«Ты не должна идти, ты не должна идти», – весь день твердила я себе, но в то же время я не переставала думать, что мне лучше надеть: бархатные брюки с ботинками или длинную прямую юбку. Свитер или легкую рубашку – у меня ничего этого не было, и нужно было покупать. Конечно, я пойду в черном, в этом я была уверена. Я задумалась над макияжем и прической; моя фигура не могла сравниться с фигурой Франции. Может быть, надеялась я, Сантьяго не нравятся кудри, и у него аллергия на гель, которым Франция укладывает волосы. Видимо, Сантьяго поужинал раньше или вообще не ужинал, потому что в столовой мы не встретились. Мы ждали его у входа. Только перед ним мы вели себя как ни в чем не бывало; сейчас мы стояли молча, здороваясь с теми, кто выходил, внимательно изучали одежду и прически друг друга. Во Франции все было неестественно и слишком напыщенно: ее техасские ботинки, ее имя, ее кудри, ближе к лицу – мелкие и влажные, блестящие от геля. Он появился заспанный и в той же самой одежде, что и днем. Он поцеловал каждую; сначала Францию, потом меня, но мне показалось, что мои поцелуи длились немного дольше. «Если он еще один день не помоется или наденет тот же свитер, он сможет сойти за француза», – подумала я. – Подождите еще секунду, я возьму бутерброд и вернусь, – сказал он и свернул в кафе. Подушка примяла ему волосы, да и брюки были мятые. Несколько лет назад я встречалась с теннисистом, я ходила на его игры, чтобы потом поцеловать его, грязного и вспотевшего. Может быть, он был похож на Сантьяго, я уже не помнила. Сантьяго нравился мне и грязный, и чистый; он мог надеть белые ботинки и все равно продолжать нравиться мне (конечно, он никогда не носил белую обувь). Буфет уже закрывался, но он улыбнулся, и официантка его впустила. Он прошел перед фонтанчиками и положил бутерброд на поднос. Затем завернул его в салфетку и отодвинул поднос. Он подошел к автомату и вытащил банку пива и две шоколадные конфетки. Вернулся, жуя сэндвич, вытащил из кармана конфеты и угостил нас. Открывая банку с пивом, он намочил руки. Я развернула свою конфету; больше всего на свете в тот момент, кроме того как поцеловать Сантьяго или слизать пивную пену с его рук, я хотела шоколада. Франция же, наоборот, положила свою в сумочку (маленькую сумочку серебряного цвета, которая висела у нее на плече); она боялась размазать помаду или испортить шоколадом свое свежее дыхание. – Ну что, идем? – спросила я и убрала обертку от конфеты в карман своего пальто; я сохранила ее, как память о Сантьяго. «Может быть, я не права», – подумала я. Франция, играя в руке ключами, поспешила к машине. Я чувствовала ее ненависть ко мне: она обдавала меня, как ночная прохлада. Сантьяго выкинул банку из-под пива в проволочную корзину. Под светом фонарей корзина отражалась на асфальте, напоминая ворота на футбольном поле. Интересно, Сантьяго играет в футбол? Я столько всего о нем не знала. Я хотела понемногу узнать все; написать в LonelyPlanet о Сантьяго. – Садись вперед, с Францией, – сказал он мне, когда мы подошли к машине. – Подожди, – я его остановила, – ты испачкался, – и я провела большим пальцем около его рта, чтобы стереть капельку майонеза. Франция с трудом завела машину и надавила на газ. Некоторое время мы все молчали. – А почему тебя зовут Франция? – спросила я. – А, ну… – произнесла она, тряхнув волосами, словно собиралась рассказать длинную историю. – Мои родители всегда восхищались Францией, Парижем, этим прекрасным городом с превосходной культурой, и, когда я родилась, а я была первым ребенком, дали мне это имя. – Она не переставала смотреть на Сантьяго в зеркало заднего вида. – Мне тоже нравится Франция, поэтому я здесь, словно мое имя привело меня сюда. – А на какую тему ты собираешься писать диплом? Ты же на филологии, да? – спросил Сантьяго. «Он прекрасно знает, что она на филологии, – подумала я. – Просто развлекается». – Представь себе, я еще об этом не думала, но скорее всего, он будет связан с «Игрой в классики». «Париж и любовь в книге «Игра в классики»». Красиво звучит, правда? – Виргиния может помочь тебе с Кортасаром. – Мне не нравится «Игра в классики», – сказала я. Мы все еще были в машине. Я не обращала внимания на дорогу, предполагалось, что Франция знает, куда ехать. – Ты знаешь, где это находится? Франция не ответила. – Дай мне приглашение, – попросил Сантьяго. Она протянула ему карточку и направила на него свет переднего зеркала, чтобы он смог прочитать, что там написано. Сантьяго наклонился к свету, его грязные волнистые волосы и половина тела находились между нами: – Дело в том, что это было вчера. – Он засмеялся и вернул приглашение. Черная карточка, на которой было написано: «Четверг, 14 ноября». Франция остановила машину: – Но тогда мы можем пойти в другое место, да? – Ты знаешь что-нибудь подходящее? – спросил Сантьяго. – Да-да, конечно. Мы можем пойти в «Монте-Кристо», – сказала она и завела машину. Сантьяго только что дал ей новую возможность. Но это длилось недолго. Около Лувра нас остановила полиция: – Сеньорита, вы нарушили правила, вы ехали по встречной полосе. – Excusez-moi, monsieur, s'ilvousplait[1]. – Французский Франции был еще хуже, когда она нервничала. – Ваши водительские права, пожалуйста. – Ой, простите. – Она перешла на испанский. Открыла свою серебряную сумочку, начала вытаскивать вещи, которые сжимала в кулаке и прятала под сиденье. «Наркотики», – подумала я, а потом вспомнила, что машина чужая, и Франции по возрасту еще рано иметь права. Я посмотрела в окно. На улице было пусто. – Ой… У меня их нет. – Она подняла руки и тяжело опустила их на руль. Мужчина снова вздохнул, словно мы отнимали у него драгоценное время. Она достала из сумочки двести франков и протянула их в окно, но он презрительно посмотрел на деньги: – Вот как мы поступим. Следуйте за мной. – Мы все пойдем с вами. – Сантьяго сказал это тем же самым тоном, каким до этого разговаривал с Францией. Его все это веселило. Несколько минут все молчали. Я грызла ногти, Франция, глядя в зеркало заднего вида, молила Сантьяго о помощи. – Demandezavosamis[2], – прохрипел полицейский. – Давайте, – предложил Сантьяго, – сойдемся на шестистах франках. – Нет-нет, ни в коем случае, – запротестовала Франция, – я не буду способствовать развитию коррупции в этой стране. Потом они говорят, что все латиноамериканцы здесь коррупционеры. Так же, как и в Мексике. Мыс Сантьяго переглянулись. – Но ты уже предлагала ему деньги. Какая разница? Двести или шестьсот? Слова Сантьяго подействовали на нее. Она достала купюру в пятьсот франков. – Нет, по двести с каждого, – сказал он. Я неохотно достала свои двести. Франция протянула деньги в окно. – Mille, ои vous т'accompagnez, – настаивал полицейский. – C'estvraimentincroyable[4], – ответила Франция. – Дай ему еще, – сказал Сантьяго, достал из своего кошелька три купюры по сто франков и протянул их в окно. – C'estbon[5], – сказал француз, убрал деньги в карман формы и ушел. Он немного прихрамывал. Ночной дежурный вздохнул, когда увидел, как мы входим в общежитие, тот же самый неприятный вздох полицейского и всех французов в целом. Мне тоже хотелось вздохнуть. Мы поднялись по лестнице, навалившись на перила всем своим весом. – Ладно, я остаюсь здесь, – сказала Франция после первого лестничного пролета. Макияж у нее уже весь стерся, и из-за волос были видны большие уши. Мне показалось, что так она красивее, и я тут же взглянула на Сантьяго, испугавшись, что он думает так же. Мы поднялись до третьего этажа. Наши комнаты находились на одном этаже, но в разных направлениях. – Спокойной ночи, – сказала я. Сантьяго наклонил голову, будто хотел меня поцеловать, но я уже пошла по коридору. «Спокойной ночи, Виргиния» осталось висеть в воздухе.2