Глава XXIII
Поздним вечером при луне войска подошли к Разлогам. Там наткнулись они на пана Скшетуского, сидящего на своей Голгофе. Рыцарь, как мы знаем, от горя и страданий совсем забылся, и, лишь когда ксендз Муховецкий привел его в чувство, офицеры взяли Скшетуского с собою, стали здороваться с ним и утешать, а горячее всех пан Лонгинус Подбипятка, который уже целый квартал считался в хоругви Скшетуского полноправным товарищем.
Он немедленно готов был вторить ему во вздыханиях и сетованьях и тотчас же положил себе новый зарок — до самой смерти поститься по вторникам, если господь пошлет наместнику хоть какое утешение. Скшетуского тем временем отвели к князю, стоявшему постоем в мужицкой хате. Тот, увидев своего любимца, слова не молвил — только распахнул объятия. Пан Ян с рыданием упал в объятия эти, а князь ко груди его прижал и в голову стал целовать, причем присутствовавшие офицеры лицезрели слезы в достойных очах его.
Спустя какое-то время князь сказал:
— Как сыну, рад я тебе, ибо думал уже, что не увижу тебя более. Неси же мужественно бремя свое и знай, что тысячи будут у тебя товарищей по несчастью, потерявших жен, детей, родителей, сродников и друзей. И как пропадает капля в океане, так пускай и твоя беда в море общей беды растворится. Когда для отчизны милой наступили столь страшные времена, тот, кто мужествен и с мечом не расстается, оплакиванию своих потерь не предастся, но на помощь матери нашей общей поспешит и либо совести своей покой обрящет, либо славной смертью погибнет и венец небесный, а с ним и вековечное блаженство обретет.
— Аминь! — отозвался капеллан Муховецкий.
— О милостивый княже, по мне, лучше мертвою видеть ее! — рыдал рыцарь.
— Плачь же! Велика твоя потеря, и мы с тобою плакать будем, потому что не к нехристям, не к диким скифам, не к татарам, но к братьям и товарищам соболезнующим приехал ты; посему скажи себе так: «Сегодня над собой плачу, а завтра уже не мое!» — ибо знай, завтра мы на войну выступаем.
— С вашим княжеским сиятельством хоть на край света! Но утешиться я не могу; так мне без нее тяжко, что вот не могу, не могу…
И бедный солдат то за голову хватался, то пальцы кусать начинал, чтобы всхлипы унять, то снова впадал в неописуемое отчаяние.
— Ты сказал: «Да будет воля твоя!» — сурово напомнил ксендз.
— Аминь, аминь! Воли его я и предаю себя, только… с отчаянием… ничего не могу поделать, — отвечал рыцарь, глотая слезы.
И видно было, что он борется, что старается совладать с собой, так что терзания его тем более заставили всех прослезиться, а кто почувствительнее, как, скажем, пан Володы„вский и пан Подбипятка, те просто в три ручья плакали. Последний то и дело ладони у груди складывал и жалобно повторял:
— Братушка, братушка, успокойся!
— Слушай! — сказал внезапно князь. — Мне известно, что Богун отсюда к Лубнам помчался и в Василевке моих людей перебил. Поэтому заранее не отчаивайся, ведь она, возможно, ему не досталась, ибо зачем бы он тогда к Лубнам пошел?
— Верно! Такое возможно! — закричали офицеры. — Господь утешит тебя.
Пан Скшетуский глаза открыл, словно бы не понимая, о чем разговор, но вдруг в мозгу его забрезжила надежда, и наместник, как стоял, бросился к ногам князя.
— О сиятельный княже! Жизнь, кровь! — восклицал он.
И не смог сказать ничего боле, ибо так ослабел, что пану Лонгинусу пришлось поднять его и усадить на лавку; однако по лицу наместника уже было видно, что он ухватился за эту мысль, как утопающий за соломинку, и что отчаяние его поумерилось. Присутствовавшие стали раздувать искорку эту, говоря, что, по всей вероятности, княжну свою он и найдет в Лубнах. Затем отвели его в другую хату, куда принесли вина и меду. Наместник хотел было выпить чарку, но из-за судорог, сжимавших ему горло, не смог; зато верные его товарищи пили, а подпивши несколько, принялись его обнимать, целовать и поражаться изможденности и следам болезни, каковые явственны были на его лице.
— Просто шкелет с виду! — поражался толстый пан Дзик.
— Наверно, оскорбляли тебя на Сечи, есть и пить не давали?
— Что было с тобою?
— Расскажу в другой раз, — слабым голосом отвечал Скшетуский. — Поранили меня, и проболел я.
— Поранили его! — воскликнул пан Дзик.
— Поранили, хотя и посол! — сказал пан Слешинский.
И оба поглядели друг на друга, изумляясь казацкой наглости, а потом заключили один другого в объятия от превеликих к пану Скшетускому чувств.
— А ты видал Хмельницкого?
— Видал.
— Подать его сюда! — кричал Мигурский. — Мы его сей же момент на бигос пустим!
За такими разговорами прошла ночь. Поутру сделалось известно, что и второй отряд, посланный в дальнюю вылазку к Черкассам, вернулся. Отряд этот, разумеется, Богуна не догнал, а значит, и не поймал, но привез удивительные новости и привел множество взятых по дороге людей, видевших Богуна два дня назад. Люди эти сообщили, что атаман, по всей видимости, за кем-то гнался, так как повсюду спрашивал, не встречал ли кто толстого шляхтича с казачком. При этом он страшно торопился и мчался сломя голову. Люди все, как один, ручались, что никакой девушки с Богуном не было, а будь она, они наверняка бы ее заметили, ибо Богунов отряд был очень малочислен. Новое ободрение, но и новая забота поселились в сердце пана Скшетуского, потому что реляции эти, попросту говоря, были малопонятны.
Он не мог взять в толк, зачем Богун сперва помчался к Лубнам и накинулся на василевский гарнизон, а затем вдруг повернул к Черкассам. То, что Богун Елену не увез, казалось бесспорным, ибо Кушель повстречал Антонов отряд, в котором ее тоже не было; люди же, приведенные теперь со стороны Черкасс, не видели ее и среди Богуновых спутников. Где же в таком случае могла она быть? Где схоронилась? Убежала ли? Если убежала, то в какую сторону? Почему решила бежать не в Лубны, но к Черкассам или Золотоноше? Богуновы отряды явно кого-то преследовали и за кем-то охотились возле Черкасс и Прохоровки. Но зачем опять-таки расспрашивали они про шляхтича с казачком?
Наместник на все эти вопросы ответить не мог.
— Посоветуйте, скажите, объясните, что все означает? — обратился он к офицерам. — В моей голове это просто не укладывается!
— По-моему, она, вероятнее всего, в Лубнах, — сказал пан Мигурский.
— Быть такого не может! — возразил хорунжий Зацвилиховский. — Будь она в Лубнах, Богун скорее бы в Чигирине затаился, но в сторону гетманов, о разгроме которых знать еще не мог, не пошел бы. А раз он казаков разделил и бросился по двум дорогам, то, скажу я вашей милости, не за кем другим, а только за нею.
— Но ведь он же про старого шляхтича и казачка расспрашивал?
— Не надобно большое sagacitatis[97], чтобы догадаться, что если она убежала, то не в женской одежде, а вероятнее всего, в чужом платье, дабы ненужных следов не оставлять. Я так полагаю, что казачок этот — она и есть.
— Вот! Точно, точно! — стали восклицать остальные.
— Ба, но кто же тогда толстый шляхтич?
— Чего не знаю, того не знаю, — сказал старый хорунжий, — но разузнать про это нетрудно. Знают же мужики, что тут произошло и кто тут был. Давайте-ка сюда хозяина этой хаты.
Офицеры бросились за хозяином и вскорости из коровника притащили за шиворот пiдсусiдка.
— Холоп, — сказал Зацвилиховский, — а был ли ты здесь, когда казаки с Богуном на усадьбу напали?
Мужик, как водится, стал божиться, что не был, что ничего не видал и знать ничего не знает. Зато Зацвилиховский знал, как повести дело, сказав:
— Так я тебе и поверил, что ты, собачий сын, под лавкой сидел, когда усадьбу грабили! Расскажи это кому другому, ибо вот лежит червонный золотой, а там человек с мечом стоит — выбирай! Заодно мы и деревеньку спалим, беда несчастным людям через тебя приключится.
Тут пiдсусiдок стал выкладывать, что знал. Когда казаки затеяли гульбу на усадебном майдане, он вместе с прочими пошел поглядеть, что происходит. Узнали они, что княгиня и князья перебиты, что Миколай атамана поранил и что тот все равно как мертвый лежит. Как обстоит дело с панной, они разузнать не смогли, но рано поутру стало известно, что она убежала со шляхтичем, который приехал с Богуном.
— Вот оно как! Вот оно как! — приговаривал Зацвилиховский. — Держи, мужик, червонный золотой. Понял теперь, что бояться нечего? А ты видал этого шляхтича? Не из соседей ли кто?
— Видал, пане, он не тутошний.
— А собой каков?
— Толстый, пане, как печка, и с седою бородой. А проклинав, як дiдько. Слепой, кажись, на один глаз.
— О господи! — сказал пан Лонгинус. — Так это же, наверно, пан Заглоба!.. Кто бы другой, а?
— Заглоба? Погоди-ка, сударь! Заглоба. Очень возможно! Они в Чигирине с Богуном снюхались, пьянствовали вместе и в зернь играли. Очень это возможно. По обличью — он.
Тут Зацвилиховский снова обратился к мужику:
— И шляхтич этот убежал с панной?
— Убег. Так мы слышали.
— А Богуна вы хорошо знаете?
— Ой-ой, пане! Он же ж тут месяцами жил.
— А не может быть, что шляхтич по его приказу панну увез?
— Нет, пане! Он же Богуна связал и жупанишком обмотал голову ему, а панну, говорят, увез, только ее и видели. Атаман, как сiромаха, выл. А в день велел себя меж коней привязать и на Лубны побег, но не догнал. Потом поскакал в другую сторону.
— Слава те господи! — сказал Мигурский. — Выходит, она в Лубнах, а то, что за нею к Черкассам гнались, ничего не значит, не нашедши тут, попытали счастья там.
Пан Скшетуский уже стоял на коленях и горячо молился.
— Ну и ну! — ворчал старый хорунжий. — Не ожидал я от Заглобы такой прыти! Со столь знаменитым бойцом, как Богун, задираться! Оно конечно, к пану Скшетускому он очень расположен был за мед лубенский, который мы вместе в Чигирине распили, и неоднократно мне про то говорил и достойным кавалером его величал… Так-так! У меня это просто в голове не умещается: ведь и на Богуновы деньги он выпил немало. Но связать Богуна и барышню увезти! — такой отваги я не ожидал, ибо полагал его горлопаном и трусом. Ловкий-то он ловкий, да враль зато превеликий, а у таких людей вся храбрость — языком молоть.
— Какой ни есть, а княжну от разбойничьих рук спас, и ведь это не шутка! — заметил пан Володы„вский. — На выдумки, как видно, он горазд, так что обязательно сумеет с нею в безопасности от врагов оказаться.
— Он ведь и своей шкурой рискует, — заметил Мигурский, после чего обратился к Скшетускому: — Утешься же, товарищ наш милый!
— Мы все у тебя еще дружками будем!
— И на свадьбе погуляем.
Зацвилиховский добавил:
— Если он за Днепр пошел и узнал о корсунском разгроме, то, надо думать, сразу повернул к Чернигову, а значит, мы его по дороге нагоним.
— За благополучное завершение всех горестей и мытарств нашего друга!
— закричал Слешинский.
Все стали возглашать виваты в честь пана Скшетуского, княжны, их будущих потомков и пана Заглобы, и за этим занятием прошла ночь. На рассвете протрубили «по коням». Войско двинулось на Лубны.
Поход совершался быстро, ибо княжеские полки шли без обозов. Хотел было пан Скшетуский с татарской хоругвью вперед вырваться, но был еще слишком слаб, так что князь держал его при своей особе, желая к тому же отчет получить о наместниковом посольстве на Сечь. Рыцарь подробно рассказал, как ехал, как набросились на него на Хортице и на Сечь увели, только о препирательствах с Хмельницким умолчал, чтоб не выглядело похвальбою. Больше всего возмутило князя сообщение, что у старого Гродзицкого нету пороха и что поэтому долговременной обороны тот не обещал.
— Упущение в том непростительное, — молвил князь, — ибо фортеция много бы мятежу помешать могла и урона нанести тоже. Воин он первейший, пан Гродзицкий, подлинный Речи Посполитой decus et praesidium[98]. Почему же он ко мне за порохом не послал? Я бы из лубенских запасов дал.
— Видно, полагал, что великий гетман ex efficio[99] должен был позаботиться об этом, — сказал пан Скшетуский.
— Видно, так… — сказал князь и умолк.
Однако спустя мгновение заговорил снова:
— Великий гетман — воитель старый и опытный, но слишком уж самоуверенный, чем себя и погубил. Ведь он мятеж этот недооценивал, а когда я к нему с помощью вызвался прийти, отнесся к предложению моему без особого жара. Не хотел ни с кем славою делиться, боялся, что мне викторию припишут…
— Так и я считаю, — сказал серьезно Скшетуский.
— Батогами намеревался он Запорожье усмирить, и вот что получилось. Господь покарал гордыню. Гордыня, она ведь и всевышнему несносна. Гибнет наша Речь Посполитая, и на каждом, похоже, есть грех за это…
Князь говорил правду, ибо тоже был не без греха. Не так давно, а точнее, когда была тяжба относительно Гадяча с Александром Конецпольским, князь вступил в Варшаву с четырьмя тысячами людей, каковым приказал в сенаторскую палату ворваться и всех рубить, если принудят его в сенате присягать. А действовал он так, тоже гордыню теша, не желая, чтобы его заставляли присягать, слову княжескому не веря.
Возможно, вспомнил он сейчас этот случай, ибо задумался и далее уже ехал в молчании, блуждая взором по широкой степи, окружавшей большак, а может быть, размышлял он о судьбах этой вот самой Речи Посполитой, которую любил всею своей горячей душою и для которой, казалось, наступал dies irae et calamitatis.
Пополудни показались на высоком берегу Сулы округлые маковки лубенских церквей и остроконечные башни над сверкающей крышей костела святого Михаила. Войско медленно входило в город, и продолжалось это до самого вечера. Сам князь тотчас отправился в замок, где, согласно высланным заранее указам, все имело быть готово в дорогу; хоругви же расположились на ночь по городским постоям, что оказалось делом непростым, так как народу съехалось видимо-невидимо. Узнав об успехах восстания на Правобережье и опасаясь брожения среди крестьян, все шляхетское Заднепровье нагрянуло в Лубны. Даже с далеких окраин пришли шляхтичи с женами, домочадцами, челядью, конями, верблюдами и целыми стадами скота. Посъезжались княжеские комиссары, подстаросты, всевозможнейшие чиновники шляхетского состояния, арендаторы, евреи — словом, все, против кого бунт мог обратить свою ярость. Казалось, в Лубнах не ко времени происходит ежегодная ярмарка: тут тебе были и московские купцы, и астраханские татары, которые, направляясь с товаром на Украину, задержались в городе из-за войны. На главной площади стояли тысячи всевозможных повозок: с колесами, связанными лозиной, с колесами без спиц, из одного куска дерева выпиленными, казацкие телеги, шляхетские шарабаны. Гости познатнее разместились в замке и на постоялых дворах, мелочь же всякая и челядь — в шатрах возле костелов. По улицам пылали костры, на которых варилась пища. Всюду, точь-в-точь в улье, была толчея, давка и стоял гул. Всевозможнейшая одежа и всевозможнейшие мундиры: княжеские жолнеры из разных хоругвей, гайдуки, выездные лакеи, евреи в черных епанчах, мужичье. Армяне в фиолетовых ермолках, татары в тулупах. Разноязычье, окрики, проклятья, детский, плач, собачий лай и мычание скота. Толпы, ликуя, приветствовали вступающие полки, видя в них поруку защиты и спасения. Много народу отправились к замку горланить славу князю и княгине. В толпе ходили всевозможнейшие слухи: то говорили, что князь остается в Лубнах, то — что уходит, аж вон куда, в Литву, и придется туда за ним ехать, то — якобы он уже победил Хмельницкого. А князь между тем, поздоровавшись с супругою и объявив ей о завтрашнем отъезде, горестно глядел на это скопище людей и повозок, которые неминуемо последуют за войском и будут тяжкою обузой, мешая стремительности похода. Правда, он утешал себя мыслью, что за Брагином, в краях более мирных, все это разбредется, попрячется по разным углам и перестанет быть помехою. Сама княгиня с фрауциммером и двором должна была ехать в Вишневец, дабы князь со всем войском беспрепятственно и со спокойной душою мог ринуться в пламя войны. Приготовления в замке были уже сделаны, повозки с вещами и ценностями уложены, провизия погружена, двор хоть сейчас садиться в повозки и на коней готовый. И распорядилась всем этим княгиня Гризельда; несгибаемая духом в несчастье, как и князь, она почти сходствовала с ним энергичностью и твердостию характера. Лицезрение таковой подготовленности весьма князя утешило, хотя сердце его разрывалось при мысли, что приходится оставить лубенское гнездо, где знал он столько счастья, где сделался столь могуществен, где такой славы достигнул. Чувства эти разделялись, кстати, всеми: и войском, и слугами, и всем двором, ибо все очень хорошо понимали, что, если князь в дальних краях воевать станет, враг не оставит Лубен в покое и дорогим этим стенам отмстит за все те удары, которые получит из княжеских рук. Так что рыданий и сетований хватало, особенно же среди слабого пола и среди тех, кто здесь родился или оставлял родительские могилы.