Людмила Шарга  Рукой подать... cтихотворения разных лет Одесса – Санкт Петербург 2012 От автора    Стихи, как правило, говорят сами за себя. Потому и не делаю акцент на предисловии или вступлении, скажу только несколько слов. Как бы ни выглядела «маска», при помощи которой пишущий играет с читающим: Лирический Герой, Литературный Герой…, я уверена, что под каждой из масок скрывается лицо автора, одно из его лиц, ведь пишущий – многолик, впрочем, как и читающий. Поэтому, безо всякой ложной скромности скажу: всё, что написано мной – это – я, и всё это – с меня. Сказать иначе, как и писать иначе, было бы притворством, которого не терплю, ни в творчестве – ни в жизни. Пишу давно, чуть меньше, чем живу. А живу в «провинции у моря», поскольку «выпало в империи родиться». В той самой, которой нынче нет, о которой не ностальгирую, но времена те вспоминаю по-доброму.    Книга эта – своего рода дебют. До неё были только обычные, изданные в типографии. И за возможность такого дебюта я благодарна Николаю Мурашову – именно с его лёгкой руки появилось несколько таких книг, своего рода библиотека, находиться в которой почту за честь для себя. И ещё хочется поклониться читателю – быть им великий дар и великий труд. С любовью, автор, Людмила Шарга. Содержание От автора Содержание НЕ ПРИВЫКАЙ      Не привыкай      Птичье      Взгляд из окна      * * * ("Ты меня растворял в суете ежедневной...")      Позволь мне стать собой      Смешанно-облонское      Приглашение к согласию      Адамово Ребро      Ещё одна жизнь…      Вишнёвый ноктюрн      У зеркала      Серая мышка      Маленькое королевство      * * * ("Пожелай мне попутного ветра...")      Верлибры старого двора      Как ты живёшь…      Сильфида (мотыльковое)      Неотправленное письмо      Когда умирает любовь      Лилит      Староновогоднее      Прощёное воскресенье      Серьги скифской царицы      Тебе….      Первая любовь      Прощание с прошлой жизнью      * * * ("Мой шёпот утонет в глазах твоих...")      Возвращение      * * * ("Ты старше меня на несколько лет...")      Черешневое      Танец маленьких Саламандр      Январский романс      Письма      Рукой подать РЯБИНОВАЯ ЮДОЛЬ      Мятный чай      Лечу в Тарусе грусть      Старые дома      Рождественская пастораль      Там, в конце декабря      Новогодний вальс      Пряностей восточных ароматы      Сердце августа      Русинка      Вересень      Рябиновая юдоль      Не запоминаю имена      Осенних равноденствий плен      Чья-то боль проросла во мне..      За птичьим клином      Пробуждение      * * * ("Чем дальше города...")      Видать и мне отпущено сполна      Явь в летнюю ночь      Раковины каури. Иллюзорное      Даже, если всё расставит…      Журавлиное      В поисках брода…      * * * ("Весна принесёт бессонницу...")      Соранг      На улицах Старого Крыма      Старый город      Просит душа кочевья СЛОВО – МОЁ ЛОГОВО      Я становлюсь немногословна      Исцеление Словом      Заноза      * * * ("Ты притворялась, девочка-актриса...")      Иная судьба      Предзимье      В дождливый день      Начало      Вырастаю из ранних стихов      Не искушай      Слово – моё логово      Всё же весна      На страницах книги твоей      Немного стихов      Неформат Acknowledgements Copyright information НЕ ПРИВЫКАЙ Не привыкай Не привыкай ко мне. Привычка слывёт нежнейшей из убийц. Я стану калькой дней обычных, обыденности пригубив. Я стану тайной пыльных комнат, венчальным обернусь кольцом. Оставь грядущим Незнакомкам мои глаза, моё лицо. Не привыкай ко мне. Мы – Боги. Нам предначертаны века. Для нас расстелены дороги не на Земле – на облаках. Пускай, мои объятья скомкав, в чужих утешишься. Пускай… Оставь мне участь Незнакомки. Не погуби, не привыкай… Птичье “В воздухе вроде бы все было нормально, но потом птицы начинали как бы дрожать, без сил падали и вскоре умирали”.                                   Из сводки новостей сколько зим у окна а ты всё ещё называешь меня птицей я давно не боюсь разбиться но пока боюсь высоты в приближенье высокой воды чую холод земля – здравствуй… кто замкнул над тобой пространство повелитель раб поводырь мне уже не взлететь… а ты всё ещё изучаешь мои привычки но от прежних повадок птичьих мне достался зов высоты той что прячется ждать устав в придорожной промёрзшей насквозь канаве где вмерзает в чёрную наледь крик разбившихся птичьих стай где слепой маньяк-поводырь развлекаясь колоду судьбы тасует… помяни моё имя всуе в час прихода высокой воды помяни и прости ещё помолись авось пригодится… если мир оставляют птицы он как водится обречён Взгляд из окна После июльского дождя земля в саду насквозь промокла, и с удивлением глядят в виньетке виноградной окна, как слизывает желтизна остатки лета пядь за пядью, и паутины седина на лист ложится прядь за прядью. И нет спасения уже в июльских ливнях запоздалых, что оставляют грусть – душе, а телу – странную усталость. Возможно, ты и сам не рад, что, выглянув в окно случайно, увидел, как притихший сад уходом лета опечален. Прости июльские дожди, побудь во власти грусти странной и, помни, август впереди росистый, яблочно-медвяный. Ну, что тут скажешь, милый мой, не огорчайся, так бывает, когда сквозь томный летний зной внезапно холод проступает. Не сами ль мы тому виной, что невзначай, в конце июля, из окон глядя в сад ночной, в седую осень заглянули. *  *  *  ("Ты меня растворял в суете ежедневной...") Ты меня растворял в суете ежедневной, моё имя развеивал в окриках гневных, лик мой смешивал с шумной толпой многолюдной и терял ежечасно и ежесекундно. Я сжималась от боли в полоску шагрени, проливалась слезами, стираясь о время, истончалась, капризам твоим потакая, но однажды опомнилась – я не такая. С той поры я жила, равнодушно взирая, как меня ты растрачивал, в буднях теряя, жил как водится, в исчезновенье не веря. Только как-то, почувствовав горечь потери, пустоту ощутив и от жизни усталость, понял ты, что меня у тебя не осталось. В днях минувших меня собирать по крупицам будешь ты, натыкаясь на чуждые лица. И, возможно, найдёшь. И раскаяньем склеишь... Но вернуть меня прежнюю вряд ли сумеешь. Позволь мне стать собой Позволь мне стать другой. Не той, которую ты ежедневно видишь. Не той, которая достойна восхищенья. Пообещай, что после превращенья ни словом и ни взглядом не обидишь меня, посмевшую внезапно стать другой. Позволь мне стать другой. Не той, которая блистательно-успешна. Не той, владеющей искусством макияжа. Позволь мне обойтись без эпатажа, прошу, не будь надменен и насмешлив со мной, посмевшей слишком много – стать другой. Позволь мне стать другой. Стать той, которая идёт путём тернистым. Той, для которой одиночество дороже рукоплесканий, лести, компромиссов. Которая ничья. И не твоя, быть может… Которая – изгнанник и изгой. Позволь мне стать собой. Смешанно-облонское Казалась невинной шалость – за целый вечер – ни слова, я августа надышалась медвяного и хмельного. В душе разлилась усталость, и пали руки в истоме. Всё суетно, всё смешалось, как в приснопамятном доме. Лишь с благоуханных лилий роса ( иль слеза?) струилась… Скажи, мы с тобою были, иль только друг другу снились, и сон тот – причина смуты, щемящей тоски, тревоги, и дом наш лишён уюта, и вид из окна – дороги. И вместо любви – лишь жалость – иных времён отголоски. Всё суетно. Всё смешалось, как будто в доме Облонских. Приглашение к согласию За грустные стихи меня коришь, а я не отрицаю, что устала. Давай с тобой отправимся в Париж, в объятия Латинского квартала. Обычно ты непримирим и горд – отсюда и меж нами разногласия, но, может быть, на площади Конкорд, с тобою сможем мы прийти к согласию. Блошиный рынок вдоль и поперёк пройдём с тобой, накупим всякой всячины. Неважно, что ненужной и не впрок, и не беда, что деньги все растрачены. А может, Елисейские Поля нас покорят величием и праздностью, И будет ночь без сна! И – voila (вуаля)! Мои стихи вдруг засияют радостью. И мелочным, ненужным и пустым, окажется непониманье наше, Когда на всё посмотрим с высоты величественной Эйфелевой башни. Давай, мой милый, полетим в Париж! Ты усмехнулся. Брови сдвинул хмуро: «В Европу захотелось, говоришь?» И диск поставил Шарля Азнавура. Адамово Ребро Откуда ты всё знаешь обо мне? Чем я дышу, чем я живу и маюсь, как будто изнутри, а не извне ты видишь суть мою, и я пытаюсь понять и ясным днём, и при луне: откуда ты всё знаешь обо мне? Какие б маски я ни надевал, в какие бы одежды ни рядился – всё тщетно! Говорил или молчал, от твоего всевиденья не скрылся – какие б маски я ни надевал, в какие бы одежды ни рядился. И стонет обнажённое нутро, и мечется, и вопрошает: «Кто ты?» – Я – Женщина. Адамово Ребро. Я из тебя взросла. Я плоть от плоти твоей, чьё обнажённое нутро, как грешная душа на эшафоте. Я – Женщина. Во мне заключены и Альфа и Омега Сотворенья, я познаю тебя из глубины, а ты, глупец, всё ищешь ухищренья солгать. Но ведь во мне заключены и Альфа и Омега Сотворенья. Восставшее Адамово Ребро, владею высшим таинством из таинств – зачатием. Тебя понять пытаюсь... А ты кричишь: «Обнажено нутро?!» Крамольное Адамово Ребро, владеющее таинством из таинств, о, Женщина. Ещё одна жизнь…                                                Ар. Ещё одну жизнь на стихи потратить, прожить её где-нибудь в… Подмосковье, чтоб горечь осеннюю по утрам пить, туманом приправленную и тоскою. Иль вечером снежным – за чашкой чая – стихи вспоминать и читать тебе их, подкармливая одичавших чаек, на пристани спящего Коктебеля. Ещё одна жизнь – без потерь, без боли. Возможно ли, чтобы судьба другая? В двуречье Тарусы – вдвоём с тобою, и только в стихи от тебя сбегая. Так, целую жизнь длиною в осень, в октябрьские две, нет… в три недели прожить и исчезнуть, будто вовсе нас не было, и давно нигде нет. Ни в шорохе палой листвы осенней, ни в песне далёких морских прибоев. И только в стихах проступают тени всех жизней, что выпали нам с тобою. Вишнёвый ноктюрн Вишнёвый ноктюрн прикоснулся к душе, и вспомнилась Юрмала, сосны и дюны, где в час полнолуния белые луны, свой свет проливали на призрачный шельф. По лунному свету мы плыли с тобой, как будто взлетали высоко-высоко, и, соль добавляя к вишнёвому соку, солил до утра поцелуи прибой. Вишнёвый ноктюрн потаённой струны коснулся... Нахлынула грусть ненароком. Где ночи, вишнёвым пропахшие соком? Со мной лишь ожоги от белой луны. И... Юрмала. Там мы остались с тобой, где влажный песок на закате олунен, где привкус вишнёвый твоих поцелуев, всё солит и солит упрямец-прибой. У зеркала Ты меня создал и выносил. Может я только твой вымысел? Воском в руках твоих таяла, я и забыла, какая я. Выгляни, девочка рыжая! Но в отражении вижу я, как улыбаясь, застенчиво смотрит из зеркала женщина. Смотрит светло и таинственно… Зеркало! Друг мой единственный, в водах твоих уже/ не я, это мои отражения. Кто ты, сестрица далёкая, русая грусть синеокая, тихая и поседевшая, кто же ты, гостья нездешняя? Знаю, живу уже/ не я, только мои отражения... Серая мышка Я себя увидела вчера в блеске фешенебельной витрины; Распахнули двери веера в совершенство форм и в чёткость линий. Розовым светился изнутри сумасшедший жемчуг от Сваровски, словно говорил мне : « Посмотри, это – ты! Ты хороша чертовски!» Боже! Неужели это я?! Я себя считала мышкой серой, а теперь, дыханье затая, наблюдаю за какой-то стервой! И струилось с обнажённых плеч, сотканное из восторгов платье, а в глазах – безумство новых встреч и прикосновений, и объятий… Так мы и стояли –  визави: я – на мокрой улице пустынной, мой двойник изысканный – внутри за стеклом, в сиянии витринном. Возвратившись за полночь домой, я в дверях услышала от мужа: «Где тебя носило? Что с тобой? Вся в грязи…» « Я просто шла по лужам!». «Что за странный свет из глубины глаз твоих?!» И я ему шепнула: « Просто, на себя со стороны я сегодня, милый мой, взглянула». Маленькое королевство Странные дела творятся, милый, в нашем королевстве тридевятом, я понять пытаюсь, что есть силы, что произошло, но – непонятно. Странные дела, мой друг, творятся, каждый день разборки из-за трона, а в углу обиженно пылятся нами позабытые короны. Книги – наши верные вассалы. Кошки – наша преданная челядь. Раньше их присутствие спасало, а теперь дела совсем плачевны. Маленькое наше королевство ждёт, когда мы вспомним о коронах; Никуда нам из него не деться – подрастает принц наш чистокровный. Может, утрясётся понемножку, заживём в согласии и в мире... Хочешь, я сварю тебе картошку? Нашу. Королевскую. В мундире.  *  *  * ("Пожелай мне попутного ветра...") Пожелай мне попутного ветра и дождя за вагонным окном, пусть вдогонку летят километры, – чёрно-белое наше кино. Пожелай мне плацкартной постели, анекдотов и смеха до слёз, пусть из детства мотив колыбельной оживёт в перестуке колёс. Говорят, расстояние лечит? Я рискну – и… была–ни была. А потом непременно, при встрече, я тебе расскажу, как жила, как от боли душевной спасалась и какие шептала слова, как однажды, отбросив усталость, облегчённо вздохнула: жива. Я вернусь совершенно другая, испытавшая горечь побед, осознавшая, что убегая от тебя, я вернулась к себе. Где-то в прошлом останется вечер и тепло твоих ласковых рук… Я не верю в случайные встречи, как не верю в случайность разлук. Верлибры старого двора На улицах-страницах странницей ночами зимними брожу, о прошлое боясь пораниться, свой взгляд в сторонку отвожу. Давать не стоит обещания ни «навсегда», ни «на века», известно, что слеза прощальная так солона и так горька. Но вновь во сне срываюсь в детство я, на перепутье ста дорог, причина вырастает в следствие и вырастет – дай только срок. Листаю улицу за улицей, – успеть бы только до утра туда, где звук шагов рифмуется с верлибром старого двора. В котором я, расставшись с мальчиком, в январской гулкой пустоте, реву в игольчатые пальчики – в ладошки жёлтых хризантем. Как ты живёшь… Как ты живёшь? По утрам, как обычно, – кофе покрепче. Не потому что хотелось – привычка. Просто, так легче. Как ты живёшь? До работы от дома две остановки, а в выходной не проведать знакомых как-то неловко. Как ты живёшь, Ангел мой сероглазый, Ангел печальный, знаешь, мне жаль, что с тобою ни разу мы не встречались. Как ты живёшь без меня, расскажи мне, впрочем, – я знаю. Ведь, как и ты, суету эту жизнью я называю. Сильфида (мотыльковое) Мне бы коснуться Вашей руки и замереть в смущении. Знаю, Вам нравятся мотыльки, (полное превращение…) Сладостный яд разольётся в крови под небосводом розовым. Кто там – в терновнике – гнёзда вил? Вились над кем стрекозы? Спутались мысли. Мне бы бежать… Лжёт во спасение разум. Кровь иссушил смертоносный жар перед четвёртой фазой. Утренний холод на крылья лёг, кукольных нет оков… Кто я? Серебряный мотылёк в Ваш влетевший альков. Как опрометчивы мотыльки, и лучезарна смерть. Мне бы коснуться Вашей руки крылышком… и сгореть. ________________________________ * сильфиды, ж. (от греч. silphe – моль, мотылек) – духи воздуха Неотправленное письмо Зачем я Вам? И тот переполох, что вызван необдуманным вторженьем; Я право, не нарочно, видит Б-г, и мне не в радость Ваше пораженье. Зачем я Вам? У Вас своя семья, и дом Ваш называют полной чашей, у Вас есть прихлебатели – друзья, а я – обрыв, случайность в жизни Вашей. Зачем я Вам? Огонь на склоне лет оставит не ожог, а пепелище… Да, я из тех, кто ищет суть и Свет, а Вы из тех, кто развлечений ищет. Зачем я Вам? Всегда открыт мой дом дождям, ветрам и перелётным птицам, а Вы, мой бедный, будете с трудом в углу, за холодильником ютиться. Идите-ка чаёвничать с женой, она Вам поутру овсянку сварит… Зачем я Вам? Вам холодно со мной, а я, представьте, задыхаюсь с Вами. Когда умирает любовь Когда умирает любовь, оживает тоска по прошлому « вместе»; Длиннее становятся ночи. В ущербной луне – одиночества хищный оскал, и глупое сердце смириться с потерей не хочет. Когда умирает любовь, прорастает печаль по прошлому « рядом» под сводами замков воздушных. И кутаясь зябко в прозрения чёрную шаль, ты вдруг понимаешь – назад возвращаться не нужно. Когда умирает любовь, продолжается жизнь! Вот только фантомные боли порою тревожат: То глупое сердце вдогонку за прошлым бежит, но ни сохранить, ни догнать, к сожаленью, не может. Когда умирает любовь – замыкается круг! И гаснет под пеплом забвения яркое « прежде». И ты на краю просветленья почувствуешь вдруг: когда умирает любовь – оживает надежда! Лилит Как живётся вам с стотысячной, Вам, познавшему Лилит…                М.Цветаева С ней, наверное, проще и легче, Адам? Не противится воле твоей никогда, и кротка и покорна вторая, видно помнит изгнанье из рая. И собой хороша, и хитра, и мудра плоть от плоти твоей (говорят – из ребра?) Тяготит только грех первородный. Ну, а я, как и прежде – свободна. Говоришь, что ты выбрал покой и уют, только боли сердечные спать не дают, в дуновении ветра ночного слышишь голос мой снова и снова. То не сердце, несчастный, то память болит – никогда ты не сможешь забыть о Лилит! Это боль об утраченном рае и её не излечит вторая. Ты, познавший сакральную сущность огня, на безмозглую плоть променявший меня, утешаешься жалким подобием, а ночами взываешь к свободе? Со второй оставайся, живи без затей и плоди вместе с нею бескрылых детей, первородством торгующих робко, чечевичной прельстившись похлёбкой. Не шепчи бесполезных бессвязных молитв, – никогда ты не сможешь забыть о Лилит, что дыханию ночи подобна и как ветер – легка и свободна. Староновогоднее Ты позвонишь под Старый Новый год, ( он настоящий, хоть звучит нелепо…) похвастаешься: дочь – античный слепок, посетуешь: заложник непогод, пожалуешься: дождь на Рождество лил двое суток, не переставая. Напомнишь, что любовь не остывает, и что приедешь, – только и всего. Что эти годы только мной и жил, – что нашим (?) чувствам время не помеха, а мной овладевает приступ смеха, и лишь рука предательски дрожит. «Что ж ты молчишь? По-прежнему – одна?» – змеится ревность в голосе далёком. Дым сигаретный вьётся струйкой лёгкой, скользя из приоткрытого окна. Я обрываю глупый разговор, – ненужную, бессмысленную муку, дрожащую разглядываю руку: шалят нервишки – только и всего. Как просто: от звонка и до звонка всю жизнь брести по призрачному следу, чтоб раз в году услышать: «Я приеду…» и вновь увидеть, как дрожит рука. Прощёное воскресенье Может быть, распутица весенняя растопит в душе моей обиду, и когда придёшь просить прощения, я к тебе навстречу тихо выйду. И твоё «простименяпожалуйста…» выслушаю, не перебивая, и на миг, поддавшись глупой жалости, я кивну: «Да ладно, всё бывает…» Ничего не значащим, приятельским по щеке скользну прикосновением, только знай, тебе твоё предательство не прикрыть Прощёным воскресеньем. И надменно, неприступно-строгая удалюсь. О, Господи, дай силы… Б-г простит, а я забыть попробую, я тебя давным-давно простила. Синдром Ундины Печаль-Вода тёмная, моей болью полная... Печаль-Вода быстрая, кто здесь замок выстроил? Печаль-Вода горькая, верни наговор ко мне... Не мною – да сказано, не мною – да сделано, судьба твоя связана с озёрною девою. Над белыми дюнами плывёт луна юная. А век земной короток – Забыл меня скоро ты... Не мною – да сказано, не мною – да сделано, душа твоя связана с озёрною девою. Над белыми дюнами взойдёт луна юная, А век земной короток – придёшь ко мне скоро ты.       *** спишь… время от времени прикладываю ладонь к твоей груди дышишь ли тихо в палате на улице жуткая холодина врач не поверил мне когда вчера заходил на вопрос кто вы ему – я улыбнулась – ундина спишь… и на имя Гульдбрандт откликаешься только во сне где озёрная дева в увядшем венке бродит по сонному замку ты задыхаясь шепчешь ей вслед что не доживёшь до утра но она не слышит что бы ей ни сказал ты просыпаешься… я брожу по городу допоздна чтоб вернуться к тебе и всю ночь хранить ускользающее дыханье бедный рыцарь когда бы ты знал что причина всех твоих бед таится в тебе самом и зовётся… грехами спи за окном капли дождя разбиваются о карниз… лист назначений с диагнозом синдром ундины исписан стихами отпускаю тебя дыши вдыхай в себя новую жизнь лишь озёрных дев сторонись и ещё... – не клянись дыханием ========================  * Старинная легенда гласит, что владелец замка Рингштеттен, славный рыцарь Гульдбрандт, однажды заблудился в лесу. Спас его старый рыбак, который охотно согласился дать рыцарю приют. В доме рыбака Гульдбрандт познакомился с прекрасной юной девушкой по имени Ундина, приемной дочкой рыбака и родной дочерью морского владыки. Без памяти влюбился в нее рыцарь и предложил Ундине руку и сердце. Зная о том, что, родив ребенка, она перестанет быть бессмертной, Ундина согласилась выйти замуж за любимого. На венчальном алтаре рыцарь поклялся ей в верности: "Дыханье каждого моего утреннего пробуждения будет залогом любви и верности тебе". Спустя девять месяцев Ундина родила сына. Шли годы. Она старела, и муж стал терять к жене интерес. В один прекрасный день Ундина застала Гульдбрандта в объятиях другой. Убитая горем, она прокляла неверного супруга: "Ты поклялся мне своим утренним дыханием! Так знай, пока ты бодрствуешь, оно будет при тебе, но как только ты уснешь, дыхание покинет твое тело, и ты умрешь". В наши дни "проклятие Ундины" - неофициальное название синдрома остановки дыхания во сне, который известен как опасное апноэ Согласно классификации основных нарушений сна, понятие диссомнии включает синдром сонных апноэ (ССА), при котором во время сна наблюдаются временная остановка дыхания, или апноэ. Серьги скифской царицы Под пыльным стеклом, в захолустном музее лежат эти серьги и тускло мерцают, и женщины мимо проходят, глазея, и только одна, замерев, созерцает. Ей, бронзовокожей, наверное мнится, что это она восседала на троне в одеждах диковинных, скифской царицей, верша судьбы подданных взмахом ладони. Браслеты звенели на тонких запястьях, и не было скифской красавице равных, и царь молодой, задыхаясь от страсти, сносил терпеливо её своенравность. Надменность холодную не растопило горячее сердце влюблённого скифа. Лишившись рассудка, её отравил он, и умер от горя у ног её тихо. История эта, в минувшее канув, была бы забыта, но в сумраке зала девчонка серёжки из скифских курганов разглядывала и к себе примеряла. Ах, как бы пошли эти серьги к браслетам, что тихо на тонких запястьях звенели, к раскосым очам её синего цвета, к бровям, что как крылья над ними взлетели. Спеши, Синеокая, близится вечер, горячее сердце царя успокоить, он любит тебя, он мечтает о встрече о прошлой истории, к счастью, не помня. И ожил в руке у девчонки мобильный, и эхом ему отозвались браслеты. И что-то мелькнуло в глазах её синих. А, может, мне просто почудилось это… Тебе… И даже те мои стихи, которые на вкус горчат, которые, как вздох, тихи звучат у твоего плеча, дрожат у твоего виска так беззащитны, так нежны, что ни тревога, ни тоска тебя коснуться не должны. И даже те мои стихи, которые не о тебе, теплом живительным, сухим согреют в нежилой избе. Которые… счастливой мной сто зим назад, давным-давно, в иных мирах, рукой иной тебе писались всё равно. Первая любовь Сок берёзовый с горчинкой, хруст прозрачной талой льдинки, влажный бархат сон–травы не воротятся. Увы… Поцелуя жар и нега… Губы пахли талым снегом. Всё осталось в той весне, и теперь всё чаще мне лунной ночью к изголовью память слёзы–сны роняет. Люди первою любовью это чувство называют. Прощание с прошлой жизнью Гори, гори прошлая жизнь….      М.А. Булгаков «Мастер и Маргарита» Если давным-давно взвешены «за» и «против», просто открыть окно и ощутить в полёте едкий дымок обид – прошлая жизнь горит! Мир предстаёт иным, заново жить – не поздно ли? Воли и тишины – жажда вполне осознана. Если любил – простишь, я погружаюсь в тишь… Шаг до небытия – окна и сердце – настежь: ночь… тишина… и я, и мой печальный Мастер. Сколь велика цена, чтобы покой познать. Я выбираю ночь. Я становлюсь дыханием. Если решил помочь – просто не окликай меня. Ветер прильнул к плечам. Прошлая жизнь, прощай…  *  *  * ("Мой шёпот утонет в глазах твоих...") Мой шёпот утонет в глазах твоих, изгнав из глубин память, и будет синеть, расцветая в них, минувшее васильками. Мой шёпот отдаст тебе давность дня, где не наступал вечер, как дань иль как данность, вернёт меня, а коль не вернёт – излечит. Мой шёпот коснётся твоих волос – тебе почудится ветер. И не отболело и не сбылось, и не суждено ответить зачем, к твоему склоняясь плечу, уста опалив до боли, я древнее Слово тебе шепчу, отравленная любовью. Возвращение Я во сне вернулась в старый дом, где не властно время над любовью; Лунный свет дрожащим серебром к моему пролился изголовью. Всё – как прежде, только зеркала бархатными кажутся от пыли. Всё – как прежде, только жизнь прошла незаметно. Словно и не жили. Окна настежь в старый-старый сад, в марево нетающей метели, всё, как будто двадцать лет назад, только мы с тобою повзрослели. В шандале оплывшая свеча и вином наполнены бокалы. Двадцать лет меня ты здесь встречал, вглядываясь в сумерки устало. Тёмной тенью встала у окна. Прошептала: « Здравствуй. Я вернулась». Тёрпкое вино испив до дна, утром на плече твоём проснулась. *  *  * ("Ты старше меня на несколько лет...") Ты старше меня на несколько лет. Я старше тебя на целую жизнь и не на одну – на две иль на три, и пропастью время меж нами лежит. Она не снаружи, мой милый, – внутри… Ты старше меня на несколько лет, но ты для меня всего лишь дитя, ребёнок, себя возомнивший Творцом. Ты жизнь прожигаешь, беспечно шутя, и кажешься глупым крикливым птенцом. Забавно, порой, на тебя мне смотреть, когда, убелённый снегами седин, ты строишь песчаные замки надежд. О, мой несмышлёныш! О, мой господин! Земля не знавала подобных невежд. А впрочем – знавала. Ведь всё впереди. Ты будешь сюда возвращаться не раз. И, не возмущайся, не два и не три. Пока не растают забвения льды, пока не отверзнется пропасть внутри, пока не отыщешь свои же следы… … Ребёнок, играющий взрослую жизнь… Черешневое О том, что заснеженный город нежен, нашёптывали с утра, несущие палый цвет черешен, проснувшиеся ветра. И сердце, отравленное досадой, забилось сильней во сне, едва у ворот Городского сада черешневый выпал снег. Я этой танцующей, нежной стаи легко касалась рукой, боясь, что она вот-вот растает, как сон мой, как мой покой. Темнели чужих сновидений тени и льнули к моим плечам, как будто услышать о том хотели, о чём наяву молчат. Взлетали, кружась, лепестки-скитальцы и падали в никуда, и было тепло, но озябли пальцы. Светало. Синела даль. И в синей дали, в нашем старом доме, на самом земном краю, ты тихо баюкал в своих ладонях согревшуюся мою. Танец маленьких Саламандр Знаешь, мне всё ещё снится зима – тонет в безбрежии белом хижина… и приручённый огонь так мал, что его отсвет только и вижу я. Может, ты помнишь, в каком из миров выковал меч свой под песнь снежную? Я открывала гептамерон, плавился воск, со слезами смешанный, белой подковой лежал меандр над чернотой подземелий каменных. Помнишь двух маленьких Саламандр, что танцевали в подросшем пламени? Помнишь, как было легко молчать – просто идти одной дорогою, руки твои на моих плечах мне и без слов говорили многое. Ты и сегодня куёшь мечи, я – плавлю воск, на слезах замешанный, мы и сегодня ещё молчим, только… всё реже молчим по-прежнему. Но оживёт на клинке меандр из сновидений, и вновь увижу я танец двух маленьких Саламандр над занесённою снегом хижиной. __________________ * Саламандра – дух Огня. Гептамерон (гримуар) – Книга, в которой описаны заклинания на семь дней недели. Меандр – плавный изгиб речного русла. Меандр во втором случае – узор, геометрический орнамент в виде ломаных линий. Во избежание нежелательной трактовки слова "гептамерон": "Вокруг гримуаров ходило большое количество самых невероятных легенд. Не удивительно, что люди верили, будто в гримуарах записаны рецепты исключительно "чёрной магии". На деле же, заклинания в гримуарах, чаще всего, совершаются именами богов, в основном именем Христа и Адонай, а заклинаемые духи могли быть использованы для совершения как злых, так и добрых поступков. Кроме того, авторство большинству магических текстов приписывалось библейским персонажам (Еноху, Соломону, Моисею), папам римским (Льву или Гонорию), а также различным мудрецам. Январский романс Любимый, январь на изломе. Шурша, осыпается хвоя, и мы, наконец-то, с тобою остались сегодня одни; Январь – пересмешник двуликий, ещё новогодние блики хранят зеркала в нашем доме, но тают январские дни. За окнами в заводи лунной беснуются белые руны, и белую сагу слагает из них чародейка-зима. Стою у окна, замирая, на рунах волшебных гадаю, смотрю, как январь осыпает серебряной пылью дома. Январь на исходе, любимый. Он так же как жизнь – быстротечен, и так же проносятся мимо и тают мгновенья-года. Но в вихре неумолимом есть главное – наша встреча, меня ты обнимешь за плечи, и пусть будет так всегда. Письма Я перебираю письма, я к былому прикасаюсь, карусель из дней кружится, что же от меня осталось? Пожелтевшая бумага да помятые конверты, на полях плащи и шпаги, эполеты, эполеты… Ах, мой милый, неужели постарели наши чувства? Или это мы стареем? Грустно, рыцарь. О, как грустно! Назови печаль усладой, дай в руках твоих согреться, постарела лишь бумага, но как прежде бьётся сердце. Ты всё тот же – плащ и шпага, Б-г с ней, с глупою бумагой! Рукой подать Рукой подать, – а всё ж не прикоснуться, и Яблочного Спаса жар остыл… Мы просто не успели оглянуться, засахарился летний мёд на блюдце, и яблоки печалятся, желты. Рукой подать, – а всё ж не оказаться у яблони, светящейся в ночи, чтоб на траву примятую бросаться и падалицы трепетно касаться, и слышать, как ты рядышком молчишь. Рукой подать, – а всё ж не заблудиться, хоть Спаса в октябре простыл и след. Всё дальше наши взгляды, наши лица, но сок под тонкой кожицей струится, и источает мякоть нежный свет. Рукой подать, – а всё ж не прикоснуться, нет летних нот в октаве октября. Но этот голос мне помог вернуться, туда где мёд, как золото, на блюдце, и ты молчишь… и яблоки горят. РЯБИНОВАЯ ЮДОЛЬ Мятный чай    Маме Потаённые струны души растревожит мотивчик знакомый, и покличет мирок заоконный, что когда-то казался большим. Там синее небес высота и нежнее дыхание мая, К восходящему солнцу взмывает голубей сизокрылых чета. Своё сердце не в силах сдержать за четою лечу голубиной к дому, где у калитки рябина, где лежит моих странствий межа. Пять шагов до родного угла не осилить – такая усталость. Мама, ты? Ты со мной не рассталась, ты морщинкой у губ пролегла. Босиком по росе – не серчай, мам, я мигом: туда и обратно; Там под яблоней заросли мяты, ты ведь будешь заваривать чай? Отчего-то слезятся глаза… стали вдруг бесполезны вокзалы, все слова, что тебе не сказала не смогу и сегодня сказать. Круглый стол. Настежь в сумерки дверь.... Нет на свете местечка укромней; Без любви твоей в мире огромном Мне ещё холоднее теперь. Вот и чай подоспел. На столе хлеб ржаной, так любимый тобою. Согреваюсь не чаем – любовью, и мне верится – ты на Земле. Лечу в Тарусе грусть Лечу в Тарусе грусть живой водой Таруски, мне дорог этот вкус с родной горчинкой русской. Лечу в Тарусе грусть, но, видно, зря стараюсь – взгрустнулось – ну и пусть, – судеб не выбираю. Скитаюсь над рекой, где спит певец Скитаний, и трогаю рукой заиндевелый Камень, и грея поутру озябшую рябину, я радуюсь, что грусть моя неистребима. Лечу Тарусой грусть – святой горчинкой русской и спорить не берусь, что грусть не лечат грустью. Но кто бы ни спросил: нарочно ли, судьба ли? Отвечу: на Руси клин клином вышибают. _________________ * Таруска – река; певец Скитаний – могила К.Паустовского находится в Тарусе; заиндевелый Камень – кенотаф Марины Цветаевой. Старые дома    Сыну Дом замерзает… Грей – не грей, – безрадостны глазницы-окна; и тополь – старый бриарей стучится в них рукою мокрой. Ему бедняге, невдомёк, что и у дома есть свой срок. Как быстро детские шаги считали лестничные марши, и яблочные пироги напоминали: на год старше ты стал. А средство от тревог всё то же – бабушкин пирог. И печь каминная хранит, запрятав в изразцовых сотах, мои безоблачные дни – твои начальные высоты…. Ты покоришь немало их – дай Б-г, чтоб основной достиг. Идёшь легко, глядишь – светло, и со двора кричишь пока мне; не забывай, бросая камни, что собирать их тяжело, а если бросил – не беги – накроют с головой круги. И будет падать мокрый снег в озябшие ладони улиц, о снах напоминая мне, о днях далёких, о весне, которая с тобой вернулась. Тепло. Сиротская зима. Но мёрзнут старые дома. Рождественская пастораль Что ж вы натворили, Гриммы...        Вероника Долина бабушке, с любовью... Зима в заброшенном саду. Ладоням – зябко, сердцу – зыбко. Сочельник первую звезду раскачивает в синей зыбке. И проступают из вчера в неярком, приглушённом свете малютка Гензель, крошка Гретель, и тихо льётся пастораль. Крепчал мороз по вечерам, топилась жарко в доме печка, казалось, сказка будет вечной, и не исчезнет во вчера. Румянец на моём лице с мороза цвёл легко и ало; варенье с ложечки стекало, и снились косы Рапунцель. Всё это помню, как сейчас: струился синий свет вечерний, неслышно в дом входил Сочельник, и тихо теплилась свеча. И сумасшедшие ветра всю ночь раскачивали звёзды, и не горчило слово «поздно», и не смолкала пастораль. Просохнут слёзы на лице. Со мной и ныне сказки эти: малютка Гензель, крошка Гретель и колокольчик-Рапунцель. И беспокойные ветра звезду вечернюю качают, и льётся над земным причалом рождественская пастораль. Там, в конце декабря ... А жить ты должен в синей дали. Ведь люди надеются, смотрят вдаль. В даль моря — синего, в даль неба — далёкого, в даль леса — далёкого, синего. Только в сумерки, только синим утром, только в вечернем тумане можешь подойти к людям.                               Имант Зиедонис "Синяя сказка" Старая-старая сказка, рассказанная с утра, к вечеру не исчезла, став мимолётной былью; в ней и сюжет бесхитростен, в ней и мораль добра: просто люби, не требуя, чтобы тебя любили. Там – в конце декабря – на дне уходящего дня тонкая ткань сумерек отсвечивает лиловым, и силуэт серебряный дрожит, за собой маня, и где-то рядом звенят серебряные подковы. Тихо спустись по лестнице, не обернувшись, – пусть старая-старая сказка летит за тобой следом, и от тоски останется только светлая грусть, и как ненужный груз канут в прошлое беды. …Там – в конце декабря – на дно уходящего дня тенью лиловой скользни мимо дверного всхлипа, чтобы увидеть синего – в яблоках белых – коня и улыбнуться снегу, который под вечер выпал. Новогодний вальс За юностью чьей-то бегом, это, знаешь ли – вряд ли. Давай-ка мы ей с восхищеньем помашем рукою. Ах, сколько же было у нас вечеров этих мятных и лунных ночей с ароматом цветущих левкоев. За юностью чьей-то вослед, это, знаешь ли...просто. В душе сохранить свою юность гораздо труднее, как солнечных зайчиков неуловимую россыпь, – ведь зимы всё дольше, всё злее и всё холоднее. За юностью чьей-то вослед, это, знаешь ли, сложно... Тем дальше она, чем за нею быстрее бежим мы. На этой дороге иллюзии смешаны с ложью, и цели вполне очевидны, но... недостижимы. Боа. Декольте… Чёрный жемчуг. Божественный Штраус... И запах горящих свечей вторит запаху хвои. Ты в вальсе кружишься, отбросив тоску и усталость, и юность чужая с восторгом следит за тобою! Пряностей восточных ароматы Пряностей восточных ароматы поманят за тридевять земель, где укрыта лепестками маков отмелей песчаных карамель. А над ними молодые луны проливают негу и печаль, отражаясь в синеве лагуны, в песнях да в русалочьих очах. Там туманы стелются так низко, – в изголовье радужных долин, где змеится тень от тамариска, и не умолкает тамбурин. Ты пойдёшь на звуки тамбурина, с каждым вздохом ускоряя шаг, позабыв о доме, всё отринув, на свиданье с будущим спеша. Приоткроет Время смысл знаков взмахом смуглой маленькой руки, опадут соцветья чёрных маков – прожитые годы-лепестки. Лишь тогда очнёшься ты от дрёмы, вспомнишь, что оставил далеко землю отцветающих черёмух, где полынь, где мёд и молоко. И померкнут дали золотые, тихо-тихо будет моросить дождик над черёмуховой стынью, над неброской прелестью Руси. Сердце августа Тепло до срока лето разбазарило, не греет солнце – сколько ни проси, но полыхают зори; август – заревом издревле называли на Руси. И утренник – из ранних – землю выбелив, таится в оксамитовых лугах, где сумерек лиловых взгляд погибельный сочится сквозь полуденный угар. А зори-заряницы сердце радуют, медовый воздух будто загустел, и яблоки в садах ночами падают, во влажной исчезая темноте – под яблоней – в траве – где тишина густа, где то и дело слышится в ночи, как падает и бьётся сердце августа, и замирает... и опять стучит. Русинка Русинка… А просится – русинка – девчонка из древних поверий, вишнёвая косточка-бусинка в моём родовом ожерелье. Моя синевзорая пращурка – глоток родниковой водицы, легка и проворна – что ящерка – славяночка-отроковица. Не часто клонила головушку и клала земные поклоны, горчит твоя вольная кровушка дымком половецких полонов. Девчонка в рубашечке вышитой, века меж тобою и мною, да только по-прежнему слышу я, как стрелы поют за спиною. Никто до сих пор не ответил мне, то явь или сон мой из детства? То сердце болит иль отметина калёной стрелы половецкой. Вересень Вересень, я в тебе гостья ли? Стёрта меж нами межа русской глубинки погостами, где мои предки лежат. Вересень, – росы да россыпи, капля медовых чернил, и осознание взрослости в колкости мокрой стерни. Вересень – время антоновки, замерла, жёлто светясь; тянется ниточкой тоненькой дух её – с родиной связь. Вереск цветёт. Равноденствие. Призрак мечты, что сбылась: Дом. Опустевшая детская. Да у крыльца коновязь… В памяти наше спасение; Помнят! ( не жди, вороньё...) Здешние ветры осенние древнее имя моё. ____________ Вересень – старорусское название месяца сентябрь. Сохранилось в современном украинском языке. Время цветения вереска. Рябиновая  юдоль Когда в колыбели чёрной баюкает ночь луну, душа, вздохнув облегчённо, уверует в тишину, И в дом, где траурным крепом подёрнута зыбь зеркал, давно забытое лето вернётся издалека. И в зеркале отразится колодец с живой водой, дощатые половицы… Рябиновая юдоль. … С вязаньем женщина в белом, как водится – у окна. И песня, что она пела, доносится, чуть слышна. Она ни о чём не спросит меня, и я промолчу, а утром забуду вовсе – довольно ночных причуд! «…довлеет дневи…» припомню и « Господи, даждь нам днесь…», но будет теперь легко мне, (ведь всё преходяще здесь), устав от возни мышиной, увидеть, оставив дом, как снегом припорошило рябиновую юдоль. Не запоминаю имена Не запоминаю имена. Помню лица – голоса и лица, что в душе сумели отразиться и глубины всколыхнуть до дна. Не запоминаю. Не важны для меня регалии и даты. Знать довольно, что жила когда-то та, чьи строчки горькие нежны. Не запоминаю имена, и моё запомнится едва ли… Палою листвою сад завален, и стекают в Лету времена. Не запоминаю. Нет – не лень! Память подаяния не просит! Но обильны и снега и росы на погостах русских деревень. Не запоминаю имена, помню только глаз родных сиянье и дорогу к дому, – мне она в оправданье или в покаянье настоящей памятью дана. Не запоминаю имена... Осенних равноденствий плен Осенних равноденствий плен – тенета липкой паутины, тоски тончайшая патина об ускользающем тепле. Всех «за» попытка лишена делить всё то, что неделимо. Безжалостна, неумолима и беспощадна тишина к таким же пленникам, как я – адептам стихотворных магий, познавшим, сколь остры края у столь податливой бумаги… Негромкий треск горящих дров сдерёт тоскливую патину, солжёт осенний палиндром, что всё на свете обратимо. Но вспять бегущие – не мы, к нам тишина неумолима… А всё, что было неделимо, разделит первый день зимы. Стихи и прозу, дух и плоть, причины действий и бездействий, и от осенних равноденствий оставит мнимое тепло. Чья-то боль проросла во мне.. Чья-то боль проросла во мне и болит, как своя, ночами, понимаю, что права нет ни на крики, ни на молчание. В угасающих красках дня дом далёкий кажется ближе, там в печи языки огня с лёгким треском поленья лижут. А над домом – она – звезда, только ей душа моя внемлет; из земли растут города и уходят туда же – в землю. Но до неба – как до земли – только жизнь… и снова – дома… чтобы вспомнить, зачем пришли и откуда, и кто мы… кто мы… А над нами – она – звезда, вместе с нею по жизни шли мы, под землёю спят города, на земле подрастает ш л и м а н… Свет далёкой звезды в окне разгорается – не стихая, чья-то боль проросла во мне и живёт, отболев, стихами. За птичьим клином Пересыпаю морской песок… Но день, предсказанный птичьим клином, смешает запахи: свежий – глины, и горьковатый – травы иссоп. Там будет парус звенеть – упруг, и воздух – свеж, и прохладны камни, там – под проснувшимися руками – затянет песню гончарный круг. Благословляя на дольний путь – к исходу лета – за птичьим клином, в неискушённую влажность глины вольётся тихое чьё-то: «Будь…». О, это бремя, носить в крови глоток божественного дыханья, неизлечимо болеть стихами, несвоевременно гнёзда вить и безнадежно искать тепла, отогреваясь средь палых листьев, вдали от кем-то избитых истин, не пресмыкаясь… Не вброд, а вплавь спешить на запах травы иссоп, что смешан с запахом влажной глины, к исходу лета – за птичьим клином – чтоб обратиться в морской песок. Пробуждение Поймёшь однажды, что он – другой, твой мир, и чуждый и незнакомый... По тёмным улицам, как изгой, пойдёшь, пугаясь пустот оконных. Всё в этом городе, как всегда: и каждый встречный и камень каждый, но ты проснулся, а явь-вода, не утоляет ни боль – ни жажду. Воспоминаний полна река, а ты, по-прежнему – пленник тела, плывёшь и помнишь, что ни глотка из вод манящих не можешь сделать. Что ж остаётся? Стихи писать, тепла остатки бросать на ветер, и стать последним из бодхисаттв* не усомнившись, что мир твой – светел. Но только… вынесешь ли, скажи, свой путь без отпусков и вакаций? Ведь, чтобы не было больно жить, порою лучше не просыпаться. __________ * из бодхисаттв: здесь – Существо с пробуждённым сознанием. * * * ("Чем дальше города...") Чем дальше города – тем звёзды ближе; там росы холода на травы нижут, жива да холодна в реке водица, и в зазеркалье дна луна глядится. Спешит минувший день луне навстречу, но видится в воде далёкий вечер: распахнуто окно и пахнет хлебом в том доме, где давно ты был и… не был. Печалью вечера на сердце носим, и тянет во вчера, и ближе осень, и кажется – пора, ведь всё сказал ты, и кажется вчера теплей, чем завтра. У каменной плиты – на перепутье – почувствуешь и ты, как рвутся путы, прильнёшь к стволам берёз рассветом летним и светом первых звёзд, и звёзд последних. Видать и мне отпущено сполна Видать и мне отпущено сполна испить из чаши бдений у окна – из темноты пугающе-манящей, и приручая эту темноту, уверовать, что мудрость обрету, узнав, что только ищущий обрящет. Видать и мне отпущено стареть, Париж увидеть и…не умереть от разочарованья и досады, и видеться среди живых живой, и запасаться лунною травой, спускаясь в полнолуние с мансарды, чтоб пережить и боль, и смерть друзей, и поголовье выскочек-ферзей с повадками подобострастных пешек… Молить о снисхожденье небеса и получать, а стало быть – писать, не опасаясь гаденьких усмешек. Всё просто – мне отпущены сполна и неба синь, и моря глубина, и первоснежья миг, и – первоцветья, чтоб в каждом дне минувшем видеть свет, и на любой вопрос найти ответ, а на последний так и не ответить. Явь в летнюю ночь Отсчитываю летние деньки от воскресенья и до воскресенья и вспоминаю о дождях осенних, что так недосягаемо… близки. И тают крики перелётных птиц, и воды рек неспешно засыпают и сонные деревья осыпают обрывки кем-то прожитых страниц. Смещение пространств… Смешенье лиц. Вдруг, умерли слова во мне. Грущу, страницы пожелтевшие листая; есть среди них одна – полупустая, и я её ищу, ищу, ищу. Пускай и мне никто не обещал, что до конца испишется страница, я не могу с внезапностью смириться, как со стихом, рождённым… с о о б щ а. Осознаю, что трачу время зря, посмеиваясь над собой и зная, что в мир иной, где жизнь течёт иная, день новый, новым словом начиная, я выйду белым утром октября; И лёгкий шаг мой, словно мастихин, оставит след, посеребрённый льдами, у дома, где снегами опадали в мои ладони первые стихи. Их не было нужды запоминать, всего-то нужно было только вспомнить… Но таял снег, и было нелегко мне остатки талых слов в руке сминать. Снег таял, начинался новый день, и к новой жизни возрождался кто-то, и отступала сумрачная тень, и новый снег лежал за поворотом; В том доме говорили: Покрова, и пряный дух тянулся с сеновала… и оживали мёртвые слова, и я – как будто – с ними оживала. Раковины каури. Иллюзорное несколько раковин каури спящих в моей руке помнят о временах давно канувших в Лету я разжимаю ладонь и вижу как на песке проявляются имена и тут же уносятся ветром сто властелинов мира играющих словом вечность один из них обнажает меч  но… несколько раковин каури цена жизни раба и статуса господина их уравняет смерть спящих в сандаловых гробах с теми кто в общей яме все перед ней едины несколько раковин каури тихо в руке лежат чей-то застывший крик или чья-то усмешка как это всё-таки страшно время в руке держать не думать не говорить знать что всё будет смешано лишь мириады песка поющие под сирокко вспомнят как чья-то рука раковины до срока выронила раковина каури спит в ладони пустой ветер тростник ломает в ауре цвета индиго вспыхивает золотой лжёт Покрывало Майи Даже, если всё расставит… Даже, если всё расставит время по местам, даже, если ближе станет тот, кто дальше стал, годы вытянутся в мили и сведут «на нет» череду имён, фамилий, званий и побед. Неразменною монетой притаится вздох, да печали перманентный, «сахарный» ледок. Близко будешь – далеко ли – жажду аз воздам утолит и упокоит тёмная вода. И до срока лёгший камень на душу твою в эту темень тихо канет, точно в полынью. Даже если станет легче и светлей вода, помни, время память лечит – горечь – никогда. Полно думать о печали – пусть себе горчит, только б к берегу причалив, память излечить, только б кто в церквушке старой помолясь, скорбя, Богородице поставил свечку за тебя. Журавлиное Что в нас журавлиного, друг мой? Почему манит нас берег дальний? Тесен ли уклад патриархальный, холодно ль в провинциях зимой. Может, журавлиные сердца жаждут перелётов-переездов… Но весною, в городок уездный, где вскипает зелень у крыльца души журавлиные спешат, подлечить открывшиеся раны, в домик, где цветущею геранью горницу любили украшать. Оттого и тянет по весне к этим перелётам-переездам, в милый сердцу, городок уездный, в дом, где журавельник на окне. _______________ geranos (греч.) – журавль. Одно из названий герани – журавельник. В поисках брода… Память-река, где течение вспять; Думала, прошлого каждую пядь знаю. В поисках брода брожу до утра; скрыто грядущее, да и вчера тает. И проплывают туманно-легки, на расстоянии взмаха руки, годы. Память-река свою ношу несла тысячелетия – несть им числа – в водах. Здесь и тревога моя и покой, их невозможно коснуться рукой – взглядом… Здесь воплощений моих череда из ниоткуда плывёт в никуда рядом. Брод не сыскать… Да ведь это же явь. Может быть стоит попробовать вплавь? Верю. Воды бездонные переплыву, ждёт на другой стороне наяву берег. * * * ("Весна принесёт бессонницу...") Весна принесёт бессонницу и дальних дорог жажду, и маленький город вспомнится, попав в который однажды, к местечку этому скромному неясной тоской влекома, родство ощутила кровное на улицах незнакомых. Шагну в лабиринты прошлого, примерю судьбы и лица, мелькнёт сарафанчик с прошвою у дома под черепицей, в саду… не изба российская и не украинская хата – ну что ж ты, ступай, отыскивай, свой след на земле Солхата. _______________ * Солхат – одно из древних названий города Старый Крым. Соранг У моряков есть поверье, что среди бушующих нордов и трамонтан, муссонов и сокрушительных тайфунов есть жаркий ветер соранг, дующий один раз за многие сотни лет. Соранг приходит с южных румбов горизонта поздней зимой и обыкновенно ночью. Он приносит воздух незнакомых стран, печальный и легкий, как запах магнолий. Сами по себе начинают звонить колокола сельских церквей, голубая заря поднимается к зениту, и сквозь снега пробиваются цветы, похожие на подснежники.            К.Г.Паустовский «Соранг» Мне останется синь да сон, капля сумерек киммерийских, впечатлений дорожных сонм о земле далёкой, но… близкой. Не отвечу – и не проси, мне самой удивляться впору, как в равнинный покой Руси просочились Синие горы. Эту данность не объяснить – я давно породнилась с нею, видно, выпряла Доля нить: тоньше – нет, но и нет прочнее. И когда из далёких стран за дождями ветра слетятся, возвратится в мой дом Соранг – приносящий тепло и счастье. И припомнится сон, где синь, и забвенье уже не тронет на седых дорогах Руси алый след киммерийских хроник. На улицах Старого Крыма на улицах Старого Крыма солнца больше чем где бы то ни было в нём купаются здешние воробьи и голуби… обленившиеся коты похожие на языческих идолов так заносчивы и вальяжны… это всё оттого что им ничего неизвестно о холоде… на улицах Старого Крыма можно временем пренебречь освободившись от мнимых привязанностей привычек и прочих земных оков и сразу же станут слышны крики погонщиков: чужая гортанная речь… внезапно тонкий запах шафрана на миг отвлечёт от стука конских подков на улицах Старого Крыма – в придорожной пыли – бродят толпы чихающих туристов – их ничуть не смущает что пыль эта – пыль веков… и что они окончательно затопчут следы караванов которые здесь прошли по Шёлковому пути… один из тюков (с чёрным перцем) порвался содержимое высыпалось на дорогу и смешалось с пылью ты тоже хочешь увидеть пыль веков? посмотри на чихающих туристов… Старый город Старый город, мой друг, мой недруг, дремлет время в твоих недрах. Снов обитель, обитель тайн, книга вечных земных скитаний. Здесь на улицах – на страницах – мои жизни, стихи и лица были – руницей, были – вязью, о себе говорила аз я. Помнишь, город, как мне дарил ты переулочков лабиринты, тихих двориков свет неброский, как сплетались в стихи наброски; грустью-горечью – не весельем – приворотное держит зелье, крепко держит – не отпуская, – стала каменной соль морская. Город-сказочник, город-рыцарь, может, мне доверился зря ты, рассказав, на какой странице от ворот твоих ключ спрятан... Снарядив кораблик бумажный, я покину тебя однажды, чтоб вернуться к твоим причалам, чтобы заново, чтоб – с начала раствориться в твоих недрах. Старый город, мой друг – мой недруг… Просит душа кочевья Лето уходит. Робко бросает осень первый тревожный взгляд через порог. И поспевают яблоки, и выносит бабушка к чаю яблочный пирог. День уходящий тает в заре вечерней, небо прошито нитью звёздных дождей… лето уходит – ищет душа кочевья и – не находит, и не найдёт нигде. Разве что в дальних, мятных сумерках летних, где моя тень притаилась в тени стола, где перемешан день первый с днём последним, ветхая скатерть крахмальна и бела… Лето уходит. Воздух – нежнее шёлка. Теплится память – тихая свеча. А на столе дышит пирог с грушовкой, в узких стаканах медленно стынет чай. И оживают в синей поре вечерней с детства знакомые, лёгкие шаги… Лето уходит, просит душа кочевья, и на подходе яблочные пироги. Не разгадать – не объяснить, зачем я осени жду, светлых надежд полна. Лето уходит, просит душа кочевья, значит, ещё помнит свой дом она. СЛОВО – МОЁ ЛОГОВО Я становлюсь немногословна Я становлюсь немногословна, хотя ещё от всех невысказанных слов мне так горячо. Всё менее сентиментальной я становлюсь и переделать мир глобально уж не стремлюсь. Чтоб волки сыты, овцы – целы, чтоб все равны; Мечты Томазо Кампанеллы, уже смешны... Но ближе откровенья Ницше, что так точны; Ты переделать мир стремишься? С себя начни. По-прежнему не понимаю, зачем я здесь, и мир всё чаще принимаю таким как есть… Исцеление Словом Память затворницу-душу вгоняет в озноб. В реку забвения падая снова и снова, мёрзнет душа и согреться пытается Словом, не совладая с открывшейся раной сквозной. Сердце, рванувшись вослед за озябшей душой, не успевает: вот-вот разорваться готово. Систола или диастола – только бы Слово, Слово на рану сквозную ложилось как шов. Стихнет озноб. Отогреется горе-душа. Раны душевные словом врачуют издревле. Память, уютным клубочком свернувшись, задремлет. До пробуждения вдох или выдох, иль шаг... Заноза Не отвечать на письма и звонки. Едва-едва друзьям кивать при встрече. И сокрушаться – ночи коротки, и ждать с утра, когда настанет вечер. И проклинать мучительные дни, в которых неизбежны разговоры, и, избегая праздной болтовни, смотреть в глаза отсутствующим взором. Стать схимницей. Затворницею слыть, диковинный росток в себе лелея, что требует то водной гладью плыть, то вдаль брести по липовой аллее. И повсеместно ощущать её, строку, ниспосланную кем-то свыше, что как заноза спасу не даёт. Её и лишь её повсюду слышать. Безумие не кончится, пока на чистый лист после бессонной ночи, не выльется начальная строка, истоком став для следующих строчек. А мне долги раздать бы по звонкам и в запоздалых письмах извиниться, пока занозой новая строка в распахнутое сердце не вонзится. *  *  * ("Ты притворялась, девочка-актриса...") Ты притворялась, девочка-актриса, ты попросту лгала в своих стихах; На первый взгляд, исполненные смысла, слова вскипали на твоих устах. Ты о любви с таким писала пылом, что на бумаге плавились слова. Позволь тебя спросить: «А ты любила хоть раз, но так чтоб кругом голова?» Ты и о смерти мастерски писала, о тенях и о сумерках густых; Позволь тебя спросить: «А ты стояла хоть раз у той, у роковой черты?» Кокетливо, приличий не нарушив, приоткрывала что-то там в душе; А ты хоть раз бы обнажила душу – негоже душам шастать неглиже. Пустых метафор пышные кулисы, эпитетами пышет пиитет… Да ты актриса, девочка, актриса! Ну, кто тебе сказал, что ты поэт. Иная судьба А может, нас ждала судьба иная, в которой были б небеса глухи, и не рождались бы на свет стихи. И, откровенья этого не зная, мы жили бы – послушны и тихи. И наши домочадцы были б рады... А в сущности, что человеку надо? Чтоб полной чашей назывался дом... Идиллию представила с трудом. Не для меня она, и я готова всё в жертву принести во имя Слова, Но только, близких охрани, Творец, пусть будет ровным стук родных сердец.... Предзимье Петлёй затянулось предзимье, стал пленом дождливый рассвет, осенняя анестезия сошла потихоньку «на нет». Но, боль притупляя, по венам скользит стихотворный поток, в котором всё так откровенно, – нет смысла читать между строк. В котором, во взглядах прохожих, чуждинка, как льдинка остра. В котором саднит непохожесть, как будто ожог от костра. Там плачется мало да редко, глаза и скупы, и сухи. Там в сердце предзимья, как в клетке, иные томятся стихи. Не жду… По осенней грязи им, как мне, не добраться домой. Тепло. Затянулось предзимье. Но… холодно, словно зимой. В дождливый день В дождливый день сжимается пространство до уголка в прокуренной квартире, мой друг – поэт, с завидным постоянством находит в нём свои ориентиры. Себя не мысля без осенних ритмов, он знает: солнце ждёт за облаками. Он прячет в середину слова рифму, меня в стихо-творенье вовлекая. Там смещены границы, грани, время, там небо серо, но отнюдь не хмуро, там чёрный кот у печки мирно дремлет, и душу лечит дождь акупунктурой. Все окна настежь в доме у развилки, там верят: солнце ждёт за облаками. Там лист кленовый, обнажив прожилки, смешался на столе с черновиками. Начало Что раковины старых кастаньет хранят в себе? Изгибы рук и тела и россыпи триолей тарантеллы, и звон дождя серебряных монет. Что молодое терпкое вино хранит в себе? Лозы упругий локон. До той поры, как стать игристым соком, в земле дремало косточкой оно. Что тлеющий под пеплом уголёк хранит в себе? О чём, мерцая, помнит? О трепете листвы в июльский полдень иль об огне, что отдохнуть прилёг. Моё стихотворение, лети. Я вижу, ты с листа вспорхнуть готово. Я верую – в начале было Слово, – и отпускаю. Доброго пути. Вырастаю из ранних стихов Вырастаю из ранних стихов, как из детских пелёнок, как печаль вырастает из сумрака белых ночей; и всё глуше влюблённостей хор, где мой голос так тонок, и зима – холодней, и отчаянье всё горячей. Мне давно уже тесно в стихах, где пронзительна нежность, но душа нетерпима, как прежде, ко всякому злу. Прихожу в эту жизнь и преодолеваю рубеж, но не могу обучиться простому её ремеслу. Как и прежде, иду напролом, прямиком – по сугробам, как и прежде, в осеннюю пору светло и легко, только вот маловаты стихи, словно детская обувь, и опять всё с нуля начинать и опять – босиком. Я из прожитых дней вырастаю. Податливой глиной мне казались слова, что росли под рукою моей. Но не подлинной правдой стихи обернулись – подлинной; – чем их легче читать – тем рождались они тяжелей. ________________ * Подли'нная правда – правда полученная под лином (лин, подлинник – орудие палача) – под пытками. Ещё один вариант: линь, линька – полоса кожи, вырезаемая со спины при дознании. Не искушай Не примеряла одежды поэта, просто, однажды плутовке-судьбе вдруг побродить захотелось по свету, вдоволь вкусив от лишений и бед. И – босоногая, в платьице тонком, мерой земной отмеряя свой срок, шла я, а вслед мне смеялась плутовка: «Как тебе мой, горемыка, урок?!» Шла через подлость и через наветы, через зыбучую, вязкую лесть, этими тропами ходят поэты, если случайно задержатся здесь. Ходят в предчувствии светлого мига, каждое слово лелея в строке, чтобы плясало в ней шалую джигу рыжее солнце на белом песке. Дальше, как водится: руки – синице и журавлиному клину – душа… Не надоело в поэты рядиться? Вдруг да услышится. Не искушай! Слово – моё логово Тяжкий крест ли, данность Божья ли, добровольная аскеза ли... то бессонницей тревожили, то в забвенье вены резали. Слово, Слово моё логово, в нём зализываю раны я, Как известно, Б-гу - Б-гово, а поэту – участь странную. Избавленье ли, проклятье ли крест изгойством коронованных, не страшись, поэт, распятия, – не минует всё одно оно. Дверь захлопнуть – дело верное. От окна бы кто помиловал... Но парит поэт над скверною, наделённый древней силою. Оставляю Б-гу - Б-гово, принимаю участь странную. Не касайтесь только логова – в нём зализываю раны я... Всё же весна Всё же весна. Пусть вот так, не спеша, перемежая дожди со снегами, робким этюдом, застенчивой гаммой, шумной, взъерошенной стайкой стишат. Всё же весна. Проливается свет солнца в улыбки и взгляды прохожих. Воспоминания-тени тревожат прошлых.... а, может быть, будущих бед. Всё же весна. Из домашних темниц марту навстречу торопятся люди, И наполняются праздные будни музыкой ветра и пением птиц. Всё же весна... Просыпайся, душа! Впору и крылья пришлись и пуанты; Слушай... Тебе предназначена мартом стайка взъерошенных свежих стишат. На страницах книги твоей На страницах книги твоей я открыла город, узнавая улицы, лица узнавая, и колодца старого ржавый ворот проскрипел, что есть здесь вода живая. По страницам книги твоей я брела несмело, всё ждала, что кто-нибудь – да вот-вот окликнет, но, похоже, нет никому до меня здесь дела: тосковали, плакали… а потом привыкли. На страницах книги твоей – с прошлым по соседству расправляет будущее паруса ли? Крылья ль? Всё, о чём мечталось тогда – в босоногом детстве, стало болью, буднями, стало пылью. По страницам книги твоей, к пристани далёкой, где давно уж на воду спущен кем-то ялик, я дошла, хоть выпал мне путь нелёгкий, и самой не верится – я ли это… я ли? По страницам книги твоей я пришла к себе. Отчего же снега белей лист последний бел. Немного стихов Взвешиваю каждое слово, словно не осталось их вовсе, словно за прощальным уловом невод свой забросила в осень, словно, листопады листая, только им пытаюсь я вторить, чтобы стихотворную стаю не сгубить в реторте риторик. Чтобы не личиной, а ликом суть моя в словах проступала, ну а жизнь – в стихах, поелику, всё большое кроется в малом. Ведь перед людьми, как пред Б-гом, не солгать – да не отмолчаться. А стихов и нужно немного: для души, для Света, для счастья…. Неформат Небрежно бросишь: «Женские стихи… Поэзия – занятие мужское!» и подчеркнёшь безжалостной рукою огрехи, словно смертные грехи. Потом добавишь: «Это неформат..» и удалишься, тяжело вздыхая, журнал оставив «толстый» со стихами, на память – разбирайся, мол, сама. И я увязну в языке чужом, в конструкциях, что сердцем не согреты, пытаясь отыскать лицо поэта, а в памяти останется… пижон. И буду вновь замаливать одна все «прегрешенья» в тоненькой тетради… А всё-таки, скажи мне, Б-га ради, что здесь не так, и в чём моя вина? Не в том ли, что осознанно вполне к классическому слогу тяготею, он незамысловат и незатейлив, и потому – вне времени и вне всех новомодных слэмов и течений – они пройдут, как дождь, как снегопад, как сонм скоропостижных увлечений, останется лишь то, что «не формат», и что людьми поэзией зовётся; однажды взяв начало от …сохи, по свету бродят разные стихи, а в сердце лишь она и остаётся. Acknowledgements  Людмила Шарга. Поэт, прозаик, член Южнорусского Союза Писателей, Одесской организации Конгресса литераторов Украины, Одесской организации Межрегионального союза писателей Украины. Лауреат международных литературных конкурсов и литературных премий. Родилась в России, живёт и работает в Одессе. Публиковалась в Одесской антологии поэзии «Кайнозойские Сумерки» (2008), в альманахах «Меценат и Мир. Одесские Страницы» (2008, Москва), «ЛитЭра» (Москва), «Свой вариант» (Луганск), «Провинция» (Запорожье), «ОМК» (Одесса), в журналах «Дон» (Ростов-на-Дону), «Ренессанс» (Киев), «Арт-Шум» (Днепропетровск), «Работница» (Москва), «Южное Сияние» (Одесса), в газетах «Литературная газета» (Москва), «Интеллигент» (СПб), «Литература и жизнь» (Киев), «Отражение» (Донецк), в интернет-журналах «Авророполис», «Ликбез», «Великороссъ», «Гостиная» и других изданих. Автор сборников поэзии и прозы «Адамово ребро» (2006), «На проталинах памяти» (2008), «Билет в осенний день» ( 2010). Редактор сайта Творческой Гостиной Diligans Электронная книга подготовлена с любезного разрешения автора. Дизайн обложки: Вячеслав Шарга Фотография автора: Ольга Rostislavna Редактор: Людмила Шарга Страницы автора в сети: http://stihi.ru/avtor/charga Творческая гостиная DILIGANS http://www.proza.ru/avtor/charga Авторский персональный сайт Гостиная Verbatim Слово в Слово Литературно-философский журнал "Гостиная" сайт "Авторским голосом" Песни на стихи Компиляция книги в формате epub (publisher): Николай Мурашов (docking the mad dog) 2012 Copyright information Тексты данной электронной книги защищены (cc) Creative Commons Attribution-NonCommercial-NoDerivs 3.0 Unported License. Вы можете свободно: делиться (You are free: to Share) – копировать, распространять и передавать другим лицам данную электронную книгу при обязательном соблюдении следующих условий: – Attribution (Атрибуция) – Вы должны атрибутировать произведения (указывать автора и источник) в порядке, предусмотренном автором или лицензиаром (но только так, чтобы никоим образом не подразумевалось, что они поддерживают вас или использование вами данного произведения). – Некоммерческое использование (Noncommercial use) – Вы не можете использовать эту электронную книгу или отдельные произведения в коммерческих целях. – Без производных произведений – Вы не можете изменять, преобразовывать или брать за основу эту электронную книгу или отдельные произведения. http://creativecommons.org/licenses/by-nc-nd/3.0/deed.ru Любое из перечисленных выше условий может быть отменено, если вы получили на это разрешение от правообладателя. ------------------- Licensed under the Creative Commons Attribution-NonCommercial-NoDerivs 3.0 Unported License. To view a copy of this license, visit http://creativecommons.org/licenses/by-nc-nd/3.0/ or send a letter to Creative Commons, 444 Castro Street, Suite 900, Mountain View, California, 94041, USA.  You are free: to Share — to copy, distribute and transmit the work Under the following conditions: Attribution — You must attribute the work in the manner specified by the author or licensor (but not in any way that suggests that they endorse you or your use of the work). Noncommercial — You may not use this work for commercial purposes. No Derivative Works — You may not alter, transform, or build upon this work. Any of the above conditions can be waived if you get permission from the copyright holder. Thank you for respecting the work of this author. See more books in http://www.e-reading.mobi