5

— Подумайте, зачем упорствовать? Почему вы отказываетесь от наших предложений?

Взбешенный посол короля Франции встал перед гонфалоньером, лицо которого оставалось невозмутимым. Внешне он ничем не выдал своего внутреннего напряжения. Разве что удивленно пошевелился, когда французский посол вдруг вскочил со своего кресла, стоящего как раз напротив тяжелого кресла, обтянутого лазоревой тканью, в котором сидел он сам.

— Это уму непостижимо! Мой государь готов предложить вам весьма выгодные условия. Что нужно сделать, чтобы вы наконец одумались? Если вы будете упорно отказываться, мы будем вынуждены прибегнуть к другим способам убеждения, скажем, менее… любезным.

Гонфалоньер прервал его усталым жестом. Он смерил его долгим взглядом, в котором читалось презрение, затем торжественно заговорил:

— Довольно, успокойтесь, кардинал. Мне кажется, ваше поведение переходит границы того, что мы, итальянцы, называем вежливостью. Глядя на вас, невольно думаешь, что Тит Ливий не преувеличивал, называя ваших предков варварами.

Сидящий рядом с гонфалоньером Малатеста едва сдержал улыбку.

Кардиналу Сен-Мало пришлось взять себя в руки, чтобы не высказать готовые вырваться у него резкие слова. Испугавшись, что его manu militari^[6] выпроводят за пределы Тосканы и ему с позором придется возвращаться во Францию, не выполнив своей миссии, он, казалось, сумел успокоиться.

На замкнутом лице Сен-Мало появилось выражение сурового достоинства, прекрасно сочетавшееся с его оплывшими чертами. Его жирное тело, облаченное в пурпурные кардинальские одежды, было обычным для прелатов Римского двора. Кардинал откинулся в кресле, и его зад еще больше погрузился в мягкое сиденье.

Он решился выложить последнюю карту:

— Если пятьдесят тысяч дукатов для вас слишком дорого, может быть, сойдемся на сорока пяти тысячах?

Видя, что гонфалоньер остается бесстрастным, он продолжил на своем неуверенном итальянском:

— Ну хорошо, допустим, сорок тысяч. Но больше я уступить не могу.

На этот раз в голосе Содерини зазвучала откровенная ярость:

— Послушать вас, Ваше Преосвященство, так кажется, что передо мной сидит простой торговец тканями. Может быть, у вас склонность к этому ремеслу? Если в один прекрасный день церковная служба станет вам в тягость или вы утомитесь от лишений и постов, которые, очевидно, строго блюдете, может быть, вам стоит об этом подумать?

При этих словах громовой хохот прокатился по залу, где кроме французского посла и двух его адъютантов находились только итальянцы.

В углу зала Никколо Макиавелли, склонившись над своим пюпитром, записывал этот обмен любезностями, стараясь вымарывать из него самые язвительные замечания. Он одного за другим разглядывал всех восьмерых членов синьории — Совета, который должен был помогать гонфалоньеру в принятии важных решений. Справа от Содерини сидели Бернардо Ручеллаи, призванный отстаивать интересы знати вместе с Антонио Малегоннелле, его заместителем, и Джино Каппони, чью неприятную улыбку скрывала густая козлиная бородка.

Чуть подальше Пьеро Паренти, избранный цехами ремесленников, расположился рядом с ростовщиком Джанни Корсоли, огромное брюхо которого ходило ходуном, когда он смеялся. Сидящие напротив представители простонародья Франческо Гвалтеротти и Томмазо Валори хохотали вместе со своими обычными противниками. И только Савонарола, чья темная фигура виднелась позади, казалось, не хотел участвовать в общем веселье.

Кресла членов синьории располагались двумя рядами, между которыми помещалась французская делегация, так что кардинал Сен-Мало смог в полной мере оценить поток колкостей, который на него обрушился. Даже шквал острых стрел не мог бы ранить его сильнее, и видимые усилия, которые он прилагал, чтобы держать себя в руках, только усиливали веселье его хозяев.

Проявив неожиданное самообладание, прелат процедил сквозь зубы:

— Прошу вас прекратить. Я не для того проехал половину этой проклятой страны, чтобы подвергнуться такому унижению. Не забывайте, что, оскорбляя меня, вы оскорбляете моего короля. Если я, как представитель Господа, легко прощаю, то сомневаюсь, что это относится и к моему государю.

Один взгляд гонфалоньера на собравшихся тут же прекратил все насмешки. Лица сразу стали серьезными, и в зале воцарилась глубокая тишина, которую Содерини не сразу прервал, так как всегда питал слабость к ораторским эффектам.

— Согласен, Ваше Преосвященство, пришло время назвать все своими именами. Вы предлагаете нам свою защиту за… сколько, вы сказали? Ах да! За сорок тысяч дукатов. За эти деньги ваш господин обязуется прислать нам свои войска, если на нас нападет слишком алчный сосед. Но при этом он хочет рассчитывать на нашу поддержку, когда нападет на Неаполитанское королевство, а также хочет сделать из Флоренции свою тыловую базу. Ведь так?

— В общих чертах вы совершенно верно изложили наши намерения, Эччеленца.

— Однако есть кое-что, чего я никак не могу уяснить: почему королю Франции платить должны именно мы? В конце концов, в этом деле у нас взаимный интерес, не так ли?

— Да, безусловно, разница лишь в том, что у вас нет войска, если не принимать во внимание оборванцев из ополчения, не способных постоять даже за честь девственницы. А наши войска обладают мощью…

— И состоят наполовину из швейцарских и гасконских наемников! — прервал его Содерини.

— Да, и им надо платить, — сухо возразил кардинал. — И вам придется принять в этом участие, если вы нуждаетесь в нашей защите.

— Послушайте, Ваше Преосвященство, вы прекрасно знаете, что у нас нет средств, из которых мы могли бы заплатить вам такую сумму. Мы ведем войну вот уже десять лет, и наша казна пуста. И потом, из нашей памяти еще не истерлось воспоминание о последнем проходе вашего войска по нашей земле.

Кардинал с досадой отмахнулся, как бы давая понять, что не стоит все время возвращаться к прошлому. А ведь он уже был здесь четыре года назад, когда солдаты короля Карла VIII два месяца подряд стояли в городе. Когда они наконец ушли, то оставили город обескровленным. Жители до сих пор с содроганием вспоминали то страшное время. Они не забыли, как монастыри, затерянные в тосканских холмах, были полны девушками из хороших семей, чьи родители не хотели, чтобы их дочери послужили десертом для пьяной солдатни.

Предпочитавший не заострять внимание на этих досадных мелочах, кардинал снова ринулся в бой:

— Подумайте, Эччеленца. Сейчас вы оказались меж двух огней: с одной стороны — наша армия, а с другой — армия императора. Вы как раз посередине, и вам не удастся все время сохранять нейтралитет. И потом, было бы разумно…

Гонфалоньер не дал ему закончить и раздраженно прервал:

— Передайте вашему государю, что его предложения для нас неприемлемы. Малатеста, проводи, пожалуйста, Его Преосвященство.

Захваченный врасплох прелат вскочил со своего кресла, за ним последовали адъютанты. Толстые щеки кардинала побагровели от сдерживаемого гнева. Пытаясь сохранить самообладание после такого оскорбления, он направился к двери. Уже на пороге он резко обернулся, так что Малатеста, налетев на него, едва не упал навзничь.

Кардинал ткнул пухлым пальцем в сторону гонфалоньера:

— У вас есть время одуматься. Мой господин дает вам две недели на размышление. Не сомневаюсь, мы скоро снова увидимся.

Кое-как восстановив свое униженное достоинство, он покинул зал, не добавив ни слова.

После столь громкого ухода кардинала Сен-Мало собравшиеся несколько мгновений хранили ледяное молчание. Гордость оттого, что они выставили на посмешище французского посла, сменилась предчувствием угрозы, которую они на себя навлекли, пока еще смутной, но в будущем чреватой страшными последствиями.

Первым осмелился пошевелиться Антонио Малегоннелле; он склонился к Бернардо Ручеллаи и прошептал ему на ухо несколько слов. С нарочитой неспешностью тот тяжело поднялся, опираясь на подлокотники своего кресла. От него исходило странное ощущение силы, которую трудно было предположить в таком иссушенном годами старце.

На протяжении долгих лет Ручеллаи был единственным из аристократов, который осмеливался перечить Медичи. Не обращая внимания на угрозы и презирая почести, он относился к ним, как к обыкновенным узурпаторам.

Твердо придерживаясь такой позиции, он после падения Медичи пользовался значительным влиянием в городе, но его никогда не избирали гонфалоньером. На выборах его всегда обходили кандидаты, с которыми было легче договориться, и в нем скопилась стойкая ненависть к таким политикам, как Содерини, не принимавшим ничью сторону.

Поэтому Ручеллаи никогда не упускал случая исподтишка нанести гонфалоньеру удар ниже пояса. И такая прекрасная возможность, появившаяся у него впервые за долгое время, вызвала на его высохших губах хищную усмешку. Его тело вдруг чудесным образом преобразилось, словно его потянули за невидимую нить: сгорбленная спина распрямилась, плечи стали шире, скрюченные пальцы отпустили подлокотники кресла. Усталый старик в один миг превратился в яростного бойца, никогда не уступавшего врагу ни пяди своей земли.

Одновременно его лицо разгладилось, налившись силой, какую трудно было в нем заподозрить. В зале Совета раздался его голос, неожиданно мощный для такого тщедушного тела:

— Удивительно, Эччеленца, что вы так легко отказались от предложения короля Франции. Французы уже так давно наши союзники, что мне представляется неосторожным все менять из-за какой-то прихоти. Нам надо выбрать, на чьей мы стороне, а затягивать это решение означает с каждым днем сокращать наши возможности для маневра.

Его серые глаза не отрываясь смотрели в глаза гонфалоньера, который понял, что ему следует как можно быстрее выбраться из ловушки, в которую его загоняет старый недруг. А тот, не давая ему ответить, продолжал:

— Французы исходят из того, что у нас нет войска, достойного так называться. Что бы вы тут ни говорили, никто не сомневается в истинности их заключения. Они знают, что мы вынуждены вести переговоры; вопрос только во времени. Чем дольше мы будем тянуть, тем более тяжелыми для нас окажутся их условия.

Искушенный в политических битвах Ручеллаи знал, что формально его доводы неопровержимы и, несомненно, будут одобрены большинством членов Совета. Только Савонарола и его сторонники были до конца убеждены в необходимости расторгнуть союз. Кое-кто из присутствующих согласно кивал, остальные предпочитали дождаться ответа гонфалоньера, прежде чем высказаться самим.

Макиавелли зевнул от скуки. Этот спор возобновлялся всякий раз, как представлялся случай поставить гонфалоньера в затруднительное положение. Обычно Содерини отбивал выпады без особого для себя ущерба. И все же канцлер-секретарю было интересно, как он выкрутится на этот раз.

Содерини понял, что если он тотчас же не опровергнет рассуждения Ручеллаи, ему будет сложно выиграть спор. С раздраженным видом он возразил:

— Довольно, Ручеллаи! Вот уже тридцать лет вы пользуетесь одними и теми же пустыми доводами. Еще во времена правления Медичи вы убеждали всех, что они не в состоянии обеспечить независимость города…

— И им удалось его отстоять только благодаря тому, что они никогда не отдалялись от Франции. Вся беда в том, Эччеленца, что вы не в состоянии обеспечить нашу защиту перед лицом угрозы, исходящей из наших собственных стен.

— Что вы этим хотите сказать? — спросил Содерини, хотя прекрасно знал, куда клонит Ручеллаи.

— Ходят слухи, что в последнее время волны Арно приносят больше трупов, чем лодок…

Ручеллаи на миг умолк, чтобы насладиться изумлением собравшихся. Довольный произведенным впечатлением, он постарался развить свое преимущество. Теперь, когда рыба попалась на крючок, он не видел, что бы помешало ему вытащить ее из воды.

— Мне сказали, что вчера из Арно выловили очень странный сверток. Это правда, гонфалоньер?

Ручеллаи подчеркнул название должности своего противника, чье лицо исказилось от сдерживаемого гнева.

— Вы правы, — признал Содерини. — Нет причин скрывать от Совета то, что произошло. Я и сам намеревался затронуть эту тему. Было бы чудом, если бы в нашем добропорядочном городе, столь падком на слухи и сплетни, не просочились сведения…

С невозмутимым видом он рассказал о том, что произошло накануне, постаравшись при описании трупа не упустить ни единой подробности. У многих лица побелели, но все выслушали рассказ относительно достойно. Лишь лицо Савонаролы исказила гримаса отвращения, которую, впрочем, никто не заметил, за исключением Макиавелли.

Гонфалоньер предоставил слово Малатесте.

— Я кое-что разузнал. За это время пропал только один художник. Его имя Рафаэлло дель Гарбо. Он птица невысокого полета, все больше занимался реставрацией дешевых фресок. О нем и сказать почти нечего… Жил один. Ни любовниц, ни долгов, ни врагов. Друзей, заметьте, тоже нет. Я самолично перерыл всю его мастерскую, но не нашел ничего примечательного.

Гонфалоньер подвел итог краткой речи Малатесты, тщательно подбирая слова:

— Ну вот, теперь вы все знаете. Надеюсь, все вы согласитесь, что пугать наших сограждан — последнее, что нам стоит предпринимать. Сейчас неподходящее время, чтобы подрывать их доверие к тем, кто ими управляет, то есть, позволю себе напомнить, — к вам и ко мне.

На мгновение он задумался и продолжил уже не таким безмятежным тоном:

— Позвольте вам напомнить, что наш добрый народ легко хватается за топор, когда чувствует себя одураченным. И я вовсе не хочу, чтобы моя голова покатилась по площади Синьории, не забывайте об этом.

В его словах явственно прозвучала угроза. Всем стало понятно, что Содерини вовсе не намерен оказаться единственной жертвой предполагаемого восстания.

— Однако тут есть о чем беспокоиться, разве не так? — вмешался Томмазо Валори, главный советник Савонаролы. — Убийца разгуливает по городу, а вы нас уговариваете не беспокоиться! Нельзя же все-таки…

Савонарола незаметно сжал его руку, и Валори резко оборвал свои нападки. Он сделал это против воли, покачав головой от досады.

— Надеюсь, было сделано все, чтобы найти убийцу! — вторил ему Джанни Корсоли, чьи огромные обвисшие щеки колыхались, когда он говорил. — Как знать, может, как раз сейчас он режет глотки честным гражданам!

Известный своей скупостью и полным отсутствием совести, ростовщик действительно боялся, как бы убийца не переусердствовал, лишив его возможных клиентов. Но он постарался спрятать свои опасения под маской приличия.

— Вас ведь избрали для того, чтобы вы защищали граждан, верно? Так делайте что-нибудь и найдите проклятого убийцу! В конце концов, это ваше дело!

Гонфалоньеру стоило большого труда сохранить спокойствие вопреки раздражению, которое вызывали в нем истеричные взвизгивания ростовщика.

— Успокойтесь, Корсоли! С каких это пор вы так заботитесь об общественной безопасности? Здесь ни для кого не секрет, что вы способны лишить крова несчастную вдову, задолжавшую вам более десяти монет, так что не смешите нас, пожалуйста.

Пунцовый от гнева, жирный ростовщик приумолк и, что-то бурча себе под нос, поглубже забился в кресло.

— Малатеста уже взялся за дело и пытается узнать, кто убийца. Но вы, конечно, поняли, у нас слишком мало улик, чтобы быть уверенными в успехе.

По залу пронесся шепот. Продолжая молчать среди нарастающего шума, Савонарола сидел, опустив голову. Когда он ее поднял, его взгляд несколько секунд блуждал в пустоте, пока не встретился с глазами Макиавелли. На мгновение тому показалось, что он разглядел в этом взоре глубокое смятение, но тут доминиканец отвел глаза и постарался придать своему лицу выражение доверчивой готовности.

Казалось, никто больше не желает продолжать спор. Довольный Содерини закрыл собрание.

Группами по двое и по трое члены синьории вышли из зала и спустились по лестнице, разговаривая вполголоса. Антонио Малегоннелле первым спустился в вестибюль и покинул Палаццо Коммунале, не задерживаясь. Шествие замыкал Джанни Корсоли, который в сильном возбуждении выплескивал на Пьеро Паренти нескончаемый словесный поток. Спустившись в вестибюль, все взяли свои плащи и вышли, продолжая беседовать.

Тем временем, оставшись в зале один после ухода гонфалоньера, Макиавелли не покидал своего пюпитра. Как можно осторожнее он закрыл свой письменный прибор и в последний раз перечитал протокол заседания, прежде чем положить его поверх стопки листков, предназначенных для архива. Затем он взял плащ, спустился по лестнице, ведущей в вестибюль, и наконец с облегчением вздохнул, когда переступил порог Палаццо Коммунале.

Выходя, он заметил на другой стороне пустынной площади грузную фигуру Джанни Корсоли, видимо, спорившего с кем-то, кого он не смог разглядеть. Тем не менее он узнал черно-белую сутану Савонаролы и очень удивился: зачем доминиканец попусту тратит время на человека, которого считает круглым дураком.

Через некоторое время Корсоли стал размахивать руками, очевидно, выйдя из себя. Его собеседник, напротив, выглядел совершенно спокойным. Минуту спустя он вдруг пошел прочь и растворился в ночи в то время, как ростовщик все еще продолжал чертыхаться. Однако, осознав тщетность своих усилий, он вдруг замолчал и также исчез за углом площади Синьории.

Думая лишь о том, как бы побыстрее вернуться домой, Макиавелли последовал его примеру.

Когда он вышел на улицу, ведущую к Собору, оплывший силуэт Корсоли маячил впереди. Заметив, что они идут одной дорогой, юноша предпочел держаться позади.

Так, идя друг за другом, они миновали дворец Питти, затем ростовщик свернул к Оспедале делла Карита. Он на несколько мгновений задержался перед шлюхой, предлагавшей ему свои услуги, но, посчитав, наверное, что она запросила слишком дорого, продолжил путь и свернул в узкий переулок.

Однако когда Макиавелли последовал за ним, Корсоли уже нигде не было видно. Обрадованный тем, что не придется вступать с ним в беседу, Макиавелли ускорил шаг. Тишину нарушал лишь вой ветра, от которого зловеще поскрипывали вывески на лавках. Холод и безлюдность этого места заставили юношу содрогнуться. Охваченный странным предчувствием, он пошел еще быстрее.

Вдруг в ночи раздался ужасающий вопль и не смолкал в течение долгих мгновений. Макиавелли застыл на месте, не смея пошевелиться. Дрожь пробежала по его рукам и поднялась вдоль позвоночника. Не раздумывая, он бросился на крик. В конце переулка повернул направо, оказавшись в крохотном тупике, и остановился как вкопанный, затаив дыхание.

На тяжелой створке ворот, закрывающих конюшню, повисло грузное тело Джанни Корсоли. Толстый кол, глубоко забитый в дерево, пронзил ему сердце. Но самым удивительным, несомненно, было то, что тело висело в воздухе и ноги не доставали до земли добрых десяти сантиметров.

Макиавелли осторожно подошел к телу, но тут же об этом пожалел, едва оказался настолько близко, что различил лицо ростовщика. Черты Корсоли были искажены страданием. Рот искривила гримаса, в которой ужасным образом смешались удивление и боль.

Юноша не сразу понял, что придавало лицу Корсоли столь жуткий вид. Там, где раньше были глаза, из двух зияющих дыр текла густая темная жидкость.

Оглянувшись назад, он ощутил тревогу. Тупик упирался в заднюю стену дома, ближайшее окно располагалось более чем в трех метрах от земли, и туда никак нельзя было забраться. Слева проход закрывали ворота конюшни, а с другой стороны возвышалась стена церкви Санта-Мария Новелла.

Конец тупика тонул в почти кромешной тьме, можно было различить только смутные очертания кучи мусора. Убийца, скорее всего, находился именно там, прячась за этим укрытием, посланным ему провидением.

Когда-то Макиавелли мечтал прославиться на весь город своими боевыми подвигами. К несчастью, в этом деле он не проявил никаких способностей и очень быстро предпочел перо шпаге. Даже теперь у него в ушах звучал голос учителя фехтования, которого приводил в отчаяние ученик, решительно ничего не смысливший в искусстве владения клинком. Окончательно он сдался, когда в пятнадцать лет его побил мальчишка на два или три года младше и ему пришлось покинуть поле битвы под градом насмешек своих товарищей.

После этого он очень быстро сменил нагрудник фехтовальщика на перо и чернильницу, предпочитая посещать уроки Марсилио Фичино в его академии и даже не подозревая о том, что наступит день, когда ему придется пожалеть о своем решении.

На земле валялась сучковатая палка. За неимением лучшего он решил, что сойдет и она. В любом случае все, что бы он ни нашел, не позволит ему защитить свою жизнь, если у убийцы есть шпага или хотя бы кинжал.

Осторожно он стал продвигаться в глубь тупика, держа перед собой свою смехотворную дубинку, готовый отразить удар. Он не чувствовал никакой тревоги, как будто не осознавал опасности.

Вдруг слева от себя он услышал скрип, как будто исходивший из стены церкви. Звук и правда шел из углубления высотой не больше метра, которое он не сразу заметил. В такой нише только ребенок мог бы встать в полный рост.

— Вы кто? Выходите оттуда! Предупреждаю — я вооружен! — не очень уверенно проговорил секретарь.

Тот, кто стоял в укрытии, даже не пошевелился. Весь до подбородка он был закутан в темный плащ. Широкая черная шляпа надвинута на глаза.

Озадаченный неподвижностью своего противника, Макиавелли даже пожалел, что тот не бросился на него и не вынудил его к открытой схватке.

— Предупреждаю последний раз! Берегитесь! Вам не поздоровится!

Но эти угрозы подействовали не больше, чем прежние, на странного человечка, который по-прежнему не двигался и не сводил с него сверкающих глаз. Как же такому человеку хватило сил поднять Корсоли и пригвоздить его к воротам так, что ноги не касались земли? Ответ возник в мозгу Макиавелли со всей очевидностью; тот, кто стоял перед ним, был не один.

Секретарь обругал себя за глупость и резко обернулся. Он даже не успел поднять своего оружия, как непреодолимая сила вырвала его у него из рук. Чья-то необъятная туша загородила проход. Он попытался оттолкнуть гиганта, но огромный кулак ударил его в висок. Взор заволокло черной пеленой, и Макиавелли медленно сполз в жидкую грязь.