ЦАРИЦА-ОБЕЗЬЯНА

– Мне не хватало вас вчера, Пьямбо, – сказала она, когда я сел на свой стул.

– Прошу прощения, – сказал я ей. – Просто не было сил.

– Вы сами себе хозяин, – сказала она. – Однако я бы вам посоветовала пораньше возвращаться домой, особенно в это время года. А то еще подхватите смерть.

– Здравый совет. – Я ограничился этими словами, хотя сказать хотелось гораздо больше.

– Я знаю, вы хотите знать о том времени, когда я была Сивиллой, поэтому я и пыталась вспомнить предысторию. Я могу вам многое рассказать.

Я долго хранил молчание.

– Эй, Пьямбо? – сказала она.

– Да, миссис Шарбук, я здесь. Прежде чем вы продолжите историю вашей жизни, у меня есть вопрос к вам, – сказал я.

– Прекрасно.

– Это немного странный вопрос. Гипотетический, так сказать. Если бы вы могли стать любым животным, то кого бы вы предпочли? – сказал я.

Теперь пришла ее очередь помолчать. Наконец она ответила:

– Я никогда об этом не думала. Замечательный вопрос. Это как игра…

– Любым животным, – повторил я.

– Я думаю, это в некоторой степени клише, но, видимо, я бы выбрала птицу. Но только не птицу в клетке. Я думаю, мне была бы по душе свобода полета. Может быть, я стала бы крачкой и жила на берегу океана.

– А как насчет собаки?

– Вы пытаетесь меня оскорбить? – спросила она и рассмеялась.

– Нет, конечно же нет, – рассмеялся я вместе с ней.

– Собака слишком приземленное существо. Слишком рабское.

Я помолчал несколько мгновений, а потом сказал:

– А обезьяной?

– Господи ты боже мой, Пьямбо, мне кажется, вы меня дразните.

– Я вполне серьезно, – сказал я. – Так как насчет обезьяны?

– Ну, мистер Дарвин и без того считает, что я – обезьяна.

– Если по Дарвину, то все мы – обезьяны.

– Но одни в большей степени, чем другие.

– И что вы этим хотите сказать?

– А как по-вашему? – ответила миссис Шарбук.

– У некоторых, возможно, больше, чем у других, примитивных признаков. Выступающая челюсть, низкий лоб, больше… волос.

– Вообще-то я говорила метафорически, – сказала она. – Есть люди, которые, кажется, просто подражают другим, есть такие, кто глупее других, кто все время проказничает.

– А ваш муж? – спросил я, рассчитывая застать ее врасплох.

Она без малейшего промедления сказала:

– Уж конечно он не обезьяна. Может быть, шакал. Скорее, всего кобра. Но это если бы он был жив.

– Вы хотите сказать, что он умер?

– Несколько лет назад. Из его костей растут кораллы, – сказала она.

– Кораблекрушение?

– Вы очень проницательны, Пьямбо.

– И больше вы мне ничего не скажете?

– Чтобы вы поняли сложность наших отношений, я должна вернуться к Сивилле. Если вы не будете этого знать, то не поймете ничего из моей последующей жизни.

– Пусть будет Сивилла, миссис Шарбук. Как вам угодно, – сказал я, сознавая себя худшим из стратегов.

Я откинулся к спинке стула, держа наготове угольный карандаш и исполнившись решимости запечатлеть сегодня ее образ на бумаге. Из-за ширмы до меня донеслись звуки движения – скрип ее кресла, перемещаемого по полу, шорох ее платья, напоминающий полоскание флага на ветру. Потом я услышал, как что-то прикоснулось к деревянной раме в правой части ширмы. Я быстро поднял глаза – миссис Шарбук передвигала ширму поближе к себе на дюйм-другой, словно то, что она собиралась сказать, могло сделать ее уязвимее, чем раньше.

И вот что я вам скажу: рука, ухватившаяся за деревянную раму, не была рукой человека. Я увидел нижнюю часть предплечья до кончиков пальцев, и вид густых черных волос, покрывающих каждый дюйм кожи вплоть до второй фаланги, заставил бы оторопевшего мистера Дарвина пересмотреть свою теорию. Если же говорить обо мне, то у меня просто отвисла челюсть, глаза полезли на лоб при виде этой обезьяньей лапы с ее темными кутикулами и грубыми пальцами, выполнявшими человеческую задачу. Это видение продолжалось всего одну-две секунды, но у меня в голове немедленно возник образ царицы-обезьяны.

Я, потрясенный, мог бы так и просидеть целый день, если бы не еще одно чудо сразу же вслед за первым – с полдюжины больших зеленых листьев перелетели через ширму и неторопливо приземлились у моих ног. Все предыдущие дни у меня не было ничего, кроме голоса, а теперь, получив нечто столь материальное, я пребывал в смятении. Я наклонился и поднял один из листьев. Оказалось, что они сделаны из зеленой бумаги. Когда миссис Шарбук начала говорить, я вспомнил, что точно такие же листья мы нашли на складе – они были связаны в стопку и лежали вместе со снежинками в клети с надписью «Лонделл».

– Теперь, когда моя мать больше не бросала недоверчивых взглядов, не корчила гримас отвращения, нам с отцом ничто не мешало. Мы с головой ушли в нашу веру. Нашей новой религией стали Двойняшки. Мы были твердо убеждены, что они наделили меня даром предвидения, повсюду искали подтверждения пророчеств и находили его. Самое незначительное происшествие было для нас насыщено многослойным смыслом, и все его взаимосвязи образовывали паутину паранойи, в которой мы с удовольствием запутывались. Я знаю, каким смешным все это может показаться, но когда ты – ребенок, а из взрослых тесно общаешься только с любимым отцом, и он снова и снова повторяет, что каждое твое сновидение, каждый образ, каждое произнесенное тобой слово – ценные пророчества, то это со временем становится правдой.

Не знаю, как это получается, но могу поклясться, что такое направление мысли имеет свою особенность, и стоит вам один раз отдаться этому потоку, как начнутся счастливые события, необычные повороты судьбы, и в конечном счете вы придете к убеждению, что находитесь в самом центре мироздания. Может быть, истина состоит в том, что мы с отцом искали подобные совпадения так усердно, что легко находили их во всем. Как бы то ни было, но я стала магнитом, притягивающим всевозможные счастливые обстоятельства.

– Вам нет нужды убеждать в этом меня, миссис Шарбук, – вставил я. – Я недавно имел возможность познакомиться с этим явлением.

– Отец каждое утро спрашивал меня, что мне снилось. Как-то раз я сказала: «Мне приснилась лошадь, плывущая через океан», – это было чистой правдой. День шел как обычно, и после завтрака отец позвал меня в кабинет и подвел к окну. «Посмотри туда, Лу», – сказал он, показав на небо. Я посмотрела, но ничего не увидела. «На что посмотреть?» – спросила я. «Смотри, девочка», – сказал он. Я смотрела во все глаза, ожидая увидеть коршуна или канюка, но ничего не видела. «Извини, папа, но на что я должна смотреть?» – «Детка, неужели ты не видишь это большое облако? Оно имеет точную форму лошади. Неужели ты не видишь, как развевается ее грива, как замерли в галопе ее копыта, как пар дымится у ее ноздрей?» – «Я вижу корабль», – сказала я. «Нет-нет, ты посмотри внимательнее». И я смотрела во все глаза целых пять минут, и в конце концов воздушный белый фрегат превратился в скачущую лошадь. Я хлопнула в ладоши. «Вижу! Вижу!» – воскликнула я. Он положил руку мне на плечо и наклонился, чтобы меня поцеловать. «Видишь, это твой сон, – сказал мой отец. – Лошадь плывет по бескрайнему голубому океану».

В другой раз он мог оставить свои дела, повернуться ко мне и сказать: «Возьми листок бумаги и карандаш и напиши любое число между единицей и сотней». Я, конечно же, слушалась его. А вечером, когда мы читали в гостиной, он говорил: «А теперь я загадаю число», – и закрывал глаза. Иногда он снимал очки и пощипывал себя за переносицу. «Ну вот, загадал», – говорил он. Это был знак для меня – пойти и принести листок бумаги с числом, которое я нацарапала на нем. «Ну а теперь прочти», – говорил он. Я зачитывала, например, число тридцать пять. «Невероятно!» – восклицал он и в изумлении качал головой.

В тот год, когда мою мать забрал волк, – шли последние недели зимы, – отец выдумал постановочное действо, которое впоследствии стало моей жизнью, а потом и клеткой. Даже при моем детском тщеславии, подогреваемом вниманием отца, у меня вызывал недоумение тот факт, что этот прежде тихий человек, ученый, который был готов всю жизнь исследовать снежинки, проявил такую интуитивную способность (я уж не говорю про интерес) к зрелищному искусству. Может, он по-своему предугадывал, какую важную роль сыграет это действо в моем выживании, а может, знал, что скоро уже не сможет мне помогать.

Его план был таков: пусть мне из публики задают вопросы, а я буду сосредоточиваться на Двойняшках и пересказывать то, что вижу, пока я слушаю их голоса. «Говори только то, что видишь», – учил он и, представляя меня зрителям, сообщал, что я буду просто давать ключи к будущему, а дальше уже дело самого человека – расшифровать послание или ждать, пока в ближайшее время не свершится что-то важное.

– Иными словами, – сказал я, – вы не имели ни малейшего шанса ошибиться. Ответственность за пророчество целиком ложилась на спрашивающего.

– Именно так. В этом-то вся и прелесть. Зрителям это нравилось, потому что они получали возможность участвовать в пророчестве. Неважно, как звучал вопрос и какие образы я выдавала в ответ, – при наличии капли воображения всегда имелась возможность примирить то и другое.

Когда мы наконец вернулись в город, мой отец решил опробовать этот номер на одной из вечеринок у Оссиака. Но по его мнению, номеру не хватало духа таинственности. Когда мы заняли наш летний дом на Четвертой авеню, у нас еще оставалось несколько дней до торжественного представления. Однажды днем, когда Оссиак прислал моему отцу годовое жалованье, мы отправились в магазин купить мне платье. Мы зашли в одну лавку, где продавались разные экзотические штуки со всех концов света. Там были страусиные яйца, африканские маски, эскимосские гарпуны. В той лавке мы и нашли эту ширму, привезенную из Японии. Как только отец увидел ее, со всеми этими осенними листьями, у него родилась идея Сивиллы. Вам знаком этот древний персонаж, Пьямбо?

– Только по имени.

– В древности в Риме и Греции было несколько сивилл. Сивилла – это женщина, которая предсказывала будущее. Самой знаменитой была Кумская сивилла, которая жила в пещере и никому не показывала своего лица. Если кто-то хотел узнать будущее, он направлялся ко входу в пещеру и задавал свой вопрос. Сивилла писала ответы на листьях и клала их у входа. В нашей версии это происходило иначе: зрители писали вопросы на листьях, а я отвечала им из-за ширмы.

– Интересно. Значит, ширма имеет свой смысл.

– Все имеет свой смысл, Пьямбо. Мы тогда в лавке купили еще один таинственный предмет, намереваясь ввести его в номер. Вещь откуда-то с Занзибара.

– И что же это за предмет?

Она не ответила, но я снова услышал, как задвигалось кресло за ширмой. Неожиданно, я даже подпрыгнул на месте, над средней створкой появилась обезьянья лапа, ее пальцы обхватили рамку. При виде этого я резко отодвинулся назад. Уродливая лапа недолго оставалась в таком положении, она стала подниматься все выше и выше – до самого локтя. А потом внезапно перевалилась через ширму и упала на пол передо мной. Я вскочил со своего стула и издал короткий крик. Сердце мое бешено билось, я успел четыре раза моргнуть, прежде чем понял, что эта конечность – изделие таксидермиста. С плечевой стороны из лапы торчала деревянная палка.

Миссис Шарбук была на грани истерики. Она смеялась как сумасшедшая, задыхалась, ей не хватало воздуха. «Как насчет обезьяны?» – услышал я, а затем она снова зашлась в приступе смеха.

Даже не знаю, сколько времени я простоял без движения, пытаясь понять эту женщину. Потом топнул ногой, как избалованное дитя. Закрыв свой этюдник, я уже намеревался уйти, но, сунув карандаш в карман пальто, нащупал там сухой снег со склада. Я взял щепотку снежинок, сколько уместилось между пальцами – большим, указательным и средним, подошел к ширме и высоко подбросил их так, чтобы они перелетели на другую сторону и медленно упали на женщину. Сделав это, я повернулся и пошел прочь. Когда я закрывал за собой дверь, смех миссис Шарбук неожиданно прекратился. Я уже прошел половину пути по коридору, когда она выкрикнула мое имя. Я улыбнулся.