Глава 16

Как и обещал Элиас, известие о предполагаемом прибытии Мэтью Эванса появилось в «Лондон-газет» и в некоторых других важных изданиях, и пока пресса вигов клеймила Бенджамина Уивера как убийцу, а пресса тори защищала его как оклеветанную жертву, торговец табаком и сторонник тори совершал свой блестящий дебют. От моего имени злодеи убивали людей, а я по-прежнему скрывался от правосудия и вынужден был подчиняться правилам маскарада, что вдруг показалось мне чуть ли не легкомысленным.

Тем не менее я сам избрал этот путь, и мне не оставалось ничего другого, как продолжать свою игру. В тот вечер я прибыл в Хэмпстед ровно в десять. Я специально решил приехать пораньше, чтобы меня заметили.

Сам зал, овальной формы и увенчанный куполом, был великолепен. Сверкающие позолоченные люстры, ярко-красная мебель, столы, уставленные закусками, и сияющий пол из белой плитки. В зале уже собралось довольно много публики, так что мое появление не бросилось в глаза. В одном конце зала играли музыканты, и пары весело кружились под музыку. Народ теснился вокруг банкетного стола, уставленного кексами с изюмом, нарезанными грушами, креветками, фаршированными черносливом, и множеством других яств. Вокруг другого стола было еще больше народу. Там стоял пунш, и мужчины подходили, чтобы налить себе и своим дамам. В дальнем конце зала была дверь, ведущая в комнату для игры в карты, где уединились и развлекали себя пожилые дамы, сопровождавшие своих дочерей и подопечных, пока те веселились. Такого уединения не требовалось для пожилых мужчин, и они наравне с молодыми искали партнерш для брака или, по крайней мере, делали вид, будто их интересуют подобные поиски.

Я обошел зал дважды, прежде чем услышал, как меня окликнули по имени, вернее, по моему вымышленному имени. Оно прозвучало дважды или трижды, прежде чем я отозвался, поскольку я еще не привык к нему и был удивлен. Кто мог знать меня здесь по имени? Обернувшись, я увидел, что это не кто иной, как Гриффин Мелбери, стоящий в окружении небольшой группы людей.

– А, мистер Эванс, – сказал Мелбери, сердечно пожимая мне руку.

Он по-прежнему излучал патрицианское спокойствие, на которое я обратил внимание во время нашей предыдущей встречи, хотя мне казалось, что я заслужил его доверие при помощи своей небольшой хитрости. Я ответил на рукопожатие и заставил себя изобразить удовольствие.

Мне действительно пришлось заставлять себя это сделать. Прикосновение к его руке вызвало у меня глубокое отвращение. Я пожимал руку, которая дотрагивалась до Мириам, причем так, как может дотрагиваться только муж. Мне внезапно захотелось ударить его, наброситься на него с кулаками, но я знал, что это желание было сколь иррациональным, столь и неуместным. Поэтому я улыбнулся, хотя губы меня не слушались, и улыбка вышла натянутой.

– Рад вас снова видеть, Мелбери.

– А я гадал, придете вы или не придете. Вы ведь в городе недавно, и я хотел бы познакомить вас кое с кем.

И началась головокружительная череда представлений – священнослужителям и старым денежным мешкам, сыновьям графов и герцогов. Я не смог бы повторить все эти имена и через минуту после того, как они были названы, не то что через столько лет. Однако среди них были люди, знакомство с которыми мне сразу показалось интересным.

Сначала он отвел меня в дальнюю часть зала и представил человеку, с которым я уже был знаком.

– Это, – сказал мне Мелбери, – мой злейший враг мистер Альберт Хертком.

Я пожал руку Херткому, и он мило мне улыбнулся.

– Мы с мистером Эвансом уже знакомы. Не смотрите так удивленно, сэр, – сказал он мне. – Не надо полагать, что мы с мистером Мелбери должны быть неучтивы только потому, что боремся за одно место в парламенте. В конце концов, мы с вами можем быть дружелюбны по отношению друг к другу, хотя принадлежим к разным партиям.

– Я вовсе не считаю, что партия должна довлеть над всем, что делает человек, но, признаюсь, я удивлен, что вы в таких прекрасных отношениях.

Мелбери засмеялся:

– Я рад, что все не так мрачно и что у меня нет необходимости ненавидеть человека только потому, что он стремится к той же награде, что и я.

– Слава богу, – сказал Хертком, – я никогда не испытывал враждебности к человеку, даже если это так называемый политический враг. По моему мнению, враг – это всего лишь человек, который находится ко мне в оппозиции, и только.

– А как другие люди определяют это слово? – спросил я.

– О, я уверен, намного более жестко. Но мне это безразлично. Политик – это, в конце концов, не доктор и не ритор.

– Да, но вам приходится выступать с речами, – заметил я.

– Конечно. В палате общин не обойтись без речей, но дело, знаете, не в словах. Дело в мыслях, которые слова выражают. Вот что важно.

– Отличный совет, – сказал Мелбери. – Буду об этом помнить, когда займу место. Ха-ха.

Мелбери извинился и потянул меня прочь с чуть излишней силой.

– Какой дурак, – сказал он мне шепотом, когда мы отошли подальше. – В жизни не встречал большего болвана. Чистильщик сапог и то умнее. Только подобный идиот может иметь покровителем Догмилла.

– Ему вы говорили другое, – сказал я, наслаждаясь тем, что уличил его в лицемерии.

– По правде говоря, я испытываю к мистеру Херткому нечто подобное симпатии. Он человек простой и абсолютно безвредный. Антипатию у меня вызывает его агент мистер Догмилл.

Трудно было представить более удачный случай, чтобы продолжить разговор на интересующую меня тему.

– Мне кажется, что он сам не испытывает большой любви к Догмиллу.

– Меня это не удивляет. Трудно представить человека, менее достойного любви. Скажу вам, я его не переношу. Не отрицаю, моя мечта – служить палате общин в Вестминстере. Я патриот, мистер Эванс, в истинном смысле этого слова. Мною движет желание принести пользу моему королевству и моей Церкви. Я лишь желаю, чтобы люди, чьи семьи создали нашу страну, старые семьи, чьи отцы пролили кровь, защищая нашу землю, вновь заняли достойное место. Я не в силах смотреть на то, как настоящих англичан лишает власти кучка евреев, биржевых маклеров и атеистов. Но когда я добьюсь победы и займу место, особое удовольствие мне доставит то, что Догмилл лишится своей власти. Я хочу уничтожить его, стереть в порошок.

Я не пытался скрыть свое удивление.

– Я уважаю ваш состязательный дух, сэр, но мне кажется, ваши чувства переходят обычную для политики грань.

– Может быть. Признаюсь, я склонен испытывать сильную ненависть. Я испытываю ненависть не ко многим людям, но тех, кого ненавижу, ненавижу страстно, причем некоторые заслуживают этого, а других я ненавижу, надо признаться, без видимой на то причины. Но Догмилл – это особый случай. Я потерял деньги, доверяя «Компании южных морей», как многие из нас. Но среди директоров компании были друзья семьи Догмилла, и он с помощью Херткома укрыл их, использовал все свое влияние в палате общин, чтобы защитить этих преступников. Я вас спрашиваю, сэр: разве это не достойно презрения, когда человек использует государственную власть только для того, чтобы позаботиться о благополучии своих друзей?

– Меня восхищает сила ваших чувств, – сказал я, хотя был уверен, что эта ненависть объяснялась чем-то еще, кроме причастности Догмилла к коррупции вигов.

– Вы даже представить не можете силу моих чувств. Поверьте, бывают дни, когда работа полностью меня изматывает, но мысль о том, чтобы разбить вдребезги надежды Догмилла, вселяет в меня такую энергию, словно я проспал десять часов кряду.

– Неужели причиной подобного гнева служит только то, что он велел Херткому защитить людей из «Компании южных морей»?

В это было трудно поверить. Этому гневу должно было быть еще какое-то объяснение, и, узнав его, я смог бы продвинуться в своем деле.

– Разве этого недостаточно? Он мерзавец, сэр, гнуснейший мерзавец. Я скорее умру, чем проиграю ему.

– Я уважаю вашу целеустремленность, сэр, и, обещаю, буду делать все, что в моих силах, чтобы вы заняли место, достойное вас, – выдержав паузу, сказал я.

– Я ценю это, мистер Эванс, по-настоящему ценю. В данное время, должен вам сказать, самое важное, как вы можете мне помочь, – это отдать за меня свой голос.

– Боюсь, этого я сделать не могу. Вы забыли, что я приехал в страну совсем недавно.

– Мне кажется, – сказал он, – вы забыли, что устроились на новом месте жительства задолго до того, как сами приехали, и, поскольку вы уплатили все причитающиеся налоги на это жилище, полагаю, вы найдете свое имя в списке избирателей, как это и должно быть.

Было очевидно, что Мелбери использовал свое влияние, чтобы мое имя было включено в списки. Не верилось, что я был единственным избирателем, которого он внес в списки незаконно. Если ему удалось включить в списки сотню человек, это могло сыграть решающую роль в случае небольшого разрыва между отданными голосами.

– Как вам удалось это сделать? – спросил я.

– Ничего особенного. У меня достаточно знакомых среди людей, которые ведают подобными делами, и некоторым из них я задолжал несколько фунтов карточных долгов. Если я задолжал человеку небольшую сумму, он более склонен пойти мне навстречу, поскольку это делает меня более склонным уплатить долг. Все довольно просто.

– Никогда не слышал, чтобы долги чести использовались столь эффективно, – сказал я, – но я от всей души отдам за вас свой голос.

Он улыбнулся, пожал мне руку и повел обратно к своим друзьям. К Херткому присоединились Деннис Догмилл и его сестра, и теперь они стояли и разговаривали втроем. Мне показалось, что мисс Догмилл обрадовалась, увидев меня.

– О, да это мистер Эванс, торговец табаком, поддерживающий тори, – сказала она.

– Любитель гусей, – сказал Догмилл с непринужденностью, характерной только для выходцев из богатых семей. Его слова звучали одновременно и легкомысленно, и сдержанно. – Для тори вы довольно часто бываете в компании вигов.

– На Ямайке мы не придаем такого значения партиям, – объяснил я.

– Провести столько лет на солнце, – сказал Догмилл, – этим объясняется смуглость вашей кожи.

Я добродушно засмеялся, полагая, что это разозлит его больше, чем если бы я показал, что задет. Я даже почувствовал невольное родство с Мелбери. Нас объединяло то, что мы оба ненавидели этого мерзавца.

– Да, в тамошнем климате на солнце никто не жалуется. Вы привыкли к здешнему климату и даже представить не можете, в какую жару мне приходилось объезжать поля и проверять работу.

– Разве вы не укрывали лицо, – спросила мисс Догмилл, – как, я слышала, там принято?

– Дамы всегда укрываются от солнца, – сказал я, – и многие мужчины тоже, но для меня ощущение тепла солнечных лучей – одно из удовольствий, которое дарит климат родного острова, и зачастую я разъезжал по своей плантации в одних только бриджах.

Не хотелось бы создавать впечатление, будто я всегда разговаривал так смело с дамами, но, когда она задавала вопрос, я увидел в ее глазах шаловливый огонек и понял: она хочет, чтобы я подразнил ее брата. Меня не надо было просить дважды, и хотя она залилась краской, но незаметно мне подмигнула, давая понять, что вовсе не обиделась.

– А кость в нос вы себе не вставляли, как делают туземцы? – спросил у меня Догмилл. – Я бывал в колониях много раз и понял, что в местах, где стоит такая жара, что можно сварить яйцо в песке, английские нормы приличия едва применимы. Но поскольку они применимы здесь, я вынужден предупредить мистера Эванса, дабы он впредь не ставил себя в неловкое положение своей невежественностью, ибо считается неприличным в обществе дам говорить о том, что кто-то разделся до бриджей.

– Не будь таким болваном, – ласково сказала мисс Догмилл.

Однако ее брат побагровел, а его массивная шея напряглась от гнева. Мне даже показалось, что он готов ударить меня или ее, сказать было трудно. Вместо этого он улыбнулся ей.

– Нельзя называть брата болваном, если им движет забота о сестре. Я больше сведущ, чем ты, дорогая, в том, что касается правил пристойности, хотя бы потому, что живу на этом свете дольше, чем ты.

И хотя, находясь в обществе Догмилла, я испытывал жгучее желание отвечать какой-нибудь колкостью на любую его реплику, в этом случае мне сказать было нечего. В его голосе звучала неожиданная доброта, и я понял, что, несмотря на грубость его поведения, несмотря на преступления, которыми он запятнал свои руки, несмотря на жестокость, с которой он обошелся с Уолтером Йейтом, и заставил меня предстать перед судом вместо себя, он по-настоящему любил свою сестру. Если бы у меня не было подозрения, что я тоже неравнодушен к его сестре, мне следовало бы подумать, как лучше использовать эту его слабость.

Оркестр заиграл новую мелодию. Мисс Догмилл бросила взгляд через мое плечо и увидела, что зал наполнился танцующими парами. Мне показалось, я заметил в ее глазах мечтательный блеск.

– Может быть, тогда я могу пригласить вас на танец, – предложил я.

Она даже не взглянула на брата. Протянула мне руку, и я повел ее танцевать.

– Боюсь, мистер Догмилл не питает к вам слишком большой симпатии, – сказала она, когда мы заскользили под звуки приятной музыки.

– Надеюсь, это не побуждает вас не питать слишком большой симпатии ко мне, – сказал я.

– Пока нет, – весело сказала она.

– Рад это слышать, потому что я уже питаю к вам симпатию.

– Мы едва знакомы. Надеюсь, вы не начнете клясться в любви еще до окончания танца.

– А я ничего не говорил о любви. Я недостаточно хорошо вас знаю, даже для того, чтобы вы мне понравились. Но мне кажется, я знаю вас достаточно хорошо, чтобы питать к вам симпатию.

– Довольно необычное заявление. Однако должна признать, мне оно нравится. Вы необыкновенно честны, мистер Эванс.

– Я стремлюсь всегда быть честным, – сказал я, испытывая угрызения совести, поскольку никогда в жизни не лгал столь бессовестно женщине, которая мне нравилась, выдавая себя за другого человека и делая вид, что у меня есть средства, которых на самом деле у меня не было.

– Это не всегда может идти вам на пользу. Знаете, дамы только о вас и говорят. Сезон уже в самом разгаре, и появление нового человека со средствами не могло пройти незамеченным. Если вы будете честны с ними со всеми, непременно наживете себе врагов.

– Мне кажется, человек может быть честным, оставаясь добрым.

– Я знаю не многих, кому это удавалось, – сказала она.

– Думаю, вашему брату следует этому учиться.

– Тут вы абсолютно правы. Не знаю, почему он вас невзлюбил, сэр, но его поведение по отношению к вам оскорбительно.

– Если это как-то повлияло на ваше согласие потанцевать со мной, с радостью вынесу колкости тысячи братьев.

– Сейчас вы, сударь, не очень-то похожи на честного человека.

– Тогда дюжины братьев. Ни братом больше.

– Не сомневаюсь, сэр, вы дадите им достойный отпор.

– Вы давно живете вместе с братом? – спросил я, пытаясь перевести разговор в практическое русло.

– О да. Моя мать умерла, когда мне было шесть лет от роду, а отец умер двумя годами позже.

– Сочувствую, что вы так рано лишились родителей. Могу себе только представить, насколько велико было ваше горе.

– Не хочу показаться бесчувственной, но мое горе было не столь велико, как вам кажется. Родители отправили меня в пансион в очень раннем возрасте, а до этого и днем и ночью я была на попечении няни. Когда родители умерли, я поняла, что не стало людей, с которыми я была физически связана, но я знала их едва лучше, чем знаю вас сейчас.

– Ваш брат намного вас старше. Надеюсь, он оказался более нежным родителем.

– Нежность не самая сильная его сторона, но он всегда был добр ко мне. Я не знала жизни в семье, пока не умерли родители. Он по-прежнему держал меня в пансионе, пока там не сказали, что я слишком взрослая, но я всегда приезжала домой на праздники, и Денни всегда мне был рад. Он даже навещал меня в пансионе три-четыре раза в год. После того как я окончила обучение, он сказал, что, если я хочу, он поселит меня отдельно в собственном доме, но ему хотелось бы, чтобы я поселилась у него. Однажды он был по-настоящему очень добр ко мне, и я этого никогда не забуду.

– Всего один раз? – спросил я.

– Ну, один раз в особенности. На самом деле много раз. Буду с вами откровенна. В детстве я была склонна к полноте. Да, да. И девочки в школе меня дразнили.

В это было трудно поверить, так как она была необыкновенно хорошо сложена.

– Несомненно, теперь вы несправедливы к мисс Догмилл.

– Честное слово, до шестнадцати лет я была очень толстой. Потом я заболела лихорадкой и пролежала в постели больше месяца. С каждым днем у лекаря было все меньше надежды, что я выздоровею, и каждый день Денни сидел со мной рядом и держал меня за руку. Он был не в силах говорить, даже когда я обращалась к нему, он просто сидел рядом молча.

Я не мог разделить ее восхищение человеком, чьей главной заслугой было безмолвное сидение у постели умирающей сестры, но умолчал об этом.

– Вследствие подобных событий часто развивается особая близость, – почтительно сказал я.

– Потом я выздоровела через какое-то время, и болезнь даже пошла мне на пользу. Оказалось, что стройная фигура нравится мне больше, чем кексы с тмином. А Денни с тех пор стал меня чрезмерно опекать. Не знаю, предпочла бы я жить с ним в одном доме, если бы не тот ужасный месяц.

– И вам нравится жить с ним в одном доме?

– О да, очень нравится. Дом достаточно большой, чтобы встречаться друг с другом только тогда, когда мы этого хотим. Несмотря на то, что в делах коммерции и политики Денни может быть суров и даже жесток, он заботливый и благосклонный брат.

– Значит, он не из тех братьев, которые стремятся поскорее выдать своих сестер замуж?

– Нет-нет. Заниматься моими семейными делами было бы для него слишком обременительно. Он сделал слабую попытку выдать меня замуж за мистера Херткома, но мой брат лучше, чем кто-либо, знает, какой тот простак, и хотя с политической точки зрения этот брак был бы выгоден, он не стал его форсировать.

– Могу только посочувствовать мистеру Херткому, что столь ценный приз выскользнул у него из рук.

– Не думаю, что у него были хоть какие-то шансы получить приз, но он вбил себе в голову, что влюблен в меня, и время от времени докучает мне любовными признаниями, которые я нахожу абсурдными и нелепыми. Не понимаю, почему мужчины продолжают докучать даме, когда она ясно дала понять о своем отношении. Это самая неприятная вещь на свете.

Я содрогнулся, вспомнив, сколько раз предлагал руку и сердце Мириам.

– Возможно, джентльмену приходится проявлять настойчивость, поскольку дамы бывают робки.

– Мистер Эванс, кажется, я попала в больную точку, – сказала она. – Некая дама отвергла ваши многочисленные предложения? Может быть, какая-нибудь красавица мулатка дала вам отпор под кокосовой пальмой?

– Я лишь защищал свой пол от несправедливых нападок, – сказал я. – Что бы было, если бы мужчины не вставали на защиту друг друга?

Музыка смолкла, и я увидел, что мисс Догмилл улыбается моему софизму.

– Прежде чем вернуть вас вашим друзьям, – отважился я, – должен у вас спросить: не позволите ли вы мне нанести вам визит домой?

– Приходите, пожалуйста, я сделаю все, чтобы вы чувствовали себя непринужденно, но должна напомнить, что это также и дом мистера Догмилла, а он, возможно, не будет рад вашему визиту.

– Возможно, он еще изменит свое мнение обо мне, – сказал я.

Она покачала головой, и на ее лицо легла тень грусти.

– Вряд ли, – сказала она, – это вряд ли возможно. Он не меняет своего мнения. Никогда и ни по какому поводу. Упрямство – главное проклятие его жизни.

Когда мы присоединились к небольшой группе, я увидел, что мистер Мелбери увлечен разговором с дамой, которую мне было не видно из-за его спины. Я не придал этому значения, но, когда я подошел ближе, Мелбери повернулся и положил руку мне на плечо.

– А, Эванс. Я хотел вас кое с кем познакомить. Это моя жена.

Вспоминая об этом позже, я не мог объяснить, почему мне в голову не пришло, что Мириам может быть на балу. Было вполне логично предположить, что она явится туда вместе с мужем. Однако эта мысль ни разу не пришла мне на ум. Я настолько привык не видеть Мириам, что мысль о встрече лицом к лицу казалась мне совершенной нелепостью.

Она протянула мне руку, но едва взглянула мне в лицо и, естественно, не узнала меня. Она бы так меня и не узнала, взглянув и тотчас забыв, если бы я не стал смотреть на нее пристально, заставив ее посмотреть прямо мне в глаза. Зачем я это сделал? Почему я не позволил нам просто разойтись? Точно сказать не могу. Отчасти потому, что я действительно хотел, чтобы она меня заметила. Я хотел, чтобы она увидела, что со мной стало. Но были и более практические соображения. Лучше, если она узнает меня сейчас в моем присутствии, когда у меня есть возможность наблюдать за ее реакцией. А что если она проснется посреди ночи и вдруг поймет, кто был человек, который обманывал ее мужа? Будучи вне моего контроля и поля моего зрения, она могла представлять огромную опасность для моей маскировки.

Поэтому я смотрел на нее пристально, не мигая, пока она не обратила на меня внимание. Сначала она не заметила ничего особенного, но через какое-то время ее губы задрожали и раздвинулись. Она хотела что-то сказать, но смогла лишь изобразить кривую улыбку.

– Очень приятно с вами познакомиться, мистер Эванс. Мой муж сказал, что вы очень ловко расправились с хулиганами-вигами.

Я чуть не покраснел при упоминании о моем невинном обмане. Наверное, она полагала, что я применил всю свою бойцовскую сноровку, дабы спасти ее мужа. А может быть, ее удивило совпадение. Несмотря на все это, я уверял себя, что Мириам не раз была свидетелем того, как быстро я действовал, когда улицы Лондона становились небезопасными, и вряд ли догадывалась о том, что стояло за этим инцидентом.

– Я только сделал так, чтобы уличные хулиганы особо не задерживались, – сказал я.

– Как… – Она замолчала и посмотрела на меня, словно ждала от меня помощи. Увидев, что помощи не будет, ей пришлось начать сначала. – Как вы находите Англию?

– Она мне очень нравится, – заверил я.

– Мистер Эванс – редкий человек, – сказал ей муж со счастливой улыбкой. – Он торговец табаком, который поддерживает тори.

Улыбка была искренней и сентиментальной. Так улыбается любящий муж. Мне хотелось ударить его молотком по лицу.

– Торговец табаком, который поддерживает тори, – повторила Мириам. – Я и не подозревала, что такое бывает.

Повисла неловкая пауза, и я не знал, что делать, поэтому поступил, наверное, самым нелепым образом. Я повернулся к Мелбери.

– Сэр, – сказал я, – могу я положиться на ваше доброе расположение и пригласить вашу жену на танец?

Он посмотрел на меня в изумлении, но не мог найти доводы, чтобы отказать.

– Конечно, – сказал он, – если она хочет. Она неважно себя чувствовала. – Он повернулся к ней. – Ты хочешь танцевать, Мэри?

Мне показалось, что Мелбери придумал эту уловку на ходу, чтобы дать Мириам возможность отказаться, но я был уверен, что она ею не воспользуется.

– Я себя чувствую хорошо, – тихо промолвила она.

Он улыбнулся улыбкой политика:

– Тогда пожалуйста.

И мы пошли танцевать.

Не знаю, сколько времени прошло, пока мы не отважились заговорить. Не могу сказать, что значил для нее этот танец, но я не мог поверить, что держу ее в своих объятиях, ощущаю ее запах, слышу ее дыхание. Я почти поверил, что это было не мимолетное мгновение, а настоящая жизнь и что Мириам была моей. Неожиданно предложение Элиаса покинуть страну показалось мне привлекательным. Я мог бы взять с собой Мириам. Мы бы поехали в Объединенные провинции, где жил и вполне преуспевал на коммерческом поприще мой брат. И тогда мы с Мириам могли бы танцевать каждый день, если бы захотели.

Но я не мог утешаться такими иллюзиями долгое время. Я не уеду из страны. И я знал, что Мириам со мной никуда не поедет.

Мне было больно оттого, что я мог утешаться иллюзиями только миг, поэтому я начал довольно резко.

– Мэри? – сказал я.

Она не подняла на меня глаз.

– Он так меня называет.

– Полагаю, имя Мириам звучит для него слишком по-еврейски.

– Ты не имеешь права меня осуждать, – прошипела она. А потом прибавила уже более мягко: – Что ты здесь делаешь?

– Пытаюсь восстановить свое доброе имя, – сказал я.

– Втираясь в доверие к моему мужу? Почему?

– Это сложно. Лучше тебе не знать.

– Лучше мне не знать? – повторила она. – Ты же понимаешь, что я буду вынуждена рассказать ему все.

Мне потребовалась вся моя воля, чтобы продолжать танцевать, делая вид, что ничего не случилось.

– Ты не можешь этого сделать.

– Думаешь, у меня есть выбор? Он избирается в парламент. Мне показалось странным, что в газетах твое имя стало связываться с его партией, но теперь я поняла, что это часть твоей махинации. Ты можешь плести любые заговоры, но если твой обман раскроется, разразится скандал, который его уничтожит, а я этого не допущу. Ты собираешься замарать его своими преступлениями, уродованием судей и убийством торговцев свидетельскими показаниями?

– Судья получил по заслугам, ни больше ни меньше. И думаю, ты достаточно хорошо меня знаешь, чтобы понять: я никого не убивал. Что касается моей связи с партией твоего мужа… Ты что, думаешь, я стал героем тори, чтобы завоевать у тебя большее доверие? Я это сделал потому, что судья, который вынес несправедливый приговор, занимает важное место в партии вигов. Я не стремился к славе, которая следует теперь за мной по пятам, я просто не собирался оставаться в тюрьме.

– Это вряд ли поможет мистеру Мелбери, если станет известно, что его связывает особая дружба с преступником.

– Мне плевать на мистера Мелбери и на возможный скандал. Если ты расскажешь ему, кто я, знаешь, что случится? Он будет вынужден отдать меня в руки закона. Я сбежал из Ньюгейта не потому, что мне пришлись не по вкусу тамошние условия. Я совершил побег потому, что они собирались повесить меня за шею и оставить болтаться, пока я не умру. Именно это и случится, если меня поймают. Ты так печешься о репутации мистера Мелбери и совершенно не беспокоишься за мою жизнь.

Она молчала какое-то время.

– Я об этом не думала, – сказала она. – Почему ты поставил меня в такое положение? Зачем тебе надо было приходить сюда?

– Поверь, я не собирался ставить тебя в неловкое положение. Единственное, что мне надо, – это выяснить, кто убил Уолтера Йейта и кто велел судье сделать так, чтобы присяжные признали меня виновным. Как только я это выясню и докажу, я смогу вернуться к своей обычной жизни. А пока я должен делать то, что должен.

– Не понимаю, почему для этого тебе обязательно проводить время с Гриффином Мелбери.

– Тебе и не надо понимать.

– Если ты затеял что-то против него, я тебе этого никогда не прощу.

– Послушай, откуда столько скепсиса? Я скажу тебе кое-что, если тебе станет от этого легче. Мой настоящий враг – Деннис Догмилл, я в этом более чем уверен. С помощью твоего супруга я пытаюсь получить то, что мне нужно, от Догмилла. А вследствие этого выиграет и Мелбери. Поверь, я не желаю ему зла.

– Я верю тебе. Мне хотелось бы также верить, что, не желая ему зла, ты не допустишь, чтобы ему был причинен вред.

– Мириам, мое собственное благополучие для меня важнее, чем его, несмотря на то, что оно важно для тебя.

– Не называй меня так. Это неудобно.

– Тогда Мэри.

Она вздохнула:

– Ты должен называть меня миссис Мелбери.

– Я не буду называть тебя так, – сказал я. – До тех пор, пока тебя не разлюблю.

Она отпрянула от меня, и если бы я не держал ее крепко, она бы убежала. Я не мог этого допустить, и после некоторой борьбы она, похоже, поняла, что, сбежав от меня в гневе, погубила бы меня навсегда.

Поэтому она предприняла другую тактику.

– Если ты скажешь мне это еще раз, я уйду, а ты объясняйся как хочешь. Я, сударь, замужем и не могу быть объектом вашей любви. Если у вас есть хоть какое-то ко мне расположение, прошу принять это во внимание.

– Я приму это во внимание и не буду говорить о степени моего расположения до тех пор, пока ты не сможешь этого понять.

– Я слышала, что ты немало расположен также к мисс Грейс Догмилл.

Я не мог не рассмеяться, услышав это.

– Не ожидал, что ты станешь ревновать.

– Речь идет не о ревности, – сказала она холодно. – Я полагаю, непорядочно ухаживать за молодой женщиной, какая бы репутация у нее ни была, не имея серьезных намерений.

Я решил не выяснять, что она имеет в виду, говоря о репутации мисс Догмилл. Возможно, я понимал, что она права. Это действительно было непорядочно с моей стороны – добиваться ее расположения. О какой честности по отношению к даме шла речь, если я даже не мог сказать ей своего имени?

– Мы с мисс Догмилл отлично понимаем друг друга, – сказал я, пытаясь не казаться слишком жестким.

– Я наслышана о ее способности достигать взаимопонимания с джентльменами.

Музыка кончилась, и мне пришлось прекратить танец. Мы с Мириам обменялись колкостями. Мы боролись и наговорили друг другу много обидного. И хотя Мириам все еще была замужем, я испытывал радость от того, что добился значительных результатов.