31

На следующий день я договорился с Крысой встретиться в бассейне одного из отелей на окраине города. Лето шло к концу, к тому же добираться туда было неудобно — поэтому народу в бассейне собралось немного, человек десять. Половину их составляли американцы, остановившиеся в отеле — вместо того, чтобы плавать, они самозабвенно загорали. Отель был выстроен в стиле аристократического особняка. По его роскошному двору, сплошь покрытому лужайками, тянулись розовые кусты, отделявшие бассейн от основного здания. Они взбегали на невысокий холм, с которого хорошо было видно море, а также бухта и город.

Мы с Крысой несколько раз сплавали наперегонки в 25-метровом бассейне, потом уселись рядом в шезлонгах и открыли холодную колу. Отдышавшись, я затянулся сигаретой. Крыса тем временем умиротворенно глядел, как в бассейне плавает молодая американочка.

По безоблачному небу пронеслись несколько реактивных самолетов, оставив за собой белые, будто замороженные следы.

— Такое впечатление, — сказал Крыса, глядя вверх, — что, когда мы были маленькие, самолетов летало больше. Причем, в основном летали американские — двухфюзеляжные, с пропеллерами.

— P-38?

— Нет, транспортные. Огромные, куда там P-38… Одно время летали очень низко, можно было всю военную маркировку разглядеть. Еще помню DC-6, DC-7, а один раз видел «Сэйбер»!

— Ну, это давно…

— Да, при Эйзенхауэре. Тогда еще к нам в гавань крейсер зашел. В городе ступить было негде, кругом моряки. И патрули. Ты видел патрули?

— Ага.

— Теперь все куда-то пропало… Хотя это я не к тому, что мне военные нравятся.

Я кивнул.

— Но «Сэйбер» был классный самолет! Пока не начал напалм сбрасывать. Ты когда-нибудь видел, как сбрасывают напалм?

— Видел, в фильмах про войну.

— Люди, они чего только не напридумывают! Хотя это они выдумали здорово. Кто знает, может лет десять пройдет — и по напалму будет ностальгия. Я рассмеялся и достал вторую сигарету.

— Любишь самолеты, да?

— Когда-то хотел летчиком стать. Потом глаза испортил и раздумал.

— Понятно…

— Небо люблю. Сколько угодно могу на него смотреть — не надоедает. А когда не хочу, то просто не смотрю.

Крыса замолчал минут на пять, а потом вдруг заговорил:

— Иногда становится невмоготу. Осознавать, что ты богатый, и все такое… Бывает, хочется убежать. Понимаешь?

— Как это «убежать»? — удивился я. — Хотя… Если тебе и вправду так хочется, возьми да убеги.

— Наверное, это было бы лучше всего. Уехать в какой-нибудь незнакомый город, начать все с нуля… Разве плохо?

— Что, и университет бросишь?

— Да я его уже бросил. Никакой нет охоты возвращаться.

Глаза Крысы, спрятанные за темными очками, продолжали следить за плывущей девушкой.

— А почему бросил?

— Ну… Надоело потому что. Хоть и старался сначала. Так сильно, что самому теперь не верится. До всех мне было дело — не меньше, чем до себя. Даже полицейские меня из-за этого били. Но приходит время, когда каждый возвращается на свое место. Только мне некуда вернуться. Знаешь, есть такая игра — все вокруг стульев бегают, потом садятся — а одному стула не хватает.

— И что ты теперь собираешься делать?

В раздумье Крыса вытер полотенцем ноги.

— Думаю повесть написать. Ты как на это смотришь?

— Ну, возьми да напиши.

Крыса кивнул.

— А какую повесть?

— Хорошую. По моим стандартам. Я ведь себя талантом не считаю… Но, по крайней мере, смысл писательства я вижу в том, чтобы самому чему-то научиться. Правильно?

— Правильно.

— Писать надо для себя… Или, скажем, для цикад.

— Для цикад?

— Ага.

Крыса потеребил висевшую у него на голой груди полудолларовую монету с портретом президента Кеннеди.

— Несколько лет назад я с одной девчонкой ездил в Нару¹². Был ужасно жаркий день, и мы с ней часа три шли между холмов. Если нам кто и попадался, то только птицы, взлетавшие с пронзительными криками, да певчие цикады, трещавшие под ногами, когда мы шли по меже. И больше никого. Просто было очень жарко.

Мы устали и присели на пологом склоне, опушившемся мягкой травой. Понежились на ветерке и вытерли пот. Под склоном пролегал глубокий ров, а за ним — густо поросший лесом древний курган, будто выступающий из воды остров. Императорская могила. Ты ее видел когда-нибудь?

Я кивнул.

— И тогда я подумал: для чего же сделана такая громадина? Конечно, в любой могиле есть смысл. Все когда-нибудь умрут — и это как напоминание. Но здесь было как-то чересчур. Огромные размеры иногда меняют суть вещей до неузнаваемости. Фактически, это было вообще непохоже на могилу. Это была гора. Во рву плавали лягушки и ряска, а ограда вокруг заросла паутиной.

Я молча глядел на курган и вслушивался в ветер, идущий со стороны рва. И то, что я тогда почувствовал, не описать никакими словами. Даже нет, я не почувствовал — меня как будто завернули во что-то. Целиком и полностью. Ощущение было такое, словно цикады, лягушки, пауки, ветер — буквально все — превратилось в единое целое и течет через Космос!

Крыса допил свою колу, уже без газа.

— И вот, когда я собираюсь что-то написать, я всегда вспоминаю этот летний день и этот поросший лесом курган. И думаю, как здорово было бы написать что-нибудь для цикад, пауков и лягушек, для зеленой травы и ветра…

Крыса умолк, заложил руки за голову и уставился в небо.

— Ну… И ты пробовал уже что-нибудь написать?

— Нет. Ни единой строчки.

— Ни единой?

— Вы — соль земли…

— Что?

— Если же соль потеряет силу, то чем сделаешь ее соленой?¹³

Так Сказал Крыса.

Небо к вечеру заволокло тучами. Перейдя из бассейна в маленький гостиничный бар, мы пили там холодное пиво под итальянские песни в обработке Мантовани. В широком окне светились портовые огни.

— Так что там у тебя с подругой-то? — спросил я, решившись.

Тыльной стороной ладони Крыса вытер с губ пивную пену и в раздумье уставился в потолок.

— Вообще говоря, я не собирался тебе про это рассказывать. Так все по-дурацки…

— Но ведь ты хотел со мной поговорить?

— Хотел. Но вечерок подумал — и расхотел. В мире есть вещи, которых нам все равно не изменить.

— Например?

— Например, больные зубы. В один прекрасный день у тебя вдруг появляется зубная боль и не проходит, как бы тебя кто ни утешал. И тогда ты злишься на самого себя. А потом начинаешь дико злиться на других за то, что они сами на себя не злятся. Понимаешь?

— Отчасти, — сказал я. — Но если хорошо подумать, условия у всех одинаковые. Мы все попутчики в неисправном самолете. Конечно, есть везучие, а есть невезучие. Есть крутые, а есть немощные. Есть богатые, а есть бедные. Но все равно ни у кого нет такой силы, чтобы из ряда вон. Все одинаковы. Те, у которых что-то есть, дрожат в страхе это потерять — а те, у кого ничего нет, переживают, что так и не появится. Все равны. И тому, кто успел это подметить, стоит попробовать хоть чуточку стать сильнее. Хотя бы просто прикинуться, понимаешь? На самом-то деле сильных людей нигде нет — есть только те, которые делают вид.

— Можно вопрос?

Я кивнул.

— Ты на самом деле в это веришь?

— Да.

На какое-то время Крыса замолчал, уставясь в стакан с пивом. Потом сказал очень серьезно:

— И не будешь говорить, что пошутил?..