IV

БОМБАРДОН МИЛЛС

БОМБАРДОН МИЛЛС, препоясавшись кухонным фартуком, разбивал восьмое яйцо для своего омлета в надтреснутую салатницу, когда зазвонил телефон. Он машинально глянул на часы: два с чем-то. Шефа полиции в очередной раз разбудил среди ночи приступ голода, и он был вынужден встать, зная, что не уснет, пока не набьет как следует свой бегемотий желудок. Он бросил на сковороду изрядную пригоршню нарезанного бекона, вытер руки засаленным полотенцем и направился в гостиную полюбопытствовать, с чего это ему звонят в столь поздний час. Его не стали бы беспокоить среди ночи иначе как по важному делу, и от этой простой мысли приятно защекотало в груди и в животе.

Не прошло и минуты, как Миллс вернулся в кухню и по случаю доброй вести вбил в свой омлет еще два яйца. Он исполнял с удовольствием все свои профессиональные обязанности, но самой захватывающей, самой возбуждающей была для него охота на человека. Выслеживать, травить, загнать, схватить и убить… что может с этим сравниться, что еще дает так остро ощутить себя живым, всесильным, неумолимым?

А в этот раз у него будет не одна жертва, а целых две: двойное наслаждение…

Он хорошенько взбил яйца, посолил, поперчил и вылил на сковороду, где скворчал и плавился бекон. Потом прошел в гостиную, снял трубку, набрал номер.

– Алло, это казармы? – сказал Миллс. – Мне Пастора… Алло, Пастор? Готовь свору. Нет, не всех, пять или шесть. Самых лучших. Да, прямо сейчас.

В полумраке на продавленном диване что-то зашевелилось.

– А, Рамзес, услышал? Любишь это дело? – сказал Миллс, вешая трубку.

Из– под побитого молью одеяла высунулась голова. Нижняя часть лица была непропорционально вытянута вперед, как у собаки, а верхняя – человеческая: глаза, безволосая кожа, короткая стрижка над низким лбом.

– Услышал, да? Все понимаешь, а? Охо-о-ота, Рамзес! Охо-о-о-ота! Фас-с!

Миллс растягивал «о», потом выпаливал «фас», резко, с присвистом. Охо-о-ота! Фас-с!

Рамзес заскулил, скосив на хозяина заспанные глаза.

– …о-о-ота… асс… – нечленораздельно выговорил он.

– «Фас!» – поправил Миллс. – Повтори, Рамзес: «Охота! Фас!»

– …а-а…ас…

– Ладно, Рамзес, одевайся и приходи на кухню.

Омлет поспел. Миллс вывалил его целиком в глубокую тарелку, оставшуюся на столе после ужина. Отхватил огромный ломоть хлеба и откупорил бутылку пива. Запах омлета и предвкушение охоты радостно возбуждали его. Миллсу подумалось, что жизнь проста и прекрасна, если у тебя нет каких-то особых запросов. Он со смаком принялся за еду. Появился Рамзес, уже в куртке и штанах, и сел напротив. Застегнулся он наперекосяк, и куртка спереди несуразно топорщилась. Миллса это умилило. Старина Рамзес такой потешный! Однако при всем при том из человекопсов он единственный, кто научился завязывать шнурки.

– Поесть? Хочешь поесть?

– …о-эсь… – выговорило существо, и нитка слюны свесилась у него изо рта.

Миллс пододвинул ему остаток омлета, подал ложку.

– Держи, ну-ка постарайся. Аккуратно, слышишь? Ак-ку-ратно!

Рамзес неловко, но старательно обхватил ложку тремя пальцами с ногтями, похожими на когти и, контролируя каждое движение, понес себе в пасть то, что удалось зачерпнуть.

Трапеза уже подходила к концу, когда в дверь позвонили. На пороге стоял худой бледный человек со спортивной сумкой в руке.

– Я надзиратель в мужском интернате. Меня прислал господин Ван Влик. Я принес вам…

– Знаю, – оборвал его Миллс. – Заходите.

Он провел посетителя в кухню.

– Садитесь!

Тот пристроил половинку ягодицы на краешек стула, не сводя глаз с Рамзеса, и руки у него заметно дрожали.

– Извините, сударь, просто я никогда раньше… В первый раз вижу…

– Человекопса? Ну, пользуйтесь случаем, любуйтесь на здоровье. Его зовут Рамзес. Рамзес, скажи «здравствуйте»!

– …а-а-сти! – с усилием выговорило существо и исказило рот в гротескном подобии улыбки, показав два ряда внушительных острых зубов.

Посетитель отшатнулся, едва не опрокинувшись вместе со стулом. Его прошиб пот.

– Ну ладно, – сказал Миллс, – покажите, что принесли.

Тот открыл сумку и вытащил пару кожаных сапог.

– Вот, сударь. Это сапоги того молодого человека. Надеюсь, этого будет достаточно. А из вещей девушки…

Он порылся в сумке, по-прежнему неотрывно глядя на Рамзеса, и достал шарфик.

– Эту вещь она часто носила, мы выяснили.

– Никаких духов, ничего такого, что перебивало бы ее собственный запах?

– Не думаю, – сказал надзиратель, не решаясь сам проверить.

Миллс выхватил шарфик у него из рук, поднес к лицу, шумно потянул носом.

– Годится. Можете идти.

– Благодарю вас, пролепетал посетитель и встал. – До свидания, сударь…

В дверях кухни он обернулся. Он явно надеялся еще раз услышать столь глубоко потрясший его голос человекопса. Ужас, пережитый несколько минут назад, когда тот сказал свое «а-асти», побуждал бежать отсюда без оглядки, но завороженность была сильнее ужаса.

– До свидания… сударь… – повторил он, на этот раз обращаясь к Рамзесу. Человекопес и ухом не повел.

– Зря стараетесь! – сказал Миллс. – Он реагирует только на мой голос. И на мои команды.

– В самом деле?

– Да, – подтвердил Миллс. – Если, например, я вот сейчас натравлю его на вас, жить вам останется от силы двадцать секунд.

– Двадцать… секунд? – придушенно пискнул надзиратель.

– Да, примерно столько ему понадобится, чтоб добраться до вашей глотки и перервать ее напрочь.

– Перервать… напрочь… – пролепетал тот. Издал нервный смешок и медленно, пятясь, стал отступать в коридор под кротким взглядом Рамзеса. Слышно было, как он ускоряет шаг, потом хлопнула входная дверь, и с лестницы донесся удаляющийся торопливый топот.

С вечера еще оставалось полкастрюльки кофе. Миллс поставил его подогреваться, а тем временем можно было одеться. Умываться он не стал. Он никогда не мылся перед охотой. И на охоте не мылся, даже если она затягивалась на недели. Бриться тоже не брился. Зарастая грязью, обрастая колючей щетиной, он любил чувствовать себя этаким диким зверем. А когда все было кончено и дичь затравлена, любил вернуться домой усталым, грязным, голодным, отмокнуть в горячей ванне и потом три дня никуда не высовывать носа, только есть и спать. Миллс надел кожаную куртку, сапоги, не присаживаясь, проглотил кофе и затолкал в старый рюкзак кое-какую одежду, пару снегоступов и буханку черного хлеба. Выходя, прихватил сумку с сапогами и шарфиком.

– Идем, Рамзес? Потешимся малость, а?

Они вышли в ночь и направились к казармам. Их шаги гулко отдавались в безлюдных улицах. Шеф полиции шел впереди. Рамзес следовал за ним метрах в двух, на задних ногах. Как и все человекопсы, он мог без труда передвигаться в вертикальном положении, но характерная посадка головы, отсутствие плеч и сведенные выступающие лопатки придавали ему вид горбуна. Руки, слишком короткие и без локтевого сгиба, казались недоразвитыми. «Не горбись!» – часто прикрикивал Миллс. Рамзес выгибался, напряженно выпрямляя спину, но долго помнить об осанке не мог. Скоро они миновали город и шли уже предместьем.

– Рядом! – скомандовал Миллс. – Не люблю, когда ты трешься сзади, сколько раз говорить! Все равно как шавка деревенская, которая норовит цапнуть за пятку!

Рамзес поравнялся с хозяином, и минут десять они шли рядом, потом человекопес стал отставать и скоро опять пристроился позади. Миллс махнул на это рукой. Некоторым вещам Рамзеса так и не удалось научить. Однако пять лет назад Миллс возлагал на него большие надежды. Тогда он выбрал себе в домашние питомцы самого смышленого в помете.

Рамзес принадлежал к третьему поколению псов, с которыми имел дело Миллс. Первое, доставшееся ему, когда он вступил в должность, состояло из двадцати голов – или, если угодно, двадцати человек – чьи клички выбирались из названий звезд. Второму поколению десять лет спустя он дал имена римских императоров: Цезарь, Нерон, Октавий, Калигула… а третьему – имена египетских фараонов: Хефрен, Тети, Птолемей… Соответственно, Рамзес был сыном Августа и Флавии и братом Хеопса и Аменхотепа… Миллс сразу обратил внимание на выдающиеся способности этого крупного щенка с мечтательным взглядом и в один прекрасный день решил взять его себе и держать дома, в своей холостяцкой квартире. В первые недели Рамзес схватывал все на лету. Он научился писать свое имя и читать самые простые слова, такие как «год», «дом» или «нога». Скоро он уже способен был произносить больше сорока слов, начиная с «здравствуйте», «поесть», «Бомбардон»… правда, получалось «аа-сти», «о-эсь» и «…о-ардо». Миллс не отступался, стараясь добиться от него большего, учил играть в карты, свистеть, готовить омлет, но с этим дело шло туго…

Теперь все это осталось в прошлом. Никаких новых достижений у Рамзеса давно уже не наблюдалось.

– Чего ты его держишь? – спрашивал Пастор, главный псарь. – Верни в казарму, ему будет лучше со своими. Он у тебя не тоскует?

У шефа полиции язык не поворачивался сказать правду: ему грело душу ненавязчивое присутствие его беззаветно преданного странного сожителя. Иногда по ночам он просыпался, как от толчка, от беспричинного панического страха, против которого еда не помогала. Тогда Миллс шел в гостиную, устраивался на диване и проводил остаток ночи, прижавшись к Рамзесу, умиротворенный ровным дыханием человекопса.

В верхнем этаже казармы горел свет. Миллс и его спутник вошли в здание, поднялись по железной лестнице. Пастор сидел у себя в кабинете и курил. Это был грузный рыхлый человек с толстыми выпяченными губами. Волосы у него были всклокоченные, глаза красные, как будто его только что подняли с постели.

– Здорово, Бомбардон, здорово, Рамзес. Что, до завтра нельзя было подождать?

– …а-а…сти! – проворчал Рамзес.

– Нельзя, – сказал Миллс. – Приготовил свору?

– Я взял пятерых, самых лучших: Хеопса, Аменхотепа, Хефрена, Микериноса и Тети. Ты, надо полагать, берешь Рамзеса, стало быть, всего шесть. Нормально?

– Нормально.

– Когда выходим?

– Прямо сейчас.

Не выразив ни радости, ни недовольства, Пастор встал, надел теплую аляску и снял с вешалки набитый рюкзак. Видимо, был готов к тому, что отправляться придется сразу же.

– Откуда начнем?

– От утешительниц. Последний раз их видели там.

– Ну, пошли…

Пастор любил собак, но не охоту на людей. Пробираться по горам день и ночь, как зверь какой-нибудь, дрогнуть под одеялом, не спасающим от холода, по двое суток голодать – все это было не по нем. Он никогда не испытывал хищного азарта, как, например, Миллс, готовый терпеть любые лишения ради своей «охоты».

Пятеро человекопсов ждали в темноте у ворот, неловко держа по швам свои негнущиеся руки. Двое из них курили. Все были одеты и обуты, так что издалека их можно было бы принять за кучку рабочих, ждущих спозаранку заводского автобуса. На присоединившегося к ним Рамзеса они едва взглянули.

Подошел, волоча ноги, Пастор со связкой ключей. Зевнул, отпер ворота и коротко свистнул. Свора пристроилась за ним. Миллс замыкал шествие, радуясь, что Рамзес больше не наступает ему на пятки.

Они вошли в поселок утешительниц около трех часов ночи. Миллс велел Пастору остановиться перед библиотекой – последним известным местом, где побывали беглецы. Он ногой распахнул дверь и заглянул внутрь. На столе горела лампа, за стеклом печной дверцы плясали языки пламени. Миллс вошел один, оставив остальных за дверью, и огляделся. После побега прошла уже неделя, и не было смысла искать здесь какие-то следы пребывания исчезнувшей парочки. Миллс подошел к полкам, небрежно провел рукой по нижней, сметая на пол книги, пошевелил их носком сапога.

– Есть что-нибудь? – спросил Пастор, заглянув в дверь.

– Ничего, – ответил Миллс, выходя. – Дай собакам понюхать вещи.

Пастор открыл сумку, вытащил один сапог.

– Дам его понюхать Хеопсу, Аменхотепу и Тети. А. шарф девчонки – остальным. Тогда, если наши пташки разлетятся в разные стороны, мы это сразу узнаем.

– Браво, Пастор! – наигранно восхитился Миллс. – Проснулся, значит, а по виду и не скажешь.

– По мне, чем скорее мы с этим покончим, тем лучше, – буркнул псарь и протянул сапог Хеопсу: – Ищи, Хеопс, ищи! Нюхай!

Человекопес чуть ли не всю морду засунул в сапог. Закрыл глаза, как-то по-особому склонив голову набок. Нанюхавшись, передал сапог Тети, который проделал то же самое. Миллс поглядывал на них краем глаза, ловя признаки разгорающегося возбуждения. Для него это всегда было захватывающим зрелищем – как в человекопсах песья натура вытесняет все человеческое. Глядя, как они дрожат от нетерпения, Миллс от души им завидовал. Как бы ему хотелось самому обладать этой способностью запечатлеть в нечеловечески цепкой памяти один неповторимый запах и безошибочно взять след!

– Ищи, Рамзес, ищи! – сказал он, протягивая своему питомцу шарфик.

– …о-о-та… а-асс… – выговорил Рамзес.

– Правильно, фас! – похвалил его Миллс.

Микеринос был, как утверждал Пастор, «первым носом» своры. Едва понюхав шарфик, он сразу тронулся по главной улице. Остальные за ним. Удивительное зрелище представляли собой эти шесть сутулых фигур, широко шагающих в бледном свете луны, словно вампиры, почуявшие кровь. У фонтана они уверенно свернули налево по круто уходящей вниз улочке. Пройдя ее до половины, молча остановились перед домом 49. Человекопсы никогда не лаяли. Разве только в минуты крайнего возбуждения издавали слабые скулящие звуки, едва доступные человеческому слуху. Ничто никогда не выдавало их присутствия и приближения. Если уж они кого-то травили, жертва замечала это только в тот момент, когда они беззвучно возникали в нескольких метрах от нее, и это значило, что спасаться уже поздно.

Домик спал. Миллс не потрудился спуститься на пару ступенек и постучать в дверь. Не сходя с мостовой, он подобрал горсть камешков и швырнул в окно второго этажа.

– Кто там? – отозвался женский голос.

– Полиция! – крикнул Миллс.

– Чего вам надо?

– Откройте!

Занавеска чуть отодвинулась. Присутствие человекопсов яснее слов свидетельствовало, что это уже не шутки. Слышно было, как женщина что-то говорит, потом медленно спускается по лестнице. Наконец дверь отворилась, и на пороге выросла великанша в халате и шлепанцах.

– Вы – госпожа… э…? – спросил Миллс.

– Меня зовут Марта. Что вам угодно?

– Вы утешительница?

– Если я скажу, что я балерина, вы мне поверите?

Не обладая чувством юмора, Миллс и в других его не выносил. Ему пришлось сделать над собой усилие, чтобы сохранить спокойствие.

– Вы – утешительница мадемуазель Бах?

– Я знаю только имена.

– Милена, – бросил Миллс, и удивительно было слышать, как красиво прозвучали эти три слога даже в устах такого скота.

– Возможно… – ответила Марта.

– Да или нет? – рявкнул Миллс.

Толстуха смотрела ему в глаза, не выказывая ни малейших признаков страха. Миллс почувствовал, что начинает закипать.

– Она была у вас на прошлой неделе. С парнем. Куда они отправились потом?

– Любезный, – прищурившись, почти прошептала Марта, – вы прекрасно знаете, что ни одна утешительница никогда не откроет вам, кто ее посещает, а уж тем более, что при этом говорится. Мы, видите ли, в этом отношении вроде исповедников. А если вам не ясно, переведу на понятный для вас язык: профессиональная тайна.

Миллс был сангвиник и сейчас дал себе волю.

– Заходите! – приказал он, как будто был тут хозяином.

Войдя следом, захлопнул дверь, толкнул женщину на стул, а сам, оседлав другой, уселся напротив нее, свесив руки через спинку.

– Так вот, любезная, – в свою очередь прошептал он. – Вы и ваши коллеги получаете жалованье от своего начальства, иначе говоря, от меня, чтобы эти юнцы из интерната могли по три раза в год приходить к вам. Раньше это называлось просто «внеклассная работа», не знаю уж, кто выдумал это дурацкое слово – «утешительницы». Но одно я знаю точно: мне достаточно сделать вот так, – он щелкнул пальцами, – вот так, видите, – еще раз щелкнул, – и конец всем этим благоглупостям. Можете тогда катиться с этого холма на нее четыре стороны и осваивать профессию… балерины. Так вот, еще раз спрашиваю: была у вас на прошлой неделе Милена Бах?

– Любезный, вам следовало бы принимать на ночь отвар валерьяны. Это избавило бы вас от бессонницы. И вы не шатались бы по улице среди ночи с этими несчастными созданиями, которые…

– Была у вас эта девушка или нет, госпожа Марта? Отвечайте немедленно, от души вам советую…

– …апельсиновый цвет тоже помогает. У вас нервы не в порядке, и вам…

Он влепил женщине пощечину. Марта оцепенела. Ее никогда в жизни не били, даже отец в детстве, а рука у Миллса была тяжелая. Оглушенная ударом, она на какую-то долю секунды потеряла самообладание и чуть не расплакалась, но не успела. С улицы донесся какой-то гулкий звук, словно ударили в гонг, за ним хрип, и дверь распахнулась.

– Какие-то проблемы, Марта?

Четыре утешительницы вошли друг за другом и сразу заполнили две трети комнаты своими внушительными фигурами. Впереди Паула, утешительница Хелен, с чугунной сковородой в руке, остальные трое со скалками.

– Никаких, – сквозь слезы улыбнулась Марта. – Мы тут беседовали с этим господином, и он произвел на меня впечатление истинного джентльмена. Но, кажется, он уже собирается уходить…

Миллс, не успевший встать со стула, быстро оценил положение. При всей своей физической силе он был далеко не уверен, что справится с этими четырьмя гороподобными бабищами. А пасть от удара скалкой, будучи шефом полиции, да к тому же холостяком, как-то даже неприлично. Конечно, ему стоило только свистнуть Рамзесу и сказать «фас»… но натравливать человекопса на утешительниц было не менее неприлично.

– Да, я уже ухожу, – буркнул он, вставая.

Четыре слонихи посторонились, давая ему проход, такой узкий, что пришлось между ними протискиваться, как мальчишке. На улице Пастор обеими руками растирал себе макушку.

– Смотри, Бомбардон, как они меня приложили! – пожаловался он. – Шишка будет с куриное яйцо. И собак даже не боятся, во бешеные!

Миллс пропустил его слова мимо ушей. Человекопсы стояли кучкой чуть поодаль. Все они смотрели на север, напряженно вытянув морды и подрагивая от нетерпения. Миллс подошел к ним.

– Они там? В горы пошли, да?

– …а-асс… – проскулил Рамзес, вытягивая шею.

– Я так и думал, – пробормотал Миллс. – Они всегда бегут в горы, по реке – никогда.

Остальные человекопсы не шелохнулись, но, подойдя ближе, Миллс расслышал их нетерпеливое поскуливание.