ГАЛЕРЕЯ

Шенц от опиума был не в себе – накурился, как говорят, вдрызг. Глаза у него остекленели еще больше, чем фальшивые зеницы мистера Уоткина. Мы стояли с Джоном Силлсом перед его экспонатами – серией миниатюрных портретов разных преступников. Вокруг царила праздничная суета, богатые заказчики приятельски беседовали с художниками самого разного статуса: кто-то был еще учеником, кто-то – членом академии, а кто-то – признанным мастером.

– Превосходная работа, – сделал я комплимент Джону.

Полицейский детектив слега поклонился и поблагодарил меня.

– Эта дамочка кажется мне знакомой.

Шенц показывал на последнюю картину в ряду. Его качнуло так, словно находка выбила его из равновесия.

Я подошел поближе, наклонился и прищурился. Передо мной был портрет грубоватой женщины в платке. Я тоже узнал изображенную.

– Уж не любовное ли приключение, Шенц? – спросил Силлс, смеясь.

Шенц не поддержал шутку, только сказал в ответ:

– Точно в цель.

Мы поболтали еще немного, а потом Силлс сказал, что ему нужно повидаться с владельцем галереи, который проявил интерес к его работам. Прежде чем отойти, он взял меня под локоть и, придвинувшись ко мне вплотную, шепотом сказал:

– Нам нужно поговорить до твоего ухода.

Я кивнул, и он растворился в толпе.

Я повернулся к Шенцу, продолжавшему изучать портрет Вулфа:

– Ты сегодня здорово нализался.

– Да, – сказал он. – Тому есть причина.

– Какая?

– Такая, что я существую. – И в его глазах впервые с момента прихода появилось осмысленное выражение.

– Ты растеряешь всех заказчиков, – предупредил я.

Ненавижу ханжество, но жизнь Шенца в последнее время дала опасный крен, и я чувствовал, что он оказывает себе дурную услугу.

– Этот корабль, – переменил Шенц тему разговора, – ты узнал, как он назывался?

– «Янус».

– Кажется, это фигура, носовая и кормовая одновременно. Ты не узнал, из какого порта он вышел? И куда направлялся?

– Мне удалось узнать только название.

В этот момент я поднял голову и увидел – кого бы вы думали? – миссис Рид, которая медленно двигалась вдоль рядов картин в нашу сторону. Я кивнул в ее направлении, и Шенц повернулся посмотреть.

– У нее в сумочке вполне может оказаться дерринджер, – сказал он. – Прячься! – Он тихонько рассмеялся и побрел к шампанскому.

Я двинулся в противоположную сторону, поглядывая вокруг, чтобы не столкнуться с ее мужем, который наверняка бродил неподалеку. Целый час я ходил кругами, встречал коллег и профессоров, вспоминал прежние времена, говорил об искусстве ради искусства. Я всегда получаю удовольствие, выслушивая различные взгляды, узнавая о методах, которыми пользуются другие в своей работе. Я столкнулся с одним из моих прежних учеников – он стоял, насколько я понял, перед своей картиной. Он был молод и носил, подражая Уистлеру, длинные волосы.

– Эдвард, – сказал я, приветствуя его.

Увидев меня, он протянул руку и сказал:

– Мистер Пьямбо, как поживаете?

Мы обменялись рукопожатиями, и я чуть отступил, изображая неподдельный интерес к его работе. Это была историческая картина – яркие краски, ясный реалистичный стиль, популярный во времена моего ученичества. Темой была Саломея и усекновение главы Иоанна Крестителя. Меч палача только что отсек бородатую голову святого, которая теперь лежала у ног роковой женщины. Заметно было сильное влияние Саботта, и я испытал удовольствие оттого, что этот молодой человек не дает умереть памяти о моем наставнике.

– Превосходные мазки и отличный подбор цветов, – похвалил я.

– Спасибо, – ответил он, смущенно поклонившись.

– Но, – добавил я, – у меня есть одно замечание…

Он кивнул.

– Не видно крови. Ему только что отсекли голову, а я нигде не вижу ни капли крови. – И в самом деле, срез шеи святого напоминал добрый кусок ветчины.

Глаза Эдварда расширились, он схватился за лоб:

– Бог ты мой! Придется завтра возвращать ее на мольберт.

– Ничего страшного. Работа все равно прекрасная, – сказал я. – Когда она будет закончена, оставьте записку в академии, чтобы сообщили мне. Я хочу ее купить.

Его улыбка стоила для меня в три раза больше того, что я в конечном счете должен был заплатить за эту картину.

– Просто невероятно, – сказал он. – Только сегодня вечером я получил заказ на портрет от одного джентльмена. Мой первый заказ.

Как мне хотелось посоветовать ему забыть обо всех этих портретах. «Портреты – это ловушка, в которой погибнет все твое вдохновение», – чуть было не сказал я ему. Но вместо этого я похлопал его по плечу и, поздравив, отправился дальше.

Вскоре после этого появилась Саманта. В голубоватом платье и замысловатой прическе со множеством косичек она была особенно хороша. Мы выпили вместе но бокалу шампанского, но вскоре нас разделила внушительная толпа ее поклонников. Меня это позабавило: здесь, в галерее были некоторые весьма почитаемые художники, но никто из них не вызвал у публики такого интереса, как непритязательная актриса. Саманта была, как и всегда, любезна и говорила искренне со всеми своими доброжелателями. В какой-то момент, когда я стоял, оттесненный от нее почитателями, она подняла глаза и, словно извиняясь, улыбнулась мне. Я кивнул и улыбнулся в ответ, зная, что вскоре она будет принадлежать одному мне.

Я отвернулся и с удивлением увидел Альберта Пинкема Райдера. Хотя он какое-то время был членом академии, работы его брали на выставку неохотно. Другим академикам не очень нравился его стиль, и они не знали, к какому направлению отнести его картины. В конечном счете привело это к тому, что он влился в другую группу, члены которой, как и он, столкнулись с необъяснимой неприязнью академиков и образовали Общество американских художников. У них были свои выставки и конкурсы, и в последнее время эта соперничающая организация завоевала немалую популярность.

Он стоял один в шелковой визитке, сжимая в руке старомодный цилиндр и разглядывая на противоположной стене ангела кисти Сент-Годенса. Я был рад видеть моего героя – в его присутствии я испытывал такой же трепет, какой испытывали начинающие, сталкиваясь со мной или другими профессионалами. Приближаясь к нему, я сочинил несколько подобающих слов, чтобы представить себя.

– Прощу прощения, мистер Райдер, – сказал я. – Я хотел извиниться за то, что чуть не сбил вас с ног на Бродвее в прошлое воскресенье.

Он повернулся и посмотрел на меня, напрягая свои слабые глаза. Несколько мгновений он стоял с таким лицом, будто только что проснулся. Потом он улыбнулся.

– Пьямбо… Да, это произошло так неожиданно – я понял, что это вы, только пройдя полквартала.

Я был польщен тем, что он запомнил меня.

– Вам нравится выставка? – спросил я. – В каталоге этого года есть несколько знаменитостей.

– Я пришел сюда не ради знаменитостей. Я предпочитаю работы новичков. В их полотнах я вижу искорку страсти, которую еще не успели загасить академики.

– Я вас понимаю.

– И у меня, естественно, возникает вопрос, почему я не вижу здесь ваших работ. Можете называть это совпадением, но на днях, после нашего с вами столкновения, я посетил одну галерею в центре. Там продается одна из ваших ранних работ – Тиресий^[44]. Вы запечатлели его в то самое мгновение, когда он начинает преображаться в женщину, и у фигуры на полотне признаки обоих полов. Небо разорвано молнией, и вся композиция, хотя в выборе темы чувствуется сильное влияние Саботта, полна этакого буйства и жизни.

– Я почти забыл о ней, – сказал я, вспоминая те времена, когда писал картину. Передо мной мелькнул Саботт – стоит перед полотном, кивает и говорит: «Да, так и надо».

– Вдохновенная работа. Я посмотрел на нее и подумал а не вернуться ли к мифам. У меня в голове была история Зигфрида^[45], я уже и раньше играл с этой идеей. Вот что я вам скажу: окажись у меня там деньги, я бы сам купил эту картину.

Теперь настала моя очередь смущенно поклониться. Я почувствовал прилив энергии, какого не помнил со времен молодости, когда каждый прием, каждое понятие, о которых я узнавал, открывали новый континент в мире моего воображения.

Прежде чем я успел ответить, между Райдером и мной нарисовалась фигура Силлса.

– Прошу прощения, джентльмены. Извините меня, но я должен срочно поговорить с тобой, Пьямбо.

Райдер кивнул и отвернулся с улыбкой. Я пребывал в недоумении – Джон положил руку мне на плечо и повел из галереи.