Глава шестая

Ночь с понедельника на вторник

Лиливин проснулся внезапно, как от толчка, и услышал пение хора, в котором он отчетливо различал ведущий голос брата Ансельма. Его обуял дикий страх, и точно наяву нахлынуло воспоминание о том дивном и ужасном, что произошло между ним и Раннильт, — его охватило неповторимое ощущение небесного блаженства и одновременно пронзило сознание чудовищного, непростительного кощунства. Ибо плотский грех, который, случись он в роще или на лугу, показался бы простым и понятным человеческим грешком, — совершившись здесь, за стеною алтаря, вырастал до размеров неискупимого смертного греха. Однако непосредственная опасность внушала сейчас больший страх, чем отдаленные отблески адского пламени. Лиливин вспомнил, где он находится, вспомнил все, что случилось, и его чувства, обостренные страхом и тревогой, подсказали ему, какая сейчас идет служба. Служили не вечерню, а уже повечерие! Они с Раннильт проспали много часов. Давно уже стемнело, и наступала ночь.

С безумной нежностью он торопливо нащупал под одеялом губы девушки, зажал их ладонью и после этого разбудил ее поцелуем в щеку. Она вздрогнула и проснулась, мгновенно вынырнув из глубин сна. Он ощутил ладонью, как шевельнулись в улыбке ее губы. Она тоже все вспомнила, но иначе, чем он: ее не терзало чувство вины, и она не испытывала страха. Пока еще не испытывала! Это было еще впереди.

Прижавшись губами к ее уху, он сквозь ворох черных волос зашептал:

— Мы слишком долго проспали, уже ночь, там служат повечерие.

Она быстро села и, затаив дыхание, прислушалась вместе с ним. Затем прошептала:

— Ой, Господи! Что же мы наделали! Мне пора идти! Я вернусь так поздно…

— Нет! Только не одна… Одной тебе нельзя! Такой дальний путь, и в темноте!

— Я не боюсь!

— Но я не отпущу тебя! Ночью могут встретиться воры и негодяи. Ты не пойдешь одна, я тебя провожу.

Она отстранила его, уперевшись ему в грудь ладошкой, и, дыша в щеку, заговорила взволнованным, но ласковым шепотом:

— Тебе нельзя! Нельзя! Ты не можешь отсюда выйти, они поджидают тебя за воротами, они тебя схватят…

— Подожди меня. Я сейчас… Только посмотрю и вернусь.

Слабый свет, исходивший из хора, отгороженного от них каменными стенами, тусклым отблеском попадал внутрь часовни; привыкнув, их глаза понемногу начали различать смутные очертания алтаря, за которым они скрывались. Лиливин выскользнул в щель и, подкравшись на цыпочках, выглянул в неф из-за колонны. Там было несколько старушек из Форгейта, посещавших все службы, включая те, которые не были обязательны для прихожан. Если заботишься о своей душе, то отчего не сходить лишний раз в церковь — благо идти недалеко и пустые вечера на старости лет нечем занять. В тот теплый, ясный вечер в церкви собралось пять старушек; с того места, где стоял Лиливин, ему как раз было видно, как они молятся, опустившись на колени: одна пришла с малолетним внучонком, другая, не надеясь на свои ноги, привела себе в подмогу молодого парня лет двадцати. Народу собралось достаточно, чтобы можно было укрыться, смешавшись с другими. А уж там Бог или судьба — словом, тот, кто кидает жребий, — авось подбросит немного удачи!

Лиливин снова нырнул в темноту часовни и протянул руку в убежище, помогая выбраться Раннильт.

— Скорей! Оставь там одеяла, — зашептал он волнуясь. — Только подай мне одежду — кафтан и капюшон. Меня никто не видел в ином платье, кроме моих лохмотьев…

Старый кафтан Даниэля был ему очень широк; надетый поверх всего остального, он прибавил Лиливину толщины и солидности. Неф церкви был освещен только двумя факелами, горевшими возле западного входа, а красновато-коричневая пелерина увеличивала ширину его плеч и, несмотря на откинутый капюшон, который нельзя было опустить, находясь в церкви, наполовину прикрывала лицо.

Раннильт, вся дрожа, повисла на его руке и только умоляла:

— Нет, не ходи… Останься… Я боюсь за тебя.

— Не надо бояться! Мы выйдем вместе с остальным народом, и никто не обратит на нас внимания.

А если будет страшно, то пускай! Зато они еще побудут вместе, идя рука об руку, крепко сплетя пальцы.

— А как же ты потом попадешь назад? — шепнула она ему на ухо.

— Попаду! Вместе с какими-нибудь людьми зайду в калитку.

Служба заканчивалась. Монашеская братия вот-вот должна была потянуться через противоположный проход в сторону лестницы.

Набожные форгейтские старушки, не вставая с колен, провожали глазами вереницу монахов, которые, словно тени, направлялись мимо них в дормиторий. Пропустив процессию, богомольцы поднялись и не спеша побрели к западной двери, а следом, незаметно вынырнув из тени, как ни в чем не бывало, тихо шли Лиливин и Раннильт.

Все получилось поразительно легко. Двое стражников из отряда шерифа постоянно стояли на часах у ворот монастыря, откуда они могли наблюдать за воротами и западным порталом церкви. Ночью они жгли факелы, но делали это скорее для собственного удобства и удовольствия, чем для того, чтобы наблюдать за Лиливином: надо же было им как-нибудь коротать долгие часы дежурства, а в темноте ведь ни в карты, ни в кости не поиграешь! Никто не ожидал, что беглец, укрывшийся в монастыре, захочет покинуть свое убежище, но, как добросовестные служаки, они честно продолжали стоять на посту. Молчаливые стражи видели, как богомольцы покидали церковь, но им никто не давал приказа следить за входящими, поэтому они не пересчитывали пришедших и не заглядывали им в лица, а при выходе не заметили, что их стало больше. Нигде в толпе не мелькало ветхое одеяние жонглера, выходили прилично одетые, почтенные горожане. Ничего не знал о том, что в монастырь повидаться с жонглером приходила девушка, стражи не обратили внимания на ничем не примечательную молодую парочку. Из дверей церкви вслед за старушками вышли парень и девушка и исчезли во мраке ночи. Что в этом такого особенного?

И они вышли, и прошли мимо стражей, и уже яркий свет факелов померк у них за спиной, и они окунулись в прохладную тьму, и сердца, трепыхавшиеся в груди, как птички в тесном коробе, понемногу успокаиваясь, стали биться медленными, тяжелыми ударами. Лиливину и Раннильт особенно повезло, что две старушки вместе с сопровождавшим одну из них молодым человеком оказались обитателями скромных домишек у мельницы. Они при выходе повернули в сторону города, и молодая парочка меньше бросалась в глаза благодаря попутчикам. Потом старушки свернули к своим домам, а Лиливин и Раннильт остались вдвоем. Они шли в молчании, стараясь ступать бесшумно; наконец впереди показались туманные очертания каменного моста через Северн. Тут в тени последних деревьев Раннильт остановилась и повернула Лиливина лицом к себе:

— Не ходи в город! Не надо! Сверни налево по этому берегу, там есть тропинка, где тебя не увидят. Не заходи в ворота! И не возвращайся назад! Ты выбрался за стены монастыря, никто об этом не знает и не узнает до завтра. Беги же! Беги, пока не поздно! Ты свободен, ты можешь отсюда уйти… — горячо шептала она со страстной настойчивостью, разрываясь между надеждой, что он спасется, и собственным безнадежным отчаянием. Лиливин расслышал и то, и другое и сам в первый миг испытал такую же борьбу.

Он увлек ее глубже под тень деревьев и крепко сжал в объятиях.

— Нет, я пойду с тобой, одной тебе идти опасно. Ты не знаешь, что может случиться ночью в темном переулке. Я провожу тебя до ваших дверей. Я не могу иначе, и как сказал, так и сделаю!

— Но как же ты не понимаешь! — терзаясь тоской, она заколотила кулачками по его плечу, — Ты мог бы убежать, скрыться, уйти далеко от этого города. Еще целая ночь впереди, и ты успеешь уйти. Второго такого случая уже не будет.

— Уйти и бросить тебя? И признать, будто я действительно тот, за кого меня принимают? — Дрожащей рукой он приподнял ее подбородок и с силой повернул к себе ее лицо. — Ты действительно хочешь, чтобы я ушел? Ты не хочешь больше видеть меня? Если ты этого хочешь, то так и скажи, и я уйду. Но только говори правду! Не лги мне!

Она тяжело-тяжело вздохнула и, не говоря ни слова, страстно прильнула к нему. В следующий миг она выдохнула:

— Нет! Нет! Я хочу, чтобы ты спасся… Но я хочу, чтобы ты был со мной!

Она немножко всплакнула, а он обнимал ее, бормоча какие-то невнятные слова утешения и тоски; потом они опять пошли, все было решено между ними, и спорить было не о чем. Они перешли через мост, под которым, поблескивая рябью перебегающих тусклых огоньков, катил свои воды Северн, и очутились у ворот, освещенных горящими по бокам факелами. Сторожа не подумали их останавливать, они, как всегда, спокойно пропускали всех, кроме скандалистов и пьяных буянов. Едва взглянув на Раннильт и Лиливина и поняв, что это скромная молодая парочка, поспешающая домой, они добродушно пожелали им спокойной ночи.

— Вот видишь, — сказал Лиливин, когда они подымались по темному склону извилистой улицы Вайль, — это было совсем нетрудно.

— Да, — совсем кротко отозвалась Раннильт.

— Так же просто я вернусь к себе. Я дождусь каких-нибудь запоздалых путников и войду за ними по пятам. А если никого не встречу, то посплю до утра под открытым небом, а с рассветом, как начнет появляться народ, я легко проскользну в этом платье.

— Ты еще можешь отсюда уйти, после того как мы расстанемся, — сказала Раннильт.

— Но я вовсе не хочу с тобой расставаться. Если я уйду, то только вместе с тобой.

Он понимал, что бросает вызов судьбе, но отважно вступал с нею в спор. Может быть, его ждет бесславный конец и он погибнет, как журавль, сраженный стрелой охотника, однако у него всегда было хотя и скромное, но честное имя, незапятнанное грязными обвинениями в воровстве или разбое. Уже ради одного этого стоило рисковать, но самое главное, у него теперь появилась другая, более дорогая цель. Он решил, что никуда не убежит. Он останется здесь, а там будь что будет.

У Хай Кросса они свернули направо и очутились в темных и узких закоулках; один раз какая-то быстрая тень перебежала им дорогу и скрылась, побоявшись, очевидно, связываться сразу с двумя — одного еще можно уложить с первого удара, но второй, чего доброго, подымет крик и созовет на помощь людей. В Шрусбери ночная стража была поставлена хорошо, однако одинокие путники иногда оказывались жертвой злодейского нападения, стража не успевала везде за всем присмотреть. Раннильт ничего не заметила. Беспокоясь о Лиливине, она думала не о той опасности, которая могла подстерегать их сейчас на дороге.

— Они не будут на тебя сердиться? — озабоченно спросил Лиливин свою подругу, когда они очутились перед домом Уолтера Аурифабера и подошли к проходу, ведущему во двор.

— Госпожа сказала, что я могу задержаться хоть до вечера, если это меня исцелит, — сказала Раннильт и улыбнулась во тьме. Отнюдь не исцеленная возвращалась она домой, заранее вооружившись против всевозможных расспросов. — Она вела себя по-доброму, я ее не боюсь, она меня не даст в обиду.

В глубокой тьме чужой подворотни напротив дома Аурифаберов он привлек девушку к себе, и она прильнула к нему и замерла в его объятиях. У обоих мелькнула мысль, что, может быть, это в последний раз, но они не разжимали объятий и целовались и не хотели верить, что так случится.

— А теперь иди! Иди скорее! Я подожду, пока ты войдешь в дом.

Оттуда, где они остановились, Лиливину был виден весь проулок и слабое пятнышко света во дворе, падавшее из единственного не закрытого ставнями окна. Он отодвинул девушку от себя, повернул лицом к дому и легонько толкнул:

— Ну, беги!

И вот ее уже нет. Послушная его приказанию, она одним духом перебежала через дорогу и нырнула в проход, заслонив на мгновение отблеск света в дальнем конце. Вот она вбежала во двор, промелькнула тенью в луче слабого света, вскочила в сени и окончательно исчезла.

Лиливин неподвижно стоял в темной подворотне и долго еще смотрел ей вслед. Ночь была очень тихая, и вокруг не слышно было ни шороха. Ему не хотелось уходить. Уже погасло последнее смутное пятнышко света во дворе, но он все еще стоял, невидящими глазами напряженно вглядываясь в ту сторону, где скрылась Раннильт.

Однако он ошибся — свет не погас, он только исчез на минутку, ненадолго заслоненный фигурой человека, который, неслышно пройдя по проходу, показался на улице. Это был высокий, стройный и, судя по походке, молодой мужчина, он выскочил из подворотни так стремительно, как будто очень спешил. Должно быть, его заставили выйти на улицу какие-то темные, тайные делишки, ибо он шел торопливо и крадучись, старательно прячась в глубокую тень от домов и низко пригнув голову в надвинутом на самый лоб капюшоне.

Среди домочадцев Уолтера Аурифабера было всего лишь двое молодых мужчин, и Лиливин, целый вечер забавлявший там веселую компанию своими песнями, музыкой и гимнастическими фокусами, без труда понял, кто это был, к тому же и нарядный новенький плащ, несмотря на все предосторожности, выдавал полуночника. Подумать только — всего три дня, как он женат! И куда же это носит Даниэля Аурифабера среди ночи?

Наконец Лиливин вышел из своего укрытия и побрел назад к Хай Кроссу. Торопливая фигура в капюшоне больше не попадалась ему на пути. Улизнувший неведомо куда и зачем, Даниэль затерялся в путанице кривых улочек. Вдоль Вайля Лиливин дошел до ворот. Он резко вздрогнул, когда его окликнул стражник, оказавшийся бдительнее своих товарищей:

— Так-так, парень! Быстро же ты вернулся! Куда это ты собрался из города в такой поздний час? И что ты все шныряешь туда-сюда, как бес перед заутреней?

— Я проводил домой девушку, — ответил Лиливин, радуясь, что может просто сказать правду. — А теперь иду обратно в аббатство. Я там у них работаю, — И это тоже было правдой. Завтра он собирался особенно приналечь, чтобы отработать долги за пропущенный день, когда брату Ансельму пришлось трудиться в одиночку.

— Вот оно что, ты, значит, ихний работник? — благодушно спросил стражник. — Смотри не давай не подумавши никаких обетов, а то не видать тебе больше своей девчонки! Ну, иди, спокойной тебе ночи!

Зияющая пасть городских ворот, озаренная полыхающим пламенем настенного факела, закрылась за ним, и впереди в блеске серебряных струй открылась арка моста; над головою сквозь легкую дымку облаков просвечивали здесь и там редкие звездочки. Перейдя через мост, Лиливин снова нырнул в придорожные кусты. Тишина, казалось, таила в себе угрозу. Поравнявшись с воротами аббатства, он не отважился выйти на открытое пространство, где его отовсюду было бы видно. Как западный портал церкви, так и калитка в воротах показались ему одинаково недоступными.

Он постоял в гуще кустов, поглядывая оттуда на Форгейт, и тут на него вдруг нахлынули искусительные мысли: он подумал, что вот он выбрался из стен монастыря, никто его не заметил, впереди целая ночь, за это время он успеет уйти за много миль от Шрусбери и затеряться среди незнакомых людей. Лиливин был так мал, так слаб, так боялся всего и так хотел жить! Его обуревало желание поскорее убежать, чтобы спастись от нависшей над ним угрозы. Но в глубине души он все время знал, что никуда не убежит. Поэтому надо было во что бы то ни стало вернуться туда, где он еще тридцать семь дней будет в безопасности и откуда рукой подать до того дома, в котором, трудясь на чужих людей, его ждет и молится за него Раннильт.

В конце концов удача улыбнулась Лиливину скорее, чем он ожидал. У одного из работников аббатства незадолго до того родился сын, и в тот день он собрал у себя гостей по случаю крестин. Среди приглашенных на праздник друзей и родственников были работники аббатства: управляющие, пастухи и плотники, — сейчас они, сытые и веселые, гурьбой валили по дороге, возвращаясь в свои жилища, находившиеся на хозяйственном дворе монастыря. Лиливин издали увидел, как они медленно приближались, растянувшись в неровную длинную цепь; дойдя до ворот, они сгрудились там и принялись прощаться, перед тем как одним войти в ограду, а другим отправиться в деревню; убедившись, что по крайней мере треть из них идет туда же, куда и он, Лиливин незаметно вылез из кустов и пристроился рядом с ними. Одним человеком больше или меньше — в потемках не разобрать. Никем не окликнутый, он вошел в ворота и, пока народ не спеша расходился, потихоньку шмыгнул в церковь, а там добрался и до своего брошенного ложа в южном притворе.

Итак, овечка вернулась в стадо, все кончилось благополучно. Возблагодарив в душе Бога, он проскользнул в пустую церковь — до заутрени оставалось еще больше часа — и пошел в боковую часовню за своими одеялами, спрятанными позади алтаря. Лиливин очень устал, но сна не было ни в одном глазу, ему казалось, он никогда не заснет. Однако, едва он постелил свою постель, спрятал под соломой новый плащ и кафтан и наконец-то, весь дрожа от возбуждения, вытянулся на широкой скамейке, сон напал на него так быстро и неожиданно, что Лиливин только почувствовал, как проваливается в бесконечно глубокий колодец, и сразу его охватила тьма и глубокий покой.

Брат Кадфаэль встал задолго до заутрени, чтобы сходить в свой сарайчик, где у него оставались приготовленные накануне пилюли. На всех кустах и растениях гербариума поблескивали непросохшие капли, оставшиеся после легкого дождичка, сияние зари отражалось в тысячах серебристых росинок, которые сверкали всеми цветами радуги. День снова обещал быть ясным и свежим. Было тепло и влажно — превосходная погода для посадки, почва мягко крошится под руками после морозной, суровой зимы. Лучших условий для прорастания и развития растений просто нельзя пожелать!

Заслышав звон колокола, вызывающий монахов из спальных помещений на первую утреннюю службу, Кадфаэль, припрятав в надежное место пилюли, направился из сарайчика прямо в церковь. В притворе он сразу увидал Лиливина. Тот уже прибрал свою постель, аккуратно сложив одеяла, а сам переоделся, вместо пестрого своего наряда он надел новый синий кафтанчик. Его светлые волосы были мокрыми и прилизанными, во время умывания он как следует окунул голову в таз. Кадфаэль остановился, чтобы издалека незаметно рассмотреть своего подопечного, и остался им доволен. Значит, он никуда не делся и, где бы вчера ни пропадал, сегодня опять был на месте и в безопасности и вдобавок обнаруживал в своем поведении похвальное чувство собственного достоинства, которое, по мнению Кадфаэля, было бы несовместимо с преступлением.

Брат Ансельм, заметивший своего пропавшего помощника, только когда услышал в хоре его высокий, робкий голос, тоже обрадовался и успокоился. Приор Роберт, услышав тот же голос, не веря своим ушам, обернулся к брату Жерому и недовольно нахмурил брови, как бы укоряя своего пристыженного секретаря, что он ввел его в заблуждение. Тот, кто был у них бельмом в глазу, все еще был здесь, и они слишком рано радовались избавлению.

На огородах Гайи трудились послушники. Одни высаживали рассаду, другие сеяли поздний горох, который должен был поспеть после того, как снимут первый урожай с полей возле Меола. Кадфаэль вышел к ним после обеда посмотреть, как идет работа. После ночного дождичка на безоблачном небе весь день сияло солнце, но прошедшие весенние ливни еще давали о себе знать, переполняя реки, текущие с гор Уэльса; те воды начали выходить из берегов, заливая пойменные луга, а там, где берег был круче и волны не могли доплеснуться до зеленого травяного покрова, они потихоньку подмывали обрывы. За два дня вода поднялась на целую ладонь, но река безмятежно улыбалась солнечной улыбкой с таким невинным видом, словно не могла обидеть даже мальчишек, купающихся в ее волнах, а уж взрослого человека и тем более. На самом деле это была такая же опасная река, как все другие в этом краю, такая же прелестная и с таким же предательским нравом.

Шагать вдоль реки, следуя за быстрым спокойным течением, по утоптанной тропке, едва выделявшейся в траве чуть-чуть более светлым тоном, было сплошным удовольствием. Кадфаэль шел вниз по течению, глядя на воду и наблюдая за вздувающимися там и сям прозрачными водоворотиками, с журчанием крутившимися под зеленым обрывом. В этом месте сильное течение подходило к самому берегу. На противоположном берегу безмолвной и быстрой реки высились стены Шрусбери, воздвигнутые на вершине холма, чьи склоны были покрыты зеленеющими садами и виноградниками, ниже по течению городские укрепления соединялись с мощной твердыней королевского замка, охранявшего узкую полоску суши, которая прорезывала водное кольцо, опоясывающее город.

Идя по берегу, Кадфаэль подошел к границе фруктовых садов, принадлежавших аббатству; за ними тянулись рощи, окаймлявшие монастырское пшеничное поле, а на берегу реки стояла заброшенная мельница. Двинувшись напрямик через кусты и деревья, он коротким путем вышел к затону, образовавшемуся в неглубокой ложбине; сейчас ложбина заполнилась водой, и быстрое течение обтекало ее по краю, не успевая взбаламутить донный песок. Во время паводка сюда приносило разные предметы, здесь их выбрасывало на берег, а покрытые лесом уступы по обе стороны заводи закрывали находку от людских глаз.

Волны и впрямь выплеснули сюда нечто совсем неожиданное, оно неуклюже покоилось лицом вниз, уткнувшись головой в приветливый песчаный берег. Тело было крупное, в добротной домотканой одежде, коренастое и плотное, с круглой лысоватой головой на бычьей шее и венчиком колыхавшихся на воде темных волос, в которых пробивалась седина. Распростертые руки, покачивающиеся на мелкой воде, где их не могло достичь неумолимо увлекающее все на своем пути бурное течение, лениво шевелили пальцами, точно силились что-то схватить и уцепиться за мелкий песок. Короткие ноги были вытянуты по направлению потока, который их толкал и дергал, алчно хватая свою добычу, чтобы унести ее на середину. Выброшенный из реки мертвец словно притворялся живым, изо всех сил изображая движение.

Брат Кадфаэль подоткнул рясу и, спустившись с пологого склона, зашел в воду по колено. Одной рукой он ухватился за сбившийся на шею капюшон, другой — за кожаный ремень на поясе утопленника и понемногу выволок его из воды, стараясь по возможности, чтобы тело сохранило то положение, в котором его прибило к берегу, и чтобы от внимания не ускользнула и мельчайшая улика, которую вода могла оставить в его одежде, волосах и башмаках. Кадфаэль не искал в утопленнике признаков жизни, ибо жизнь давно покинула это тело. Однако и молчание смерти может иногда поведать кое-что интересное.

Мертвый груз, с которого ручьями стекала вода, оттягивал Кадфаэлю руки. Вытащив свою ношу из воды, Кадфаэль вынес ее на ровное место и опустил на траву в той же позе, в какой тело лежало в воде. Кто знает, где он свалился в воду и как это случилось?

Кадфаэлю не потребовалось переворачивать к свету распухшее лицо утопленника, чтобы узнать его имя, — в этом не было надобности. Он с первого взгляда узнал этот красно-коричневый суконный кафтан, это коренастое тело, эту круглую, как репа, голову со сверкающей лысиной на макушке, окруженной густыми лохмами. Всего два дня назад он беседовал с этим человеком, который без устали чесал навеки онемевшим теперь языком, сыпя едкими замечаниями и радуясь, когда удавалось кого-то поддеть, но в сущности никому не делал зла.

Больше Болдуину Печу уж не придется посплетничать и не придется больше вступать в поединок с рекой, которая подарила ему столько неурочных праздников, но в конце концов подцепила-таки рыбака на смертельный крючок.

Кадфаэль приподнял его за пояс, отметил струйку воды, вытекшую у него изо рта, настолько слабую, что она едва смочила траву, и затем снова опустил на землю. Кадфаэля удивила такая тоненькая струйка, потому что из утопленников обыкновенно вытекает вода, которой они нахлебались, если после смерти прошло не очень много времени. На том месте, где лежал в воде мертвец, осталась только слабая вмятина на песке, почти не размытая течением. Очертания лежащего на траве тела в точности повторяли ее форму.

Как же случилось, что Болдуин Печ оказался в этой заводи, словно прибитая к берегу рыбина? Может быть, шел пьяный по берегу реки и упал в нее по неосторожности? Или вывалился из лодки, когда ловил рыбу? Или, на свою беду, столкнулся в темном переулке с разбойником, который скинул его в воду, польстившись на содержимое его кошелька? По ночам это порой случалось даже в таком добропорядочном городе, как Шрусбери, и, кажется, в мокрых волосах у него за правым ухом виднеется темный сгусток, как будто там была рана. Рваные раны на голове, как правило, обильно кровоточат, так что даже после нескольких часов, проведенных в воде, на голове утопленника могут сохраняться следы крови. Болдуин Печ был местный житель, нрав реки был ему достаточно знаком, чтобы относиться к ней с почтением, тем более что он и сам признавал себя неважным пловцом.

Кадфаэль выбрался из кустов на берег, откуда открывался широкий вид на реку вверх и вниз по течению, и был вознагражден за свои усилия: невдалеке он увидел плывущий посередине челнок-коракль. Гребец вел его против течения, то и дело лавируя вправо и влево, чтобы использовать каждый водоворот; челнок плясал на воде, словно осенний лист, но неуклонно продвигался вперед. Был только один человек, который так умело владел веслом и для которого река была словно раскрытая книга; впрочем, даже с далекого расстояния приземистая, темная фигура в челноке была слишком хорошо знакома Кадфаэлю, чтобы не узнать ее с первого взгляда. Хозяин покойницкой лодки Мадог был, как и Кадфаэль, валлийцем и пользовался славой лучшего лодочника в пределах двадцатимильного отрезка Северна. Прозвище свое челнок получил из-за того, что именно этот груз чаще всего доставалось ему перевозить, поскольку он лучше всех знал, в каких местах река выносит на берег тела пропавших людей, погибших от наводнения или от руки убийцы. На этот раз у него в лодке не было немого пассажира, привычный улов ждал его на берегу.

Кадфаэль давно знал Мадога. В его представлении этот человек так прочно был связан с утопленниками, что и на этот раз он бессознательно ждал его появления на месте происшествия. Кадфаэль окликнул лодочника и помахал ему рукой, и легкий, как перышко, челнок повернул в его сторону. Мадог узнал кричавшего и вскоре причалил к берегу, одним взмахом весла выведя свой челнок из главного русла, где стремительно и неудержимо в предательской тишине мчал свои воды могучий поток, обтекавший прозрачную и тихую заводь. Кадфаэль зашел по колено в воду, чтобы встретить челнок и придержать его за край кожаной обшивки, пока Мадог будет вылезать; тот ловко спрыгнул на берег и стал босыми ногами на землю.

— Я так и подумал, что это вы. Сразу догадался, чья это бритая лысина, — весело приветствовал он монаха, вытаскивая из воды и вскидывая себе на плечо легкую лодчонку, сплетенную из ивовых прутьев и обтянутую кожей. — Что там у вас стряслось? Уж я знаю, что вы по пустякам не позовете.

— Какие тут пустяки! — ответил Кадфаэль. — Кажется, я нашел то, что вы искали.

Мотнув головой в сторону лужайки над заводью, он без лишних слов пошел вперед, показывая дорогу. Подойдя к распростертому телу, оба остановились над ним в молчаливом раздумье. Мадог тотчас же обратил внимание на то, как лежит голова, и, обернувшись к реке, окинул взглядом песчаное дно под тонким слоем воды. Он увидел отпечатавшиеся на мягком дне очертания тела и отметил про себя напор свирепого потока, бегущего на расстоянии, равном приблизительно длине человеческого роста, мимо тихого затона.

— Ага, понимаю! Он упал в воду выше по течению. Пожалуй, что недалеко отсюда. На том берегу, немного выше того места, где мы стоим, у подножия замка очень сильное течение. Оно могло его подхватить и потом выбросить сюда именно так, как он лежит. Вес как раз подходящий, основательный, его и уткнуло головой в берег, и тут он и остался.

— Я тоже так подумал, — сказал Кадфаэль. — Вы как раз его искали?

Прибрежные жители обыкновенно сразу шли к Мадогу, если у них пропадал кто-нибудь из близких, и только потом к провосту или сержанту.

— Нынче утром меня вызвал этот — как его там — его работник. Говорит, его хозяин ушел вчера еще утром, но тогда никто не удивился — для него это было привычное дело, он часто уходил, когда ему вздумается. Нынче утром спохватились — его все нет как нет. Там у него есть мальчишка, который ночует в мастерской, тот первый забеспокоился, а когда Бонет пришел на работу и увидел, что хозяина нету, он уж послал мальца за мной. Нет, этот дядя любил поспать в своей постели, хотя, бывало, иной раз укладывался чуть ли не на рассвете. Опять же, он не тот человек, чтобы ходить целый день голодным и не опохмелиться, но в пивной, куда он всегда ходил, его тоже не видели.

— У него ведь есть лодка, — сказал Кадфаэль. — Он заядлый рыбак.

— Слыхали, как же! Лодки не оказалось на месте.

— Но вы-то нашли ее! — уверенно предположил Кадфаэль.

— На полмили ниже по течению, там она запуталась в ветках плакучей ивы. А удочка зацепилась крючком и плавала рядом. Лодка была перевернута. У него был такой же коракль, как у меня. Я оставил ее там, где нашел. Коракль — лодка капризная, — бесстрастно пояснил Мадог. — Может, он поймал здорового молодого лосося. Сейчас как раз начался весенний лов. Но он привык плавать в такой лодке, и рыбак был отменный.

— Мало ли что! И с такими иной раз беда приключается.

— Пожалуй, надо его забрать отсюда, — сказал Мадог, как всякий настоящий мастер, думая о своем ремесле. — Может, в аббатство? Туда ближе всего. И Хью Берингара надо бы оповестить. Место отмечать не будем. Мы с вами и так хорошо знаем, где было тело, а его отпечаток сохранится надолго.

Немного подумав, Кадфаэль принял решение.

— Лучше всего будет, если вы отвезете его в лодке. Я отправлюсь берегом, и мы встретимся возле моста, времени нам потребуется примерно одинаково. Кладите его так, как он лежит сейчас, лицом вниз, и обратите внимание, Мадог, какие следы он оставит в лодке.

Мадог не хуже Кадфаэля знал, что обычно происходит с утопленниками. Он задумчиво посмотрел на своего собеседника, но не стал высказывать своих мыслей, а молча наклонился, чтобы поднять покойника за плечи, предоставив Кадфаэлю держать ноги. Вдвоем они пристроили тело в легкое суденышко. За каждое христианское тело, которое Мадог вылавливал из реки, ему полагалась определенная плата, и он зарабатывал ее честным трудом. Он исправно выполнял трудную и полезную работу, и много людей было ему только благодарно.

Весло Мадога равномерно погружалось и взмывало над водой, лодочка пересекла стремнину и, пользуясь встречными течениями, поплыла вверх по Северну. Кадфаэль в последний раз бросил взгляд на заводь и лужайку над откосом, стараясь как можно лучше запомнить это место, а затем бодро пустился вперед по прибрежной тропе, чтобы встретиться у моста с лодкой.

Кадфаэль, идя быстрым шагом, первым оказался у цели. К тому времени, как Мадог пригнал свой челнок к условленному месту, Кадфаэль успел собрать несколько помощников из числа послушников. Они принесли с собой сооруженные на скорую руку носилки и, уложив на них Болдуина Печа, понесли его по дороге, ведущей к Форгейту, а затем повернули к воротам аббатства. Самого быстроногого из молоденьких послушников спешно послали к помощнику шерифа сообщить, что его просит прийти в аббатство брат Кадфаэль.

Между тем неведомо как весть о случившемся разнеслась по городу. Когда приплыл Мадог, его уже поджидала дюжина праздных зевак, облепивших перила моста. А когда носильщики со своей ношей свернули к аббатству, вместо одной дюжины там собралось уже две; в зловещем молчании они потянулись через мост, а следом за ними из городских ворот набежало еще много народу. Когда носилки внесли в ворота, их уже невозможно было затворить перед этим нашествием, поскольку пришедшие вели себя вполне пристойно, выказывая только мирные намерения; перед монастырем набралось человек сорок или пятьдесят, которые неотступно следовали по пятам и тоже вошли в ограду. Глухое недовольство толпы, ее несокрушимая уверенность, что они-то уж знают правду, словно тяжелый гнет, давили на затылок брата Кадфаэля всю дорогу, пока носилки несли от ворот на главный двор, вызывая гнетущее предчувствие неотвратимой беды. Обернувшись лицом к врагам, ибо в их враждебности у него не было никакого сомнения, он сразу же встретил набыченный мстительный взгляд Даниэля Аурифабера.