Глава 6

Хоронили они Лешку в Ольгино. На старом церковном кладбище, по соседству с могилой прадедушки, рядом с которой рос декоративный шиповник, давным-давно посаженный Лешкой.

Было тихо. Безветренно. Дождливо. «Погода плачет, когда хорошего человека хоронят», – так говорили в их краях. Куст шиповника выглядел траурно, его бутоны поникли, листья потемнели. Ирка без зонта стояла под дождем, и слезы на ее лице перемешались с каплями влаги, падающими с сумрачного неба. Леля держалась за руку Марата, дед с бабкой – друг за друга. На скамье тихо плакала Валя, рядом с ней сидели, крепко обнявшись, Машуня с Коляном. Ника стоял на коленях и перебирал в пальцах горсть темной, влажной земли. Он не заметил, что промок, что его серебристые штаны стали грязными, а конец шарфа окунулся в лужу. Он не видел окружающих. Не ощущал времени. Ника разминал пальцами землю, монотонно, словно перебирал четки, и вспоминал свое детство…

Родился он в Ленинграде, отец его был известным театральным режиссером, мать – скрипачкой. Жили они в центре, в прекрасной трехкомнатной квартире, уставленной антикварной мебелью. Отец, замкнутый, серьезный человек в очках, постоянно пропадал в театре либо, если был дома, в мире своих грез. Он мало интересовался сыном, совсем не интересовался бытом, а мать, напротив, всю себя отдавала дому и семье. Она любила маленького Нику за двоих – и за себя, и за мужа. Девочкой она подавала большие надежды, повзрослев, надежды оправдала – зокончила консерваторию, успешно выступала и имела шансы на блестящую карьеру. Однако, влюбившись в уже известного режиссера, мама вышла за него замуж, махнула рукой на выгодный загранконтракт и посвятила свою жизнь мужу. Когда же родился Коленька, она навсегда отказалась от своего призвания и целиком окунулась в материнство.

Ника запомнил мать стройной темноволосой женщиной с высокой прической, она всегда элегантно выглядела и постоянно его целовала. Мальчиком он был тихим, мечтательным, очень приятным внешне, хоть и излишне тучным из-за пристрастия к шоколаду. Лучшим его другом была мамочка, любимым местом – диван в кабинете отца, а сам отец являлся как бы посторонним предметом, мешавшим занять этот самый диван. Проблемы Коленьки начались лет в семь, тогда и дружба с мамочкой дала трещину. Надо сказать, что Никина родительница, никогда в своем выборе не раскаивавшаяся, все равно к скрипке имела слабость, а поскольку сынок, как она предполагала, унаследовал от нее музыкальный слух и способности, видела его непременно скрипачом. Так в семь лет Коля пошел сразу в две школы: общеобразовательную и музыкальную.

Слух у него оказался прекрасным, но способности средними, самое же главное – к музыке он был совершенно равнодушен. Проучившись в «музыкалке» год, Ника попросил маму больше его не мучить, но мама была категорична: мол, у тебя талант, ты не должен его зарывать в землю, вырастешь – спасибо скажешь. Мальчик продолжал учиться. Три раза в неделю он, как на каторгу, ходил в музыкальную школу, вечерами учил партитуры дома, по выходным выступал перед гостями родителей. Мама им очень гордилась. Она уже представляла его именитым музыкантом, поэтому из дома выпускала либо с галстуком-бабочкой, либо с бантом в горошек, перехватывающим его пухлую шею.

Скрипку он ненавидел. Маму любил. Пока любил…

Когда ему исполнилось двенадцать, отец их оставил. В один прекрасный день он пришел домой такой, как обычно: серьезный и задумчивый. И обыденным голосом сообщил, что полюбил другую. С мамой случилась истерика. Видно, подобного поворота не ожидал не только Ника, но и она. Папа ушел, прихватив с собой только чемодан и томик Пастернака. Мальчик прореагировал на распад семьи очень неожиданно – закрылся в комнате и нарисовал акварельными красками чудную картину. Потом еще одну и еще…

Ника полюбил рисование. Теперь все свои чувства, терзания, неуверенность он переносил на бумагу.

Мама, увидав художества ребенка, была не особенно довольна. А как же иначе, если вместо занятий музыкой мальчик малюет странные кружки и квадраты? Ладно бы что-нибудь красивое изображал – лес, например, или море, а то на листках все кляксы какие-то да пятна размытые. Ника пытался объяснить, что темный круг в середине – его душа, а желтый ореол вокруг него – тело, но мама, уверенная в бездарности сына как художника, стала выкидывать краски и рвать альбомы. И все настойчивее заставляла заниматься музыкой.

Прожив три месяца без главы семьи, они о нем почти забыли, но однажды тот появился на пороге. Мама зарделась, уверенная, что муж одумался и вернулся. Ника обрадовался тоже. Он хоть и не питал к отцу горячих чувств, но надеялся, что с появлением в доме главы семьи его самого мама будет меньше замечать. Однако папа явился не за тем, чтобы воссоединиться с семьей, – он пришел уведомить жену о том, что подает на развод и на раздел имущества. Его новая возлюбленная, как выяснилось, оказалась дамой корыстной и жадной. Она, начинающая актриса, молодая и яркая внешне, не затем связалась со стареющим хмурым интеллектуалом, чтобы мыкаться с ним по съемным квартирам.

Так Ника с матерью оказались отброшены далеко от центра – в район новостроек. Теперь квартира была двухкомнатная, дом девятиэтажный, блочный, а мебель фабричная. Маме пришлось устроиться на работу в музыкальное училище, а Нике научиться самому заботиться о себе.

Поначалу Коленька переменам был рад-радешенек. Оно и понятно – мама не докучала, можно, сэкономив на обедах и купив альбомы и краски, целыми днями рисовать. Но потом… Район, в котором они теперь обитали, считался пролетарским – жили в нем в основном рабочие близлежащего завода с семьями, а их шебутные детки не терпели таких маменькиных сынков, как Ника. Они подкарауливали его у двери, дразнили, иногда даже били. Им казалось, что его бант горохом, его скрипичный футляр, причесанная челка и бархатная куртка – насмешка над ними. Местная детвора считала мальчика зазнайкой и не прощала ему того, что он так отличался от всех прочих, от них самих.

Совсем невыносимой стала жизнь Ники, когда местные мальчишки углядели, как мама зацеловывает сына, придя домой с работы. С той поры парень боялся лишний раз выходить во двор. Он стал прогуливать музыкальную школу, посвящая свободное время рисованию. Часами сидел, склонившись над бумагой и наблюдая, как постепенно появляется на ней, вырисовывается, стоит лишь кисти пробежать по листу, его внутренний мир. Вечерами же, когда уставшая мама ложилась на диван, прижимала к себе сына и спрашивала, чмокая после каждого слова, как его дела, Ника самозабвенно врал, что в «музыкалке» его хвалили сегодня и что весь день он занимался. Матушка успокаивалась. К счастью, желания послушать его игру у нее теперь не возникало – слишком надоедало музыцирование учеников на работе. Обман раскрылся спустя пару месяцев. Мама, наслушавшись Никиного вранья и поверив ему, отправилась в школу за порцией комплиментов, а получила совсем другое.

Тот день Ника запомнил на всю жизнь. Он сидел в своей комнате и рисовал дерево, росшее во дворе, поглядывая на него через распахнутое окно. Мама появилась в дверях неожиданно. Она молча подошла, вырвала влажный лист из рук сына и, не глядя, скомкала, потом взяла кипу рисунков (Ника их не успел спрятать) и стала методично рвать на мелкие кусочки. Раз – его сердце пополам, два – и душа в осколках, три, четыре… Мальчик физически ощутил, как по мере уничтожения его рисунков обрывается и рассыпается что-то в душе. Ему было больно и страшно, казалось, будто мать кромсает его тело. Он упал на пол, бросился подбирать обрывки и плакал, плакал…

Мать не разговаривала с ним больше двух недель, по истечении которых Коля готов был вымаливать прощение на коленях – у него, кроме нее, больше друзей не было. Она простила, но только после того, как он дал обещание не пропустить больше ни одного занятия по музыке и не нарисовать ни единой картины. Ника подчинился.

Музыкальную школу он все-таки окончил. Окончил средне, но мама планировала «поступить» сына в консерваторию. Ника, понимая, что она не отстанет, соглашался, а сам надеялся на чудо и начал тайно посещать художественную школу. Однако там у него дело не пошло. Преподаватель, очень пожилой и консервативный, не принимал ничего, кроме классицизма. Авангардисты его бесили, импрессионисты раздражали, а особенно его злило, когда мальчишка-неумеха отстаивал свое право на самовыражение. Нике, в конце концов, надоела их вечная борьба, он разочаровался в профессиональных педагогах и ушел из школы.

Жизнь его с тех пор, как скрипка была убрана в футляр, могла бы называться сносной, если бы не дворовые пацаны. Ника уже ни бант не носил, ни скрипку, и прическа у него была как у всех (он наврал матери, что в школе ругают за длинные волосы), но его по-прежнему не только не принимали, но и ненавидели. Девочек он тоже не интересовал, что естественно – в их районе котировались шалапутные и задиристые ребята. Зато сосед по площадке, одноглазый гармонист, над которым все смеялись и которого обзывали Маней-Ваней (за что, Ника не знал), поглядывал на него с нескрываемым интересом. Сосед был одиноким, странным. Коленька его просто очаровал, хотя красивым назвать его было трудно, скорее милым. Ника так и остался пухленьким, розовощеким, черты лица у него были самыми обычными, а вот глаза поражали красотой: большие, синие-пресиние, окаймленные такими длиннющими черными ресницами, что они казались накрашенными дорогой французской тушью.

Нике едва исполнилось пятнадцать, когда в их дворе появился Сизый.

О нем, еще в его отсутствие, судачили жильцы всех окрестных домов. Сизый был вором-рецидивистом, отбывающим наказание, кажется, третье, в тюрьме строгого режима, и родители детей-подростков со страхом ждали его возвращения, памятуя о том, скольких парней он вывел на кривую дорожку, скольких посадил на иглу до того, как загремел за решетку в последний раз.

И вот он появился. Это был тридцатилетний коренастый мужик в майке-тельняшке, спортивных штанах и тапках. Пальцы его украшали перстни, наколотые синим, грудь – золотой крест, а лицо – шальные карие глаза. Ходил он вразвалочку, сплевывал сквозь зубы, постоянно смолил «Приму». Местные подростки потянулись к нему сразу – им было лестно, что такой бывалый бандит по-свойски с ними болтает и угощает сигаретами. Теперь Сизый, окруженный почитателями, проводил вечера на детской площадке. Компания рассаживалась на бортики песочницы, пускала по кругу бутылку портвейна «Агдам» и вела неспешные беседы. Вернее, говорил Сизый, остальные с раскрытыми ртами слушали. Ника обычно наблюдал за этими посиделками с балкона – подойти близко он не смел.

Однажды вечером мать отправила его выкидывать мусор. Ника взял ведро, вышел из дома, обогнул детскую площадку, с которой доносились пьяный смех и матерщина, и направился к бачкам. Уже опорожнив ведро и возвращаясь, он наткнулся на соседа-гармониста. Мужик стоял со спущенными штанами, делал руками странные движения и смотрел при этом на Нику такими глазами, будто хотел проглотить.

Мальчишка испугался, ломанулся сквозь кусты и, не слыша стонов, издаваемых соседом, бросился к дому. Он мчался, задыхаясь, напрямик, не думая о том, что на его пути окажется песочница. Когда очнулся, было поздно – его заметили. Какое гиканье поднялось! Хмельные ребята повскакивали с мест, начали толкать щекастого скрипача, кто-то ущипнул его за выпуклую, как у девочки, грудь. Каждый, желая показать себя перед авторитетным наставником, норовил пихнуть его побольнее, обозвать погрубее. Неожиданно Сизый рявкнул:

– А ну, отвалите от фраерка!

Все замерли. Ника просто застыл – впервые за него вступились.

– Да это же чмо последнее…

– Цыц. Кто будешь? – развязно пробасил Сизый и сплюнул через плечо.

– Коля, – прошептал Ника, он со страху потерял голос. Его пугал этот грубый, пьяный мужик, а еще больше – последствия разговора с ним. Если мама узнает, она ему такое устроит…

– Чего ломился так?

– Там сосед в кустах со спущенными штанами.

– Да ну? – улыбнулся Сизый и сверкнул золотой фиксой: – Кто?

– Маня-Ваня, – подсказал один из ребят. – Он постоянно в кустах прячется и муди свои показывает.

– Липанул, а? – подмигнул Сизый. Ника не понял, но кивнул. – Ща мы ему нарежем. А ты не тушуйся, подваливай, если что.

Соседу в тот день так накостыляли, что «Скорая» еле успела довезти его до больницы. Ника же обрел друга и защитника. Сизому парнишка понравился – он уважал талантливых людей. Еще бывалый уголовник прознал, что у отца мальчика, режиссера, есть безделушки дорогие и деньжонки, вот и приваживал он мальчишку, защищал, рассказывал об увлекательном тюремном быте. Теперь Нике мама была уже не нужна, у него появился новый друг. Взрослый, сильный, бесстрашный.

Мать не знала, что с сыном делать, когда он перестал ее слушаться. Поначалу бойкот ему устраивала, скандалы, только теперь ее мальчику на это было наплевать. Матушка смирилась скрепя сердце. Видя, что Ника приходит домой вовремя, что от него не пахнет ни табаком, ни вином, она решила, что сыну просто не хватает отцовского внимания. В чем-то она была права. Ника и впрямь тянулся к Сизому не потому, что хотел быть на него похожим (он знал, что у него не получится), – ему просто было спокойно и интересно в обществе взрослого мужчины.

Лето кончилось. Первого сентября Ника сидел со своим другом под козырьком подъезда, спасаясь от моросящего дождя. Сизый протянул ему стакан портвейна, желая отметить новый учебный год, Ника нерешительно принял. Никогда еще он не пил, да и мать расстроится, но надо же когда-то начинать! Выдохнул и залпом выпил. Оказалось сладко и совсем не противно. Через пять минут Ника почувствовал приятное тепло в желудке и легкое головокружение.

Сизый предложил пойти посидеть в подвал, а то ходят мимо всякие… Ника, радостный и хмельной, согласился. Именно в подвале, темном, сыром, пахнущем гнилой картошкой и канализацией, ЭТО и произошло…

Если бы все случилось иначе, пусть с мужчиной, даже с тем же Сизым, но в другом месте – в квартире, на даче, в машине, да если бы еще не накрыло его наслаждение, жизнь бы Ники сложилась по-другому… Но ЭТО произошло в подвале! На долгие годы удовольствие в подсознании Ники срослось с грязью, пылью, вонью, болью и матерной бранью.

Они стали любовниками. Ника сомозабвенно отдавался Сизому в подвале и рассказывал о том, в какие часы его отца нет дома. Сизый дарил мальчишке свое покровительство и немного денег на краски. Да, Коленька опять начал рисовать, и картины стали совсем другими – более глубокими и темными по цвету.

Когда Сизого посадили за ограбление квартиры, Ника плакал. Он клялся ему в любви и верности, обещал писать. И обещание свое парень сдержал. В течение двух лет еженедельно Сизый получал послания из Ленинграда, а потом его зарезали ночью прямо в камере.

Тем временем Ника окончил школу. В консерваторию он не поступил, хоть и пытался. Мама была в трансе, сын доволен. Вечерами он пропадал то здесь, то там в поисках приключений. У него появился любовник, студент, который провожал Нику до дома. А перед тем как распрощаться, они забегали в подвал и там страстно совокуплялись, расшугивая своими стонами крыс. Именно с этим студентом мама и застала сына – целующимися на лестничной площадке. Что с нею сталось! Она готова была простить ребенку его средние музыкальные способности, его мазню, его дружков-воров, но извращенцев она в своем доме терпеть не могла. «Я проклинаю тебя! – кричала она. – У меня нет больше сына! Либо ты идешь лечиться, либо мать для тебя умерла…»

Ника молча собрал вещи и ушел.

Жил он первое время у отца, хоть тот и принял его неохотно. Ему выделили маленькую комнату, полку в холодильнике (мачеха не собиралась кормить приживалу на свои), однако все неудобства компенсировались с лихвой. В отцовской квартире постоянно собиралось очень интересное общество – художники, музыканты. Нике так приятно было оказаться среди столь талантливых людей. Он беседовал с ними об искусстве, спорил, спрашивал советов, а однажды познакомился с художником-авангардистом по фамилии Болт. Тот был мужчина не первой молодости, не очень интересной внешности, зато большого таланта. Ника приглянулся стареющему сластолюбцу с первого взгляда, и он, почистив перышки, бросился паренька соблазнять. Результат оказался по-набоковски неожиданным – толстощекий юноша с развязностью бывалой проститутки первым предложил себя художнику.

Они стали жить вместе.

Болт молодого любовника обожал, тратил на него деньги, учил рисовать, дарил заботу и нежность. Ника все это принимал, за исключением последнего. Ему хотелось совсем не ласковых поглаживаний, не надушенных ночных рубашек, он жаждал необузданного секса в замусоренном подвале с грубым, татуированным амбалом. Именно поэтому жизнь Ники превратилась в ад, и каждый вечер, стоило его любовнику покинуть дом, парень выходил на улицу в поисках приключений. Он выискивал самых отпетых, шальных мужиков, а найдя, тащил в какую-нибудь подворотню или сарай. Часто он мечтал о том, чтобы его изнасиловали, но когда мечта сбылась, оказалось, что в ней нет ничего захватывающего, ибо после изнасилования последовало избиение, а потом две недели в «травме».

Жизнь с Болтом превратилась в скучное существование, и Ника давно бы бросил надоедливого в своей нежности любовника, если бы не его педагогический талант и крепкие связи. Парень благодаря Болту многому научился, со многими познакомился и в итоге прослыл в узких кругах талантливым авангардистом. В двадцать два Ника бросил Болта ради другого, более молодого художника, переехал к нему жить и начал продавать свои картины.

К тридцати Ника разочаровался и в искусстве, и в мужчинах. Его картины, хоть их и нахваливали профессионалы, продавались плохо, а любовники не дарили того восторга, который он испытал в свой первый раз. Неожиданно для себя Ника решил бросить все и уехать в Москву.

Столица встретила прохладно, но он ее завоевал. Оказалось, молодой художник имел явный талант дизайнера, что выяснилось на одной вечеринке, когда Ника, не обращая внимания на тусующихся гостей, начал передвигать мебель и перевешивать картины, показывая хозяину, как должна выглядеть его квартира. С той поры всякий уважающий себя богач считал признаком хорошего тона приглашение Ники в качестве дизайнера и гостя. Так началась московская жизнь неугомонного питерца.

Через год Ника уже имел свою собственную квартиру, постоянных клиентов, репутацию и связи. Не хватало ему только любви. Ночные забавы измотали Нику, он устал и стал противен сам себе. Совокупление в грязных подвалах, оврагах, в полуразрушенных домах, секс с пьяными, злыми, опасными мужиками – все это заводило, казалось увлекательным только ночью, утром же, когда он, пошатываясь, возвращался домой, грязный, часто избитый, ему было до того противно, что хотелось удавиться. Он понимал, что наступит день, когда он просто не вернется: его либо убьет один из любовников, либо кто-то из ментов.

Ника начал искать спасения… И нашел!

Лешку он полюбил в одно мгновение. Увидел и… Дело было даже не в его шокирующей красоте, не в его стати, не в спокойных манерах и чувственном голосе – дело было в его чистоте. Лешка показался Нике ангелом: добрым, невинным, всепонимающим. С того мига похоть, определявшая всю его жизнь, шарахнулась в испуге и исчезла куда-то. Ника полюбил чистой, платонической любовью. Он готов был просто находиться рядом, за счастье бы посчитал невинный поцелуй, но судьба наконец, спустя тридцать лет, сжалилась над ним и подарила ему взаимность. Так он подумал в тот день, когда Лешка вырос на пороге его дома и сказал: «Только ты меня не торопи»…

Теперь же он считал по-другому.

– Наказание господне, – прошептал Ника и выпустил комок земли из грязных пальцев.

– Пойдем. – Ирка тронула его за плечо. Она была мокрая насквозь, бледная, с лихорадочно горящими глазами. – Все уже ушли.

Они обнялись и присоединились к остальным. Вечером гости уехали.

Давняя подруга Ирки Валя, сильно изменившаяся, тоже спешила к мужу – супруг по сотовому вызвал ее домой. Ирка недоумевала, как за столь короткий срок ее подруга смогла стать совсем другим человеком. Теперь Валя была серьезной, строгой, неулыбчивой, а главное – скрытной. Она не щебетала, не подзуживала, думала о чем-то своем, и вид у нее при этом был потерянный.

Машуня с Коляном выехали на джипе еще засветло. Ирка заметила, что их объединяет не только скорбь, но и нечто большее. Маша, убивавшаяся по Лешке искренне и самозабвенно, все же посматривала на Коляна довольно нежно, сам же он, теперь непьющий и серьезный, обнимал свою покровительницу по-хозяйски, а порой прикрикивал строго и назидательно.

Ника покинул их дом последним.