавицей, но той сбитой и ладной хохотушкой, которая и в пляске, и в песнях любую паву за пояс заткнет. И влюбился в нее лейтенант до смертной тоски – и ее черная головка с шапкой коротко стриженных, непродуваемых ветром волос (она даже зимой щеголяла без платка), и эта крепко сбитая фигурка, перехваченная широким черным ремнем в узкой талии, и этот смешливый носик конопушками, и круглые, озорные, как у бесенка, янтарные глаза – все это мерещилось ему во сне и наяву, преследовало и выматывало душу.

Она уехала в институт, а он уволился из милиции и приехал в Приморск с мечтой стать великим поэтом и доказать этой гордячке, что она горько просчиталась, отвергнув его руку и сердце.

Впрочем, все тогда стремились либо покорять романтические просторы неизведанных земель, либо штурмовать крутые и скользкие откосы науки; все рвались ввысь да вглубь – время было такое.

Увы! Большого поэта из него не вышло, хотя он и печатался в молодежной газете, числился даже внештатным корреспондентом ее, а по совместительству работал шофером – в местном отделении Союза писателей. Но зато он поступил в университет, на заочное отделение юридического факультета, и упорством своим к умственному совершенству, а главное – преданностью и неизменной любовью покорил-таки сердце честолюбивой гордячки.

С годами их мечты потускнели, зато они поняли, что жизнь хороша прежде всего уютом да семейным покоем и добрым делом по душе и по сердцу. Она стала школьным учителем, а он вернулся в милицию. Получили они в Воскресенском целых полдома с огородом и садиком и зажили на славу.

Лена вернулась поздно вечером; Николашка уже посапывал в своей кроватке, а хозяин сидел за столом и читал дневники Калганова. Кое-какие выписки делал.

– Интересно, Лень? – спросила она от порога, раздеваясь.

– Да… – откликнулся он, не отрываясь от работы.

– А у нас, на вечернем отделении, спор сегодня зашел. Ты знаешь – я просто обалдела! Некоторые педагоги люто ненавидят Калганова.

– Кто именно?

– Зоолог наш, Кузьмин Илья Иваныч, говорит, что этот Калганов чуть не сорвал у них отлов певчих птиц. А они же, говорит, за границу идут, по разнарядке.

– А по чьей разнарядке, ты не спрашивала?

– Нет. Только он говорит, что Калганов не ученый, а бюрократ заскорузлый. Какие-то справки от них требовал…

– Кто еще ругал его?

– Калганова-то? Историк, зять Коркина. Он, говорит, бесстыдником был, ходил по дворам и в чугуны заглядывал.

– Интересно, Малыш!

– Чего ж тут интересного? Просто какая-то непонятная злоба. А дочь Коркина – она физику ведет – так прямо в открытую сказала: моральному растлителю туда и дорога…

Подошла к столу, села рядом, заглядывая в дневники, попросила:

– Прочти-ка что-нибудь?

– Насчет растления? – усмехнулся Коньков.

– Да ну тебя! Я серьезно.

– Я еще сам всего не знаю. Чувствуется, что он любил Настю. И роман был…

– С Зуевой, что ли?

– Да. Но произошла осечка… пока непонятная мне. А с Ингой что-то не заладилось у него. Вот одна запись. – Он раскрыл нужную страницу с закладкой и прочел: – «Июль месяц… Опять я в Красном. Здесь все мне на память приводит былое, как сказал поэт. Вчера видел Ингу. Сидели на берегу реки. Как ей хочется все начать сначала! А мне грустно. Грустно, потому что начала не будет, все пойдет с середины, и конец выйдет тот же».

– Кто такая Инга?

– Врачиха тамошняя.

– Что-то и про нее трепали, грязное. И во всем опять Калганова винили. В чем тут дело? За что они его так ненавидят?

– Некоммуникабельность – вот причина всех бед с Калгановым.

– Какой ты стал образованный, прямо жуть! – усмехнулась Елена. – А ты попроще скажи, по-нашенски. Не то мне, рядовому математику, как-то неуютно становится с таким ученым.

Коньков только головой покачал.

– Ну и язва ты, Малыш! Хочешь по-русски? Пожалуйста – не ко двору пришелся. Или рано родился, или с запозданием – кто его знает.

– Почему?

– А потому! Больно горяч и ретив. Законы требовал исполнять строго и всеми без исключения.

– Ну и удивил! А ты чем занимаешься? Тоже с нарушителями закона борешься.

– Я за уголовниками гоняюсь, голова – два уха. А он брал шире и выше… Искал общественного согласия, гармонии… Истину в законе пытался постичь. Вот послушай его записи!

И Коньков стал вычитывать из тетрадей страницы, которые были заложены клочками газет.

– «Национальное богатство складывается не из чудом раскопанных кладов. Оно обеспечивается передачей наследия от одного поколения – следующему. Не зря прежние старики ревниво следили за каждой упавшей со стола крупицей. А мы транжирим все, сорим, кидаем направо и налево. Какой-то примут землю внуки из наших рук? Что они скажут про нас?»

– Интересно! – сказала Елена.

– А вот еще запись. – Коньков открыл следующую заложенную страницу и прочел: – «А Семен плут…»

– Кто такой Семен? – перебила его Елена.

– Дункай, председатель артели. Слушай! «Получил он телеграмму от Лысухина и спрятал. Но мне почтарь выдал текст: «Опять нарушаете поголовье отстрела. Просить вас надоело. Предупреждаю в последний раз». Ах ты боже мой! Прямо не охотоуправитель, а классная дама. Просить надоело!.. Да знаешь ли ты, холера тебе в брюхо, что это браконьерство – тот же разбой?! Вон Швеция берет в год по тридцать тысяч голов лося. А мы по всей России того не набираем. И хуже будет. Хуже! Ну, доберусь я до этого Лысухина. Вот только из тайги выберусь…»

– Выбрался – на тот свет, – печально вздохнула Елена.

– А вот еще запись: «Весь ужас, весь разбой идет от обезлички тайги. Таперские участки не закреплены; их вовсе нет. Поэтому никто ни за что не отвечает. Охотятся где попало и кто попало. Гималайского медведя скоро выбьют начисто. Проверяют дупла – берлоги подрубом снизу, тем самым делают дупла навсегда негодными, – в них гуляют сквозняки. Медведям зимовать негде».

– Как это, Лень? – спросила Елена.

– Очень просто: увидят липу с дуплом или тополь – дыру прорубят снизу; если медведь в дупле, то выскочит. Медведя убьют и дупло испортят. В старину охотники просверливали дупла коловоротом, а потом пробкой забивали эту дыру, ну – кляпом.

– Ой, батюшки мои! – сказала Елена. – Ну-ка я это прочту. Ты, что ли, отчеркнул?

– Я.

Елена стала читать дальше:

– «Заповедники да заказники превращают в охотничьи хозяйства для избранных. А те «в порядке исключения» охотятся когда попало. Бьют все кряду – и матерых, и щенков. Бьют медведей, лосей, оленей, кабарожек… Даже норок, соболей, бобров не жалеют…»

И чуть ниже, подчеркнуто Коньковым:

– «Болтаем о единомыслии, но единомыслие складывается только из обязательного исполнения законов всеми без исключения. Это еще Сократ знал и говорил, что все в Греции принимают клятву в единомыслии. Это не значит, что все одинаково должны хвалить одного и того же певца или поэта, театр или иное заведение; а это значит, что все граждане должны одинаково повиноваться законам».

– Ай-я! – покачала головой Елена и перевернула страницу.

– «А теперь до певчих птиц добрались… Одна областная газета объявила: «Поймаем двадцать тысяч голов ценных птиц на экспорт!» И наши от них не отстают – соревнуются».

– Во дают! – воскликнула Елена.

– Кстати, завтра будет у нас погрузка отловленных птиц, – сказал Коньков. – Я им устрою представление…

– А ты с начальством советовался?

– Звонил в райисполком председателю после твоего ухода. Спрашиваю: кто разрешил отлов певчих птиц? А он мне: понятия, говорит, не имею. У нас уборочная идет. До птиц ли мне. Ты, говорит, с прокурором свяжись. Я свяжусь… И если нет разрешения, я их пугану!

– Да кто они такие?

– Из областного заготживсырья. И наши ловцы стараются. Зуев, говорят, больше всех наловил со своей шатией-братией. А ведь у нас же нельзя ловить – заповедник рядом. Птицы не знают запретных границ.

– Ну-ка, еще закладочку! – сказала Елена и прочла: – «Даже муравьиные яйца везут на экспорт – заокеанские мещане ими кормят своих канареек. Муравьиные кучи жгут из озорства, а лес наш остается беззащитным, лишенным этих неутомимых ловцов всякой тли…»

И ниже красным карандашом подчеркнуто: «Ваше равнодушие я буду расстреливать из пулемета моей непримиримости».

– Да-а… Ничего себе. – Елена покачала головой, потом сказала в раздумье: – Одного я не пойму: искал истину, добивался соблюдения закона, а жил как бродяга, крутил направо и налево. То Настя, то Инга… Что-то здесь не Вяжется.

– Человека постичь сложно, Малыш. Это тебе не уравнение решить с двумя неизвестными. Погоди немного, дай срок. Разберемся и с Настей, и с Ингой.

– Ну, ладно, разбирайся, – сказала Елена, прошла на кухню и стала греметь посудой.

– Малыш, ты не слыхала такого названия: Медвежий ключ или распадок?

– Что-то не припомню. А что? – отозвалась Елена с кухни.

– Наверное, местное название, – сказал Коньков. – Нашел я в дневнике один шурупчик; вот послушай: «Кажется, оба Ивана догадались, что я за ними слежу. Интересно, где у них встречи? Где тайник? Не на Медвежьем ли»?

– Это все? – спросила Елена.

– Все.

– Ну и шурупчик! Какие-то Иваны и встречаются черт-те где. Ты хоть знаешь, кто они?

– Пока еще нет. Но… слепой сказал, посмотрим.