12

Иннокентий Филатыч через всю Сибирь, экономии ради, ехал в третьем классе и целую неделю пил горькую с земляком кожевенником. Прохор же пьянствовал с соседом по купе, московским купцом Скоробогатовым. Купца в Москве вывели под ручки два его приказчика и усадили в фаэтон, а Прохор пригласил в свое двухместное купе Иннокентия Филатыча. От непробудного пьянства старик опух и перестал узнавать людей. Даже так: все незнакомые люди казались ему близкими друзьями. Такое помрачение ума впервые обнаружилось в Перми. Выпил в буфете, вошел в вагон:

— Ба! Василь Иваныч!.. Вася! Милай… — и бросился с объятиями к зобастой попадье, ехавшей на операцию в Москву.

И вот теперь, в купе: глядел-глядел на Прохора, вдруг сдернул с седой головы картуз, сложил кисти рук одна на другую ладонями вверх и с благоговением посунулся к Прохору:

— Благослови, преосвященнейший владыко… Прохор улыбнулся, сказал: «Сейчас», и подал обалдевшему старцу стопку коньяку.

— Господи помилуй, господи помилуй! — перепуганно закрестился старик, а коньяк все-таки выпил. — Вот, Прошенька, беда, — он пожевал лимон и выплюнул. — С панталыку сшибся. Голова гудит. В глазах червячки какие-то золотенькие метлесят. Ох-ти мне, беда! — вздохнул старик и лег.

Так промелькнула ночь. В полдень стук в дверь:

— Господа пассажиры, приготовьтесь! Через полчаса поезд прибывает в Санкт-Петербург.

В это время гости Нины Яковлевны усаживались за аппетитный стол. На самом почетном месте дьякон Ферапонт. Впрочем, на приготовленное для отца Александра кресло дьякон сел без приглашенья, первый. Он окинул стол бычьим взглядом — выпивки много, от пирогов духмяный пар — и полез в карман за кисетом с трубкой. Но его волосатую руку удержала бдительная рука священника.

— Ка-хы! — недовольно, по-цыгански прикрякнул дьякон, и пустые бокалы венского стекла, вздрогнув, звякнули.

В руках Иннокентия Филатыча — черный саквояж, во рту — лошадиные зубы. Осанистый Прохор — пальто нараспашку, шляпа на затылок — шел впереди, а сзади три носильщика: двое несли чемоданы, третий — трость Прохора.

Меж тем Иннокентий Филатыч поспешной рысью — к главному кондуктору с седыми грозными усами. Тот слегка попятился, удивленно выпучил глаза, Иннокентий же Филатыч, бросив саквояж, радостно обнял железнодорожника, как закадычного друга своего.

— Милый! Василь Иваныч… Вась! — своими лошадиными зубами он вцепился ему в кончик носа, да так крепко, что челюсть ляскнула, вылетела на пол, а из носа потерпевшего побежала на грозные усы струйка крови.

Жандармы, протокол, «кто вы такие, ваш документ и адрес?» Прохор дал кому следует на чай, и вот они в Мариинской гостинице.

Закуска, выпивка, тосты, за тостами снова тосты, дьякон трижды выходил с своей цыганской трубкой в коридор для дымокура. С бокалом в белой холеной руке поднялся красавчик Владислав Викентьевич Парчевский. Он тонок в обхождении и в талии; чистый лоб, горбатый нос и голубые глаза его надменны, бритые же губы с подбородком мягкоженственны, улыбчивы. Прохор Громов терпеть его не мог, но инженер Парчевский родной племянник губернатора, он явился к Громову с любеано-настойчивым письмом превосходительного дяди.

— Господа! — взором небожителя окинул он изрядно нагрузившихся едой и питием гостей. — Я был в Англии, которая славится…

— Свиньями… — подсказал явившийся к концу завтрака Протасов.

— Пардон, пардон… — Мягко улыбнувшись губами и жестко кольнув Протасова взглядом, инженер Парчевский полупочтительно полупоклонился в его сторону. — Итак, господа, я был в Англии, которая славится розами, я был в Голландии, которая славится…

— Я знаю чем, — фыркнул дьякон.

— Пардон.., которая славится тюльпанами. Эээ.., эээ… И вот теперь.., так сказать.., колесо фортуны забросило меня в холодную Сибирь. И что ж я вижу?.. Я здесь вижу и розу и тюльпан… — Он легким жестом холеной руки показал на Нину и Катерину Львовну. — Да, да.., эээ.., э… И розу и тюльпан. Но здесь они более пышные, более ароматные, чем в Голландии и Англии…

— Бросьте ботанику! — язвительно прищурился инженер Протасов, и его пенсне упало.

— Пардон… Позвольте, позвольте.., эээ.., эээ…

— Не экай, — пробурчал дьякон. — А не смыслишь, — сядь! — Он сказал это шепотом, но вышло очень громко.

— Итак, — воскликнул Владислав Парчевский, — я высоко подымаю бокал за драгоценное здравие, за сибирскую розу, за щедрую жертвовательницу на школу пани Нину Яковлевну и за сибирский тюльпан — труженицу этой школы очаровательную панну Екатерину Львовну. Ура! — он подскочил к дамам, припал на одно колено и с грацией родовитого шляхтича чмокнул благосклонно протянутые ему ручки.

Гости вспотычку лезли чокаться с хозяйкой, кричали «ура». Дьякон Ферапонт хмуро сидел, ковырял в зубах вилкой: отец Александр, оглохший на оба уха, настрого запретил ему кричать «ура» и провозглашать тосты.

— Отец Александр, — гудел дьякон, — ну разреши хоть многолетие дому сему возгаркнуть… Я в четверть голоса.

— Нельзя, нельзя.

С приходом Протасова завязался общий разговор. Кэтти то и дело смотрелась в маленькое зеркальце. Пристав расстегнул мундир, сопел. Мистер Кук принял горделивую осанку.

Отец Александр, оправив фиолетового шелка рясу, стал излагать свои взгляды на церковно-приходскую школу. Нина сочувственно поддакивала. Инженер Протасов, рискуя впасть в немилость Нины, противоречил батюшке. Мистер Кук пока что держал нейтралитет. Владислав Парчевский перебрасывался хлебными шариками с Кэтти, однако чутко прислушивался к разговорам.

— Вы вольнодум, — сказал священник по адресу Протасова. — Вольтерьянство, может быть, уместно здесь, но совершенно недопустимо среди детишек, среди малых сих и.., горе соблазнителям!

— Я бы сказал: не соблазнителям, а детям, — откинулся на спинку стула инженер Протасов. — Кого ж вы будете готовить? Попов, монахов? Школа должна иметь трудовые навыки.

Отец Александр нервной рукой оправил наперсный крест и прищурил на Протасова из-под рыжих бровей свои проницательные глазки.

— Простите… Я лично посещал сельскую школу профессора Рачинского, — с горячностью заговорил священник. — И что ж я там видел? Там во всем царит трудовая дисциплина. Она будет и у нас. Дети работают там на своем огороде, у них свой сад, своя пасека. Есть мастерские. Наряду с общеобразовательной программой профессор знакомит их с естественными науками, с историей.

— А батюшка, разбивая его естественные науки, заставляет детей верить в басню, что Ева создана из Адамова ребра? Так? — ухмыльнулся инженер Протасов.

— А что ж? — привстал священник. — А вы желали бы внушать детям свои басни, басни о том, что человек произошел от обезьяны? По Дарвину?

— О нет, нет! — и мистер Кук погрозил пространству указательным перстом.

— Ни я, ни, тем более, Дарвин этого не утверждает, — сказал Протасов. — Мнение, что человек произошел от обезьяны — мнение вульгарное, вымысел недоучек. Дарвин говорит, что человек и обезьяна произошли от общего рода предков.

— О нет, о нет! — с пылом выпалил мистер Кук и, приняв вид боевого петуха, придвинулся со стулом к Протасову. — Это самый большой ложь!..

— Я, впрочем, и не собираюсь отрицать науку. Я только хочу сказать, — смиренно опустил священник глаза, — что ребенок не может сразу подыматься на гору: он прежде должен научиться ходить. Так и в нашей школе.

Протасов в раздражении грыз ногти. В споре со священником ему трудно было поставить себя за пределы возможности впасть в слишком резкий тон и, во вред себе, наговорить этому искусному богослову дерзостей. О, если б не было здесь Нины и Парчевского.

Отец дьякон под шумок влил в рот крохотную рюмочку ликера и хотел проглотить, но это ему не удалось: весь ликер всосался в язык и десны, как в сухой песик. Тогда дьякон налил полстакана коньяку, но рука священника отстранила сей напиток. Дьякон поник головой и стал дремать.

— Да, да! — лирическим тенорком воскликнул Владислав Парчевский и посверкал глазами на Протасова. — Всем давно известно, что любезнейший Андрей Андреич ни во что не верит, кроме.., революции. Для него эволюция не существует.

— Как когда, — поморщился Протасов и серебряной ложечкой поддел грибок. — В вопросе о происхождении человека я как раз верю в эволюцию.

— А вообще, а вообще? — загорячился, заерзал на стуле Владислав Парчевский.

— Вы этим интересуетесь? — и Протасов перестал жевать грибок. Он на мгновенье задумался: «Стоит ли вступать в рискованный спор с этим легкодумным человеком?» И все-таки сказал:

— Революция есть та же эволюция, мгновенно вспыхнувшая, чтоб переключить сроки в сотни лет на какой-нибудь год, два. Так по крайней мере мыслят либеральные историки.

— Ха-ха… Мерси за разъяснение. Но метод, метод?! Кровь, насилие? Ведь так?

— О нет, о нет… — лениво и глубокомысленно протянул раскисший мистер Кук, но, заметив, что Нина смотрит на него, вдруг подтянулся весь и сжал губы в прямую линию.

Протасов, поддел еще грибок и, разжигая нетерпение Парчевского, не торопясь ответил:

— Революция есть хирургическая операция. Да, кровь. Да, пожалуй, насилие. Но насилие и кровь на пользу организму в целом.

— Это, простите, вторгаться в судьбы мира, — возвысил свой голос отец Александр.

— Но мир находится под божественным водительством.

— Да-да, да-да! — губы мистера Кука воинственно оттопырились, и глаза — две пули.

— И на каком основании скорей торопить событий? К чему — сейчас, когда человечество подойдет к этому без крови, без катастроф через сто лет?

— Вот именно! — прозвенел Парчевский, и его лицо раскололось пополам — губы мило улыбались, глаза стали обозленными. — Мы суем свои человеческие масштабы в колесо истории. Что такое сто, двести, триста лет? Миг, не больше. Эээ, эээ… А мы куда-то торопимся, торопимся, торопимся. Абсурд!

Он привстал, сел и стукнул мундштуком по серебряному портсигару.

— Историю делают люди, — спокойно сказал Протасов. — А у людей, естественно, и человеческие масштабы. Человеку положено прожить ну, скажем, шестьдесят лет. Поэтому вполне понятно, что чуткий человек жаждет, чтоб правда на земле наступила сейчас, а не через двести лет. Значит?..

— Значит, вы за революцию? — насторожился Парчевский.

— Позвольте на это вам не ответить. Я могу с революционными идеями соглашаться и не соглашаться. Но мне понятна психология людей, ожидающих политическую катастрофу.

— Я вас понял, — с каким-то неприятным, скрытым смыслом произнес Владислав Парчевский.

В тот же день он отправил дяде-губернатору письмо. Описывая открытие школы, общие порядки на предприятиях Прохора Петровича, он дал меткую характеристику Протасова, священника, Кука, а также служащих из ссыльно-политических и выразил удивление, что до сих пор здесь нет правильного политического надзора во главе с жандармским офицером.

Нина Яковлевна совместно с отцом Александром, Кэтти и учителем Трубиным в послеобеденное время занялись выработкой программы школьного преподавания. Совещание педагогов длилось до глубокого вечера…

А вечером вся троица, вместе с Яковым Назарычем, поехала на лихачах в баню — выгонять винные пары. Они дали друг другу крепкий обет до случая бросить пьянство. Недельку положат на дела, а там.., видно будет.

Все трое зверски хлестались вениками, а после бани так же зверски напились в каком-то извозчичьем трактире. Старик опять перестал узнавать людей.

Утром Прохор отвез его к психиатру. Тот подробно расспросил шамкающего

Иннокентия Филатыча о симптомах болезни, сделал экскурс в биографию его предков, забирая вглубь до седьмого поколения, покачал головой, помычал, сказал:

— Защурьтесь. — Потом нажал оба глаза большими пальцами. — Поверните глазные яблоки влево. Что видите?

— То ли хвостики виляют, то ли змейки плавают.

— Какого цвета?

— Беленькие будто…

— А желтых нет?

— Бог миловал!

— Ну, это еще полбеды. Не пейте водки. Вот микстура. Когда ляжете в кровать, можете выпить две рюмки коньяку. Так? Так. Через неделю покажитесь.

В гостинице их ждал обер-кондуктор Храпов. За оскорбление действием он запросил с обидчика три тысячи, иначе — в суд. Иннокентий же Филатыч предложил ему сто рублей. Храпов грозно повел усами и ушел.

Он стал делать надоедливые визиты ежедневно, то рано утром, то поздно вечером.

Его нос облеплен пластырем и забинтован. На второй же день, продолжая запугивать свою жертву, он все-таки сбавил плату до двух тысяч восьмисот, Иннокентий же Филатыч посулил ему сто двадцать. На третий день, раскусив, что сибиряки народ богатый, обер-кондуктор крепко был уверен, что свое возьмет, лишь надо умеючи подойти к купцу. И вот, сложив руки на груди, он униженно молил:

— Ваше степенство, господин коммерсант! Примите во внимание мой нос и мою комплекцию. Ведь по усам да по осанке я не меньше, как генерал. Ведь я верой и правдой его величеству тридцать третий год служу. И вдруг такое оскорбление — фальшивыми зубами прямо в нос! За что безвинно страдаю? Пожалейте, ваша милость! У меня жена, дети, теща сухорукая. Будьте милосердны! Я недорого прошу с вас, поверьте совести, недорого. Да другой нахал содрал бы с вас пять тысяч. Клянусь вам честью! А я сегодня хочу спросить с вас две тысячи шестьсот рубликов. Недорого-с, поверьте. Это вас не разорит…

— Сто сорок пять. И больше никаких.

— Что вы, что вы… У моего двоюродного брата страшная грыжа, неизлечимая, деньгами помогать приходится. Будьте милосердны! Ну, так и быть две с половиной тыщи.

— Полтораста целковых и больше ни гроша. Эка штука — нос?! Да дорого ли он стоит? Да за две-то с половиной тыщи я тебе свою башку дам напрочь отгрызть. На, на, грызи.

— В таком разе, до свиданья, ваша честь. До приятного свиданьица у мирового.

Вскоре старик был вызван в суд. Прохор выписал на две с половиной тысячи чек.

— Вот. Ткни тому сукину сыну в пасть, раз тебе своих денег жаль.

— Прошенька, голубчик!.. Спаситель мой, — шамкал обрадованный старец, обнимая благодетеля.

Вечером Прохор Петрович получил от старика письмо. «Дорогой Прошенька. Рука не поднялась отдать стервецу твой подарок. Я ему сулил триста, четыреста, пятьсот, семьсот шестьдесят рублей. Он же, по наущению сидевшего с ним рядком облаката, в злопыхательстве своем пойти на мировую отказался. Тогда начался суд. Я во всем покаялся, сказал: „извините, спьяну“. Меня присудили к двум неделям высидки. Выходя из зал суда, я показал обер-кондуктору Храпову, дураку, меж двух пальцев кукиш. Он взглянул на кукиш, схватился за седую, дурацкую голову свою и, видя, что свалял дурака, лишившись всякой с меня платы, выругал меня поматерно и сразу сделался без чувств, потому что упал со стула в обморок. Я нанял за один рубль семьдесят пять копеек крытую карету и поехал в тюрьму. Да будет воля божия».

— Это на него похоже. Ха-ха! — захохотал Яков Назарыч. — Справимся и без него. Тебе завтра когда к министру?

— В двенадцать ровно.