Усталый путник, отдохни

Зрелище не впечатляло. Тому, чьи глаза видели земные пейзажи, оно казалось ничем не примечательным, типично марсианским, то есть довольно унылым. Впереди и слева расстилалась до самого горизонта сверкающая гладь воды; в миле или около того справа виднелся невысокий берег — желтый, с красноватым отливом песок, заросли похожего на тростник чахлого кустарника. А позади, далеко-далеко, маячили багровые горы, увенчанные снежными шапками.

Пригревало полуденное солнце. Берт лениво следил, как плещется вода за кормой лодки, как пропадает легкая рябь, и прислушивался к великому безмолвию, которое поглощало рокот мотора. Одно и то же, на протяжении нескольких дней, нескольких сотен миль пути: местность совершенно не менялась.

Его лодка представляла собой весьма необычную конструкцию. Ничего подобного не было ни на Марсе, ни наверняка где-либо еще. Берт построил ее сам, хотя не имел ни малейшего понятия, как строятся лодки. Правда, в мыслях поначалу присутствовал некий смутный образ, однако нехватка материалов и подручных средств раз за разом вынуждала отступать даже от этого, намеченного лишь в общих чертах плана. В результате получилось суденышко, отдаленно напоминавшее то ли сампан, то ли плоскодонку, то ли бак для дождевой воды. Тем не менее Берт остался доволен.

Он привольно раскинулся на корме: одна рука на руле, Другая лежит на груди, длинные ноги вытянуты. Наряд Берта составляли драная рубашка и латаные-перелатаные штаны; на ногах — собственноручно изготовленные башмаки с парусиновым верхом и плетеными подошвами. Узкое лицо обрамляла рыжеватая борода, темные глаза смотрели из-под обвисшего края фетровой шляпы.

Рокот старенького лодочного моторчика напоминал Берту урчание кота. По правде сказать, Берт относился к мотору как к старому другу и всячески о нем заботился, а тот отвечал на добро добром — благодушно пофыркивая, неутомимо подталкивал лодку вперед. Порой Берт подбадривал мотор или делился с ним своими мыслями; ему самому эта привычка не нравилась, и он одергивал себя — всякий раз, когда замечал, что случалось достаточно редко. Он испытывал привязанность к мотору и был тому искренне признателен — не только за то, что мотор не капризничал, но и за то, что его рокот нарушал тишину.

Марсианская тишина наводила на мрачные мысли; Берт ее не воспринимал, однако бояться не боялся, в отличие от большинства, которое обосновалось в поселениях, где были соседи, звуки и иллюзия надежды. Ему не сиделось на месте, неугомонность пересиливала нелюбовь к великому безмолвию и звала в

дорогу — несмотря на то что другие искатели приключений возвратились домой, отчаявшись осуществить свои мечты. Берт довольствовался малым: как цыган, он нигде не задерживался надолго и продолжал путь.

Годы назад его звали Бертом Тассером, однако по фамилии к нему никто не обращался настолько давно, что он почти забыл ее сам, а остальные и подавно. Просто Берт — единственный, кстати, на Марсе человек с таким именем.

— Уже скоро, — пробормотал он, садясь, чтобы лучше видеть.

На берегу канала, среди чахлого кустарника, стали все чаще появляться другие растения — с тонкими ветками и блестящими, словно отполированными листьями, которые колыхались при малейшем дуновении ветерка. Заросли уходили вдаль, до горизонта. Берт знал — стоит заглушить мотор, и он услышит не тишину, а шелест множества листьев.

— Колокольцы, — проговорил он. — Да, совсем рядом. — Вынул из рундучка, что стоял на корме лодки, потрепанную нарисованную от руки карту, сверился с ней, раскрыл не менее потрепанную записную книжку и принялся перечитывать список имен на одной из страниц. Затем, повторяя имена вслух, спрятал карту и записную книжку обратно в рундучок.

Минуло около получаса, и за полосой прибрежного кустарника показалось приземистое черное сооружение.

— Прибыли, — заявил Берт, будто подбадривая мотор. Дескать, последнее усилие — и все…

Здание, выглядевшее издалека достаточно странно, оказалось на деле чем-то вроде основания рухнувшей башни, от которой осталась только одна стена высотой около двадцати футов. Стены здания украшали наполовину сглаженные временем резные узоры. Выстроенное из темно-красного камня, оно стояло ярдах в ста от берега. Урон, нанесенный ему минувшими столетиями, стал заметен лишь вблизи.

Берт подождал, пока лодка очутится прямо напротив здания, потом развернул неуклюжее суденышко и направил к берегу. Вскоре под днищем зашуршал песок. Он заглушил мотор; в ту же секунду послышался звон колокольцев, к которому примешивались скрип ветхого, медленно вращавшегося чуть левее колеса водяной мельницы и стук, доносившийся со стороны здания.

Берт пробрался в каюту, защищавшую его от ночного холода. Внутри царил сумрак — оконного стекла на Марсе не найти днем с огнем. Он пошарил вокруг, подобрал два мешка — один с инструментами, второй пустой, вскинул на плечо, затем вылез наружу, спрыгнул в воду, воткнул в песок железный крюк и привязал к нему веревку, что "лежала на носу лодки. Теперь можно не опасаться, что лодку унесет течением; хотя какое тут течение… Покончив с этим, Берт направился к зданию.

То окружали возделанные поля, на которых зеленели стройные ряды посевов. Вдоль полей тянулись узкие канавы с водой. К зданию примыкало странного вида сооружение, сложенное, должно быть, из обломков башни. Из-за него время от времени доносились звуки, которые явно издавали какие-то животные. В стене здания имелся дверной проем, по обе стороны от которого зияли дыры — судя по всему, окна, хотя и без стекол. Поблизости от двери темноволосая женщина молотила зерно, рассыпанное на плоском камне, по которому она била с размаха тяжелой дубинкой. Средних лет, однако фигура как у молоденькой; волосы собраны в высокий пучок, красноватая кожа отливает медью, единственная одежда — юбка из грубой желтовато-коричневой ткани, украшенная сложной вышивкой. Заметив Берта, женщина -произнесла на местном наречии:

— Добро пожаловать, землянин. Мы ждали тебя раньше, но ты задержался в дороге.

— Задержался? — переспросил он на том же наречии. — Знаешь, Анника, мне кажется, я пришел, как обещал.

Берт скинул наземь мешки, которые тут же принялись изучать невесть откуда взявшиеся банникуки. Не обнаружив ничего заслуживающего внимания, похожие на мартышек зверьки, которых было около дюжины, обступили Берта и начали жалобно мяукать. Берт достал из кармана пригоршню орехов, сел на лежавший неподалеку камень и, припоминая прочитанные в записной книжке имена, стал расспрашивать Аннику об остальных членах семьи.

Все как будто в порядке. Янфф, старший сын, ушел, зато младший, Таннак, дома, вместе со своими сестрами Гуйкой и Заило. У Гуйки и ее мужа родился еще один ребенок. Кроме младенца, все сейчас на дальнем поле, скоро вернутся.

Берт посмотрел в ту сторону, куда показала Анника, и различил вдалеке, среди зелени, несколько черных точек.

— Второй урожай обещает быть неплохим, — заметил он.

— Спасибо Великим, — отозвалась Анника.

Цвет кожи Анники и окружающая обстановка неожиданно напомнили Берту картины, которые он видел много лет назад. Вроде бы кисти Гогена. Впрочем, Анника непохожа на тех женщин, которых рисовал Гоген. Вполне возможно, она не была красавицей даже в молодости и даже по здешним меркам. Землянам обитатели Марса, отличавшиеся менее плотным сложением, казались ходячими скелетами. Правда, Берт скоро привык и перестал обращать внимание; пожалуй, теперь у него вызовут отвращение земные женщины — если он когда-нибудь встретит хотя бы одну.

Анника почувствовала на себе взгляд Берта и повернулась к нему. Улыбнуться она не улыбнулась, но взор ее выражал доброту и сочувствие.

— Ты устал, землянин.

— Я устал давным-давно.

Анника понимающе кивнула и снова взмахнула дубинкой.

Берт знал: она догадывается, что у него на душе. Все до единого марсиане относились к землянам с искренним сочувствием. И очень жаль, что поселенцы, которые поначалу называли марсиан не иначе как «дикарями» и недоумками", пригодными лишь на то, чтобы выполнять за них самую грязную работу, поняли это далеко не сразу. Теперь-то они сообразили, что к чему; некоторые, подобно Берту, узнали аборигенов гораздо лучше, а большинство, проживавшее в поселениях, встречалось с местными крайне редко. Тем не менее Берт, когда вспоминал о первых годах на Марсе, по-прежнему испытывал жгучий стыд за своих соплеменников.

— Сколько времени у нас не был? — спросила Анника чуть погодя.

— Лет семь, если считать по-вашему. А по-нашему — четырнадцать.

— Долго. — Женщина покачала головой. — И все один. Так не годится. Впрочем, вы, земляне, такие странные… — Она пристально посмотрела на Берта, словно пыталась увидеть эту странность. — Только ты другой. — И вновь покачала головой.

— Со мной все в порядке. — Берт поспешил переменить тему. — Что вы мне приготовили?

Анника принялась перечислять: надо залудить кастрюли, сделать несколько новых, отремонтировать колесо водяной мельницы, поправить дверь, которая соскочила с петель и которую Янфф поставил на место, но неудачно. Берт слушал ее вполуха, одновременно размышляя о своем — еще одна привычка, порожденная постоянным одиночеством.

Слова «Со мной все в порядке» были пустой отговоркой, и Берт знал, что Аннике это прекрасно известно. Никто из землян не мог похвастаться тем, что у него все в порядке. Одни притворялись, более-менее искусно, другие даже не пытались. Некоторые, вроде него, бродили по марсианским пустыням; большинство же предпочитало медленно умирать от тоски и чрезмерного потребления алкоголя в поселениях. Нашлись и такие, что, в погоне за призраком надежды, попробовали превратиться в аборигенов и стали жить с марсианками. Этих Берту было откровенно жаль. Как они радовались случайным встречам с другими землянами! И говорили, говорили без умолку — вспоминали, вспоминали…

Берт выбрал для себя удел бродяги. В поселениях царило отчаяние, и не нужно было обладать пророческим даром, чтобы понять, какая судьба ожидает тамошних жителей. Целый марсианский год Берт строил свою лодку, оснащал ее всем необходимым, собирал инструменты и припасы, изготавливал кастрюли и сковородки, которые намеревался продавать. А вскоре после того как отправился в путь, обнаружил, что дорога не отпускает. В поселениях его почти не видели: он заглядывал туда лишь для того, чтобы разжиться топливом для мотора или перезимовать под крышей, а потом снова исчезал. И каждый раз, попадая в поселения, он подмечал свежие признаки упадка и узнавал, что еще несколько знакомых избавились ото всех и всяческих забот допившись до смерти.

В основном, как полагал Берт, дело было в возрасте. Свой первый и единственный межпланетный перелет он совершил, когда ему исполнилось двадцать один, а остальным лет на десять (пятнадцать, двадцать) больше: теперь он начинает чувствовать то, что они ощутили годы назад, — безысходность, бессмысленность жизни и тоску по тому, что исчезло навсегда.

Что именно произошло, достоверно никто не знал и не узнает. Это случилось на четвертый день после того, как корабль, на котором летел Берт, стартовал с Луны в направлении Марса. Его вытащил из каюты приятель, немногим старше, чем он сам. Прильнув к иллюминатору, они наблюдали картину, которая навсегда запечатлелась в памяти: Земля покрылась множеством трещин, наружу выплеснулось ослепительно яркое пламя…

Одни утверждали, что взорвалось какое-то из захоронений ядерных отходов: мол, масса превзошла критическую и началась цепная реакция. Другие возражали: в таком случае, говорили они, Земля не раскололась бы, а попросту испарилась бы, превратилась бы в облако газа. Спор между дилетантами касательно того, какие элементы могли вызвать цепную реакцию, продолжался довольно долго. Однако это были сплошные догадки. Сомнения не вызывало лишь одно: на месте родной планеты возникло скопище астероидов, которые и двигались теперь по орбите вокруг Солнца в этаком космическом хороводе.

Некоторые из членов экипажа упорно отказывались верить собственным глазам, а когда наконец поверили, впали в прострацию. Кое-кто ухватился, как за соломинку, за тот факт, что рассудок не в силах воспринять случившееся; для них Земля продолжала существовать, разве что не на привычном месте, а где-то еще. Люди пали духом. Нашлись и такие, кто настаивал на возвращении — дескать, надо же помочь! Впоследствии они не переставали ворчать, что капитан, который решил лететь дальше, не позволил им выполнить свой долг.

Навигаторы с каждым днем нервничали все сильнее: карты и таблицы никуда не годились, поскольку катастрофа начисто перекроила пространство. Затаив дыхание, экипаж корабля наблюдал, как освободившаяся от земного притяжения Луна сошла с орбиты и устремилась вдаль, покоряясь неодолимой силе Юпитера. Впрочем, это произошло уже после того, как звездолет, благодаря умению навигаторов и простому везению, достиг места назначения.

Затем на Марс стали прибывать и другие корабли — из пояса астероидов, со спутников Юпитера… словом, кто откуда. Некоторых, сообщивших, что летят, так и не дождались. В конце концов на Марсе оказалось десятка два звездолетов с экипажами, общая численность которых составляла несколько сот человек. Среди них были не только пилоты и механики, но и шахтеры, бурильщики, геологи, администраторы и представители множества других профессий, которым предстояло осваивать чужой мир.

Кроме того, в одном из экипажей оказались две женщины — то ли стюардессы, то ли прислуга. Ничего, симпатичные, хоть и не красавицы. Но обстоятельства, естественно, были против них. Они покатились по наклонной плоскости с той удивительной скоростью, с какой это обычно и происходит с порядочными женщинами, стоит им разок согрешить. По слухам, из-за каждой погибло по дюжине мужчин, прежде чем кто-то сообразил, что от обеих можно избавиться тем же самым способом. С женщинами расправились, страсти потихоньку улеглись, основным развлечением стала выпивка.

А ведь могло быть и хуже, сказал себе Берт. Могло и стало — для тех, у кого были семьи и дети. Самого Берта зацепило, так сказать, на излете: мать умерла за несколько лет до катастрофы, отец сильно сдал… Была еще девушка по имени Эльза — миленькая, славная девушка с золотистыми волосами, которую память услужливо превратила в писаную красавицу. Однако толком между ними ничего не было; ну да, она, наверно, могла бы выйти за него замуж, но на деле он никогда ее об этом не спрашивал… Ладно остается утешаться тем, что он застрял на Марсе, а не в парилке Венеры и не в каком-нибудь холодильнике вроде спутников Юпитера. Здесь можно было просто жить, не ведя постоянной и изнурительной борьбы за существование а чем заливать тоску вином, лучше уж бродить по свету! Именно эта мысль, помнится, подвигла его на строительство лодки.

Берт до сих пор считал, что поступил весьма разумно. Работа не давала хандрить, а отправившись в путь, он почувствовал себя первопроходцем, новоявленным марсианским пионером. Бесчисленные каналы протяженностью в несколько тысяч миль, аборигены, оказавшиеся вовсе не такими, как утверждала молва; чужой язык со множеством наречий, в которых следовало разобраться — и Берт разобрался, да так, что говорил сейчас на четырех из них лучше любого другого землянина, а понимал еще больше. Дошло до того, что даже думать он стал на марсианском.

Его путь пролегал по каналам, напоминавшим порой настоящие моря шириной в семьдесят-восемьдесят миль, от одного поселения к другому. Чем больше он видел, тем сильнее изумлялся и по сей день не мог понять, каким образом были проложены эти каналы. Марсиане, которых он расспрашивал, словно сговорившись, твердили одно: каналы в незапамятные времена построили Великие. В конце концов Берт стал принимать каналы и все остальное как должное и не раз мысленно благодарил Великих, кем бы они там ни были, за проявленную заботу.

Он полюбил марсиан, тихая, мирная жизнь которых и философский взгляд на вещи помогали справиться с беспокойством и умеряли пыл. Довольно быстро ему стало ясно: то, что земляне считают марсиан ленивыми и изнеженными дикарями, объясняется несовпадением точек зрения, непониманием чужого образа мыслей. Берт постарался приноровиться к местным условиям и привычкам. Вдобавок, он догадался, что сможет обеспечить себе пропитание, если будет выменивать у аборигенов еду на сковородки и кастрюли.

Вот так он и жил: бродяжил, чинил, поправлял, нигде подолгу не задерживаясь. И лишь недавно осознал, что беспокойство, которое им владеет, скитаниями по свету не унять.

Берт настолько углубился в размышления, что не заметил, когда Анника замолчала и вернулась к работе. Он очнулся, лишь услышав:

— Вон они идут.

Первыми показались двое мужчин, которые шагали, опустив головы, и о чем-то переговаривались между собой. Узкие плечи, хилые тела — по земным меркам; впрочем, Берт воспринимал их иначе — как хорошо сложенных, крепких и выносливых мужчин. Следом шли женщины. Гуйка несла на руках младшего из своих детей, двое других держались за руки ее сестры, которая весело смеялась. Берт прикинул, что Гуйке сейчас, по земному счету, лет двадцать пять; а Заило года на четыре моложе. Как и на матери, на них не было никакой одежды, кроме расшитых желтыми нитками юбок. Волосы точно так же собраны в высокие пучки и заколоты серебряными шпильками. Все движения молодых женщин были исполнены изящества. Берт не сразу узнал Заило: когда он навещал семью Анники в прошлый раз, да и до того, девушки не было дома, а за минувшие годы она изменилась столь сильно, что в его растерянности не было ничего удивительного.

Заметив Берта, Таннак ускорил шаг и радостно приветствовал землянина. Вскоре его окружили и все остальные; как обычно, вид у них был такой, словно они пытаются вспомнить, как Берт выглядел при прошлой встрече.

Анника собрала с камня молотое зерно и скрылась в дверном проеме. Все прочие последовали за ней. Судя по их улыбкам и веселым голосам, они искренне радовались появлению Берта.

За едой Таннак принялся перечислять все, что требовало починки. Берт прикинул, что особых сложностей, судя по всему, не предвидится. Вообще странно получается: землянину, чтобы заменить и устранить какую-нибудь мелкую неисправность, нужно, как правило, минут пять-десять, а марсиане могут проломать над ней головы целый день — и все попусту. Вдобавок они ни за что не станут изобретать новых подручных средств — зачем, когда есть старые? Такими уж уродились. Может быть, эта черта характера, заодно с несвойственной землянам пассивностью, объясняется тем, что марсиане никогда не были на своей планете господствующей расой (до тех пор, пока господствовать стало практически не над кем)? Марсом правили загадочные Великие, которые построили каналы, обрушившиеся ныне башни и превратившиеся в пыль города; Великие, которые исчезли сотни, если не тысячи лет назад и под властью которых, похоже, не надо было ничему учиться: чего ради, если Великие могут сотворить что угодно? И древняя традиция ничегонеделания продолжает существовать по сей день. Порой Берту казалось, что здесь присутствует нечто вроде подсознательного табу. Марсиане поминали Великих чуть ли не через слово… Любопытно бы узнать, кто такие Великие на самом деле и как они выглядели; но спросить не у кого, никто не ответит.

После еды Берт вышел наружу, развел костерок и достал из мешка инструменты. Марсиане принесли ему дырявые кастрюли, сломанную мотыгу и прочую домашнюю утварь, что требовала ремонта, и разошлись по своим делам. С Бертом остались лишь трое детей, которые, сидя на земле, наблюдали за его работой, поглаживали мельтешивших у костра банникуков и забрасывали землянина вопросами. Им хотелось узнать, почему он не такой, как Таннак и другие мужчины, почему носит куртку и штаны, зачем нужна борода.

Берт начал рассказывать о Земле. Огромные густые леса, зеленые, холмы, громадные облака, что плывут по голубому небу, лазурные морские волны с белыми барашками пены, горные ручьи, местности, где нет никаких пустынь, где по весне повсюду распускаются цветы, древние города, маленькие деревушки… Дети мало что понимали, а верить, пожалуй, почти совсем не верили, однако внимательно слушали. Берт настолько увлекся, что вспомнил об их присутствии, лишь когда подошедшая к костру Анника отослала детей к матери.

Ребятишки убежали, а женщина присела рядом с Бертом.

Солнце клонилось к закату, становилось все прохладнее, однако Анника, по-видимому, этого не замечала.

— Плохо быть все время одному, землянин, — сказала она. — В молодости еще можно позволить себе такую роскошь, но в зрелом возрасте пора образумиться.

Берт хмыкнул.

— Мне нравится быть одному, — отозвался он, не поднимая головы.

Анника глядела вдаль, на мерцающие колокольцы и на зеркальную гладь канала

— Когда Гуйка и Заило были маленькими, ты тоже рассказывал им о Земле, но иначе, чем сейчас. В те дни ты описывал большие города, в которых жили миллионы землян; громадные корабли, что выглядели по ночам ярко освещенными замками; машины, передвигавшиеся по земле с небывалой скоростью или летавшие над ней; голоса, передававшиеся по воздуху, и прочие чудеса. А иногда начинал распевать странные, бестолковые земные песенки, чтобы насмешить девочек. Но сегодня ты говорил о другом

— Говорить можно о многом. Повторяться вовсе не обязательно, верно?

— Важно не то, о чем ты рассказываешь, а то, почему ты это делаешь, — проговорила Анника.

Берт подул на уголья и поставил на них подлатанную кастрюлю. Он ничего не ответил

— Во вчерашнем нет будущего. Нельзя жить вспять, — продолжала женщина.

— Будущее! Разве у Марса есть будущее? Он дряхлеет, умирает, и мы умираем вместе с ним, — бросил Берт.

— А разве Земля не начала умирать с того самого мгновения, как стала остывать? Однако на ней возникла не одна цивилизация…

— Ну и что? — с горечью в голосе спросил Берт. — Где они теперь?

— Если так рассуждать, лучше и не рождаться на свет.

— Может быть.

Женщина посмотрела на него:

— На самом деле ты так не думаешь.

— Ошибаешься. В моем положении думать по-другому не получается.

Над побережьем сгущались сумерки. Берт забросал уголья камнями и принялся собирать инструменты.

— Оставайся с нами, землянин, — предложила Анника. — Тебе пора отдохнуть.

Он изумленно уставился на нее, потом, скорее неосознанно, чем по зрелом размышлении, покачал головой. Давным-давно убедивший себя в том, что его удел — скитаться по свету, он предпочитал не задаваться вопросом, насколько в нем сильна тяга к странствиям.

— Оставайся, будешь нам помогать. Ты разбираешься в том, чего мы попросту не знаем. И ты крепок и силен, как двое наших мужчин. — Анника окинула взглядом поля за зданием. — Тут хорошо, а с тобой станет еще лучше. Появятся новые поля, будет больше скота. Ведь мы тебе нравимся, правда?

Берт застыл. Какой-то банникук осмелел настолько, что попробовал забраться к нему в карман. Он отогнал зверька взмахом руки.

— Да, я всегда возвращаюсь к вам с радостью, но…

— Что «но», землянин?

— Вот именно! Землянин… Мне тут нет места, поэтому я прихожу и ухожу и нигде не задерживаюсь.

— Место найдется, если захочешь. Ты сроднился с Марсом. Окажись ты сейчас на сотворенной заново Земле, она показалась бы тебе совершенно чужой.

Берт недоверчиво покачал головой.

— По-твоему, согласившись со мной, ты предашь память Земли? Считай, как тебе угодно. Я полагаю, что не ошиблась.

— Этого не может быть. — Он вновь покачал головой. — И потом, какая разница?

— Большая, — ответила Анника. — Ты потихоньку начинаешь понимать, что жизнь нельзя остановить только потому, что она тебя не устраивает. Ты — частичка этой жизни.

— К чему ты клонишь?

— Просто существовать мало. Пойми, существовать значит брать. А жить — брать и отдавать.

— Ясненько, — с сомнением в голосе протянул Берт.

— Не думаю. В общем, и для тебя, и для нас будет лучше, если ты останешься, И не забудь про Заило.

— Заило? — недоуменно повторил Берт.

На следующее утро Берт отправился чинить водяное колесо, у которого его и нашла Заило. Девушка уселась чуть поодаль, на пригорке, оперлась подбородком на колени и стала наблюдать. Немного погодя Берт поднял голову, встретился с Заило взглядом — и тут с ним произошло что-то странное. Вчера Заило показалась ему ребенком, подросшим, но ребенком, сегодня же он смотрел на нее совсем другими глазами. Сердце бешено заколотилось в груди, рука дрогнула, и он чуть не выронил свой инструмент. Берт прислонился спиной к колесу, не в силах вымолвить ни слова. Впечатление было такое, будто прежде чем он смог заговорить, прошло невесть сколько времени. Да лучше бы и не заговаривал — фразы какие-то корявые, неуклюжие…

О чем они говорили, он не запомнил. В памяти остался лишь облик Заило. Выражение лица, глубина черных глаз, изящный изгиб розовых губ, солнечные блики на коже, этакая дымка на медно-красном фоне; высокая грудь, стройные икры, что виднелись из-под юбки…

Сколько всего он до сих пор не замечал! Форма ушей, направление роста волос, уложенных на макушке в тугой пучок и закрепленных тремя серебряными шпильками; тонкие пальцы, похожие на жемчуг зубы. И так далее, и тому подобное, бесконечный перечень чудес, дотоле остававшихся незамеченными

Воспоминания об этом дне были на редкость смутными. В голове отложилось лишь диковинное ощущение: его словно разорвало пополам, однако обе половинки находились настолько близко друг к другу, что одна то и дело накладывалась на другую. Берт представлял, как плывет в лодке по каналу, что тянется через бескрайнюю пустыню; пережидает внезапно налетевшую песчаную бурю, отсиживаясь в каюте, куда все равно проникает песок; чинит посуду в поселении… Привычная жизнь, выбранная вполне осознанно, жизнь, которой можно жить и дальше, забыв о Заило. Но Берт понимал, что отныне в его жизни многое переменится, потому что забыть Заило будет не так-то легко. Заило улыбается, играя с ребятишками сестры; идет, сидит, стоит… Заило, Заило…— Он гнал прочь шальные грезы, однако те подступали вновь и вновь, настойчиво тревожили воображение Вот Заило лежит рядом, опустив голову ему на плечо; какая теплая у нее кожа; как хорошо, что наконец-то нашелся кто-то, способный унять беспокойство…

Жуткая боль, будто срывают присохшую к ране повязку.

Вечером, после еды, Берт спрятался в лодке. За столом, когда он смотрел на Заило, ему казалось, что девушка догадывается о том, что творится у него внутри, и знает о нем гораздо больше, нежели он сам. Ни жеста, ни знака, внешне безучастная, что, признаться, слегка пугает… Трудно сказать, он надеялся или опасался, что Заило последует за ним. Однако она не пришла.

Берт не заметил ни как село солнце, ни того, что начал Дрожать от холода. Очнувшись какое-то время спустя, он поднялся, вылез из лодки, добрел по мелководью до берега и взобрался по склону. В небе сверкал Фобос, тусклый свет которого ложился на поля и пустыню за ними. Основание башни выглядело в ночном сумраке бесформенной черной громадой.

Берт вскинул голову и уставился во мрак. Где-то там в черноте космоса, существовал когда-то его дом. Марс оказался ловушкой, однако он не позволит приручить себя! Не допустит ничего подобного, сохранит верность Земле — ее останкам, ее памяти. Жаль, что он не погиб вместе с планетой, вместе с горами и океанами и миллионами других людей. Пускай он не живет, а существует; это существование, само по себе — протест против несправедливости судьбы.

Он долго вглядывался в небо, надеясь различить какой-нибудь из астероидов, осколок любимой Земли. Возникло необыкновенно острое ощущение одиночества, будто накатила и накрыла с головой гигантская волна. Берт потряс над головой кулаками, погрозил равнодушным звездам и принялся их проклинать, а по щекам у него бежали слезы.

Когда фырканье двигателя стихло в отдалении, поглощенное тишиной, которую теперь нарушало только звяканье колокольцев, Заило повернулась к матери.

— Ушел, — обреченно прошептала она. На глаза навернулись слезы.

Анника взяла дочь за руку.

— Он силен, однако сила исходит от жизни, поэтому жизнь сильнее его. Он вернется скоро, очень скоро. — Женщина погладила Заило по голове и прибавила: — Когда он придет, будь с ним помягче. Земляне — большие потерявшиеся дети.