на главную   |   А-Я   |   A-Z   |   меню


12. СВЕТ ПРАВОСУДИЯ

Он вновь был голоден, сбит с толку и испуган. Вновь стоял на коленях. А ведь так было не всегда, вспомнил Маррон, когда-то давно у него была уверенность, у него был дом, его кормили, он жил в тепле и в уюте.

А потом он дал клятву, обещав положить на её исполнение всю жизнь, обещав продолжить дело отца в Господней войне, в Господних землях. И вот с тех пор — с тех пор, как появился фра Пиет, подсказал внутренний голос, словно в случившемся можно было винить исповедника или кого-нибудь другого, — так вот, с тех пор все давалось Маррону с огромным трудом. Когда-то ему казалось, что на нём лежит благословение Господне, но это чувство давным-давно исчезло.

Остались холод и голод, боль и страх и почти сплошная тьма вокруг, хотя солнечные лучи всё же пробивались сквозь высокие узкие окна часовни, разгоняя мрак.

И всё же на этот раз юноша был не один, и это связывало его с миром. Его судили, он смотрел в лицо своим обвинителям и встречал тяжёлые враждебные взгляды; однако стоявший за его спиной человек поднял голос в его защиту.

Прошлой ночью, когда битва окончилась, сьер Антон быстро увёл Маррона в свою комнату.

— Сейчас мои собратья захотят пуститься в погоню, , — сказал он, — а старшим придётся остудить их пыл, заставить подождать до рассвета и отправить спать по своим комнатам. Я не хочу слышать вопросов, — добавил рыцарь. — И даже видеть вопросительных взглядов.

— Сядь на постель, — приказал он, когда они очутились в комнате. Непонятно откуда, он достал плошку с водой, ткань и бинты.

— Сьер, может быть, вам следует пойти в лазарет? Вы ранены…

— И ты тоже, но в лазарет ни один из нас не пойдёт. У меня есть всё необходимое. Покажи руку.

На самом деле Маррон не был ранен, на стене он получил едва ли пару синяков и царапин — он ведь бился рядом с сьером Антоном и боевая сноровка рыцаря не раз спасала оруженосца. Кровоточила только рука, причём довольно сильно, однако, находясь в состоянии какой-то приподнятости, юноша думал, что так оно и должно быть, так теперь и будет, потому что это знак Господа или сьера Антона, клеймо, которое причиняет боль, но избавиться от которого невозможно.

Ему стало больно, когда сьер Антон освобождал его руку от липкого окровавленного бинта, так не похожего на некогда чистую повязку, под которой рана должна была быстро затянуться, оставив после себя тонкий шрам. Сейчас разрез походил на раззявленный опухший красногубый рот. Он успел наполовину зарасти, прежде чем его порвали снова, а потом ещё раз. Вокруг раны шли пунктиром точки — в этих местах главный лекарь зашил рану, но швы разошлись, открыв её снова.

Сьер Антон присвистнул и стал смывать кровь, говоря при этом:

— Сейчас лучше её не зашивать, не то может начаться воспаление, которое перекинется на всю руку. Да, такая рана будет выглядеть кошмарно даже после лечения, но ты всё же держи её в чистоте, и она затянется.

Сильные пальцы крепко сжали руку Маррона, не давая ей шевельнуться. Рана была промыта и смазана мазью из глиняного горшочка. «Мазь для лошадей, что ли?» — подумал Маррон, но не стал спрашивать и даже сдержал смешок, вызванный этой мыслью. Когда рука вновь была перевязана, сьер Антон снял собственную измазанную кровью рубаху, и наступила очередь Маррона промывать и смазывать мазью его раны. Однако рыцарь легко отделался — его спасло собственное умение и клинок Маррона за спиной. Обошлось всего двумя повязками — одной на предплечье, а другой на рёбрах. После этого сьер Антон бросил на пол в углу шкуры и приказал Маррону снять грязную рясу и ложиться спать.

— Сьер, но я должен вернуться в келью…

— Может быть, и должен, но я тебе запрещаю. Утром будем думать, кто что должен. Если уж ты не можешь слушаться старших братьев, послушайся хотя бы меня.

И он послушался и уснул, хотя и думал, что не сможет. Утром, завернувшись приличия ради в шкуру, он помолился вместе с рыцарем и прислуживал ему во время завтрака — оруженосец другого рыцаря принёс им свежего хлеба и молока. Маррон отказался от еды — голова у него гудела от воспоминаний, а сам он нервничал, пытаясь разобраться в ситуации и сделать хоть что-нибудь так, как надлежало.

— Сьер, я же должен поститься. Я не буду есть. — Хоть этот обет он сдержит.

Сьер Антон не стал настаивать, приказал допить молоко, если уж он отказывается есть, и час полежать на кровати. Несмотря на боль в руке и назойливые мысли, Маррон ухитрился подремать. Тут вернулся рыцарь, заставил юношу надеть грязную испятнанную рясу и привёл сюда. И теперь Маррон стоял на коленях в рыцарской часовне перед самим прецептором и шестью магистрами, перед судом, который должен был вынести ему приговор.

Сьер Антон рассказал очень мало — что на заре по пятам шарайцев были отправлены разведчики, чтобы узнать, действительно ли армия отступила или намеревается напасть снова. И ещё он сказал, что суд над Марроном не отложат, что фра Пиету велено было остаться в замке специально, чтобы свидетельствовать против юноши.

А, подумал Маррон, после его показаний уже будет всё равно. Защиты у него нет никакой. Он нарушил устав и проявил неповиновение, отпустив человека, которого фра Пиет не без оснований счёл шпионом, а с ним женщину и ребёнка.

Однако стоявший позади Маррона сьер Антон заступился за своего оруженосца.

— Вы абсолютно правы, мессиры. Фра Маррон делал глупости, проявлял своеволие и неповиновение с того момента, как появился в обители. Своим вчерашним поступком он подверг опасности каждого обитателя замка, каждого нашего гостя, будь то мужчина или женщина, — а это вдвое страшнее. Однако своим поступком этой ночью фра Маррон спас замок, братьев и гостей. Это не подлежит сомнению. Рабы-шарайцы не рассказали бы о надвигающемся нападении даже под пыткой — они умеют держать язык за зубами. Если бы фра Маррон не разгадал загадку знака, виденного им в тот день, если бы он не нарушил — в который раз — обеты, выйдя из кельи и подняв по тревоге весь замок, если бы он не зазвонил в колокол, отряд пробился бы к воротам, и шарайцы ворвались бы в замок.

Маррон чуть качнул головой, не соглашаясь с рыцарем. В конце концов, не было никаких доказательств того, что пленник был шарайцем, а тем более шпионом; всё это казалось лишь домыслами растревоженного рассудка, видевшего опасность там, где её не было. Мужчина вполне мог оказаться честным человеком, который старался не изменять вере и оберегать в пути свою семью, попавшую в опасные земли в такое опасное время. А к колоколу Маррона послал сьер Антон — а потом помог ещё глухой брат, зазвонивший в него, хотя, впрочем, это уже увёртка, — а сам рыцарь в то время сдерживал нападавших, дожидаясь прихода помощи.

Однако перед началом суда, едва войдя в часовню, сьер Антон шепнул Маррону:

— Молчи, парень, понял? Ради обета послушания, ради спасения собственной души, молчи!

И Маррон опустился на колени, наклонил голову и молчал, надеясь, что его не покинули остатки честности. Он ведь поклялся говорить этим людям только правду, если его спросят…

— Мессиры, — говорил тем временем сьер Антон, — я понимаю, что фра Маррон не может больше оставаться членом Ордена. Он слишком часто и слишком серьёзно нарушал Устав. Кажется, он не может сдержать своих обетов и никогда не станет искупителем. Но я прошу вас, прошу на коленях, — и гордый рыцарь действительно опустился на колени подле Маррона, — будьте великодушны. Он ещё молод, почти ребёнок, глупый мальчишка. Но этот мальчишка храбр, он доказал это, сражаясь рядом со мной на стене. И он враг ваших врагов, хотя ему и не хватает дисциплинированности, чтобы оставаться среди вас. Изгоните его из своих рядов, но не будьте излишне жестоки. Не наказывайте его более, чем стыдом от изгнания, который сам по себе уже является тяжкой карой. Ради памяти его отца, которому он старательно, но безуспешно пытался подражать, отметьте его отвагу. Его неудача — это не его вина. Вы многого требуете от братьев, и нельзя винить человека, который оказался слишком слаб и не смог выполнить всех ваших требований. Изгоните его из братства невредимым и отдайте мне. Мне нужен оруженосец, а Маррону нужна дисциплина, немного менее суровая, чем ваша. Этой дисциплине я смогу его научить. Позвольте мне забрать его, и он сможет служить Господу и королю в наше опасное время. Умоляю вас, не калечьте его жизнь сильнее, чем он сам уже искалечил её.

Сьер Антон умолк и встал на ноги. Маррон рискнул поднять глаза и обнаружил, что прецептор смотрит по сторонам, подзывая к себе магистров.

— Благодарю вас, сьер Антон. Мы удалимся, чтобы обсудить это, — сказал он. — А вы оставайтесь здесь, все трое.

Он имел в виду Маррона, сьера Антона и фра Пиета. Присутствие исповедника означало, что Маррону надлежит не сходить с места, сохранять покаянный вид и молчать, не имея возможности ни задать рыцарю вопрос, ни поблагодарить его. Маррон бросил взгляд на фра Пиета — тот стоял неподвижно, постукивая пальцем по лезвию топора, словно отбивая ритм молитвы. Однако чтобы разглядеть это, Маррону пришлось повернуть голову, и рыцарь предостерегающе коснулся пальцем его плеча. Сьер Антон был прав, он, Маррон, абсолютно недисциплинирован, у него не хватает сил даже для противостояния самому малому искушению…

Пол часовни был холодным и твёрдым, в животе у Маррона урчало, а кости ныли. Ему хотелось поднять глаза и посмотреть на свет и роспись в часовне, но он не смел; ему хотелось прислониться к ногам сьера Антона, но он, конечно, не позволил себе этого.

Ещё до возвращения магистров Маррона охватила дрожь. Он надеялся, что фра Пиет не заметит её, а сьер Антон не припишет её страху. Магистры встали перед юношей, и прецептор произнёс:

— Фра Маррон.

Юноша дёрнулся, словно его вытянули кнутом по спине, как в детстве или в юности. Однако этот голос, подумал он, куда хуже любого кнута.

— Твоим провинностям нет числа, а проступки твои весьма серьёзны. Если бы ты совершил всё, что совершил, не будучи монахом из Ордена, тебя ждала бы смерть. Однако, как монах, ты посвящён Господу, а мы не можем убивать Его слуг. Как монах, ты предал Господа, и мы не должны тебе ничего, кроме твоей жизни, если ты будешь достаточно силён, чтобы удержать её. Господь дал нам право на возмездие, и ни Он, ни мы не можем простить предателя.

Однако, как сказал сьер Антон д'Эскриве, прошлой ночью ты хорошо послужил Господу, хотя это и стоило тебе очередного непослушания. Только поэтому — ибо это напоминает нам, что добродетель может существовать за пределами нашего порядка, и мы благодарны тебе за этот урок смирения, — только поэтому мы намерены согласиться на просьбу сьера Антона. Ты должен покинуть Орден, этот приговор не подлежит отмене, ибо тебе нет места среди нас. Однако ты не покинешь замок, если решишь остаться и служить сьеру Антону с большим усердием, чем служил нам.

Следовало ли отвечать на эти слова? Маррон открыл рот, приготовившись сказать «да, ваша милость» или что там ещё надо было сказать, однако его опередили. В часовне раздался надтреснутый безжалостный голос фра Пиета, обрушившийся на появившуюся у Маррона слабую надежду.

— Ваша милость, мессиры, он должен искупить свою вину. Весь Орден, все братья должны увидеть, что он заплатил за неё…

— Ты хочешь увидеть, как его будут бичевать, фра Пиет? — спросил сьер Антон с холодной насмешливой улыбкой в голосе. — Так и скажи, и не приплетай сюда остальных братьев. Что ж, выпори его, как сможешь. Сдери кожу с его спины, чтобы он уже никогда не мог послужить ни мне, ни кому-нибудь ещё. Давай! Принеси умелого молодого бойца в жертву своей оскорблённой гордыне, и Господь тебя одобрит!

— Один человек ничего не значит. — Голос фра Пиета был не менее холоден, но в нём не звучало и тени улыбки, наверное, он давно уже разучился улыбаться. — Господь призывает нас принести жертву. Маррон должен быть наказан, иначе в Ордене не будет больше дисциплины. Его отряд видел, что он сотворил, и теперь это уже наверняка известно всем братьям. Если он не понесёт наказания, как можем мы ожидать в следующий раз послушания от глупого самоуверенного юнца, который считает себя умнее своего исповедника?

— Ты прав, Маррон — это всего один человек. Из него можно сделать пример для других, тут ты тоже прав — с его помощью можно напугать других и заставить их беспрекословно повиноваться. Но знай, что после этого на его родине будут говорить так: «Он спас замок, а его засекли до полусмерти». А может, вы пошлёте туда уже бездыханное тело, потому что, хотя монахи не убивают монахов, некоторые из них не могут пережить наказания. Попробуй, и ты увидишь, много ли народу придёт в Орден после этого. Знаешь ли ты, в каком отчаянном положении мы находимся, как мало нас, защитников этой земли? У нас враги на каждой границе, а в наших землях живут еретики. Даже один человек — чувствительная для нас потеря, а если эта потеря повлечёт за собой ещё дюжину, это нам дорого обойдётся через год или два. Мы сражаемся за Господа, сражаемся с шарайцами; мы не можем сражаться ещё и между собой.

— Довольно! — Прецептор не кричал, но его голос эхом отдался в часовне. — Вы оба забываетесь. Фра Маррон — не единственный из присутствующих, кто дал обет послушания, и, похоже, не единственный, кто забыл о нём или решил им пренебречь. Сьер Антон, твоё звание не ограждает тебя от наказания, равно как и твоё тебя, фра Пиет.

Стоявший рядом с Марроном рыцарь низко поклонился; стоявший чуть дальше фра Пиет опустился на колени. Маррон не видел этого, но догадался по чуть слышному шелесту рясы.

— Этот суд не настолько глуп, сьер Антон, чтобы растрогаться при виде воина, перемазанного в крови; думается, ты мог привести его сюда в чистой одежде, однако счёл, что такой вид будет более подобающим его положению. Итак, как я уже сказал, мы намерены проявить непривычную мягкость. Не только ты, фра Пиет, просил наказания, ибо именно так Устав предписывает смягчать гнев Господний. Однако полагать, будто гнев Господень на нас сейчас — все равно роптать на Него, ибо последствия оказались более чем благоприятны. Я заглянул в Королевское Око и увидел, что нападавшая на нас армия находится в нескольких милях отсюда на северо-востоке. Магистр Рикард отправился туда с приказом потрепать их и прогнать подальше, и я надеюсь, что он заставит врага рассеяться. Он отправился туда в полном секрете через Око и окажется рядом с врагом неожиданно. Впрочем, что бы ни случилось, ясно одно: крепость теперь в безопасности, и неизвестно, так ли это было бы, если бы фра Маррон молился вчера вместе с братьями, а не бдил в келье для кающихся. Моё решение таково: плохо послужив Ордену, но хорошо послужив Господу, фра Маррон, ты перестанешь быть братом для нас и лишишься рясы, которая является знаком нашего братства. Ты не будешь более монахом Ордена искупителей и никогда не сможешь вернуться в его лоно. Однако ворота крепости не захлопнутся за тобой до тех пор, пока ты будешь служить рыцарю-искупителю, сьеру Антону д'Эскриве, который говорил в твою защиту. Удовлетворён ли ты решением?

— Да, ваша милость, удовлетворён. — Как легко произнести слова, как трудно заговорить, когда горло сжимается от облегчения; и всё же он сумел прошептать ответ.

— Что ж, прекрасно. Изгнание из Ордена будет осуществлено сегодня вечером после молитвы. Пока что тебе надлежит вернуться в келью, ждать там и молиться, ибо это твой последний день в нашем братстве.

— Ваша милость, а это необходимо?

— Да, сьер Антон, совершенно необходимо. Пусть он подчинится нашему порядку в последний день перед тем, как перейти в твоё распоряжение. Он всё ещё наш до тех пор, пока мы не изгоним его; и, как сказал фра Пиет, это следует сделать на виду у всех.

И вновь Маррон оказался в темноте и в холоде, и вновь в животе у него было пусто. Впрочем, на этот раз его согревала обещанная надежда, и этого ему хватало.

Он был в чистой рубахе, которую с молчаливым презрением швырнул ему стражник. Она представляла собой кусок вытертой белой ткани, местами прохудившейся до прозрачности. Голова продевалась в дырку посередине, а потом балахон стягивался на поясе белым шнурком, удерживавшим вместе полы. По крайней мере так оно должно было быть. Маррон же здоровой рукой и зубами завязал на шнурке двойную петлю, чтобы она придерживала нывшую больную руку.

Наверное, подумал он, это опять непослушание — сделать из верёвки не пояс, как полагалось, а что-то другое. Но ему уже было всё равно. Оставалось всего несколько часов голода, несколько часов терпеливого ожидания, дрожи от холода и предчувствий. И молиться, как велел прецептор, он не собирался. Он провёл достаточно времени на коленях, а вчера ночью всего на миг вскочил на ноги, держа в руках «Дард». И кожа его была мокра от крови и пота, и страх зверем затаился в животе, а вокруг бушевала сотрясавшая воздух битва, и он помнил охвативший его трепет, помнил, как сжалось сердце — так, словно он попал домой. Это ничуть не походило на ту выходку в деревне, когда он был как в тумане, — нет, прошлой ночью он весь состоял из натренированных мышц, холодного рассудка, острого зрения. Страх так и не стал ужасом, а трепет не превратился в безумие.

Прошлой ночью он был тем, кем хотел быть, идя по стопам отца и желая стать достойным его наследником. А теперь он надеялся найти это на службе у сьера Антона, как хорошая собака надеется получить за службу кусочек мяса. Он всё ещё хотел сражаться за Господа, все ещё хотел верить в него, но так, чтобы его вера не омрачалась детскими смертями, отвернувшимися друзьями и готовыми убить исповедниками.

В полдень он шёпотом прочёл все положенные молитвы и позволил себе улыбнуться в темноте при мысли о том, что сейчас сьер Антон делает то же самое, что он сейчас также одинок в своей комнате. Маррону показалось, что эта улыбка не разгневает Господа.

Больше он не молился и не думал о том, что случится с ним после вечерней молитвы. До неё оставалось ещё несколько часов, а наказание продлится всего несколько минут, зато потом Маррона ждёт новая жизнь с новым господином, жизнь без горечи и обид…

Волнение вернулось к Маррону, когда он увидел неяркий свет лампы и услышал негромкие, медленно приближающиеся шаги. Это шёл человек, в обязанности которого было разносить хлеб и воду и опорожнять ведра с нечистотами. Поздновато он сегодня, подумал Маррон, но не удивился, вспомнив о событиях прошлой ночи.

Монах с лампой и с корзиной в руках миновал келью Маррона, не останавливаясь. В этом не было ничего странного: для осуждённых на изгнание из Ордена пост был самым малым из наказаний.

Монах прошёл мимо во второй раз, теперь с ведром воды, и опять не зашёл к Маррону. И в третий раз он не стал входить и опорожнять ведро в камере Маррона. На этот раз юноша узнал в нём одного из вчерашних стражей. Наверняка он тоже был наказан за невнимание, за то, что не заметил бегства грешника…

Подумав об этом, Маррон ещё раз улыбнулся, оставшись в темноте. Однако улыбка поблекла, когда он вспомнил, что обычно нечистоты выносили мальчики-шарайцы. Вчера этим занимался Мустар. Голубой камень — «это тебе поможет»…

А Мустару уже ничто не могло помочь. Мустар с товарищами предали замок, их видели на стенах.

Что с ними случилось? Маррон не знал, никто ему ничего не сказал. Но уж наверняка ничего хорошего. Они могли погибнуть на стенах и во дворе во время боя, могли взять мечи из рук мертвецов и пасть с честью. А могли быть здесь, в кельях, в качестве узников, а не грешников, узников, ожидающих сурового приговора Ордена…

Он должен был знать точно. Он всё равно ничего не смог бы сделать — их камера наверняка была закрыта, им не стали бы доверять, как доверяли монахам, — но и сидеть тут, терпеливо ожидая и находясь в полном неведении, не было сил. Попытавшийся спасти его Мустар мог оказаться по другую сторону каменной стены. Мустар, который спас его и спас весь замок, предупредив друга и подарив ему голубой камень…

Маррон медленно встал, нащупывая опору и пошатываясь от голода и темноты. Он медленно пошёл вперёд, одной рукой нащупывая дверной проём. Рубаха болталась у него вокруг тела. Он нашёл проем и осторожно выглянул наружу. Один из стражников уже был наказан за невнимательность, и остальные могли стать осторожнее. Они могли даже получить приказ не доверять больше кающимся.

Однако в конце коридора горел всего один огонёк, тусклая искорка в каморке стражи, возле которой не было видно ни единого человека. Маррон осторожно глубоко вздохнул, выскользнул из камеры, повернулся спиной к огоньку и на ощупь пошёл к следующей келье. Её дверь была закрыта, но без засова, как и прежде, — юноша понял это, потрогав её рукой. Он открыл дверь, но в келье было пусто и пахло нежилым помещением. Ни звука, ни вздоха, ни ответа на приветствие, которое Маррон прошептал вполголоса.

Он вышел из кельи и прокрался дальше; обе следующие кельи были пусты. Он понял, что дальше идти бессмысленно, но всё же пошёл, ради удовольствия, которое доставляла ходьба и ощущение собственной дерзости — вероятно, последней по отношению к Ордену. Он достиг конца коридора и обнаружил там дверь, заложенную засовом.

Осторожно сделав вдох, Маррон крепко взялся за засов и медленно потянул его. Засов пошёл легко, без характерного скрипа металла о металл. Дверные петли тоже не подвели — дверь открылась совершенно бесшумно.

Чего Маррон уж точно не ожидал в тёмном хоть глаз выколи, коридоре, так это увидеть свет. А ведь сквозь щели между досками двери и между самой дверью и косяком не просачивалось ни единого лучика…

Мешала этому штора — тяжёлая, пыльная чёрная штора, в которую Маррон уткнулся носом, не заметив её в кромешной тьме коридора. Но от соприкосновения с его плечом она покачнулась, и Маррон, замерев, разглядел свет, сочащийся через щели между ней и стеной.

Юноша стоял, тяжело дыша, в узком промежутке между дверью и шторой. Он был ошеломлён, в голове завертелись неясные мысли и только одну из них удалось додумать до конца: «Нельзя, чтобы стражники увидели, если вздумают выглянуть из каморки». Маррон потянул дверь, закрыл её за собой и только после этого взялся за край тяжёлой шторы, отодвинул её и заглянул внутрь.

Эта камера превышала по размеру любую келью. Но это была не простая камера. Здесь работали инквизиторы; их инструменты висели на стенах, а по углам стояли машины из стали и дерева.

Мальчиков тут не было — зато был человек. Это его крики Маррон с Раделем слышали на ступенях, и их же Маррон вновь слышал накануне. Да, этот покрытый синяками и грязью полуголый человек, лежавший в углу на узкой койке спиной к Маррону, мог быть только им — тем, которого привезли в бочке. Маррон сам этого не видел, но так рассказывали.

Инструментов пытки ему тоже никогда прежде не доводилось видеть. Однако не они притягивали его взгляд, не они и даже не этот человек. Свет — вот что удивило его больше всего, свет, одновременно с которым в его мозгу, подобно искрам из огнива, вспыхнули удивление и страх.

Он думал, что достаточно знаком с магией, магией, которая была заключена в Королевском Оке, в линиях, сиявших расплавленным золотом, навеки запечатлевшемся у него в памяти. Теперь же он подумал, что то — святая магия, дозволенная Господом, точно так же, как свет, зажигаемый в полночь прецептором. А тут была её противоположность, нечестивое дьявольское заклятие. Если слухи не врали и этот человек действительно пришёл из Сурайона, из проклятой земли, он не мог принести с собой ничего хорошего. И, значит, мягкое тёплое свечение, исходившее из шара величиной с мужской кулак, было злом и проклятием; он должен был испугаться его и укрыться от бледно-жёлтых лучей, не должен был смотреть на них из страха впустить в душу зло и стать проклятым на веки вечные…

Однако шар висел в воздухе без всяких опор или нитей, никому не угрожая — если он вообще мог угрожать. Он даже, казалось, не горел, он только сиял, являя собой свет без огня. Как можно было не смотреть на это чудо?

Как можно было не пошевелиться? Ещё не поняв, что он делает, Маррон вышел из-за шторы и, не скрываясь, встал посреди камеры прямо под светящимся шаром и запрокинул голову, словно высматривая невидимую поддерживавшую его нить. Должно быть, его движения заставили воздух быстрее задвигаться по камере, а может, его выдал звук шагов босых ног — человек на койке застонал, повернул голову и вскрикнул от боли, причинённой этим движением.

Свет потух. Маррон негромко вздохнул и прошептал:

— Прошу прощения. Не надо меня бояться.

— Не надо? Почему? — Голос был надломлен и звучал так же хрипло и грубо, как голос фра Пиета, но всё же в нём слышны были нотки привычного юмора. Несмотря на слова человека, свет зажёгся вновь, вполсилы — неподвижный жемчужно светящийся шар возник недалеко от лица Маррона, словно человек желал разглядеть юношу. — Пугаются даже мальчишки, а я так и вовсе очень пугливый человек.

Казалось, он не прочь был поиграть, хотя бы словами. Маррону показалось, что он совсем не испуган и уже успел оправиться от первого удивления при виде незнакомца, стоящего в камере в лучах запретного — наверняка запретного — магического света.

В свете шара видны были оба лица, и Маррон с незнакомцем какое-то время молча и оценивающе разглядывали друг друга. Маррон увидел, что его собеседник был стар, сухопар, измучен, небрит и заморён голодом. Что увидел мужчина — так и осталось загадкой, потому что он не произнёс ни слова.

Наконец мужчина заговорил, вернее, зашептал распухшими разбитыми губами:

— Что ж, ты не мальчик, ты не из тех, кому иногда позволяют мыть и поить меня. И ты не тот подросток, что передал мне вчера камень-айяр. Но ты не пожелал одеваться так, как одеваются монахи. — Он ухитрился вложить в голос насмешку, показав, что он понимает, что Маррон оделся так не по собственной воле. — Возможно, ты и прав, возможно, мне не следует бояться тебя. Я постараюсь. Да и потом, не похож ты на человека, который побежит доносить хозяевам о моём запрещённом свете. А может, я не прав? Может, мне следует сжечь тебя на месте? Кто ты, мальчик?

Свет вспыхнул так ярко, что смотреть на него было невозможно; Маррон отпрыгнул и увидел, как по полу скользнула тёмная тень — очевидно, шар последовал за ним. Что ж, теперь владельцу шара удалось перепугать юношу.

Маррон выпрямился, вновь повернулся к мужчине и произнёс:

— Меня зовут Маррон. Я… я здешний монах, — хотя оставаться в этом звании ему предстояло всего несколько часов, — и я не верю, что ваш свет может повредить мне. — В самом деле, имей этот человек такую мощную магию, разве попал бы он в камеру, разве лежал бы здесь, замученный и голодный?

Мужчина хрипло засмеялся, и шар померк, вновь засветившись неярким уютным светом.

— Думаешь, не может? Что ж, наверное, ты снова прав, фра Маррон. Наверное, это только игрушка, хотя она и может принести мне проклятие; впрочем, я, кажется, и так уже проклят.

Маррон понимал, что ему грозит то же самое, узнай кто-нибудь о его поступке. Вряд ли сьер Антон будет милосерднее прецептора, узнав, что его оруженосец закрыл глаза на дьявольскую магию.

Так Маррон и поступил, умышленно шагнув под светящийся шар. Мустар дал этому человеку камень, который он называл айяром, и в этом был знак. «Друг моего друга», — подумал Маррон, стараясь понять, что происходит.

Встав на колени у грязной койки, он спросил:

— Мессир, могу я вам чем-нибудь помочь?

Мужчина изогнул рот в подобии улыбки.

— Ты странный монах, фра Маррон, и не только из-за своей одежды. Вряд ли ты подослан инквизиторами, для них это слишком утончённый приём. Можешь дать мне напиться.

— Простите, мессир?

— Вода там. — Он кивнул на кувшин и кубок, стоявшие на расстоянии чуть больше вытянутой руки от койки. Мужчина поднял руку и показал, что она прикована к стене и позвякивающая цепь не даёт ему самому дотянуться до питья.

— Это самая утончённая из пыток, на которые они способны, — не дать мне дотянуться до воды всего на палец.

Должно быть, мозг у него пересох не меньше, чем горло, а слова причиняли боль, но человек все равно говорил. За последние несколько дней ему, наверное, частенько приходилось кричать, но говорить — редко. Маррон налил в кубок воды и протянул этому человеку — однако, посмотрев на его израненные руки, сам поднёс кубок ко рту узника, немного наклонил его и увидел, как быстро и жадно человек начал глотать воду. Когда кубок опустел, Маррон снова наполнил его и ещё раз напоил узника, а потом подолом рубахи вытер капли, пролитые на подбородок и на измождённую грудь.

Бережно стирая увлажнённой тканью с лица человека пятна крови и пота, он спросил:

— Как вас зовут, мессир?

— Э-э нет, никаких вопросов, фра Маррон. Вдруг ты всё-таки шпион? — Голос стал сильнее, но не потерял ни капли яда.

— Нет, мессир, я не шпион. Меня приговорили к изгнанию из Ордена.

— А, вот как? Впрочем, всё равно, не, задавай больше вопросов. Можешь звать меня Йонсоном. Слушай, если я правильно понял, тебе здесь быть не полагается.

— Нет, мессир, я искал другого человека… — И не нашёл ни его, ни его товарищей, и старался сдержать волнение, боялся увидеть Мустара и мальчиков-шарайцев мёртвыми в яме. Но, быть может, они спустились по верёвкам и бежали из замка?

А может, и нет. Тогда Маррон спросил — нет, не из любопытства и желания все знать, а лить для того, чтобы отвлечься от тягостных мыслей и заодно развеять подозрения этого человека, Йонсона:

— Мессир, что у вас с руками?

Йонсон поднял руки, равнодушно посмотрел на них, словно стараясь в точности понять, как вывернуты кисти и пальцы.

— Видишь лиг фра Маррон, умные люди строят себе умные машины. Но эти люди не разбираются в тех, с кем работают. Они думают, будто боль, если она длится достаточно долго, может превозмочь всё что угодно. Они не правы, я им так и сказал, но они мне не поверили, сам видишь.

Маррон видел и поверил без труда. Должно быть, инквизиторы похожи на фра Пиета. Они искренне верят, что ещё немного, ещё денёк — и этот человек не сможет больше молчать. А уж если дело шло о пленнике вроде Йонсона, который не стеснялся кричать… Крик — это слабость, а слабость противника — это твоя победа, пусть не сегодняшняя, но завтрашняя. Заблуждение было жестоким, но ни нередкие неудачи, ни постоянные смерти не могли разубедить инквизиторов.

— Как я могу помочь вам, мессир?

— Уходи. Если тебя обнаружат тут, у инквизиторов появится лишняя жертва. Ты берёшь на душу большой грех, разговаривая со мной. Зараза, которая распространяется, должна быть остановлена любым путём.

Это была правда. Сурайонский колдун медоточивыми речами и тайными заклинаниями мог соблазнить самого благочестивого монаха, а ересь в самом сердце Ордена искупителей уничтожила бы и сам Орден, и все Чужеземье, разъедая его ядом изнутри, словно червь, точащий яблоко. И если бы Маррона заподозрили в том, что он соблазнён, его бы не отпустили живым, будь он ещё монахом или уже изгнанником. Наверное, он избежал бичевания только для того, чтобы встретиться с чем-то гораздо худшим, тут, в холоде, где единственным источником тепла был колдовской свет…

— Может, дать вам ещё воды прежде, чем я уйду? — Маррон рад был бы сделать больше, но не мог.

— Не надо — оставь только кувшин так, чтобы я мог его достать. Тогда будет ясно, куда делась вода. Если повезёт, они решат, что виновата их собственная беспечность.

И обязательно заподозрят, что он не сумел бы ни налить воды из кувшина, ни поднять кубок, как бы близко они ни стояли. Что ж, «люди верят в то, что полегче», — говаривал его дядя. Обычно он говорил так после полуденной службы, когда они возвращались домой, чтобы пообедать перед тем, как снова работать в полях. Тётка при этих словах всякий раз шикала на мужа и опасливо оглядывалась, словно проверяя, нет ли поблизости священника или любопытных соседей.

Маррон поставил кувшин там, где ему было сказано, поднялся на ноги и пошёл к занавешенной двери. Ему хотелось пожелать всего хорошего, но это вышло бы совершенно по-дурацки и бессмысленно. Этот человек, вероятно, должен был вскоре умереть — причём умереть в страшных пытках, — и оба они знали это. Маррон отважился только дать совет.

— Мессир, этот свет, который вы делаете — это ваше колдовство, надругательство над Господом и над Его законом, — вы с ним поосторожнее…

— Я и так осторожен. Ты удивил меня, войдя совершенно бесшумно, фра Маррон. Обычно инквизиторы не столь осторожны, их слышно, хоть штора и приглушает все звуки. Её повесили тут для того, чтобы я своими криками не мешал вашим благочестивым занятиям.

Не слишком от неё много пользы, подумал Маррон, вспомнив долетавшие до лестницы крики. А впрочем, без шторы крики, наверное, были бы слышны даже на кухне — суп от них, как пить дать, скис бы…

Он учтиво попрощался с Йонсоном — пусть он сурайонец и еретик, но все равно этот человек под истошными криками скрывал настоящую храбрость, и помешать Маррону уважать его за это не могла даже суровая выучка — и вышел из камеры так же осторожно, как и входил, вначале закрыв за собой штору и только потом пройдя в дверь, чтобы ни один лучик света не выдал его. Не издав ни единого звука, он медленно задвинул засов на место. Почти ничего не видя, он пошёл вперёд, считая пустые кельи, и наконец нашёл свою собственную. Он понял, что угадал её правильно, почувствовав поднимавшуюся от ведра вонь, и преклонил колени, словно никогда и на дюйм не отступал от того, что должен был делать весь этот день.

Его мозг блуждал гораздо дальше тела; он был в крепости и на равнине, разыскивая там Мустара. И ещё дальше, гораздо дальше, разыскивая потаённый Сурайон, пытаясь разглядеть, плачет ли там кто-нибудь об исчезнувшем человеке, о волшебнике, попавшем в холодную цитадель искупителей и не имеющем надежды выйти оттуда.

Конечно, он не обнаружил ничего, кроме собственных сомнений и страхов. Он снова был в келье, снова замёрз и хотел есть, снова чувствовал боль в упрямо не желавшей срастаться руке и страх перед будущим.

Братья пришли за ним ещё прежде, чем большой колокол стал собирать их на вечернюю службу. Нет, они повели его не в зал — было ещё слишком рано, — а в переднюю, где встали подле него в карауле, ничего не сказав о его самодельной повязке и о неподпоясанной рубахе. Наконец призыв к молитве заставил их встать на колени, и в воздухе поплыл звук колокола.

Монахи негромко пели молитвы. Маррон шёпотом присоединился к ним, не желая умножать собственных грехов, однако молился он механически. Весь сегодняшний день он не мог избавиться от горечи при мысли о Господе и о людях, которые следовали за ним, которые убивали и пытали, и называли это служением.

Закончив молиться, все продолжали чего-то ждать, не говоря ни единого слова. Наконец высокие двери зала распахнулись; из них вышел прецептор, магистры и рыцари. Магистр Рольф, магистр Суарт и два магистра-исповедника сделали шаг в сторону от процессии и встали в дверях передней, не удостоив Маррона даже взглядом.

Теперь ему пришлось встать и пойти вслед за ними в зал, пройти по узкому коридору между собравшимися монахами, чувствовать на себе их взгляды исподтишка, встать, а потом преклонить колени перед ступенями алтаря, обнажив голову в знак бесчестья.

Магистры рассказали о его грехах, о неповиновении, которое повлекло за собой предательство по отношению к Ордену и Господу. Рассказали они и о том, почему наказание, которому подвергнется Маррон, будет смягчено, о том, как его запоздалая догадка спасла замок, как храбро и доблестно он бился на стенах. Правосудие приговорило его, правосудие же и смягчит кару: Маррон будет лишён рясы и изгнан из Ордена, дабы без благословения церкви искать свой собственный путь в мире.

Два монаха, стоявших на страже позади него, разорвали на юноше рясу, потянув её в разные стороны. Они сорвали даже пояс, который служил Маррону перевязью для руки. Обнажённого, придерживающего раненую руку здоровой, его заставили пройти через весь зал в обратную сторону. При этом Маррон старался держать голову как можно выше и ступать так твёрдо, как только мог.

Он вышел из зала и прошествовал сквозь крепость, а сьер Антон так и не пришёл к нему на выручку. Вокруг было только молчание шедших позади него братьев да косые взгляды тех, кто стоял вдоль стен, глядя на юношу.

Перед конюшнями в большом дворе лежала огромная куча дров, подле которой стояли небольшие бочонки. Маррон не понял её назначения, но он был перепуган до смерти, и его любопытство потонуло в страхе — что, если сьер Антон передумал или суд изменил приговор, что, если ему предстоит стать не оруженосцем, а изгнанником, преданным анафеме, одиноким и испуганным…

Стражники открыли ворота, не сказав ни слова. Маррон вышел и услышал, как захлопнулись створки. Он поднял глаза, чтобы посмотреть на новый мир вокруг, гадая, кем он стал, куда ему идти, что делать, чтобы выжить в этих суровых землях.

И увидел в нескольких шагах от себя рыцаря. Сьер Антон ждал его.

Сьер Антон принёс с собой одежду — куртку, штаны и мягкие башмаки, — взятую или купленную у оруженосца одного из его товарищей-рыцарей.

— Спасибо вам, сьер…

— Не за что пока, — ответил рыцарь. — Я солгал в суде, Маррон. Мои порядки покажутся тебе не менее суровыми, чем в Ордене, и легче тебе не будет. Если ты не станешь слушаться меня, ты не будешь нужен мне, и я ни за что не стану тебя держать.

— Я буду слушаться вас, сьер, — искренне, от всего сердца сказал Маррон. — Честное слово, буду!

— Увидим. Вот, бери. — В обеих руках у Маррона оказались кусок мягкого хлеба и яблоко, и если таковы были порядки сьера Антона, юноша рад был бы следовать за ним всю оставшуюся жизнь. — Ешь и слушай. Ты — мой оруженосец, присягнувший мне на верность. Ты можешь спать либо вместе с другими оруженосцами и слугами, либо в моей комнате, как прежде. В любом случае тебе будет доставаться из-за того, что ты служишь именно мне. Выбор за тобой.

— Сьер, если я буду спать с вами…

— В моей комнате, Маррон.

— Да, сьер, — можно ли мне будет молиться вместе с вами в положенные часы?

— Я буду настаивать на этом. Ты хочешь этого?

— Да, сьер.

— Хорошо. Хотя тебе достанется и за это, предупреждаю. Впрочем, этого не избежать.

Он не стал объяснять подробнее, но Маррон и не думал тревожиться. Он подумал, что оруженосцы и слуги немногое смогут добавить к знакомым ему страданиям; он верил даже, что сама жизнь не сумеет заставить его страдать больше, чем ему уже довелось.

— Да, и последнее. Перед ужином у конюшен назначен обряд. Он тоже дастся тебе нелегко. Но это будет первым твоим испытанием на новой службе: ты пойдёшь туда.

— Сьер, а вы…

— Я буду примерно там же. Буду, но рядом нам стоять нельзя. Вытерпи все, Маррон. Это необходимо. А теперь ешь. Я не привык повторять дважды.

Похоже, рыцарь не привык ещё и к тому, чтобы слуги разговаривали с ним с набитым ртом, и потому до этого момента Маррон стоял, опустив руки по швам. Только его непослушные ноздри подрагивали, чуя запах еды, столь заманчивый после поста; рот наполнился слюной и слова стали едва различимы.

— Да, сьер. То есть нет, сьер… — «Как скажете, сьер», — поправился он про себя, а зубы уже рвали и жевали пищу, он глотал и смаковал её так открыто, словно поселившийся в его желудке голодный волк захватил его целиком и заставил забыть про хорошие манеры.

Он услышал, что рыцарь смеётся, но не обратил на это внимания. Даже мысль о том, что должно было случиться вечером, не волновала его, несмотря на мрачные предостережения сьера Антона. Маррон не был больше братом, Орден не имел над ним власти — разве только через посредство сьера Антона, буде он позволит кому-нибудь распоряжаться своим оруженосцем, но главы Ордена всегда были осторожны по отношению к рыцарям. Какой вред мог нанести Маррону очередной обряд? Само слово «обряд» могло означать что угодно. Вся служба монаха была обрядом, и исповедь, и последняя молитва в присутствии священника, и любой самый мелкий ритуал. Маррон был, конечно, благодарен сьеру Антону за заботу, но право же, рыцарь тревожился зря…

Так думал Маррон, молодой, голодный, забывчивый юноша. Такие мысли вертелись у него в голове, пока он стоял во дворе с остальными оруженосцами — те уже подталкивали друг друга локтями и перешёптывались, то ехидно приветствуя Маррона, то сжимая вокруг него кольцо, в котором очень трудно было удержаться на ногах, — пока среди рыцарей в сияющих при свете факела одеждах не появился сам сьер Антон. Каждый десятый из присутствовавших держал факел — магистры, рыцари и монахи, выстроенные по отрядам; по двору метались бесчисленные тени, и трудно было разглядеть что-нибудь — и всё же Маррон увидел больше, чем ему хотелось бы.

Монахи встали строем вокруг кучи дерева, слуги и оруженосцы протиснулись кто куда сумел. Прецептор выступил из строя магистров и поднял руку, призывая собравшихся к молчанию. Все взгляды обратились на него, и Маррон был не единственным, кто задержал дыхание, чтобы лучше слышать.

— Прошлой ночью, — начал прецептор сильным грубым голосом, — наша крепость едва не пала жертвой предательства. Только милосердие Господне спасло нас. — «Да я», — вызывающе подумал Маррон, но не шелохнулся. — Предали нас наши собственные слуги, те, кому мы сохранили жизнь лишь по доброте душевной. Теперь они заплатят за предательство по нашим законам, и да будет милостив к ним Господь, ибо нашего милосердия они не достойны!

Закончив речь, прецептор сделал приглашающий жест и отступил на шаг назад. Его место занял монах с топором, который вскрыл стоявшие подле кучи дерева бочонки. Потом, отложив топор, он стал поднимать бочонки один за другим; вязкое масло лилось из них на деревяшки. Опустевшие бочонки отправлялись в костёр.

Прецептор собственноручно взял факел и швырнул его на дрова. Промасленное дерево вспыхнуло.

Два дюжих брата вышли из конюшни и зашагали по единственному свободному проходу во дворе, таща между собой маленькую фигурку в белом. Маррон понял, что это был один из мальчиков-шарайцев со связанными за спиной руками.

— Нет…

Это больше походило на стон. В раздающемся со всех сторон бормотании никто не услышал Маррона. Юноша глубоко вдохнул, готовясь закричать, пробиться вперёд и заорать изо всех сил о том, что это жестокость. Внезапно его схватили сзади, он в удивлении задохнулся и обернулся. За его спиной стоял Радель.

— Не будь дурнем, — прошептал ему на ухо менестрель. — Ты всё равно ничего не сделаешь. Смотри и запоминай…

Какое-то мгновение Маррон боролся с его хваткой, но безуспешно. Пришлось сдаться. Радель был прав, протест навлёк бы неприятности на Маррона и на сьера Антона, но не дал бы никакого результата. Он ничего не мог сделать, не мог остановить монахов, которые раскачали тело мальчика, слишком перепуганного, чтобы сопротивляться, и швырнули его прямо в ревущее пламя.

Маррон всхлипнул, но этого тоже никто не услышал — все заглушил крик толпы, смотревшей, как корчится и горит мальчик. Монахи отправились обратно в конюшни и вернулись с новой жертвой.

Мустар оказался четвёртым по счёту. На глазах у Маррона были слезы, огонь слепил его, но всё же юноша узнал своего друга. Он вновь попытался вырваться, и вновь Радель сдержал его; Маррону оставалось только стоять неподвижно, смотреть и про себя клясться отомстить.

Мустар по крайней мере ругался и вырывался, прежде чем был брошен в огонь. Там он закричал от боли и отчаяния, и этот долгий нечеловеческий крик навсегда врезался в память Маррона. Совет Раделя запомнить все виденное был ни к чему — забыть или простить такое было невозможно.

Всего из конюшни вывели около двенадцати мальчиков, выживших в ту ночь, — правда, Маррон перестал считать задолго до того, как последнего из них швырнули в огонь. Должно быть, не все они были виноваты в измене, потому что на стенах с верёвками их было гораздо меньше.

Когда последний из них застыл в бьющихся на ветру языках пламени, прецептор отпустил братьев. Они поотрядно прошествовали в замок по узкому коридору; Маррон заметил, что толпа вокруг него рассеялась, только когда Радель осторожно потряс его за плечо.

— Запомни это, парень, но только не думай об этом постоянно. Это жестокая страна.

«Бывает и такое», — словно говорил он. Бывает, словно ему есть место в этой жизни. В этот миг менестрель очень походил на сьера Антона. Может, все люди становятся похожи друг на друга после нескольких лет в этой жестокой, в этой проклятой стране? Может, когда-нибудь Маррон тоже станет таким?

— Не могли бы мы с тобой поговорить? Наедине?

«Тайно», — имел в виду он, потому что они и без того остались наедине. Маррон подумал, что не желает больше слышать никаких секретов, он и так знал их чересчур много. Ему хотелось чувствовать себя рождённым заново, хотелось начать жизнь сначала, стать оруженосцем сьера Антона и никем более.

— Мессир, я должен… — А что он должен? Он не знал. Наверное, разыскать рыцаря, а может, сбегать в его комнату и найти себе там работу, прибраться, начистить «Джозетту» и проверить, не пострадало ли прошлой ночью лезвие «Дарда»…

Но у него не было сил уйти, не было сил отказать Раделю. Гораздо проще было стоять на месте, чувствовать, как жар костра стягивает кожу на лбу, вдыхать запах обуглившегося мяса — всё, что осталось от Мустара, последнее напоминание от него, шепоток. «Вот что со мной сделали…»

А остаться на месте означало выслушать менестреля, и тот принял неподвижность Маррона за позволение говорить. Но слушать его было легко, слова улетучивались почти сразу же, их не надо было запоминать…

— Маррон, ты ведь был в кельях кающихся, да? И вчера, и сегодня?

— Да. — Отвечать тоже было нетрудно, юноша мог одновременно говорить и думать о Мустаре, смотреть на лица в пламени. Если магия есть свет, подумал он, значит, свет должен быть магией. Должен был быть знак того, что хотя бы одна юная душа вознеслась в рай, если, конечно, у шарайцев он есть…

— Помнишь, мы с тобой спускались туда, но повернули обратно, когда услышали, как кричит человек?

«И вместо этого спустились в деревню, заметили, что двух камушков не хватает, увидели на шее человека голубую бусину, и потянулась ниточка, и сгорел Мустар…»

— Да.

— Ты не узнал, где держат этого человека? Ну, пока ты был там, внизу?

«Изломанные руки и кровь, торчащие кости — вот как с ним обошлись».

— Узнал.

— Расскажи мне. Расскажи всё, что сможешь: где они держат его, как с ним обращаются, как часто его…

Навещают? Допрашивают? Пытают? Маррон мог бы рассказать много, гораздо больше, чем ждал от него Радель, но вместо этого спросил:

— А вам зачем?

— Я хочу помочь ему, спасти его. — Признание было ошеломляющим, но не вызвало удивления, по крайней мере сейчас.

— Это ересь.

— Скорее даже измена. В любом случае за это не погладят по головке. — Они все ещё стояли у костра, на котором жгли людей, и при этих словах оба повернулись к нему, словно для того, чтобы вновь почувствовать его жар, обжигающий душу. — Если ты мне поможешь, то плохо придётся обоим — если попадёмся. Поможешь?

Эти крики… эти руки… Маррон не мог размышлять ясно, он не мог понять, в чём разница между Йонсоном в камере и Мустаром на костре. Оба они кричали, у обоих когда-то были руки. Верёвка, которой были связаны кисти Мустара, сгорела быстрее, чем плоть; Маррон ещё видел, как мальчик распахнул в пламени руки, больше похожие на горящие клешни — такими они будут помниться ему всегда.

Маррон уже почти согласился — он должен был согласиться, да и потом, уже одно то, что он слушал, означало его вину, так почему бы нет? Хватит с него рождения заново, хватит невинного детства. Если сьер Антон узнает, он сам потащит Маррона в суд. Вокруг вновь были тайны и ложь, нарушенные клятвы — «я буду слушаться вас, сьер, честное слово, буду», но не в этом, — и всего два часа он на новой службе…

И всё же он снова спросил:

— А вам зачем? Зачем вам рисковать, что для вас этот человек? — Йонсон, но это было не настоящее его имя, а настоящее Маррон вряд ли когда-нибудь узнает.

Радель улыбнулся и развёл руками.

— Я из Сурайона, — ответил менестрель. — А он мой земляк.


11. НОЧЬ КРОВИ | Башня Королевской Дочери | 13. ТУДА, КУДА ТЕБЕ ПРЕДНАЗНАЧЕНО