Часть первая
   

   

    

     I
    

    Когда люди идут на мол встречать каботажный пароход, это не приносит им ровно никакой прибыли, как, впрочем, и убытка; получается то на то, если, конечно, не считать сбитых подметок. Словом, вреда от этого нет, да и пользы не больше. Может, какие-нибудь особые впечатления, зрелище для богов, другая благодать? Нет и нет. Несколько человек и ящиков — на борт, несколько человек и ящиков — на берег. Никто не произносит ни слова, ни штурману у релинга, ни экспедитору на причале говорить незачем, они смотрят каждый в свои бумаги и молча кивают.
    А больше ничего и нет.
    И люди каждый Божий день знают, зачем они туда идут и что увидят, но идут все равно.
    И совсем-совсем ничего больше?
    Ну, может, конечно, случиться, что слепого шарманщика проведут по мосткам, чем привлекут внимание детей, либо на берег сойдет в полном боевом снаряжении какой-нибудь спортсмен при лыжах и рюкзаке, хотя на дворе май и Пасха давно миновала.
    А больше и впрямь ничего.
    В порту царит оживление. Кроме детей разного возраста сюда явились почтенные горожане и отцы города, купцы и рыбаки, несколько таможенников, которые слоняются без толку, чтобы убить время, фотограф Смит с дочерью и женой и много прочего народу. В порядке исключения показался на люди и капитан Бродерсен, тот, что раньше водил барк «Лина», но потом бросил это дело и стал смотрителем маяка на внешнем рейде. Он останавливается и беседует с таможенником Робертсеном, которого называет штурманом, после чего спускается в свою лодку и выгребает к маяку.
    И в молодых девушках недостатка здесь нет: Ловиса Роландсен — рослая, заневестившаяся девица, из семьи ремесленников, малость угловатая и костлявая, но голубоглазая и вообще отличная партия. Ловиса любит прогуливаться с Лоллой, лицом, правда, Лолла не вышла, зато вышла статью и бюстом, а вид у нее такой, будто она готова вот-вот заржать. Поскольку на берег сошел лихой спортсмен, она два раза сбилась с ноги и уставилась на него. Ушлый фармацевт говорит про Лоллу, что она перетренирована.
    Но определяют картину дети в разноцветных платьях — синих, и красных, и желтых, и черных, и серых, числом до двадцати, красивые дети, по большей части — девочки, некоторые уже подростки, уже влюблены и гуляют с большими мальчиками. Особым поклонением была окружена дочь аптекаря: она сидела на ящике и устраивала прием. Звали ее Ольга, и все остальные под нее подлаживались. Пробился к ней и сын смотрителя маяка, но ему ничего не перепало. Неотесанный сопляк, еще даже не конфирмованный, конопатый, вдобавок голос у него ломается; только настроение испортил, так о нем сказала Ольга. Она его недолюбливала. Почему, спрашивается, он не уехал на маяк вместе с отцом? Во-он он там гребет.
    Абель промолчал.
    Впрочем, Абель не всякий раз терялся. Он уже привык препираться с Ольгой о разных разностях с тех самых пор, когда оба они были много меньше, чем сейчас. Однажды она расхвасталась, что ее отец может бросить камнем в сороку и попасть. Зато мой отец знает карточные фокусы, отвечал на это Абель.
    В общем у них за плечами много всяких совместных затей, и детские годы они прожили вполне увлекательно. Они на равных таскали морковь с огорода в загородной усадьбе Фредриксена, после чего отнюдь не спешили к хозяину с повинной. И еще они сообща утопили кота. Это был здоровенный котище, который разодрал грудь Ольгиной кошке, вернее, не кошке, а тоже коту. Конечно же ради такого случая участники поклялись друг другу хранить молчание, и конечно же совершили они это под покровом ночи, потому что кот был из знатных, таможенный был кот. Они ничего не боялись: тяжеленный камень в мешок — кота туда же, затянуть сверху — и бултых в глубокую воду. Потом они подгребли к мосткам, у каждого было свое весло, и работали они на равных, только у Абеля потом кровили руки.
    За такое дело он, казалось бы, заслужил более продолжительную благодарность Ольги, но несколько дней спустя он сам все испортил. Ольга забралась на крышу сарая, а Абель не только не помог ей слезть, но еще и стоял внизу, заглядывал ей под юбки и смеялся. Это так ее разозлило, что она без оглядки спрыгнула вниз, прямо на него, и оба покатились в крапиву, на кучу щебня, и ободрались до крови.
    После чего они долго враждовали.
    Но время идет, все стирается из памяти, оба подросли и возмужали. Они вместе ходят в кино, видят там разбойников, и скачки, и дрессированных собак и катаются вместе с другими на карусели внизу, на складской площади. Аптекарева дочка стала одеваться наряднее, чем остальные девочки, наряднее даже, чем Ловиса Роландсен и чем Лолла, то есть взрослые барышни. А вот Абель мало переменился. Собой он не очень видный, но друзья его ценят, потому что он всегда готов прийти на выручку и умеет найти выход из любого положения. Однажды летом, когда он вместе с другим мальчиком собирали чаячьи яйца, оба чуть не погибли, но к тому времени Абель уже научился плавать и сумел спасти как себя, так и своего напарника. Руки у него были на редкость маленькие, но крепкие, жилистые и проворные, как у воришки.
    Его меньше уважали, чем Хельмера, который был в ученье у кузнеца, и уж подавно меньше, чем Рибера Карлсена, который ходил в гимназию, чтобы после этого кем-то стать. Впрочем, эти субчики и годами были постарше. Но ведь и против Тенгвальда и Алекса, своих ровесников, он тоже не тянул, отчего бы это? С детских лет у них и манеры были лучше, и башмаки светлей, им все время подбрасывали деньги на карманные расходы дядюшки да тетушки, а школьные бутерброды у них порой были украшены кружками банана. Нет и нет, у Абеля ничего столь изысканного и в заводе не было, простой мальчик с маяка, где его отец по ночам караулил лампу, а днем отсыпался и вел жизнь бедняка. Вот как обстояло дело.
    И все-таки, захоти того смотритель маяка Бродерсен, он мог бы жить малость получше. Только он не хотел. Из скупости.
    Четырнадцать лет назад Бродерсен женился по второму разу. От первого брака у него детей не было, от второго родился сын Абель. Много лет подряд он небезвыгодно водил барк «Лина», и люди считали его человеком весьма состоятельным. Может, так оно и было, но жизнь его не являла ни богатства, ни блеска, и сына своего Абеля он содержал в полном убожестве.
    Впрочем, Абель не знал никакой другой жизни и вполне довольствовался той, какая есть. Маяк посреди шхер представлялся ему не менее великолепным, чем дом посреди города, да вдобавок у него водились всякие диковины, о которых обычный городской житель и помыслить не может. Ну что такого у них есть, если сравнить с ним? Он выхвалялся своим жилищем перед дружками, это, мол, единственное жилище, которое он признает, он ни с кем из них не поменялся бы, плевать ему на все их дома. У аптекаря дом, ничего не скажешь, и с балконом, и с эркером, но и на него он тоже плевать хотел.
    — И все-то ты врешь про свой маяк, — сказала Ольга.
    — Приезжай, посмотри сама, — ответил Абель.
    И так долго он об этом говорил, что в один прекрасный день, прихватив с собой девочек поменьше, Ольга поехала с ним на маяк. А Тенгвальда она взяла как личность сверх обычного чтимую среди ровесников.
    Нельзя сказать, что визит не удался, пейзаж в шхерах был для них непривычный и по виду, и своими размерами, с потаенными уголками среди расселин. Оживляли его забавные декоративные кустики, высаженные на симпатичных клочках земли.
    Еще здесь был остов старого катера, приспособленный под хлев, и великое множество чаек, которые прилетали сюда каждую весну и откладывали яйца, и стоял здесь неумолчный гул моря — все сплошь незнакомые и удивительные для детей вещи.
    — Да, — признала Ольга и ее маленькие спутницы, — здесь не так, как у нас.
    Но все-таки они были не настолько потрясены, чтобы прикусить язык.
    — А зачем эта дыра? Неужели тут колодец? А если чайка пролетит над ним и обронит… ну, я хочу сказать…
    — Ха-ха-ха!
    — И дорожек тут совсем нет, всё скалы да скалы, нет, Абель, ты уж извини…
    — Вы еще внутрь не заходили, — сказал Абель.
    Они вошли и взбежали на башню. Сплошное разочарование. Смотритель все им растолковал про лампу и про вращающийся козырек, но зажигать ее время пока не настало, и не довелось им увидеть ослепительный свет над морем. Здоровенная лампа, и больше ничего, наверно, подумали они про себя.
    — Вы еще в комнату не заглядывали, — сказал Абель.
    Спустились они и в комнату. Там было великое множество диковин, которые смотритель за бесценок понавез из дальних стран, немного всякой мелочи от дикарей из Австралии, кораблик в бутылке, пустые кокосовые орехи. Абель повторил те объяснения, которые слышал от своего отца, но для детей это было неинтересно.
    — Нам надо перебраться на берег засветло, — сказал Тенгвальд.
    Девочки под конец сунули нос даже на кухню, заглянули во все горшки, но одна дверь оказалась заперта: мать у Абеля не всегда была трезвая.
    Престранное жилье этот маяк в шхерах; и отец, тощий и прижимистый до скупости, и мать, которая пила и спивалась от грудной болезни и одиночества. А лет-то ей было всего сорок.
    

    Когда подошли рождественские каникулы, все стало совсем плохо, вернулись домой ребята, которых остальное время здесь не было, и Абель обратился в ничто — как и раньше. С этим он как-то освоился, но был еще недостаточно взрослым и разумным, чтобы отойти в сторонку. Напротив, он всем навязывался, а его отваживали. Правда, ему купили наконец новую фуражку, но у других и вовсе были шляпы, а у Тенгвальда вдобавок новые башмаки.
    Но худо-бедно зима прошла. И за это время Абель как-то сблизился с Лили. Она была чуть помоложе, но крупная и приглядная для своего возраста и вдобавок такая славная, что всегда охотно его слушала, а поскольку жила она по другую сторону бухты и дорога до школы была у ней неблизкая, Абель порой перевозил ее на своей лодке.
    — Какой ты молодец, что перевозишь меня, — говорила она.
    — А как же иначе, — отвечал он.
    На весенние каникулы все опять стало плохо, сперва на Пасху, потом на Троицу. Конечно, он мог бы в эти дни отсидеться дома на маяке и не навлекать на себя обиды и насмешки, но и тут у него не хватило разума, а причал, когда приходил почтовый пароход, так и манил к себе. Девочки его не признавали. «Ясное дело, опять этот Абель притащился», — говорили они, завидев его. «Он только и знает, что талдычить про свой маяк», — говорила Ольга. А когда он подсаживался к ним и начинал ковырять палочкой в песке, она сердилась: «Ты совсем нас запылил».
    Вот Лили была совсем не такая и вообще приятная девочка, ее он вполне мог бы держаться. А Ольга просто ведьма, но в эти годы другой для него не существовало. Он мог даже до того дойти, что начинал поносить свой маяк и презрительно толковать про лампу, про чаек и кроликов. Она же отвечала насмешками: «Ну не говорила ли я вам, что он опять заведет про свой маяк!»
    И куда он ни направлял взгляд, перед ним оказывалась стена.
    Как-то вечером Абель подкараулил Ольгу: он кое-что для нее припас, золотой браслет, который украл в церкви — у Христа. Старая, незамужняя дочь пастора в знак признательности за что-то повесила дорогое украшение на фигуру Христа, всю весну оно так и провисело на Христовом запястье; раз место было священное и дар красивый, да и благочестивый к тому же, никто не осмелился его забрать.
    Но Ольга не рискнула принять браслет из Абелевых рук и поблагодарить. Конечно же она его примерила, и глаза у нее засияли, и сердечко застучало, и всякое такое, но потом она вернула подношение и сказала:
    — Как это ты додумался?
    Абель промолчал.
    — Я не хочу его брать, — сказала она, — повесь обратно.
    Абель продолжал молчать. Он был бледный и огорченный.
    — Дай-ка еще раз глянуть… Господи… — и мне как раз впору, но ты не подумай… Ты когда его взял?
    — На Троицу, — сказал он.
    — Никогда не видела ничего подобного. Ты просто залез и снял его?
    Неохотно, с запинкой, он признался, что дал запереть себя в церкви на первый день Троицы, ночью украл браслет, а на другой день, во время богослужения, выскользнул из церкви. Ну и чертов парень, прямо безбожник какой!
    До чрезвычайности взволнованная, она спросила:
    — Так ты был ночью в церкви? И не боялся?
    Губы у него дрогнули, но он тут же взмахнул кулаком, словно что-то отогнал от себя.
    — Ты там ничего не видел?
    Абель молчал.
    Тогда Ольга сказала:
    — Все равно ты ненормальный. Ты знаешь, как его повесить обратно?
    — Нет, — признался он уныло и опять готов был заплакать.
    — Надо раздобыть церковный ключ, — сказала она. — Сумеешь?
    Он ответил:
    — Думаю, что да. Он у пономаря висит.
    Они вместе заглаживали проступок, вместе исправляли грех. Ему удалось украсть со стены церковный ключ так же ловко, как в свое время браслет с Христова запястья. А покуда он водворял браслет на прежнее место, Ольга ходила по церкви и выглядывала во все окна — не идет ли кто.
    Но своим безумным поступком он вовсе не расположил Ольгу к себе, напротив даже, порой она злобно грозила и намекала, что знает про него кое-что и может подвести его под наказание. Словом, ведьма и ведьма, он даже стал ее побаиваться.
    День за днем он отвозил Лили домой, чтобы хоть с кем-то быть вместе. У ее дома было всего два окна, дом-четырехстенка, самый маленький во всем городке, отец Лили работал на лесопильне и большим домом не обзавелся. Один раз Абель вошел вслед за ней и внес два хлеба, которые она купила в городе. Внутри все выглядело небогато, чем-то пахло, непонятно чем, часы стояли, одна кровать была не застелена. На маленьком столике у окна вперемешку лежали еда и одежда, а на подоконнике — несколько вареных картофелин в мундире.
    Лили вроде как смутилась.
    — Ты не присядешь? — как-то неуверенно спросила она и смахнула пыль со стула. — Мама, какой у нас сегодня беспорядок!
    — Да, это верно, — подтвердила мать. — Но я только что вошла и не успела прибрать. У меня сегодня стирка.
    — Мама стирает на некоторых парней с лесопильни, — пояснила Лили.
    — Без этого тоже не обойдешься, — сказал Абель взрослым тоном.
    Да, в эти недобрые дни он утешался обществом Лили, потому что больше у него никого не было. А если она и живет в скудости, так это даже лучше. Значит, она не из важных. Лили была добрая и спокойная, и, когда он летом как-то раз поцеловал ее, она не стала убегать, а только ненадолго закрыла глаза ладонью. Он и сам устыдился своего поступка, так что, шлепнув ее, с криком «осалил, осалил!» бросился прочь.
    А время шло, и проходило лето, и зима, и целый год. Ольга как-то ненароком сломала козырек его новой фуражки, а когда он, обнаружив несчастье, криво усмехнулся, сказала:
    — Так тебе и надо! — Но, сказав, сразу об этом пожалела. Козырек теперь свисал двумя половинками в обе стороны и имел довольно жалкий вид.
    Он спустился вниз, вычерпал воду из лодки и поплыл домой. День спустя он снова пришел в школу, как ни в чем не бывало, а фуражку начал носить задом наперед. Но козырек все равно свисал, и это ему очень не шло.
    Ольга отозвала его в сторонку и сказала:
    — Можешь за это ударить меня, если хочешь.
    Абель ответил присказкой, которую подцепил где-то в порту:
    — Где я ударю, там дыра остается, — после чего с видом взрослого мужчины отошел от нее.
    — Тьфу! — крикнула она вслед. — Козырек у тебя все равно был картонный.
    — Заткнись!
    — Просто лакированный картон.
    — Зато твой отец торгует мазью от вшей…
    А вот Лили, та нашла выход:
    — Можно прикупить новый козырек у Гулликсена. Мой отец однажды так и сделал.
    — А сколько с него взяли?
    — Вот уж не знаю. Да я могу и зашить этот козырек.
    — Спасибо за заботу.
    

    Конфирмовали его тем же летом, что и Ольгу. Они занимались в школе у причетника, и Ольга не все знала, а потому частенько краснела и отмалчивалась, когда ее спрашивали. Один раз он спас ее, сбросив с парты все свои вещи и переключив гнев причетника на себя. Но она так и не узнала, что он сделал все это ради нее. Конечно, Ольга была ведьмой, но у него становилось муторно на душе, когда он видел, как Ольга попадает впросак из-за Понтоппидана, хотя она знала куда больше, чем старый причетник про всякие житейские обстоятельства. Вообще она на глазах превращалась в даму, начала душиться и завела визитные карточки, которые раздавала направо и налево. После конфирмации Ольга собиралась уехать с матерью.
    — Я тоже уеду, — сказал Абель.
    — Ты? А ты-то куда?
    — В море, — ответил он.
    Это была правда, он и впрямь должен был уйти в море. Другого выхода не оставалось, после того как отец счел, что ему не по карману и дальше держать сына дома. Но тем самым отец только пошел навстречу его желаниям.
    — Значит, в море уйдешь, — сказала мать Абеля. — В четырнадцать-то лет. — И она покачала головой.
    — Уже пятнадцатый, — поправил сын.
    — Я и сам начинал как раз в его годы, — сказал отец. — И народ вокруг тебя будет отборный. В мое время такого не было.
    На прощанье Абель получил от отца золотой совет: не прятать деньги в карманы брюк, как это делают другие моряки, а класть их в кожаный бумажник. Вот, возьми его с собой. Через него уже прошел не один шиллинг.
    Абель спустился с верхотуры и открыл дверь на кухню. Отец крикнул сверху:
    — Не вздумай только пить ее зелье!
    — Не вздумаю, — ответил Абель.
    Мать сидела с тупым видом, держа на коленях пару серых варежек. Лицо у нее пошло красными пятнами. Время от времени она поворачивала вафельницу в печке, на тарелке уже лежало несколько готовых вафель.
    — Зачем он это кричал? — спросила она. — Я совсем и не думала тебе подносить.
    — Ясно, — сказал он.
    — Да и не готово оно для питья, — продолжала мать и, приподняв какую-то трубу, заглянула под какую-то крышку.
    — Счастливо оставаться, — сказал Абель и протянул руку.
    — Постой, ты вафель не хочешь?
    — Да ни к чему. Отец отвезет меня на судно, там меня и покормят.
    — А ведь я для тебя их напекла, — огорченно сказала она, — может, тогда хоть варежки возьмешь?
    Абель помешкал, но все-таки сказал «возьму».
    — Я по ночам их вязала.
    — Но ведь сейчас лето.
    — Я, правда, спустила несколько петель, но потом их подняла.
    — Спасибо за варежки, они мне очень пригодятся.
    Отец тоже сошел вниз и начал подгонять его:
    — Нам пора, нам пора.
    На том прощанье и закончилось. Мать не поднялась, чтобы поглядеть ему вслед. Она лишь пробормотала непослушным языком: «Счастливо тебе», однако с места не встала.
   

   

    

     II
    

    Но не в этот, первый, а во второй раз он вернулся домой, совершенно изменившись внутренне и внешне, и остался таким на всю жизнь.
    Впрочем, он и в первый раз вернулся не совсем таким, каким уезжал, старше на четыре года, выше ростом, опытнее, тише в повадках, да и лицом получше — веснушки все пропали. Он начал курить трубку, покачивать плечами на ходу, и порой с губ у него срывалось какое-нибудь незнакомое словцо. Да, он повидал бури и штормы, пережил кораблекрушение, сломал ребро, участвовал в драках в дальних портовых городах, все, как и положено. При этом он почти не привирал, и потому ровесники с превеликим интересом слушали его рассказы.
    За эти четыре года Абель не все время провел в море, один раз он сбежал с корабля в Америке, трудился на суше, немного — в ремесленных мастерских, приучил свои руки к различным работам по дереву и по металлу. Посещал вечернюю школу, колледж, ходил в море, приторговывал, научился водить машину, боксировать и многому другому. Ненадолго попадал он и в руки полиции, например когда угнал без спроса чужую шлюпку и укатил на ней с девушкой. Лихой парень и такой молодой вдобавок!
    В его манере рассказывать чувствовалось сильное влияние американского сленга и вдобавок бульварной «Полицейской газеты», все это было внове для городка, и поэтому Абелю не стоило труда завоевать слушателей.
    — В жизни ничего подобного не слышал! — восклицал кто-нибудь из парней. — А как же оно все кончилось?
    — Он просто заплатил. Пальнуть в зеркало — да Лоуренсу это раз плюнуть.
    Парни разочарованно:
    — А его не арестовали?
    — Арестовать Лоуренса? Да он полиции и без того осточертел!
    — Неужели он был такой лихой парень?
    — Одно время он пытался переплюнуть меня по части мелких краж в больших торговых домах и тому подобное, это когда нам была нужна новая одежда. Только ему не везло, и он бросил это дело. Но когда я снова встретил его осенью, нужда успела его всему выучить и его было не узнать. Он заделался настоящим вором, таскал одежду, чтобы продавать ее на судах, и даже не брезговал чистить карманы. Но у этого Лоуренса было доброе сердце, и под пьяную лавочку он плакал и раздавал все наворованное. Удивительный парень, и с лица вдобавок хорош.
    Молчание.
    — А что с него взяли за зеркало, раз оно было такое большое?
    — Ты хочешь узнать, торговался ли он с ними? Да ничего подобного. Он просто начал раздавать бумажки налево и направо, а одну сунул официанту. И мы ушли в другое место.
    

    Мимо проходили девушки, тут главное, какие именно, но, когда показалась Ольга, Абель галантно вскочил со скамейки и снял шапку. Она за это время стала на четыре года старше, но он сразу узнал ее, потому и встал. И снова не сказать, чтоб он был вознагражден за такую учтивость. Она — дочь аптекаря, первая красавица в городке и помолвлена с Рибером Карлсеном, который все эти годы трудился прилежно, как муравей, читал книги и стал теологом.
    Словом, ничего он не получил. Первый раз она даже отпрянула, верно заподозрив, что под его изысканной вежливостью таится злость, но потом остановилась и спросила:
    — Никак, это ты, Абель?
    — Само собой, я.
    — Вот ты и вернулся.
    — Ненадолго.
    Она кивнула и продолжила свой путь. Ее жених не проронил ни слова.
    А в другой раз, когда он встал, чтобы поздороваться, ему досталось еще меньше, она на него вообще не взглянула. Ну что ж, быть по сему: он тотчас сел и снова заговорил как ни в чем не бывало.
    — Да, уж этот Лоуренс, в нем прямо черт сидел.
    — И вы ни разу не попались? — спросили слушатели.
    — О да, было как-то раз в одном погребке. «Там кегельбан и вообще местечко хорошее, — сказал мне Лоуренс, — но только на прошлой неделе там застрелили человека. Давай туда сходим».
    Я сразу загорелся, что вот, можно будет позабавиться, но мне не хотелось потерять место в мастерской, а потому я нацепил на лацкан значок трезвенника.
    Там оказалось три человека, они играли в кегли и согласились принять нас в игру. Лично я присел в уголке, вроде как сам по себе, а вот Лоуренс составил им компанию, начал выпивать с ними и лезть в дружбу. Все перепились. Надо сказать, что Лоуренс мог допиться до полной одури. Вдруг прогремел выстрел, и один человек упал на пол. За что они его пристрелили? — подумал я, и кто это сделал? Когда его повернули, он был весь залит кровью и вроде как мертвый, и два его дружка подняли страшный шум. А Лоуренс уже никуда не годился. Не шумите, сказал он несколько раз, а сам сидел на стуле в дымину пьяный. Те двое сунулись ко мне в угол с криком, что это я стрелял. Они показали мне свои полицейские значки, которые давали им полное право обыскать меня, и нашли револьвер у меня в заднем кармане. Я не признавал свою вину и показал им свой значок и еще крикнул, чтоб Лоуренс пришел мне на помощь. Отвяжитесь от него, сказал Лоуренс, не вставая с места. Платить будешь? — спросили те двое. Нет, ответил я, за что я должен платить?
    Тут они подняли меня со стула и хотели увести.
    «А сколько платить-то, коли уж на то пошло?» — спросил я. Потому что не хотел быть замешанным и потерять место в мастерской.
    «Сколько же нам с него взять?» Это они между собой так говорили. «А у меня ничего нет», — сказал им я. «Да, но ведь не может он здесь так валяться, надо его унести», — говорят они. «Вот это уж не моя печаль», — отвечаю я. «Неужели ты даже пять долларов пожалеешь на похороны?» Тут я задумался: конечно, меня бы любой суд оправдал, но ведь сколько времени на это уйдет.
    Но вы только послушайте, что было дальше! Парень, который был при кегельбане, тем временем выбрался через заднюю дверь и вызвал полицию. И не успели два фараона появиться с черного хода, как покойник вскочил и исчез вместе со своими дружками через парадную дверь. Их словно ветром сдуло, и быстрей всех мчался сам покойник.
    Так что полиция застала только нас с Лоуренсом.
    Молчание.
    — А что было дальше? — спросил кто-то из парней.
    — А дальше ничего не было. «Ну, Лоуренс, ты, видать, снова на свободе и снова упражняешься?» — спросили полицейские, они его узнали. Но когда мы им все рассказали, они начали смеяться и объяснили, что это у троицы старый трюк. Их уже сажали, но они опять взялись за свое.
    «А у меня они отобрали револьвер», — сказал я.
    «Чур на новенького», — ответили полицейские.
    Но Абель отнюдь не целый день проводил на причале, рассказывая небылицы, он мог вести себя и вполне серьезно. Так, он на собственные деньги купил моторку, загрузил ее и повез на маяк лесопильные отходы. Это заняло у него несколько дней, потому что много его моторка за раз не поднимала.
    У лесопильни он снова встретил Лили. Ей исполнилось шестнадцать лет, она была худенькая и нежная, исправно училась счету и письму и теперь занимала небольшую должность в конторе при лесопильне. Они поболтали о всякой всячине, любовью тут и не пахло, припомнили кое-что из школьных дней, а кое-что до того ужалось в размерах, что и вспоминать не стоило.
    — Ты много где побывал с тех пор, как ушел из дому? — спросила она.
    — Объездил всю землю, — сказал он.
    — Подумать только, всю землю! Я слышала, ты и в Америке был.
    — Был.
    — А я все сижу в конторе, невелика радость.
    — Не говори так, — сказал он. — На свете есть немало людей, которые с удовольствием заняли бы твое место.
    — Правда? Знаешь, я могу и повышение получить, если буду хорошо работать.
    — Ты будешь хорошо работать, Лили.
    — Ты так думаешь?
    — Я помню, ты всегда хорошо работала.
    Тут Лили, вероятно, захотелось ответить любезностью на любезность, и она сказала:
    — Я слышала, ты перегружаешь лесом свою моторку. Не надо так делать.
    — Угу.
    — До маяка-то не ближний свет.
    

    Лодка годилась на многое. «В мое время мы ходили на веслах», — говорил его отец, не одобрявший мотор. Но с моторкой все же получалось лучше, а расходы — только на горючее. Он заплывал на ней далеко в море, рыбачил, ездил по делам в город, а когда умерла его мать, он на моторке отвез гроб на кладбище. Отец его был человек несговорчивый, он упрямо пошел на собственной лодке и конечно же остался далеко позади.
    Над могилой оба пели псалмы вместе со всеми, были одеты в черное и имели вполне серьезный вид. Однако на обратном пути мотор у Абеля заглох. С чего бы это? Да вот заглох — и все тут. Абель начал ковыряться в моторе, опыта у него хватало, и он быстро нашел неисправность, но устранить ее на воде не смог. И поскольку он забыл прихватить с собой весла, пришлось ему беспомощно лечь в дрейф. Отец догнал его и прошел мимо. «Эй!» — крикнул Абель. Отец невозмутимо греб. Абель поискал глазами, кого бы еще кликнуть на подмогу, но никого вокруг не было.
    Неужто старый шкипер и мореход не понял, что происходит? Он продолжал грести. «Эй, отец!» — наконец крикнул Абель и замахал руками. Старик поначалу огляделся по сторонам, но после нового оклика с чудовищной медлительностью и неохотой подгреб к терпящему бедствие сыну.
    Абель, вполне малодушно:
    — Я вот весла забыл взять…
    — Весла? — переспросил отец с неприязнью.
    — У меня мотор забарахлил…
    — Так-так. Чего-то я стал бестолковый. На кой тебе нужны весла?
    Абель промолчал.
    — Что у тебя, говоришь, с мотором?
    — Барахлит он, слышишь? Но я его исправлю в два счета, только бы до берега добраться.
    — Уж не хочешь ли ты сказать, что мотор у тебя прямо на воде лопнул?
    Абель молчал. Он привязал свою лодку к отцовой и сказал:
    — Пусти меня на весла.
    — Сядь! — скомандовал отец и потащил моторку на буксире.
    Абель встал и хотел перехватить весла.
    — Сядь! — скомандовал капитан Бродерсен резким голосом, продолжая тащить моторку за собой.
    Ни один из них не проронил по дороге ни слова. Отец здорово умотался, но злость у него прошла, и он сказал чуть сконфуженно:
    — Вот видишь, Абель, какая дребедень — эти моторы.
    Когда старый смотритель овдовел, ему понадобилась женская помощь, через газету он объявил, что ищет домоправительницу, и заполучил Лоллу. Это ж надо! Лолла всем взяла: сноровиста в хозяйстве, привыкла управляться с курами и свиньями, не замужем, стала на четыре года старше, и, стало быть, ей теперь двадцать четыре, она здоровая и даже из себя ничего. Тенгвальд от нее бы не отказался, он теперь выучился на кузнеца и работал кузнечным подмастерьем, они вполне могли бы пожениться и отлично бы зажили, но немного спустя Тенгвальд вроде пошел на попятный. С чего вдруг? Может, не осмелился? Он был тихий, робкий паренек, не Бог весть какой даровитый, но верный и надежный. Едва ли ему было легко расстаться с Лоллой, но у нее были такие подвижные ноздри, и они сразу начинали раздуваться, когда она взглядывала на него. Он оправдывался тем, что ему надо заботиться о матери. Да, да, отвечала на это Лолла без особой тревоги. И что такое был для нее кузнец Тенгвальд?! Однако, когда немного спустя тот же самый Тенгвальд начал ходить с Ловисой Роландсен, а под конец и вовсе женился на ней, Лолла не удержалась от колких высказываний и насмешек: мол, они прямо созданы друг для друга, он не слишком будет ей докучать в постели, а ей не придется шить детские платья. Откуда, спрашивается, Лолле это знать?
    Потом она снова была некоторое время почти помолвлена с фармацевтом, тем самым, который когда-то утверждал, будто Лолла перетренирована. Но на сей раз получилось так, что сама Лолла дала задний ход и не рискнула. Фармацевт заметно прихрамывал, а вдобавок слишком активно прикладывался к напиткам, выставленным в аптеке, и с ним просто нельзя было показаться на люди — он все время ее толкал, у самой же Лоллы никаких телесных изъянов не было.
    И тут она с откровенным вызовом поступила в услужение к старому капитану Бродерсену на маяк.
    Уж верно, она знала, зачем ей это понадобилось, но, когда Абель в своей моторке отвозил ее на маяк, она, прощаясь с родителями, не пролила ни слезинки. Я ведь не за тридевять земель уезжаю, всего только на маяк.
    На маяке она вела себя достойно во всех отношениях, экономила каждый грош, чтобы тем верней подольститься к старику Бродерсену, а по отношению к Абелю была исполнена понимания и вообще держалась как мать. Просто на диво хорошо держалась. Ведь смешно же было подозревать, что она готова выйти за человека, который сорока годами ее старше. И разве ему не предстояло вскоре уйти на пенсию и, возможно, прожить остаток своих дней в маленькой избушке на берегу? Паренек Абель — он еще ребенок, этого она и в мыслях не держала и даже вроде остерегалась. Ясное дело, им доводилось разговаривать, обсуждать всякие повседневные дела и вопросы, но о большем он ее не просил, а она, может, больше и не позволила бы.
    — Трудно приходится вам, морякам, — говорила она. — Все время кругом одни мужчины. Могу себе представить. Днем еще куда ни шло, но вот ночью…
    — Да, — сказал Абель.
    — Конечно, вы свое наверстаете, когда сойдете на сушу, но это ведь не выход.
    — Да, — сказал Абель.
    Лолла поднялась, поставила ногу на стул и начала подтягивать чулок. И уж так она к нему по-матерински относилась, что спокойно пренебрегала его пылкими взглядами. Потом она повторила тот же маневр вечером, при свете, и тогда Абель положил руку на ее бедро.
    — Это что значит? — с улыбкой спросила она.
    — Ничего.
    А старик тем временем сидел в башне, и его вдруг одолела тревога. Куда это годится, чтоб он торчал у себя на верхотуре и показывал карточные фокусы для собственного развлечения, а молодежь тем временем Бог знает чем занималась внизу? Надо самому поглядеть.
    — Нечего тебе с ним заигрывать, — сказал он.
    — С кем с ним? С мальчиком, что ли? — спросила она.
    — Да, нечего тебе с ним заигрывать. Пусть уезжает.
    — По мне, хоть сейчас. Он, правда, обещал выучить меня водить моторку.
    — Лолла, не пойми меня превратно, я тебе в дедушки гожусь, но только с ним ты больше не заигрывай. Эти парни такие сумасброды…
    Лолла улыбнулась:
    — Ну, коли так, вы еще тоже в самой поре для заигрывания, как и заведено здесь, на маяке.
    Он окинул ее взглядом с ног до головы: уж не потешается ли она над ним?
    — Ни тебя, ни твоих родителей на свете не было, когда я уже был женатый человек, — сказал он покровительственным тоном.
    — Даже представить себе трудно, — промолвила Лолла. — Но все равно я отлично помню, как вы возвращались домой на своем большом барке — как же его звали-то?..
    — «Лина». Да, славная была посудина.
    — Я стояла и глядела, как «Лина» входит в гавань, а потом на веслах шла к вам и поднималась на борт. Вы этого, пожалуй, и не помните.
    — Ну, у меня там много перебывало народу. Но что-то я смутно припоминаю…
    — Я тогда, конечно, была сопливая девчонка, а мне вы казались таким интересным мужчиной…
    Черт подери!
    — Хотите верьте, хотите нет, но мы, девчонки, рано начинаем разбираться в таких вещах.
    — Вы только подумайте!
    — Выходит, я некоторым образом ваша старая поклонница.
    — Ха-ха-ха! — засмеялся старый шкипер, снисходя к неразумной молодости.
    

    И впрямь через некоторое время после того, как Абель уехал и все снова пошло своим чередом, старый Бродерсен словно бы о чем-то призадумался. Хорошо иметь рядом молодую женщину, короче, он подровнял свою седую бороду и начесал на лысину седые прядки. Часто он зазывал Лоллу на башню, показывал ей там карточные фокусы, еще радовало его, что так мало уходит теперь кофе и масла. Старательная девушка, ничего не скажешь. Выучившись управляться с моторкой, Лолла нередко уходила в город, причем изводила уйму горючего, с другой стороны, и это было хорошо: она уходила на моторке и, когда он собирался днем вздремнуть, в доме стояла тишина. Как ни говори, очень удачно, что он заполучил ее к себе в домоправительницы.
    Ну, ухаживания особого, конечно, не получилось. Бродерсен слишком одряхлел. Какое-то время он куражился, выпускал толстую цепочку поверх жилета и носил сапоги с лакированными отворотами, отчего больше походил на капитана, чем на смотрителя маяка, но надолго его не хватило, он и впрямь слишком одряхлел. Когда стаял снег и кусты на холме налились соком и весна проникла в души людей, со старым Бродерсеном все произошло как раз наоборот: он почувствовал себя еще более старым и высохшим, чем обычно. Верно, он перенес на ногах небольшой грипп, и отварную рыбу ему подавали теперь не так часто, как при Абеле, словом, все было далеко не так здорово, как раньше. Лолла тоже не слишком пеклась теперь о том, чтобы развлечь его и вернуть ему молодость, как делала это осенью. Она уже выслушала все его рассказы, переглядела все его фокусы — и хватит с нее. А уж горючего она изводила просто ужас сколько. Пришлось ей об этом сказать.
    — Ты так часто ездишь в город, Лолла. Я не к тому, что ты запускаешь работу по дому, но керосина сколько уходит…
    — Да, — согласилась Лолла. — А что мне прикажете делать? Сидеть на маяке со стариком и пальцем не шевельнуть?
    Он не мог возмутиться и выгнать Лоллу. Пришлось глотать правду. Он снова попытался развлечь ее, ему от всей души этого хотелось.
    — Пойдем в горницу, Лолла, здесь много диковинных вещиц из разных стран.
    Он был трогательно смущен, когда начал показывать свои безделушки, объяснять, откуда их привез, когда это было и сколько они стоили. Это был по большей части никчемный хлам, собранный в первые матросские дни, — луки и стрелы, раковины, маленькая оловянная фигурка Будды, оклеенная ракушками шкатулка, большая картина, нарисованная в Неаполе, с изображением барка «Лина». Он преподнес ей шелковый платочек из Китая — красиво сложил его и, помешкав, протянул Лолле.
    — Зачем он мне? — спросила та.
    — Это шелк. Я тебе дарю.
    — Спасибо. Я смогу его повязывать на шею.
    — Сможешь, сможешь, он из Китая. Уж и не помню, сколько я за него заплатил, но все равно возьми.
    Впрочем, и собрание редкостей скоро иссякло, а больше ему уже решительно нечем было ее развлечь. Ясно, что она слишком молода для него, для его дома, а молодость нынче куда как взыскательна. Но расстаться с ней после такой кратковременной службы и предстать в глазах людей человеком, от которого уходят, он тоже не мог. Как-никак он достопочтенный капитан и смотритель маяка Бродерсен, у него две сберегательные книжки и хорошая репутация.
    

    От Абеля пришло письмо, он писал, что в Сиднее уволился с корабля и поступил в мореходную школу. И впрямь старательный парень, он хочет чего-то достичь в жизни. Отец испытывал законную гордость и, наведываясь в городок, рассказывал, что его сын поступил в мореходную школу. Да, Абель далеко пойдет, отвечали люди. Он еще станет гордостью нашего города, других здесь нет и не предвидится, говорили они.
    Но и в Сиднее Абель недалеко пошел. Очередное письмо от него поступило уже из Новой Зеландии, из Веллингтона, где он начал учиться на механика. Выбор был не из самых плохих, и отец снова начал возлагать на сына большие надежды. Дело в том, что кисть руки у Абеля была устроена престранным образом — его мягкие пальцы свободно отгибались назад. Он изготовил медную шкатулку с двойным дном и вовсе без замочной скважины, открывалась же шкатулка благодаря какой-то хитрой уловке. Между первым и вторым дном Абель положил свинцовый шарик, и, если несколько раз качнуть шкатулку из стороны в сторону, шарик закатывался в нужную ямку, приподнимал балансир, и крышка отскакивала. Дьявольская выдумка. Старый Бродерсен слышал в свое время, как сын объясняет устройство шкатулки, но давным-давно забыл об этом, теперь же он достал ее и продемонстрировал Лолле как последнюю и самую редкостную достопримечательность.
    В остальном же он больше не желал стелиться перед Лоллой, он просто хотел до конца сохранить хорошую мину. Она год провела на маяке, и теперь ее не надо держать. Мало того что она транжирила его кровные сбережения на горючее для лодки, она не всякий раз возвращалась к ночи на маяк. Его не так уж и тревожило, как она себя ведет, все равно ему через год уходить на пенсию и перебираться в город, но все-таки он предпочел бы, чтобы из уважения к нему она позаботилась получить от него хорошую рекомендацию. Не бывать дома по ночам — ну куда это годится?! Он слышал в городке всякие пересуды о ней: мол, дома у родителей она говорит, что ей опять надо ночевать на маяке, а ему — что проведет ночь дома.
    Как-то утром он спутался к лодке, вычерпал из нее воду, а затем поковырял в моторе то ли гвоздем, то ли еще чем, и, когда Лолла днем пришла, по обыкновению собираясь в город, мотор не пожелал заводиться. А капитан, как на грех, спал и помочь не мог, но Лоллу это не остановило, она села в простую лодку и пошла на веслах и до городка все-таки добралась. Лихая женщина, эта Лолла, впрочем, человек она была не совсем нормальный и очень легко вспыхивала. У них с фармацевтом вроде опять все наладилось, и люди видели, как поздними вечерами она через заднюю дверь шмыгает в аптеку, когда фармацевт дежурит. Ну куда это годится?!
    Капитану Бродерсену было бы и наплевать, но на его репутацию бросало тень то обстоятельство, что именно за этот год у него в доме она так распустилась. Пришлось ему испытать и горькое унижение, когда однажды он встретил на улице хромого и пьяного фармацевта и у того из нагрудного кармана свешивался шелковый китайский платочек, тот самый, что он купил в 1887 году за свои кровные.
    Много труда стоили ему предотъездные сборы, но тут Лолла снова взялась за ум и хорошо ему помогала. Они собирали, укладывали вещи, и дел у них было полно, так что на разговоры почти не оставалось времени. Полюбопытствовав и услышав от него, где именно он снял себе комнату в мансарде, она одобрительно кивнула, что, мол, место там хорошее.
    — Ну как, мы всё собрали? — спросила она.
    Он считал, что все. Для тех вещей и предметов, которым не нашлось места в новом жилье, он снял сарай, а всю живность с маяка распродал. Остались после него только декоративные кусты, посаженные матерью Абеля. Сажала их она десять лет назад, еще до того, как заболеть, теперь же она умерла, ну а кусты остались. Бродерсен покачал головой, что с ними делать? Уж конечно он не получит возмещения от нового смотрителя.
    И тут они с Лоллой расстались, сказав друг другу на прощанье: «Спасибо за компанию».
   

   

    

     III
    

    Жизнь в городе сложилась удачнее, чем он мог предполагать. Он написал Абелю, что снял себе комнату в мансарде и обставил ее собственной мебелью — кровать, стол и несколько стульев, точь-в-точь как выглядела его спальня на маяке. Он ничего не готовит, ест всухомятку, а обедает на стороне. Главное, уложиться в пенсию, писал он сыну.
    Теперь его жизнь протекала без особых событий, но зато и без трудностей. По утрам — прогулка до рыбацкого причала, когда там пристают лодки с макрелью. На кладбище ему надо было приглядывать за могилами обеих жен, как того требует обычай. После обеда — хорошенько выспаться. Порой он встречал в городе какого-нибудь знакомца, отставного шкипера, который так же слонялся без дела, как и он сам. Шкиперов этих было изрядное количество — Кьербу, к примеру, и Крум, и еще Тенгвальд, и Рибер Карлсен, отец богослова. Если встречался Кьербу, это, пожалуй, было лучше всего, Кьербу уже столько годков прожил на этом свете, что почти ничего не смыслил, и разговор с ним совершенно не утомлял.
    Вместе они прогуливались до маленького парка и по дороге беседовали. Устав, присаживались на скамейку. Хорошо, когда можно отдохнуть. Все они были так полны одиночеством и старостью, так дряхлы, что уже почти начали умирать. Кьербу — тому и вовсе перевалило за семьдесят пять.
    Тем для разговора особых не было, кроме общих знакомых по морской жизни, старых капитанов, отошедших от дел: вот один из них, например, лишился своей собаки, к которой был очень привязан, а другому пришлось продать свою долю в пароходе, чтобы как-то прожить. Другой — это был Рибер Карлсен, ну тот, что послал своего сына изучать теологию. Через какие-то трудности им всем пришлось пройти. Вообще-то Норем только для форсу гулял по городу с собакой. Ведь не родился же он с собакой, а был обыкновенный, простой человек, вот как ты да я.
    — А чем болела его собака?
    — Она была слишком старая.
    — Значит, он завел себе новую?
    — Вот уж не могу сказать. Когда я говорил с ним последний раз, он еще раздумывал.
    Какая-то женщина натянула веревку между деревьями в парке и развешивала на ней белье. Права такого у нее не было; и они принялись обсуждать эту тему. Дамские панталоны висят средь бела дня, являя миру нескромный разрез. Оба сделали вид, будто не смотрят в ту сторону, а про себя задавались вопросом, что это за женщина, которая позволяет себе так осквернять парк. Ничего не скажешь, белье у нее красивое и белое, но они смотрят мимо панталон, на наволочку, висящую рядом, словно у нее Бог весть какой необычный фасон, с четырьмя углами.
    Потом все-таки не выдерживают.
    — Хоть бы панталон этих здесь не было, — сказал Кьербу.
    — А я на них и не гляжу, — ответил Бродерсен.
    — Как же не глядеть-то, когда они висят?
    — Да, ты у нас всегда был мастак по этой части.
    — Мастак не мастак, а не свел, как ты, в могилу двух жен. Ха-ха-ха!
    — Твоя правда, зато сколько ты детей настрогал, полдюжины или целую дюжину, свинья ты эдакая!
    Все сплошь дружеские подковырки. Они выхваляются друг перед другом, делают вид, будто еще куда-то годятся.
    — Давай о другом, — говорит Кьербу. — Ты читал про шторм в Атлантике?
    — Нет.
    — Где ж тебе, ты ведь у нас ударился в религию. Ты небось читаешь только «Благую весть».
    — Я и ее не читаю, у меня нет денег выписывать газеты.
    — А на что ты бережешь деньги?
    — На место последнего упокоения на кладбище.
    Поразмыслив над его ответом некоторое время, приятель говорит:
    — Ты еще можешь долго прожить.
    Молчание.
    Собака проходит мимо, обнюхивает дерево и поливает его. Пусть, конечно, поливает, но как раз под деревом растет кустик одуванчиков с роскошными цветами, и шмель направляет свой полет прочь от одуванчика. Собака завершила свои дела, трусит дальше, принюхивается, находит очередное дерево…
    — Разное болтают, — говорит Кьербу, — у тебя нет денег на газету, а банки набиты твоими деньгами.
    Бродерсен, с досадой:
    — Ну и скотина же ты.
    После чего оба выдыхаются, на большее у них не хватает ни ума, ни познаний. Если день теплый, они начинают, сморщившись, клевать носом.
    Ни с того ни с сего, чтобы скрыть, что он задремал, Кьербу говорит:
    — А у тебя есть чем промочить горло, если я ненароком загляну когда-нибудь к тебе?
    — У меня, промочить? Да я каждый день благодарю Бога, если найду чего пожевать.
    — Я просто так спросил.
    — Я только что поставил новые подметки на башмаки, и мне это влетело в четыре кроны.
    — Да, деньги текут как вода. Вот я тоже на прошлой неделе смазывал свою лодку.
    — А у меня и лодки-то больше нет, — отвечает Бродерсен.
    — Ну да, ты все свои лодки обратил в деньги.
    Бродерсен пропускает его слова мимо ушей и говорит:
    — Мне бы пора волосы подстричь, но дело терпит. Ты ведь знаешь, сколько они за это сдерут.
    Утомясь, они снова погружаются в дремоту.
    Смеркается, ветерок пробегает по деревьям, и листья ясеня издают шелковистый шорох. Безграничное одиночество, только порой вспорхнет какая-нибудь пичуга.
    Через несколько минут оба просыпаются, и уж конечно никто из них не спал. Они слегка посвежели после отдыха и могут возобновить разговор. Начинает Кьербу:
    — Ума не приложу, зачем Норему собака.
    — Верно, — поддакивает Бродерсен.
    — А ты помнишь того, в Бревике, который загнал свою лодку и на эти деньги купил себе попугая, чтоб сидел у него на плече?
    Бродерсен только головой покачал на такую дурость.
    — Мне теперь кажется, что всего лучше иметь как можно меньше такого, о чем надо заботиться.
    — Я слышал, ты продал моторку таможеннику Робертсену?
    — Моторка-то была не моя, я отправил деньги Абелю.
    — А зачем Робертсену моторка?
    — Действительно, зачем ему моторка? У него и так есть две лодки.
    — Он когда-то ходил у тебя в штурманах.
    — Я помню.
    — А потом подался в таможенники.
    — Думаешь, я не знаю. Да я его каждый день вижу. Но чтобы три лодки…
    Но из Кьербу уже выветрилась вся живость, он втягивает голову в плечи, зябнет.
    — Мы так и будем здесь сидеть? — спрашивает он.
    — Нет, — отвечает Бродерсен и начинает медленно приподниматься.
    Его приятель наконец тоже встает и зевает.
    — Я бы не прочь очутиться дома, — вздыхает он. — Дорога-то неблизкая.
    Бродерсен, который пятью годами моложе:
    — Для меня это не расстояние.
    — Я ж тебя не прошу, чтоб ты меня нес на руках.
    Так они перекоряются по дороге домой и тем немножко подбадривают друг друга.
    Кьербу:
    — Сдается мне, ты заходишь в кильватер.
    — Где ж мне тягаться с таким молодым парнем!
    — Просто ты бережешь новые подметки.
    Они ковыляют, они движутся. Дорога неблизкая…
    
* * *

    Немного спустя Абель написал, что вернулся в Сидней; школу механиков, в Веллингтоне, он бросил, учиться слишком долго, а будущее ненадежное, да к тому же все три недели в Веллингтоне стояла прескверная погода. Здесь, в Сиднее, он записался было в мореходную школу, но пришлось и ее бросить: учителя его отставили и сказали, что ему все равно не потянуть. Ему и впрямь это было нелегко, когда и язык чужой, и денег на жизнь так мало. Теперь он подрядился идти в Квебек. В Канаде его знают по прошлому разу, уж там-то он как-нибудь устроится.
    Странный он тип, этот Абель, мотается по всему свету и нигде не осядет.
    А как насчет того, чтобы хоть кем-нибудь стать? В Квебеке он, кажется, осел надолго и даже прислал оттуда несколько писем. Работает вроде механиком или кузнецом при новом форте, который еще не достроен. Миновало два года с тех пор, как Абель последний раз уехал из дома.
    Теперь старый Бродерсен далеко не так охотно толковал о своем сыне, а если спрашивали напрямую, отвечал, что спасибо, мол, Абель хорошо устроился механиком в крепости и зарабатывает отлично. Но когда этот перекати-поле написал отцу очередное письмо, где сообщал, что покинул Квебек и устроился в лесу на лесопильне, отец только головой покачал, усомнившись, станет ли его сын хоть когда-нибудь человеком. Впрочем, одного у Абеля не отнять: он всякий раз выкручивался сам и ни разу не попросил помощи из дому, вдобавок он вроде бы не жаловался на свою переменчивую судьбу и всегда был доволен.
    Шли дни, и старый Бродерсен немножко сдал, но все так же влачил свои праздные дни, дома — скудно и всухомятку, а обед — в трактире. Оно бы и ничего, но мало для настоящего мужчины, да и глядеть, как швартуются у причала катера с макрелью, тоже круглый год нельзя, вдобавок во всем городке не осталось ни единой улочки, что была бы ему незнакома. Конечно, он ходил вечерами на свой наблюдательный пункт, проверял, горит ли лампа на маяке, мигает ли как положено, мало ли какая возникнет в нем нужда. Но для настоящего мужчины этого недостаточно.
    Постоянные отношения он поддерживал только с Робертсенами. Сам Робертсен когда-то служил у него штурманом, но моряк он был не ахти, без всяких шансов в будущем стать капитаном, а потому и подался в таможню, где его повысили в чине, так что он даже процветал со своим твердым жалованьем. Жили при нем две дочери-подростка, а ему с женой перевалило за сорок.
    Уютный дом, куда приятно зайти, здесь для старого Бродерсена сразу смахивали пыль со стула, здесь можно было задаром набить трубку, вдобавок его всегда величали здесь капитаном, так уж повелось с моряцких дней Робертсена.
    — А теперь присоединяйтесь, капитан, — говорила жена Робертсена, — похлебайте с нами горохового супа.
    Бродерсен отнюдь не возражал: он таким манером экономил крону на обед. Да вдобавок суп был не простой, а из костей копченого мяса, с чабрецом и луком, и полно гороху. А на закуску — трубочка.
    Обычно семейство расспрашивало про Абеля. И жена и дочери проявляли к Абелю неизменный интерес, словно у них была при этом какая-то задняя мысль. Но Бродерсен, вместо того чтобы ответить, переводил разговор на другие темы:
    — Говорят, в Атлантике был страшный шторм.
    — Да, ужасный, — говорит Робертсен, — хорошо, нас там с вами не было.
    — А что, мы, может, и справились бы.
    — Не сомневаюсь. Уж я-то достаточно вас знаю.
    — Одного не пойму, — говорит Бродерсен, — чего они нынче поднимают столько шума из-за каждого шторма? Кричат и суетятся и рассылают телеграммы по всему свету. Вам ведь тоже доводилось попадать под холодный ветер, верно, штурман?
    Робертсен покачивает головой. Они напоминают друг другу про тот случай и про этот.
    Подают кофе.
    — Благодарствую, — говорит Бродерсен, — но я пришел не затем, чтобы съесть целый обед.
    Жена спрашивает про Абеля:
    — Он домой не собирается?
    — Да нет! — только и отвечает Бродерсен, помотав головой. — А как вам моторка, штурман?
    — Вполне. Летит как вихрь. Я ее выкрасил.
    — Стало быть, вы довольны?
    — Абсолютно.
    Робертсен помешан на лодках и не в силах остановиться, когда о них заходит разговор. У каждого свой конек — у кого лодки, у кого почтовые марки.
    — Толковый парень этот Абель, — говорит он. — В ней восемнадцать футов длины, а мотор на три лошадиные силы…
    Робертсен еще не договорил до конца, но жена перебивает его:
    — Капитан, вы мне так и не ответили про Абеля. Он вам не пишет?
    — Как не писать, по письму из каждой страны на карте. Но вот штурман Робертсен и я, мы знаем, чего хотим, и твердо этого держимся.
    Робертсен:
    — Абель, ваш сын… Как подумаю, что две лошадиные силы — это слишком мало, а четыре слишком много при таких размерах, но Абель это знал…
    — Да будет тебе, — перебивает жена. — Он из каждой страны вам пишет? Значит, он много разъезжает?
    Бродерсен, коротко:
    — Да.
    На сей раз Робертсен укрощен и вступает:
    — Да, он приглядывается, тут ничего не скажешь. Последний раз он был в крепости, уж можете мне поверить, что только достойных людей допускают ко всяким секретам.
    — Да, в крепости, но это было еще в прошлом году. А потом на лесопильне.
    — Ох уж этот Абель. Все-то он хочет перепробовать.
    — А теперь он переехал в Штаты.
    Жена:
    — Вы недавно получили письмо?
    — Да. В общем-то недавно.
    — Но ведь у него все в порядке?
    — Какое в порядке, когда он женился.
    — Женился? — хором ахают жена и обе дочери.
    — Вот удивительно, — говорит Робертсен.
    Семейство приходит в себя и продолжает расспросы:
    — Значит, у него теперь, наверно, куча денег? А как она выглядит? Он, конечно, прислал вам фото?
    Бродерсен отвечает коротко и желчно, как бы подытоживая:
    — Он никогда ничего не присылает и ничего не объясняет. Кроме того, что ему надоело мотаться по свету и потому он женился на девушке из южных штатов.
    В комнате воцаряется тишина. Тут уж Робертсену надо спасать положение, а потому он продолжает:
    — Вот увидите, он подстрелил золотую птичку.
    Старый Бродерсен начисто исключает эту возможность, если б так, он послал бы чек старому отцу. Неужели это такое уж чрезмерное требование? Но даже будь у нее миллион, все равно ему бы надо сперва кем-нибудь стать, а не жениться очертя голову. Вы только поглядите на молодого Рибера Карлсена — совсем высоко поднялся, уже стоял в нашей церкви при полном облачении и читал проповедь. Абель ничего не доводит до конца, все меняет и меняет. Интересно, чем он займется, когда приедет сюда со своей мадам? Не машинист, не моряк, корабля ему не получить…
    Робертсен осовел, он сидит и зевает:
    — Ничего, он еще молодой.
    Бродерсен благодарит и хочет уйти.
    Мимо окна проезжает целая процессия — ландо, запряженные парой лошадей, — свадебный кортеж. Это что ж такое? Дамы бросаются к окну и восклицают, перебивая друг друга:
    — Это Ольга, она сегодня обвенчалась! Ты только погляди, она нарочно поехала обратно другой дорогой, мимо нас, чтоб весь город мог полюбоваться.
    Бродерсен словно издалека:
    — Ольга?
    — Аптекарева Ольга! Она такая своенравная, с тех пор как умерла ее мать, на нее управы нет. Ты только подумай, сначала она обручилась с Рибером Карлсеном, который стал пастором, а потом порвала с ним, когда его направили в Финмарк. Нет, туда Ольга ехать не пожелала! Потом она обручилась с молодым Клеменсом, сыном нотариуса, но он звезд с неба не хватает…
    Старый Бродерсен трюхает к дому. Он возмущен Абелем, но его утешает, что он сберег крону на обед. По пути он заходит к своему бакалейщику за провизией и спичками, но его разморило от горохового супа и тянет домой вздремнуть после сытной еды.
    — А в городе у нас свадьба, — говорит старый бакалейщик.
    — Ну да, ну да, и флаги подняты, и карета запряжена парой, ну прямо как в южных штатах. А помнишь, как у нас с тобой было, Вестман? Мы откладывали свадьбу, пока чего-то не достигли в жизни.
    — Да, в этом смысле… да, пожалуй, мы можем сказать про себя…
    — А нынешние что делают? Очертя голову женятся в двадцать четыре года, не выучив никакого ремесла, никакой науки, чтоб с нее жить…
    — Ну, молодой Клеменс, он сидит юристом в отцовской конторе…
    — …И уж конечно на девушке без гроша в кармане.
    — Не знаю, о ком ты говоришь, — коротко отвечает бакалейщик. — Аптекарь — человек состоятельный…
    — Да кто говорит про аптекаря? Я говорю про Абеля, моего сына. Взял и женился. Ни разума, ни стыда! Ты еще не знаешь Кентукки, она, может, и вовсе негритянка…
   

   

    

     IV
    

    А больше от Абеля писем не было.
    Старый Бродерсен жил себе в мансарде и не слишком бедствовал, видит Бог, не слишком. День да ночь — сутки прочь. Ничего не скажешь, осень — тяжелая пора, и он невольно вспоминал молодые годы, когда и осень, и темнота, и холод были приятной забавой. Сейчас — совсем не то, но без доктора и без лекарств он до сих пор как-то обходился. Люди говорили, что он хорошо выглядит. Но про себя он считал, что в сердце у него есть какой-то изъян. Кое-что об этом говорилось в его книге «Лечебник для моряков».
    Потом к нему начала захаживать Лолла. Вообще-то странно, но она захаживала, и это отнюдь не было ему неприятно. После маяка она на другое место не поступала, жила с родителями, и ничего худого про нее теперь не говорили. Мужа у нее не было, детей тоже, хотя и фармацевта при ней не было. Отошло в прошлое. Конец. Зато с ее домом дела обстояли не очень хорошо — его пришлось продать, и семейство перебралось в домик на берегу. Судьба. А тут еще среди всего этого разора всплыла неприглядная история насчет ее отца и служанки. В общем все было из рук вон плохо.
    Итак, однажды под вечер Лолла заявилась в мансарду. Бродерсен только что завершил свой послеобеденный отдых и потому был довольный и умиротворенный.
    — Батюшки, никак это ты, Лолла? — Таким вопросом встретил он ее.
    — Вроде больше некому, — отвечала она и была, как обычно, живая и расторопная. Оглядевшись по сторонам, Лолла сказала: — Так я и думала, мне бы давно сюда прийти, постирать и прибраться.
    Бродерсен отвечал, что есть у него женщина, которая иногда делает постирушку и наводит порядок, но Лолла только фыркнула:
    — Ничего себе порядок! Вы только взгляните сюда! И туда! И на потолок!
    Затем, сбросив с себя верхнюю одежду, она слетала за водой, отыскала все, что ей может понадобиться для уборки, и приступила к делу.
    Ему показалось, что она несколько осунулась и похудела, но от работы снова похорошела и раскраснелась и все время подбадривала его своей болтовней. На редкость работящая особа, эта Лолла, стала куда симпатичнее, чем раньше, да и ноздри у нее уже не такие легкомысленные. Она залезла на стул и намывала стены под самым карнизом, он же сидел и глядел, как она шурует, а особенно разглядывать ее ноги ему и в голову не пришло.
    Управившись с уборкой, Лолла сказала:
    — Ну, разве я не заслужила чашечку кофе и какое ни то угощение?
    — Верно, — ответил он, — но у меня навряд ли есть что-нибудь подходящее. Посмотри в ящике.
    Лолла сама сварила кофе, отыскала кой-что из сухих припасов, и они явно пришлись ей по вкусу. Ела она как голодная.
    Через несколько дней она пришла снова. На угощенье опять ушло кофе и кое-что из съестного, но само ее присутствие его радовало, и он нарочно купил побольше на ее долю, чтоб она была довольна, и в последующие недели не раз повторял: «Как славно, что ты ко мне заглядываешь». Поэтому она через небольшие промежутки времени приходила снова и снова, и ей всякий раз были рады.
    Конечно, она не могла постоянно стирать гардины или прибираться, но она могла привести в порядок постель, а один раз даже пришила ему пуговицу и кое-что подлатала, она была на все руки, эта Лолла. И еще просила показать ей карточные фокусы, хотя пальцы у него теперь плохо гнулись. В знак благодарности он велел ей написать вместо него письмо Абелю, сам он уже не мог удержать перо такими пальцами. Напиши, что уже год, как родной отец ничего о нем не слышал. Скажи, что родной отец послал ему два письма и ни на одно не получил ответа. А в конце можешь добавить, что сама пожелаешь. Тебе известно, что он женился?
    — Да, я слышала.
    — Хорошенькое дельце!
    Но время шло, Абель не ответил и на Лоллино письмо, впрочем, и обратно письмо не вернулось, значит, он не умер.
    А больше Абель не писал.
    Бродерсен по большей части сидел дома и мало кого видел из людей. Кьербу был неплох для компании, про Крума и Норема тоже худого не скажешь, но жизни они с собой не несли, напротив, были старые и придурковатые. К Робертсенам он тоже больше не ходил, семейство выкинуло из головы своего дорогого капитана — поди догадайся почему. А если ему и доводилось встретить на пристани самого таможенника, тот кроме как о лодках ни о чем говорить не мог.
    Лолла же начала приходить реже. Она теперь поступила в услужение к новобрачным, к Ольге и ее мужу Клеменсу-младшему. Не сказать, чтобы парочке очень нужна была помощница по хозяйству, но так уж полагалось. Сам Клеменс остался в отцовской конторе, но открыл по соседству адвокатскую практику на случай, если ему поручат вести какое-нибудь дело. Для новичка это непросто, тем более что Клеменс был слишком хорош собой, а потому и не пользовался уважением.
    Чета Клеменсов наведывалась иногда в винный погребок и вообще не избегала городских развлечений. Ольга в роли молодой жены была очень мила, она рассыпала улыбки всему свету и держала мужа под руку.
    

    Нельзя же было надеяться, что капитан Бродерсен так никогда и не узнает про некую бумагу в Частном банке с его, Бродерсена, подписью. Нельзя же было надеяться, что эта история не выплывет когда-нибудь на свет Божий, — или все-таки можно?
    Во всяком случае, для начала к нему в мансарду поздним дождливым вечером заявилась Лолла; Бродерсен уже лег и собирался заснуть, но тут как раз пришла она. Была она мокрая и озябшая и попросила разрешения снять с себя одежду, но теплей ей от этого не стало. На полу вокруг нее натекла лужа.
    — Господи, — сказал Бродерсен, — ты с чего это такая мокрая?
    — У меня свободный вечер, — ответила Лолла.
    — Ты что, ходила по улице?
    — Ходила и думала.
    Он пожалел ее и предложил ей развести огонь в печке.
    — Да, — сказала она, — вот…
    Но после этих слов она подошла к постели, пощупала ее и увидела, как там тепло.
    — Дозвольте мне прилечь сюда ненадолго, — попросила она, — полежать рядышком с вами.
    — Сюда? — вырвалось у него. И он привстал, как бы желая уступить ей место.
    — Да нет, с самого краешку. Пока я не согреюсь. — С этими словами она сбросила почти всю одежду и чуть не нагишом юркнула в постель.
    Заговорили они лишь спустя некоторое время.
    — Где это ты так замерзла?
    — На улице. Я ходила и думала.
    — Думала?
    — Но я скоро согреюсь. Здесь так тепло.
    — Придвинься ко мне. В кровати места много.
    — Да, спасибо, — ответила она, прижалась к нему и робко положила руку на его живот под одеялом.
    Он подоткнул под нее одеяло и сам устроился рядом. Чудеса да и только. С ним такого не было, может, с полсотни лет. Но все так хорошо и так скромно, а в супружеской постели, перенесенной с маяка, места хватает для двоих.
    — Думала? — переспросил он, не совсем ее понимая.
    — Да, думала. Больше я теперь сказать не могу.
    Они помолчали.
    — Ты бы хоть платье посушила, оно ведь мокрое.
    — Не беда. Когда я согреюсь, то надену его, и оно высохнет прямо на мне.
    Вот теперь он узнал прежнюю, энергичную Лоллу. Она никогда не теряется.
    — Ну вот я и согрелась, так что если вы думаете…
    — Придвинься поближе, Лолла, и согрейся как следует. Я тебя не съем.
    Мало-помалу соприкоснулись их груди, ноги, соприкоснулись и не отпрянули.
    А потом они начали хвалить друг друга за совершившееся.
    — Вот уж не думала, не гадала, что вы такой удалец.
    — Это ты меня раззадорила. Ты такая неистовая.
    — Только бы мне не влипнуть.
    — Влипнуть? Пустяки! — Он вдруг стал рыцарственным и преисполнился мужского достоинства: — А если что и случится, ты всегда можешь положиться на меня. Помни это.
    — Хорошо.
    — Я за себя отвечаю как мужчина.
    — Да, Боже ты мой, вы и есть самый настоящий мужчина!
    — Как вспомню про Кьербу, не могу удержаться от смеха, — сказал он. — Ты ведь его знаешь?
    — Да.
    — Капитан Кьербу. Только он уже до того старый и вообще совсем сдал. Он давеча хотел далеко сплюнуть, но зубов-то у него нет. И ничего из этого не вышло — вся слюна попала ему на башмаки.
    — Ха-ха-ха! — рассмеялась Лолла.
    — Просто горе дожить до такой дряхлости. Только не думай, что Крум много лучше. Ты ведь знаешь Крума? И Норема тоже? А сейчас я встану и разведу огонь в печи — пусть твое платье высохнет, — сказал он и приподнялся, желая выглядеть молодым как никогда.
    — Нет и нет! Я сейчас сама встану и уйду.
    — А тебе тепло?
    — Да, — она многозначительно улыбнулась, — мне очень тепло.
    Оставшись один, Бродерсен долгое время лежал и чувствовал себя чужим и ненастоящим. Неправда все это, и сам он — не он. А потом забылся тяжелым сном.
    

    Больше она не приходила.
    Спустя четыре дня он вышел поискать ее. Нет нигде. Спрашивать о ней у молодого Клеменса он не рискнул, но слонялся неподалеку от его дома на случай, если она выйдет за покупками. Добрел он и до ее дома — жалкой маленькой халупы на берегу, но и там Лоллы не оказалось. Он встревожился. Спустя еще неделю он постучал в дверь Клеменсовой кухни. Там он застал жену Клеменса. У старого Бродерсена даже побежала струйка слюны изо рта, до того он растерялся.
    — Лолла? Нет, Лоллы здесь нет. Передать ей что-нибудь?
    — Спасибо, ничего. Совершенно ничего. Совсем ничего.
    — Ну нет, так нет.
    — Вам, может, покажется странно…
    — О нет, капитан, что ж тут странного, — приветливо сказала молодая женщина. — Лолла работала у вас на маяке.
    — Да-да, конечно, на маяке. Мы знаем друг друга. Но вообще-то я так. — Лишь у дверей он договорил: — Тут кое-что от ее матери. Пустяки.
    Но куда подевалась Лолла? Кто ж так себя ведет? Теперь Бродерсен до того по ней изнывал и томился — просто самая злая карикатура на старость. Где пропадает Лолла? Он снова начал украшать себя — цепочка от часов, сапоги с отворотами, он даже разорился на стрижку, а по ночам его донимали греховные сны. Писем от Абеля все не было и не было. Бродерсен был один-одинешенек на всем белом свете.
    Таможенник Робертсен пришел к нему с просьбой, чтобы капитан поручился за него под банковскую ссуду.
    — Я? — сказал Бродерсен. — Нет.
    — Это совсем маленький заем, каких-то шестнадцать сотен, они нужны, чтобы сделать пристройку к дому.
    — Нет и нет, и говорить незачем.
    Дочери у Робертсена, можно сказать, почти что взрослые, им нужна комната побольше, а то и по комнате для каждой, как теперь принято.
    Бродерсен в ответ лишь отрицательно мотал головой.
    Робертсен:
    — Не пойму, чем я плох, человек с твердой службой, три лодки, дом и сад.
    — Не старайтесь зря, штурман, я этого не сделаю. Просить меня! Вот уж чего я никогда не делал.
    — Так-таки никогда? — спрашивает Робертсен.
    — Никогда.
    — А я кое-что слышал, будто раньше вы так делали, капитан.
    — Я? Что именно?
    — Ставили свою подпись.
    — Нет, штурман. И хватит об этом.
    Потом навалилась другая неприятность. Новый смотритель маяка заявил, что ни гроша не заплатит за декоративный кустарник, который остался на холме. Бродерсен запросил совсем немного и надеялся получить хоть маленькое возмещение, но ничего у него не вышло. Пусть, мол, забирает кусты, если хочет…
    И Лоллы нет, чтобы все это с ней обговорить. Он был один-одинешенек на всем белом свете.
   

   

    

     V
    

    А тут пришла Лолла.
    У нее просто не осталось другого выхода, это собственный отец загнал ее в угол прежде, чем задать деру. Перед тем как покинуть дом и город, он оставил долгу на тысячу крон и фальшивую расписку в Частном банке.
    Лоллу словно током ударило, когда мать рассказала ей об этом несчастье, но она была сильная и бесстрашная и тотчас поступила в услужение к молодым Клеменсам. Работы почти никакой, но и жалованья тоже никакого, чтобы рассчитаться с банком, словом, у нее были все основания в свободный вечер ходить и «думать». Думала она, думала и придумала, что надо заставить Бродерсена выручить фальшивую расписку. Тогда она пошла к нему и у него осталась. Вот как было в первый раз.
    Потом она надумала, что не надо спешить к нему второй раз — пусть ждет, пусть томится. Но, повстречав таможенника Робертсена, она поняла, что ей грозит опасность.
    Робертсен сказал:
    — Я был у твоего старого смотрителя, просил, чтобы он поручился за меня, но он не хочет.
    Лолла удивилась:
    — Разве ты когда-нибудь слышал, чтобы он хоть за кого-то поручился?
    — Да, — ответил Робертсен и посмотрел на нее со значением. — Я кое-что такое слышал, раз уж ты спрашиваешь.
    И, почувствовав опасность, Лолла второй раз пошла к Бродерсену.
    Но это было не вечером, а самым что ни на есть ясным утром. Так по-разному вела она себя в два своих прихода. Она была не совсем уверена в себе и робко на него поглядывала, не проведал ли он, часом, что-нибудь. Вроде нет. Он просто извелся без нее и сказал:
    — Благослови тебя Бог, где ты так долго пропадала?
    — Я? — переспросила она, мгновенно исполнившись тревоги и отчаяния: ах, ах, она просто в ужасе, ее жизнь, можно сказать, висит на волоске.
    — Господи, в чем дело?
    Она попалась, как и предполагала.
    — Как так попалась? С чего это вдруг? Ерунда какая!
    Ведь надо же, чтобы такая беда приключилась именно с ней. Она, можно сказать, уже умерла, она уже одной ногой стоит в могиле.
    — Да успокойся ты. Иди сюда и сядь ко мне на колени.
    — Но, — продолжала она, — никто в этом не виноват, кроме меня самой. А все потому, что я так замерзла в тот вечер.
    Бродерсен совершенно поглощен своими мыслями, он хочет, чтобы она сняла одежду и осталась с ним.
    — Никто не виноват, кроме меня самой. — И она качает головой: — Но вы вроде обещали мне помочь?
    — Да. Да-да.
    — И поддержать меня? Потому что время подпирает.
    — Это неправда. Пустые страхи, потом сама увидишь.
    — К сожалению… уж мне-то лучше знать.
    Молчание.
    — Немножко денег — это же для вас пустяки, капитан. А для меня… когда вся моя жизнь…
    — Да, конечно, да-да, давай спокойно все обсудим и подумаем.
    Она наседала:
    — Очень хорошо с вашей стороны, что вы обещали мне помочь.
    — Лолла, но почему ты не приходила? Знаешь, сколько времени прошло с тех пор, как ты была здесь? Могла бы и зайти.
    — Я не смела.
    — Но раз уж ты пришла, раздевайся и устраивайся поудобнее.
    — Мне позарез нужна тысяча крон.
    — Сколько? — шепотом переспросил он.
    Они не смогли уговориться. Бродерсен настаивал на отсрочке: надо подождать, посмотреть, так оно все или не так.
    — Снимай платье и устраивайся поудобнее!
    Она спросила, как он только может думать про такое, и не пожелала к нему приблизиться. Ни сейчас, ни вообще больше никогда.
    — Да и некогда мне оставаться, — сказала она. — Мне на рынок пора.
    — Ну тогда приходи вечером.
    — Нет, — сказала она и покачала головой.
    — Нет?
    — А чего ради приходить? Когда вы не желаете помочь мне, как обещали.
    — Ну почему ж не желаю. Но тысяча крон…
    — Вы ведь не знаете, сколько надо.
    — А сколько стоит платье? — спросил он.
    — Я ведь не на платье прошу.
    — Но сколько все-таки стоит платье? Я подумывал насчет красивого платья для тебя. Ну, скажем, пятьдесят крон хватит?
    Лолла опустилась к нему на колени и сказала:
    — Ну, довольно шуток. Платье, и шляпка, и туфли, и перчатки, словом, самое малое — двести пятьдесят крон.
    — Ну так уж и двести пятьдесят, — только и сказал он, а сам был до того занят тем, чтобы удержать ее у себя на коленях, что даже и не слышал собственных слов.
    — И если вы дадите мне денег на такое платье…
    — Да уж, видно, придется. Вечером будешь?
    — Буду.
    Он хотел сопровождать ее, дойти вместе с ней до банка и взять там деньги, но она не пожелала. Пусть он напишет бумажку, ну, чек, одним словом, и даст ей.
    Вот как много сумела достичь Лолла.
    

    А потом она снова от него скрылась. И вечером не пришла, и платье себе не купила. Она отнесла в банк его чек в уплату долга и тем выгадала несколько месяцев отсрочки. Вот, пожалуйста, чек от самого должника.
    Ей нелегко было уклоняться от встречи с ним, это требовало больших ухищрений и труда. Она начала ходить за покупками на дальний рынок, а на улице глядела во все глаза и видела зорче, чем все остальные.
    Потом Лолла снова «подумала», а подумав, усомнилась в правильности своего поведения. Точно ли она вела себя разумно? Она еще много должна, да вдобавок на ее попечении осталась мать. К тому же был риск, что в любой день история с фальшивой распиской может выйти на свет. И вот однажды, подстроив так, чтобы встретить на улице Бродерсена, она уже знала, как ей поступить.
    Какое-то мгновение казалось, будто он хочет свернуть в сторону, избежать встречи как человек обиженный и оскорбленный, но она помахала ему и остановила.
    Зорко оглядевшись по сторонам, она сказала ему вполголоса:
    — Я все время так тревожилась, вы знаете из-за чего. Рыдала день и ночь, вы ведь знаете, довольно самой малости, и беда случится.
    — Да.
    — Но теперь опасность наверняка миновала.
    Внимательно оглядевшись по сторонам, она тихо произнесла:
    — Здесь я больше ничего не могу сказать, но я приду к вам вечером, если вы пожелаете.
    Он сперва пробормотал, что она уже много чего сулила и обещала, но скоро сдался. И хотя вообще-то он держал путь на кладбище, к могилам обеих жен, тотчас повернул домой, чтобы навести там порядок.
    Вечером она пришла. И была ласковая, и красивая, и отважная.
    — Я не надела новое платье, — заявила она. — Я на это не решилась.
    — Пустяки, — сказал он.
    — А теперь слушайте: я думаю, что у меня все в порядке.
    — Вот видишь! Так я и знал!
    И, полагая, что теперь им уже ничто не помешает, начал возиться с ее пуговицами.
    Она воспротивилась.
    — Но я так долго тебя ждал. Один раз, единственный — и потом ты исчезла.
    — Да, ваша правда… но неужели вы не можете забыть тот единственный раз?
    Оказалось, что не может.
    — Значит, все, что мы тогда делали, для вас незабываемо?
    В ответ он только кивнул, что, мол, да, незабываемо.
    — Тогда я думаю, — начала она и надолго умолкла, позволив ему тем временем расстегнуть две пуговицы у себя на блузке, — тогда я думаю… не желаете ли вы иметь меня здесь все время?
    — Как это «все время»? Нет, нет.
    — Чтоб я вообще от вас больше не уходила.
    Он пробормотал, что его достатков не хватит, чтобы ее прокормить, пустяшная пенсия, нет, он ее не понимает.
    — Ну а если мы поженимся?
    У Бродерсена даже челюсть отвисла. Немного спустя он недоверчиво переспросил:
    — Ты это всерьез?
    Потом они помолчали, и каждый думал про свое. Еще он пробормотал, что слишком стар для нее, что на свете много молодых парней и что она все это не всерьез.
    — Да, — ответствовала она, водрузившись к нему на колени, — все так, но ведь вы некоторым образом моя старая любовь, помните?
    Тут и он невольно улыбнулся.
    — Прямо с детских лет, понимаете? А такое не забывается.
    

    Их обвенчали со всей возможной скоростью, ни он, ни она не хотели затягивать дело, обвенчали в приходской церкви с органом и хором. Старый Бродерсен твердо стоял на ногах, пастор величал его капитаном и толковал о юной деве, что припадает к тебе. Могли, конечно, возникнуть некоторые сложности, но оба сочли за благо действовать по правилу «да не зайдет солнце во гневе вашем». Пятеро друзей-капитанов присутствовали при церемонии, слушали и задремывали, слушали и снова задремывали. Итак, Бродерсен женился в третий раз. На Лолле было нарядное платье, башмаки и шляпка и перчатки — она своего добилась.
    Они продолжали жить в мансарде. Лолла была особа толковая, их было всего двое, и места на двоих хватало хоть в комнате, хоть в кровати. Если найти жилье попросторнее, придется взять к себе мать Лоллы, но по множеству причин было лучше, чтобы она все-таки жила в своей хижине на берегу.
    Они написали Абелю о том, какое «изменение произошло в их жизни», это письмо тоже не вернулось, но и ответа они не получили.
    Престранный тип этот Абель.
    И брак их оказался престранный, что, впрочем, можно было предвидеть. Лолла и думать не желала про своего мужа, да и он особо ее не домогался, так было лишь вначале — стариковская страсть, взбрык. Теперь, если ему изредка казалось, что он чего-то от нее хочет, она попросту отмахивалась: «Да брось ты!»
    — Как ты смеешь так отвечать собственному мужу? — возмущался он.
    — Ты ведь все равно ничего не можешь.
    — Я не могу? А помнится, первый раз ты говорила, что я могу.
    — Ах, дорогой, можешь не сомневаться, ты и тогда ничего не смог.
    Оскорбленное молчание.
    Потом он рассердился и взревновал:
    — Значит, если я не могу, то есть кто-нибудь, кто, по-твоему, может?
    На это она и вовсе не ответила.
    Он, еще более сердито:
    — Тогда уж откровенность за откровенность: мой шелковый платочек из Китая однажды торчал из кармана у совершенно чужого человека.
    — Подумаешь! — презрительно фыркнула она.
    — Учти, я сам видел.
    — Подумаешь! — еще раз фыркнула она. — Тоже мне нашелся!
    — Уж коли так, могла бы вернуть его мне.
    — Верну, верну!
    — Да нет, я вовсе не требую, — надулся он. И поскольку она молчала, продолжил: — Это как же так? Сперва ты дала платочек ему, а теперь пойдешь забирать? Очень хорошо! Иди, иди, и лучше всего вечером, а то и ночью, когда у него дежурство.
    — Ну ладно, перестань об этом, сделай милость. Ты ведь помнишь, что ты моя первая любовь?
    — Молчи, Лолла, я имею полное право говорить об этом.
    — Конечно, имеешь, но да не зайдет солнце во гневе вашем.
    Солнце и впрямь не зашло в их гневе. Лолла как-то исхитрялась всякий раз уладить дело. Но в сердце у старого Бродерсена засела заноза, он заметно сдавал и вообще больше ничего не стоил. Он снова отыскал старых дружков. У них было заведено относиться к нему с почтением, как к человеку о двух сберегательных книжках. Но и дружки за это время переменились: одни завидовали, другие злорадствовали.
    «Что это ты вдруг ни с того ни с сего оженился? — спрашивали они. — И как же ты управляешься ночью? Не слишком ли она молода для тебя?» Хуже всех был Кьербу, самый старый из них и вдобавок совсем беззубый. «Я тоже подумывал о переменах в жизни, — говорил Кьербу, — но тогда мне понадобился бы заодно и домашний священник. А тебе он, часом, не нужен?»
    — Ничуть, — отвечал Бродерсен, вставая с места.
    — Куда же ты? Давай посидим, поболтаем.
    — Да нет, я уж лучше пойду.
    — Что-то ты заважничал с тех пор, как женился.
    — Ничего я не заважничал, — затравленно отвечал Бродерсен, — просто у меня нет больше сил слушать твои глупости.
    Он пошел на кладбище к двум своим могилкам. Не то чтобы он вспомнил своих покойниц, но все равно он прополет травку и подметет увядшие листья. На это уйдет какое-то время, да и со стороны красиво выглядит. Впрочем, это занятие ему не помогло, досада не проходила, и тогда он обратился к Армии спасения. И это был не худший выход, он стал религиозным, что влечет за собой мир и добрые дела, он сжег старую колоду карт, с помощью которой показывал фокусы, втайне прочитывал застольную молитву и отказался от многого на этой грешной земле. Просто удивительно, до чего он сдал за последнее время.
    Абель же так и не отвечал.
    Тогда он сказал Лолле:
    — Мне бы надо перевести Абелю деньги за его моторку.
    — Надо, — сказала она.
    — Ты не сделаешь это?
    Лолла и тут оказалась на высоте. Деньги банк переведет по первому требованию. А сколько надо перевести? Пусть только даст ей записочку для банка, чек, другими словами.
    — Но не забудь получить у них квитанцию.
    — А как же.
    Дело было сделано. Хорошо избавиться от денег, которые грех оставлять себе.
    Может, следовало бы рассчитаться и с семейством Робертсенов за все разы, когда его потчевали там гороховым супом и другой едой, за все разы, когда он задаром набивал трубку у штурмана. Но когда штурман пришел и потребовал от него поручительства, это другое дело, это грабеж средь бела дня, тут он ни за что не подпишет.
    Вообще-то оказалось не так уж и плохо иметь при себе жену. Если вдуматься, всего лучше, что она уберегает его от низких соблазнов и, напротив, не начинает подтягивать чулки, когда он глядит на нее. Лолла содержала квартиру в порядке: пол чистый, зола вынесена, кровать застелена. Раньше ему приходилось самому заботиться о еде и прочих жизненных потребностях, а теперь эта обязанность отпала, не говоря уж о том, насколько дешевле обедать дома. И для каждой трапезы на столе была тарелка с ножом и вилкой где положено, а раньше приходилось по очереди доставать все из ящика. Иногда Лолла и впрямь была очень мила, подстригала ему волосы и бороду, чем избавляла от расходов на парикмахера. В общем много всяких любезностей оказывала, особенно если учесть, что она, может, была не так уж и не права, когда говорила, что он никуда не годится. Спорить трудно. Но он с каждым днем усыхал, вот и сердце работало плохо, и по осени, когда он подцепил инфлюэнцу, в нем все меньше и меньше оставалось от капитана Бродерсена. Как-то днем он вообще не встал с постели.
    — Напиши Абелю, — сказал он.
    Она написала Абелю.
    — Я ведь переслал ему деньги за моторку?
    — Все в порядке, — ответила Лолла.
    — А квитанция где?
    Она достала бумажку и показала ее капитану. Но то была самая обычная квитанция, свидетельствующая об уплате денег: числа такого-то получена такая-то сумма — вот что стояло на бумажке, да только сумма эта поступила в зачет по фальшивой расписке.
    Он кивнул, что вот, мол, деньги уплачены Абелю и все по справедливости.
    — Доктора не позвать? — спросила Лолла.
    Он замялся:
    — Мы ведь знаем, что со мной, — просто небольшой грипп. Не стоит беспокоить доктора. Почитай-ка лучше в «Лечебнике для моряков» про порок сердца.
    Читать она не стала, а вместо того, накинув пальто, сказала:
    — Я вернусь через несколько минут.
    И, подоткнув вокруг него одеяло, ушла.
    Вернулась она с доктором. Инфлюэнца. Рецепт. Наставления.
    Когда доктор ушел, она снова подоткнула вокруг него одеяло и сбегала в аптеку за лекарством.
    — Не говори про шелковый платочек! — крикнул он ей вдогонку с постели.
    — А я вовсе не в ту аптеку иду, — отвечала она.
    И снова он был недоволен, когда она вернулась из аптеки. Вполне бы можно почитать лечебник и не тратить деньги на доктора. Она дала ему капли и таблетки, разогрела воду и приложила к его ногам две горячие бутылки, и под конец он разогрелся и почувствовал усталость. Подремал несколько минут, но за бутылки поблагодарил и сказал, что теперь ему лучше.
    — Почитай про пороки сердца.
    Она прочитала про пороки клапанов, и про стенки сердца, которые все утончаются, и про паралич сердца, а он слушал и находил у себя все признаки.
    — В таких случаях мы на корабле применяли камфару и этиловый эфир. Ты принесла какую-то дрянь от гриппа, а в плавании мы лечили грипп горячим грогом.
    Лолла осталась дежурить возле больного и читала дальше лечебник. Сперва он разговаривал, но дыхания ему не хватало, и он надолго умолк.
    — Ты знаешь шестую молитву? — спросил он. — Остальные я и сам все знаю.
    Лолла растерялась:
    — Ты про шестую заповедь?
    — Да нет же. Про шестую молитву. Про отпусти нам грехи наши, или как оно там называется…
    Она заметила, что он все путает, и прочла ему пятую заповедь. Бродерсен несколько раз повторил за ней и добавил:
    — Мы на борту и «Отче наш» читали, это часто помогало. А ты, верно, это не признаешь?
    — Уж и не знаю, — отвечала она с некоторым смущением.
    Начало светать.
    — Вышла бы ты ненадолго, — попросил он.
    Лолла вышла в коридор. Она слышала, как он возится в постели, что-то бормочет, вроде бы молится. Потом он умолк. Она долго стояла в коридоре, не знала, как ей быть, зябла, но не хотела его беспокоить.
    Когда она наконец осмелилась заглянуть в комнату, он почти стоял на голове, хотел, должно быть, стать на колени, но рухнул вперед.
   

   

    

     VI
    

    Абеля телеграммой известили о смерти отца, но приехать он не спешил. Прошел один месяц, прошел и другой, и когда он удосужился ответить на официальное извещение о смерти отца и о вводе в права наследства, то написал, что ему хорошо там, где он есть, а желания ехать домой он не испытывает.
    Что-то с ним было неладно, с этим Абелем, поскольку он сообщил также, что нет у него ни денег на дорогу, ни одежды приличной.
    Ни денег, ни одежды — и это пишет сын богатого человека.
    Послали ему денег, но Абель все равно не приехал. Ответил, что хочет подождать до весны. Там, где он сейчас живет, хорошо и тепло, и жизнь, которую он ведет, ему вполне по вкусу. Он ездит на осле, он посадил малость сладкого картофеля, он ловит рыбу в Ridge Streamlet[1], и потрошит эту рыбу, и вытирает нож о штаны, и варит рыбу, и ест ее со сладким картофелем, а больше ровным счетом ничего не делает. Это так хорошо, и больше ему ничего не нужно с тех пор, как у него не стало жены, писал Абель. Но по весне он, может, и приедет, если сообразит как.
    Ему снова выслали денег.
    В середине мая Абель приехал. А жены у него не стало.
    

    Почти та же самая жизнь у причалов, что и восемь лет назад, когда приставал каботажный пароход. Встречаются взрослые и дети, люди и бочки — на берег, люди и бочки — на борт, и вот уже раздается третий свисток.
    Абель сошел по мосткам в модном коричневом пальто и с чемоданом. Какое-то время он неуверенно разглядывал собравшихся, может, и признал многих, но ни с кем не поздоровался и не стал поднимать шума по поводу своего возвращения. Он был гладко выбрит, но выглядел, впрочем, каким-то неухоженным, галстук съехал набок, да и рубашка не блистала чистотой.
    Один из грузчиков окликнул его:
    — Никак это Абель?
    — Да, — ответил Абель, — раньше я возвращался домой на маяк, но теперь это все осталось позади.
    Он медленно побрел в город, остановился, разглядывая новую клумбу и новые фигуры у фонтана, помешкал перед «Приютом моряка», потом вошел.
    Так он вернулся домой второй раз, очень изменившись за это время. Не сказать, что крайне изменился, не сказать, что до неузнаваемости, но достаточно, чтобы отличаться от себя прежнего и от других.
    В книге постояльцев он написал: Абель Бродерсен, гражданин Норвегии, последнее место жительства Грин-Ридж в Кентукки. Графу «род занятий» он заполнять не стал.
    Каморка с железной кроватью, умывальником, столом и стулом, реклама отеля на стене, мухи — на окне, у печки не хватает вьюшки — обычная каморка для моряка. Узнав, что он сын капитана Бродерсена, о котором в последнее время было много разговоров, ему хотели предоставить комнату побольше. Нет. Комнату о двух окнах с видом на причал, вход в гавань и маяк. Нет. Словом, милые люди явно хотели ему сделать как получше, но он отнесся к этому вполне равнодушно. Поужинав вместе с другими постояльцами, он прошел к себе и лег. Нет и нет, по нему ничего нельзя было заметить.
    После своего приезда он побывал в нескольких конторах и доложился. Таможенник Робертсен заглянул к нему, держался как отец родной, надавал кучу разных советов и рассказал, что купил его моторку. Моторка в надежных руках, выкрашена, на ходу, в моторе пришлось кое-что перебрать, но и не диво, за столько-то лет. Ты бы заглянул к нам, Абель, когда придет охота, ты, верно, не забыл, где мы живем?
    И Лолла пришла. До сих пор в черном и куда сдержанней, чем в девические годы. Она не стала напоминать Абелю, что теперь они породнились, и никаких «а ты не забыл еще то, а ты не забыл еще это», ничего подобного, она сидела на стуле и рассказывала ему про отца: удивительный человек и пристойная смерть, в полном сознании до последней минуты. Абель напрямик и с улыбкой спросил ее, как это она надумала выйти за его отца, хотя по возрасту он вполне годился ей в дедушки. Да, согласилась Лолла и откровенно призналась, что ничего больше не сумела придумать, слишком плохи у них были дела, а в банке лежала бумага с именем капитана Бродерсена, хотя сам капитан Бродерсен никогда при жизни ее не писал, и подпись была подделана, и за это могли взять большой штраф. Так что другого выхода у нее просто не оставалось…
    Но все это не слишком интересовало Абеля, он сказал с улыбкой:
    — Да, но ты, выходит, моя мачеха! В жизни не слышал ничего забавнее!
    Тут они перевели разговор в другую плоскость, и то, что она хотела сообщить, носило характер более легкий.
    — Твоему отцу я была нужна, чтобы вести у него хозяйство. Я подстригала ему волосы, и готовила моряцкую еду, и стирала, и штопала. Он был совсем один, и при нем никого, это в его-то возрасте. Ко мне он хорошо относился и считал меня очень работящей, нам было хорошо вдвоем, уж поверь слову.
    Лолла была на себя не похожа, она никогда так много не говорила, стала какая-то беспокойная и все говорила, говорила, словно боясь замолчать.
    Абель:
    — Лолла! Да я ничего против тебя не имею.
    Она залилась краской и так же быстро побледнела.
    — Ну, — сказала она, — для этого у тебя есть все основания. Я влезла в твою жизнь и в твое наследство тоже. Но с твоей стороны очень мило, что ты ничего против меня не имеешь, я этому очень рада и докажу это тебе — мне много не надо, только что ты позволишь. Пусть они поделят, но все равно ты получишь от меня все, что пожелаешь!
    Совсем не похоже на Лоллу — с чего вдруг такая горячность?
    — Ну и ладно, — сказал он. — Ольга-то, я слышал, замуж вышла?
    Лоллу словно в грудь толкнуло, и лишь после некоторого молчания она ответила:
    — Ольга? Так она уже давно замужем. Одно время я у них работала. Я не стала говорить ей «ты», как у нас раньше было заведено, мне вроде не положено, но она сама меня попросила говорить ей «ты». Такие приятные люди, что он, что она. А детей у них нет. Ольга давала мне читать книги, очень она милая.
    — Да и вышла-то вовсе не за того, как я слышал?
    — Ей не захотелось переезжать в Финмарк, и тогда Рибер Карлсен уехал один. А она впопыхах вышла за молодого Клеменса — нет, не потому, что положение заставило, ничего подобного, а скорей потому, что ей хотелось закончить всю эту историю. Они часто заходят в винный погребок.
    — Интересно бы поглядеть на них.
    — Так и сидят в этом погребке. Не пьют, не затем приходят, но делать ей нечего, вот она и томится. А иногда они даже танцуют. Там играют пять негров.
    Абель:
    — Если ты не прочь, давай туда сходим.
    Она, растерянно:
    — Мне вроде бы сейчас и не пристало.
    — Н-да. Ты и впрямь слишком молодая мачеха, — засмеялся он. — Может, ты и права, люди начнут судачить.
    И снова она покраснела. Раньше-то Лоллу ничего не заставило бы покраснеть.
    — Вообще у меня и денег нет туда ходить, — сказал он.
    Тут она засмеялась:
    — Ну, этому горю легко подсобить. Надо снять деньги со счета — всего и делов.
    — А ты не могла бы мне одолжить немножко?
    Она дала ему все, что у нее было при себе, и повторила, что он сам должен получить деньги в банке. А где его багаж? И где одежда? Услышав, что никакого багажа у него нет, она всплеснула руками. Он пытался оправдать себя тем, что в местах, где он проживал, люди обходятся почти без платья, потому что все они сплошь бедняки. Да, но здесь без платья нельзя, и она по-матерински посоветовала ему не мешкая сходить к портному.
    Возле дверей она оглянулась, как привыкла делать у его отца, и сказала:
    — Как я погляжу, у тебя здесь тоже не мешало бы навести чистоту.
    
* * *

    Вечером он заглянул в винный погребок в таком же виде, что и приехал, занял столик у дверей и выпил то ли одну кружку, то ли две. Негры играли, а люди танцевали на длинной площадке, словом, здесь все было, как и везде. Ольга с мужем сидела в сторонке, и он не увидел ее до тех пор, пока они, танцуя, не прошли мимо его столика. «Добрый день, Абель!» — сказала Ольга. Он встал, поклонился, а пара тем временем протанцевала дальше.
    Он поторопился уплатить и вышел. А выходя, улыбнулся про себя. И чего было уходить!
    Целыми днями он слонялся по городку; обзаведясь наличностью и новым платьем, он мог спокойнее, чем прежде, ходить, куда пожелает, и не опасаться при этом, что кто-нибудь недоуменно поглядит ему вслед. Он словно бы вырос в собственных глазах и проснулся к новой жизни.
    Частенько заглядывал он на лесопильню. Устарелые механизмы двигает вода, но так-то она в полном порядке. И все равно себя не оправдывает: слишком много народу и слишком низкая speed[2]. В лесопильном деле он еще с Канады неплохо разбирался и с интересом отметил, что и в стародавние времена у людей хватало ума придумывать всякие машины. Но уж больно громоздкие. Здесь он снова повстречал Лили. Она успела выйти за Алекса, но продолжала сидеть в конторе и даже дослужилась до места кассирши. У них с Алексом родилась дочка. Абель к ним наведался. Они жили тесно, но опрятно, имели при доме небольшой участок, и, хотя Алекс был простым рабочим на лесопильне, парочка недурно управлялась и с домом, и с ребенком, и с огородом.
    Удивительно, но в Абеле еще со школьных времен жила привязанность к Лили, она была все такая же милая и добрая, даже имя у нее было нежное, под стать родному климату. Лили.
    Зато вторично побывать у Робертсенов он даже не подумал. Люди они гостеприимные, спору нет, но занудные и слегка настырные. Трезвонят направо и налево, как они привечали Абелева отца, прямо дня не проходило, чтобы он не заглянул к ним на огонек. Вообще-то они были не прочь узнать, какие планы у Абеля, не намерен ли он наконец осесть дома, на ком он женат. Нет ли у него с собой ее карточки? Они надавали ему уйму добрых советов. Куда это годится, что Лолла вклинилась между ним и его отцом и примазалась к наследству? Что он намерен предпринять? Всего лучше обратиться к адвокату, но только не к молодому Клеменсу, молодой Клеменс никуда не годится. Когда Абель ушел, Робертсен увязался за ним и завел речь про некую бумагу в Частном банке: по ней получал деньги Лоллин папаша, но старый капитан Бродерсен в жизни ее не подписывал, это просто фальшивка…
    — Да, Лолла мне про это рассказывала, — заметил Абель.
    — Как? Рассказывала, что ее отец подделал подпись?
    — Да, что-то в этом роде.
    — Просто в голове не укладывается! — вскричал Робертсен.
    — Так все уже улажено.
    — Улажено, улажено, да потому только, что она за него вышла. Значит, Лолла про это рассказывала? Во всяком случае, ты видишь теперь, какие люди навязались тебе в родню…
    — Я вижу, ты строишься? — спросил Абель, чтобы переменить тему.
    — Только не думай, что я спятил, это все для девочек. Они уже большие. Правда, у нас получится большой и красивый дом? Но стоит это недешево, и мне нужна ссуда. Твой отец как раз хотел за меня поручиться, но умер.
    Нет и нет, ходить к Робертсенам он больше не желал. Четверо малоприятных людей под одной крышей, глупость, самомнение, сплетни. И дочки ничего не стоят. Когда он рассказал, что у его жены из Кентукки были родители-французы, они воскликнули:
    — Подумать только, значит, она умела по-французски!
    И они приволокли чернила и ручку и каждая — свой альбом для стихов, куда надо было написать что-нибудь и подписаться.
    Но и за пределами городка хватало таких мест, куда можно сходить и поваляться, скрывшись от чужих глаз. И не потому, что его одолевала лень, а потому, что, обитая в Кентукки, он пристрастился к беззаботной жизни, как пьяница — к вину. Он безжалостно обходился со своей новой одеждой, когда бывал за городом, на компостных кучах, в садоводствах либо в каменоломне, среди белесой каменной пыли, но нимало о том не печалился. Словом, никаких благородных замашек, человек безразличный, порой небритый. Свои маленькие руки с мягкими пальцами, которые можно было отогнуть далеко назад, свои воровские пальцы, он совсем не берег, он даже отирал их о штаны. Лолла по-матерински заботливо советовала ему справить себе еще костюм, еще два и стать как все люди. Что-нибудь светло-серое вполне сгодится для лета, а на рукав можно надеть черную повязку. Послушайся меня, Абель.
    — А Тенгвальд как поживает? — спросил он.
    — Тенгвальд? — улыбнулась Лолла. — Ну, со мной он порвал, и правильно сделал. Но он женился на Ловисе Роландсен, и они вполне подошли друг другу. У них не то семь, не то восемь детей, которые гоняют по улицам.
    — Значит, они плохо живут?
    — Да нет, хорошо. Он работает подмастерьем у кузнеца, а когда его отец, старый Крум, отдал Богу душу, ему хоть что-нибудь да перепало. Но восемь детей — это, конечно…
    — Мне бы надо побывать у него в кузне, — сказал Абель, — но я такой по-дурацки расфуфыренный, что мне и показываться там неохота. Ты не сходишь со мной к портному?
    Они пошли к портному и выбрали подходящую ткань. Абелю было забавно выбирать: коричневая двойка, серая двойка.
    — Подкладка должна быть шелковая, — распорядилась Лолла, — как у молодого Клеменса. И еще весенний плащ. А теперь пойдем и купим шляпу.
    Они пошли и купили шляпу, даже две шляпы, одну серую, а другую коричневую. Сорочки, командовала она, галстук, носки. А как насчет ботинок? И карманных часов? Между прочим, я видела, что у тебя на столе лежит револьвер, зачем он тебе понадобился?
    Потом ему выдали на руки две сберегательные книжки, не куча денег, но суммы приличные, в каждом банке примерно одинаковые.
    — Пусть каждый возьмет по книжке, — сказал он.
    Но она не хотела этого.
    — Пусть у каждого будет своя книжка.
    — Но у меня есть ежемесячная пенсия. Они так решили.
    — Молчи. Да, ты спрашиваешь, зачем мне револьвер? Я его просто так прихватил. Там, откуда я приехал, мы ходили в рубашках, штанах и с револьвером. Ты себе даже не представляешь, насколько это естественнее, чем иметь кучу платьев. Ты бы поглядела на Лоуренса, как он однажды нагишом поехал в Мексику, а вернулся разодетый и упился до чертиков и все раздарил. Вот как оно было. А теперь давай купим что-нибудь и на твои деньги.
    — Нет! — вскричала Лолла прямо посреди улицы.
    — Давай, давай, — сказал он, и глаза у него потемнели — у равнодушного и безразличного Абеля вдруг потемнели глаза.
    — Ну разве что туфли, — сказала она. — На каждый день. Нарядные мне подарил твой отец.
   

   

    

     VII
    

    Как-то утром он заглянул к Ольге. Здесь не было парадного входа с цветными стеклами и олеандрами в больших кадках, но зато была фарфоровая табличка с надписью «Адвокат Клеменс» и указанием часов приема. Дверь отворила служанка.
    — Я к госпоже, — сказал он и вошел.
    Первое, что он разглядел: она не сидит, и не читает, и не вскидывает на него мечтательные глаза, она коротко острижена, при сигарете, в комбинезоне и с красными ногтями. Мы, знаете ли, такие современные, и в голове у нас пусто, и у нас такая тощая шея, а груди и вовсе нет.
    — Это ты, Абель? А муж еще в конторе у помощника судьи…
    Абель, раскрасневшись, словно девушка:
    — Я просто думал… ты поздоровалась со мной в погребке.
    «Визит, значит» — вероятно, подумала Ольга.
    — Тогда прошу садиться! Да, я тебя сразу узнала. Ты, конечно, очень изменился, но все-таки похож на себя. А теперь, значит, вернулся домой. Ты здесь и останешься?
    — Вот уж не знаю.
    — У нас многое изменилось с тех пор, как ты уехал. Тебя сколько не было?
    — Да лет примерно с восемь.
    Но теперь он больше не заботился о том, чтобы чинно сидеть и развлекать даму разговором, робость его оставила, и он спросил:
    — А ты, Ольга… ты, значит, вышла замуж?
    — И что? — спросила она.
    — Как-то трудно себе представить.
    Ольга быстро собралась с мыслями и улыбнулась, все-таки она была дамой.
    — Само собой, я вышла замуж. Мы все выходим замуж. Да и ты женился, как я слышала.
    — Да. Под конец.
    — Мне что ж, было сидеть и дожидаться тебя? — с улыбкой спросила Ольга.
    — Нет. У меня не было никаких шансов.
    — Не было.
    — Я не решился что-нибудь сказать, когда был дома в последний раз.
    — Да это и не имело смысла, — осторожно промолвила она.
    — Иметь не имело, — сказал он, — но пользу принести могло.
    Молчание.
    — Забавный ты тип, Абель. Не переменить ли нам тему?
    — Пожалуй что и переменить. Вот только тему другую подыскать трудно. Прошло двенадцать лет с тех пор, как мы были молоды и болтали друг с другом.
    Молчание.
    — Я ведь, собственно, пришел… — И он порылся сперва в одном кармане, потом в другом. — Да, вот он! Я пришел, чтобы вручить тебе одну вещицу. Будь так добра, взгляни.
    — Что? Это еще зачем? Нет…
    — Да совсем маленькая вещичка, — уговаривал он.
    — Браслет? Где ты только его отыскал?
    Абель слегка улыбнулся.
    — Я ведь однажды оставил тебя без браслета. Ты разве забыла?
    — Ах, это… Детские забавы. Нет, я не могу его взять. — И она протянула браслет Абелю.
    — Не можешь?
    — Нет. Спасибо, конечно, но ты должен понять… такая дорогая вещь… к тому же ты и сам видишь, что у меня часы с браслетом.
    Он снова аккуратно завернул футляр в бумагу и сунул его в карман. Потом встал и поклонился.
    — Ты на меня не обижайся, очень тебя прошу. А назад ты его не можешь отнести, как по-твоему?
    — Нет.
    — Ты, наверно, привез его оттуда?
    — Из Кентукки? Нет, нет, у меня тогда и одежды-то приличной не было.
    — Да, просто один Бог знает, какой ты чудак. — Она протянула ему руку. — Приятно было повидаться. Жаль только, что мужа дома не оказалось, вы ведь с ним знакомы.
    «Я повешу его на Иисуса, — думал он по дороге домой. — До Троицы осталось всего ничего, вот я его и повешу на другую руку».
    И снова ему стал безразличен и браслет, и сам он, и все, что ни встречалось ему на пути.
    Таким вот безразличным тоном он рассказал Лолле, что хотел подарить Ольге браслет, потому что с детства задолжал ей, но раз она взять браслет отказалась, он отдаст его другой женщине.
    Хотел ли он испытать Лоллу? Нет, таким расчетливым он никогда не был. И Лолла со своей стороны ничем не показала, что не прочь бы заполучить этот браслет. Она даже не попросила разрешения взглянуть на него. Напротив, ее больше всего пугало, что Абель опять наделал глупостей.
    — Они очень благородные люди, — сказала Лолла, — оба, и он и она, и вдобавок не бедные. У ее отца есть доля в нескольких пароходах, говорят, что и лесопильня скоро к нему перейдет. Да вдобавок акции «Воробья» — каботажного парохода.
    Ну, от лесопильни вряд ли много проку, подумал про себя Абель. Вслух же он сказал:
    — Они успевают распилить один ствол, а должны бы за то же время распилить десять.
    Это ж надо, до чего Абель смекалистый, подумала про себя Лолла, а вслух сказала:
    — Да, в этом ты знаешь толк. Помнится, ты писал из Канады с лесопильни.
    — Я тогда был такой старательный, предприимчивый. Но это уже давно прошло.
    — Ты и сейчас можешь быть предприимчивым, если только захочешь.
    — Нет. Я предоставил это другим. Пусть их!
    Молчание. Лолле было как-то не по себе. Какой бес опять в него вселился? — думала она.
    — Что же с тобой дальше-то будет? — спросила она по-матерински участливо.
    Она меня поблагодарила, мысленно говорил он себе. Конечно, она взяла бы его, не будь у нее часов.
    — Они такие богатые, — сказала Лолла, словно читала его мысли. — У ее отца и аптека есть. Лишь бы ты ничем ее не обидел, Абель.
    — Навряд ли. Я двенадцать лет думал о том, как наконец это сделаю.
    Лолла стала совсем другая с тех пор, как у нее завелись деньги, совсем другой человек. Красивая, в черном платье, и ноздри не так раздуваются — одним словом, почтенная вдова. Но поглядел бы ты, Абель, на нее, когда она ночью гоняла на твоей моторке в город. Теперь она отказалась от комнаты в мансарде и жила со своей матерью на берегу, это было пристойнее, да и дешевле, и вообще единственно возможное решение, поскольку все люди из лучшего общества поступили бы на ее месте точно так же. Чертова баба, эта Лолла, а побывав в услужении у Клеменсов, она пристрастилась к чтению и прочитала много книг.
    Абелю она сказала:
    — Тебе надо сходить на кладбище. Я не знаю, где лежит твоя мать, но на могиле у отца стоит крест.
    — Проводи меня, — сказал он.
    — Почему ты сам не писал и не отвечал на его письма?
    — Не спрашивай лучше. Я был занят Анджелой.
    — Ты доставил бы ему большую радость.
    — Нет, Лолла, ни о чем радостном, как он это себе представляет, я написать не мог. И довольно об этом. А вот на могилку к нему я схожу.
    — Ну, это не одно и то же.
    — Не одно, — согласился он.
    Она сумела разговорить его и продолжала расспросы:
    — Тебе было с ней так плохо?
    — С Анджелой? Нет, мне было с ней хорошо. Она была со мной очень ласкова. Просто я шел на дно, и она тоже, мы оба так и жили на дне вместе с другими людьми. Там все люди без остановки шли на дно, у одних только и было из еды бутылка молока или кукурузный початок, а другие ходили и стучали зубами от холода, и никому не было дела ни до нее, ни до меня. Спустя полгода, а может, и целый год пришло письмо. Принес его негр, который не умел читать, но я отложил письмо в сторону. Ты, верно, думаешь, как это плохо, когда мало еды и мало одежды, но ты не права, дело не в этом. Мы блаженствовали друг с другом, как дикие звери. Мы спали вместе, опускаясь на дно. А проснувшись, ничего не говорили, мы просто вставали и шли; когда один вставал и шел, другой шел следом. У нас обоих была одна дорога, и мы шли по ней друг за другом. Порой я радовал ее курицей, которую воровал у фермера. Фермер был жадный и караулил свое добро. Один раз он в меня выстрелил, и с тех пор я не решался к нему ходить. Но и это было не страшно, в ручье оставалось довольно рыбы, а по осени всюду были плоды. И еще я посадил мерку сладкого картофеля.
    Лолла, подавленная:
    — Неужели ты не мог спастись оттуда бегством? Хорошо ли это — жить словно дикий зверь?
    — Хорошо.
    — В Канаде ты был такой активный и работящий.
    — Да, но это уже давно прошло.
    — Ты не считаешь, что активным быть хорошо?
    — Бывают работящие и активные люди, — ответил он, — вот там у нас был фермер. Маленькая, жалкая ферма, сорок акров, но он был активный, ему хотелось чего-то достичь в жизни и заиметь восемьдесят акров. Как-то раз с его ручья донесся крик, мы с Анджелой пошли туда. Оказалось, что это фермер схватился со своим негром. Он хотел убить негра лопатой, потому что тот бездельничал. Но раз мы пришли, у негра появились свидетели, что это была необходимая оборона, и умереть пришлось фермеру.
    — Какой ужас!
    — Так стоит ли быть активным и лезть наверх? А вот мы с Анджелой не мечтали о восьмидесяти акрах, нам и так было хорошо.
    — Ее звали Анджела?
    — Да, красиво. Звучит как молитва. Она была католичка.
    — И потом умерла? Она, верно, ждала ребенка?
    — Это тоже. Но умерла она не от этого.
    Лолла изо всех сил старалась держать себя по-матерински. Но изредка у нее все же вспыхивали глаза и раздувались ноздри. Пить и при этом не сходить с тормозов она не могла. Но он этого не знал и пришел к ней однажды с бутылкой вина. Кончилось все по-дурацки: она стала какая-то приставучая, хотела поцеловать ему руку да вдобавок распустила волосы. Мать сидела тут же и что-то бормотала про свое житье-бытье, муж-де у нее сейчас на Азорских островах. Абель поспешил уйти и никогда больше не потчевал Лоллу вином.
    

    В первый день Троицы он сидел в церкви и слушал богослужение. Много знакомых лиц, псалмы, орган, пономарь в черном, пастор в белом. Он сидел на хорах возле органа, чтобы быть поближе к лестнице на башню и к ведущей туда двери. Дверь была глухая и заперта только на крючок.
    Когда пастор сошел с кафедры и вступил орган, он воспользовался этим оглушительным мигом, приоткрыл дверь, юркнул внутрь и захлопнул ее за собой. Заявись кто-нибудь в эту минуту и спроси, зачем он сюда залез, у него был наготове ответ, что он-де не выносит громкие звуки органа. Выдумки, конечно.
    Но никто не заявился. Он посидел на ступеньках, затем полез наверх. Настоящая лестница кончалась через один пролет, и дальше вела узкая железная. А когда и узкая кончилась, пошло смешение бревен, и балок, и подпорок, и распорок, во все стороны, сверху и снизу, одна поверх другой. Какое-то хаотическое сооружение из бревен, словно лев выстроил себе здесь гнездо, львиное гнездо. Посреди этого столпотворения — подмости для звонаря, чтоб он стоял здесь, когда надо звонить, а над ними сами колокола. Два колокола. Тот, что побольше, здоровенный как бочка, вместо языка настоящая палица, над колоколами — сплетение балок и стропил во весь объем колокольни, где на самом верху они терялись в темноте.
    Тишина. Абель не слышит ничего, кроме свиста сквозь слуховые оконца, а так остается лишь спасать шляпу от ласточек. Он садится на перекладину. Кругом пыль, но это его не смущает. Единственная задача — дождаться, когда церковь опустеет.
    Неожиданно шумовая лавина захлестывает башню — ударили колокола. Он вскакивает, чтобы спасти свои уши, спасти самое жизнь, глядит вниз в лестничный проем и хочет бежать, но теряет равновесие и потому остается сидеть на куче камней и глины. Он снова затыкает пальцами уши, но слышимость остается прежней, колокола бьют и бьют, вся колокольня содрогается. Немного спустя он привыкает к шуму, сидит и почти не обращает на него внимания, хотя — ничего не скажешь — поистине дьявольский шум издают эти святые колокола.
    Когда они наконец останавливаются и смолкают, он вынимает пальцы из ушей и сует их снова, вынимает и сует, он совсем оглох и ощущает себя словно на дне пропасти. Странное состояние, смешно: он что-то говорит вслух, но слышит только собственным ртом, он улыбается, и ему чудится, будто он слышит собственную улыбку. Но он вовсе не умер, об этом и речи нет. Он встает и начинает соображать.
    Мало-помалу к нему возвращается слух, и он начинает путь вниз. На широкой лестнице он замедляет шаг и прислушивается, ничего подозрительного, но все равно нужна крайняя осторожность, люди не сразу расходятся, они любят постоять на церковном дворе и покалякать и не должны при этом увидеть его в окнах колокольни. Ну и безумная блажь пришла ему в голову, но ведь идти к Ольге было не многим умней, ничуть не лучше чем то, что он затеял сегодня, — он не желает больше ждать, как какой-то воришка, он побывал на колокольне, но видит Бог — он не похитил колокола.
    Он толкает дверь, но она не поддается. Что такое? Он толкает сильней. Ничего. Видно, у кого-то руки чесались и он, проходя мимо, накинул крючок. Абель может без труда разнести эту тонкую глухую дверь, ему приходилось иметь дело и не с такими дверями, но он боится, что его услышат, вдовы и матери имеют привычку задерживаться на кладбище, ухаживая за своими могилами.
    Он изучает дверь, видит крючок в зазоре между дверью и притолокой, но у него нет при себе ножа, нет даже щепочки, достаточно тонкой, чтобы просунуть ее в щель и приподнять крючок. Вероятно, что-нибудь можно найти в колокольне, в этом львином гнезде, может, она оставила там шпильку для волос или перышко, львица-то, ха-ха-ха, но потом он просто высаживает дверь. Она падает на пол с излишним шумом, и он опять прислушивается. Нет, ничего. Прежде чем уйти, он все аккуратно приводит в порядок, ставит дверь на место и накидывает крючок.
    Церковь пуста. Иисус стоит все на той же консольной полочке, но браслета у него нет. Вот пусть и получит новый. Абель залезает наверх, красиво прилаживает браслет, оглядывает свою работу и слезает вниз. Все сделано так скоро, что ему почти не верится, и уже снизу он еще раз оглядывает свою работу.
    Он присмотрел себе окно, чтобы через него покинуть церковь. Из немногих окон, которые легко открыть, это выходило на самую уединенную часть церковного двора — на кладбище. Но там на белой скамеечке как раз сидела пожилая дама, глядя на церковь.
    Он знает эту даму, она сидит около свежей могилы — вдова престарелого шкипера Крума, который наконец-то отдал Богу душу. Абелю приходится ждать.
    Он еще раз окидывает взглядом фигуру Христа, и его осеняет: у Христа две руки, но ведь и у Ольги тоже две, она могла бы носить часы на одной руке, а браслет — на другой или сразу часы и браслет на одной. Она до сих пор считает его ребенком, а не взрослым мужчиной.
    А вдова все сидит.
    Он вспоминает, как все было двенадцать лет назад, когда ему не пришлось лезть через окно. Бедный я был мальчик, такой маленький и так боялся привидений всю ночь. Благослови меня Бог, в ту пору я еще не выучился входить и выходить через окна.
    Вдова все не уходит. Эта упорная старуха сидит и печалится о муже, с которым при жизни так плохо и так своевольно обращалась. Не иначе где-нибудь неподалеку сидит другая женщина и видит, как горюет вдова, не то бы ее здесь давно не было. Она — мать Тенгвальда, кузнечного подмастерья Тенгвальда, который кое-чего достиг в жизни и стал подмастерьем при восьми детях. Бедный и Тенгвальд, он приносил в школу бутерброды с кружками дорогих бананов и мог выхваляться перед простым мальчиком с маяка.
    Бедные мы все.
    Вдова наконец ушла.
    Он открывает окно, пядь за пядью, чтобы предательское стекло не блеснуло на солнце. Спустившись на землю, он и здесь приводит все в порядок и закрывает окно.
   

   

    

     VIII
    

    В «Приюте моряка» прошел слух о том, что завтра в церкви будет читать проповедь Рибер Карлсен, который приехал из Финмарка. Он так отличился на своем поприще, что теперь его посылают в Германию стипендиатом, а по дороге туда он решил прочесть проповедь в родном городе. Об этом писали газеты, говорят Абелю, вы, случайно, не читали? Не читал.
    Город был горд своим Рибером Карлсеном и поставил себе целью заявиться на проповедь в полном составе. Его школа и университет стоили отцу последней доли в последнем пароходе, но теперь, когда Рибер стал для города светочем и надеждой, все это уже не имело никакого значения. В нем были заложены великие дарования, теперь он работал над фундаментальным трудом об искуплении. Неужели Абель и об этом не читал? Нет, не читал.
    Но хватало и таких, которые прочли. И церковь была полна, хотя шел уже второй день праздника, рассказывала Лолла. И приходский священник облачился в белые одежды, но сам Рибер Карлсен был в обычном черном сюртуке, потому что праздничного одеяния при нем не оказалось.
    — И скажу я тебе, уж это была проповедь так проповедь! — воскликнула Лолла. — Навряд ли у кого-нибудь из прихожан глаза остались сухими.
    — Я его хорошо помню, — сказал Абель.
    Лолла:
    — Должно быть, Ольге, я хочу сказать, молодой фру Клеменс, странно казалось вот так сидеть и глядеть и слушать его.
    — А Ольга тоже была в церкви?
    — Оба были — и она, и ее муж. Я это и подразумеваю, когда говорю, что ей, верно, казалось странно его слушать. Его, который теперь так всюду прославился и за которого она вполне могла выйти замуж.
    Рибер Карлсен лишь ненадолго задержался в родном городе, но стало известно, что на третий день праздника он нанес Ольге христианский визит и они имели вполне дружескую беседу. Конечно же дружескую, и по Риберу Карлсену нельзя было сказать, будто он обижен тем, что Ольга с ним порвала. Он рассказывал ей про Финмарк, и что там очень даже неплохо жить, и что там растут цветы, и живут милые люди, и величественная природа. Конечно, когда настает полярная ночь… но на этот случай у людей образованных есть книги, у него же была научная работа.
    — Об избавлении, — сказала Ольга. — Я про это читала.
    — Об искуплении, — отвечал он так учтиво и снисходительно, что она даже не очень и смутилась, только покраснела немножко. Впрочем, он помог ей преодолеть смущение, сказав: — Это исследование, за которое я надеюсь получить докторскую степень, если, конечно, справлюсь. Но оно потребует усиленных занятий.
    — О Боже! — воскликнула Ольга.
    Вот так прошла их встреча, и Ольга даже не стала скрывать, что назвала искупление избавлением, она сама всем об этом и рассказала.
    Трудней было понять, откуда стали известны некоторые другие обстоятельства. Так, например, Лолла прослышала, что Лили, ну та, что сидит в конторе и замужем за Алексом, опять ждет ребенка, хотя с последних ее родов прошло уже пять лет. Мало того, она вдобавок прослышала, что Абель нередко бывал с этой Лили, когда позволяли время и обстоятельства. Ну и что? Неправдоподобно. Но Лолла сама слышала, и вообще стыд и позор, и одному Богу известно, правда ли это…
    Абель действительно частенько бывал на лесопильне, и, может быть, главным образом из-за Лили. Но как-то раз его остановил на улице аптекарь и завел с ним речь. Сам аптекарь, почти единственный хозяин лесопильни, вышел из своей машины и даже приподнял шляпу.
    Он прослышал, что Абель сведущ в лесопильном деле, вдобавок он знал, как, впрочем, и все остальные, что Абель получил в наследство изрядную сумму. Так вот, не мог бы Абель малость подсобить ему по лесопильной части? Дела идут не совсем ладно, с каждым годом все меньше дохода, видно, производство поставлено не так, как надо.
    — Давайте присядем, — сказал аптекарь и опустился на бревно. — Беда в том, — продолжал он свою речь, — что я не специалист в этом деле, но они навязали мне большую часть акций, и я по доброте душевной их взял, чтобы не оставить без куска хлеба такое количество рабочих. Мы, ну те, у кого есть хоть какой-то достаток, обязаны помогать людям. Вы не могли бы, Бродерсен, выделить некоторую сумму, чтобы снова пустить все в ход? Заказов у нас выше головы, мы скупаем бревна, скупаем лес на корню, у нас есть кредит и вообще все есть, мы разделываем лес, продаем, мы все время в делах, но почему-то настоящей отдачи нет.
    Абель нашел, что со стороны аптекаря очень славно не требовать прямого ответа на его прямые вопросы, он сам топил их в словах, вероятно боясь услышать однозначный отказ. Абель не хотел связываться с этим допотопным предприятием, и аптекарь давал ему возможность уклониться от ответа.
    — У вас красивый автомобиль. Хорошей марки.
    — Вам она знакома?
    — Да.
    — Очень дорогая, — сказал аптекарь, — но чтобы вернуться к тому, о чем мы уже говорили: вы могли бы стать управляющим, что вы на это скажете? У нас есть возможность сделать выгодную покупку в «Пистлейе», но денег не хватает. Мы еще с прошлого сезона им задолжали, так что этот лес они нам в кредит не продадут — чтобы уж сказать вам все как есть. Если бы вы, Бродерсен, вошли в долю и кое-что усовершенствовали, мы бы вновь завоевали доверие. Для нас всех будет очень скверно, если… ну, если дело окончится неудачей. Да к тому же некоторые живут только с лесопильни и не имеют других средств к существованию. Вы, Бродерсен, были в Канаде, вы специалист, как я слышал…
    — Ну, там было все другое, — отвечал Абель.
    — Конечно, другое, размах иной, электричество. Я в этом мало что смыслю..
    Старый аптекарь был человек чести. Он всегда действовал с излишним размахом, всегда хотел играть роль благодетеля, только средства ему того не позволяли. А так ничего плохого о нем не скажешь, он действительно был человеком чести.
    Абель сказал:
    — Я наведаюсь туда и посмотрю, как там и что, если хотите.
    — Спасибо, — ответил аптекарь.
    Но это «наведаюсь» вызвало скрытое сопротивление со стороны руководителя работ и десятников, которых назначило правление. Абель провел там три недели, и ему все это надоело, впрочем, работа ему вообще быстро надоедала. И однако же три недели, проведенные им на лесопильне, оказались не совсем чтобы бесполезными. Благодаря ссылке на Абеля и рискованным намекам на то, что этот богатый и редкостный специалист намерен войти в долю, правлению удалось выбить кредит на покупку леса в «Пистлейе». А дальше дело могло благополучно идти все лето.
    — Ты почему ушел с лесопильни? — спросила Лолла.
    — А ты знаешь, что шкипер Кьербу до сих пор жив? — спросил Абель, уводя разговор в сторону.
    — Ну жив, жив, а почему ты спрашиваешь?
    — Просто пришло в голову. Потому что Крум умер.
    Лолла все еще была в черном, но теперь пришила к черному платью белую отделку и носила белые с черным перчатки. Выглядела она превосходно: осанистая, выражается изысканно и не подтягивает на людях чулки. Удивительные перемены произошли с Лоллой. Она больше не стала никуда устраиваться, чего нет, того нет, но она стряпала, и стирала, и латала, и работала не покладая рук в своем домике у моря, и развела цветы на окнах, и сделала очень уютное жилье. Мать не могла на нее нарадоваться.
    Лолла спросила:
    — Но почему ты все-таки ушел с лесопильни?
    — Интересно все-таки, как они там поживают в Кентукки, — ответил Абель.
    Он бесцельно слонялся по городу, ничего не предпринимая, его новый костюм часто выглядел нечищеным, но его это ничуть не смущало, да и вообще его ничто не смущало. В «Приюте моряка» его полюбили, он сам со всем управлялся и не вызывал звонком горничную, если та обойдет стороной его комнату. Он не хаял ни скверный кофе, ни снятое молоко, был вежлив и за все благодарил.
    Он зашел в погребок, поздоровался с неграми, занял столик в углу и получил свою кружку пива.
    — Про вас одна дама спрашивала, — сказал ему кельнер.
    Абель, с улыбкой:
    — Дама, которая спрашивает про меня, навряд ли важная персона.
    — Если б вы знали, кто это был, то не говорили бы так, — отвечал кельнер.
    Он посидел немного, потом вдруг заспешил, расплатился и вышел. У дверей он столкнулся с ними обоими — с ней и с ее мужем.
    Абель поздоровался и хотел пройти мимо, но тут она сказала:
    — Батюшки, да это же Абель, и почти умытый.
    У него потемнели глаза, и он ответил:
    — Не смейся над человеком, которого ты не знаешь. А вдруг это окажусь я.
    — Господи помилуй, ты ведь не рассердился?
    — На это я не способен.
    — Вы знакомы? — спросила она мужа. — Нет, дорогой Абель, это была просто шутка. Пошли, посидим немного вместе!
    Она потащила его за рукав, и они сели и поздоровались с некоторыми из гостей.
    — Мы пропустили дома по стаканчику портвейна, — сказала она Абелю, — а потом перебрались сюда. Мне так приятно тебя видеть, я про тебя спрашивала, ты ведь не такой, как все остальные. И ты на меня не сердишься? Я просто пошутила.
    — Что вы будете пить? — спросил Клеменс.
    — Вино, — сказала Ольга, — немного, одну бутылку на троих.
    — Да, мы знакомы с детства, — любезно сказал Клеменс. — Правда, я был на несколько лет старше.
    — Я хорошо помню, как вы приезжали домой на каникулы, — ответил Абель.
    — Ты, верно, полагаешь, что мы тогда про тебя вспоминали? — сказала Ольга не без доли презрения.
    — С чего бы это вам меня вспоминать? Я был студентом и приезжал домой.
    — Да, у тебя была шапка с кисточкой, вот ты и выбился в люди. С нами все обстояло иначе. Вот и Рибер Карлсен выбился в люди, а теперь проповедует в церкви. Послушай, — вдруг сказала она Абелю, — ты, случайно, не видел, что у Христа в церкви появился новый браслет?
    Молчание.
    — Ты не отвечаешь, но это чистая правда. Прежний браслет сняли или просто украли, а теперь у него новый. Чудо. Случись это в Лурде, люди сказали бы, что он разрешился от бремени браслетом.
    — Ха-ха-ха, — засмеялся Клеменс, — очень остроумно.
    — В нашем семействе есть только один остроумный человек, и это ты. Твое здоровье, Абель!
    Вот это да, должно быть, подумал про себя Абель. Он сумел устроить дело так, чтобы и муж Ольги пил с ними.
    Она не стала лучше, чем была раньше, подумал он, но она настоящая ведьма и вообще великолепна. А ее мужу нужен крепкий хребет.
    Она вообще не замечала мужа. Сейчас для нее существовал только Абель.
    — Потанцуем, Абель?
    — Я не умею.
    — Не умеешь? Не выучился?
    Клеменс решил, что надо как-то смягчить слова жены:
    — Зато он выучился многому другому.
    — Спасибо, что напомнил! Какой хороший играют вальс. Смотри, сколько народу вышло на площадку. А они вдобавок и поют, Господи, какие у этих африканцев нежные голоса!
    — Тебе хочется танцевать? — спросил Клеменс.
    — Нет, спасибо, я просто хотела загладить свою вину перед Абелем.
    — Нет, нет, тебе нечего заглаживать.
    — Я помню, у тебя были когда-то такие мягкие руки.
    Абель, спрятав руки под стол, сказал:
    — Сейчас я не рискну их показывать. Я после обеда работал в садоводстве.
    — Там, значит, ты и перепачкал свой костюм?
    — Наверно, там. А у меня, выходит, грязный костюм? Схожу тогда к швейцару, чтоб меня почистили щеткой.
    — Сиди. И забудь об этом. Ты надумал заняться садоводством?
    — Пока не знаю. Почему заняться? Я просто помогал.
    — Да, но ведь ты, наверно, хочешь начать какое-нибудь дело?
    — Я подумывал о мореходной школе.
    — Так это же прекрасно, — сказала она. — Большой корабль, капитан и владелец. Но тебе надо поторопиться, на это уйдет много времени.
    — Я уже был в такой школе, в Австралии. Наверно, мне не так уж много и осталось.
    — И я поплыву вместе с тобой, — сказала она. — Куда мы с тобой поплывем? Я хочу спросить, сам-то ты куда собираешься?
    — Пока не знаю. Наверно, куда-нибудь в Америку. Я там был женат.
    — Тут ходили слухи, что она — негритянка.
    — Нет, — отвечал он. — А хоть бы и так, какая разница?
    — Да я просто думала…
    Клеменс:
    — Они красиво играют.
    — Да, они из Кентукки, — сказал Абель, — мои земляки. По вечерам мы сидели и слушали, как поют негры.
    Ольга:
    — А у тебя была всего одна жена?
    — Ольга! — вскричал Клеменс и с улыбкой покачал головой.
    Она и сама засмеялась:
    — Что, уж и спросить нельзя? Абель и я — мы хорошо знаем друг друга, в начальной школе мы даже изображали влюбленную парочку. Ты еще помнишь, Абель?
    — У тебя хорошая память.
    — А разве неправда? Разве у тебя не было серьезных намерений по отношению ко мне?
    Вся эта болтовня заставила Клеменса рассмеяться, может быть, лишь затем, чтобы подольститься к ней. Абель начал его жалеть, она совсем втоптала его в грязь, а разве оба они когда-то не были счастливы? Разве настали плохие дни? Клеменс был среднего роста, от напомаженных и причесанных на пробор волос хорошо пахло, узкие руки, обручальное кольцо, часы с цепочкой, он улыбался, обнажая зубы — пока все свои, приятный и доброжелательный человек без особых примет. Женат на Ольге. Детей у них нет.
    Абель хотел втянуть его в разговор, и он сказал:
    — Кстати, о ваших приездах домой на каникулы — вы, верно, много занимались, у вас у всех был такой бледный и усталый вид.
    — Ну, конечно, приходилось зубрить, особенно перед экзаменами. Разве мы были бледные?
    — Я помню лицо Рибера Карлсена…
    — Ну, Рибер Карлсен, он занимался день и ночь, чтоб стать профессором, а нам, остальным, просто не хотелось быть хуже других.
    — Так ведь и ты сдал хорошо, — сказала Ольга с неожиданным дружелюбием.
    — Да, — сказал он, — но по чистой случайности. Мне как раз пришлось отвечать на тот вопрос, по которому я что-то знал.
    — Я в этом не разбираюсь, — сказал Абель, — но вопросов есть много, неужели вам каждый раз просто везло?
    — Абель еще не знает, какой ты у нас скромный, — сказала Ольга.
    — Скромный? — не согласился Клеменс. — Нет, у обычных студентов в голове была только одна мысль: спихнуть экзамен, а потом заполучить ту девушку, в которую влюблен.
    Ольга вдруг кивнула проходившему мимо господину и направилась к нему. Но они не остановились, чтобы поговорить, а сразу начали танцевать.
    Клеменс, с улыбкой:
    — Этого она слышать не желает.
    — Почему?
    — Ну… потому что тогда я был влюблен вовсе не в нее.
    — А Ольга об этом знает?
    — Я ей сам рассказал.
    — Неужели Ольгу и впрямь занимает эта старая история? — спросил Абель.
    — Скорее нет. Ольга сознает свое превосходство. Когда мы поженились, она взяла упомянутую особу к нам в услужение.
    Как? — хотел вскрикнуть Абель, но вовремя спохватился и задумался, нахмурив лоб. Оба помолчали.
    Музыка стихла. Раздались аплодисменты, и джаз заиграл снова.
    — Подпевайте! — крикнула Ольга в сторону эстрады.
    — Чего только не бывает в этом возрасте, — продолжал Клеменс. — Что-нибудь кажется таким далеким, таким невозможным и одновременно таким возможным, что просто нельзя пройти мимо.
    — Ну, со временем мы все-таки начинаем проходить мимо, — заметил Абель.
    — Пожалуй. Не отведать ли нам винца?
    Они выпили и снова замолчали.
    — Нет, мы не можем пройти мимо, кроме как подавив это в себе.
    Абель, задумчиво:
    — Да, первая любовь — это такое дело…
    — У вас тоже есть опыт по этой части?
    — Небольшой.
    — Это и впрямь непросто, — сказал Клеменс, — я, верно, от вина разболтался. Но если бы та девушка сейчас вошла в дверь, мне и по сей день это бы не было безразлично. Сейчас и сегодня.
    — Но Бог ты мой! — воскликнул Абель. — Как же вы терпели, чтоб она была у вас служанкой?
    — Просто терпел, как и всегда. С тех самых пор, когда я был еще молоденьким студентом и приезжал домой на каникулы. Ни словом, ни взглядом я себя не выдал.
    — Это ж надо, какое образцовое поведение! — воскликнул Абель.
    — Да, у нас дома всегда требовалось образцовое поведение. Отец, и мать, и две мои сестренки, которые тогда еще были совсем маленькие, мы прямо так и родились на свет с образцовым поведением.
    — А вы не могли взять и обручиться с этой девушкой?
    — Я — и обручиться! Даже речи быть не могло! Просто признаться в любви и то показалось бы чудовищно.
    — Значит, было какое-то серьезное препятствие?
    — Да. Не тот уровень. Классом ниже. О ней ходила молва, что она совсем неуправляемая, слишком бурный темперамент. Но в моих глазах это ничего не значило! Напротив, это, может, и было самое привлекательное для меня в том возрасте.
    — А самой девушке так и не пришло в голову, что вы к ней питаете нежные чувства?
    — Никогда. Скажи я ей об этом сегодня, она была бы вне себя от удивления.
    Абель, улыбаясь, покачал головой:
    — Такие тайны всегда рано или поздно просачиваются наружу.
    — Никогда! Совершенно исключено. Спросите лучше, как моя жена это терпела.
    — Она, выходит, знала?
    — Она знала все. Я думаю, именно поэтому она и пригласила ее работать у нас.
    — И на нее это никак не влияло?
    Клеменс, чуть смущенно:
    — Возможно. Слегка. В эти месяцы она была со мной ласковей, чем обычно. Она постоянно требовала, чтобы я вел ее под руку. Ох, это вино! Я, верно, наскучил вам?
    — Совершенно наоборот, — заверил его Абель.
    — Но разве это не доказывает превосходство моей жены, превосходство Ольги, что она взяла ее в наш дом?
    Абель, поразмыслив:
    — Не могу сказать. Коль скоро она знала, что ваше неестественно образцовое поведение не дает вам предпринять какие бы то ни было шаги…
    — Да, да, ваша правда. И чтобы закончить эту тему — если первая влюбленность заканчивается помолвкой и свадьбой, это редко приводит к добру. Стало быть, и скрывать уже нечего. А вот и Ольга! Вы уж извините, что получился такой дурацкий разговор. Для меня это отнюдь не вопрос жизни и смерти.
    Вернулась Ольга, кавалер подвел ее к столику, поклонился и ушел.
    — Я ему давно задолжала этот танец, — сказала Ольга. — А еще рюмочки вина для меня не осталось? Ты его, наверно, знал, Абель. Это сын купца Гулликсена, мы у него берем товар.
    — Да, я его знаю. Его звать Вильям.
    — Очень деловые люди и большая торговля. Но на новый фонтан они дали всего сто крон, а я знаю такого человека, который выложил тысячу. Но от этого они не становятся менее почтенными людьми. Ты видел эту маленькую фигурку, Абель? Видел, откуда у ней течет вода? Господи, как я разболталась! А все из-за вина.
    — Ты прямо сияешь, — сказал Абель.
    — Посияй и ты хоть немножко.
    Клеменс, с улыбкой:
    — Ты не даешь ему такой возможности.
    — А вы слышали, как я крикнула неграм, чтоб они пели, и они запели?
    — Попробовали бы они не послушаться.
    — Вот уж не знаю, Абель. Они не обязаны меня слушаться. Слышишь, они снова поют! Да-да, и еще под саксофон! Хорошо они там выглядят, эта их чернота среди меди, черное и золотое. Но когда ты давеча сказал насчет того, чтобы выйти за них…
    — А ты их вблизи видела? — спросил Абель. — У них все бархатное, глаза, голос, кожа — сплошной бархат.
    — Да, но выходить за них! А еще говорят, от них плохо пахнет. Но когда ты станешь капитаном, мы все равно поедем к твоим неграм. Спасибо тебе за сегодняшний вечер! — закончила она и поднялась с места. — Нам пора домой к нашим малюткам. Ты расплатился? — спросила она у мужа.
    — Нет. — Он опустил руку в карман.
    — Не беспокойтесь, — сказал Абель, — я еще немного посижу.
   

   

    

     IX
    

    Проходили месяцы.
    Он все слонялся и слонялся и находил спокойные места, где можно было побыть одному. Поскольку такие блуждания без всякой цели производят скверное впечатление, он купил себе рюкзак, чтобы по меньшей мере иметь хоть какую-то ношу. День за днем, неделю за неделей он бродил и не работал и не пытался заняться делом, нет и нет. Садоводство было вполне приятное место, а в рюкзаке он обычно приносил немножко разной провизии и подкармливал тамошних учеников, они всегда хотели есть и были благодарны за еду.
    Чувствовал он себя не слишком хорошо. Очень уж непривычное состояние — ходишь и бездельничаешь и при этом не опускаешься на дно. Опустись он, все выглядело бы совсем по-другому. Но не имело смысла сидеть и втягивать голову в плечи и делать вид, будто ты мерзнешь и плохо себя чувствуешь, когда на тебе такая справная одежда. Лолла вполне бы сгодилась, чтобы рука об руку с ней брести дальше по жизни, но, во-первых, она была его мачехой, а во-вторых, стала дамой. Впрочем, когда-то она была достаточно сумасбродной, чтобы уничтожить себя самое. О Лили, кассирше и владелице сада, всерьез даже и речи быть не могло. Эта годилась лишь для того, чтобы стать на время его возлюбленной.
    Все кругом только и твердили, что ему надо кем-то стать. А почему надо? Потому что все кем-то стали, но при этом не сделались выше других. Просто очень нелепо разгуливать эдаким джентльменом-лоботрясом с черным флером на рукаве, при всех пуговицах, и с целыми швами, и без единой прорехи.
    С крыши упала черепица и чуть не убила одного из великих людей города, Фредриксена, того самого, у которого были и загородное имение, и моторная лодка, обшитая красным деревом. Абель сразу направился к Фредриксенам и спросил, не может ли он быть хоть чем-то полезен. Жена с удивлением поблагодарила его за участие, но она не знает… не совсем поняла…
    Он, Абель, может, например, привести с собой несколько пареньков из такого-то и такого-то садоводства, пусть выполют траву в саду, покуда господин Фредриксен прикован к постели…
    Жена продолжала не понимать, для этого у них есть специальный человек, садовник. Она еще поблагодарила за заботу, но все-таки…
    Чего ради он вообще навязывается и лезет не в свои дела? Сорняки в саду — и без того на дворе октябрь, ночные заморозки, у фру Фредриксен есть все основания удивляться. Вот и Ольга удивилась, когда он пришел и хотел что-то ей предложить, так, небольшой презент. Как ни суди, а не получалось у него быть предприимчивым. Точно так же он проработал три недели в магазине, где торговали книгами и бумагой, не испытывая к делу ни малейшего интереса. Точно так же он заявился и в кузню к Тенгвальду, но работы и там не получил. Ты ведь не станешь отбирать кусок хлеба у тех, которые уже здесь работают, сказал тогда, помнится, Тенгвальд.
    Ну конечно же он хотел стать кем-нибудь, это просто блажь, что он не хочет. Он уже сам наскучил своим ложным положением — бродяга и джентльмен в одном лице. С мореходной школой он на этот сезон опоздал, но он человек терпеливый, может и подождать. Случалось время от времени то одно, то другое, чем можно отвлечься. Пришел таможенник Робертсен и без обиняков попросил о займе. Абель точно так же без обиняков отказал. Уж этот таможенник с его суетливой деятельностью, с его женой и дочерьми — нет и нет! Зато вот матери Лили, которая стирала на рабочих с лесопильни, он помог наладить продажу вафель на карусельной площади. Иногда он сам покупал у ней всю корзину вафель, а потом раздавал их…
    

    Как-то раз прибежал сосед по «Приюту моряка» и сообщил, что попал в беду один пильщик. Парень просто не смог дольше стоять и глядеть, как никто не в силах помочь.
    Абель поспешил к лесопильне. Там уже собралась целая толпа. Один из десятников стоял со свернутым канатом в руках, но не знал, что с ним делать, известили аптекаря, тот примчался на своем автомобиле, выскочил, начал издавать вопли и заламывать руки. Пилу остановили, но водопад страшно грохотал, а управляющий и конторщики стояли вокруг, драли глотку и подавали ценные советы. Суматоха царила страшная. Лили была там же, она причитала, бегала с места на место и волокла при этом за руку свою дочь. Свой огромный живот она прикрыла шалью. Это был Алекс, ее муж, он мог погибнуть на глазах у всех.
    А все натворили большие стволы из «Пистлейи» — их надумали без всякой подстраховки пропустить через шлюз, но какое-то бревно встало торчком, упершись в дно перед самой пилой, другие бревна зацепились за первое, получилась «запань», как это здесь называют, и мгновенно взгромоздилась гора выше самого водопада.
    Алекс дошел со своим багром до низу этой горы, ему даже удалось высвободить несколько бревен, но тут он, должно быть, заметил, что с каждым высвобожденным бревном растет опасность для него самого: он стоял на конце нижнего бревна, а над ним нависала целая гора бревен. Алекс был не глупее других и понимал, что лишь тяжесть его тела удерживает на месте это, последнее бревно и не дает обрушиться всей горе. Он застыл неподвижно, ища глазами спасения. Лицо у него побледнело. Он осторожно поднял руку в знак того, что не может шевельнуться.
    Абель охватил все взглядом, прикинул, измерил глазами. Видно, в его засыпающем мозгу сверкнула искорка жизни, воспоминание о работе, о былом рвении и храбрости там, в Канаде.
    Десятник со своим канатом вместе с управляющим как раз приняли решение вытянуть Алекса на канате. Абель стоял и слушал: как же можно вытянуть на канате, когда самим поднимальщикам не на чем стоять?
    Тогда пусть они станут на вершину горы, четыре человека, рванут одновременно и тотчас отпрыгнут назад, на твердую почву.
    Просто замечательно. Но через три секунды после того, как Алекс будет поднят с бревна, на котором он стоит, гора придет в движение, а через пять она увлечет за собой и самого Алекса, и спасателей.
    Тогда как же вытаскивать?
    — По воде, — сказал Абель.
    Это, разумеется, все правильно, они и сами так думали. Но ведь Алекс не сможет плыть, раз он стоит на бревне.
    — Плыть он сможет, я его хорошо знаю. И если б дело было только в том, чтобы спрыгнуть в воду, он бы уже давно спрыгнул, но он понимает, что гора догонит его, прежде чем он успеет взмахнуть руками.
    Мужчины пожимают плечами. Они давно невзлюбили Абеля, с тех самых пор, как он наводил порядок на лесопильне. И они ехидно спрашивают, уж не собирается ли он вывезти Алекса на лодке.
    Народу все прибывает, многие побросали семью, дела, контору. Здесь и Ольга. Ее бьет нервная дрожь, и она крепко стискивает руку своего мужа. Фотограф Смит скачет вокруг и делает снимки для газеты. Аптекарь возникает то тут, то там и ломает руки. Они ничего не делают, они ждут, пока Алекса задавит. Аптекарь подходит к десятнику и говорит:
    — Он стоит там внизу и ждет! Вы ведь хотели попытаться вытянуть его?
    Десятник вскидывает голову:
    — Этот тип утверждает, что вытянуть его нельзя.
    — Кто? Вы, Бродерсен? Тогда придумайте что-нибудь.
    Абель:
    — Если б никто не совался…
    Управляющий и десятник презрительно:
    — Мы и слова не скажем.
    Должно быть, в Абеле все-таки вспыхнула искорка живой жизни, он отбирает у десятника канатную бухту, торопливо спускается к воде, скидывает куртку, набрасывает петлю себе на шею и прыгает в воду.
    Плыть недалеко, от силы метров пятьдесят, течение небольшое, но вода глубокая и чистая. Те, кто остался на берегу, видят, что он по пути прихватывает одно из плывущих бревен, словно и ему нужна опора, чтоб было на чем стоять, а для чего — непонятно.
    То, что происходит дальше, видно с берега во всех подробностях. Мало-помалу и с величайшей осторожностью он помогает Алексу сдвинуться с места и соскользнуть в воду. При этом Абель ухитряется сохранить прежнее давление на бревно Алекса, точно так же, мало-помалу, водружая на него свое бревно. Ювелирная работа — и с риском для жизни. То, что малейшая неточность в расчете давления означала бы смерть для обоих, выяснилось несколько минут спустя, когда гора обрушилась.
    Оба были спасены. Но поскольку бревна осклизли от воды, не было надежды, что запань сохранит неподвижность. Лишь когда Абелю и Алексу удалось связать бревна, они очень осторожно поплыли прочь.
    Крики «ура!» на берегу.
    Они успели проплыть примерно полпути до берега, когда гора со страшным грохотом обрушилась. Не понадобилось никаких усилий. Чтобы нарушить равновесие хватило одного движения: Абель, который плыл, зажав в зубах конец каната, глянул назад и мотнул головой.
    Фотограф Смит запечатлел и эту картину.
    

    Для этого года было уже слишком поздно, но Абель решил еще раз предпринять попытку хоть кем-то стать и потому пошел к руководителю мореходной школы. Чего я там не видал, думалось ему по дороге, но все-таки он пошел.
    Вернулся он крайне угрюмый. Он-то полагал, что достаточно будет к основам, заложенным в австралийской школе, прибавить, так сказать, норвежский довесок. Но после беглого испытания, нескольких вопросов он и сам увидел, что либо забыл выученное в Австралии, либо вообще никогда этого не учил. Помотав головой, он удалился восвояси. Отказываться от своего замысла ему не захотелось, а начинать все по новой — тем более.
    Просто здесь, в родном городе, он никак не мог снова поступать в школу, такой старый, большой и рослый. И он надумал уехать.
    Он твердо решил, что теперь дело пошло всерьез.
    Тут выяснилось, что уехать он собирался в чем был. Но Лолла заставила его взять с собой хотя бы смену одежды. Это он в общем-то мог сделать, а потому и поддался на уговоры. Покуда она занималась укладкой вещей, он приставал к ней с расспросами:
    — Ты знаешь молодого Клеменса?
    — Да, — удивилась Лолла, — я ведь служила у них.
    — Он адвокат.
    — Разумеется. А к чему ты клонишь?
    — А к тому, что ты могла бы уговорить молодого Клеменса уладить дело с фальшивым обязательством и выкупить его у банка.
    — Да, но…
    — А ты, видите ли, не придумала ничего умней, как выйти за моего отца.
    — Ах, так! Думаешь, я не просила Клеменса? Просила. Но он не захотел.
    — Это почему же? — допытывался Абель. — Уж как-нибудь у него хватило бы денег на первую выплату.
    — Верно, хватило бы. Но он сказал, что не желает иметь ничего общего с этой историей.
    — Прямо так и сказал? Разве вы с ним не были добрыми друзьями?
    — Ну, что друзьями — этого не скажешь. Но служить у них было приятно. Особенно из-за Ольги. Он всегда был очень мил и приветлив, но уж Ольга ко мне относилась как-то особенно, хотя я и была у них в услужении. А все эти книги, которые она давала мне читать! Один раз Клеменс отобрал у меня книгу, она, мол, не для меня — грязная.
    — Ты к ним и сейчас еще заходишь?
    — Нет. Один раз я села у них на кухне, и фру сказала мне «добрый день», но она думала, что я пришла к их новой служанке, а я-то вовсе не к ней пришла. Вот с тех пор я там больше и не бывала.
    Молчание.
    — Нет, Абель, — снова заговорила она, не переставая укладывать его вещи, — у меня и впрямь не было другого выхода.
    — Все равно плохо, что ты это сделала.
    — Почему плохо?
    — Потому что ты себя замарала.
    — Я могла и хуже себя замарать. А тут я как вошла, так и вышла.
    — Замуж! Да за кого — за моего отца! Ему сколько годков-то было — сто?
    — Ты теперь из-за этого настроен против меня?
    — Нет, теперь нет. Хотя знаешь, Лолла, ты и для меня самого была бы неплоха, чтобы заполучить тебя и вместе уйти на дно.
    Лолла задумалась:
    — Я не поняла, о чем ты. Я была бы неплоха и для тебя?
    — Да, чтобы вместе опуститься на дно.
    Она укладывала сорочки и носки, вынимала их и укладывала снова.
    — А теперь уже поздно? — спросила она.
    — Ты и сама должна понять.
    — Да, — сказала она.
    Молчание.
    Он заговорил о другом: о том, что ему надо было послать деньги в Америку, но он так и не послал, так как до отъезда у него не нашлось времени.
    Но Лолла не желала менять тему, она повторила, что вышла из этой истории точно такой же, как и вошла, без изменений, примерно в таком смысле…
    Абель:
    — Я про деньги, которые должен был отправить давным-давно, но так и не отправил.
    — Мне кажется, ты мне не веришь. Примерно в таком смысле…
    — Да, да, Лолла. Мне непременно надо было отправить эти деньги.
    Наконец-то Лолла услышала то, что он говорит.
    — А что это за деньги?
    — Для одного человека по имени Лоуренс.
    — Ты ему должен?
    — Нет. Он сидит в тюрьме, вот и надо бы ему что-нибудь послать.
    Лолла, подумав:
    — Меня это, конечно, не касается, но на твоем месте я бы не стала рисковать своими деньгами. Их нелегко будет получить обратно.
    — Нелегко.
    — Ты три недели проработал в книжном магазине, и тебе от них ничего не следует. Но ведь и за три недели на лесопильне ты ничего не получил?
    Абель, с улыбкой:
    — Я бы ни эре от них не взял, даже если б они и предложили. Они банкроты.
    — И когда ты живешь в «Приюте моряка», ты ведь тоже платишь каждый день.
    — Да, Лолла, но я все равно не мог бы ничего взять на лесопильне. Денег у них нет, склады у них пусты, у них вообще ничего нет.
    — Я просто думала, — сказала Лолла, — что для тебя было бы дешевле жить у моей матери…
    — Где? — разинул рот Абель.
    — Ну да, на берегу. Там четыре комнаты, а нас всего двое.
    Абель замотал головой и коротко отрезал:
    — Нет.
    Лолла:
    — Может, ты и прав, я просто так предложила. Люди начали бы судачить. Чемодан у тебя облезлый, как я погляжу.
    — Знаю. Зато у меня есть новый рюкзак. Может, мне его взять?
    — Рубашки в рюкзак?! Хотя с таким чемоданом и впрямь стыдно ездить.
    — Господи, до чего ж ты у нас благородная. Тебя не молодой Клеменс этому выучил?
    — Он меня вообще ничему не учил. Просто когда я чистила вещи, то обратила внимание, что пиджак у него на шелковой подкладке.
    — А когда он раздевался, ты, случайно, не обратила внимания, какое на нем белье?
    — Я и так это знаю. Недаром я его стирала. И его белье, и его жены. У нее белье самое тонкое и нарядное, и мне не велено было его тереть и выкручивать, только прополоскать в корыте, и все.
    — Ну а у него?
    — У него тоже очень тонкое. Но должна тебе сказать, то, что ты купил для себя, по крайней мере не хуже.
    — Значит, и оно хорошее.
    — Плохо одно: твой чемодан. Впору сходить и купить новый.
    — Перестань об этом и кончай складывать. И вот это не забудь.
    — Да зачем он тебе нужен?
    — Сунь его в какой-нибудь носок.
    — Ума не приложу, зачем тебе в мореходной школе нужен револьвер.
    

    И Абель уехал. Теперь дело пошло всерьез. Он был совершенно уверен, что в этом году на занятия опоздал, но все равно уехал. Потому как дело пошло всерьез.
    Он пропадал всю зиму, а к маю снова объявился. Писать он никому не писал и вообще не подавал никаких признаков жизни, но Лолла на правах мачехи заставляла его банк сообщать, регулярно ли ему переводятся деньги, которых хватило бы и на жизнь, и сверх того.
    Тем не менее он вернулся худой и усталый, и вид у него был человека, давно не евшего досыта. Посмотрел бы его отец, в каких обносках он вернулся назад, а тонкого белья уже не было и в помине. Он-де сдал его в стирку и уехал, не получив обратно.
    Конечно же поездка принесла ему очередное разочарование, но ничего удивительного тут не было, время года он выбрал неудачное и слишком поздно приехал. Он занял прежнюю комнату в «Приюте моряка» и начал коротать свои дни, как и прежде, ни о чем не тужа.
    Лолле он объяснил все как есть: он сразу же пошел к директору большой мореходной школы, ни дня не упуская, изложил свое дело и получил ответ. Да, директор держался очень приветливо: я понимаю, вы — человек, который хочет кем-то стать, ну что ж, давайте послушаем. Он задал несколько общих вопросов по мореходству. Для меня это были детские игрушки, продолжал Абель. Но тут он начал спрашивать то, что я выучил из книг. Так я же читал английские книги. Не беда, отвечайте по-английски, отвечал директор. Я рассказал ему все, что вычитал из книг, а это было, видит Бог, немного. Да и как могло быть много после двух коротких испытаний в Сиднее! Он меня понял. Жаль, что вы так мало об этом знаете, сказал он, а что, если вам взять репетитора? Охотно, ответил я.
    Но то, что я ничего не знал, меня очень огорчило, и я прямо об этом сказал. Он со мной согласился и вообще проявил полное понимание. Подумайте все-таки о моем предложении насчет частных уроков. У вас будет хороший учитель, это я могу вам твердо обещать.
    Ну почему я не сумел усвоить достаточно теории из книг, чтобы сразу начать занятия у этого директора! Просто беда. Он желал мне добра и сердечно пожал руку, когда я уходил. Но раз все так глупо вышло, я вернулся к себе на квартиру, лег и все время думал об этом. Там еще был молодой паренек, он приехал издалека, мы потолковали с ним о всякой всячине, и я понял, что для меня просто невозможно нагнать его, потому что я на восемь лет его старше и был женат и все такое прочее. И пока я лежал так, то решил бросить эту затею. Просто позор, как оно все со мной вышло.
    После Рождества и Нового года я начал смотреть на это дело с другой стороны, что ж это за собачья жизнь так себя изводить, в Кентукки гораздо лучше. Я мог бы написать письмо Лоуренсу и послать ему деньжонок и тем подбодрить нас обоих, но ничего этого не сделал. Я был донельзя мрачный и одинокий, и когда паренек, мой сосед, пришел с известием, что директор приглашает меня для беседы, то поначалу даже идти не хотел. Но паренек вычистил мой костюм и пошел вместе со мной и ждал за дверью.
    Директор сообщил мне, что я могу приступать к учебе.
    Удивительные попадались мне люди, вот хотя бы он, флотский командир и директор морской школы, для меня он значил больше, чем отец, и я наобещал все, о чем он меня просил. Он дал мне список книг, чтобы я купил их, и мы с этим пареньком на обратном пути купили книги, словом, я приготовился как надо, так что с моей стороны никаких препятствий не было.
    Но вышло нескладно. Я так и не обратился к репетитору, а начал сам читать книги, но без особого толку. В апреле репетитор пришел сам и спросил, как будет дальше. Я сказал, что на все согласен. Тогда давайте сразу и начнем. Человек он был основательный, мы начали с самого начала, и я за несколько часов много выучил. Меня очень взбодрило, что я понимаю его объяснения, и, когда он задал мне еще задание на дом и сказал, что придет завтра, я только обрадовался.
    Теперь он приходил каждый день, и я немало выучил. Но с каждым днем мне становилось все трудней, и я снова припомнил золотые денечки в Кентукки и насколько там было лучше, если сравнить с нынешним. Учитель об этом и слышать не желал, он стал строгим и велел к следующему дню выучить задание получше. Прикажи это директор, я бы, может, и послушался, но ради учителя я надрываться не хотел и на следующий день оказался еще ленивее. Так дело не пойдет, сказал он. Не пойдет, согласился я. Оставим, что ли? — спросил он. Не думаю, что когда-нибудь смогу это выучить, ответил я. Ладно, сказал он и ушел.
    От меня к тому времени остались кожа да кости. Нечего было и надеяться, что я в моем возрасте с этим справлюсь. В самом начале я еще помнил названия кой-каких инструментов, а всего лучше я знал компас, за которым стоял столько раз, когда вел корабль. Но навигация — жуткая штука, в моем-то возрасте. Есть навигация земная и есть небесная, чтоб ты знала, и обе — совершенно непонятные загадки, а ты должен их решить. Считаешь, считаешь, пока в глазах не потемнеет. Ты не понимаешь в этом ровным счетом ничего, но все равно должен высчитать. На то тебе даны компас, и хронометр, и прочие инструменты. Но не успел ты кончить подсчеты, как выясняется, что инструменты эти ненадежные и ты должен — Боже спаси и помилуй — вычислять вдобавок отклонения компаса и хронометра — просто выдержать невозможно.
    Лолла сидела и терпеливо слушала.
    Абель встряхнулся и словно бы лязгнул зубами.
    — А в городе как дела? — спросил он.
    Она понимает, он старался и сделал все что мог, но все равно она очень подавлена и спрашивает:
    — Ты ведь потом снова начнешь?
    — Нет, — отвечает он.
    Молчание.
    — Кем же ты хочешь стать, Абель?
    — Кем я хочу стать? А кем становятся те, кто не становится никем?
    — Да, но что ты намерен делать?
    Он отвечает не сразу:
    — Лолла, а ты не могла бы полить герани в читальном зале? Навряд ли кто поливал, когда меня не было.
   

   

    

     X
    

    Значит, как идут дела в городе? Да никак они не идут.
    Пила остановлена. Лесоторговое общество «Пистлейя» потребовало свои деньги назад — но не получило. Банки помочь не пожелали. Несколько месяцев заведение висело на волоске, а потом объявило себя банкротом. Разорилось.
    Хуже всего пришлось рабочим. Они жили с лесопильни, часто сын приходил на смену отцу, многие были женаты, имели детей, у некоторых был собственный дом, другие снимали жилье. Алекс, муж Лили, формально имел дом и сад при нем, но задолжал под него слишком много, а тут еще Лили родила второго ребенка, тоже девочку, маленького ангелочка, но в семействе только прибавился лишний рот.
    Короче, плохо пришлось всем, кто был связан с лесопильней: и управляющему, и десятникам, всем, вплоть до малышей, которые время от времени бегали с каким-нибудь поручением и получали за это двадцать пять эре. Но всего хуже было аптекарю. Страшно даже представить, что ему предстояло вынести. И несчастные лесопильные акции, и все банковские займы, за которые он поручился своим именем, — это были не шуточки, из-за них в эту прорву ухнули вполне надежные акции каботажного судна «Воробей», так что из всего добра у аптекаря остались только аптека и машина. Но самое скверное, что и его, и правление обвинили в финансовой нечистоплотности.
    Дело в том, что управляющий сам-третий заявился в лесоторговое общество «Пистлейя» и сообщил, что некий денежный мешок и великий специалист по имени Абель Бродерсен вошел в дело и отныне у них все пойдет по-другому. Позднее выплыло на свет, что этот самый Бродерсен не имел даже твердого места на лесопильне, он просто недели три походил туда и поглядел что и как. Но именно благодаря этой лжи состоялась большая сделка с лесом. А теперь управляющий утверждал, будто делал все с ведома правления. Словом, пренеприятная история.
    Аптекаря обвинили в финансовой нечистоплотности. На первый взгляд он вроде и не пострадал, у него остался автомобиль, в котором он разъезжал по всей округе. Но каждому было ясно, что аптекарь более не матадор и не богатей, просто жалость брала глядеть, как он пыжится.
    А что прикажете делать всему персоналу лесопильни? Да ничего. У других аптекарей ведь не было своей лесопильни, чтобы рабочие могли перейти туда, они все еще жили с последней получки, а потом будут жить до тех пор, покуда могущественный купец Гулликсен не откажет им в кредите.
    Но когда в яслях пусто, лошади начинают лягаться. Во многих домах поднялось недовольство, в доме управляющего — тоже. Они с женой полюбили друг друга в 1912 году, но с тех пор утекло много воды, жена четыре раза становилась матерью, и волосы у нее, как, впрочем, и кожа, утратили окраску. У него волосы тоже поседели и поредели, но те, что остались, были волнистые, его по-прежнему величали инженером, и на прогулку он выходил с тросточкой, заломив шляпу на затылок. Они оставались вместе ради детей и ради приличия, но радости у них не было. То и дело между ними вспыхивали ожесточенные стычки из-за чрезмерных расходов по хозяйству, из-за уймы сигарет, выкуриваемых мужем, из-за шляпок жены, которых у нее было в три раза больше, чем у мужа. В последнее время жена даже находила, что у него отвратительно курносый нос, да вдобавок он начал обзаводиться брюшком. По нескольку раз на дню она затевала перебранку, а за столом не произносила ни слова, но перед сном каждый через открытую дверь громко желал другому покойной ночи. Потому что они держались вместе.
    В домах у рабочих за столом слышалась брань и громкие удары кулаком по столу, а изредка — дикая пляска и передвигаемые наверху стулья. Одному, что был десятником на сушильне, приходилось, видит Бог, не хуже, чем другим, но он вышел из себя потому, что кто-то куда-то задевал его картуз. Он перерыл все вверх дном, и, когда под конец нашел его в детской колыбельке, где его конечно же намочили, у него были все основания громко заорать, но он сдержался. Лицо у него стало неузнаваемо глупым, так мучительно он сдерживался. И при этом глядел на жену.
    А жена была простая девушка из городка, может, даже чересчур простая, кое-чем занималась — когда за деньги, а когда и даром, смотря по настроению. Но по большей части она держалась за того, кто стал ее мужем, и вначале они ничего друг против друга не имели, совершенно ничего. Они даже по обоюдному согласию слегка ударились в религию. Но когда пила встала и недельная зарплата не поступила домой, многое разлетелось на куски, с ней теперь невозможно было поладить, а она то же самое думала о нем. Вот он собрался поохотиться на чистиков, ему обещали место в лодке, мужчины скинулись на бутылку и еще на кое-что в придачу. Но жене, которую он никогда с собой не брал, очень не понравилась вся эта охота с бутылкой.
    Он спросил, как бы желая уточнить обстоятельства:
    — Значит, мой картуз намок?
    — Сам видишь.
    — Ты нарочно подложила его под малыша, чтобы я не мог его надеть.
    — Ха-ха-ха, конечно же нет.
    Стоило ли смеяться в такую минуту? Он вдруг напялил мокрый картуз на голову жене и придавил сверху.
    — Ха-ха-ха, — сказал и он.
    Она ни капельки не испугалась, она прыгнула на него и начала царапаться. Поступать так тоже не следовало, а уж тем более чертыхаться, это при ее-то набожности. Потом она смазала его картузом по лицу и завопила дурным голосом. Дальше, как говорится, некуда.
    Он пошел в угол, где стояло ружье, вроде как осмотреть его. Но он молчал, и это было самое ужасное. Нет на свете ничего длиннее и тоньше оружейного ствола, так что внутри у нее даже что-то булькнуло.
    — Господи! — пролепетала она.
    Вот это уже был другой тон, и он понял, что для нее это беда. Тут она увидела, как он направляет дуло к себе, чтобы свести счеты с жизнью. Но свести счеты он мог, только если она поможет ему нажать на крючок, а нажимать она не хотела, никак не хотела, напротив, она подскочила к нему и отшвырнула ружье.
    — Ты чего это надумал! — закричала она. — Да отожму я твой картуз и высушу над плитой за одну минуту.
    Что он должен был отвечать? Ничего. Но ружье он отставил в сторону и стал ждать, когда она управится.
    Во всех семейных домах разыгрывались баталии, не было больше ни субботней выплаты, ни вообще никаких доходов. До сих пор муж и жена вполне ладили друг с другом и с детьми, прилично одевались, имели пальто и плащ, часы и обручальные кольца. А тут все исчезло, и в умах воцарилось смятение. Они бранились, они кричали из-за любой чепухи, причем именно когда им следовало быть особенно ласковыми и нежными, они ковырялись в прошлом и находили друг у друга столько грехов, что впору выметать метлой. Ну а дети, разумеется, слушали.
    Вот и у Алекса в доме дела обстояли скверно. Немного спустя после того, как Алекс потерял работу, он как-то вечером напился и начал бранить Лили за ее распутство. Он долго терпел, но больше молчать не станет. С тех пор как некий тип, не сумевший сдать экзамен на капитана, вернулся в город, Лили опять словно сбесилась и бегает за ним, как распутная девка, и все, кто их ни встретит, чуть ли не плюют при виде Лили, вот, мол, какая липучая баба. Интересно, будет этому когда-нибудь конец или нет?
    Лили ни в чем не признавалась и ничего не отрицала, она просто заметила, что не понимает, о чем он. Хотя вполне могла бы понять, не так уж и трудно. Она была отнюдь не Божье чадо, скорее уж не знающая удержу бесовка. Нежная Лили после многих лет добропорядочного супружества лишь теперь пробудилась для эротических услад. Все, что до этого было терпеливым исполнением обязанностей, — лишь тупой долг и покорность, зато теперь она просто не знала удержу. Она предавалась любви часто и чудесно и отнюдь не скрывала, что с ума сходит по этому занятию.
    Самое любопытное, что никто о том не догадывался. В домах, где бывают люди, их не встречали, никто никогда не застукал их в лесу, а пробраться в церковь они не могли. Оставалась единственная возможность: каботажное судно «Воробей», уж не там ли? Этот маленький белый корабль, который швартовался в порту каждый второй вечер после двухдневного перехода, вполне мог оказаться тем райским садом, где они могли укрыться. Но бывали ли они там на самом деле? Немало людей поглядывало на «Воробья», сам Алекс, и Лолла, и дочери таможенника Робертсена, и многие другие, кто хотел отравить им удовольствие, но ни разу никто их там не обнаружил.
    Алекс пошел еще дальше, он начал выражаться по-книжному ради самоутверждения:
    — Ты, значит, не понимаешь, о чем я веду речь? Я веду речь о некоторых субъектах, так и не сдавших экзамен на капитана, теперь поняла? Может, теперь ты соизволишь меня понять?
    Алекс пьян.
    Лили улыбается и делает гримаску.
    — Кроме того, я говорю о младенце, — говорит он и указывает на младшенькую. — Сперва его не было, понимаешь, паскуда, не было, и все тут. А потом младенчик спустился с неба, и сразу стал ангелом в твоих глазах — поняла? Но я ли ниспослал тебе этого ангела?
    Судя по всему, Алексу очень важно получить ответ именно на этот вопрос, но Лили все так же улыбается. Он выкрикивает свои слова прямо ей в лицо, но Лили улыбается. Впрочем, не таков был Алекс, чтобы ждать, покуда она наулыбается досыта, он встал. Да, он встал.
    Но закусившая удила особа не отступает, она может так проулыбаться целые сутки. Пришлось ему снова сесть.
    На все происходящее Лили смотрела сверху вниз и не думала отвечать. Она умышленно воздерживалась от слов, и свое действие это возымело. Ведь именно она оплатила все, что у них было оплачено, и дом, и сад, именно она занимала высокий пост, была кассиршей, а муж простым рабочим и ворочал стволы деревьев. Так неужели же она не может себе позволить улыбаться в ответ на несвязные речи и полумертвые глаза пьяного мужа? Уж верно, может.
    Второй раз с места он подниматься не стал, он только кивал и говорил, что да-да, что она еще увидит! Больше он ничего не скажет, но она еще увидит. И она, и некоторые другие.
    Когда он заснул на стуле, она взяла младшенькую на руки, старшую — за руку и вышла из дому. Детей она отвела к матери, вафельщице, а сама пошла дальше. Наступил вечер, и ей предстояло свидание.
    На складской площади был укромный уголок, куда так просто не проберешься, но она задрала юбки и перешагнула через все препятствия. В дальнем углу стоял сарайчик с покосившейся крышей, когда-то его арендовал старый капитан Бродерсен для своих ненужных вещей с маяка, так и стоял этот сарайчик со всякими диковинами из заморских стран, с кроватями, стульями, и столами, и всем прочим. Туда Лили вошла, там и осталась. А с каботажного судна «Воробей» не снимали наблюдение даже ночью.
    

    Абель нисколько не был виноват в том, что происходило, он вообще предпочел бы оказаться в другом месте, впрочем, никакой трагедии и не случилось, лишь несколько дурацких взбрыков да несколько лишних слов.
    Он встретил Ольгу и ее мужа на улице и не нашел в них ничего особенного, оба были такие, как всегда, разве что Ольга немного беспокойней обычного. Для ее отца настали дурные дни, он скатился до уровня заурядного обывателя, но Ольга не стала от этого тихой и немногословной. Разговоры, разговоры, ни на чем не задерживаясь, остроты, светская болтовня, лоскутное рукоделье.
    — А вот и Абель! Я ведь тебя целый год не видела! Теперь я хочу повнимательней тебя разглядеть.
    — Лучше не надо, — ответил Абель, — я не стал красивее, чем был.
    — Ты стал хуже. Почему ты все время стараешься испортить свою репутацию?
    — Но Ольга! — улыбнулся ее муж.
    Она взяла Абеля под руку и пошла с ним.
    — Я слышала, ты так и не был в школе?
    — Нет.
    — Значит, капитаном, ты не станешь?
    — Похоже, что ни капитаном, ни кем другим. Я слишком глуп.
    — Плохо, что ты не станешь капитаном. Стало быть, я не смогу с тобой уехать.
    — Нет, тебе придется подыскать что-нибудь другое.
    — А что другое? Теперь у меня нет карманных денег, отцу они самому нужны, его совсем обобрали.
    — Ну, Ольга, раньше тебе всегда удавалось что-нибудь придумать.
    Молчание.
    — Это что за пара идет перед нами? — спросила она у мужа.
    — По-моему, таможенник Робертсен с женой.
    — Разумеется, ты должен кем-то стать, какой вздор! Все хотят кем-то стать.
    — То-то и оно: все, кроме меня. Я не хочу. Мне недостает силы воли.
    — А почему, собственно, все хотят кем-то стать? — осторожно спросил Клеменс.
    Ольга шутливо ответила:
    — Потому что у людей есть внутренний стимул, как сказал Рибер Карлсен в своей проповеди.
    Клеменс:
    — Да, сказано недурно. Больше всего это относится к желанию человека подняться в социальном плане.
    — Нет, вы мне объясните, почему эта пара идет с той же скоростью, что и мы, — нетерпеливо перебила Ольга.
    Мужчины улыбнулись, и Клеменс ответил:
    — Они идут по общественной дороге.
    — Нет, они обернулись и увидели нас. И пошли так же, как и мы.
    — Мы можем их обогнать.
    — Нет, — сказала она, — тогда они подумают, что мы их увидели. Они наверняка смотрят на меня теперь сверху вниз.
    — Что-о?
    — Да, я заметила это. Эти люди дают мне понять, что, раз отец потерял состояние, мы больше ничего не стоим.
    Абель попытался разубедить ее, но его попытки ни к чему не привели.
    — Он в прошлом году достроил свой дом, и теперь дом у него в два раза больше прежнего.
    — Это и называется социальный подъем, — насмешливо сказала Ольга. — И к тому же дурость. Ну зачем ему такой большой дом?
    Они подошли к стоянке, и Абель сказал:
    — Мы могли бы проехать мимо них на машине.
    — Да! — радостно воскликнула Ольга. — Спасибо, Абель.
    Они сели в машину.
    Клеменс с усмешкой спросил:
    — А куда мы поедем?
    — Проедем мимо них, — ответил Абель, тоже усмехнувшись.
    — Далеко, — потребовала Ольга. — К усадьбе Фредриксенов. Проедем мимо Фредриксенов. Пусть они увидят, что мы катаемся. Но зайдем поздороваться.
    — Это зачем? — спросил Клеменс.
    Они рванули с места, проехали мимо парочки Робертсенов, которые больше для них не существовали, и выехали на берег. Перед виллой Фредриксенов они велели шоферу ехать медленнее под тем предлогом, что там лежит больной человек. Ольга же развалилась на сиденье и демонстрировала себя. Нет, никого не видно.
    — Тогда поехали в Валгаллу! — скомандовала она.
    — Почему в Валгаллу? — спросил Абель.
    — Там купальни. Ты разве не знал?
    — Их построили уже после меня.
    Купающихся они не заметили, время года было позднее, но ресторан был открыт. Велев шоферу подождать, они вошли в огромное пустое помещение, выбрали себе уголок и заказали кофе и бутерброды.
    — Мы проголодались, — сказала она.
    — Ты говоришь за всех нас, — заметил ее муж.
    Ольга:
    — Мне очень досадно, что мы не смогли увидеть фру Фредриксен, я бы с ней поздоровалась. Они такие замечательные люди. Ты еще помнишь, Абель, как мы забрались к ним в огород и таскали там морковь? Господи, да это было уже целый век назад. Замечательные люди, лучших я просто не знаю. И он тоже — не консул, не генеральный представитель и тому подобный вздор, а просто Фредриксен. Ты только представь себе, в прошлом году упала черепица с крыши и страшно его ударила, он до сих пор так и не оправился, но его жена все время твердит, что ему лучше, она такая терпеливая. А он, хоть и больной, перекупил у моего отца все акции «Воробья».
    — Да, — сказал Клеменс, — он давно за ними охотился.
    — Верно. А знаешь почему? Не из жадности и не для того, чтобы на них заработать. Да будет тебе известно, Абель, что у него есть брат, паршивая овца, Ульрик Фредриксен. Он капитан «Воробья». Ты, может, его знаешь?
    — Нет.
    — Капитана «Воробья»?
    — В мое время не было ни Ульрика, ни каботажных судов.
    — Да, но он каждую вторую ночь стоит здесь у причала. Ты не бывал на нем?
    — Нет.
    — А кое-кто утверждает, будто тебя видели там. Да еще с дамой… Но наш добрый Ульрик так осатанел и так бесчинствует на борту, что брат хотел бы спровадить его подальше, на сушу, он даже приобрел для него славный участок с домом. Но Ульрик не желает уходить. Вот зачем Фредриксен скупил все акции, таким манером он может просто ссадить брата с корабля.
    — А где этот Ульрик был раньше?
    — Они говорят, приехал из Африки. Паршивая овца. До сих пор еще водит корабль, но для людей и для товаров это небезопасно. Фредриксен, во всяком случае, опасается.
    — Ему нужен толковый капитан, — сказал Клеменс.
    Подали кофе и бутерброды.
    — Благослови тебя Бог, Абель, что ты привез нас. Ты сейчас никто и не хочешь кем-нибудь стать, но ты так много можешь. В прошлом году или в этом ты спас человека. Мы стояли и глядели, для нас, на берегу, это казалось вполне безопасным, но, когда все закричали «ура!», я заплакала.
    — Да, верно, — подтвердил Клеменс, — она залила слезами мое пальто и кричала «ура».
    — Но от тебя я так ничего и не услышала. А ведь ты хотел дать банкет в честь Абеля и первым внес себя в подписной лист.
    — Ты преувеличиваешь, — с досадой сказал Клеменс.
    — Но тебя, Абель, нигде нельзя было найти.
    — Я об этом ничего не знал, — сказал Абель.
    — Глупости, ты просто спрятался. Мы искали тебя три дня, а потом как-то остыли. Вот тут кое-кто и сказал, будто тебя видели на борту корабля. Так ты не был там с дамой?
    — Уверяю тебя.
    — Ладно. Я очень страдаю от собственной болтовни. Вы оба сидите и помалкиваете, вот я и болтаю за троих. Я вовсе не хотела тебя обидеть. Абель, — сказала она и накрыла своей рукой его руку, — прости меня. Я теперь сама на себя злюсь за то, что злилась на Робертсена и его жену. Неужели они не имеют права спокойно ходить по улице передо мной?
    Все трое рассмеялись.
    — Нет, я слишком много болтаю. Я как раз хотела тебе сказать, что твои негры уехали. Нет, я все-таки слишком много болтаю.
    Клеменс:
    — Они уехали еще в прошлом году.
    — Да, но разве я не имею права сказать про них в этом? Я просто вспомнила, как уютно было в погребке.
    — Может, мы и сейчас возьмем вина? — спросил Абель и хотел было позвонить.
    — Нет, нет, — запротестовала Ольга, — здесь не так уютно, только дневной свет и белый потолок. И музыки тоже нет. И мы не пьяницы какие-нибудь. А главное, теперь уже все не так.
    — Разве?
    — Теперь все не так.
    Абель, шутливо:
    — Что же у тебя изменилось в худшую сторону?
    — Мои деньги на булавки. Другими словами, мы с мужем теперь не очень ладим между собой.
    Молчание. Ясное и холодное молчание. Стужа.
    Клеменс, побледнев:
    — Ты, Ольга, и впрямь слишком много болтаешь.
    — Ну, в данном случае вовсе не слишком.
    — Вопрос в том, желательно ли господину Бродерсену все это выслушивать.
    — Мы с Абелем старые друзья.
    — Да, я тоже нахожу, что здесь неуютно, — сказал Абель и встал, — может, отыщем какой-нибудь винный погребок, пусть даже без негров?
    Они вышли и поехали обратно. Перед домом Фредриксенов Ольга помахала платочком, на втором этаже распахнулось окно, и две руки долго махали ей в ответ.
    — Это фру Фредриксен, — сказала Ольга. — Она такая милая.
    Они остановились возле Бельвю.
    Клеменс сказал:
    — Прошу меня извинить и благодарю вас от своего имени.
    — А вы с нами не пойдете? — спросил Абель.
    — Это значит, что мы можем идти без тебя? — спросила Ольга.
    Клеменс повернулся к Абелю и сказал:
    — Мне надо полистать дело, которое мне поручено.
    — Тебе поручили дело? — спросила Ольга.
    — Большое спасибо за приятное времяпровождение, — сказал Клеменс, попрощался и ушел.
    Они поглядели друг на друга. Между ними произошел следующий безмолвный разговор:
    — Значит, и тебе нельзя идти?
    — Ну да. Ты ведь не думаешь, что мы все-таки можем войти?
    — Не думаю.
    Она подала ему руку, поблагодарила за прогулку и поспешила вслед за мужем.
    Абель предложил подвезти ее, но она не остановилась.
    Да, ясли пусты, верно, подумал он и вошел внутрь.
    Венгерская капелла. Именно сейчас нужно немного музыки. Шуман, Бетховен, Шуберт, изысканные мелодии. Тишина для Бога и для людей в зале.
    Лолла сидела за столом со своей матерью. Он поздоровался, но сесть рядом не захотел, потому что, если они пьют вино, Лолла потом станет нудной и привязчивой.
    Но Лолла поднялась, и тогда он просто был вынужден подойти к ней. Чертова баба, понимает ведь, до чего она хорошо выглядит в этом черном платье с белой отделкой и в черных перчатках.
    — А я тебя искала, — сказала она.
    — Тебе что-нибудь от меня надо?
    — Мы пьем шоколад, не хочешь чашечку?
    Они сели, но от шоколада Абель, поблагодарив, отказался, потому что совсем недавно пил кофе с бутербродами.
    — Где ты был? Ты скверно выглядишь.
    — Вот и Ольга это сказала.
    — Ты с ней был?
    — С ней и с ее мужем. Мы были в Валгалле.
    — Жалко, что я не встретила тебя перед тем, как ты туда собрался. У меня бы ты хорошо выглядел.
    Лоллина мать сидела тихо и безучастно и в разговор не вмешивалась. Жаль ее, седая голова с тусклыми глазами, готовыми улыбнуться на приветливое слово. Когда-то и она была молода.
    Абель сказал:
    — Вы сегодня тоже выбрались на танцы?
    Старушка улыбнулась и покачала головой на его шутку.
    — Это все Лолла, она меня сюда вытащила.
    — А почему бы и нет? Как ваши кактусы, уже отцвели?
    — Да, но они все равно красивые. У нас их по два на каждом окошке, а большой посреди стола.
    «А в Кентукки они растут под открытым небом», — сказал Абель про себя.
    — Так зачем я был тебе нужен, Лолла?
    — Ты за Робертсена поручался? — спросила она.
    — Что? Нет.
    — Мне вчера в банке так сказали, и я испугалась.
    — Ты и банк! Подумай, Лолла!
    — Они спросили, здесь ли ты и не собираешься ли уехать. Нет, говорю, не думаю. А то, мол, у них бумага от таможенника Робертсена с твоей подписью. Очень сомнительный документ, так они говорят.
    Молчание.
    — Что ты на это скажешь?
    — Я ничего не подписывал.
    — Что нам делать, Абель? Выходит, он сам расписался вместо тебя?
    — Наверно, — равнодушно ответил Абель.
    Но Лолла уже поднялась по социальной лестнице, она заделалась леди и пеклась о своей репутации, а тут могла выплыть на свет история с фальшивкой ее отца. Робертсен ее щадить не станет, он и сам еще быстрей поднимается по той же лестнице.
    — Что же нам делать?
    — Я сейчас пойду и призову Робертсена к ответу, — сказал Абель. — Он живет недалеко отсюда.
    Лолла, умоляюще:
    — Но, Абель, дорогой, прошу тебя, не дай этой истории выплыть на свет.
    — Ладно. Сиди здесь и жди меня.
    Когда он уходил, изящная музыка смолкла и заиграл джаз. А за дверью он нос к носу столкнулся с таможенником Робертсеном.
    — Я видел, как ты вошел сюда, и решил тебя подождать, — сказал Робертсен.
    — А я как раз иду в полицию, чтобы заявить на тебя, — ответил Абель.
    Так с места в карьер они перешли к делу.
    Робертсен, нагло, без стыда и без разума:
    — Само собой, ты подписал и теперь не отопрешься. Ты как раз сидел у меня и подписал. Пойди и погляди на альбомы девочек и на вексель. Везде одинаковая подпись. И если угодно, даже чернила одинаковые.
    Говоря это, Робертсен смотрел прямо в лицо Абелю.
    Во время разговора они потихоньку шли по улице, пока не отыскали скамейку.
    Абель спросил:
    — А ты не боишься, что тебя посадят?
    — Хо-хо, — отвечал Робертсен, — пусть только попробуют.
    — Через час ты заговоришь по-другому.
    — Я смотрю, ты хочешь меня запугать, но боятся пусть другие.
    И Робертсен развил свою мысль: он сегодня гулял по улице с женой и видел Абеля в благородной компании. Проявил ли он при этом хоть малейшие признаки страха? Not much![3]
    Так они сидели и разговаривали, и каждый оставался при своем мнении. Абель обозвал Робертсена на редкость подлым человечишкой, но Робертсен сделал вид, будто его это не касается.
    Абель, оставив свое привычное равнодушие, обозвал его еще ворюгой, разбойником, пронырой и скотиной, помоги мне Бог.
    Тут Робертсен разгорячился и сказал, что это его оскорбляет.
    — Собака, — завершил Абель свою речь.
    — Замолчи, я не позволю так с собой разговаривать. Спроси кого хочешь, и тебе скажут, кто я такой.
    — А с места тебя попрут, — сказал Абель.
    — Not much. Ты забыл фальшивку, которую выкупила Лолла.
    — А тебе с этого какой прок?
    — Эта история выйдет наружу.
    — И все же какой тебе с этого прок?
    — Такой, что и вы тоже не богобоязненные молельщики.
    — Как ты думаешь, что скажут твои домашние, когда за тобой придет полиция?
    — Они не посмеют меня тронуть, — сказал Робертсен.
    Абель встал и пошел прочь.
    Робертсен посидел еще немного, потом вскочил и побежал следом.
    — Ты куда?
    — Собака ты.
    — Не ходи туда, Абель. Там моя жена меня дожидается.
    Абель все шел.
    Жена Робертсена сделала вид, будто встретила его нечаянно, и предложила ему пройтись вместе с ними.
    Робертсен, все так же невозмутимо:
    — Он думает, что может запугать меня, но только пусть не надеется.
    Жена, несколько обеспокоенно:
    — А по-другому уладить дело нельзя?
    — Я любого из них загоню в угол, — сказал Робертсен, выхваляясь перед женой.
    — Уведи домой своего ненормального мужа, — сказал Абель, — его скоро арестуют.
    Жена Робертсена сникла и зарыдала:
    — Но, Абель, ты ведь не захочешь принести нам несчастье? Девочки сидят дома при спущенных шторах и не смеют выглянуть на улицу.
    Робертсен, упрямо:
    — Не стой и не реви посреди улицы, слышишь? Я лицо общественное, и меня все знают.
    — Ты же не причинишь нам такое зло, Абель, у тебя ведь не каменное сердце!
    — Я вас проучу.
    — Я все время говорила, что это добром не кончится, — причитала жена, свирепо глядя на мужа.
    — А не ты ли уговорила меня строиться?
    — Я? — вскричала она. — Это ведь ты сказал, что тебя скоро повысят в чине и тебе нужен дом побольше!
    — Это ж надо так брехать! Когда именно я это сказал?
    Абель шел и шел. Женщина вцепилась в его рукав:
    — Не ходи, Абель, тебе ведь ничего не стоит выкупить в банке это поручительство.
    — Что? — разинул рот Абель. — Да я с вами вообще больше знаться не хочу.
    Но женщина сказала, что они продадут лодки и еще много чего и вернут ему деньги, муж тоже подошел и согласился, что ему не следовало затевать стройку, но жена и дети не давали ему покоя…
    — Не верь ему, — сказала жена.
    Абель слушал вполуха, он снова погрузился в привычное равнодушие ко всему на свете. Чего ради ему беспокоиться из-за этих, в сущности, посторонних людей? Какой ему в том прок? Наверное, единственный выход в том, чтобы сходить в банк, выложить деньги и тем закрыть это дело вообще.
    — Ступайте домой, — сказал он, — я это как-нибудь улажу.
    Они начали его благодарить, они пожали ему руку, даже Робертсен — и тот пожал.
    

    Когда исстрадавшаяся Лолла спросила его, чем кончилось дело, Абель ответил:
    — Ну конечно же я разобрался с Робертсеном.
    — Вот и слава Богу! Но скажи, Абель, это уже наверняка?
    — Ничего не всплывет. Все уничтожено.
    Радость скользнула по лицу старой женщины.
    Но Лолла, видимо, смекнула, как обстоят дела, она опустила глаза и сказала:
    — Ах, как жаль, что я не могу снова чем-то стать для тебя.
    — Ты о чем? — резко спросил он.
    Она уклончиво ответила:
    — Я просто так сказала. Ты так много для меня сделал.
   

   

    

     XI
    

    Тучи сгустились для всех и каждого.
    Предстояли месяцы с холодом и снегом, и люди не знали, к чему приложить руки. Что будет дальше? Они ходили и подбадривали себя на свершение разных великих дел, но не делали вообще ничего. Единственным, кто и впрямь что-то предпринимал, был Алекс, тот, что женат на Лили. В феврале он покинул обитель нужды и отправился на поиски работы.
    Было морозное раннее утро. Он взял узелок с едой, которую Лили приготовила ему на дорогу, она и провожала его. Особых разговоров они не вели, судьба на них ополчилась. Алекс не был каким-нибудь забулдыгой, но раз уж судьба принудила его странствовать по свету, он должен по меньшей мере уйти в гневе. Лили и так, и эдак пыталась смягчить его, но нет: я ж тебе сказал, что ты у меня еще увидишь!
    — Алекс! Ведь не я же виновата, что у тебя нет работы.
    В последнюю минуту перед разлукой он не хотел напоминать ей различные ее прегрешения, но зато шагал как заведенный и при этом делал такие большие шаги, что она едва за ним поспевала.
    — Ты от меня уходишь?
    — Я тебя разве просил идти со мной и задерживать меня?
    — Нет, нет, — ответила она и чуть приотстала.
    Тем временем они вошли в лес. Он снял куртку, расстелил ее на снегу и сказал:
    — Садись.
    Она не поняла и спросила:
    — Ты что это выдумал?
    Он развязал узелок и поделил провизию.
    — На — бери и ешь.
    — Я? С чего это вдруг?
    — Тебе нужнее.
    Она ела, чтобы ему не перечить, ела и плакала. За последнее время отношения между ними наладились, Алекс был вполне хорош, просто удивительно, чем он для нее стал, он тоже кое на что годился, она начала испытывать радость и с мужем тоже. И вот он уезжает.
    — А тебе не кажется, что мы могли бы вернуться домой? — спросила она.
    Он не ответил.
    — Не кажется? Тогда мы, во всяком случае, снова будем вместе.
    — Лучше помалкивай. Мне что, без тебя забот не хватает?
    Странно, как грубо он с ней разговаривает, когда они, может быть, расстаются навсегда.
    — Ты мне пиши, — попросила она.
    — Писать? Ты думаешь, в такой глухомани есть почта?
    Лили, с ужасом:
    — Господи, Алекс, куда ты собрался?
    — Не знаю, на все четыре стороны.
    Новые слезы, новое волнение. Впрочем, они не уговаривались хранить верность, не забывать друг друга, и вообще лучше умереть, чем… нет и нет, ни единой фразы с упоминанием вечности.
    — Ты сидишь и мерзнешь, — сказала она.
    — Ешь, — ответил он.
    — Нет, спасибо, больше не хочу. — И она поспешно упаковала корзинку.
    Больше ничего и не было, она встала, отряхнула снег с подола юбки и сказала:
    — Мне пора домой, не то девочки проснутся.
    Когда они отошли друг от друга на порядочное расстояние, она крикнула:
    — Не пропадай надолго!
    

    Но человек, который был управляющим на лесопильне, не может вот так же, взяв коробок с провизией, уйти из дому, чтобы искать себе работу. Он тщетно подбирал место по объявлениям в столичных газетах либо бродил по городу, как-никак он был инженер при тросточке и шляпе набекрень, хотя, конечно, прежним уважением уже не пользовался. Раньше все было по-другому.
    Он начал ходить на пристань и выезжать на «Воробье». Он даже зачастил туда, но разве из-за своих поездок он что-нибудь упускал? Ровным счетом ничего. Капитан Ульрик и он неплохо ладили, оба были рангом повыше других и могли разговаривать на равных. За билет инженер не платил, потому что уже выложил много денег раньше, в те годы, когда ездил по делам лесопильни, вот теперь ему и пригодилось, что некогда он был богат и знатен. Правда, он делал вид, будто ездит с определенной целью, что где-то расположена лесная делянка, которая может представить интерес. Он сходил на берег и поджидал, покуда «Воробей» день спустя по пути домой снова не возьмет его на борт. Получалась как бы загородная прогулка, но самостоятельная, без семьи. К прогулке добавлялось и то обстоятельство, что капитан потчевал его едой и питьем. И щедро.
    Вообще-то Ульрик Фредриксен был землевладелец, он выращивал кукурузу в Африке, однако располагал достаточными знаниями, чтобы провести «Воробья» по заливам и фьордам. На корабле, впрочем, не было ни единого человека, который не знал бы здешний фарватер. Поэтому сейчас они пытались силой выжить его с корабля, но у капитана Ульрика были благожелатели, которые за него держались, может быть, главным образом ради того, чтобы досадить хозяину имения, его всемогущему брату, которого никто не любил. Во всяком случае, Ульрика было невозможно сковырнуть с места. Спору нет, для семьи он был паршивой овцой, но его любили пассажиры, вдобавок он хорошо выглядел, хотя успел поседеть, а на лбу у него красовался синий рубец. Семейство же норовит спровадить его к крестьянам, с таким же успехом они могли пытаться уложить его в постель. Была бы там по крайней мере страусиная ферма, но ради картошки и овса — нет, спасибо. Вот страусиная ферма — дело другое, большие, нехристианские, похожие на верблюдов птицы — это вам не куры и не мыши, нечего и сравнивать.
    В дверь постучали, и вошел штурман. Он доложил, что Ананий заболел.
    Капитан:
    — Ананий? А кто это такой?
    — Один из команды. Он заболел.
    — Объелся, наверно.
    — Он говорит, что у него болит живот.
    — То-то и оно. Глянь-ка, — продолжал капитан и достал небольшую бутылку с какой-то надписью. — Дайте ему хорошенько глотнуть и отправьте его в постель.
    Так капитан Ульрик решал мелкие проблемы.
    К тому же он был не прочь поговорить о женщинах и о других веселых материях, не скрывая, что был некогда обручен или близок к тому, чтобы обручиться, и это был единственный раз, когда ему и впрямь хотелось жениться, — завершал он свой рассказ.
    Инженер спросил, из-за чего сорвалось дело.
    Из-за него, капитана, как ни печально, но из-за него самого.
    Поначалу она ему не отказывала, но он был так глуп, что ничего с ней не сделал, о чем горюет и по сей день. Да разве у такого идиота могло выйти по-другому? Потому что на следующий раз она сказала ему «нет».
    — А ведь она уже почти была у меня в руках, — сокрушался стареющий бонвиван. — Мне следовало сделать то, чего я не сделал.
    — Так, может, и сейчас еще не поздно? — спрашивает инженер, желая польстить ему.
    — Сейчас? С тех пор минуло уже двадцать лет, да вдобавок это произошло в Натале. Об этом и думать нечего!
    Однако добрейший Ульрик Фредриксен заметно оживился от старых воспоминаний, и, черт побери, он не совсем утратил надежду.
    — Главное, сгонять бы мне к ней еще разок, может, она сейчас вовсе и не замужем.
    — А она была замужем?
    — Да, но это ничего не значило. Там другие нравы. Началось с того, что я заскочил в один отель, чтобы укрыться от дождя, а она как раз собиралась выйти. Молодая дама, она играла у них в оркестре, англичанка, очень красивая, она мне с первого взгляда понравилась. Ее пугала непогода. Я взял в гардеробе первый попавшийся зонтик и сказал: «Это будет ваш». — «Мой?» — улыбнулась она и взглянула на меня. Я оставил в залог фунт стерлингов на стойке и проводил ее к машине. «Большое вам спасибо», — сказала она. «Это я должен вас благодарить», — ответил я и полез в машину следом за ней. «I never saw your equal!»[4] — сказала она с удивлением. Поначалу она держалась с некоторой опаской да еще боялась за свою скрипку, когда я придвинулся к ней поближе, но потом мы разговорились и, пока доехали, о многом успели переговорить, и она не сказала «нет», когда я заявил, что она непременно должна принадлежать мне. Я все это честно ей сказал, и никогда в жизни я еще не был так влюблен. Своего рода озарение, как они это называют. У нее разгорелись щеки, она беспокойно ерзала на своем сиденье, и, стоило мне только погладить ей руку, ее словно пронизывал ток, она вся с головы до ног была преисполнена желанием. Но таких на свете много, это нередко встречается. Она не хотела пускать меня к себе, но тут и я сказал те же слова: «I never saw your equal, и я хочу на вас жениться». — «Я замужем», — отвечала она. «Какая разница?» — спросил я. «Никакой», — сказала она. На лестнице она снова повторила, что никакой разницы. Запомните эти слова. И мы пришли в дом, полный отвратительных зверей и птиц и невообразимой вони. Свирепая собака встретила нас у дверей, птицы орали в клетках, три дикобраза, черепаха разгуливала по полу, а на диване сидела мартышка. Вы только представьте себе, змеи там, помнится, тоже были. Меня так сбили с панталыку все эти твари, что я только о них и мог говорить, а не о ней. И тогда в ней все погасло. Чтоб они сдохли, эти звери! Ясно же, что она бросила бы мужа, но, когда я снова завел об этом речь, она сказала «нет». А ведь что мне надо было сделать? Мне просто надо было согнать мартышку с дивана.
    — Ха-ха-ха! — заливается инженер.
    — Да, вот как оно было в те дни. Разве сегодня жизнь такая же бурная и стремительная? Разве вам доводилось где-нибудь по соседству наблюдать настоящую драку из-за девушки? Господи Боже мой, да пуля однажды пробила вот такую дырку у меня во лбу, потом, правда, все само зажило. Брата моего стукнуло по голове какой-то черепицей, и он уже больше года лежит больной. А я вот заработал этот шрам, он и не стал бы синим, но в рану попала грязь, а денег на доктора у меня не было. Теперь-то уже все равно, буфетчица говорит, какая важность, синий он или не синий.
    — И в самом деле, какая важность.
    — Не сказать, что мне так уж интересно мнение буфетчицы, пусть она не воображает. У нее вечно какие-то нездоровые идеи. Я ей говорю: давай заведем детей. Так нет, она не хочет. Ну что это за бабы такие, которые не хотят иметь детей? Кто ж тогда после нас останется? — спрашиваю я вас. Тьфу, скоро на земле совсем не будет здоровых людей. И вообще, у этой буфетчицы такие нелепые мысли, что мне того и гляди будет наплевать на нее. Пусть заведет себе вместо меня колченогого фармацевта. Вы, случайно, не знаете, у него деревянная нога или нет?
    — Не знаю.
    — По мне, пусть спит с деревянной ногой! Тьфу!
    Приходит кто-то из команды и докладывает, что на палубе скандалят два пассажира.
    — Пришли их сюда, — приказывает капитан.
    У него свой метод: для того чтобы восстановить спокойствие, надо хорошенько выбранить обоих скандалистов, поднести им по рюмочке и сделать друзьями. Многие используют этот своеобразный метод капитана Ульрика и даже уговариваются о хорошей потасовке, с ножами — исключительно ради последующего примирения.
    Драчунами оказались колесник из города и крестьянин, оба немолодые люди, и вообще глядеть не на что.
    Капитан водрузил фуражку на голову и предстал перед ними в кителе с золотыми шнурами и блестящими пуговицами. Он с достоинством изрек:
    — А ну, поклон капитану, вы, кенгуру поганые!
    Два хитреца поклонились, пряча улыбку.
    — Ну, в чем дело?
    — Он мне два раза подсунул плохие колеса, — отвечал крестьянин.
    — Ничего не плохие, — сказал колесник.
    — Нет, плохие! — выносит свой вердикт капитан Ульрик. — А то я ваши колеса не знаю! Их надо долго вымачивать в воде, чтоб они набухли, иначе из них спицы вываливаются. Вы меня слышите? Спицы вываливаются! Насколько я могу судить, эти колеса в воде не лежали. У него на участке никакой воды нет, вы только взгляните, у него не сыскалось даже нескольких капель воды, чтобы ополоснуть рожу. Свинья, да и только. Но подойдем к делу с другой стороны: какого черта колеснику, у которого мастерская в городе, какого черта ему надо у меня на палубе, в моем фарватере?
    — Я езжу и собираю заказы, — сказал колесник.
    — На такие-то колеса! — ехидничает капитан. — Слышать больше об этом не желаю. Ни стыда, ни совести нет у людей! Нате, выпейте!
    Оба выпили по рюмке, потом еще по одной, двинулись к дверям, поблагодарили и сделали вид, будто готовы уйти.
    — Стоп! — скомандовал капитан. — Я вам что, велел уходить? Мы еще далеко не закончили. Прийти на мой корабль и сцепиться из-за каких-то деревяшек, из-за колес для тачки, может, даже для детской коляски, — мне стыдно за вас. А почему у тебя кровь?
    — Он ударил меня ножом.
    — Ну тогда вы, верно, дрались из-за прелестных девушек и своих подружек? Ничего себе причина для смертоубийства и кровопролития на моем корабле. Я не потерплю драк, вы мне так весь корабль разнесете, я вас высажу где-нибудь в шхерах. Короче, пейте и подайте друг другу руки. Готово!
    Но инженера не слишком взбодрила эта мизансцена, он приближался к городу и к дому и знал, что его там ожидает: жена возьмет детей и выйдет на пристань встречать его и станет делать вид, будто он ездил по делам, покупал лес для лесопильни, а теперь вот вернулся к своей семье. Они будут стоять и махать еще издали, и жена сможет лишний раз показать, как они с мужем едины. Но, едва переступив порог своего дома, она не скажет ему больше ни слова.
    Капитан вышел на палубу. Инженер взял свой внушительный портфель и вышел следом. Взгляд на пристань. Протяжный вздох.
    — Меня прямо трясет, — говорит он.
    Капитан:
    — Ну, не прав ли я, когда говорю: на свете больше не осталось здоровых людей.
    Инженер помахал рукой в сторону пристани, но вид у него был такой, будто он скрежещет зубами. Как скверно: он слегка захмелел после капитанского коньяка, а в карманах у него пусто. Между тем на палубе проводят сбор неизвестно на что: сколько-то дает капитан, крестьянин и колесник, добродушно настроенные после выпивки, тоже дают свою долю, а вот он, инженер, должен притворяться, будто в упор ничего не видит: он ищет у себя в портфеле какой-то очень важный документ, уж не потерял ли он его? Капитан замечает это и приходит ему на помощь:
    — Вы что-нибудь потеряли?
    — Нет, слава Богу, вот оно! — говорит инженер. — А вам большое спасибо за все! — И он протягивает капитану руку. У него мертвые синие глаза, он слегка пьян и очень несчастен. С какой легкостью он давал деньги в былые времена — теперь не то. — Огромное вам спасибо!
    — Знаете, что я подумал? — говорит капитан. — Пусть ваша жена с детишками тоже поднимется на борт, а буфетчица накроет стол для нас всех.
    

    Пришла на пристань и Лолла, теперь она делает это каждый вечер. Она стоит и с интересом наблюдает, как белый корабль пристает к берегу и швартуется. На ней пальто с меховым воротником, она стала дамой, ей и в голову не придет стоять в толпе вместе с другими, нет, она стоит поодаль и одна. О, Лолла знает, как себя вести. Поздоровается кто-нибудь, она ответит, но первой ни с кем не здоровается. Дам таможенника Робертсена она и вовсе не видит.
    Покинув пристань, она держит путь мимо «Приюта моряка» или где-нибудь поблизости, чтобы встретить Абеля. Она более или менее представляет себе, где он находится, и у нее всегда есть что с ним обсудить. Один Бог знает, сколько зим он протаскал свой серо-коричневый ульстер[5] из Америки, и, если приглядеться, с каждым днем он одет все хуже и хуже, сейчас дело идет к весне, и, когда кончится холодный март, наступит апрель, а за ним и май, Абелю надо обновить гардероб, он уже давным-давно этого не делал. У Лоллы есть свои планы, Абель должен представиться в дирекции и произвести там хорошее впечатление.
    — Ах, как славно, что я тебя встретила!
    — Тебе чего-нибудь надо?
    — Нет, я ходила на пристань, а теперь вот иду домой.
    — Ты мой револьвер не брала? — спрашивает он.
    — Я? Нет.
    — Он исчез.
    — Неужели ты думаешь, что я могла войти в твою комнату и взять револьвер?
    — Нет. Но он исчез.
    — У тебя ведь даже чемодана приличного с замком нет, — говорит Лолла.
    Они проходят мимо лавки портного, и Лолла показывает на светлые весенние ткани в витрине. Абель качает головой, глядя на эту роскошь, и говорит:
    — В Кентукки у нас только и было то платье, в котором мы ходим.
    — Какой ты больше любишь, серый цвет или коричневый?
    — Не знаю.
    А то, если ты любишь серый, я могла бы прямо сейчас зайти к портному и заказать.
    Абель, с облегчением:
    — Да-да, зайди.
    — У него остались твои размеры, тебе надо будет только сходить на примерку.
    — Ладно. Знаешь, я в жизни не видел такой красивой серой ткани. Но дело не в этом: Алекс уехал.
    — Я знаю.
    — Бросил семью и дом.
    — Но ведь семья-то не твоя, — коротко отвечает Лолла.
    — Они в долгу за этот дом, и теперь он поступит в продажу.
    — Так дом ведь тоже не твой.
    — Конечно, не мой, ты права. Не знаю, как ты к этому отнесешься, но мне пришлось внести деньги за этот дом.
    — Что-о-о?
    — Ну а как я еще мог поступить? Дома у них нет, жить им не на что. Алекс куда-то скрылся и денег не шлет.
    Лолла:
    — Не пойму, при чем здесь все-таки ты?
    — Ни при чем.
    — Они превратили тебя в дойную корову.
    Абель промолчал.
    — Ты хоть получил документы, что это твой дом?
    — Да, — сказал Абель.
    — Покажи.
    — Можешь и сама догадаться, что я себя обезопасил. За кого ты меня принимаешь?
    — А ну, покажи, у тебя документ при себе?
    — Мне надо только сходить и забрать его. Он уже оформлен.
    — Я слышала, что подобные документы надо официально засвидетельствовать в суде. Кстати, кто его оформлял?
    — Действительно, кто ж это был? Но бумаги, разумеется, в полном порядке.
    — Ты ведь должен знать, кто составлял документ.
    — Конечно. Это был Клеменс, молодой Клеменс. Фу, вот уж не думал, что ты такая дотошная.
    — Молодой Клеменс, — повторила Лолла. — Ну, этот не много значит.
    — Не много? Он ведь сын помощника судьи, и вообще.
    — Да, приличная фамилия и приличный человек. Но тем не менее.
    — Он говорил, ему поручили вести большое дело.
    Лолла, тем же тоном:
    — Он просто хочет уговорить «Пистлейю» взять свой иск обратно. Я что-то не слышала, чтоб он вел еще какой-нибудь процесс.
    Абель, обрадовавшись случаю:
    — Ты как будто недолюбливаешь Клеменса?
    — Недолюбливаю? Я у них служила, они добры с теми, кто у них работает. Лолла, будь так любезна, всегда говорила фру. А с ним я вообще никаких дел не имела. Напротив, я однажды попросила его мне кое в чем помочь, так он отказался.
    — И поэтому ты зла на него?
    — Да нет, зла я не держу. Хотя мне кажется, он мог бы узнавать меня на улице. Жена всегда мне кивает, а он никогда. А я ведь у них служила. Так вот, Абель, пока ты ходишь за документами, я схожу к портному.
    Но Абель решительно не мог понять, как ему посвятить молодого Клеменса в свое дело. Раз тот не дает деньги под залог недвижимости и не вкладывает их в дома с участком. Это не по его части. И Лили первая удивится такой затее, да и Алексу придется вынырнуть из своего укрытия и приехать, чтобы подписать документ.
    Словом, все было так сложно, что он решил вообще не ходить к молодому Клеменсу.
   

   

    

     XII
    

    Хотя он справил себе новое платье и разнаряженный ходил по городу, это ровным счетом ни к чему не привело. Лолла, видно, просчиталась, его так и не пригласили в дирекцию. Разумеется, Абель выглядел очень хорошо, но чего ради ему хорошо выглядеть? Он был не из тех, кто бережет свою одежду, лето проходило, и светло-серый цвет не везде оставался светло-серым, и даже просто серым он был не везде. А тут настала осень, и ему понадобилась другая одежда, и он снова перелез в свое серо-коричневое пальто из Америки. Сойдет и так. Как идет все. Только порой идет наперекосяк.
    Лолла начала тревожиться состоянием его текущего счета, там складывалась напряженная ситуация. Не сказать, что Абель полностью прожился, да и сам он не проявлял ни малейшего беспокойства, но у Лоллы возникали всякие мысли. Вот, например, он год за годом снимает комнату в «Приюте моряка», это ежедневные расходы, а ведь мог бы жить гораздо дешевле у нее в доме. Потом что это за идея такая — спасать дом для Алекса и Лили?
    — Ну, как дела, Абель? Хорошо?
    — Да, хорошо.
    — Но тебе приходится платить за комнату, а зарабатывать ты ничего не зарабатываешь.
    — Не зарабатываю.
    — Как же дальше-то будет?
    Абель:
    — Если меня что и огорчает, так это костюмы, на которые ты подбила меня осенью и весной. Для меня они слишком дороги.
    — Ну, это ты не серьезно. Одеваться должны все.
    — В Кентукки мы не получали счетов от портного.
    — Ты был бы вполне красивый мужчина, если бы хоть немного больше следил за собой, — сказала Лолла и покраснела. — У тебя глаза теплые.
    Абель поморщился и сказал, что последний раз в жизни заказывает себе такую роскошную одежду. Да еще кто-то сыграл с ним недобрую шутку и стащил у него револьвер. Он, конечно, может завести себе другой, но это и будет другой, а из того револьвера была убита Анджела. Тут он вспомнил, что ему следовало бы послать денег Лоуренсу, тому, что сидит там, в Америке.
    — А ты разве еще не послал?
    — Нет, послал.
    — И сколько?
    — Не знаю, ему надо было послать много.
    — Ты послал, — вскричала Лолла, — я вспомнила, ты послал!
    — Правда послал?
    — Ну да, я еще ходила с тобой.
    — Хорошо, но этого мало. Ты ведь уговорила меня послать поменьше. Сама подумай: он сидит в тюрьме, ему нужен новый адвокат, ему нужны свидетели, и все стоит денег. Он ничего не добьется с пустыми карманами.
    — Только не уезжай и не превращай себя в посмешище.
    Молчание. Абель сидел, стиснув руки. Потом в нем словно вспыхнула искорка жизни. Он сказал:
    — Весной я кое-что предприму.
    Лолла, на мгновение опешив от радости:
    — Да? Ты серьезно? Благослови тебя Бог, сделай так, Абель, предприми хоть что-нибудь. Ничего более радостного я давно не слышала.
    

    Благие намерения, благословенные намерения. Весна пришла, и лето пришло, но все оставалось по-старому. Абель, как и прежде, жил в «Приюте», а время уходило. В городке тоже все оставалось тихим и неизменным, разве что несколько человек родилось и несколько умерло. И водопад оставался прежним, а лесопильня стояла, каботажный пароход совершал свои рейсы, тридцать туристов посетили город, иногда причаливал барк и грузил швырок для Вестланда. «Воробей» ходил по своему маршруту, капитана Ульрика так и не удалось спровадить, — словом, все шло по-старому. Только в Абеле больше не вспыхивали искры жизни.
    — Лолла, как по-твоему, после моего отца остались всякие диковины и вообще старый хлам. На кой они нужны?
    — Зачем ты это говоришь?
    — Они стоят в сарае, а мы могли бы превратить их в деньги.
    — Пожалуй что и могли бы, — сказала она задумчиво.
    — Половину получишь ты.
    Лолла, сердито:
    — Не желаю я никакой половины.
    — Молчи лучше. А ведь правда, все там лежит без толку, а мы могли бы превратить это в деньги. И ты получила бы половину.
    — Я уже сказала, что не желаю никакой половины.
    — Молчи.
    Лолла, со злыми слезами:
    — Я не желаю иметь ни половину, ни целое, вообще ничего, понял? Я каждый месяц получаю пенсию, и мне хватает. Но есть еще одно дело, о котором я раньше не хотела тебе говорить: когда твой отец продал моторку, он попросил меня отправить тебе деньги за нее, но я этого так и не сделала. Я тогда выплачивала банковский заем, и деньги были нужны мне самой.
    — Ты на меня сердишься? Лолла, ты на меня сердишься? Ну зачем ты? Мы должны быть ко всему равнодушны и безразличны, так и время пройдет.
    — Да, так проходят дни и годы. А мы ничего не делаем. Так и вся жизнь пройдет.
    Абель кивнул:
    — Было время, когда я собирался что-то совершить, только сразу у меня ничего не получилось. Но если что-то не получается сразу, то вполне может получиться на другой год.
    — А почему не теперь?
    — Ну не знаю. Потому что на дворе конец лета. А я всегда представлял себе это именно весной. Не в один год, так в другой.
    Лолла в отчаянии закричала:
    — Абель, ты погибнешь!
    Абель, с улыбкой:
    — Не горячись так, Лолла!
    И вот настала осень с холодным ветром и облаками пыли.
    Ольга вышла ему навстречу из-за угла. Она была покрыта пылью и выглядела усталой.
    — Добрый день, Абель! Давай присядем.
    — Ты устала? Может, тебе лучше поехать домой?
    — Нет, давай найдем скамейку.
    — Здесь так пыльно.
    — Ты что, не решаешься со мной говорить? — спросила она. — Мы не так уж и часто разговариваем, я думаю, года два прошло. Ну, как поживаешь, Абель? Ты хорошо выглядишь. А вот я в полном отчаянии. Я далеко ходила и сейчас возвращаюсь домой. Правда, у меня ужасный вид?
    — Да нет, если только немного сотрешь пудру и краску.
    — Ты помнишь, как однажды хотел мне подарить браслет?
    — Который ты не захотела взять.
    — Золотой браслет. И теперь я хочу его взять.
    — Теперь?
    — Да. Мне нужен браслет, чтобы хоть как-то скрасить мою жизнь.
    — Хорошо, я его достану, — сказал Абель.
    — Правда достанешь? Ах, Абель, какой ты милый! Ведь если подумать, это же мой браслет, вот я и хочу попросить, чтоб ты сходил туда и забрал его.
    Абель кивает:
    — Конечно, если он никуда не делся.
    — Нет. Я много раз бывала в церкви в этом году и смотрела. Так ты понял, Абель, что теперь я охотно приняла бы его в подарок?
    — Да, по той или иной причине.
    — По вполне определенной причине.
    Абель ничего не имел против такого дела, и, когда он направился к церкви, ноги сами несли его. Месяц был на ущербе, казалось, будто он, лежа на спине, плывет к облакам. Ни птички, ни одной живой души на церковной горке, лишь из прорезей колокольни время от времени доносится посвист. Хороший вечер. Если бы кто-нибудь попался ему навстречу в воротах и спросил, куда это он держит путь, Абель ответил бы с хитрецой: «Эх, знал бы ты куда!»
    Он хорошо ориентируется здесь, подходит к окну и пытается заглянуть сквозь него — на месте ли браслет. Но с такого расстояния и при таком слабом свете углядеть его невозможно. Он окидывает взглядом кладбище. Крумова вдовица не сидит здесь больше и не горюет, как в прошлый раз, она и сама умерла. Сейчас здесь никто не сидит, осень, холодный ветер, самый подходящий вечер.
    Он начинает сверлить, инструментов у него при себе немного, сверло да тонкая стальная пластинка, чтобы поддеть оконную скобу. Все сделано быстро, недаром у него такие искусные руки, и уж верно ему доводилось иметь дело с окнами более сложными. Потом он подтягивается на руках и боком проскальзывает внутрь. Всего лишь несколько движений бедрами, детская игра. Да и вся затея не более чем игра, до смешного легко влезть и снять браслет и вылезти обратно, настолько легко, что Ольга вполне могла бы это сделать и сама.
    Когда он вылез из окна, то увидел во дворе какую-то фигуру и сразу понял, кто это. Она одета как и сегодня днем и так же беспокойна.
    Оба молчат, покуда он не становится на землю обеими ногами, потом начинают шепотом:
    — Нашел?
    — Да.
    Она берет его под руку и выходит с ним за ограду.
    — Пожалуйста, — говорит он.
    — Господи, до чего ж тяжелый! — восклицает она. — Я готова поцеловать тебя за это, если ты, конечно, хочешь.
    — Нет, слишком уж легко это далось. Ты и сама могла бы справиться.
    — Мы забыли закрыть окно.
    — Лучше пусть стоит открытым с накинутой скобой. Тогда оно не будет хлопать.
    — Ну, значит, все в порядке, — сказала она. — Спасибо, Абель.
    Абель:
    — А зачем ты приходила?
    — Мне тебя стало жалко. Не хотелось, чтобы ты был совсем один. Да еще из-за меня.
    — Не понял…
    — Ну, если бы кто-нибудь прошел мимо…
    Они молча спустились с церковной горки и расстались перед ее дверью.
    Но день спустя она пришла в «Приют моряка» и прямиком проследовала в его комнату. Этот визит поверг Абеля в смятение, и он растерянно предложил ей свой единственный стул.
    — Ты мне можешь дать взаймы две тысячи крон? — спросила она.
    Абель даже рот разинул:
    — Что? Да, да, с удовольствием.
    — Дашь? — воскликнула она и шлепнулась на стул.
    Ольга была очень возбуждена, но на сей раз не накрасилась и потому выглядела привлекательно. На запястье у нее был браслет, она им позвякивала и вообще выставляла напоказ. Откуда такое беспокойство? Она встала и снова села, без всякой нужды протянула ему руку, смеялась и вздыхала. Нервы. Истерия. Речь у нее тоже была сбивчивая.
    — Мне очень стыдно. Понимаешь, я уже давно это знала, а у него денег не было. Виновата во всем я, и, стало быть, мне искать выход. Я пошла к Фредриксену. Это было вчера. Нет, сказал он. Я сходила к Фредриксену и ушла ни с чем. Нет, потому что он перекупил долю моего отца в «Воробье» и теперь у него ничего нет. Конечно, это враки, но у него ничего больше нет. А вчера я встретила тебя и подумала про кой-какие кольца и про браслет, но этого, к сожалению, мало. А виновата во всем я. Мне до того стыдно, один Бог знает, как мне стыдно. Вот я пришла, я рискнула попросить тебя…
    Абель:
    — А чего вы боитесь?
    — Ревизии. Касса у него при конторе. Но во всем виновата я, он ни разу не сказал мне: нет. Я стала бедная, отец стал бедный, и мы брали деньги из кассы. В тот раз недостачу удалось покрыть. Не самым красивым образом, я просто заложила кое-что у одного знакомого, но этого я не очень стыжусь, по-настоящему мне стало стыдно только сейчас…
    — Успокойся, Ольга! Когда должна быть ревизия?
    — Сейчас. В любую минуту. Фредриксен не захотел, он лежал в постели, он больной. Я никогда ничего подобного не слышала, ему скоро умирать, а он все равно не соглашается. Я его просила-просила — нет. В тот раз удалось покрыть, но мы опять взяли деньги из кассы. Вот я и подумала про кольца и браслет и тому подобное, но, как мне сказали, это на много не потянет. Они поглядели, но ничего не захотели дать под них. Вообще-то я не собираюсь их продавать, сказала я, не в том дело. Но дело конечно же в том.
    — Сколько тебе нужно на все про все? Только успокойся.
    — Он говорит, что две тысячи.
    — А стоит ли из-за двух тысяч так заводиться?
    — Неужели не стоит? О, Абель, Бог тебя благослови!
    — Ты подождешь здесь или пойдешь со мной?
    — Пойду с тобой. Нет, подожду здесь. Ты надолго? Ну, конечно, я подожду здесь. Чтоб не мешать. Я пока прилягу, — сказала она, бросив взгляд на кровать. — Пока прилягу. Можно, я прилягу? — Она сняла пальто.
    — Как ты разволновалась!
    — Понимаешь, он мог бы этого и не пережить, и вся вина осталась бы на мне. Я к нему очень хорошо отношусь, я его люблю и хочу ему помочь, чем только смогу, но закладывать себя я больше не хотела бы. Он не говорит, что во всем виновата я, но, конечно, это так. Он слишком порядочный, чтобы сделать что-нибудь недостойное, слишком хороший человек, без единого пятнышка. Помощник судьи, его отец умер бы, мать сошла бы в могилу, сестры — у них вся семья такая. Сам-то он ничего не говорит, сидит у себя в конторе и работает сегодня, как всегда, хотя над ним навис приговор, — и ни слова. По сути дела, совесть у него чиста, во всем виновата я. С самого начала и все время. Я слишком дорого ему стоила: покупала все, что ни увижу, все, на что я указывала пальцем, мне предоставляли, денег не считали, одежда по последней моде, винный погребок, три месяца верховая лошадь… Извини, Абель, я немножко прилягу. Вот, так хорошо. Ты смеешься?
    — Да, но я не скажу тебе почему.
    — Надо мной?
    — Да, ты уж извини. Ты воображаешь, будто тебя поставили на колени, и при этом не забываешь изображать из себя великую разорительницу. Ты говоришь: последняя мода, погребок, лошадь. Да все твои побрякушки не стоят и двух тысяч.
    — Ты прав, Абель. Не щади меня.
    — Нет. Все дело в том, что ты сама себя заводишь. И все преувеличиваешь. Ты говоришь, он не переживет — еще как переживет! Но отчаяние твое вполне искренне, тебе кажется, что это не шутка, твой муж, которого ты любишь, попал в беду. Вот если бы ты могла относиться ко всему не так серьезно. Например, как я.
    Абель надел шляпу и кивнул.
    — Ты уже идешь?
    Она вскакивает с постели и восклицает:
    — Я тоже хочу с тобой! Я тебя одного не пущу. Не то они подумают, что это опять на дом для Лили, или как ее там зовут. Пусть все видят, что это для меня. Ах, до чего я дошла…
    — Успокойся, Ольга! Хочешь, я тебя уложу и укрою?
    — Да, спасибо, укрой меня моим пальто.
    Пока он ходил, она уснула. Сон был не очень спокойный и не очень продолжительный, но тем не менее вполне для нее полезный. Она проснулась, сразу обрела ясность мыслей и соскочила с постели.
    — Ты там был? Ты их взял? Бог тебя благослови. Это взаймы, Абель, у меня еще будут деньги, я думаю, что когда-нибудь у меня будет много денег. Все к тому идет. Но зато я спихну эту ревизию и не буду ни во что замешана. Бедняжка, он сидит и страдает. Который час? Мне надо застать его в конторе, а дорога неблизкая.
    — Может, отвезти тебя?
    — Нет, нет, ничего больше для меня не делай.
    Она набрасывает пальто, надевает шляпку, она уже готова.
    — Я не бледная? У тебя зеркала нет?
    — Вот, маленькое. Впрочем, ты сейчас красивее, чем всегда. Без краски просто здорово.
    — Спасибо тебе, Абель.
    Она подает ему руку и уходит.
    Он замечает, что шляпка у нее сидит задом наперед, и кричит ей об этом вслед.
    — Да, — отвечает она, — но это я нарочно. Они все привыкли покупать такие же шляпки, как у меня, и вообще обезьянничают — вот я и хочу поглядеть, станут ли они, как я, носить шляпки задом наперед.
    

    Раз касса спасена — значит, спасена жизнь и честь. Один Бог знает, как она объяснила ему происхождение денег, может, сказала, что ее отец оказался богаче, чем все предполагали, а может, что их выручила очередная фамильная драгоценность. После того как она предложила ему одно из этих объяснений, он, как человек чрезмерно деликатный, не счел для себя возможным докапываться до истины, а как человек в нужде — отвергать ее помощь.
    Неожиданное спасение так хорошо подействовало на молодого Клеменса, что он взял себя в руки и наконец-то довел до конца процесс с лесоторговым обществом «Пистлейя».
    «1. Не было и не могло быть доказано, что за ложными сведениями, благодаря которым совершилась покупка леса, стояла дирекция лесопильни. Управляющий хотя и всеми уважаемый человек, но, лишившись места, страдает легко объяснимой депрессией и в этом состоянии полагал, наверно, уменьшить свою долю ответственности, свалив вину на дирекцию.
    2. Поскольку почти единственный держатель лесопильных акций разорен дотла, возможный приговор не достигнет иной цели, кроме как подвергнет незаслуженному унижению достойного человека».
    Лесоторговое общество «Пистлейя», правда, поворчало насчет выводов молодого Клеменса, но от своих претензий отказалось. Иначе процесс растянулся бы на долгие годы.
    

    По каким-то причинам Абель вдруг начал поспешно распродавать мебель и диковины из сарая. Он был крайне занят несколько дней подряд, вызвал старьевщика поглядеть на это добро и оценить. Сделка была почти завершена, но не состоялась по вине Абеля, который потребовал, чтобы ему заплатили наличными. Старьевщик удивленно на него воззрился:
    — Да что значат жалкие кроны и эре для такого человека, как Абель Бродерсен?
    — Вы думаете, я богатый, — сказал Абель, — но я вовсе не богатый.
    Проходили недели и месяцы, больше он к этому делу не возвращался, и привычное равнодушие снова овладело им. Ему уже несколько раз напоминали, чтобы он уплатил за комнату, но его это совершенно не волновало. Вообще они старались его щадить, потому что он прожил у них много лет и к тому же был известный богач Абель Бродерсен, но под конец все-таки переслали ему счет через его мачеху, через Лоллу.
    — Да! — сказал Абель. — Прямо сегодня же.
    Он разыскал другого старьевщика, отвел его в сарай и предложил оценить. Но на сей раз Абель решил сохранить многое из своего добра: кровать, диван, стулья, стол и несколько картинок с изображением плывущих кораблей. Чтобы не остаться совсем уж без ничего, объяснил он старьевщику.
    — Тогда почти и продавать нечего, — сказал тот.
    — Да, почти, — согласился Абель.
    — А страусиные яйца, раковины и отравленные стрелы мне не сбыть. Здесь больше не осталось старых шкиперов, которые этим интересуются.
    — Может, возьмете несколько ношеных костюмов? Они у меня в комнате.
    — Вот это уже лучше, на костюмы есть спрос. Но давайте хорошенько рассмотрим, что у нас тут есть. Все эти мелочи мы даже не станем вносить в список, накинем за них несколько крон, и дело с концом.
    Абель показал ему шкатулку без замка и ключа, тонкая работа по меди и секретный механизм на дне вместо замка.
    — Да, — сказал старьевщик, — фру Клеменс, может, и купила бы это в былые дни, Ольга Клеменс. Она заходила ко мне, отыскивала всякие диковины, вышивку жемчугом и тому подобное, но теперь у нее, пожалуй, нет денег на покупки.
    Завершив дела в сарае, они направились к «Приюту моряка» — два комплекта ношеного платья оказались вполне добротным товаром — и определили цену, старьевщик предложил круглую сумму с рассрочкой на три месяца.
    Опять та же история: Абель не мог ждать и снова объяснил, что он вовсе не богат.
    — Тогда вы можете получить деньги в банке по моему чеку, — сказал старьевщик, но Абель снова погрузился в равнодушие и сказал:
    — Сходите сами.
    Старьевщик сходил, вернулся с деньгами, забрал костюмы и наконец ушел.
    Абель облегченно вздохнул. Сколько хлопот из-за неоплаченного счета, ради посторонних людей, так сказать. Ему-то какая в том корысть? Когда он спустился в контору и выложил перед ними «круглую сумму», они вытаращили на него глаза. Это такая малость!
    — Остальное завтра, — сказал Абель.
    Но не пришел ни завтра, ни на следующей неделе.
    И у «Приюта» не осталось иного выхода, как снова обратиться к мачехе, к Лолле.
    — Что с твоим счетом в банке? — спросила она.
    Абель улыбнулся:
    — Сколько забот у тебя! Я завтра заплачу.
    Дело обстояло так, что Абель выкупил дом для Лили, для той, что замужем за Алексом, но она начала занимать деньги под дом и проедать его по частям. А что ей оставалось делать? Муж уехал и не подавал признаков жизни, а ее мать, вафельщица, не могла прокормить их всех.
    Банк шел навстречу Лили, под конец она получила под свой дом весьма изрядную сумму, тогда Абель пришел к ней и попросил ее подбросить ему хоть что-нибудь из этого займа. Будучи опытной кассиршей, Лили подумала, что все идет не совсем так, как надо, но Абель только улыбался. Теперь он уплатил за квартиру, на какое-то время у них снова были деньги, дело шло к весне со светлыми ночами, они блаженствовали в теплом доме, и жилось им очень даже неплохо. По вечерам они укладывали детей в спальне, а сами в полном мире и согласии располагались на большой постели.
    Однажды под утро они проснулись от того, что кто-то шнырял вокруг дома. Лили вскочила с постели и выглянула в окно.
    — Это Алекс! — шепнула она.
    Абель начал натягивать на себя одежду, но не успел: дверь распахнулась, и Алекс заорал:
    — А ну, выходи!
    Абель и вышел как был, с ботинками в руках.
    Было уже вполне светло, какое-то мгновение они стояли, глядя друг на друга. Алекс был непривычно груб, совсем даже на него не похоже. Он говорил мало, но слова были громкие и полные угроз.
    — Ну, теперь я тебя застрелю! — сказал он.
    Абель стоял нагнувшись и надевал башмаки.
    — Ты что, не слышишь, что я тебя застрелю?
    — Дурак ты, — пробормотал Абель.
    Раздался выстрел.
    Абель выпрямился и сказал:
    — Ты никак стреляешь в меня из моего револьвера?
    Алекс еще раз выстрелил, и на сей раз более удачно.
    Абель простонал:
    — У-у, гад!
    В дверях появилась Лили и спросила:
    — Вы стреляете? Кто из вас стрелял?
    — Он, — ответил Абель, — из моего револьвера. Это он украл мой револьвер, про который я говорил. Хорош гусь!
    — А ну, прочь отсюда! — приказал Алекс.
    — Ты забыл, что он когда-то спас тебе жизнь?
    Алекс подскочил и снова заорал:
    — Если ты сейчас же не уйдешь, я тебя застрелю!
    Ни один из них не обращал внимания на рану, но, когда оказалось, что у Абеля сильно течет кровь, Лили сбегала в дом и принесла что-то вроде бинта. У нее плохо получалось сделать повязку, потому что она не переносила вида крови.
    — Да нет, выше раны, черт подери! И затяни потуже! Потуже, говорю! Господи, опять развязалось!
    Лили в отчаянии кликнула мужа:
    — Неужели ты не можешь затянуть?
    — Нет, — ответил Алекс.
    Абель:
    — Я плохо управляюсь левой рукой, не то я сам наложил бы повязку.
    — Значит, ты не можешь нам помочь? — причитала Лили.
    — Нет! — ответил Алекс, однако положил револьвер и подошел поближе.
    — А ну, убирайся! — скомандовал Абель. Он зажал конец бинта между зубами, и ему удалось справиться без чужой помощи. Готово. Он поднял револьвер с земли и оглядел его. — Ну, конечно, мой. Ну, ворюга, и гад же ты!
    — Забери свою одежду, — говорит Лили.
    — Вот это верно! — кричит Алекс вслед ему. — Забери свое дерьмо отсюда, бабник чертов.
    — А ведь он, между прочим, спас тебе жизнь, — вставляет Лили.
    Они продолжают говорить и после того, как Абель ушел. Алекс вполне трезв и выражается не слишком изысканно. Поначалу он вообще отказался войти в комнату.
    — После него? — кричал он. — Нет уж, извини, этого я делать не стану.
    Но потом он все-таки вошел и стал оглядывать комнату — не осталось ли чего после Абеля.
    — Что такое? — вдруг спросил он. — Это случайно не его подштанники?
    — Нет, это мои, — отвечала Лили, не моргнув глазом.
    — Ты что, начала носить мужские подштанники?
    Лили:
    — Всякое приходилось носить, пока тебя не было. У меня не на все хватало денег.
    Он снял куртку и на какое-то время застыл с ней в руках, размышляя над ее ответом. Интересно, разве мужские подштанники дешевле? Потом, не придя ни к какому выводу, спросил:
    — Ты и в самом деле его принимала?
    Лили не ответила.
    — Я тебя спрашиваю — принимала или нет?
    Лили:
    — Тебя ведь не было.
    Алекс допытывается, задает вопросы, он хочет знать больше, он желает подробностей. Лили отвечает через раз.
    — Как часто он здесь бывал?
    — Нет, нет, совсем не часто. Можно сказать, только сегодня первый раз зашел.
    Он вдруг распахивает дверь спальни, заглядывает туда и, отпрянув:
    — Сколько их, я тебя спрашиваю?
    Лили молчит.
    — Сдается мне, их теперь трое.
    — Ты ведь все не приходил и не приходил.
    Он садится. Судя по всему, ему приятно наконец-то сесть.
    — Сдается мне, я видел троих, — говорит он.
    — Ты ведь домой и носу не казал, — говорит Лили.
    — А ты можешь мне объяснить, почему их там трое?
    Лили:
    — А разве Ловиса Роландсен не рожает детей? Теперь их у нее девять. Думаешь, ее муж — их отец?
    — А почему б ему и не быть отцом?
    — Тенгвальду-то? — восклицает она. — Да он и воробышку не мог бы стать отцом.
    Алекс размышляет над услышанным.
    — Зато твой дружок совсем другого сорта, как я погляжу.
    — Ах, Алекс, не говори так и не поминай больше его имя. Для меня просто нет другого мужчины, кроме тебя.
    Сказанное явно смягчает Алекса, но все равно он обязан опровергать ее слова как пустую болтовню, вранье, обман.
    — Больно меня это интересует.
    — Я так плакала, так тосковала по тебе, что чуть с ума не сошла.
    — Черта с два ты тосковала! А кстати, не думай, что мне чего-то не хватало, — говорит он, надуваясь важностью. — Довольно нашлось таких, что были бы рады меня заполучить.
    — Я и не сомневаюсь, — кивает Лили.
    — Но я в упор не вижу замужних женщин и вообще семейных, не так, как этот твой поганый бабник.
    — Ты прав! Я и сама не представляю, как я могла на такое решиться. Он же для меня пустое место.
    — Ты ему разве не говорила, что ты замужем?
    — Говорила. И что я люблю только своего мужа.
    Лили была сама покорность, она всячески подлаживалась к нему и начала снимать с себя кой-какую одежду из той, что уже успела накинуть.
    — Ты, верно, устал, Алекс? Может, приляжешь?
    — С тобой не лягу.
    — Что ты, что ты! Я это и не имела в виду. Я буду тихонечко сидеть рядом, чтобы не разбудить тебя.
    — Я вот что думаю: не уйти ли мне снова после того, как я высплюсь. Уйти, куда глаза глядят, — сказал он и начал раздеваться.
    Лили всхлипнула, но Алекс был суров и неумолим даже после того, как лег.
    — Ты не замерзла? — спросил он.
    — Нет.
    — Нечего сидеть здесь и мерзнуть, говорят тебе! — скомандовал он и подвинулся, освобождая место для нее.
   

   

    

     XIII
    

    Абель был ранен в руку и не желал показываться на улице с повязкой. Была у него и другая рана, от первой пули, но она заросла сама собой. Он бродил среди обитателей «Приюта моряков» и прислуги и затевал разговоры. Они многое могли порассказать ему такого, чего он не знал. Как раз теперь распространился один невероятный слух, просто волосы встают дыбом, и надо было расспросить Лоллу, слышала ли она об этом. Да, Лолла слышала. Лолла слышала все, грех пожаловаться. Но сам по себе этот слух — постыдная сплетня. Молодой Клеменс и его жена, которые так обожали друг друга и всегда держались вместе — куда идет один, туда обязательно идет другой, нет, Абель, не верь ни единому слову.
    — Разве они никогда не ссорились?
    — Нет, никогда. Клеменсы — люди богатые и благородные. И пусть даже они теперь не такие богатые, они все равно благородные, а жена просто самый очаровательный человек из всех, кого я знаю. Да и все семейство помощника судьи… Как они могут пойти на такой скандал?
    — Намекают на молодого Гулликсена.
    — Вздор какой. Эти Гулликсены… нет, ни за что не поверю. А то я не знаю Вильяма Гулликсена. Он когда-то и за мной тоже бегал.
    — Очень, говорят, богатые люди.
    — Вот разве что. Вообще-то этот Вильям — славный парень и всегда одет по последней моде. Раньше он ничего не стоил, сейчас малость распрямился. Но все равно… не знаю, не знаю. Они люди необразованные. Один раз он хотел напоить меня.
    — Хотел напоить? — равнодушно переспросил Абель.
    — И пытался поцеловать.
    Молчание.
    Лолла искоса взглянула на него:
    — За мной не только он бегал. Но тому, кто нужен мне, не нужна я. Так оно все и идет.
    Абель:
    — Как ты думаешь, кто из них хочет разводиться, он или она?
    Лолла, возвращаясь откуда-то издалека:
    — Разводиться? Никто, ни он, ни она.
    — Все дело в богатстве… Самые богатые люди в городе, как я слышал.
    — Ну, положим, у Фредриксена имение побогаче их будет. — У Лоллы вдруг мелькает мысль: — А ты знаешь, почему Фредриксен никак не прогонит с «Воробья» своего пропойцу-брата?
    — И почему же? Тебя что, это волнует?
    — Еще как волнует! Такой прекрасный корабль в руках Ульрика и его буфетчицы.
    — У тебя есть акции «Воробья»?
    — Откуда у меня акции! Но получилась бы стоящая операция. «Воробей» из года в год дает шесть процентов, как я слышала. Больше, чем банк.
    Абель, зевнув:
    — Надоело ходить с завязанной рукой.
    — А что там у тебя?
    — Да так, болячка.
    

    Какое-то время он опасался, что из-за браслета может подняться шум. Газеты поместили заметку под названием: «Кража в церкви», и в «Приюте моряка» шли оживленные разговоры: «Это ж надо, какие злодеи! Как их гром не разразил!»
    Абель хотел попросить Ольгу хоть какое-то время не выставлять браслет напоказ, но ее нигде не было видно. Ну и ладно, в случае чего сама разберется — уж если она умеет заставлять людей носить шляпки задом наперед. А ему мешаться незачем.
    Больше его беспокоило, что в «Приюте моряка» ему начали каждую неделю выставлять счет. Странное поведение, похоже, ему больше не доверяют. Он с улыбкой уплатил по первому счету, с такой же улыбкой — по второму, улыбался и при виде третьего, но смог лишь пообещать расплатиться завтра или, наверно, завтра. Прождав еще неделю, ему вообще отказали. Это ж надо, как они себя ведут!
    Но с другой стороны, оно и к лучшему. Эти регулярные напоминания просто невыносимы. Он уложил свои вещички, рука к тому времени успела зажить, так что он вполне мог все их унести, а других сокровищ на этой земле он не собрал.
    Тут как раз заявилась маленькая Регина с записочкой от своей матери: мол, не может ли Абель им помочь, потому как у них больше ничего нет.
    Он ответил на словах, что хорошо, и написал записочку, что, разумеется, в течение дня. Вечером ты найдешь меня в сарае.
    Но оказывается, маленькой Регине этого было недостаточно.
    Она уже стала большая девочка и последнее время ходила у причалов, а также по комнатам «Приюта», продавая морякам религиозные брошюры. Абель однажды купил у нее «Благую весть», теперь она разносила «Безмолвного утешителя», целую стопку. Ей полагался процент с проданного.
    Абель купил «Безмолвного утешителя» и положил его в сторону.
    — Ты повесь его на стену, — сказала она.
    Но у него не было ни гвоздя, ни молотка, вообще ничего такого.
    Она покрутила головой по сторонам и сказала, что «Утешитель» может висеть и на булавке, но булавка у меня всего одна, да и ту я обещала постояльцу из восьмого номера, если, конечно, уговорю его купить.
    Занятная была эта Регина, лицо приятное, но почти беззубая.
    — Он что, ничего не захотел у тебя взять?
    — Еще уговорю. А ты зайди к нему, если я закричу.
    — С чего это ты закричишь?
    — Он хочет посадить меня к себе на колени.
    Абель задумался:
    — Тогда, пожалуй, тебе не стоит к нему ходить.
    — Ничего, я еще заставлю его купить.
    Странная девочка. Никак не желает упустить сделку. Он предложил дать ей крону вместо жильца из восьмого номера, но это ее не устраивало.
    Ее не было совсем недолго, потом она сунула голову в дверь и прошептала, что все-таки заставила его купить.
    

    С тех пор как старьевщик вывез вещи, в сарае не стало хуже, теперь больше похоже на жилую комнату, думал Абель. Хорошо бы со временем прикупить печку.
    Вот отсюда его никогда не выставят. Сарай принадлежал железной дороге и стоял заброшенный уже лет десять или двадцать подряд. Старый Бродерсен платил за него, потому что был аккуратный и честный, но Абель никакой платы не вносил, да с него никакой и не требовали.
    Покамест он брал провизию у купца Гулликсена, в таких случаях молодой Гулликсен никогда не говорил «нет». А для себя Абелю было так мало нужно, он привык к лишениям.
    Когда Лили заявилась вечером, она была совершенно не расположена к нежностям. Ничего похожего. Она завела речь об Алексе: мол, тот все очень хорошо принял и теперь вполне спокоен, после того как она обещала никуда без него не ходить. Да и ни к чему это, Алекс мужчина хоть куда, ей больше ничего не надо. А дело вот в чем: ты можешь нам помочь?
    — Конечно, — ответил он, указывая на свои припасы. — Бери, сколько можешь унести.
    — Да, но я… — пролепетала Лили.
    — Да, да, сколько сможешь. А я как-нибудь обойдусь.
    — Не о том речь. Деньги у тебя есть?
    Абель, с улыбкой:
    — Деньги? Нет.
    Лили потеряла дар речи.
    — Ну, может, несколько крон я наскребу. — И он порылся в карманах.
    Лили:
    — Да что такое несколько крон?! Банк хочет получить проценты и очередную выплату. Я несколько раз занимала понемногу, а последний раз сделала большой заем.
    Оба помолчали. Потом Абель сказал:
    — Пусть банк подождет. У меня, во всяком случае, денег нет, я расплатился в «Приюте».
    В Лили проснулась привыкшая к подсчету кассирша.
    — А не ты ли брал у меня деньги из моего займа?
    Абель, ошарашенно:
    — Да, но…
    — И ты не можешь вернуть мне даже эти деньги?
    Абель задумался.
    — Сейчас не могу. Сегодня вечером не могу.
    — А когда же?
    — Потом. У меня есть другие расходы.
    Уходя, она все-таки прихватила почти всю провизию, но он не обратил на это внимания. У него теперь был дом, где можно жить, так сказать, собственный дом, то, что люди называют меблированной квартирой. По углам валялись различные предметы, которые не соблазнили старьевщика: он нашел нож, застрявший в ножнах, сплошная ржавчина, но вполне можно отчистить, будильник, который он тоже, пожалуй, сумеет починить, кастрюлю с проржавевшим дном, отслужившую свой век керосинку, негодный жестяной светильник, старые гвозди в коробке, начатое матерью вязанье — все сплошь никуда не годные предметы, траченные молью и ржавчиной, вид их не взволновал его, хотя он помнил многое с детских лет на маяке. Все это натаскал его отец и не мог выкинуть, мать же была больна и не прибиралась.
    Но Абеля ничуть не смущала перспектива жить в пыли среди худых горшков, он был наделен благословенной нетребовательностью, ему даже не надо было закрывать двери, чтобы чувствовать себя вполне спокойно. Он пребывал в отменном расположении духа и наслаждался своим примитивным благоденствием. Половицы кое-где ходили ходуном, да и не везде они сохранились, эти половицы, но он ничего не предпринимал, чтобы кое-что подремонтировать, или чтобы до блеска протереть окно, или чтобы водрузить на стол светильник и придать своему жилью пристойный вид. У него было большое окно с шестью стеклами, правда, одного стекла не хватало, но это его ничуть не тревожило. Прямо перед окном проходила насыпь железной дороги, и, пожелай он увидеть небо, ему пришлось бы нагнуться. С трех сторон его окружали сараи, с четвертой — насыпь. Оно и хорошо, когда тебя так зажали со всех сторон, ограничив твое пространство. Он не слышал вечного кукареканья газет и людей, не испытывал любопытства, не заглядывал через плечо к читающим.
    Как же тогда городские новости могли проникнуть в его захолустье? А вот так. Порой он прогуливался по улицам, иногда, присев на скамейку у рыбацкого причала, заводил разговоры с людьми, со спокойными, тихими обитателями городка, почтальоном или таможенником. Он сидел, калякал о том о сем и покуривал свою трубочку.
    Молодой Клеменс проходит мимо, возвращаясь из своей конторы. Вообще-то они здороваются, но чаще Абель опускает глаза и ничего не говорит.
    Но Клеменс сам к нему подходит:
    — Нет, нет, не вставайте, просто я так давно вас не видел. Как вы поживаете, хорошо?
    — Да, — отвечает Абель, — сносно.
    Клеменс держит в руках свой черный портфель, словно он намерен, придя домой, работать дальше. За ушами у него отросли более длинные волосы, чем он носит обычно, и выглядит он старше обычного.
    — А вы как? — спрашивает Абель.
    — Спасибо, ничего, день на день не приходится.
    — А у Ольги все хорошо?
    — У нее несколько разгулялись нервы, но всему виной, должно быть, время года, я слышал, многие на это жалуются. Извините, что побеспокоил. Передать Ольге привет?
    Он приподнимает шляпу и уходит. Чистый костюм, на брюках складка, вполне достойный мужчина. Только волосы за ушами и вид несколько подавленный. Может, у него неприятности? Во всяком случае, он из тех, кто несет свое бремя и при этом не пыхтит от усталости прямо в лицо другим.
    — Говорят, он разводится с женой, — шепчет почтальон.
    — Говорят, это пустая болтовня, — отвечает Абель.
    — Ну нет. И затеяла все его жена.
    — Может, еще передумает?
    — Она не привыкла жить на одно адвокатское жалованье.
    — На свете много людей, у которых и того нет.
    — Много-то много, но… Они сегодня уехали на «Воробье».
    — Кто уехал?
    — Я в шесть часов разносил почту. Сперва пришел Гулликсен и поднялся на борт, потом пришла она. Прокатиться, должно быть, решили.
    Абель больше не желал слушать сплетни. Он сказал:
    — Чего ж тут такого — прокатиться на «Воробье»? Утром отвалить и вернуться на другой день вечером. — Он зевнул и встал со скамейки.
    — Вы чего днем делаете? — спросил почтальон.
    — Ничего. Я только привел в порядок испорченную керосинку.
    — Вы сами готовите?
    — Теперь буду сам.
    — А вы больше не живете в «Приюте моряка»?
    — Нет, я живу в сарае, у складов.
    Почтальон:
    — Прошу прощения. Я спрашиваю только на тот случай, если придут письма для вас.
    — Никаких писем для меня не придет.
    Он прихватил с мостков пикшу, а в лавке купил бутыль керосина. Само собой, пикшу он может сварить, а если захочет, то и зажарить. Для него пустяковое дело починить керосинку и запаять дырки в кастрюле. Когда в испанских водах кок свалился за борт, он варил и пек для всей команды. Никаких проблем.
    Он сам себе сотворил золотые денечки. Роскошно пожив на рыбе или телячьей печенке, можно на долгое время погрузиться в спячку, у него есть кровать с постельным бельем и диван, словом, есть куда прилечь. А весной он непременно посадит на насыпи перед окном ведро картошки. Он и в Кентукки тоже сажал картошку.
    

    Зимой к нему много раз заявлялась Лили и требовала денег. Но денег у него не было, должники ничего не платили, пришлось и впрямь продать кой-какие мелочи, чтобы хватало на пропитание. Купец Гулликсен тоже спрашивал про деньги и закрыл ему кредит. Да и поганый таможенник Робертсен не продавал свои лодки, чтобы заплатить ему, как было уговорено. К некоторым должникам Абель из чувства приличия не смел обращаться. Откуда же ему при таких обстоятельствах взять денег для Лили? Она хныкала: Алекс сидит без работы, банк требует свое, так что у них нет другого выхода, кроме как попрошайничать у ее матери, у вафельщицы.
    Они сидели и толковали о том о сем без обычной охоты, а про всякие нежности и тому подобное даже речи не заходило. Лили рыдала. Чтобы хоть как-то ее утешить, он протянул руки и хотел привлечь ее к себе, но тут она вдруг рассвирепела и во все горло крикнула:
    — Нет! Не смей меня трогать!
    После этого она не показывалась целый месяц, а наконец заявившись, выложила перед ним без долгих разговоров письмо из банка.
    Он прочел письмо и сказал:
    — Да, это скверно.
    — Скверно? Ты вообще понимаешь, насколько это скверно? Они продадут дом.
    — Сядь, Лили, сядь и успокойся.
    — Сесть? Ты хочешь сказать на твой диван? Чтобы ты ко мне пристроился?
    Абель даже рот разинул от изумления.
    — Я тебя насквозь вижу, но никогда, понимаешь, больше никогда в жизни!
    После этого она села.
    Абель, с улыбкой:
    — Просто удивительно, как это Алекс ухитрился тебя одолеть.
    — Да вот ухитрился, — отвечала она, — но у нас разговор о другом.
    Но сколько они ни говорили, снова и снова получалось, что у одной беда, а другой не может помочь.
    — Сядь, — сказала она возбужденно. — Ты все ходишь и соображаешь, как бы пристроиться ко мне, а я этого не желаю. Раньше, когда ты выкупил дом, приносил одежду и еду, было другое дело, я выглядела бы просто дрянью, откажись и я что-то для тебя сделать. Не забывай к тому же, что Алекс меня тогда покинул. Да ты никак смеешься?
    — Ничего я не смеюсь.
    — Нет, ты смеешься. Не спорю, мы начали еще до того, как уехал Алекс, но прикажешь мне и теперь за это отвечать?
    С громкими рыданиями она зарылась лицом в подушку.
    Полное смятение — смятенные речи, бесстыжие, но искренние.
    — Я был бы рад тебе помочь, — сказал он.
    Она тут же вскочила.
    — Не можешь, значит? Как это подло! Ты сидел и дожидался, пока я вернусь из банка, и потом занял у меня. А сейчас дом продают. Ты разве не видишь, в каком я теперь состоянии?
    — Тут уж я ни при чем, — сказал он.
    — Да, ни при чем, а толку что?
    Абель промолчал.
    — А ты не можешь выкупить дом?
    — Второй раз? Не могу, — сказал он и взглянул на нее. Он нарочно так сказал, чтобы она хоть немножко одумалась.
    Но Лили ничуть не одумалась.
    — Это очень гадко. После всего, что между нами было…
    — Я не могу, слышишь, Лили! Столько тысяч! У меня нет денег.
    Когда она ушла, Абель взял столик у окна, взвалил его на плечи и понес к старьевщику, потом сделал еще одну ходку с постельным бельем и провернул в результате большую сделку — целых пятнадцать крон. В конце концов, на исходе зимы ему не нужны ни одеяло, ни перина, а вдобавок у него есть неизменный серо-коричневый ульстер из Америки. А стол в комнате нужен ему не больше, чем скатерть на столе.
    По дороге домой он подыскал себе среди складов подходящий ящик вместо стола, ему даже пришло в голову, что когда-нибудь этот ящик можно покрасить. Время от времени у него возникали такие царственные мысли: вставить в окно недостающие стекла, купить печку…
    Он взял деньги и спрятал их.
    — Ты только погляди, — сказал он, словно разговаривая с рассыльным, — ты только погляди, с такими деньгами уже можно пойти к Лили.
    Но поскольку рассыльного при нем не было, Абель отправился сам.
    Дома был Алекс. Он лежал на полу, в рубашке, босой, и играл с обоими малышами. Увидев Абеля, он сел на стул, не выказывая ни малейшего неудовольствия, ну просто ни малейшего, он был просто исполнен невероятного дружелюбия.
    — Ну, как дела? — спросил он.
    Абель огляделся по сторонам. В этой комнате тоже не хватало много из меблировки, даже часы со стены исчезли. А по светлому пятну на обоях можно было угадать, где некогда стоял расписанный розами угловой шкафчик.
    — Где Регина? — спросил Абель, чтобы не спрашивать про Лили.
    — Если не торгует брошюрками, значит, у бабушки, — отвечал Алекс, — она часто ходит к бабушке. Ты хотел поговорить с ней?
    — Нет. Просто у меня кое-что для нее есть.
    Алекс казался отупевшим, отупевшим от многолетней безработицы и неудач. Он никогда ничем не выделялся, разве что был красивей других, длинные ресницы, изогнутые губы. В свое время он вполне мог заполучить дочку капитана Норема, но Лили выиграла состязание.
    — Ты этих двух узнаешь? — спросил он.
    Абель поглядел на малышей и сказал:
    — Они выросли.
    — Странные детишки, почти никогда не плачут.
    — Да?
    — Похнычут, и все. Регина, та и плачет, и ревет. А эти два другой породы.
    Абель сказал:
    — Они мои.
    — Твои? Нет.
    — Мои.
    — Твои, говоришь? Быть того не может.
    Абель хотел отдать деньги, прежде чем вернется Лили. Какой смысл торчать здесь?
    — Если ты пришел, чтобы их забрать, у тебя ничего не выйдет.
    — Передай это Регине или Лили, кому захочешь.
    — Положи вон туда. Видишь ли, я успел их полюбить. Они еще сами стоять не умели, а уже приходили ко мне и становились у меня между коленями. «А ну, держитесь крепче!» — говорил я. «Крепче!» — повторяли они и держались за мои коленки и глядели на меня: попрошу ли я еще чего? «Плюньте на мои штаны!» — говорил я в шутку. Они плевали и смеялись. Потому что больше всего на свете они любят разводить грязь. Я слышал, что дети все такие.
    — Здесь несколько шиллингов, — сказал Абель, — больше у меня нет.
    Алекс продолжал свое:
    — А ты знаешь, что младшенький у нас мальчик?
    — Да, я слышал.
    — Мать считает, что я его люблю больше других, но это чепуха. Я разницы не делаю. Вот только Регина — она уже совсем большая и взрослая.
    

    Лолла утром и вечером пробовала его отловить, но пока ему удавалось избежать встречи. Она знала, что он обитает в одном из сараев, но сараев здесь было много, у каждого купца свой. Абель был зачем-то ей нужен, и она там и сям оставляла для него весточку с просьбой зайти к ней в ее домик на берегу. Однако Абель не шел. Почтальон как-то раз, отыскав его убежище, доставил ему письмо. Абель отложил письмо в сторону. К его сараю не вела ни дорога, ни хоть тропинка, путь кое-где был перекрыт досками, через которые надо было перешагивать, а кое-где проволокой, под которой надо было перелезать; сам Абель предпочитал ходить вдоль путей и потом скатываться вниз по насыпи, хотя это строжайшим образом запрещалось. Требовалась большая ловкость, чтобы разыскать его обиталище, но Лолла сумела это сделать однажды утром, когда он как раз собрался уйти.
    — Я хотела поглядеть, как ты тут, — сказала она, — мне непонятно, где ты полгода, а то и год пропадаешь. Я тебе что-нибудь сделала?
    Чтобы умиротворить ее, он напустил на себя шутливый вид и сказал:
    — Могу сообщить тебе новость, которую я от кого-то слышал: Ульрик-то Фредриксен уходит с «Воробья».
    — Я знаю.
    — Теперь ты успокоилась?
    Но Лолла была не расположена шутить.
    — У меня для тебя другая новость. Твой дом продают.
    — Какой дом?
    — Дом, который ты купил для этой Лили.
    — Ах, вот что, — сказал Абель.
    — В газете объявлено о торгах. А ты, выходит, ничего об этом не знал?
    Абель:
    — Они не могут его продать.
    — Могут. За три невыплаченных банковских ссуды.
    Абель молчал.
    — Выходит, другие проели твой дом?
    Абель:
    — Строго говоря… это было так давно… да нет, другие его конечно же не проели.
    — Ну, положим, я была в банке. И ссуды под этот дом брал не ты.
    — Не я? Впрочем, с какой стати я стал бы брать ссуды?
    — Вот именно. Теперь вопрос стоит так: долговое обязательство у тебя в порядке?
    — Ну еще бы, — сказал Абель, — в полном порядке.
    — А оно при тебе?
    — Лолла, все это было так давно. Не знаю. Ты слишком дотошная. Но меня сейчас другое интересует: ты можешь догадаться, почему Ульрик Фредриксен ушел с места?
    Лолла лишь взглянула на него, но ничего не ответила.
    Долгое молчание.
    Лолла явно приняла для себя какое-то решение, не то чтобы она энергично кивнула, но стиснула губы. Потом огляделась по сторонам: комната теперь была почти пуста, кровать голая, керосинка, кастрюля, на ящике под окном — рыбий остов. Она углядела свое письмо и взяла его.
    — Ты что же, так здесь и останешься? — спросила она.
    — Нет.
    — А может, останешься?
    — Совсем ненадолго. На несколько дней. Так, для забавы. Я как раз думал кое-что предпринять. Я здесь сижу и кую планы, словно кузнец, чтобы кем-то стать.
    — Да ну?
    — Весной, говорил я. Ты разве забыла, как я сказал: весной.
    — Сказал. Два года назад.
    На лбу у Абеля пролегла глубокая складка.
    — Я правильно понял, что ты от меня чего-то хочешь?
    — Нет, я пойду, — сказала она и встала. Но ей не хотелось снова обижать этого горемыку, этот обломок человека из кентуккской юдоли скорби, она желала ему добра, слишком даже желала. — Ты не мог бы перебраться в наш дом и жить у нас? — спросила она.
    — Лолла, дорогая, — отвечал он, — тебе не понять, что мне по нраву. Сейчас я хочу остаться здесь. Я собираюсь здесь кое-что покрасить и навести красоту.
    Раз ничего другого не остается, Лолла меняет тему:
    — Ты спрашиваешь, почему Ульрик Фредриксен отказался от места? Да потому, что его буфетчица надумала уйти. Теперь она хочет жить на суше. И значит, Ульрик тоже желает жить на суше. Он за три месяца предупредил об уходе.
    Абель слушал вполуха.
    — Это единственное, что могло заставить его уйти с корабля. Он заканчивает первого июня. Скажу по правде, меня радует, что он уходит. Но мне непонятно, что он такого нашел в этой буфетчице. Он просто не может жить без нее.
    — Кто не может? — спросил Абель.
    — Кто? Ладно, я, пожалуй, пойду.
    Лолле предстояло много дел. Сперва она сходила к портному и заказала два костюма по старой мерке — один костюм темно-синий и чтоб с двубортным пиджаком, а пуговицы для него она подберет сама.
    Дождавшись трех часов, она пошла к молодому Клеменсу, в его контору на дому.
   

   

    

     XIV
    

    Ну конечно же Лолла знала все городские новости. Например, она прослышала, что Ольга перебралась в аптеку, в родительский дом, но не поверила слухам. Порядочные люди так не поступают, рассуждала Лолла, и уж если фру Ольга так сделала, значит, тому должны быть свои причины, но причин как раз и нет. Разве что с молодым Клеменсом невозможно жить, но ведь это не так…
    Ей хотелось выглядеть образованной и вежливой и деликатной, а не приходить в его контору, как прежде, когда она была служанкой и убиралась у них. Она хорошенько продумала все, что должна сказать.
    Поздоровавшись, она с улыбкой произнесла:
    — Вы мне, правда, уже отказали однажды, не захотели помочь, но… — Тут она умолкла.
    — Присядьте, пожалуйста, — сказал он и поправил стул, хотя стул и без того стоял как следует.
    Она села и продолжила свою речь:
    — Впрочем, сегодня я пришла за другим.
    Он выпрямился. Вдруг она принесла какое-нибудь известие от его жены? Они с Лоллой, помнится, дружили. Вполне может быть.
    — Я пришла от Абеля Бродерсена, — сказала она.
    — Ах, от Абеля Бродерсена, так-так. В прошлый раз, Лолла, — вы уж извините, что я говорю: Лолла, — в прошлый раз для этого имелись свои причины.
    — Да, имелись. Дело было не очень красивое.
    — Вы так думаете? — Он встал, подал ей руку и сказал: — Вот вам моя рука в знак того, что дело вовсе таким не было. — Тут он снова сел, почему-то весь красный, и уставился в пол. — Так что же там с Абелем Бродерсеном?
    Так, мол, и так: как обстоят дела с закладной Абеля на дом у лесопильни? С долговым обязательством? С гарантиями?
    Клеменс ничего не понял, он наморщил лоб, порылся в документах на букву «Б» — нет, никаких следов Бродерсена нет.
    — Этого я и боялась, — сказала она.
    — Он, наверно, ошибся, перепутал меня с другим адвокатом.
    — Да, наверно.
    — Неладно что-то с этим Бродерсеном, — сказал Клеменс, немного помолчав. — Он не такой, как мы все. Порой мне кажется, что в некотором смысле он враг самому себе.
    — Я его вообще не понимаю, — ответила Лолла.
    — Я тоже нет. Я, да и другие его ровесники слишком заурядны, чтобы его понять.
    — Как вы думаете, может, он болен? Он, помнится, рассказывал, что в Америке у него когда-то был солнечный удар. Может, это с ним после удара? Может, это какая-нибудь болезнь?
    — Какая же? Нет, рассудок у него в полном порядке. Вообще-то мне трудно судить, я разговаривал с ним всего несколько раз. Он был очень любезен, с ним вообще приятно общаться. Ольга его хорошо знает, спросите у нее, они с детских лет дружат. Ольги, правда, здесь сейчас нет, но уж где-нибудь вы ее отыщете.
    — Он не желает кем-нибудь становиться, — сказала Лолла.
    — Верно. Но разве это так уж необходимо? Разве сам он от этого страдает?
    — Не знаю. Но это для него унизительно.
    — Он это осознает?
    — Не думаю.
    — Вот видите! Мы, другие, стали тем, чем стали, именно потому, что мы слишком заурядны. Он же — обитатель пограничной страны, которая нам неведома.
    Лолла покраснела и сказала:
    — Меня утешает то, что вы говорите. Я сблизилась с ним. Мы некотором образом… я хочу сказать…
    — Я знаю, — сказал Клеменс, когда она запнулась.
    — …что неестественно, когда молодой человек никем не хочет стать, ничего не хочет делать.
    — Неестественно, исходя из нашего взгляда на вещи. А может, он просто испытал какой-то надлом, который привел к утрате воли, вернее, к утрате энергии, потому что, если верить моему впечатлению, определенная воля у него есть. Он знает, чего хочет.
    — Он был когда-то женат, в Америке. Может, поэтому?
    — Не знаю. Вполне возможно, но в таких вещах я плохо разбираюсь, я ведь юрист.
    — Может, она увлекает его за собой на дно?
    — На дно? — удивился Клеменс. — А они там были на дне?
    — Да, если верить его рассказам. Они жили как последний сброд.
    — И долго?
    — Этого я не знаю. Кажется, несколько лет. Это была ужасная жизнь. А потом ее застрелили.
    — Они ссорились?
    — Нет, по его словам, он ее обожал. Он до сих пор бережет этот револьвер и так красиво говорит о ней. Ничего нельзя понять.
    — Ничего, — сказал и Клеменс, — мне кажется, в последнее время он меня избегает, а почему — я не знаю. Он пьет?
    — Нет, даже и пить не пьет, — отвечала Лолла. — Он просто какой-то отупелый и ни о чем не желает думать. Теперь обитает в каком-то сарае на складской площадке.
    — Он вынужден там жить?
    — Совсем нет. Но ему так хочется.
    — Тогда, может, он просто желает выглядеть не таким, как все?
    — Ах, если бы! Но он не из тех, кто желает производить впечатление. Вы уж извините, что я отняла у вас столько времени, но он меня так беспокоит.
    — Посидите минуточку, Лолла, у меня есть вопрос. Я хотел спросить, не согласитесь ли вы прийти сюда и остаться?
    Полная тишина.
    — Хозяйничать у меня, — продолжал он.
    — Вести дом? — наконец спросила она.
    — Да, вести дом. Я ведь сказал, что Ольги нет дома, — она такая нервная, а сейчас весна, она хочет немного пожить у своих, при аптеке. И я в растерянности. Мне нужен кто-нибудь.
    — Не могу, — ответила Лолла.
    — Я подумал о вас, — продолжал он, — вы здесь все знаете и могли бы устроиться, как вам угодно.
    Лолла покачала головой:
    — У меня сейчас другие планы.
    — Ну, раз так, извините меня, — сказал он.
    — Я не могу, — повторила Лолла, поднявшись с места.
    Он тоже поднялся.
    — Зря, наверно, я спросил вас прямо в лоб.
    — Нет, нет, не говорите так! Я никогда не забуду, как мне у вас было хорошо. А книги, которые я могла брать… и вообще все… все…
    — Почему бы вам и теперь не взять несколько книг?
    Лолла:
    — А разве можно?
    — Вам — и нельзя? Зайдите в комнату, вы ведь знаете, где что лежит. Самые последние поступления — на тумбочке у кровати.
    Лолла вошла и оставалась там долго, до чертиков долго. Заглянув туда, он увидел, что она стоит перед зеркалом и поправляет прическу. Она набрала целую кучу книг, вернулась и выложила их перед ним: что он ей порекомендует?
    — Не хотите ли присесть? — спросил он. — А я поищу бумагу, чтобы завернуть книги.
    Когда они заворачивали книги, руки их соприкоснулись, и ему это, судя по всему, не было неприятно. Он даже нарочно искал прикосновения к ее большим, страстным рукам.
    Наконец она управилась, встала, постояла в нерешительности и не уходила.
    — Можно я задам вам один вопрос?
    — Какой угодно!
    — Я так беспокоюсь за этого парня. Как вы думаете, нельзя ли для него подыскать приличное место?
    — Ну… смотря по обстоятельствам. Вы о каком месте говорите?
    — Я даже не смею сказать: капитаном на «Воробье».
    Молчание. Клеменс долго думал.
    — Давайте сядем, Лолла. Я слышал, что Ульрик Фредриксен оставил свое место, но это еще не решение вопроса. Абель Бродерсен много ходил в море, как он мне рассказывал, но и это еще не решение вопроса.
    — Знаю, он не штурман, он говорит, что так и не смог выучиться.
    — Ну, Ульрик Фредриксен тоже не штурман. Так что с этой стороны… Впрочем, у него есть брат, который и предоставил ему место. Вот что решало дело. Вопрос стоит так: а у Бродерсена ничего такого нет?
    — Ему принадлежит часть акций «Воробья».
    Клеменс подался вперед:
    — Правда? Разве не Фредриксену из имения?
    — Абель перекупил акции Фредриксена.
    — Хо-хо-хо! — сказал Клеменс. — Это замечательно. Во всяком случае, это имеет большое значение. Фредриксен не откажется лично поддержать его?
    — Да, он мне обещал, вернее сказать — Абелю.
    — Ну, тогда дело почти решено.
    — Решено, что он получит это место. А вот сможет ли он его удержать — это вопрос.
    — Уж наверно, сможет. Во всяком случае, при нем должен быть особенно толковый штурман. А сам-то он что думает?
    — Он вообще ничего об этом не знает.
    Клеменс, потрясенный:
    — Как же он тогда мог перекупить акции?
    — Ну… через посредника, — ответила она.
    Дальше Клеменс расспрашивать не захотел. Он подумал-подумал и сказал:
    — Может, и в самом деле лучше, чтобы он узнал обо всем сразу. Как взрыв бомбы…
    Лолла:
    — Вот и я так думаю. Это моя единственная надежда.
    — Что его, может быть, потрясет шок и пробудит к жизни? Вы молодец, Лолла. Хорошо все придумали.
    — Тогда не будете ли вы так любезны замолвить за него словечко…
    — Я? — удивился он. — Это ничего не даст. Я ведь никто.
    У дверей он подал ей руку на прощанье, хотя нужды в том не было.
    — Я приду потом вернуть книги, — сказала она.
    — Когда вам угодно. Поменяете и возьмете другие.
    Она ушла, погруженная в размышления. Как-то странно себя ведет Клеменс, не диво, что Ольга его бросила. Три раза предлагал ей сесть, будто ему приятно ее видеть. Тонкий и обходительный человек, просил прощения, когда предлагал ей место в его доме. Нет, не было у Ольги никаких причин уходить от него.
    Но сейчас надо было думать о другом. До решающего дня следовало уладить великое множество дел. И она уже многое уладила, она для начала разработала план, она строго ему следовала годы и месяцы, она перетолковала с Вестманом и еще несколькими членами правления, побывала, наконец, у портного — да, она многое сделала и была собой довольна.
    Но главным козырем оказались акции «Воробья», вот это козырь так козырь! Она понимала, что ей надо заручиться контрольным пакетом, поскольку без него она ничего не сможет сделать. Случай и здесь пришел ей на помощь: Фредриксен-землевладелец с готовностью согласился, не откладывая в долгий ящик, продать ей свои акции, чтобы отрезать своему брату возможные пути к отступлению. «Я вам прямо скажу, — сказал он ей, — я человек больной и вынужден их продать». Но торговался он тем не менее как черт.
    — Понимаете, Абель должен иметь большую часть акций, теперь взгляните, на какие средства он покупает, — сказала Лолла и выложила перед ним банковскую книжку Абеля.
    Фредриксен заглянул и сказал:
    — Нет, так у нас с вами дело не пойдет. Это получится ниже номинала, нет, так не пойдет.
    Он был совсем больной, и руки у него были как у покойника, но по-прежнему жадный и в полном рассудке.
    Фру Фредриксен сидела на стуле у постели больного и хмурила лоб.
    — Сколько же акций вы продадите под этот счет? — напрямик спросила Лолла.
    Фредриксен подсчитывал, закрыв глаза. Потом достал из-под подушки связку ключей, дал ее жене и сказал:
    — Они лежат справа! Господи, у меня совсем нет сил, голова прямо раскалывается. А ведь я был такой здоровый! Кто бы мог себе представить?
    Когда акции были подсчитаны, он пересчитал их еще раз с закрытыми глазами, чтобы и самому не обмануться, и ее не обмануть.
    — Вот, пожалуйста, — подытожил он, — эти семь я оставлю себе, остальные достанутся вам. Даром, можно сказать.
    — Значит, все-таки выше номинала?
    — Все равно это почти задаром. Надо совсем рехнуться, чтобы продавать по номиналу, когда пароход приносит шесть процентов, а может дойти и до восьми.
    Лолла:
    — А сколько вы сами заплатили аптекарю?
    — Кому-кому? — спросил Фредриксен. — Ну, аптекарь — это другое дело, аптекарь был вынужден их продать.
    Лолла не рискнула продолжать расспросы, она взяла свои акции и ушла. Жена Фредриксена закрыла за ней дверь.
    Да, жена сидела, нахмурив лоб, незаметно покачивала головой, но не проронила ни слова. Жена хозяина славилась своим добрым сердцем. Она не раз демонстрировала, что не одобряет поведение мужа и что, будь ее воля, она бы вообще уступила эти акции почти задаром, вот какая это была женщина. Но она не проронила ни слова, лишь только дала гостье понять, насколько отличаются ее взгляды от взглядов человека, за которым она замужем. Лолла ждала хоть нескольких слов, шепотом, когда они вдвоем оказались в коридоре, и она услышала их, эти слова: «Он до того жаден, и моей воли тут нет, видит Бог, нет!» Поддержав, благодаря этим словам, свою репутацию, женщина, вероятно, ждала благодарности, но Лолла просто ушла. Муж представлялся ей далеко не столь страшным, как жена.
    Лолла же поспешила в банк, где получила небольшую сумму под акции, и вернулась в имение.
    — Вот, пожалуйста, — сказала она.
    — Пожалуйста, — сказал и Фредриксен. — Вот вам еще шесть — а одну я оставлю, чтобы не потерять право голоса, но контрольный пакет будет у вас.
    Сделано быстро и вроде справедливо, но, если вдуматься, — грабеж средь бела дня. Фредриксен и здесь сумел извлечь выгоду — лежа в постели, заработал несколько тысяч, но зато пообещал дать Абелю хорошую рекомендацию — он слышал о нем, этот парень однажды спас человека от смерти, да и отца его он знал.
    Фру Фредриксен на сей раз не показалась.
    Теперь Лолла шла домой, держа под мышкой стопку книг, вспоминала все эти обстоятельства и улыбалась. Она почти забыла про страховку на дом, который Абель однажды выкупил, и вообще эта история с домом не стоила того, чтобы о ней думать, деньги все равно пропали. Ох уж этот Абель, себе враг, для других загадка. Ее удручало, когда она видела, как беспечно он губит свою жизнь. Причем он не жаловался, напротив, улыбался, но эта улыбка рвала сердце. Ее предложение обрести дом и кров в хижине на берегу неизменно встречало отказ, больших денег, чтобы уехать, у него теперь не будет, а после покупки акций — вообще никаких не останется. Но Абель не способен мыслить в кронах и эре, он не по этой части. Вот и торчит в своей халупе среди складов.
    Но она возвысит его так, что лучше и не надо, она, Лолла, поможет ему обрести ранг и положение. Этот день уже близится.
    Как истолковать такое обилие доброты и заботы по отношению к пасынку? Это понимала одна только Лолла.
    Любой другой на ее месте давно махнул бы рукой на этого человека, устав воевать с ним. А Лолла не уставала. Безымянный — в жалкой халупе, ничтожество, пустое место — ей должно быть неловко, что она вообще замечает его. Да, должно. Но какова бы ни была тому скрытая причина — в глазах людей она вполне могла оправдаться: она старается не для него, а для себя, неужто непонятно? Когда Абель станет капитаном, она возглавит ресторан «Воробья». Ничего лучше и не придумаешь. Нет, она не пойдет в домоправительницы к молодому Клеменсу, у нее другие планы, она мечтает стать буфетчицей на «Воробье». Стать госпожой над обслугой, стать дамой в своем салоне, чтобы выше капитана никого над ней не было, стать кем-то, многие ей могут и позавидовать, ведь, строго говоря, она не настоящая родственница капитана, но все-таки она в свойстве с ним, она его мачеха, почти мать, у нее довольно неуязвимая позиция. Ловиса Роландсен, та, что замужем за Тенгвальдом, была бы куда как рада оказаться на ее месте. А уж у таможенника Робертсена просто искры посыплются от зависти. Ну и пусть сыплются.
    Что бы Лолла ни скрывала в глубинах своей души, все силы, которые она истратила на этого Абеля, тратились не ради него, а ради нее самой. Это она искала работу и заработок. Ясно как Божий день, неопровержимая истина.
    Вполне возможно, что краткое пребывание в роли жены и дальнейшая судьба в роли неправдоподобно молодой вдовы смущали самое Лоллу. Все, вместе взятое, разумеется, комично, есть над чем посмеяться. В глазах людей она хоть и была обвенчана, но замужем не побывала, позже ее воспринимали как служанку, которая получает пенсию после смерти старика. Любое из этих обстоятельств не оправдывало ее благородные манеры и меховой воротник на пальто. Но этому суждено измениться.
    
* * *

    Вернувшись домой, она застала письмо от Ольги, тот же заход, но с другого боку: фру Ольга просила ее взять на себя хозяйство у ее мужа. Письмо писалось второпях, множество восклицательных знаков и тире, но не без тревоги о муже: он остался совсем один — жаль его и грустно об этом думать. Сама я там жить не могу, с этим все кончено — но ты, Лолла, ты все там знаешь, и Бог тебя благослови, если ты это сделаешь!! Сам он меня об этом не просил — но мне его очень жалко, и, раз я уехала, у него теперь никого нет. Только не забудь про олеандр в средней комнате — а в остальном ты знаешь, как у нас все. Преданная тебе Ольга.
    Лолла, осердясь из-за молодого Клеменса:
    — Ну, слышали ли что-нибудь подобное — уехать от такого благородного, такого милого мужа!
    Она бы выкрикнула это все ей прямо в лицо, доведись им встретиться на улице, пусть даже Ольга когда-то была ее хозяйкой…
    Она недолго поговорила с матерью о том о сем и снова ушла из дому. У нее много дел, она не в меру суетлива, она идет в город и покупает там мужское белье. Хотя до первого июня еще много времени, она покупает уже сейчас, чтобы вышить на нем красивую монограмму и все пронумеровать.
   

  

  

   

    Часть вторая
   

   

    

     XV
    

    А время между тем шло, и Абель все больше обращался в ничто. Он не посадил картошку, как собирался, потому что вдруг надумал сходить на железную дорогу и попросить там разрешения вскопать насыпь, а ему, конечно, запретили. Значит, он стал вполне свободен и избавил себя от лишней работы, а вины при этом на нем не было. Дела обстояли совсем плохо, но у него была крыша над головой, да и не составляло труда при удаче стащить чужую рыбину. Случалось, его видели за этим занятием. «Ты что мою рыбу таскаешь, скотина?» — «На, бери свою рыбу!» — «Да уж ладно, оставь себе».
    Или похожие разговоры у мясника на окраине: «Можно мне взять кусочек печенки для кошки?» — «А у тебя разве есть кошка?» — «И кошка есть, и собака». — «А где же ты живешь?» — «Где склады». — «А разве там есть дома?» — «Я живу в одном из сараев». — «Странный ты тип, ну бери, бери свою печенку».
    Жизнь его становилась все более нереальной, внутренней правды в ней больше не осталось. Он, верно, не выдержал бы, не будь такая жизнь привычной для него с кентуккских времен, а так дни виделись ему добрыми и приятными. Зимой, когда ночи были благодатно темными, он совершал длительные прогулки по округе и находил в погребах морковь и картошку, сейчас ночи стали светлые, и это мешало ему добывать пропитание. Но жизнь шла своим чередом, на землю пришла весна, а за ней лето, в лесу теперь роились парочки, и Абелю на редкость повезло: как раз перед своим сараем, на рельсах, он обнаружил незапертый товарный вагон. Был вечер, и была тишина, никакого движения. Он наскоро обшарил вагон, и ему было легко и в охотку скатиться по насыпи с ящиком консервов. Причем все рядом — никаких транспортных издержек. Вернувшись к себе в халупу, он прочел на ящике: «Лосось норвежский». Просто дьявольское везение, что может сравниться с лососем? А может, в вагоне есть также и мясные консервы? На фабриках много чего делают, сосиски, как он слышал, окорок. Теперь Абель отбросил лень, голова у него работает, он уже снова у вагона, влезает наверх и читает надписи на ящиках: «Лосось», «Лосось». В вагоне полно и других вещей, так что Абелю приходится кое-что сдвигать в сторону, деревянный товар, стулья, кожи, меха, надгробные камни из мастерской. Наконец он находит ящики с сосисками и подталкивает один из них к двери.
    Но тут какой-то человек с окладистой рыжей бородой прямо от глаз заглядывает в дверь вагона.
    — Караулишь, значит? — говорит ему Абель.
    — Чего-чего? Ты это о чем?
    — А разве не ты здесь сторожем?
    — Я недалеко уходил, как видишь, — говорит ему человек и злорадно скалится.
    — Выходит, ты видел и того, кто уволок ящик?
    — А был такой, кто уволок ящик?
    — Он побежал к садоводству, — говорит Абель, указывая куда-то в сторону.
    Человек смотрит в том направлении.
    — Я ведь недолго… черт подери… я на минуточку отлучился к причалу. А с чем был ящик?
    — Ну как по-твоему? Может, с могильными плитами?
    — Так-так, а ты-то сам чего делаешь в вагоне? — с подозрением спрашивает человек.
    — Могу сказать: он в меня бросил нож, вполне мог убить. Вот я и ищу этот нож.
    Человек поднимается в вагон, и они начинают искать вдвоем.
    Абель тем временем достает свой нож из футляра и говорит:
    — Да вот же он!
    — Подай сюда! — командует человек. — Его надо отнести в полицию.
    — Отнеси, отнеси! Этот гад меня чуть не убил!
    — Я все думаю, какой ящик он уволок?
    — Чего тут долго думать! Достань накладную и сверь.
    Оба вылезают из вагона.
    Человек:
    — Но ведь накладных у меня много — по одной из каждого магазина. Эдак придется весь вагон перерыть.
    — И начальник станции тогда все узнает.
    — Ну и что? Думаешь, я боюсь начальника?
    — Ты ведь ушел с дежурства.
    — Я ходил на мол… черт побери… я и пробыл там совсем недолго, ну от силы — час. Мне надо было переговорить по одному делу.
    Абель делает вид, что хочет уйти.
    — Слушай, — говорит человек и возвращает ему нож, — не стану я докладывать.
    — Как?
    — Не стану, только шум зря поднимется. Не стану, и все тут. Ты ведь никому не скажешь?
    — Я? Да ни в жисть.
    
* * *

    Но не всякий раз получалось так легко, порой ему приходилось выслушивать грубые слова и терпеть унижения, которые любого другого заставили бы бросить это дело.
    Случалось, он бегал на станцию, когда приходили и отходили поезда, и отыскивал там вафельщицу. В дни своего процветания лично он обеспечил эту даму тележкой, корзиной и первоначальным капиталом, теперь же он дерзко подходил к ней и без спросу брал несколько вафель под тем предлогом, что желает узнать их качество. Поначалу женщина с улыбкой покорялась судьбе, но, когда это начало повторяться, она воспротивилась:
    — Эй, эй, не забери у меня всю корзину!
    Ему в общем-то было наплевать, что старушка сердится, но с ней была маленькая Регина, помогавшая бабушке, и она удивленно таращила на него глаза и словно бы не узнавала его с тех времен, когда он купил у нее «Безмолвного утешителя».
    Абель хоть и опустился — но не был в нужде, точнее — редко был в настоящей нужде. Ему жилось не так уж и плохо, просто он был пустой и равнодушный к жизни. Дух его тоже не угас, требовалось немало поломать голову, чтобы не пойти ко дну, требовалась немалая доля изобретательности, чтобы придумывать всякие трюки, а когда он занимался своим ремеслом, которое не терпит дневного света, следовало глядеть в оба. Порой удавалось, порой нет, когда как, счастье переменчиво.
    Но некоторым приходилось еще хуже, чем ему.
    Однажды к нему заявился Алекс — не иначе это Лили показала ему дорожку. Он был чисто выбритый и вполне опрятный.
    — Мы пропадаем, — сказал Алекс, — у нас скоро отберут дом.
    — Иди-ка сюда, — сказал ему Абель, — ты, верно, проголодался.
    — Ишь ты, что у него есть, — сказал Алекс, набрасываясь на угощение. Потом он огляделся по сторонам. Сарай был пустехонек, и все же Алекс сказал: — Лили считает, что мы вполне могли бы перебраться к тебе.
    — Сюда?
    — Кровать у нас есть своя, и стол, и стулья, так что об этом можешь не беспокоиться. Вот печки я тут не вижу, я думал, у тебя есть печка, тогда мы могли бы продать нашу. Все-таки несколько шиллингов. Но печки у тебя нет.
    Абель молчал.
    — Места нам тут всем хватит, — продолжал Алекс, — а дыру в окне мы заткнем. Нас и всего-то, можно сказать, четверо, потому что Регина почти все время у бабушки, словом, все можно устроить, ну а уж печку мы, так и быть, прихватим свою и приладим ее.
    Абель:
    — Замолчи! Сколько можно болтать! Вздор какой! Продадут дом, продадут дом!
    — А по-твоему как?
    — Ничего они не продадут. Сейчас ни у одного рабочего нет денег на покупку.
    Алекс задумался, потом сказал:
    — Лично мне на все наплевать, но ведь есть еще Лили. И дети. Я опять мог бы уйти — бродить по белу свету, но ничего не выходит, понимаешь, у Лили опять будет ребенок. Видишь, как все сошлось одно к одному. А ты посмотри на Ловису Роландсен — у той и вовсе девять. И как это люди не могут держать себя в узде?
    — Молчи лучше, молчи и ешь!
    — Не могу больше. А хлеба у тебя нет?
    — Нет.
    Алекс вытер жирные пальцы о штаны и достал из-под рубашки лист бумаги.
    — Мне очень хочется показать тебе одну рекомендацию. Навряд ли у кого есть лучше.
    Абель прочел и спросил:
    — А на кой она тебе нужна?
    — Вот и инженер спросил: «Зачем тебе рекомендация?» У меня, говорит, таких полно, но места мне под них все равно не дают. А я ответил: «Ничего, вреда от этого не будет». И заставил его тоже написать мне рекомендацию.
    — Очень хорошо, — сказал Абель, зевая.
    Алекс хохотнул себе под нос:
    — Уж верно, он не дал бы мне такую рекомендацию, если бы все знал.
    — Почему?
    — Вот этого я сказать не могу. Скажу только, что жена у него — на большой. Мать четырех детей, но все такая же лихая. Ты, может, не поверишь, но пока он писал эту бумагу, она и так мне подмигивала, и эдак, прямо как в молодые годы.
    — А ты знал ее раньше?
    — И раньше знал, и позже.
    — Значит, дети у нее твои?
    — Она говорит, что не все.
    Абель:
    — Ты расхвастался, потому что считаешь себя красивым и неотразимым. А для Лили ты, выходит, не годился?
    — Это я-то не годился? — переспросил Алекс. — Очень даже годился, только меня как-то к ней не тянуло, покуда она сидела в конторе и была вся синяя и тощая.
    — Господи, да перестань болтать, я уже устал тебя слушать.
    — Остатки я, пожалуй, заберу для детей, — сказал Алекс и сунул банку себе за пазуху.
    Вечером нагрянула Лили. Она была спокойней, чем в прошлый раз, и даже слегка улыбалась.
    — У тебя вроде лосось есть?
    Абель приподнял незакрепленную половицу и достал из-под нее банку.
    — Ишь ты, целая банка! А мне так захотелось лосося, уж так захотелось, ты даже представить себе не можешь. Непременно куплю себе банку, когда у меня будут деньги.
    Абель:
    — Не может быть и речи, чтоб вы сюда переехали.
    — Как не может? Мы возьмем сюда мебель и печку.
    — Вы с Алексом ровным счетом ничего не понимаете. Никто не разрешит топить здесь печку.
    — Ах так! — Лили немного помолчала. — А кроме лосося, у тебя ничего нет?
    — Нет. Может, польешь его сиропом?
    — Ха-ха-ха! — засмеялась Лили. — Но если по-серьезному, места здесь вполне хватит, и у тебя есть керосинка, чтобы стряпать.
    Абель, устало:
    — Делайте, что хотите.
    — Нашу кровать можно поставить сюда. Только надо повесить занавеску.
    — Я говорю, делайте, что хотите.
    — Тебе вовсе незачем уезжать отсюда из-за нас.
    — Угу.
    — Незачем, если я отгорожусь занавеской. Но про тебя я даже слышать не желаю, и не надейся.
    — Не буду.
    — Потому что я не хочу.
    Болтовня и всякий вздор. Абель встал с кровати, на которой сидел, и потянулся.
    Она взглянула на него и сказала:
    — Ты совсем не бреешься. Разве ты не видел, какой Алекс бритый и ухоженный?
    — Да, у тебя очень красивый муж. А теперь ступай, Лили. Не то пойдут разговоры, что ты поздно от меня уходишь.
    — Верно, но мне тебя так жалко, так жалко, ты живешь в этом сарае совсем один.
    — Нет, ко мне иногда заходит кошка.
    — Совсем один, ночью и днем, — продолжала она. — И лежишь на голом матрасе? У тебя когда-то было такое красивое белье…
    Она встала, пощупала матрас, чтобы проверить, мягкий ли он, пружинит ли, потом обернулась и обняла его:
    — Мне тебя так жалко, так жалко, один-одинешенек и день и ночь.
    Шаги за стеной.
    — Алекс! — воскликнула она. — И чего это он? Знает ведь, что я без него ни шагу.
    

    Море стало теплое, и солнце пригревает. Абель стирает в ручье свою рубашку, выполаскивает и вешает на куст для просушки. Потом заходит в воду.
    Больше ему ничего и не надо, он поворачивает обратно, вполне довольный собой и с твердым намерением часто повторять этот подвиг, непременно повторять. Мир живет своей жизнью, трава растет, люди смеются. Абель ходит, задрав нос. Он ничуть не старше Алекса, который хоть и красивый, но дурак, а Лили была такая странная, когда обняла его. Впрочем, все это уже быльем поросло.
    Лили права, он давно не брился. Он долго выщипывал себе бороду ржавыми щипцами, но эта работа на сто лет.
    Абель находит парикмахера неподалеку от садоводства и говорит:
    — Вы свободны? Не могли бы убрать мою бороду?
    — С удовольствием.
    — Да, но надо сделать так и вот так. А за работу можете получить этот нож.
    — Что ты за тип?
    — Моряк.
    — На суше, черт возьми. Ну, садись.
    Они продолжают болтать и во время бритья. Абелю приходится открыть, чей он сын.
    — А, значит, смотрителя Бродерсена! Помню, помню, я читал в газете, когда он умер. Почтенный и работящий был человек. А из тебя ничего не вышло?
    — Нет.
    — И тебя это не тревожит?
    — А ваш отец кто был? — спрашивает Абель.
    — Мой? Учитель и пономарь в нашем приходе. Много лет подряд он был еще приходским старшиной. Меня с ним сравнивать никак нельзя.
    — Мы все так говорим. Сын редко может сравниться со своим отцом, это почти всегда приходится слышать. И все гордятся своими отцами. Верно, и вашему сыну придется услышать, что он, мол, не идет ни в какое сравнение со своим отцом.
    — Нет, я и в самом деле не Бог весть кто, — говорит парикмахер, — и очень надеюсь, что три моих сына достигнут большего. Правда, я на свою судьбу не жалуюсь, чего нет, того нет. Я выучился своему ремеслу, у меня собственное дело, и я никому ничего не должен.
    Абель кивает:
    — Так мог бы сказать и мой отец.
    — А что другое мы можем сказать? Наша судьба предопределена.
    Абель:
    — Мой отец не мог бы прожить ни дня так, как живу я из года в год. Так жить он просто не умел. А умел он быть уважаемым человеком, чего как раз не умею я. Еще он умел встать поперек дороги каждому, кто способен занять его место на земле и быть при этом не хуже, чем он, а может, и лучше.
    Возможно, парикмахер перестал его понимать, но тем не менее он сказал:
    — А ты, видать, мастер разговаривать. Будто ты не совсем тот, кто есть.
    — Не есть, а буду, — говорит Абель, — буду совсем другим. Я так решил. Просто я дожидался подходящего времени года, чтобы что-то предпринять.
    — Ну вот, — говорит парикмахер и кланяется в знак того, что работа закончена.
    — Возьмете нож?
    — Нет, нет. А где ты живешь, где обитаешь?
    — В городе, у складов. А обитаю в сарае.
    Парикмахер качает головой.
    — Не думайте, что там так уж плохо. Сейчас лето.
    — Я о другом думаю — вообще странно как-то, жизнь может любого из нас поставить на колени. На вот, возьми бритву, вдруг она тебе пригодится. У меня скопилось много бритв, которыми я больше не пользуюсь. Присядь на минутку, я ее направлю для тебя.
    Они продолжают беседу.
    — У вас тут два стула, они вам нужны?
    — Ага. Особенно по субботам, когда люди наводят красоту к воскресенью. И вообще перед праздниками. Тогда у меня здесь такая толчея, мой старшенький намыливает клиентов, а я стригу их и брею.
    — Будь у вас какой недруг, вы бы запросто могли его убить, пока он тут сидит.
    — На самом деле так не бывает. Будь у меня недруг, он бы пошел к другому парикмахеру.
    — А дам вы тоже стрижете?
    — Редко. Дамы обычно ходят к дамскому мастеру.
    Простой, здоровый ход мыслей, ясные ответы. Повседневная жизнь — ни тебе роковой судьбы, ни особых событий. Семейство живет этажом выше, иногда там наверху что-то роняют на пол, и раздается сильный грохот, но это никого не смущает. Когда подходит обеденное время, вниз спускается сын, чтобы сменить отца; даже если заявится клиент, паренек вполне может побрить крестьянина или рыбака, но если заявится важный господин с тростью и перчатками, паренек колокольчиком вызовет отца. Словом, все идет как дай Бог всякому.
    Абель берет бритву.
    — Это такой пустяк для меня, — говорит парикмахер, — даже не стоит благодарности.
    — А вот для меня это бритва, которая попала ко мне благодаря счастливому случаю, — отвечает Абель, специально преувеличивая значение подарка. — Буду придерживать рукой карман, чтобы не потерять ее по дороге.
    

    Несколько дней спустя ему довелось помочь Ольге и аптекарю — у них лопнула шина. Машина заехала одним колесом на тротуар, аптекарь стоит и смотрит. Мимо проходят люди, но он никого не просит о помощи.
    — Абель! — кричит Ольга.
    — А, это вы, Бродерсен. А я вот неудачно заехал — прямо на тротуар.
    — Ну, это беда небольшая.
    Абель садится на место шофера и пробует подать машину назад. Ольга сидит рядом, раскрашенная и разнаряженная, свежая и красивая.
    — Выйди на минутку, — говорит Абель, — мне надо залезть в ящик с инструментами.
    — Ладно. Я могла бы и сразу выйти, но терпеть не могу, когда все на меня пялятся.
    — Вид у тебя для этого самый подходящий.
    — Абель! — восклицает она. — С каких пор ты у нас стал такой галантный?
    Он поднимает машину домкратом, меняет колесо, а аптекарь стоит рядом и рассуждает: какое счастье, что вы проходили мимо. Я слишком много ездил, вот покрышка и лопнула, поэтому я заехал на тротуар. Еще слава Богу, что никого не задавил. Тысячу раз спасибо за помощь. Это так мило с вашей стороны.
    Ольга же вполголоса ведет с ним свой разговор:
    — Надо же, всякий раз, когда я попадаю в беду, ты тут как тут.
    — Не так уж ты часто попадаешь в беду.
    — Тебя так приятно о чем-нибудь попросить. Мне бы вообще надо поговорить с тобой, но это очень непросто. Мой муж сейчас живет один, как ты знаешь.
    — Да! Я об этом кое-что слышал.
    — Да, один. Ты не мог бы уговорить Лоллу ходить к нему?
    — Вот уж не скажу.
    — Она такая проворная и все у нас знает. Тогда ему было бы не так грустно, что меня нет. Очень его жалко.
    — Я могу ей передать.
    — Спасибо. На мое письмо она ответила отказом, но, может, ты ее уговоришь.
    Абель мотает головой:
    — Я ее почти не вижу.
    Ольга:
    — Я смотрю, на тебе рабочая одежда. Ты чем сейчас занимаешься?
    — Ничем, но я жду подходящего времени, чтобы кое-чем заняться.
    — Очень правильно, займись. Ты, конечно, не очень прилежный, но так много умеешь. А какой ты сегодня красивый и выбритый, хоть и в рабочей одежде.
    Она сняла перчатку и взяла Абеля за руку, измазанную маслом и песком.
    — Я тебя давно не видела, ты хорошо выглядишь…
    Подходит аптекарь и благодарит еще раз.
    — Не желаете поехать с нами?
    — Нет, спасибо.
    — Я высажу вас, где вы захотите. Тоже нет? Тогда поехали, Ольга.
    — До свидания, Абель.
    А про две тысячи — ни слова.
   

   

    

     XVI
    

    К нему пришел мальчик с пакетом — большая такая картонка, аккуратно завязанная и с четко написанным адресом.
    Абель не испытывал любопытства и потому не стал резать бечевку, а принялся развязывать ее. При этом он нашел ярлычок — ах, так, от портного. Значит, Лолла опять проявила инициативу.
    Он опять завязал бечевку и отложил картонку в сторону.
    Затем прибыла коробка из обувного магазина и, наконец, большой пакет от Фольмера Хенриксена, АО «Мужская конфекция».
    Так дальше продолжаться не может. Он все хорошенько для себя обдумал и решил бежать. Но в дверях столкнулся с Лоллой.
    Что все это означает и, вообще, не рехнулась ли она?
    — Отойди от двери и дай мне войти и сесть! — сказала Лолла командирским тоном. Она и с собой принесла здоровенный пакет.
    Потребовалось время, чтобы все ему объяснить, и, поскольку Абель проявлял недоверие, ей многое пришлось объяснять по второму разу.
    — Я тебе не верю, — сказал он, но глаза у него засверкали.
    Он переоделся, а она сидела тут же, так что порой он останавливался и говорил, что все, с него хватит.
    — Поскорей, Абель, — торопила она, — ты должен пойти со мной, они хотят тебя увидеть.
    Он улыбался и твердил, что все это глупости.
    — Ты что, хочешь сказать, что мне позволят водить корабль без экзамена и без диплома?
    — А ты не веришь?
    — Нет. Хотя я ходил какое-то время в море.
    — Ульрик Фредриксен тоже обошелся без экзамена. Причем он даже и в море не ходил.
    — Странно получается! — сказал Абель и задумался. — А пароход, говоришь, занесен в списки у Веритас и у Ллойда?
    — Не знаю. Он ходит вдоль побережья с молочными бидонами. Ну одевайся же наконец. Я вот сижу и удивляюсь, до чего ты чистый.
    — Так я ж купаюсь каждый день и почти круглый год. Ты разве не знала?
    — Нет, — ответила она с улыбкой, — я не знала.
    — Хочешь полакомиться хорошим лососем?
    Но Лолла недавно поела и сейчас думала лишь об одном: как можно скорей привести его в достойный вид.
    — А ты знаешь, что Ольга разошлась со своим мужем?
    — Знаю. Просто ведьма, а не баба. Такой замечательный человек.
    — Она хочет, чтобы ты вела у него хозяйство.
    — Ты-то откуда это знаешь?
    — Она сама мне сказала вчера, когда я ее встретил. Просила поговорить с тобой.
    — Не буду я вести у него хозяйство.
    — Ты что-то против него имеешь?
    — Нет, я против него никогда ничего не имела. Он всегда вел себя по отношению ко мне очень достойно и мило. Но теперь я на это место не пойду, пусть Ольга и не надеется. Не понимаю, чего она пристает, когда я ей ясно сказала «нет». Похоже, у нее есть какая-то задняя мысль.
    — Ну какая же у нее может быть мысль?
    — Чего не знаю, того не знаю. Я и с ним об этом разговаривала. Я им обоим сказала «нет». Но он принял это очень мило и трижды предложил мне сесть, покуда я с ним разговаривала, а потом дал мне с собой книги. Если я против одного из них что-то имею, то уж никак не против него. Ольга ведет себя не сказать, чтобы прилично. Это ж надо додуматься — уйти от такого замечательного мужа!
    Потом они снова заговорили о деле, которое ему предстоит. Абель все еще ничему не верил, потому что не мог себе представить, как она это провернула. И хотя она все уже объяснила, ей приятно было повторять объяснение снова и снова: и что она делала в имении у Фредриксенов, и как она под самыми невинными предлогами побывала у всех членов правления и перетолковала о том и сем.
    Абель слушает ее рассеянно, Лоллу огорчает, что он больше не проявляет интереса, и поэтому она вдруг заявляет:
    — Но я делала все это не только ради тебя, так что можешь не смущаться. Я больше хлопотала ради себя самой.
    — Вот как?
    — Потому что когда ты станешь капитаном на «Воробье», я надеюсь тоже получить вознаграждение.
    — Какое же? — спрашивает он.
    — Мне хотелось бы, чтоб господин капитан отдал под мое начало ресторацию на борту.
    — С величайшим удовольствием! — восклицает Абель. Потом он смеется и качает головой, удивляясь тому, что сможет кого-то нанимать. — Мы разболтались, как малые дети, — говорит он.
    — Поторапливайся, Абель, мы должны быть там к одиннадцати.
    — А я им зачем нужен?
    — Они хотят поглядеть на тебя, поговорить с тобой, тут нет ничего удивительного. Ну, теперь ты понял, почему я не хочу вести хозяйство у молодого Клеменса?
    Он заметил, что белье его помечено вышитыми инициалами и спросил, кто сделал такую искусную вышивку.
    — Я, — сказала она.
    Он сокрушенно покачал головой.
    Но когда дело дошло до роскошных брюк, в него словно черт вселился и он заметил:
    — Вот куда будет удобно прятать револьвер.
    Ее обидел этот легкомысленный тон, и она сказала:
    — Ты всегда думаешь только о себе.
    — Прости меня, Лолла! — воскликнул он. — Дело в том, что я не очень во все это верю.
    Он поспешно завершил свой туалет и стал элегантный, слишком элегантный, постыдно элегантный. Когда они вышли, он сделал на шляпе вмятину, чтобы она приобрела более залихватский вид.
    Лолла проводила его до конторы и осталась ждать за дверью. Не забыла ли она чего-нибудь? Ей следовало бы дать ему кой-какие наставления, не то вдруг он и здесь проявит обычную незаинтересованность и равнодушие. Он просто покажет этим людям свое лицо — лицо, конечно, вполне хорошее, да и сам он неплох, но это всего лишь лицо и всего лишь человек…
    Он долго оставался в конторе — интересно, что они там обсуждают, — и она успела несколько раз дойти до конца квартала и вернуться, поглядеть во все витрины и даже поговорить с девочкой, которая продавала религиозные брошюры. Лолла купила «Зеркало веры».
    — Ты откуда?
    — С лесопильни.
    — Как звать твоего отца?
    — Алекс.
    — Так-так, а мать, значит, Лили?
    — Да.
    Лолла поджала губы и решила вернуть «Зеркало веры».
    — Но вы же заплатили за него, — удивилась девочка.
    Лолла отошла на несколько шагов, обернулась и сказала:
    — Ну ладно, давай.
    Пока еще не было никаких оснований задирать нос, Абель задерживался, возможно, всплыло что-то серьезное, чем они там занимаются, в этой конторе? А вдруг Господь вмешается и перечеркнет все ее грандиозные замыслы? Лолла заглянула в «Зеркало веры» и не нашла там ни единого ободряющего слова. Тяжкое испытание! Она начала ходить вокруг квартала и на боковой улочке повстречала дочерей таможенника Робертсена — прикажете ей глядеть в ту сторону, где прохаживаются эти существа? Только не задирать нос, девочки не виноваты, что отец у них негодяй. «Добрый день», — обронила она и прошмыгнула мимо.
    А вдруг Абель вышел, не увидел ее и ушел своей дорогой? Этого еще только не хватало. Она прибавила шагу. Приличия ради она не посмела бежать, зато шла большими шагами.
    А вот и он.
    — Ну, Абель, что они сказали?
    Он был словно отягощен тем удивительным, что с ним приключилось, и, покачав головой, ответил:
    — Да… получается так, что я и в самом деле мог бы попробовать…
    Лолла облегченно вздохнула:
    — Слава Богу! Ну, теперь ты веришь?
    — Да. Верней, почти нет.
    — А что они еще могли сделать, когда у тебя большая часть акций?
    Абель:
    — Ну, положим, они у тебя, а не у меня.
    — Не будем спорить. Итак, что они сказали?
    — Очень милые люди. Задавали мне разные вопросы: где я плавал, на каких судах, под каким флагом. Многие из стариков знали еще моего отца, это тоже сыграло свою роль, добросовестный человек, сказали они. А которые помоложе, вспомнили, что однажды я спас рабочего с лесопильни. А главное, у меня очень активная мачеха, сказали они, и, по-моему, это тоже немало значило.
    — Я? — спросила Лолла, багрово покраснев. — Чепуха какая!
    — Они спросили, знаю ли я курс «Воробья». Наизусть, с самого детства на маяке, отвечал я, а позднее, когда вырос, я ходил этим курсом на своей маленькой моторке. Так что тут я не ошибусь. Да и вообще на борту нет ни единого человека, который не знал бы фарватера, сказали они, и еще ко мне приставят толкового штурмана.
    — Хорошо, хорошо, не будем здесь торчать, ты контракт получил?
    — Да. Предупреждение об уходе не раньше чем за три месяца и жалованье.
    — Какое?
    — Разумеется, большое. Я толком не расслышал, но в контракте, наверно, все сказано.
    Они начали читать, и Абель воскликнул:
    — Подумать только, они проставили сумму. Давненько я уже не работал за жалованье, для меня это как-то даже странно.
    — Первого июня, — сказала она.
    — Но они велели мне сегодня же вечером доложиться штурману. Ты его знаешь?
    — Видела.
    — Вообще, странно звучит: капитан — и доложиться штурману.
    — Простая оговорка, — сказала Лолла, — ну а теперь, Абель, пошли к портному!
    Они отправились к портному. Форма была готова к примерке, портной распарывал наметку, черкал мелом и накалывал снова. Лолла принесла пуговицы с якорем.
    — К первому июня? Будет готова, — сказал портной.
    Они пошли примерять фуражку, заплатили и унесли с собой в картонке. Дело было сделано. Они присели на скамейку.
    — Нет, они вовсе не оговорились, они прямо сказали, чтоб я доложился штурману.
    — Может, тебе надо взять у него судовые книги и счета?
    — И вообще я должен с ним советоваться, если что. Он все время ходит на «Воробье» и на редкость исправный работник. Но человек уже немолодой.
    — Лет пятьдесят, мне кажется. У него седая борода.
    — А капитана Фредриксена они не поминали.
    — Он сейчас, надо думать, не просыхает.
    Они посидели молча, погруженные каждый в свои мысли, потом в Абеле словно вспыхнула искра радости, и он сказал с великим удивлением:
    — Да, выходит, я и в самом деле могу приступить.
    Она улыбнулась и прижалась к нему. Он схватил ее руку. Он поблагодарил ее, но не осмелился на большее, потому что она очень уж к нему прижалась. Затем он охладил ее пыл вопросом:
    — А что это у тебя за брошюрка?
    — Купила, пока тебя дожидалась. «Зеркало веры». Какая-то маленькая наглая девчонка торговала брошюрками на улице. Ну а теперь мне пора. У меня длинный список продуктов, которые надо вовремя доставлять на борт. Гляди, Абель, это твои деньги.
    Он оттолкнул ее руку:
    — Какие такие деньги?
    — За моторку, которую продал твой отец. Теперь я наконец могу уладить дело.
    Деньги он взял, но сказал при этом, что их слишком много, тут какая-то ошибка.
    На прощанье она добавила:
    — Только не ходи в свой сарай в новом костюме, у нас для тебя приготовлена чистая постель.
    — Спасибо, но за мной остался должок в «Приюте моряка», так что пойду-ка я лучше туда.
    

    Вечером она загодя явилась на причал, еще до того, как в гавань вошел «Воробей». Но Абель заставил себя ждать. Она видела, как сошел на берег капитан Ульрик с пакетами под мышкой, он съезжал. Немного спустя появилась буфетчица и тоже сошла на берег, за ней шли механики и команда, тоже с пакетами, то ли с бельем, то ли еще с чем. На борту все стихло, пассажиры, молочные бидоны и несколько корзин с редиской доставлены по назначению, огонь под котлом погашен. Только штурман ходил по палубе и курил.
    И тут пришел Абель. Большой, спокойный, нарядный и даже — в порядке исключения — с видом вполне бодрым.
    — И ты здесь? — спросил он, словно бы недовольно.
    — Мне казалось, что мне тоже следует доложиться.
    Они поднялись на борт, поздоровались и объяснили, кто они такие. Все быстро — дело нехитрое.
    — Извините, штурман, я заставил вас ждать. По дороге мне встретился капитан Фредриксен, и он задержал меня долгим разговором.
    — А я вовсе не ждал, — ответил штурман, — я здесь живу и здесь ночую.
    Две девушки-официантки навели красоту и хотели сойти на берег.
    — Новая буфетчица, — представил штурман Лоллу. Все быстро и просто.
    У штурмана была седая окладистая борода и немало морщин, с виду серьезный, несколько потертый, но вполне любезный, на рукавах — по две полоски. Он показал Абелю судно сверху и донизу — салон, обитый красным бархатом, буфетная с чайниками и мисками и сервировочными досками на всех стенах, каюты — в зеленых тонах — словом, все как обычно на каботажных пароходах, все содержится в порядке, горшки с цветами там и сям, в буфете — мельхиор, свет электрический.
    Они сели в каюте у штурмана, словно с первой минуты могли считать себя добрыми знакомыми. Абель обратил внимание, что отрывному календарю лет семь или восемь и дата на нем старая, зимняя. В остальном же небольшая каюта была красивая и опрятная, несколько книг на полочке, дверная ручка начищена, на стене висит кое-что из партикулярной одежды.
    Оба рассказывали друг другу про свою морскую жизнь, штурман — крайне сдержанно, Абель — открыто и простодушно.
    — Уж и не знаю, что вы подумаете о человеке, который занимает это место, не сдав экзамен.
    — Ничего, сойдет и так.
    — Меня и самого удивляет, что мне позволили начать. Единственное я знаю — это фарватер.
    — А здесь больше ничего и не надо.
    — Я буду во всем полагаться на вас.
    Штурман:
    — У нас в команде не хватает одного человека. Мы три раза ходили с некомплектом.
    — Почему же?
    — Ну, мы хотели придержать место для Ананиаса, у которого открылась язва желудка. Но теперь его положили в больницу, так что он уже не вернется.
    — У меня есть человек на примете, — сказал Абель.
    Штурман кивнул.
    — Хороший человек. Пусть ходит с нами. Когда он вам нужен?
    — Да хоть сейчас. Капитан Фредриксен сделает еще две ходки, потом его смените вы.
    — Стоит ли ходить с некомплектом, когда «Воробей» приносит шесть процентов?
    — Это кто сказал? — спросил штурман.
    — Я так слышал. А что, разве не правда?
    Штурман промолчал.
    Немногословный и неприветливый тип. Абель спросил:
    — Откуда вы родом, штурман? Вы ведь нездешний.
    — Нездешний.
    Абель подождал, но ничего больше не услышал.
    — Извините, что я спросил, но меня крайне удивляет, что не вы водите этот корабль.
    После паузы штурман ответил:
    — Об этом пусть у вас голова не болит.
    «Знай свое место», — верно, подумал про себя Абель, вслух же он сказал, поднимаясь:
    — Ну, на сегодня мы вроде все обговорили.
    Штурман проводил его к выходу и по дороге заметил:
    — Может, и стоило бы отдать одну ставку, потому что работы на всех здесь не хватает. Но ребята будут возражать. Так что если у вас есть человек на примете…
    — Да, у меня есть человек, — ответил Абель.
    

    На корабле все шло блестяще, да иначе и быть не могло. Хорошо обученная команда, толковый штурман, капитан в новой форменке с золотыми пуговицами и тремя золотыми шнурами на каждом рукаве. Бесподобно. Абель мог сказать рулевому: «Так держать» — и затем покинуть капитанский мостик, чтобы совершить обход пассажиров и показать себя капитаном на своем корабле. А через пять минут он снова поднимался на мостик, чтобы не дать кораблю уткнуться носом в картофельные поля.
    Весь маршрут пролегал мимо маяка и вдоль берега. Штурманом Абель так и не стал, чего нет, того нет, земная и небесная навигация оказались для него слишком трудным предметом, но ему вполне хватало знаний, чтобы быть капитаном на «Воробье». Здесь не требовалось ни компаса, ни напоминаний, каждый знал, что ему надлежит делать, и каждый делал это до полнейшего удовлетворения.
    Во времена, когда правил капитан Ульрик, порой могла произойти какая-нибудь ошибка, не без того. Ульрик был человек с непривычными методами и далеко не всегда придерживался инструкций. К примеру, как-то раз, уже отойдя от причала, он зашвырнул на берег пустой молочный бидон. Сперва он просто давал гудки, но люди на хуторе, видно, проспали урочное время, и никто оттуда не показался. Тогда наш добрый Ульрик собственноручно схватил пустой бидон и запустил его в прибрежные камни, так что звон поднялся. На палубе раздались смех и аплодисменты, но, когда они уже шли обратно, к ним заявился крестьянин с бидоном и начал демонстрировать сильные вмятины, требуя новый бидон. «Новый бидон тебе?» — спросил капитан. «Дайте мне новый бидон», — настаивал крестьянин. А на борту как раз оказался мешок муки, который команда забыла куда-то доставить, тем самым, по мнению капитана, мешок был бесхозный. «Возьми себе этот мешок!» — сказал капитан. «Вы, верно, шутите?» — не поверил крестьянин. «Ничего я не шучу, а ну, ребятки, спустите этот мешок на берег», — приказал он команде.
    Вот таким образом добрый капитан Ульрик улаживал конфликты и правил на корабле. Но теперь эти времена кончились, во всем царил порядок, ничего не оставалось несделанным, все лежало на своем месте, даже ни одного ведра не было не там, где следует. Крестьянские бидоны стояли стройными рядами в большом холодильном отсеке, на льду, а если лед слегка подтаивал, лужу тотчас вытирали шваброй. Воплощенный порядок. Вся медь надраена до блеска.
    Команде жилось как в раю — работы мало, отдыха много, а на ночь им разрешалось сойти с парохода к своим любимым. Было их два человека, но двух недостаточно, чтобы сесть за карты, потому что вовлечь в игру штурмана им никогда не удавалось, а у юнги при камбузе не оказывалось свободного времени именно тогда, когда он был им нужен. Теперь же они обрели третьего партнера, Алекса, которого взял на работу сам капитан.
    Почему бы и не взять третьего матроса, когда на этом молоковозе есть капитан и штурман, да и в машинном отделении тоже три человека? Можете быть уверены, здесь не экономят на ставках! Корабль приносит шесть процентов, это всем известно, а шесть процентов — это почти вдвое больше, чем выплачивает в наше время любой банк. Разве «Воробей» только и делает, что развозит бидоны? Ничуть не бывало. Он перевозит из города и в город на редкость много пассажиров. Среди них бывают ремесленники и коммивояжеры, у которых дела с крестьянами, отчасти же это люди, просто решившие денек отдохнуть от трудов праведных, ну и, наконец, безумные парочки, которые отыскивают подходящий для разговоров лесок. «Воробей» годился на все, у него был и первый, и второй, и третий класс, причем билеты первого класса были красного цвета, есть на что посмотреть. По воскресеньям, когда «Воробей» не ходил по обычному маршруту, случалось, что какой-нибудь городской Ферейн[6] арендовал его для увеселительной прогулки с флагами, граммофоном, и от этих случайных доходов в течение года набегала изрядная сумма. А как насчет почты, разве «Воробей» не зарабатывал и на ней? Ну конечно же «Воробей» развозил почту, доставлял почтовые открытки по всему побережью и получал дивиденды за это. Словом, деньги текли рекой.
    И наконец, как обстоят дела с рестораном и с буфетчицей, с Лоллой, иными словами? «Спасибо за заботу», — высокомерно отвечала Лолла, когда ее об этом спрашивали, — все в порядке, — говорила она. Те, кто спрашивал, просто не знали Лоллу. Ясно было одно — она заняла новую жизненную позицию, но привнесла в нее свой здравый ум и свою активность. Можно было бы только удивляться, если бы Лолла не справлялась со своей задачей, а стол ее был до того хорош, что затмевал рестораны многих городских отелей.
    Товар она брала у Вестмана. Конечно, к ней поступали и рекламные проспекты от купца Гулликсена, но спасибо, не надо. Позднее она получила даже письмецо за подписью молодого Гулликсена: они, мол, поставляли все необходимое прежней буфетчице и надеются, что Лолла также окажет им честь. Но спасибо, не надо. Этот Гулликсен, этот Вильям, который открыто путешествовал с женой молодого Клеменса, достойнейшего человека…
    Нет и нет, Лолла брала товар у Вестмана, вполне добропорядочного купца, у которого она закупала продукты, еще будучи женой старого Бродерсена. Вестман всем взял, пусть не богач, но человек солидный, да вдобавок держатель нескольких акций «Воробья». Он был одним из членов правления, у которого Лолла хлопотала за Абеля, и теперь она была в глазах Вестмана такая буфетчица, которая могла дать всем остальным сто очков вперед.
    Старый купец всегда самолично ее обслуживал, он давал ей советы, соблюдал ее интересы: да, у меня есть и портер, и натуральная икра, вот взгляните! Но, говоря по совести, они для вас недостаточно натуральные. Они норвежские.
    — Ну тогда закажите натуральные. Капитан, мой пасынок, в этом отношении весьма щепетилен.
    Лолла появлялась на палубе как настоящая дама, мало-помалу она продвигалась вперед, делала успехи, одевалась красиво и элегантно. Один Бог знает, откуда она всего этого понабралась, может, из книг, которые читала. Она свято блюла достоинство капитана и всячески его защищала. «Капитан Бродерсен» или «сам капитан», говорила она. «Капитан звонит, а вы ни с места?» — могла она сказать какой-нибудь из официанток. «Бегу, бегу», — отвечала та и действительно бежала. А вернувшись, говорила: «Капитан просто попросил вынести из его каюты цветочный горшок, который вдруг там оказался!» Или в другой раз: «Капитан велел поблагодарить за пирожное, но сказал, что пирожных он не ест».
    Ну и, наконец, как обстоят дела у штурмана? Будто о нем хоть кто-нибудь что-нибудь знает. Звать его Грегерсен, у него самые хорошие аттестации, он даже сдал экзамен на капитана, водил на своем веку корабли, побывал в больших морях. Но аттестации сплошь старые, и он, судя по всему, много лет нигде не работал, прежде чем получить место на «Воробье». Это Фредриксен из имения пробил его кандидатуру.
    «Сам я его не знаю, — сказал тогда Фредриксен, — но слышал о нем от очень надежного человека. Для нас это просто находка». — «Но у него такие старые рекомендации, — возражали остальные. — Что он делал последние семь лет?» — «Насколько я могу понять, он занимался чем-то другим». — «Он ведь был капитаном, с чего это вдруг он хочет пойти штурманом?» — «Чего не знаю, того не знаю. Возможно, из-за безработицы. Временной безработицы».
    Они пошептались между собой по этому поводу: «Если Фредриксен хочет видеть своего брата капитаном, рядом непременно должен быть настоящий моряк. История необычная и вообще какая-то подозрительная, черт его разберет».
    Однако потом никто из них не пожалел, что это место досталось Грегерсену. Было в нем что-то мистическое, но это ничему не мешало. И вовсе он не оказался человеком без роду без племени, напротив, откуда-то просочилось, что он из хорошей семьи и имеет богатую родню. Но все равно в нем было что-то мистическое, например, из года в год он работал за штурманское жалованье и оставался вполне всем доволен. Может, за этим что-то скрывалось, может, он что-то натворил, никто ничего не знал. Но Фредриксен из имения уладил дело ко всеобщему удовольствию. «Благодарю за доверие», — сказал тогда Грегерсен.
    И капитан Ульрик Фредриксен много лет ходил с ним в плавание, и ничего такого, чтобы из ряда вон, не случалось, но штурману не раз приходилось покрывать оплошности своего капитана. От этой обязанности его теперь избавили, Бродерсен и сам был моряк, ошибок не допускал, он свистел в свисток, звонил в машинное отделение, а когда на переходе задувал свежак и поднималась волна, он просто ставил фок. И никаких ошибок.
    Разговорить штурмана ему было непросто. Впрочем, и сам капитан Бродерсен не отличался словоохотливостью, но язык у него во рту все-таки имелся, и при случае он мог вести разговор. А штурман упорно хранил молчание. Делал свою работу, занимался чем-нибудь, курил — и молчал. Почему он отмалчивался? Чтобы проявить любезность, капитан мог сказать: «Хороший ветер! Норд-ост». Штурман что-то бурчал в ответ, не спорил, но и не развивал тему. Неужели он не мог ответить: «Ветер как по заказу»?
    Его молчаливость была невыносима. Поэтому с людьми общался капитан. У него просто не оставалось другого выхода. Под начало ему было отдано не Бог весть какое великое дело, всего лишь развозка молока, но ему оно не казалось небольшим, как раз по его способностям. Он прикидывал в уме возможность мелких улучшений, малость разбирался в машине или, верней сказать, лучше всего в ней и разбирался. Здесь, на «Воробье», был старый и неуклюжий агрегат, чтобы повышать давление в котле, а он еще помнил маленькие изящные машинки в Америке и в Австралии и рассказывал о них механику. Он предложил исправить вентиль, который сидел косо, а потому все время зачерпывал масло. «Так было еще до меня», — отвечал механик, но оставить без внимания слова капитана, который знает толк в машинах, он тоже не мог и взялся за ремонт.
    И все шло отлично.
   

   

    

     XVII
    

    Но тут настало интересное время.
    Чего, собственно, понадобилось Лили на борту? Мало разве, что они взяли сюда Алекса, ее мужа?
    Нет, она, видите ли, пришла и спросила, где Абель. Официантки знали Лили и знали ее репутацию, они были не прочь покалякать с ней и выкроили время для увлекательной беседы о всякой всячине подозрительного толка.
    Но тут подоспела буфетчица, она удивилась и спросила:
    — В чем дело?
    — Я просто спросила, где Абель, — отвечала Лили приветливо и безмятежно.
    — Абель? Вы имеете в виду капитана?
    — Да, я имею в виду капитана.
    — Он наверняка у себя в каюте. Передать ему что-нибудь?
    — Передать? Нет, спасибо. Мой муж тоже плавает на этом судне, но что-то я его не вижу. Это Алекс.
    — Поищите в кубрике, там вы и найдете вашего Алекса.
    Тут Лили перестала улыбаться, ее никак не устраивал тон буфетчицы. В конце концов, она не простая матросская жена, нет, она была в свое время кассиршей и сидела в конторе и вела большие счета. На какое-то время она, конечно, опустилась, и ее дому грозила опасность, но теперь все позади, ее муж получает жалованье, покупает для семьи еду и одежду. При чем тут какая-то буфетчица?
    — Я хотела попросить у Абеля разрешение на бесплатный проезд, — сказала она, — тем более что и муж здесь служит.
    Буфетчица:
    — Об этом вы можете попросить и штурмана.
    «Вот это да», — верно, подумала Лили, проходя вперед. Буфетчица ничего ей не предложила, не стала ее потчевать ни едой, ни питьем — ни печенья, ни чашечки кофе. Ну и пусть. В конце концов, буфетчица — это не кто иной, как Лолла, которая хоть и была обвенчана, но замужем так и не была, хи-хи!
    Она отыскала Алекса и выразила свое недовольство.
    Алекс постарался уладить дело:
    — Беда в том, что ты назвала его Абель. Этого буфетчица терпеть не желает. Особенно от тебя.
    Лили подумала: «Плевать мне на то, что она желает и чего не желает».
    Потом она увидела Абеля на капитанском мостике. Подняться к нему она не посмела, потому что там висела табличка с надписью: «Вход воспрещен», а она, еще с тех пор как служила на лесопильне, сохранила почтение к такого рода табличкам. Но она глядела на него и кивала, она даже махнула ему рукой, впрочем, он сделал вид, что ничего не замечает.
    — Нет, это просто невозможно! — сказала Лили, готовясь пустить слезу.
    Но не прошло и получаса, как Абель сам спустился вниз, сказав перед этим рулевому: «Так держать!»
    Затем он приступил к обходу пассажиров, поговорил с одним, поговорил с другим, дошел до Лили, остановился и спросил:
    — Покататься надумали?
    Лили ответила «да», но ничего больше не сказала, злость успела остыть. Ноги ее больше здесь не будет, этого они от нее не дождутся!
    Но Абель был совсем тот же, что и раньше, просто куда пригляднее в золотых пуговицах и шнурах. Он спросил:
    — Ты Алекса видела?
    — Да.
    — Скажи, пусть он тебе все покажет.
    После чего проследовал дальше и заговорил с другими пассажирами. Несколько минут спустя она снова увидела его на капитанском мостике.
    — Сейчас капитанская вахта, — объяснил ей Алекс, — у него ни на что больше нет времени.
    Лили, разочарованная:
    — Какое мне дело, какая сейчас вахта.
    Нет, вышло совсем не так, как ей мечталось — с кофе и пирожными и рюмочкой.
    Ноги ее здесь больше не будет, спасибо за такой прием.
    

    Но приходом Лили дело не ограничилось, несколько дней спустя на судно заявилась ее мать, вафельщица. Где это такое слыхано?! Притрюхала со своей тележкой, подняла корзину и сама поднялась на борт. Затем, остановясь у релинга, принялась громко давать указания Регине, чтобы та не забывала встречать поезда. Смотри, Регина, не зевай!
    — А вот вафли! — закричала она. — Кто желает вафли?
    Пожелали многие пассажиры. Кофе им принесли на палубу, они расселись и устроили себе завтрак с вафлями.
    Так и шло, пока не объявилась буфетчица.
    — Это что такое? — спросила она.
    — Это вафли, — отвечала вафельщица, — восемь эре за штуку, а четыре штуки — за двадцать пять. Не желаете вафель?
    — Нет, — ответила буфетчица и ушла.
    Эта торговля наносила ущерб сбыту в ресторане, но с ущербом она, так и быть, примирилась. Недаром она была леди и мачеха капитана.
    Зато когда штурман захотел проверить билет у вафельщицы, произошла некоторая заминка.
    — Какой билет? — переспросила она.
    — Обыкновенный. Вы куда едете?
    — Я просто вафли продаю, — ответила она, — и отродясь не брала билет для того, чтобы продавать вафли.
    — Вы докуда едете? — спросил штурман, готовясь выписать ей билет.
    — Докуда я еду? Пока не распродам все вафли.
    Но штурман все стоял и не уходил.
    — А где же Алекс? — сказала она. — Он женат на моей дочери Лили. Сходите-ка за Алексом.
    — Значит, билет брать не будете? — спросил штурман.
    — Нет, — отвечала она, — вы и сами понимаете, что не имеет смысла продавать вафли, если еще платить за билет. А где же Абель? — вдруг спросила она. — Он столько раз ел мои вафли и говорил, что товар у меня хороший.
    В общем женщина отбилась. Но тут Алексу стало неловко. Он ходил на этом корабле с середины лета, изучил все обычаи, например, что семейству на корабле делать нечего, был послушен и учтив, словом, хороший моряк, ни буфетчицу не сердил, ни капитана не называл Абель.
    — Ну и что? — шумела женщина. — Его, может, не Абель зовут? Да я знала его, когда он был еще мальчиком и возил Лили на своей лодке из школы и не раз лакомился моими вафлями. Так что замолчи! Но если по-другому нельзя, ноги моей больше на этом пароходе не будет.
    Вот уж тут Алекс ничего не имел против.
    

    Разные люди бывали на борту, побывал там и фармацевт, неутомимый ухажер. Он появился в обществе дамы, но в чем-то они, вероятно, не сошлись, дама отыскала красавчика Алекса, стояла и калякала с ним под солнечным тентом. Фармацевт же метался по палубе из конца в конец, являя миру свой беспокойный дух.
    Был здесь и неизменный слепой шарманщик. Маленький и незаметный, он сидел в темном уголке подле своей шарманки, моргая незрячими глазами и перебирая пальцами, улыбался, когда кто-нибудь с ним заговаривал. Теперь он вдобавок делал вид, будто еще и хромает.
    — Поиграй, — сказали ему.
    Он покачал головой:
    — Сейчас все стало по-другому. Капитан Фредриксен всякий раз, когда я приходил, просил меня что-нибудь сыграть и подносил мне стаканчик, а буфетчица давала мне поесть. Случалось, что капитан Фредриксен сам ходил с моей шапкой по кругу.
    — Слушай, а где ты повредил ногу?
    — Уж такая беда! Просто и не знаю, как быть. Это у меня уже целый месяц.
    — Язва, что ли?
    — Черная язва. Мертвое мясо, говорят.
    — В жизни не слышал про такое. Тебе надо постараться, чтоб ее поскорей вылечили.
    Шарманщика знают многие, и многие слышали его истории раньше. Однажды он вдобавок ко всему был глухой и как есть ничего не слышал, пока кто-то не сказал шепотом, что надо бы вытащить у него бумажник.
    Но когда человек слепой и ничего не видит, это и впрямь плохо. Родился он зрячим, но потом начал терять зрение и не мог делать никакой работы. Электричеством ему выжгли пленку на каждом глазу, но с тех пор он, по его словам, вообще перестал видеть, совсем ослеп. Конечно, шарманщик мог бы чем-нибудь заняться, но он же ничего не видел. Несчастный человек. Люди его пожалели и купили ему шарманку. Теперь оба они постарели, и сам он, и шарманка, но он по-прежнему странствует, обычно его кормят и не берут денег за проезд, в одном месте ему подбрасывают пару башмаков, в другом — шляпу, чтоб было куда собирать шиллинги, в общем он как-то выкручивается, и теперь его уже не так жалко, он никогда не ночует под открытым небом. Если приглядеться, можно увидеть, что он недурно обделывает свои делишки и обеспечивает себя, разъезжая повсюду со своей шарманкой и своими болячками. Вдобавок люди очень свободно держат себя в его присутствии, потому что он всего лишь слепой шарманщик, и он умеет использовать это преимущество, узнавая многое и про многих. Словом, фигура, личность. Многие подозревают, что у него туго набитый кошелек. Тебя сегодня как зовут? — могут спросить у него в насмешку, потому что, по слухам, он называет себя по-разному и порой выступает как внебрачный сын известной актрисы.
    Один раз несколько шельмецов пытались ткнуть его ножом в лицо, чтобы проверить, но он словно чертик отскочил в сторону с пронзительным криком. «Ха-ха! — рассмеялись они. — Да ты вовсе не слепой, жулик ты эдакий». — «Нет-нет, я слепой, но могу различить то, что блестит». — «Но ведь нож вовсе не блестит». — «Ну, теперь вы сами видите, что я слепой», — ответил он.
    

    На борту можно было встретить и инженера, того, что когда-то служил управляющим на лесопильне. Он заметно сдал за последнее время, но, как и прежде, возит с собой портфель и держится с достоинством. Только нет больше капитана Фредриксена, никто его больше не потчует, никто не подносит стаканчик. Он ездит от одной остановки к другой, пересаживается то туда, то сюда, чтобы уберечься от сквозняка, мерзнет и все синеет и синеет. Однажды, когда Алекс проходил мимо, он спросил его:
    — Ну что, ты получил место благодаря моей рекомендации?
    — Да, — любезно отвечал Алекс.
    — Приятно слышать.
    У него не было денег, чтобы перекусить в салоне, но тут как раз подвернулась вафельщица. Четыре штуки за двадцать пять эре! Когда она хотела протянуть ему вафли, он, как человек интеллигентный, ее остановил: «Нет, нет, дайте я сам выберу». Он не стал есть вафли на виду у всех, а юркнул в темный уголок, возле шарманщика, который, как известно, ничего не видел. Вафли и впрямь были хороши, на масле и посыпаны сахарной пудрой, жаль только, что четыре, а не дважды четыре.
    По счастью, он успел доесть их до того, как к нему подсел фармацевт.
    — Ну и холод! — вздохнул фармацевт, усаживаясь на ящик.
    — Холод? — переспросил инженер. — А разве у вас нет ничего для согрева?
    — Здесь нет. Лучше наведайтесь ко мне вечером в аптеку. Дорогу вы знаете.
    — Да, вечером… до вечера еще далеко. — Инженер замолчал, возможно, он осоловел после вафель.
    — Не похоже, что тот в углу тоже зябнет, во всяком случае, одна его нога определенно нет.
    Жизнь преподала инженеру небольшой урок, неудачи указали ему его истинное место. Поэтому он учтиво спросил слепого:
    — Что у тебя с ногой?
    — Мертвое мясо. Я различаю, кто со мной говорит. Это у вас была лесопильня?
    — Да.
    — Слышно по образованной речи.
    Фармацевт, с улыбкой:
    — Тогда тебе, верно, не угадать, кто я такой.
    — Аптекарю и лесопильне сильно не повезло, — сказал слепой.
    — Нам всем сильно не повезло, — сказал инженер.
    — И с семьей ему тоже не повезло. С Ольгой. Она всегда держалась очень приветливо, меньше кроны ни разу мне не давала. Теперь всему конец.
    Фармацевт ответил:
    — Нет, теперь уже не конец, можешь мне поверить, она снова на коне. — И, обратясь к инженеру: — Надеюсь, вы слышали про Вильяма Гулликсена?
    — Нет, ничего не слышал.
    — Что он не платил налогов. И теперь его…
    — Да что вы говорите? Откуда вы знаете?
    — Ну, ничего удивительного тут нет, — продолжал фармацевт. — Не ему одному приходится туго. Но, сдается мне, его даму это совсем не устраивало.
    — Она до сих пор живет дома, в аптеке.
    — Да, их брак должен зарегистрировать нотариус.
    — Когда?
    — Когда? Понимаете, ей кажется, что она жалеет своего бедного мужа. Недотепа. Сидит у себя в конторе, делать ему совсем нечего, но он точно отсиживает положенное время. И живет только на свое жалованье.
    Инженер:
    — Лично мне его благодарить не за что. Он устроил мировую с «Пистлейей», спихнув вину на меня.
    — Для Ольги он во всяком случае ничего не значит.
    — Да, но главную вину он спихнул на меня. Хотя должен признать, сделал он это не слишком грубо. Нашел для меня смягчающие обстоятельства.
    — Он порядочный человек, в этом можно не сомневаться.
    — Взять хотя бы то, что он пришел ко мне и показал свои записи.
    — Неужели показал?
    — И так меня ободрил. Другой бы адвокат и не подумал это сделать.
    Слепой все время сидел тихо, как мышь, и внимательно слушал.
    Но фармацевт был по натуре человек непоседливый, вдобавок ему, возможно, надоел скучный разговор, который они вели с инженером. Он вдруг поднялся с места. Может, он был ловким хитрецом, который завидел добычу? Он издали углядел Лоллу, здешнюю буфетчицу, прямиком направился к ней, остановился, поболтал короткой ножкой и поздоровался.
    Лолла в упор поглядела на него и не признала.
    

    — Здесь набралось много народу, которые хотят ехать бесплатно, как с ними быть?
    Капитан задумался.
    — Это вам самому решать. Шарманщик наверняка привык ездить даром.
    — Дальше, как быть с инженером? Он тоже не брал билет.
    — Да, пожалуй, не брал. Поступайте, как хотите. Наверно, ему ехать недалеко.
    — Есть и другие. Приходят, спрашивают Абеля.
    — Значит, это кто-то из моих старых знакомых. Может, мне заплатить за них, если не возражаете?
    — А за женщину, которая торгует вафлями?
    — Я у этой женщины съел немало вафель, за нее я с удовольствием заплачу. Если вы, конечно, не возражаете.
    — При чем тут я? Дело в принципе.
    — Ну, ну, конечно, в принципе. Поступайте по своему разумению, штурман.
    И тогда штурман по своему разумению подошел к инженеру и предложил ему купить билет.
    — Как? Вы же знаете, что я привык ездить бесплатно?
    — Сейчас все по-другому. У нас новый капитан.
    — Ладно, — сказал инженер и начал рыться в карманах. — У меня нет, я не взял с собой…
    — А вы далеко едете?
    Инженер бросил взгляд на берег:
    — Да мне же как раз выходить на первой остановке. Я там собираюсь купить лесную делянку.
    — Ну что ж, на сей раз так и оставим, — сказал штурман.
    

    — Может быть, пойдем и посидим? — спросил фармацевт свою даму. — У нас ведь есть каюта.
    — Ты замерз?
    — Да, здесь прохладно.
    — Алекс, разве здесь прохладно? — спросила она.
    Алекс ухмыльнулся и не по-товарищески промолчал.
    Фармацевт, ревнуя и стуча зубами, уходит в каюту. Там тепло, он видит на умывальном столике старый журнал, листает его, отбрасывает и звонит.
    — Полбутылки портвейна и две рюмки! — говорит он пришедшей на звонок девушке.
    К его великому удивлению, с подносом приходит сама буфетчица. Она входит с улыбкой, очень приветлива, во всяком случае, не выказывает смущения, держится с достоинством, и улыбка ее скоро исчезает.
    — Вы со мной поздоровались на палубе, — начинает она.
    — Да, но…
    — И вероятно, заметили, что я вам не ответила.
    — Ну… Разве вы не ответили? Хотя бы движением глаз?
    — Нет. Вы и в городе со мной здороваетесь. Останавливаетесь и церемонно кланяетесь, пока я не пройду мимо. А я никогда не отвечаю.
    — А с чего вдруг такая невежливость?
    — Думаю, вы и сами прекрасно понимаете. С того, чтобы вы перестали из мести здороваться со мной.
    — И мне надлежит выполнить ваше требование?
    — Да уж придется. Я хочу попросить вас вести себя так, как я прошу.
    — Трудновато будет. Послушай, Лолла, довольно глупой болтовни, лучше выпей. — Он разливает вино по рюмкам.
    Она мотает головой.
    — Видите ли, прошло уже так много лет, а кроме того, между нами ничего не было. Мы какое-то время были помолвлены, но и только. Не здоровайтесь лучше со мной, это многие видят и истолковывают на свой лад. Мы уже давно во всем рассчитались, так что сделайте одолжение. Вы ведь знаете, что между нами ничего не было?
    — Знаю. Но разве это моя вина?
    — Нет, вы даже сердились, что я ни на что не соглашалась.
    — Правильно. Не пойму, зачем снова все это перетряхивать?
    — Я просто хотела завести флирт, как вы говорили, просто пококетничать…
    — Верно, черт побери! — восклицает фармацевт. — Но зачем же ты ко мне приходила?
    — Я приходила к вам, потому что мы были обручены. Мы сразу же обручились, помните, и после этого я к вам пришла. Мне непременно хотелось с кем-нибудь обручиться, вы бы предпочли этого не делать, но я так хотела, потому что, когда Тенгвальд порвал со мной, я оказалась старой девой. Мне было плохо, я служила на маяке, и меня считали старой девой, вот почему я так поступала, и сидела у вас в дежурной комнате, и пила вино.
    — Господи, Лолла, какая же ты стала чопорная! Ты, может, даже и не помнишь, что я тебя поцеловал?
    — Да, мы были помолвлены, тут много чего могло случиться. Но теперь я прошу вас простить меня за то, что я пришла, и больше не держать на меня зла.
    — Ерунда какая-то! — вскричал фармацевт. — Неужели ты не можешь присесть и выпить стаканчик вина, как в былые дни?
    — Нет, спасибо, я пойду. Я хотела только попросить вас больше меня не узнавать.
    — Уф! — шумно вздыхает он и, схватив свою рюмку, залпом ее выпивает. — Мне это было очень нужно. Короче, ты хочешь порвать окончательно? Просто жуть берет, какой репутацией я пользуюсь здесь в городе, и ты теперь не хочешь признавать, что между нами что-то было.
    — Я ведь, по сути, прошу так немного.
    — Месть, что ли? Ну и глупо! Никакая это не месть. Хотя при желании я мог бы причинить тебе кой-какие неприятности.
    — Это меня и мучает. Когда вы со мной раскланиваетесь, я ведь не всегда бываю одна.
    — Черт побери! — И он смеется.
    Оба ненадолго смолкают. Взявшись за ручку двери, она говорит:
    — Да-да, уж как-нибудь я это переживу.
    — Подожди немножко! Гм-гм. Раз это так много для вас значит, фру Бродерсен, будем считать, что мы незнакомы.
    — Что?
    — И не будем здороваться.
    — Это… это очень любезно с вашей стороны. Очень любезно, право же.
    Он уклоняется от благодарности, напускает на себя высокомерный вид, он сделал ей ценный подарок, но не собирается попрекать ее.
    — Я мог бы, конечно, возразить кое-что против того, как вы изображаете наши отношения. Вы смещаете даты и подтасовываете факты, чтобы представить себя невинной овечкой.
    — Да, я приходила к вам ночью, — соглашается она.
    — И шли на веслах от самого маяка, лишь бы попасть ко мне.
    — Да.
    — Разве это не могло дать мне повод думать, что вы чего-то от меня хотите?
    Она молчит.
    — Но вы, оказывается, ничего не хотели. И когда пришло время, вы положили всему конец. А ведь тогда я не опустился до такой степени в глазах людей, как, возможно, опустился сейчас. Все это было, как вы правильно изволили выразиться, много лет назад. И тогда я был вовсе не таков, чтобы отшвырнуть меня без долгих разговоров.
    — Не таков, — соглашается она, хотя и подозревает, что он набивает себе цену с одной целью: добиться от нее еще больше униженной благодарности. Она боится чрезмерно задолжать ему, чтобы он не стал ее кредитором, который в любой момент может потребовать уплату долга.
    Он:
    — Я питал тягу к разгульному образу жизни, и ваше общество меня от нее не исцелило.
    — Нет, нет, выслушайте меня, Господи помилуй… Я просто счастлива, что вы больше не будете меня узнавать и со мной здороваться.
    — Не могу сказать, что и я так уж счастлив.
    — Вам это тоже пойдет на пользу. Вы себе даже не представляете, какой урон причиняете самому себе, когда здороваетесь со мной.
    Он, оскорбленно:
    — Ну, это уж моя забота.
    — Но ваш вид… вы ведь стоите на одной ноге. Люди над вами смеются.
    Жесткие складки ложатся на его лицо. Он бледнеет и хочет ответить. Но тут дверь распахивается, и на пороге возникает его дама.
    — Ну, доложу я вам! — восклицает дама.
    Протиснувшись мимо, буфетчица исчезает.
    — Что же ты доложишь? — спрашивает он.
    — Я, случайно, не помешала? Вино и две рюмки!
    — А разве мы не вдвоем?
    — Вино уже разлито по рюмкам — и вообще!..
    — Ну да, пока ты придешь… Ты что, черт подери, не видишь, что пил я один?
    — Знай я об этом, то и вовсе не пришла бы!
    — Перестань молоть ерунду! Садись и пей!
    — Нет уж, спасибо! Думаешь, я не знаю, что она бывшая твоя любовница? Ей, видно, опять приспичило, этой кобыле, и она подстерегла момент, когда меня нет рядом.
    — Заткнись!
    — Как тебе не стыдно? Приглашаешь на прогулку меня, а сам так себя ведешь!
    Он, вероятно, решил заткнуть ей рот одним-единственным вопросом:
    — Ты, никак, с Алексом не поладила?
    Но его замысел потерпел неудачу.
    — Кобыла долговязая! Она была обвенчана, но так и не побывала замужем. А тебя она вполне устраивала! Тьфу! Да будь я такая долговязая, я бы вообще удавилась!
    — Ну, росту в тебе тоже хватает, моя дорогая! Вот твоя рюмка. Садись-ка лучше и давай…
    — Нет! — взвизгнула она и ухватилась за ручку двери. — Я ухожу!
    Пришлось удерживать ее силой, усаживать и целовать. Впрочем, особого труда это не представляло: она была маленькая, кругленькая и не такая уж неразумная, под конец даже сама ему помогала.
    Они допили вино и почувствовали себя совсем недурно, разве что фармацевт был погружен в раздумья и к тому же стал какой-то сонный. Впрочем, он скоро оправился, так что навряд ли его раздумья были такими уж тяжкими. А вялым он, пожалуй, стал от вина.
    — Я вовсе не о ней думаю, — сказал он, может быть, затем, чтобы возбудить подозрения в своей даме.
    Но даму это нисколько не занимало. Она легла на второй диванчик и привела в порядок свои юбки.
    Поскольку эти его слова не возымели действия, он завел разговор о мухах:
    — Тут с потолка упала муха и, похоже, разбилась до смерти. Странный народ — это полудохлые мухи на кораблях. Они могут отдыхать в любой позе. Моя, к примеру, лежит на спинке и даже не пробует шелохнуться.
    — Ты видишь мух? — спросила дама.
    — Да, вижу. Думаю, это та самая, которую я прихлопнул, когда вошел, но не совсем попал. Да-да, я вижу мух.
    И фармацевт, этот старый гусар, снова начал изображать личность глубокомысленную и мечтательную, чтобы предпринять новый заход. Плевать он хотел на эту муху, он более чем хладнокровен, и вообще голова у него занята другим. Выглядит он не так чтобы плохо, нос, правда, великоват, мохнатые русые брови и квадратный подбородок, но зато красивые голубые глаза и изящно очерченный рот. Волосы у него на редкость густые, и расчесывает он их только пальцами. Смущает его лишь то, что у него порой вываливается челюсть и ее приходится заталкивать на место языком.
    — Ваше здоровье!
    Он допивает остатки из бутылочки и спрашивает, не хочет ли она еще выпить. Нет? Когда он протягивает руку, чтобы запереть дверь, она вскакивает и снова ее открывает. Он запирает снова, она снова открывает.
    — Да, — говорит он, — ты права, она и впрямь вымахала выше, чем надо. Но одного у нее не отнимешь: она хорошо сложена.
    — Разве? Впрочем, тебе лучше знать. Значит, вот ты о ком все время думаешь!
    — Да нет же! — И он изображает нежность и верность до смерти и все такое прочее. — Ты ведь знаешь, что, кроме тебя, у меня никого в жизни нет. Будь лапочкой! — И он запирает дверь.
    Но она снова ее открывает.
    

    Покидая пароход вместе со своей дамой, он имеет вид бледный и решительный. Встав на одну ножку перед буфетчицей, он еще раз приветствует ее.
    

    Не только фармацевт с дамой предприняли небольшую прогулку на «Воробье», другие делают то же самое. Отличный корабль, тихие, удобные каюты. Осенью не сыщется более надежного приюта для вина и любви.
    А еще люди ездят по своим делам. Пришла Ловиса Роландсен, пожелавшая навестить родственников в соседнем городке. С ней были пятеро из ее детей и муж, кузнец Тенгвальд. Но присутствие Тенгвальда не произвело на буфетчицу ни малейшего впечатления, на нее-то, которую он когда-то отверг, ну, как есть ни малейшего. Взгляд буфетчицы лишь задержался на кузнеце и его выводке, после чего она равнодушно ушла по своим делам.
    После Рождества заявилась мать буфетчицы и тоже провела на борту несколько дней. Капитан по-дружески с ней разговаривал за столом, она сидела по правую руку от него, и он предоставлял ей право первой брать себе кушанье. Может, именно потому, что он все время держал Лоллу на расстоянии, ему захотелось теперь выказать ее матери как можно больше уважения и приязни. К тому же она и сама по себе была очень симпатичным и заслуживающим уважения человеком.
    Он спросил ее про мужа.
    — Спасибо, ему живется хорошо, он живет в городе, который называется Понта Дельгада. Вы там не бывали?
    — Нет, я никогда не бывал на Азорах.
    — Там все само растет, даже кофе и сахар и все остальное. Наверно, там и вправду хорошо.
    — А домой он не собирается?
    — Ну почему же, он пишет, что очень скоро приедет. Но вообще ему хорошо, он учит португальский язык и уже не отличается от тамошних людей. Работает он в гавани.
    — А как вы сами, вам хорошо в этом домике на берегу?
    — Да, спасибо, — отвечает она.
    Она так признательна и добросердечна, и отошла от суеты, и уже не помнит про выходки своего мужа, и не думает о дурном.
    Когда-то она тоже была молода, но теперь отупела.
   

   

    

     XVIII
    

    Буфетчица принялась доказывать капитану, что ему нужна новая форма. Самая мрачная часть зимы уже осталась позади, так что лучше не терять времени — скоро Пасха, когда всем понадобятся обновки.
    Капитан снисходительно усмехнулся. Его теперешняя форма достаточно хороша для молоковоза.
    Да, но ему нужно иметь еще одну, на смену, так сказать, парадную.
    — Нет.
    До чего она приставучая, эта Лолла, со своими выдумками. На какие шиши ему справлять себе новую форму, когда он, во-первых, должен помогать Алексу выплачивать ссуду за дом, а во-вторых, каждый месяц немножко откладывать для себя.
    Вообще-то Алексу не так уж позарез нужна его помощь, он и сам получал жалованье и поигрывал в карты и вообще процветал.
    — Нет, не надо, — каждый раз говорил он капитану, — у меня неплохое жалованье, я плачу себе да плачу.
    — Но у тебя много детей, а если я буду помогать, ты выплатишь быстрее.
    — А куда торопиться-то? — спрашивал Алекс.
    Капитан:
    — У меня есть свои соображения.
    Но коль скоро он начал помогать Алексу каждый месяц и не захотел прекращать, ему в результате почти ничего не удавалось отложить для себя. Ну что тут делать? А ему было очень нужно поднакопить денег, определенную сумму. Он уже около десяти месяцев проходил на «Воробье», почти триста дней и ночей он прожил здесь, а что толку? Уж не было ли это… нет, ведь это не было впустую растраченным временем?!
    Когда первый раз ему пришла мысль, что здесь он не на своем месте, он как настоящий мужчина поспешил отогнать ее. Что скажет правление, что скажет Лолла, если он будет давать волю подобным мыслям? А дорогие обновки, которые он себе справил, и, уж коли на то пошло, все это утомительное рвение, вся учтивость, которую он демонстрировал почти десять месяцев подряд! И думать нечего.
    Позднее ему уже не стоило таких трудов согласиться, что, став без долгих размышлений капитаном на «Воробье», он допустил большую ошибку. Чего он здесь не видел? Накатывала ли на него волна бурной радости, когда он думал об этой жизни на борту, о питании вдоволь, о неразговорчивом и малосимпатичном штурмане, о молочных бидонах, об однообразном и неизменном маршруте «Воробья»? Видит Бог, ему было нелегко. Поначалу все выглядело иначе — так всегда бывает поначалу: начиналась утренняя вахта, он быстро влезал в свою одежду, спустя три минуты был уже на палубе, бросал острый взгляд на небо и на компас, словно ему предстоял переход до Бискайи, трижды сигналил в машинное отделение и прокладывал курс — так держать! Он весь отдавался своим обязанностям, беседовал с пассажирами, отправлял на берег пустые бидоны и принимал на борт полные, совершал двухдневные переходы, возвращался и причаливал к пристани. Его познаний на все это хватало с избытком.
    Но можно ли ожидать, что так будет всегда? Он уже без прежней поспешности облачался в свою форму, не смотрел пронзительным взглядом на небо и на компас, настроения не было. По дороге тоже ничего не случалось: никаких кораблекрушений и людей, из волн взывавших о помощи, разве что приходилось остерегаться лодок, которые равнодушно шли перед самым его носом, благо это всего лишь молоковоз.
    Да, а как же быть с прорехой на рукаве куртки? Он оказался на дороге, когда подцепленную краном связку железных ободьев перегружали на берег. Штурман явно видел, что произошло, и засмеялся себе под нос, потому что опустил глаза. Капитана это ни вот столечко не занимало, для него это был сущий пустяк, но зато несколько дней подряд ему приходилось выкручиваться и прятать прореху от Лоллы. Он не хотел зависеть от нее, уж лучше попросить кого-нибудь из официанток зашить рукав. Как будто это был выход — да ничего подобного, одна официантка проболтается другой, а та прямиком отправится к буфетчице. Он показал прореху Алексу, видно кое-что придумав.
    — Лили не смогла бы ее зашить? — спросил он.
    — А портной на что? — ответил Алекс.
    — Ну, портной, портной только шьет мне новую форменку.
    Но Алекс, красавец и супруг, явно не разделял капитанскую точку зрения. Алекс вообще стал какой-то странный, он не желал, чтобы Абель приходил к ним домой и чтобы Лили приходила на корабль. Огромные перемены всего за несколько месяцев. Получив стол, и полное обеспечение, и жалованье, и одежду, он был занесен в профсоюзные списки и очень высоко себя ставил. «Незачем тебе приходить на корабль и показываться там, — сказал он Лили, — нам это ни к чему». И Лили, которая тем временем успела нагулять мяса, обзавестись новыми платьями и туфлями с пряжками, была совершенно согласна с мужем. «Да чего ж я там не видала на корабле, — отвечала она, — когда ты каждую вторую ночь бываешь дома»…
    И все же, когда Абель возник на пороге ее комнаты в полном обмундировании и попросил зашить ему рукав, у Лили даже дух захватило и она залилась жарким румянцем. Все это было для нее как-то непривычно, пришел Абель, он теперь капитан, куртка у него с золотыми пуговицами и золотым шнуром.
    — Если только я смогу, — сказала она.
    Абель сидел в рубашке и, разумеется, болтал с ней, покуда она шила.
    — А они подросли, — сказал Абель про двух младшеньких.
    Дети играли с его фуражкой, разглядывали ее и по очереди примеряли. Третий ребенок, самый маленький, спал. Абель спросил, девочка это или мальчик. Да, тоже девочка. Лили никак не могла понять, почему у ней родятся сплошь девочки. Хотя один мальчик у нее есть, и у отца только и свету в окошке что этот мальчик.
    — Да, отличный парень, — согласился Абель, — как ты думаешь, похож он на меня?
    Из всего этого вполне могло бы кое-что получиться, но тут, как на грех, пришел Алекс, который и раньше следовал по пятам за своим капитаном. Он, правда, заулыбался и напустил на себя приветливый вид, но любезным и гостеприимным он себя не показал и навряд ли держался с должным почтением. Поскольку дети продолжали играть с фуражкой, мать сделала им замечание.
    Алекс на это:
    — А чего он сам не заберет свою фуражку?
    Немного погодя Алекс тоже снял куртку. Непочтительный и вдобавок совершенно неотесанный, он, закинув руки, зевнул во весь рот, что выглядело совсем уж противно, и рухнул на постель так, что кровать под ним заскрипела.
    Лили под конец даже стыдно стало за мужа, она несколько раз бросила на него выразительный взгляд, но потом не отрывала глаз от шитья. Сам же Абель не обращал никакого внимания на своего матроса. Должно быть, в Абеле ожили воспоминания, должно быть, он испорченный человек, раз ловит ухом знакомый скрип кровати, но и не только это. Он, например, видит из окна лестницу справа, так вот, возле этой самой лестницы ему нанесли некогда две раны, теперь-то они зажили, но когда-то это были две настоящие раны, да вдобавок из его же собственного, у него украденного револьвера. Это было всего неприятней, ведь револьвер — предмет священный. Просто удивительно, как годы накладывают на все свою печать и события постепенно уходят из памяти. Впрочем, время оказалось немилосердно к ним ко всем, хотя лично у него есть сарай на складской площади, где можно жить, они тогда еще пожелали перебраться к нему, но он этого не захотел, хотя и угощал их лососем, краденым лососем. У них было много общих дел, и ни один не желал уступить другому. И вот здесь мы видим всех сразу, Лили, Алекса, детей, ситуация снова стала интимной и семейной. На борту он капитан и хозяин, а здесь все равно как член семьи. И вдруг он спрашивает Алекса:
    — Как ты все-таки исхитрился тогда утащить мой револьвер?
    Алекс подумал, поморгал:
    — Потому что у меня не было ножа.
    — Ножа? А на кой тебе нож? Для такого дурня вообще опасно иметь при себе нож и револьвер, так и до убийства недалеко.
    Лили, сильно обеспокоенная:
    — Это было так давно…
    — Да, но я-то целый год все искал, где мой револьвер.
    — Это он, конечно, сглупил, — призналась Лили.
    Алексу, судя по всему, втемяшилось в голову, что ему следует изобразить полное равнодушие, поэтому он подозвал малышек — тех двух малышек, которых лишь с известным преувеличением он мог назвать своими детьми.
    — Плюйте! — скомандовал он.
    — В шапку? — спросили они, сияя от радости.
    — Алекс! — не выдержала Лили.
    — Ну чего орешь? — спросил он. — Неужели ты могла допустить, что я такой неотесанный? — И он толкнул фуражку по столу.
    Абель не принимал участия в происходящем, не задавал вопросов, не обращал внимания. Здесь перла такая непроходимая тупость — фуражка, к примеру, скатилась бы с другого конца стола, не подхвати он ее, но не сердиться же ему на собственного матроса. Просто удивительно, как Алекс изменился, как успех ударил ему в голову. Правда, они с Лили молодцы, что за столь короткое время снова встали на ноги. И часы снова на месте, и расписанный розами шкаф, стулья, стол, два цветочных горшка…
    — А где Регина? — спросил он.
    Лили ответила:
    — Регина у нас уже большая, она поступила в услужение.
    — И незачем было, — пробурчал Алекс.
    Лили:
    — Она у молодого Клеменса.
    — Кто, Регина? А она что-нибудь умеет?
    — Ну, она хорошо подучилась, немного здесь, немного там, а больше всего у бабушки. Она умеет печь вафли и вообще.
    Алекс, презрительно:
    — Эка хитрость — сварить барину суп или приготовить кусок печенки с картошкой.
    — Да, Регина очень старательная девочка, — сказал Абель, — она как-то продала мне «Божьи заповеди». Вообще-то вы все народ работящий. Я вижу, как здорово вы встали на ноги.
    Лили, с неожиданной теплотой:
    — Спасибо тебе, Абель, за помощь!
    — Пустяки! Я ведь еще должен выплатить то, что, по твоим расчетам, задолжал тебе. Ты не помнишь сколько?
    Лили опускает голову и ничего не отвечает.
    Зато вступает Алекс, он как раз навострил уши:
    — Выходит, он у тебя брал деньги? Ну, тогда это другое дело. Значит, это ты помогала ему, покуда я был в отлучке.
    — Замолчи, Алекс! — говорит она.
    — Вот оно что! А я все ломаю голову, как это ты одна успела до моего возвращения проесть целый дом.
    Лили, уже в крик:
    — Да замолчи же ты, наконец!
    Абель продолжает:
    — Потому и надо выплатить все закладные на дом. Алекс вот сидит и думает, что это не к спеху, но он просто не знает, как обстоят дела. Еще неизвестно, сколько я прохожу на «Воробье».
    — Что?! — восклицает Лили. — Ты хочешь бросить работу?
    Абель не ответил. Он не хотел щадить Алекса. Но Алекс, все такой же беззаботный и уверенный в себе, сидел на кровати и отнюдь не затрепетал от этих слов.
    Лили снова:
    — Ты хочешь все бросить?
    — Пока не знаю.
    И тут вступает Алекс:
    — Даже если ты и бросишь, я все равно могу остаться. Я зачислен в профсоюз и все такое прочее.
    Куртка готова, и Абель надевает ее.
    — Как новая! — говорит он. — Ни стежка не видно. Вот, Лили… за твои труды…
    — Ты ничего не возьмешь, — командует Алекс, исполненный все той же уверенности в себе.
    

    Но ровно через день Алекс снова предстал перед ним почтительным и любезным. Здесь был не его дом, и его жены здесь тоже не было. Может, он за ночь пораскинул мозгами, а может, обсудил с Лили кой-какие вопросы.
    — Доброе утро! — сказал он и снял шапку.
    — Доброе утро, — отвечал капитан, — поди в игральный салон и приберись там как следует.
    — Слушаюсь!
    — Окна тоже протри.
    — Слушаюсь.
    — Лампочка на потолке перегорела, замени ее.
    — Слушаюсь.
    Уж такое преувеличенное почтение, что капитану даже и сказать нечего.
    Абель кой-кого ждал, весь корабль тоже ждал, буфетчица и обе девушки выбили и вычистили каждую подушку в салоне и в каюте номер один, в большой двойной каюте. Уж тут-то не было никаких мух, а, напротив, цветущая бегония в горшке и на умывальнике — два непочатых куска мыла.
    Они заявились в семь часов. Капитан их не встречал лично, потому что нес вахту, но он низко поклонился и тотчас позвонил в машинное отделение. Встречала их буфетчица и, против обыкновения, приветствовала пассажиров.
    — Добро пожаловать, фру! — сказала она.
    — Ольга, — ответила фру.
    — Да, Ольга, добро пожаловать.
    Буфетчица проводила чету вновь прибывших до каюты номер один, распахнула дверь и отступила. Пассажиры оставались там ровно столько времени, сколько нужно, чтобы избавиться от ручной клади, после чего совершили обход молоковоза.
    Их брак был теперь оформлен, их зарегистрировал нотариус, но уже много недель назад. И значит, это было не свадебное путешествие, а лишь короткий вояж в соседний город, поскольку ни на что больше Гулликсен не сумел выкроить времени. Супруги были шикарно одеты, в меха, а дама почти что и не накрашена.
    Когда капитан спустился с мостика и начал свой привычный обход пассажиров, он вполне обычно и непринужденно поговорил с Ольгой и ее новым мужем.
    Гулликсен казался слегка высокомерным и развязным, возможно, он припомнил, как некогда отказал в кредите этому самому капитану Бродерсену, а потому и не хотел проявить смущение, даже напротив. Абель, верно, и сам полагал, что такие вещи нельзя ставить в вину торговцу, он был точно так же любезен и обходителен по отношению к Гулликсену, как и к другим пассажирам.
    Вот с Ольгой — это другое дело. Когда он приветствовал ее, она тоже сняла перчатку и очень сердечно пожала ему руку. Они завели совсем приятельский разговор и трясли друг друга за руку и улыбались. Во время разговора он стоял с непокрытой головой.
    — Господи, как ты сияешь, — сказал он.
    — Я и в самом деле сияю, — призналась она, — так весело совершить эту поездку на корабле, где ты капитан и наконец кем-то стал. Вот видишь, Абель, я всегда это говорила, даже когда другие утверждали совсем обратное, а ты сам — пуще всех. Понимаешь, я тебя хорошо знаю, я знаю, какой ты молодец, если только захочешь…
    Она слишком уж превозносила Абеля. Гулликсен покинул их и двинулся дальше. Может, она при виде Абеля испытала некоторое смущение: последний раз, когда они вместе сидели в ресторане, она звалась фру Клеменс и при ней был ее муж, теперь же при ней был новый муж, но нельзя было подавать и вида, а для этого следовало утопить смущение в разговорах.
    — Ну, Абель, как ты поживаешь? Тебе, может, покажется странно, но ты должен знать, как я радуюсь, что ты наконец занял свое истинное место. Между прочим, я купила твою медную шкатулку у старьевщика.
    — Вот как!
    — Удивительная шкатулка, без замка, такая таинственная. И ни одна живая душа никогда не узнает от меня ее секрет. Так что если ты надумаешь мне писать, твои письма будут надежно спрятаны, ха-ха-ха!
    — Мне пора обратно на мостик, — сказал Абель.
    — Хорошо, увидимся позже.
    Затем она направилась к буфетчице. Может, она и перед ней испытывала некоторое смущение, ведь буфетчица служила в ее прежнем доме, стряпала и стирала и вытирала пыль, а теперь стала главной кормилицей на пассажирском пароходе. Перемена изрядная. Но это не помешало обеим чисто по-женски сразу отбросить всяческое смущение, они не избегали острых вопросов, напротив, они к ним стремились.
    Ольга:
    — Да, Лолла, раз ты собиралась работать здесь, мне понятно, почему ты не захотела вести хозяйство у Клеменса.
    — У него кто-нибудь есть?
    — Я не очень прислушиваюсь к разговорам, но сдается мне, кто-то говорил, что у него служит девочка, молоденькая девочка.
    — Для него это нехорошо.
    — Не знаю, право. Звать ее Регина, она дочь одного из ваших матросов. Недавно она была конфирмована и для своего возраста довольно шустрая. Но я не слушаю разговоров и не задаю вопросов. Ты же понимаешь, Лолла, я не могу теперь об этом беспокоиться. У меня своих дел хватает.
    — Да.
    — У меня теперь другие заботы. А с этой девочкой он хорошо ладит, она верующая и состояла раньше в Армии спасения. Иногда он даже нарочно открывает дверь в коридор, чтобы слышать, как она у себя на кухне поет под гитару. Он считает, что у нее хороший голос. Вот так они и живут. Но, повторяю, я решительно не помню, кто мне все это докладывал, может, даже по телефону кто сказал, я лично никаких разговоров об этом не слышу и ни о чем не спрашиваю. Да и Гулликсену это навряд ли понравилось бы. Нам всем пришлось много пережить. Нелегкое было время.
    — А как воспринял все это помощник судьи?
    — Ужасно. Его жена сразу слегла, обе дочери примчались домой, сам он подал в отставку. Написал письмо и отправил…
    Лолла перебивает:
    — А как же тогда… я хочу сказать, как дела у молодого Клеменса?
    — Все могло кончиться очень плохо. Но его сестры перехватили письмо, и помощник судьи взял просьбу об отставке назад. Это хорошо. Но через какой ужас мне пришлось пройти, ужас без конца и края. Чести — ни на грош, полное бессердечие, нет даже обычного человеческого разума, его сестры вообще распускали слух, будто я лишилась рассудка. Не понимаю, я ведь не единственная, кто прошел этот путь…
    — Извини, Ольга, но ты получила то, что хотела. А как он справляется?
    — Как? Ты имеешь в виду: как он живет на одно только жалованье? Не знаю, я уже говорила. У нас обоих под конец навряд ли было многим больше. А теперь я тебе расскажу нечто удивительное. Он с прежних времен что-то задолжал Гулликсену, иными словами, с той поры, когда мы были женаты. Это я все набирала и набирала в долг, и Гулликсен не пожелал скостить этот долг. Я уж его просила-просила, но он не пожелал. Более того, он послал счет на имя Клеменса. Меня это ужасно огорчило, потому что Клеменс, вероятно, и не подозревал об этом долге. Но он начал его выплачивать. Понемножку, очень понемножку, и задолженность все еще есть. Один раз мне довелось видеть, как он выплачивал долг, мельком, я сразу спряталась. Господи, он стоял у прилавка и вносил несколько крон в счет долга.
    Ольга разразилась сдавленными рыданиями и бросилась ничком на диван. Спина у нее ходила ходуном, она прикусила зубами подушку, чтобы успокоиться. Лолла погладила ее. Так продолжалось какое-то время, и вот уже Ольга, уткнувшись лицом в диван, продолжает рассказ:
    — Представь себе, он стоит, сняв шляпу, волосы чуть отросли, под мышкой у него портфель. Потом он достает несколько крон, выкладывает их на прилавок и просит вычесть их из суммы долга. Он же ни в чем не виноват, понимаешь, и смотреть на это невозможно. Приказчик за прилавком держится вполне вежливо, он благодарит и что-то там вычеркивает. Но тут Гулликсену надоели эти жалкие кроны, — говорит Ольга и приподнимается на своем ложе, — он переправил Клеменсу целую стопку чужих счетов, чтобы тот мог взыскать по ним: вот и будут вам деньги, вы ведь адвокат, так что давайте по-серьезному, наложите арест на имущество. Скажи, Лолла, ты можешь себе представить, как Клеменс накладывает арест на чье-то имущество? И конечно же он ничего не сделал. Но, надо думать, переговорил с этой девочкой, с Региной. Я, конечно, ничего не знаю и не ведаю, но он с ней переговорил, и Регина поглядела на эти счета, взяла их и куда-то ушла. Невероятно — но Регина очень ухватистая и вообще чудо, она ведь раньше ходила по улицам, и в порту, и по домам и продавала там божественные брошюрки, еще она торговала вафлями своей бабушки, вот уж настоящий предприниматель, от нее не так легко отделаться. Словом, приходит она назад и приносит деньги, довольно много денег, люди ее знают и платят, одни — все, другие — часть, а Регина выписывает им квитанции. Удивительная девочка — и неумолимая. Гулликсен в полном восторге. «Если вы и дальше будете так лихо управляться с делами, — сказал он Клеменсу, — то будете получать с меня не только проценты, но и плату за повестки в суд и судебные слушания и все такое прочее, даже если сами не выпишете ни одной повестки». Ну, правда, здорово? Гулликсен мне все объяснил, но для меня это чересчур сложно. Он сказал, что предпочитает делать именно так, чем идти официальным путем и вдобавок навлекать на себя дурную славу. В принципе судебные издержки обязан выплачивать должник, но Гулликсен умеет считать, он сказал, что со временем ему становится выгоднее платить издержки самому. Почему так? Да потому, что он сразу получает деньги наличными, а если рассылать повестки и проводить судебные разбирательства и добиваться мировой, то ждать денег придется до бесконечности. О, торговля и предпринимательство — это великая наука, Лолла, еще он объяснил мне, почему выгоднее получать деньги сразу, а не дожидаться их. Деньги дорогие, говорит он. Я этого не понимаю, он ведь человек богатый. Но как бы то ни было, Клеменсу очень повезло, что у него есть такая помощница, которая выколачивает долги, и Гулликсен вручил ему новые счета, целую уйму счетов.
    Лолла, с отсутствующим видом:
    — Клеменс был так любезен, что дал мне почитать книги, я захожу иногда к нему, возвращаю их и беру новые. Он всякий раз немножко со мной разговаривает, разумеется, только про книги и про разные судьбы, описанные в этих книгах.
    — Как у него там все выглядит? — спросила Ольга.
    — Точно, как было при вас… при нем, я хочу сказать. Так же чисто и нарядно в гостиной, олеандр все такой же зеленый и красивый. Так что можешь ни о чем не тревожиться.
    — Я — и тревожиться? Да меня это совершенно не волнует, мне какое до этого дело? Мой дом совсем в другом месте, ты уж извини, Лолла.
    — Да я и не думала…
    — Дорогая, меня бы отнюдь не удивило, если бы ты и подумала. Я ведь когда-то там жила, там ложилась и там вставала. Но теперь все не так. Последнее, что я слышала — уж и не помню от кого, — что теперь он ведет два больших процесса по поручению землевладельца Фредриксена. Собственно говоря, это фру Фредриксен его пригласила, чтобы сделать все как следует. А надо сказать, что процессы — сильная сторона Клеменса, это тебе не добиваться уплаты по счетам. Речь идет о завещании, с которым не все в порядке. Фру, верно, кажется, что ее обманывают, что ей мало отписали, уж и не знаю. А второй процесс связан с тем, что у капитана Ульрика вроде бы есть жена в Африке. Это ж надо! Но Клеменс получит хороший гонорар, если успешно проведет оба этих дела.
    Молчание. Дамы прислушиваются к шагам в коридоре.
    — А, вот ты где! — говорит Гулликсен.
    Он, вероятно, слегка раздосадован — или должен быть раздосадован из-за Лоллы, той самой Лоллы, которую он когда-то хотел напоить и поцеловать и тому подобное. Но теперь он сама уверенность, он и думать не думает про всякие старые истории, он холоден и исполнен высокомерия.
    — Я тебя искал, Ольга.
    — А я нигде тебя не видела и поэтому зашла сюда, — отвечает Ольга, — я тут как раз сижу и рассказываю своей старой подруге, что нам с тобой хорошо вдвоем, и что мы никогда с тобой не разлучаемся, и что ты пытаешься вбить в мои куриные мозги свою торговую премудрость.
    — Да, это действительно подходящая тема для разговора. Кстати, фру Бродерсен, я уж довольно давно позволил себе адресовать вам письмо. Вы, может быть, его не получили?
    — Я его получила.
    — Вы не хотели бы закупать провизию у нас? Прежняя буфетчица все у нас покупала. И мы отлично ладили.
    — А я всю жизнь покупала у Вестмана, при нем и осталась.
    — Я просто так спросил.
    Молчание.
    Ольга, желая переменить тему:
    — Стало быть, сидим мы тут и болтаем. И прежде всего о том, как это мило с твоей стороны взять меня с собой, хотя у тебя так мало времени. Я радуюсь, словно дитя, и, знаешь, Лолла, по правде говоря, я проголодалась.
    — У меня все готово, — сказала Лолла и вышла.
    — Как это готово? Откуда ей знать, чего ты хочешь? — спросил он.
    — Просто маленький второй завтрак. Она ведь раньше у меня служила.
    — Ах да, верно! — воскликнул он не без раздражения. Ну никуда не уйти от того, что было раньше.
    

    «Воробей» к сроку пришел в соседний город. У Гулликсена были там свои дела, и он сразу сошел на берег, жена его тоже надела шубку, но, поскольку муж уже все равно ушел, переменила намерение и осталась на борту. И очень долго просидела с капитаном в приборной.
    — Перед тобой мне нечего изображать, Абель, — сказала она, — я взошла на борт твоего корабля с новым мужем.
    — Желаю счастья! — сказал он.
    — Само собой — желаю счастья. Ты только подумай, я получила письмо от Рибера Карлсена, и он тоже пишет: «Желаю счастья!» Он уже второй раз желает мне счастья.
    — А, это тот, что читает проповеди в церкви. Я, помнится, слышал что-то такое про искупление.
    — Абель, не говори так. Рибер Карлсен действительно очень известный и действительно большой человек. Меня чрезвычайно обрадовало его письмо, он такой доброжелательный и такой серьезный, у меня даже возникло такое чувство, будто я получила поддержку или будто я теперь не совсем одинока. Но, как я понимаю, он тревожится за мое вечное блаженство и тому подобное.
    — Это ты-то одинокая! Ты, которая может опереться на столь могущественного и богатого человека, как Гулликсен?
    — Я не уверена, что ты говоришь именно о том. Но чтобы без обиняков: я не могла жить без денег на булавки. Вот почему я так поступила. Ради денег я многое могу вытерпеть.
    Абель задумался над ее словами, потом сказал:
    — Тебе требуются деньги на булавки для многих нужд.
    — Вот именно! — воскликнула она и подхватила тему: — Вот теперь ты умница! Именно это я всегда и говорила: мне нужны деньги для многих нужд. Я не могу оставаться без средств. Но мужчины разве это понимают?
    — Нет, не понимают! Нам не нужен красный лак для ногтей и черная тушь для ресниц.
    — Вот-вот! А ты предпочел бы видеть меня с косой во всю спину, и это теперь, когда все женщины ходят стриженые.
    — Дай мне как следует насмотреться на тебя. Ты сегодня так мало накрашена — просто чудо, — сказал он, зажигая верхний свет.
    — Да, и очень может быть, что я сделала это специально, поскольку собиралась побывать на твоем корабле.
    — Ну-ну! Навряд ли это предназначалось штурману либо мне.
    — Послушай, Абель, может, тебе тоже надо жениться?
    — Да, вообще-то пора бы обзавестись человеком, который возьмет на себя дойку, уход за курами и штопанье дыр в моем хозяйстве.
    — Нет, я серьезно.
    — Я ведь был женат.
    — Но бестолково. Нет, Абель, тебе полагалось бы жениться на мне.
    — Верно. Но у тебя я не имел никаких шансов.
    — Не имел.
    — А кроме того, даже получи я тебя, все равно я бы потом снова тебя потерял.
    — Да, если б ты не сумел меня удержать.
    — Удержать тебя — чем же? Тебя не удержишь. Ты ведь все равно что электрический свет. Это свет, который создан только для глаз, для зрения. Может, в нем и есть немного тепла, но не столько, сколько в печке.
    — Ну, конечно, не как в печке, но все-таки. Я уж и то пытаюсь на свой лад сделать так, чтоб меня удержали, — тихо добавила она. — Ты обратил внимание, что, когда мы раньше были вместе, я хочу сказать, вместе с Клеменсом, я никогда не называла его по имени?
    — В ресторане? Да, я помню.
    — Ни единого разу. Я ему просто говорила «ты» и могла обходиться без имени. Я приберегала имя для моего нового мужа, у них одинаковые имена, обоих звать Вильям. Тогда он, правда, еще не был моим мужем, но я приберегала это имя для него. Мне казалось, что я должна это сделать, хотя бы это.
    Абель вдруг сильно покраснел, но принял равнодушный вид.
    — Должен сказать, что с твоей стороны это было очень благородно.
    Ольга, вспыхивая:
    — Ах, Абель, как мило, что ты так говоришь. Нет на свете другого человека, который сумел бы оценить это по достоинству.
    — Да, да, очень благородно. Но если мне дозволено будет сказать, это не… я хочу сказать, в этом действительно есть нежность, но нет другого, это — не печное тепло.
    Ольга, вздыхая:
    — Я и ради другого немало потрудилась…
    Молчание.
    Он видит на ее запястье браслет, узнает его. На Ольгиной руке мало колец, она равнодушна к украшениям. И вдруг ему делается жаль ее, ведь это та самая Ольга, в которую он когда-то был так влюблен, которую так боготворил, единственная на всю школу, на весь город, на весь мир. Он кладет свою руку поверх Ольгиной.
    — Ты чего?
    — Ничего. — И он отдергивает свою руку.
    — Нет, что это было, Абель?
    — Ничего, просто какое-то мгновение я думал о том, что должен забыть.
    — Ах, ты про наше детство! Ты такой непохожий на обычного Абеля, краснеешь, делаешься красивый, ты даже говоришь по-другому. Совсем непохожий.
    Она перегибается через стол и соскребает пятнышко с отворота его куртки, затем, послюнив палец, стирает следы пятна.
    Да, нежность в ней есть.
    Абель:
    — Секундой раньше я уже готов был сказать: бедная Ольга. Это вполне отвечало моим мыслям о тебе. Но хорошо, что я этого не сказал.
    Она молчит.
    — Потому что тебя незачем жалеть. Так ведь? Ты получила то, чего хотела.
    — Ну конечно получила. Нам превосходно живется друг с другом, и не думай, пожалуйста, ничего другого. Он такой на диво энергичный и умный, отец его совсем недавно отошел от дел, а уж по отношению ко мне он просто безупречен. Нет, нет, никто не может сказать, что я сделала плохой выбор. Уж не подумал ли ты, что я раскаиваюсь? Ведь мы знакомы с ним целую вечность, еще когда я была замужем за другим, словом, я прекрасно знала, что делаю. И у тебя нет оснований говорить «бедная Ольга».
    — Тпру! — сказал он, словно осаживая норовистую лошадь.
    Ольга:
    — Расскажи мне лучше про то, как блестяще тебе живется.
    — Я? Это почему же? Мне живется вовсе не блестяще.
    — Да ну?
    — Но я поступаю так же, как и ты, я мирюсь.
    — Ведь у тебя прекрасная должность, ты наконец кем-то стал — мне кажется, это так здорово, что ты поднялся в жизни. Раньше я тебя жалела. Не сердись, пожалуйста, но я просила Гулликсена взять тебя в лавку.
    Абель, смеясь:
    — Надеюсь, что все-таки не просила.
    — Нет, просила. Ты на меня сердишься?
    — Ну и что он ответил?
    — Вот уж не помню. Во всяком случае, ничего у меня не вышло.
    — Я в ту пору был ему немного должен.
    — Да.
    — Ты говоришь «да». Ты знала об этом?
    — Я хочу сказать, что, уж наверно, был должен, немного должен. Мне он ничего об этом не говорил.
    — Значит, вот что ты сделала, Ольга, ты попросила у него места для меня.
    — Согласись, что тогда на тебя просто жалость брала смотреть.
    — Тогда мне было очень хорошо. Куда лучше, чем теперь.
    — Ну и глупо. Скоро ты, должно быть, перейдешь на большой корабль, и вот тут-то я поеду с тобой путешествовать. К твоим неграм, понимаешь? Ты, верно, и думать забыл, что в свое время я хотела бежать с тобой.
    Буфетчица приходит и докладывает, что стол для ужина накрыт.
    — Да, спасибо. Но нельзя ли немножко подождать, мой муж еще не вернулся из города…
    — Он вернулся.
    — О! — восклицает Ольга и бросается прочь.
    

    Днем позже, на обратном пути, Ольга все время не отходила от мужа. Казалось, будто он не желает, чтобы она проводила время с кем-нибудь другим. Но перед тем как сойти на берег, пока Гулликсен вел расчеты с буфетчицей, она улучила возможность сказать Абелю «до свидания» с глазу на глаз. Ей было так радостно снова повидать его именно теперь, когда он пошел в гору. Она желает ему всего самого доброго. Она часто о нем думает.
    Они стояли близко друг к другу и говорили вполголоса.
    Вдруг она спросила:
    — На тебе и вчера был тот же самый воротничок?
    — Как ты догадалась?
    — На нем есть пятнышко, наверно, от угольной пыли. Но это не имеет значения. Главное, что ты теперь капитан. Да-да, а теперь мне пора на берег. До свидания, Абель! Благословенная получилась прогулка с тобой и Лоллой, прекрасная погода, на море полный штиль, и белые чайки сопровождали нас туда и обратно. А ночью я спала, как убитая. Это все морской воздух! Я охотно повторила бы эту прогулку…
    Слова, и обрывки мыслей, и рассуждения — фру Гулликсен явно не торопилась сойти на берег.
    — А на моем воротничке и завтра будет то же самое пятнышко, — сказал Абель, — и меня это не смущает.
    — Ольга, ты скоро? — воззвал Гулликсен.
    — Иду.
    А про две тысячи — ни слова.
   

   

    

     XIX
    

    Штурману кажется, будто у него во рту сидит какая-то гадость — опухоль или что-нибудь в этом роде, во всяком случае, говорить ему еще трудней, чем обычно. Штурман и без того скуп на слова, и, когда Абелю хочется поговорить, он отправляется к машинистам или в кубрик. Правда, там он не слишком-то нужен, но капитан, он и есть капитан.
    Говорят они о том, что завтра, в Пальмовое воскресенье[7], «Воробей» целиком зафрахтован под прогулку большой группы и что все будет очень шикарно — с флагами, и песнями, и музыкой. Три ферейна скинулись, чтобы зафрахтовать весь пароход, ремесленники, мелкие торговцы и чиновники, словом, не кто попало, а все достойные люди, горожане примерно с четырьмя тысячами крон годового дохода, чуть меньше четырех либо чуть больше.
    Буфетчицу и двух ее девушек ждет множество хлопот, предполагается, что все каюты будут заняты. Таможенник Робертсен наведался загодя, чтобы застолбить каюту номер один для себя и своего семейства, но у него из этого ничего не выйдет, сказала буфетчица с досадой. Это ведь тот самый таможенник Робертсен, аферист и жулик, который собирался обвинить ее и ее отца в подделке долговых бумаг, тот, из-за которого Абелю пришлось выплатить банку уйму денег. Он может получить номер семь, где не работает звонок и не запирается дверь. Да и этот номер еще под вопросом, сказала разгневанная буфетчица. Но когда настало утро и все три ферейна хлынули на палубу с флагами и граммофонами, первая каюта все еще не была занята. Робертсен сунул туда нос, увидел, что там пусто и направился к буфетчице.
    — Почему это я не могу получить номер один?
    — Потому что он занят.
    — Там ни души. А какую каюту предоставят мне?
    Буфетчица заглянула в список:
    — Седьмую.
    Рассерженный таможенник, позеленев от злости, наведался в номер седьмой и вернулся.
    — И в эту собачью конуру вы собираетесь запихнуть меня с тремя дамами?
    — Это номер седьмой, а не конура.
    — И звонок не действует.
    — К следующему Пальмовому воскресенью мы его обязательно починим.
    Таможенник словно пощечину схлопотал.
    — Я не возьму седьмую.
    Буфетчица спокойно вычеркнула его из списка.
    Просто мука мученическая с этим поганым таможенником. Теперь у буфетчицы оставались не заняты целых две каюты, и перед ней стояла задача сделать так, чтоб их заняли. Но не все выступали с таким размахом, как этот таможенник, большинство вообще не желало тратиться на каюту. На кой им сдалась каюта? Спать они не собираются, а если замерзнут, можно спуститься в салон.
    Седьмую каюту она спихнула молодой парочке, которая, возможно, хотела пошептаться без свидетелей. Но двухкомнатная под номером первым, которую она даже не могла никому предложить вслух, все еще висела у нее на шее. Да и кому такую предложишь? Тут все больше публика среднего достатка, а то и на средний не тянет, все вроде таможенника Робертсена с женой и дочерьми, даже из вестмановской «Торговли колониальными товарами», чтобы можно было достойно почтить своего поставщика, — и то никого.
    Оставался один выход — просто запереть каюту. Так она и поступила.
    На борту все было как обычно при таких оказиях: игры, песни и немного танцев. На палубе между ледником и лебедкой с самого начала шла бойкая продажа кофе, хлопали пробки от бутылок с лимонадом, и молодые дамы визжали, когда пробки попадали в них. Словом, настроение всюду царило отличное.
    Сегодня на «Воробье» не было бидонов с молоком, капитан же совершал свой обычный капитанский обход и за всем приглядывал. С некоторыми из пассажиров он немного поболтал, другим кивнул, а кое с кем и пошутил. Потом он встретил знакомого, с которым задержался на несколько минут, это был парикмахер, что работал возле садоводства, он еще когда-то даром побрил Абеля да вдобавок подарил ему бритву. Абель позднее еще раз побывал в маленькой цирюльне и заплатил за тогдашнюю работу, но пришел он туда в партикулярном платье и ничего не стал рассказывать насчет того, что вот, мол, он теперь водит пароход. Лишь сегодня парикмахер узрел его в форменном одеянии и в полном блеске. Это походило на чудо.
    — Опомниться не могу, — сказал парикмахер.
    — А вы здесь один?
    — Нет, с женой и тремя парнями, вон они стоят.
    Абель раскланялся с ними, милые люди, добрые лица, друзья. Затем он поднялся на мостик.
    Я должен что-то сделать, угостить их обедом например, подумал он и позвонил из приборной. Его словно захлестнула волна доброты, сердечная дрожь, глупость.
    Буфетчица вошла и спросила, не нужно ли чего. Да, у него будет приказ. Впрочем, получилось так, что приказ этот прозвучал скорее как просьба, потому что буфетчица могла повести себя чрезвычайно сдержанно и даже просто воспротивиться. Беспримерная наглость со стороны простой буфетчицы, неслыханная, а ведь он даже не состоит с ней в родстве.
    — Так вот, их всего пятеро, муж, жена и трое мальчишек.
    — Начинается! — это буфетчица.
    — Это как «начинается»? Нет, нет, я просто так.
    Он не сознавал, до чего хорошо иметь буфетчицу, которая тебя придерживает, ведь капитан не так уж и редко отдавал приказ угостить обедом чужих людей, что правда, то правда, и жалованье у него тоже не Бог весть какое. Из них двоих она всегда была более предприимчивой.
    — Оба стола сейчас заняты, — ответила она.
    — Он мне когда-то спас жизнь.
    — Что-то ты запамятовал. Месяц назад твою жизнь спасло совершенно другое семейство.
    Капитан зашел с другой стороны:
    — Я ведь заплачу.
    — Ну и сделаешь глупость.
    — Вон они стоят. — И он указал в окно.
    Буфетчица, даже не взглянув:
    — Во всяком случае, им придется подождать, а там посмотрим.
    Капитан, подумав:
    — Мне бы очень хотелось, чтобы им не пришлось ждать.
    — Другим тоже приходится.
    — Да, но я не хочу, чтоб это семейство сидело и смотрело, как подают другим, будто они всех хуже, а они даже лучше других.
    — Да что ж это за люди такие? — спросила она, глянув наконец в окно.
    — Он в серой шляпе с черной лентой. И белый галстук. Он парикмахер, достойный и порядочный человек.
    — А жена где?
    — Тут же стоит. Возле лебедки.
    — Шляпка на ней, однако, престранная.
    Капитан, оскорбленным тоном:
    — Она имеет право носить такую шляпку, какую захочет. Я никогда подобных не встречал — неслыханно богатые люди.
    — Вот как? А ты их откуда знаешь?
    — Это долгая история. Потом расскажу.
    — Во всяком случае, им придется пока ждать.
    — Ну, Лолла, пусть они тогда поедят у меня.
    — В капитанской каюте? — возопила буфетчица.
    — Ну и что?
    — Понимаю, тебе это безразлично, но так нельзя. Тебе вообще все безразлично, ты целый год ходишь в одной форме, пачкаешь ее сажей и маслом и совсем о том не тревожишься. Ну-ка, ну-ка, что я вижу! У тебя ведь был порван рукав?
    — Нет, — отрезал он.
    — А кто ж это его зашил?
    — И подай им к обеду пива.
    — Ты опять про свое.
    — Подай им к обеду пива, говорю.
    Чтобы положить конец этому разговору, буфетчица сказала:
    — В капитанской каюте я стол не накрою. Уж лучше пусть они тогда обедают в двойной.
    Он подхватил:
    — Замечательно! Поди и скажи это им, вон он, видишь, с белым галстуком. И еще кофе, не забудь про кофе после обеда. И будь с ними любезна. И пиво.
    Буфетчица была совершенно права, когда удерживала его за руку, и еще как права. Не ему ли именно сейчас требуются деньги, вполне определенная сумма? Он невольно осознал эту горькую истину.
    В свободное от вахты время он наведался к таможеннику Робертсену. Тот сидел со своими чадами и домочадцами в салоне и насмехался над буфетчицей из-за почтенного семейства, которому она предоставила двойную каюту: должно быть, шибко благородные люди — даже пальто не носят в такую холодищу.
    Абель снял шляпу и сел. Девицы ничего не имели против, они стали просить его сесть поудобней, на софу, но он отказался. И сразу обратился к Робертсену:
    — Я выложил за тебя деньги в банке, верно?
    — За меня?
    — Ну да, чтобы выкупить поддельное обязательство.
    Робертсен с изумлением воззрился на жену и дочерей.
    — Знать ничего не знаю.
    — И я хотел бы получить обратно свои деньги.
    — Извини, но ты с кем-то меня путаешь.
    — Фру Робертсен, а не ваш ли муж обещал продать свои лодки и вернуть мне деньги?
    Фру Робертсен:
    — Нет, нет, меня, пожалуйста, не впутывайте в это дело. Об этом говорите с моим мужем.
    — Прямо жуть берет, какие вы теперь стали важные, что Лолла, что ты, — сказал Робертсен. — Я являюсь на борт собственной персоной с тремя дамами, и мне тут же предлагают занять собачью конуру под номером семь. Такое не вдруг забудешь.
    — Лучше бы ты не забыл вернуть мне деньги.
    — Про какие это деньги ты толкуешь? Уж не те ли, что ушли на погашение фальшивой бумаги, которую Лолла когда-то принесла в банк?
    — Ни на какое погашение ничего не уходило, а Лолла в жизни не подавала в банк фальшивых бумаг, напротив, она выкупила фальшивку, которую предъявил туда ее отец.
    — Это все равно. И чтоб я еще был тебе должен, хотя именно ты внес деньги, чтобы выручить ее фальшивку, — и не надейся! Ха-ха-ха!
    — Смотри, как бы тебе не угодить за решетку.
    — Ха-ха! Кто ж это на меня заявит?
    — Я.
    — Дорогой Абель, тебе придется это доказать. Им недостаточно, что ты оспоришь свою подпись.
    — Вот это мы посмотрим. А до тех пор живи собака собакой, каков ты и есть.
    — Ты еще меня будешь оскорблять!
    — Неужели нельзя договориться по-человечески? — робко полюбопытствовала жена Робертсена.
    — А вообще, можешь мне сказать спасибо за то, что тебе досталось место капитана, — продолжал Робертсен, — потому что захоти я его получить, то получил бы тотчас же, я, который вдобавок и штурман и могу принести наилучшие рекомендации из таможни. Так что благодари Бога, что я не перебежал тебе дорогу.
    Жена еще раз попыталась внести умиротворение, мол, все это так ужасно, и не лучше ли кончить дело миром…
    — Не вздумай его поддерживать, вот что я тебе скажу! — крикнул Робертсен жене. — Я нахожусь на службе у государства и могу за себя постоять. Так что не волнуйся. Я лицо официальное.
    — Я просто думала…
    — Молчать, кому говорят! И что, спрашивается, стало бы с твоим отцом за все те годы, когда тебя не было, не будь для него открыт мой дом?
    — Это чистая правда! — подтвердила жена.
    Робертсен, закусив удила:
    — Сиди, тебе говорят, и не поддакивай! Я тебе, Абель, прямо скажу: твой отец бывал у нас каждый день и катался как сыр в масле и получал на обед гороховый суп, как тот, что мы получали в плаванье, а потом регулярно пил у нас кофе и набивал трубку моим табаком. Я не считаю, я просто рассказываю, как все было…
    — Сегодня вечером я на тебя заявлю, — сказал Абель.
    

    Дальше «Воробей» не пойдет — он встанет вот у этого причала и простоит два часа. Причал находится в бухте, тут большой город, с купечеством, телеграфом, адвокатом и доктором. Большинство участников пикника сошло на берег и с флагом, распевая народные песни, направилось к памятному камню вблизи церкви, где таможенник Робертсен намеревался произнести речь.
    Дело происходило, когда начал таять лед и стояла ужасная апрельская распутица, так что процессия всю дорогу прыгала и пела, пела и прыгала.
    Возле памятного камня уже собралось много других ферейнов с флагами, хотя заложен он был в честь мало кому известной личности, а именно в честь полковника шведской войны. Но с другой стороны, нельзя утверждать, что повод для праздника и пикника совсем уж ничтожный, нет, именно сегодня полковнику исполнилось сто пятьдесят лет или что-то вроде того.
    У камня уже стоял человек и произносил речь, отнимая время у собравшихся, но речь его не зажигала сердца. Таможенник Робертсен переступал с ноги на ногу и поглядывал на часы: его пароход отваливает в точно установленное время, поэтому он протиснулся вперед и при первой же возможности взял слово: «Почтенное собрание!» — но и его речь не зажгла сердца.
    Солнце хоть и сияло, но уже начало садиться. Все скучали и мерзли. Какой-то человек вышел из лесу и привлек к себе внимание. Он вел корову на веревке. «Тпру!» — сказал он корове до неприличия громко и остановился. Под мышкой он держал зонт — это при таком-то солнце, на голове фуражка, ни воротничка, ни галстука на нем не было, но при всем при том белая накрахмаленная манишка. А корова была укрыта лошадиной попоной, чтоб не мерзла.
    «Тпру!» — сказал он еще раз так же громко, словно желая, чтоб его узнали. Однако нужды в том не было, его и так знали почти все, а многие подошли и поздоровались. Это оказался Ульрик Фредриксен, капитан Ульрик, бывший капитан «Воробья».
    — Что, прогуляться вышел?
    — Да, прогуляться. Я из дому, я живу вон там, позади, у меня хутор. А что у вас такое? Я слышал, здесь отмечают какой-то праздник.
    — Нет, мы просто приехали на прогулку.
    — На «Воробье», конечно. Можно мне с вами вернуться в город?
    — Чего-нибудь сообразим. Чтоб капитан да не смог.
    Нельзя было исключить, что они слегка над ним потешаются. Ульрик производил несколько странное впечатление, без галстука, но в накрахмаленной манишке, а под мышкой — зонт. Фуражка прежняя, капитанская, только с нее спороты золотые шнуры и пуговицы.
    — Не знаю только, как мне быть с коровой, — сказал он.
    — Тебе, может, нужно сводить ее к быку? — спросили его с подковыркой.
    — Нет, я хочу ее продать. Я слышал, что сюда приедет много народа, вот и надумал прийти — авось ее кто-нибудь купит.
    — А чем она больна, корова-то?
    — А кто сказал, что она больна? Нет, просто мой брат дал мне небольшой хутор с коровами и лошадьми, но сам-то он болен и не понимает, что я ему говорю. Говорить с его мадам и вовсе без толку, она против меня настроена. А что мне делать с хутором, если они не дают мне денег? Вот и приходится продавать корову.
    Капитан Ульрик попал в сложные обстоятельства, его бравада и лихость словно приувяли. Но это его не портило и не принижало, напротив даже, он стал искренней и выглядел как бы просветленным. Его открытые ответы на все вопросы делали его крайне симпатичным, и людям сразу захотелось помочь ему. Мясник Матисен стоял возле памятного камня и слушал речь, его привели посмотреть корову.
    Он спросил, сколько корове лет.
    — Три года, так они говорят.
    Почему же он надумал продавать такую молодую скотину?
    — У меня дома говорят, что она дает молоко только из трех сосков, по одному — на каждый год, а как пройдет четвертый год, у нее раздоится и четвертый.
    Тут уж все захохотали.
    — Да я в этом ничего не смыслю, — сказал он и смутился.
    Жалко Ульрика, дома его явно держат за дурака. Матисен купил корову, извлек толстый бумажник и расплатился.
    Ульрик поблагодарил, у него стал довольный вид, и он великодушно отказался забрать попону. Мясник отыскал человека, чтоб тот проселком отвел корову в город.
    Когда таможенник Робертсен завершил свою речь и отзвучало, как и положено, троекратное «ура», он выстроил своих людей и повел обратно. Они снова запели. А капитан Ульрик поднялся на борт с видом человека при деньгах.
    

    Он отыскал штурмана и расселся у него в каюте.
    — Все тот же год! — воскликнул он и указал на отрывной календарь.
    Штурман промолчал.
    — Когда другой повесите, я спрашиваю?
    — Когда придет время.
    — Ну и глупо. — Он позвонил и заказал вина. Рюмок принесли две, но штурман пить не стал. — Конечно, глупо. Как вы с ним ладите?
    — Так и ладим.
    — А как?
    — Как с вами ладил. Нам друг с другом делить нечего.
    — Ну и отлично! — усмехнулся капитан Ульрик. Он уже опрокинул несколько рюмок и стал больше походить на себя прежнего. — Все равно как среди зверей и немых. Мне здесь было неуютно, потому я и сошел на берег. Как вспомню, что из месяца в месяц, из года в год вы ходили по палубе, не произнося ни слова, и календарь ваш застыл на одной дате, будто вам кто-то запретил передвинуть его на десять лет вперед, — как это все понимать?
    — У меня во рту какая-то гадость, так что я не могу обсуждать с вами эту тему.
    — Теперь-то мне на это наплевать, но раньше я не раз задавал себе вопрос: уж не означает ли это поражение в гражданских правах на десять лет? Не диво, что я так думал.
    Штурман не ответил.
    — Во всяком случае, это было как-то неприятно, и я не захотел здесь дольше оставаться.
    — Просто ваша буфетчица ушла.
    — Буфетчица? Какое мне дело до этой буфетчицы-конфетчицы! Да никакого. К тому же она сбежала на сушу с фармацевтом. Вам это известно?
    Штурман не ответил.
    — Известно, я вас спрашиваю?
    — Совсем недавно он был у нас на «Воробье» с совершенно другой дамой.
    — Вы серьезно?! — с явным интересом воскликнул капитан Ульрик.
    Штурман взглянул на часы, болтовня гостя его, кажется, ничуть не занимала.
    — Загляните-ка сюда, вы ничего не видите? — спросил штурман и открыл рот.
    — Чего тут видеть? Премерзкая пасть. Впрочем, я вполне допускаю, что и моя выглядит не лучше.
    — Загляните глубже, — попросил штурман.
    — Да там все коричневое и синее.
    — И болит.
    Ульрик:
    — Загляните теперь в мою глотку, похожа она на вашу или нет? Думаю, что не похожа.
    Штурман заглянул и сказал кратко:
    — Нет. Не могу понять, что там у меня в горле. Может, я съел что-нибудь ядовитое? Иногда меня там словно иглой пронзает.
    — Надо бы вам посоветоваться с врачами.
    — Скоро я совсем не смогу глотать. И, по совести говоря, мне и есть-то не хочется.
    — Да, нам всем приходится несладко. Она написала мне и опять звала: так, мол, и так, она тоскует и тому подобное. Значит, говорите, фармацевт был здесь с другой дамой?
    — Недели две-три назад.
    — Стало быть, бросил ее. Готов поручиться спасением души, что это он ее бросил. А как вы полагаете?
    — Ну хорошо, бросил, и что с того?
    — Я знаю, вы такой хитрый, что якобы никогда ничего не понимаете. Но тогда мне незачем распродавать своих коров, чтобы добраться к ней, зря я это сделал. Мне надо было спокойно сидеть дома, а она сама бы пришла.
    — Вполне возможно, — сказал штурман и взглянул на часы.
    — Тогда получается, что сегодня вечером я ее не увижу. Я заночую на судне, а завтра с утра пораньше сяду в лодку и поплыву домой. Вы не думаете, что так будет лучше всего?
    — Кто-то посоветовал мне лечить горло лимонным соком.
    — Или коньяком, — сказал Ульрик. — Для горла нет ничего лучше, чем коньяк. Я бы применял его при каждом удобном случае. Но коньяк так безбожно дорог, давно его не пробовал.
    — А что вы делаете у себя на хуторе?
    — Делаете!! Засунуть такого человека, как я, на хутор! Баста, я ухожу.
    — А потом что?
    — Что потом? Если мадам из имения не перестанет меня злить, я ей тогда покажу…
    Штурман еще раз взглянул на часы и вышел.
    Каждый из них говорил о своем. Сговаривались ли они, чтобы отвести беду? Нет, они не сговаривались, но обоим было плохо, они сердились, они были недовольны и собой, и другими. Как же это получается? Никак и не получается, просто жить очень плохо. Они не выходили из себя, они не бранились, они были бессильны и покорны и заглядывали друг другу в горло.
    Уже на подходе к причалу капитан Ульрик заплатил за вино, прикупил еще бутылку и в обнимку с ней сошел на берег. Ночевать он не вернулся. Мы меняем свои намерения. И всем нам приходится несладко.
    А вот капитан Абель проявил необычную для него решимость: как человек, презирающий смерть, он пошел в полицейский участок и сделал заявление на таможенника Робертсена. Такая у него была нужда в деньгах.
   

   

    

     XX
    

    Волнение, скрытое под гладкой поверхностью.
    В среду перед Пасхой на молоковозе отправился в плавание молодой Клеменс. Уж верно, какая-нибудь причина заставила его это сделать, впрочем, он и не скрывал, чего хочет: он хотел кое-что узнать об Африке, о Натале и полагал, что капитан Бродерсен просветит его на этот счет, но Абель никогда не ходил в те края, он побывал только в Америке и в Австралии.
    — Тогда прошу прошения, капитан.
    Он сел в уголок рядом с мясником Матисеном, который тоже плыл на пароходе и собирался отконвоировать домой корову, сбежавшую от него этой ночью. Они долго сидели рядышком. Клеменс выглядел ухоженным и имел благородный вид: волосы подстрижены, перчатки, новые галоши.
    Мимо прошла Лолла. Клеменс встал и раскланялся. Они были давно знакомы и немного поговорили.
    — Вот, Лолла, я первый раз еду с вами.
    — Добро пожаловать.
    — У меня было дело к капитану, вот почему я пришел.
    Лолла ушла, а он объяснил мяснику, чтоб не возникло никаких недоразумений:
    — Я назвал здешнюю буфетчицу по имени, Лоллой, она была у нас — я хочу сказать дома — в нашей семье. Мы с ней старые знакомые.
    Прошло несколько часов, но они все сидели и сидели вдвоем, полагая, что от добра добра не ищут. Отрадно было сидеть здесь, курить и ничего не делать. Они могли видеть все, что происходит на остановках, но в основном просто глядели на чаек и на природу и говорили помаленьку о том о сем. Погода была ненастная, над морем бушевала круговерть.
    Капитан сменился с вахты и тоже к ним присоединился. Зашла речь о беглой корове.
    — Ну и шутку она со мной сыграла, — сказал мясник. — Дело к Пасхе, мне нужно мясо, ее собирались вчера забить, а она возьми и убеги.
    — И пробежала всю дорогу от города до дома?
    — Да, вы не поверите, но мне уже звонили оттуда, что она вернулась к себе домой. Я купил ее у капитана Ульрика в воскресенье. Отличная, молодая коровка, но он решил ее продать, мол, доится только в три соска. Оказалось, это все выдумки, мы у себя ее подоили, она прекрасно доится во все четыре, просто над ним кто-то подшутил, потому как сам он ничего в этом не смыслит. Ну вот, поставили мы ее в хлев, задали ей корму, мучной болтушки и всякого другого, причем сразу же, вчера, когда она стояла и отдыхала после перехода. И представьте себе, той же ночью она отвязалась, высадила дверь и убежала домой.
    — Невероятно!
    — Мне уже доводилось слышать о подобных случаях. У животных есть такое чувство направления, что, даже когда их привозишь морем, они могут вернуться домой по проселочной дороге. И пусть даже дома их не потчуют ни мукой, ни мелассой, как у меня, они все равно рвутся домой.
    — Это любовь к родному дому, — говорит Клеменс.
    — Уж и не знаю, что это, но они стремятся туда, где были детьми.
    Капитан:
    — И вы все равно хотите ее забить?
    — Да нет, — ответил Матисен, словно бы застыдившись, — я передумал, пусть останется у меня на племя, уж больно она красивая.
    — Вот и хорошо.
    — Это жена меня уговорила. И еще, капитан, нельзя ли попросить вас завтра на обратном пути взять на борт корову, тогда ей не придется в третий раз проделывать этот долгий путь своим ходом.
    — Что-нибудь сообразим, — отвечал капитан.
    — Я уже говорил со штурманом, но он считает, что у вас нет места.
    — Да есть у нас место.
    Мясник Матисен сошел на берег и отправился за своей коровой.
    Капитан:
    — Занятную он рассказал историю.
    Клеменс, немного подумав:
    — Он, как и многие до него, сделал очень верное наблюдение: животные любят родной дом и хотят быть дома. Даже у диких зверей и то есть свой участок, свои угодья, свой дом. Порой им в другом месте даже лучше, но они все равно стремятся туда, где родились. По весне лосось и форель идут на нерест в озера, откуда они родом. Перелетные птицы высиживают птенцов там, где родились сами. Я помню удивительный тому пример еще по отцовскому дому: поскольку все скворечники были заняты, чета скворцов поселилась на жалкой дощечке, прикрепленной к стене. Один раз доска вместе с гнездом рухнула на землю, ее бережно водрузили на прежнее место, и скворцы тотчас туда вернулись.
    — У них, может, другого места не было.
    — Полно было мест, и они могли устроить себе превосходное гнездо под любой из тысяч кровельных черепиц. Но самое интересное, что и через год скворцы вернулись на ту же доску, и так каждый год, хотя дом у них был прескверный. Потом доску сняли сразу после Рождества и прикрепили на то же самое место новый скворечник. А доску — в порядке эксперимента — перенесли на другую стену. Но представьте себе, скворцы отыскали ее и снова на ней обосновались, а новый скворечник так и провисел все лето пустой.
    — И что ж это была за доска такая?
    — Маленькая и узкая дощечка вместо пола, а стены и крыша из клеенки. Жалкий скворечник, его придумал и сделал маленький мальчик. Но для скворцов он стал родным домом.
    — Кажется, это и есть то, что называют инстинктом?
    — Да, любовь к дому, голос крови. Я не знаю всех тайн, с этим связанных, но это прекрасно. Среди всего неясного и непонятного, в котором мы, люди, влачим нашу жизнь, здесь она обретает и волю, и смысл. Жизнь сама и породила любовь к родному дому, ее не выдумали.
    Капитан помолчал, а потом вдруг спросил без всякой видимой связи:
    — А что вы скажете о человеке, который только о том и мечтает — прямо как больной, — чтобы навсегда покинуть свою родину?
    — Вы сказали — навсегда?
    — Да, навсегда.
    — В этом я не разбираюсь, — отвечал Клеменс. — Но что, если — как вы сами сказали — у него это просто больная идея? Что, если ему просто недостает естественности и душевного здоровья?
    — У него здесь нет никаких корней.
    — Никаких? Уж какие-нибудь наверняка есть. Язык, к примеру, родной язык, он понимает все, что ему говорят, и может сам сказать все, что пожелает. И то, что он долго не был дома, а теперь вернулся и встреча с родиной трогает его до слез. И то, что он чувствует свою близость с земляками, которых встречает на чужбине, пусть он впервые их видит, но все равно знает, вернее, узнает по той растроганности, которую испытывает при встрече с ними. Я сам, правда, никогда не путешествовал, но читал об этом у других. Но вы-то ведь путешествовали?
    Капитан:
    — Я ничего об этом не знаю.
    Разумеется, Клеменс говорит не без умысла:
    — А если он лежит при смерти в чужой больнице, он несомненно мечтает очутиться на родине, чтобы там и умереть. А если его посетят мысли о Боге, на чужбине это будет другой Бог, совсем не тот Бог, который дома и который преисполнен доброты, и уже одно это заменяет больному лекарство, ибо в этом и есть задушевность. Господи, воскликнет он, а не mon Dieu!
    Капитан:
    — Я про себя говорил.
    — Понимаю. Но здесь у вас есть корни, капитан, тончайшие корни. Хотя очень может быть, что при тех либо иных обстоятельствах часть из них оборвалась.
    Капитан вздрогнул:
    — Вот поглядите, здесь идет снег, а в Кентукки сияет теплое солнце. — И тут, словно рассердясь на себя за чрезмерную откровенность, он встал и сказал: — Вы, кажется, хотели узнать что-то про Наталь? Вас наверняка сможет просветить штурман. Он на мостике.
    И капитан ушел.
    Да, у Клеменса есть на пароходе свое дело, и он должен показать, что не забыл об этом.
    Он подождал до обеда, а за обеденным столом штурман оказался его соседом. Но ему не удалось получить от него исчерпывающих сведений. У штурмана было мрачное настроение и болело горло, глотать было для него мукой, каждый раз он вздрагивал, словно глотал через силу.
    — Извините, штурман, вы бывали в Натале?
    — Я много где бывал. А какой именно Наталь?
    — Ну, Наталь, который в Южной Африке. Разве есть и другие?
    — Как минимум два. Большой город в Бразилии и страна в Африке.
    — А город Наталь в Африке?
    — Город Наталь в Африке называют Порт-Наталь. И кстати, его больше так не называют, теперь это Дурбан.
    Клеменс, извиняющимся тоном:
    — К сожалению, я забыл эту школьную премудрость.
    — А что вы хотели узнать про Порт-Наталь?
    — У меня там дело, и мне надо бы узнать кое-что о тамошних обстоятельствах. Как мне, например, добираться туда в случае надобности?
    — Только пароходом, единственная возможность.
    — И долго?
    — Да.
    Клеменс понял, что штурману больно, и умолк.
    Но тут штурман дал волю мучительной досаде, владевшей его мыслями. Он был человек нездоровый, истерзанный болью, все за столом видели, что он вздрагивает, когда глотает, будто во рту полыхает огонь. Обратив лицо к Клеменсу, он спросил:
    — А как насчет бразильского Наталя?
    Клеменс воззрился на него.
    — Правда, там я не бывал, — добавил штурман.
    Клеменс промолчал и доел свой обед. Он ничего не желал знать про Наталь в Бразилии, может, он и вообще ни про какой Наталь не желал знать. Его привел на корабль дурацкий повод.
    После обеда он остался в салоне. Нашел там газеты, какой-то журнал, но меньше читал, чем наблюдал за буфетчицей, которая сновала туда и обратно, покуда девушки убирали со стола. Буфетчица же без всякой просьбы с его стороны принесла ему пирожное и кофе.
    — Можете здесь курить, — сказала она, — мы потом проветрим.
    Она была очень внимательна к нему. С одной стороны, фру Бродерсен, но с другой — все-таки Лолла.
    Он сам заговорил с ней:
    — Я еще раз прошу извинить меня за то, что тогда просил вас хозяйничать у меня.
    — Нет, нет, не извиняйтесь…
    — Это было очень глупо с моей стороны. Я это понимаю теперь, когда вижу вас здесь.
    — Вы взяли довольно шуструю девочку? — Лолла покраснела, почувствовала это и добавила: — Уж и не помню, кто мне это сказал.
    — Вероятно, фру Гулликсен, — ответил он спокойно и сдержанно.
    Лолла промолчала.
    — Да, Регина и впрямь очень проворная. Она еще совсем молоденькая, но вполне зрелая и работящая. Трудно сказать, сколько она у меня пробудет.
    — Долго, я думаю. Такое соблазнительное место.
    — Боюсь, она скоро обручится. И я опять останусь без помощницы. Лолла, а почему вы не сядете? Вы же у себя дома, — с улыбкой сказал он.
    Лолла села:
    — Я видела, как вы разговаривали с капитаном, и мне хотелось бы узнать, какое впечатление он на вас произвел.
    Клеменс в свою очередь тоже задал вопрос:
    — Как это все получилось? Не было ли для него большим потрясением, когда он стал капитаном?
    — Не знаю. Возможно, в первый момент. Но надолго его не хватило, он теперь уже не испытывает никакого восторга. Я никак не могу заставить его дорожить своим местом и прилагать какие-то старания. Он ходит все в той же форме, в какой начинал, и не желает заказать новую.
    Судя по всему, мысли Клеменса занимал отнюдь не капитан Бродерсен, поэтому он сказал:
    — Да, он странный человек. А как вы, вам здесь нравится?
    — Да, я уже прижилась.
    — Что вы сейчас читаете? Я получил много новых книг.
    — Я теперь уже не так много читаю.
    — Вот и я тоже нет. У меня сейчас два сложных процесса. Я из-за этого и пришел сюда, надеялся получить кой-какие сведения об Африке.
    — Да, штурман очень нехорошо вам отвечал. Но он нездоров, его донимает боль в горле.
    — Я понял, — сказал Клеменс. — А вы можете приходить и брать у меня книги. — Он взял ее за руку, это была большая, это была страстная рука, и он сделал вид, будто хочет поглядеть на ее часы. — А ремешок не режет? Нет? Сосуды не пережимает? Здесь ведь как раз бьется пульс.
    Ничего больше он делать не стал, выпустил ее руку, но и это уже было кое-что.
    Лолла, однако, вернулась к теме «Абель».
    — У вас не возникло впечатления, что это его первая и последняя форма на борту корабля?
    — Нет, почему же? Лично мне он ничего об этом не говорил.
    — Просто я замечаю, что он стал какой-то беспокойный. Его тянет куда-то прочь, снова тянет отсюда.
    — Потомки викингов стремятся в путь, — ответил Клеменс, надеясь завершить тему.
    Но она продолжала:
    — Я никак не могу успокоиться. Он мог бы служить здесь, иметь свое место в жизни и кусок хлеба.
    Клеменс утешил ее:
    — Видно, он просто не из тех людей. Не принимайте этого так близко к сердцу, одному Богу известно, как что повернется, может, он со своим «стремлением в путь» счастливее, чем мы, те, кто остается. Все еще наладится, вот увидите, все наладится, как для него, так и для нас.
    Но поскольку она и дальше ни о чем другом говорить не желала, он оставил ее и вернулся на палубу. Кислая погодка, снежные вихри, палуба мокрая от талого снега — словом, не самый удачный день, чтобы заявиться на борт «Воробья» с каким-то делом. Однако, если учесть все обстоятельства, день никоим образом нельзя признать неудачным. И не потому, что штурман подошел к нему и, можно сказать, принес извинения за свою резкость во время обеда, — это, пожалуй, ничего не значило.
    Клеменс испытывал небольшое удовлетворение и при мысли, что он не последний человек здесь на судне, что люди относятся к нему уважительно, с почтением. Когда он проходил мимо кого-нибудь, ему охотно давали дорогу, когда он говорил о погоде, ему с готовностью отвечали, а это не так уж и мало для человека, который много лет был всего лишь доверенным лицом у своего отца и не Бог весть каким адвокатом, от которого вдобавок сбежала жена. Он снова уселся в уютный уголок, где сидел утром, и сразу заметил, что многие пассажиры были бы не прочь сесть где-нибудь поблизости, но не решались. Ах, до чего же приятно быть чем-то другим, нежели просто ничем.
    А тут еще и Лолла принесла его галоши и посоветовала надеть их, погода холодная, на палубе сыро — она даже нагнулась, чтобы помочь ему.
    — Ах нет, дорогая Лолла, никоим образом, что это вы вздумали!
    Но, забирая у нее галоши, он еще раз подержал ее руку, а это уже опять было кое-что.
    Замечательный выдался денек на борту «Воробья». Нет, с извинением штурмана все обстояло не так просто. Этот человек вовсе не просил прощения, он пришел, чтобы как-то объясниться: еда была такая горячая, он прямо сгорал заживо, оттого и был сердит.
    — Да ладно, — сказал Клеменс. — Почему вы носите на шее такую толстую повязку?
    — Не знаю, поможет ли это, но у меня в горле какая-то гадость, и я пробую все средства подряд.
    — Дифтерит?
    — Не знаю.
    — Дайте-ка я взгляну, — приветливо сказал Клеменс и встал.
    — Там ничего не увидишь.
    — Да я и не врач, — ответил Клеменс и снова сел.
    — Врач! — желчно хмыкнул штурман. — Будто врачи хоть что-нибудь понимают. Не стану даже рассказывать вам, что они нашли у меня в горле. — И он подозвал Алекса: — Возьми швабру и подотри эту слякоть.
    

    Они прибыли в порт и ошвартовались, молочные бидоны и прочие товары отправились на берег. Теперь все были свободны, и Абель тоже. Клеменс подошел к киоску и купил газеты, Абель был не охотник до газет, он завел разговор с машинистами. Наступил вечер. Клеменс лежал в парадной каюте номер один.
    Ночью Лолла дважды коротко постучала в дверь капитанской каюты и быстро вошла туда. Горел верхний свет, тикал будильник, было примерно два часа ночи.
    — Ты не звонил?
    Абель, не поворачиваясь:
    — Нет.
    — Странно, а дощечка с твоим номером откинулась.
    — Иди, ложись, — сказал он.
    — Да, конечно, лягу. Тебе ничего не нужно?
    — Нет, спасибо.
    — Ты извини, что я не совсем одета…
    — Ступай, Лолла, ложись.
    Он не повернулся и не взглянул на нее, она уже не первый раз наведывалась к нему таким манером. Это же надо так заботиться о «Воробье» и его людях, чтобы расхаживать по ночам и проверять, все ли в порядке.
    

    На обратном пути с ними ехала корова. И впрямь юная красавица. Она чуть побаивалась, но, не сопротивляясь, поднялась по мосткам, и не было на палубе ни одного человека, который держался бы лучше и с большим достоинством. Куда мы ее устроим? Сюда? Или, может, сюда? Или, может, отведем ей каюту? — спрашивал один шутник. Корове воздавались всяческие почести, ее похлопывали и поглаживали, а девушки-официантки принесли ей всякие лакомства.
    — Как ее зовут?
    — Клара, как я слышал, — отвечал мясник Матисен. — Ну разве я не говорил, что она — человек.
    Клару поставили в тихий уголок, где возле нее все время кто-нибудь сидел и разговаривал с ней. Когда корабль, обогнув маяк, вошел в тихую заводь, Клару отвязали и разрешили гулять по палубе. Стоя у релинга, она разглядывала приближающийся берег. Большие, кроткие глаза вбирали впечатления.
    Клара сошла на берег, а на палубу вихрем ворвался другой пассажир — то был таможенник Робертсен. Он кого-то поискал наверху и внизу, заглянул в салон. Там чем-то занималась буфетчица.
    — Где Абель?
    — Абель?
    — Где Абель, я спрашиваю?
    Буфетчица не ответила и продолжала заниматься своим делом.
    — Дура! — прошипел Робертсен и помчался дальше.
    Абеля он, разумеется, застал у себя, в капитанской каюте. Робертсен и сам мог бы о том догадаться, но слишком уж он разгорячился. Он бушевал, он трясся, он кричал, что Абель еще пожалеет, еще раскается! Неслыханная наглость — наслать полицию на человека, который никогда ничего дурного не сделал. Но дайте срок, они еще вволю насмеются, на Лоллу он уже заявил и заявит на всю их семейку, отец-то у нее прижил ребенка со служанкой, до того как задать деру. Абелю придется взять свое заявление обратно! Это же просто неслыханно — допрашивать официальное лицо, государственного человека!
    Клеменс не хотел сходить на берег, не попытавшись еще раз соблазнить Лоллу новыми книжками, — пусть она все-таки наведается к нему и возьмет все, что ни захочет. Лолла учтиво поблагодарила и отговорилась тем, что на корабле у нее почти не остается времени для чтения. А что, если капитан когда-нибудь в порядке исключения надумает прочесть книгу? Нет, он не читает книг, он читает только календарь, он внимательно его изучает. Она, Лолла, просто его не понимает. Интересно, какое впечатление сложилось у Клеменса о капитане?
    Да-да, конечно, отвечал Клеменс, а книги она может брать, когда захочет, если ненароком будет проходить мимо…
   

   

    

     XXI
    

    В Страстную пятницу «Воробей» рейсов не делает. Страстная пятница — большой праздник, вот он и не делает рейсов, нет и нет. Но как же так получается: рядом ошвартовался другой каботажный пароходик, он и по праздникам ходит, и по другим дням, без исключения. Это вам не молоковоз, который по праздникам стоит на приколе.
    От беспокойства и праздности Абель стоит, поглядывая на пароходик, — он не прочь бы там очутиться. Одна только мысль об этом вызывает в душе вспышку, и радость распускается словно цветок. Он кричит штурману на пароходике, который сидит возле машины и курит свою трубочку: «Уже звонили?» Штурман, может, и отвечает, но не так, чтобы его можно было расслышать. Абель торопливыми шагами устремляется к нему и спрашивает, будто это Бог весть как важно:
    — Свисток давали?
    — Первый, — отвечает штурман и тут же дает второй.
    Вспышка в Абеле гаснет: какое ему дело, давали свисток или нет, он все равно не может поехать — у него нет денег. Раздается третий свисток.
    — Я просто так, — говорит он, — тут одно письмо…
    Благоприятная возможность безнадежно упущена. Точно так же ему предстоит упустить и следующую. На первый день Пасхи он тоже не смог уйти, а на второй уже снова возил молоко. И не оставалось никакой надежды вырваться с корабля до Троицы. А до нее еще целых семь недель.
    За это время к нему много раз заявлялась полиция с расследованием. Робертсен стоит на своем: что это собственноручная подпись Абеля, и жена его, и дочери видели, как он проставил свое имя сперва в альбомах для стихов, а потом — под долговым обязательством. Те же буквы, то же перо, те же чернила — пожалуйста, можете отправлять на экспертизу, говорил Робертсен. А полиция говорила так:
    — Если подпись Абеля действительно подделана, чего ж он тогда пошел в банк и выкупил фальшивое обязательство? Очень странно.
    Они столько времени его терзали, что он впал в прежнее равнодушие и плюнул на все. В довершение несчастья об этом проведала Лолла и крайне разволновалась. Как он мог собственными руками разворошить старую историю, которую сам же в свое время похоронил? Неприятное для него выдалось время.
    Абель стоял на своем мостике, по времени — между началом лета и Троицей, вел «Воробья», ненавидел его и презирал. Он испытывал глубокое разочарование, он был истерзан необходимостью соблюдать какие-то нормы поведения и проявлять внимание к тому, что его решительно не привлекало. Но что же тогда его привлекает? Жить как Бог на душу положит и плыть по течению? Вот на лесопильне в Канаде он мог работать, но это было много лет назад. В родном городе он сумел однажды спасти человека по имени Алекс, но и это было много лет назад, просто случай, вспышка, и опять ничего.
    Жизнь на корабле тоже ни к чему его не побуждает, ну ни капельки. Идиотизм повседневного бытия, единожды утвержденный, остается без перемен, его лишь слегка разнообразят молочные бидоны, которые надо поднять на борт, и бидоны, которые надо снести на берег. Ну как это выдержать? Безопасность самого парохода — продуманная надежность в любом закутке, любом углу — тяготила его; фарфоровая дощечка над каждой дверью, чтобы не ошибиться, кнопки, чтобы на них нажимать, и подушки, куда ни глянь — всюду подушки. Не в том дело, что он жаждал опасностей и смерти, для этого он был слишком равнодушным, но перемена доставила бы ему какую ни то радость. На больших парусниках есть по крайней мере такелаж, по нему можно лазить вверх и вниз, а здесь — настоящие лестницы с коврами и медными перилами, и никакого тебе такелажа.
    Но разве он не занимает сейчас именно тот пост, который ему по плечу? Разве он какой-нибудь предводитель с саблей наголо, из тех, что очертя голову бросаются на штурм: за мной, ребята! Нет и нет! Однако при всей своей незначительности он не лишен характера. А это уже кое-что. Он наделен божественным равнодушием ко всему происходящему. И это тоже кое-что. Он способен многое терпеть, способен выносить лишения. Он не пытается спрятаться за чью-то спину в поисках защиты, он исполнен великодушной терпимости и вовсе не думает, будто обладает чем-нибудь, что нуждается в защите.
    Его слабая предприимчивость и более чем средний уровень развития — единственное, что он взял на вооружение, позднее это становится для него единственным оружием, но зато надежным и совершенным оружием является для него суверенность. Такая вот суверенность.
    Погода и ветер оставляют его равнодушным. Небольшие перемены, кой-какие неполадки в машине — тоже. Не говоря уже о событиях другого рода: например, в него стреляли. Когда Алекс какое-то время тому назад стрелял в него, он как раз стоял и завязывал шнурки на ботинках — и довязал до конца. Он и сегодня поступил бы точно так же — завязывал бы, пока не завяжет.
    Если бы он, по крайней мере, скрылся куда-нибудь вместе с пароходом, чтобы его пришлось искать. А он вместо этого делает совсем другое: разъезжает с молочными бидонами по крестьянским хуторам и возвращается домой под вечер.
    В приборной висела карта с маршрутом «Воробья». Безотрадный маршрут, прямой, как железнодорожная линия, он и пролег точно так же — откровенно и нагло, не испытывая стыда. Абель стоял на мостике и видел, что нет ни малейшей надежды совершить ошибку, весь маршрут шел вдоль берега, но не на санках, нет, он обречен шлепать по воде. А когда он подходит к берегу, люди что говорят? Это что, пароход пришел? Нет, это просто «Воробей».
    

    Неделя за неделей — на капитанском мостике. Скоро Троица, ну и что с того? Он не мог прихватить кассу и сбежать, потому что кассы у него не было, он только вел подсчеты. Он мог бы продать кое-что из одежды старьевщику, но получит-то он за нее всего ничего. А этот подлец Робертсен и лодки не продает, и долги не платит.
    Сегодня он прибежал на мостик в последнюю минуту, времени, чтобы толком одеться, у него не было, а потому на нем нет воротничка, а есть только куртка поверх рубашки. Все равно. Конец мая, на дворе теплынь.
    Пассажиров нет, никто не уезжает из дому перед самой Троицей, только слепому шарманщику помогают взойти по трапу вместе с шарманкой. Сегодня он не хромает, нет у него и язв на ноге, но он все так же слеп и, по обыкновению, движется ощупью. Руки у него до смешного маленькие, кожа нежная, потому что этот лентяй никогда в жизни не работал. Он бывает очень доволен, когда люди разглядывают его маленькие руки и приходят к выводу, что он благородного происхождения.
    Лолла поднимается к капитану с недостающими деталями туалета, чтобы он надел их в приборной. Она уже не первый раз приносит ему одежду, так она щепетильна во всем, что его касается, он должен быть в полном параде еще до первой остановки. У каждого свой бзик, вот Лолла, та, например, желает быть леди.
    — Помочь тебе повязать галстук?
    — Нет, спасибо.
    Она уже не раз это ему предлагала и неизменно получала отказ, ему не хочется, чтобы ее грудь прикасалась к его груди, чтобы ее дыхание задевало его лицо. Впору криком кричать. Вообще-то дыхание у нее приятное, слишком даже приятное.
    — А вот тебе чистый носовой платок.
    — Спасибо.
    Лолле не остается ничего другого, кроме как уйти.
    Она не посмела снова завести речь про Робертсена, хотя история эта неотступно ее терзает. Более того, она даже напевает, спускаясь по трапу, словно ей все безразлично, она просто оказала капитану обычную любезность. Капитан поблагодарил ее и со своей стороны тоже был любезен, ему тоже не оставалось ничего другого.
    Часы подошли к концу, долгие часы утренней вахты, капитана сменяют, и он идет к себе в каюту. Одновременно поднимается со своего места слепой шарманщик и следует за ним. Он двигается вовсе не ощупью, он зоркий как сокол, он следует за ним и очень спешит. Без стука открывает дверь капитанской каюты и заходит. Потом закрывает за собой дверь. Но чтобы казаться совершенно слепым, спрашивает:
    — Это вы — капитан Бродерсен?
    — Чего, чего? — удивляется Абель.
    Шарманщик протягивает ему письмо, произносит всего два слова, объясняет, от кого это письмо, письмо от фру Ольги Гулликсен, и тотчас ныряет в дверь. Прочь, скорей, чтоб никто его здесь не увидел.
    А, от Ольги, деньги и письмо. «Извини, что здесь всего половина, напрасно я до свадьбы не попросила у него две тысячи — а так он уже заполучил меня и не дает. Так что надейся на будущее и счастливой тебе Троицы, дорогой Абель, кончаю, спешу».
    Да-да-да, ну конечно же Ольга — это единственный благословенный человек на земле, она вознесла его на гребне высокой волны, и он пребывает на этой высоте. Трудно удержаться и не рассказать об этом кому-нибудь, но не сошел же он с ума, как человек хитрый, он прячет письмо и деньги у себя под сорочкой. Он улыбается и остаток рейса проделывает словно во сне.
    Вечером на конечной станции он отыскивает Лоллу и приветливо с ней разговаривает. Лолла побледнела от тяжких мыслей, Робертсен ее осрамит и погубит. Да не погубит, сказал Абель, Робертсен ничего ей сделать не может. И вдруг он спрашивает, словно свалившись с другой планеты:
    — Лолла, ты, случайно, не помнишь, Лоуренсу в тот раз деньги посылали?
    — А других забот у тебя нет?
    — Мне как-то странно, что он не вышел на свободу и не написал мне.
    — Да посылали ему деньги.
    — Спасибо, Лолла. Ты всегда так славно улаживаешь все дела. Кстати, помнишь, тут рассказывали про корову? Она была до того привязана к своему дому, что ночью сбежала домой, ей хотелось быть там, откуда она родом. Как ее звали, ту корову?
    — Клара.
    — И еще говорили, что во все здоровые и чистые существа заложено стремление жить там, где они были детьми. Да. Вот я и не пойму, что это с Лоуренсом?
    Лолла закрывает лицо руками, такое отчаяние и растерянность вызывает у нее Абель. А он улыбается, его явно что-то радует, и еще ему жаль, что она так убивается из-за него, ему от души жаль ее, и он хочет ее утешить и успокоить.
    — Извини, что я заговорил про Лоуренса. Он ирландец, но восемнадцати лет приехал в Мексику и с тех пор не бывал на родине. Он оборвал свои ирландские корни.
    — Боже мой, ну о чем ты думаешь! — Лолла всхлипывает, потом начинает плакать.
    — Понимаешь, он был сыном арендатора и собирался справлять свадьбу. А она возьми да и выйди за другого арендаторского сына.
    Лолла начинает прислушиваться.
    — А почему она так поступила?
    — У нее было наготове оправдание, что, мол, теперь она должна выйти за другого.
    — А-а, — говорит Лолла растерянно.
    — И тогда Лоуренс покинул Ирландию и больше туда не возвращался. Куда же, спрашивается, делась его любовь к родине?
    — Н-да, — говорит Лолла.
    — Я хочу кое-что рассказать тебе про Лоуренса.
    — Да, да, — покорно соглашается Лолла. Она уже заметила, что Абель находится сейчас где-то на другой планете, но сама она так измучена тревогой, лучше что угодно, чем сидеть и размышлять. — Он объяснился с девушкой, перед тем как уехать?
    — Да, но она сумела оправдаться, так что он больше не хотел ее обвинять. Он мне сам это рассказал. Иди себе с Богом, сказал он ей. Иди и ты с Богом, сказала она ему, и поцелуй меня на прощанье. Но он не захотел ее целовать, она к тому времени уже очень изменилась, и лицо у ней стало некрасивое. «Ну хоть раз поцелуй!» — сказала она, а он ее целовать не хотел. Он только сказал ей снова: «Иди себе с Богом» — и ушел от нее. Она ему потом писала, но он не ответил на ее письмо.
    Лолла:
    — А как он выглядит, этот Лоуренс?
    — Отлично, можешь мне поверить. Мы встретились в молодости и держались вместе, даже будучи в разлуке, а когда встречались после всех писем, которые написали друг другу, то снова держались вместе. Поначалу он был не такой шустрый, как я, когда надо было освоить какое-нибудь новое дело, но зато именно он спасал нас обоих от полиции, потому что видом был получше.
    — А вас что, искала полиция?
    — Нет, разве что изредка. Понимаешь, чтобы тобой заинтересовалась полиция, много не надо. Когда мы были на воле, у нас не было ни крыши над головой, ни пропитания, ни денег. Нам доводилось, конечно, сковырнуть порой какой-нибудь замок либо высадить окно, а забравшись внутрь, мы могли открыть и другие замки, чтобы найти что-нибудь из харчей. Это строжайшим образом запрещено, говорила нам полиция. Но тут Лоуренсу просто не было равных, он рвал рубашку на груди и показывал, как мы отощали. «Вы только поглядите!» — кричал он, хотя мы, может, вовсе и не были такие уж тощие.
    Лолла до того заслушалась, что даже позволила себе улыбку.
    — Забавная жизнь! — сказала она.
    — Он был достойный парень и добрый католик, ходил к исповеди, и все его уважали. В Мексике он даже ввязался в какую-то революцию, но бросил это дело, а в Канаде стал полицейским. Он был по-прежнему видный и блестящий, как звезда, но к тому времени начал сильно поддавать. Я встретился с ним в Канаде и частенько вырывал рюмку у него из рук и выливал на пол, а он не спорил. Он три года проработал в полиции, потому что был вполне еще расторопный, а потом — стоп. Когда мы вместе с ним приехали в Штаты, настроение у него было бодрое, на дворе весна, он нашел работу на кладбище — обкладывать могилы дерном. А я нашел работу в небольшой мастерской и набивал пружинные матрасы. Работа, конечно, была не самая подходящая ни для него, ни для меня, хотя Лоуренс с молодых лет привык ковыряться в земле и отлично обкладывал могилы дерном.
    Проработав какое-то время и поднакопив деньжонок, мы купили каждому по шерстяному пледу и пошли бродить по Штатам. К весне мы устроились работать на большую ферму, а в полевых работах Лоуренс тоже знал толк, он хорошо работал и стал вторым человеком после хозяина, а нас там всего было десять. Когда сев закончился, мы побрели дальше и дошли до Кентукки. Деньги у нас водились, мы отлично прожили лето, а осенью снова подрядились работать на ферму и накопили денег на зиму. Все складывалось как нельзя лучше, а с тех пор, как мы ушли из Канады, прошел год.
    Но Лоуренс начал пить по-черному. Сперва я оправдывал его тем, что мы осели в негритянском поселке, а когда ничего, кроме негров, кругом не видишь, так и не захочешь, а запьешь. Мы к неграм хорошо относились, и поют они хорошо, и так далее, но чтобы с утра до вечера, да еще на трезвую голову хорошо относиться к неграм! У некоторых были совсем белые волосы и бороды, а лицо черное, ну совсем не такие, как мы, то ли они из-под земли вылезли, то ли с луны свалились, — так нам казалось, и еще они никогда не смеялись, у них рот не так устроен, чтобы смеяться. У Лоуренса одно время жила в хижине девушка-негритянка, она стелила постель и готовила еду, не выпуская изо рта сигарету, а что пепел всюду падает, ей и горя было мало. Мне бы и наплевать на все, но Лоуренсу она надоела, он оттаскал ее за волосы, а когда она убежала, то остался один. Он не мог сам о себе позаботиться, ему бы уехать, а он тосковал еще больше и пил еще больше, так взрослый человек своей судьбой не распоряжается. И некому исповедаться, говорил он, надо все зажимать в себе.
    Весной мы бросили негров и пришли в город к белым и подыскали себе работу, думали, что теперь все будет хорошо, но Лоуренс уже слишком пристрастился к вину. Там-то он и получил письмо от нее из Ирландии. Он говорил мне, что ни разу не ответил ну ни на одно ее письмо, но я думаю, он говорил так для важности, потому что, бывало, куда мы ни приедем, ее письмо уже нас дожидается. Стало быть, она знала, где он есть. В письме она писала, что муж ее бросил. Плохо-то как, сказал, помнится, я. Чепуха, ответил он. Они богатые, захотят — разъедутся, захотят — съедутся. Лоуренс не принял эту новость близко к сердцу, она для него и впрямь ничего больше не значила, а досаду вызывало лишь одно: он ее потерял и она досталась другому.
    Но конечно, с его стороны была большая глупость так много пить, мы с ним об этом часто говорили, он согласился со мной, что ему пора завязывать, и дал мне в том слово. Теперь он захотел снова вернуться в Мексику, сходил к исповеди и уехал туда. Не было его ровно год, а вернулся он как знатный господин — сапоги с отворотами и бархатный воротник на куртке. Он был очень крепкий и красивый и не буянил больше так, но конечно же вытворял всякое непотребство, когда на него накатывало, потому что вернулся он при больших деньгах, как бы они ему ни достались. Впрочем, все мы люди, все человеки. Я все это время работал в том же городке, в мастерской, мы чинили автомобили и другие машины, я боялся потерять место, а потому не так уж часто проводил с ним время.
    Лолла слушает, слушает внимательно, она даже говорит:
    — Он вообще-то был для тебя неподходящей компанией.
    Абель:
    — Вот как? Тогда ты просто не знаешь Лоуренса. Это была компания самого высокого разбора, какую ты только можешь себе представить. Он мог быть и серьезным, и богобоязненным. Просто не возьму в толк, как ты могла такое сказать.
    — Я это поняла из твоих рассказов.
    — Ладно, могу привести тебе пример. Пошли мы с ним как-то вечером в дансинг, сидели там и ужинали с двумя его знакомыми дамами. А за соседним столиком ужинала парочка, которая выводила нас из себя, мужчина слишком много говорил, и кельнер все никак не мог ему угодить. Каждую минуту мужчина повторял свое имя: «Не забывайте, что меня звать Клонфиль!» Верно, он из французской Канады, подумали мы. Впрочем, все кончилось бы вполне благополучно, не будь у этого мужика такой зычный голос, что он даже заглушал музыку. Словом, мы с первой минуты могли на него разозлиться, но терпели. Но когда тебе пять раз подряд скажут: «Меня звать Клонфиль!» — всякое терпение лопнет, вдобавок этот мужик все поглядывал на наш столик и выпендривался, потому что наши дамы были красивее. Кельнер принес им заказанную еду, хорошую еду, но ему она не понравилась. «Заберите эту гадость, меня звать Клонфиль!» Господи, что он прицепился к своему имени? — сказали наши дамы. А Лоуренс, тот ничего не говорил, он наклонил голову над тарелкой и ел, ел, пока не доел все. А мужчина за соседним столиком все не унимался: стукнул кулаком по столу, бросая вызов всему залу. Вышибала держался поодаль, он не хотел его выгонять, потому что тот пил дорогое шампанское. Но все, конечно, понимали, что Лоуренс не потерпит, когда какой-то человек пялится на его дам, он бы и меньший грех не потерпел.
    И вот когда этот человек наконец решил поесть и взял нож и вилку, Лоуренс встал и подошел к нему. Схватил его за шиворот, прижал носом к столу и говорит: «Прочти сперва застольную молитву!»
    Лолла всплеснула руками:
    — В жизни такого не слышала!
    — Теперь ты видишь, какой он был порядочный человек: прочти, говорит, застольную молитву.
    — И тот человек помолился?
    — Ну, не сразу. Сперва он поднял лицо, а когда увидел, с кем имеет дело, рухнул лицом в столешницу в знак того, что сдается. Когда Лоуренс его отпустил, он встал, а Лоуренс назвал его по имени. «Ну что, Пат, опять взялся за старое? Never mind![8] Но все равно прочти сперва застольную молитву!» Тот человек сел, улыбнулся как дурак и прочел молитву. «Спокойной ночи», — сказал Лоуренс и отошел.
    Лолла опять:
    — В жизни такого не слышала! А кто такой был этот Пат?
    — Кто? Да никто, наверно. Вчера выпустили, ночью взял кассу, вечером гуляет, а утром сядет по новой. Так часто бывает. Лоуренс только и сказал: это один знакомый с моих полицейских времен. Но ты послушай, Лолла, что за человек был Лоуренс. Подходит он к Пату и говорит: «А теперь возьми меня за шиворот и прижми к столу, как я тебя прижимал». Пат успел протрезветь и не захотел этого делать, но, когда услышал, что Лоуренс больше не служит в полиции, согласился. «Вот это благородно с твоей стороны», — сказал он и крепко прижал Лоуренса лицом к столу. А потом они подали друг другу руку.
    Лолла покачала головой:
    — Я такую жизнь не понимаю.
    — Ну, конечно, это не похоже на здешнюю жизнь. В тот вечер я впервые увидел Анджелу.
    — Кого, кого? Ах да, ее…
    — Она сидела за нашим столиком, милая и доверчивая, из них двоих — самая красивая, красивее всех в этом зале. Я таких никогда не встречал. Лоуренс был с ней раньше знаком, но провожать ее пошел я. Она легла, а я сидел на краю ее постели и за всю ночь не посмел ни о чем ее просить, такая она была красивая. Так шло время, и я подарил ей шелковое платье, чтоб было что надеть, когда мы выходили с ней гулять. И в благодарность она захотела кем-то стать для меня. Вот так у нас все сложилось. Но мы слишком много времени проводили вместе, и я совсем запустил свою работу в мастерской, и это было очень плохо для нас обоих. Анджела думала, что это пустяки, и, когда мы поженились, она с готовностью последовала за мной в тот негритянский поселок, где мы когда-то жили с Лоуренсом и где меня знали. Там было можно жить почти задаром, я ловил рыбу в streamlet[9], посадил сладкий картофель, а по ночам бродил вокруг и всякий раз что-нибудь находил. Нам было очень хорошо…
    — Да, похоже на то по твоему рассказу.
    — По моему рассказу? — Румянец заливает щеки Абеля, и он восклицает: — Я опять хочу съездить туда!
    Лолла:
    — Чего-чего ты хочешь?
    — Это была шутка, неужели ты не понимаешь шуток? Но перед тем как умереть, я хотел бы… там есть одна могила…
    

    День спустя на обратном пути на борту остались только матросы из команды, даже слепой шарманщик и тот сошел на берег. Праздничный вечер, Троица и погода отменная. Лолла решила вечером дойти до своего домика, проведать мать и побыть у нее до второго дня Троицы. А где проведут Троицу капитан со штурманом, нечего и спрашивать, конечно же останутся на корабле. И еще останется одна из девушек, чтобы им готовить.
    Часы текли.
    — Это кто там поет? — с удивлением спросила буфетчица.
    Девушка сбегала посмотреть и доложила:
    — Капитан.
    — Капитан? — недоверчиво переспросила буфетчица. — Странно, очень странно…
    Они причаливают. Тот каботажный пароходик еще в пути.
    Но Абель проявляет непривычную суетливость, он как раз надумал сменить капитанскую форму на партикулярное платье. Чуть приоткрыв дверь, он спрашивает, ушла ли буфетчица, и девушка отвечает «да». Но когда Абель выходит на палубу в своем элегантном сером костюме и до того нарядный, что почти и узнать-то нельзя, буфетчица тут как тут.
    — Ты хочешь сойти?
    Абель изображает улыбку и полнейшее дружелюбие.
    — А разве у нас не Троица? Я решил принарядиться и немного проводить тебя, если ты, конечно, позволишь. Кстати, мне надо кой-чего купить, пока не закрылись лавки.
    Почти у города он слышит, как свистнул каботажный пароход.
    — Мне сюда, — говорит он, — до свиданья, Лолла.
    На беду, он угодил в маленькую лавчонку, которая торгует кой-какой снедью, мылом, свечами, яйцами, апельсинами, — что может подумать Лолла? Пришлось ему извиниться перед хозяйкой, сказать, что он ошибся, и уйти. Воровато озираясь, Абель выходит из лавки и видит, что Лолла стоит на прежнем месте и наблюдает за ним. Он юркает в соседнюю лавку, это лавка для крестьян, здесь продают всякую всячину — от игрушек до упряжи и сапог, и, когда он покидает эту лавку, Лолла уже идет прочь, но оглядывается и все смотрит, смотрит. А он не может больше ждать и припускается бегом, не заботясь о том, следует за ним Лолла или нет.
    Каботажный пароходик дает уже второй свисток, а немного погодя — третий.
    Абель врывается на борт «Воробья», хватает револьвер, что спрятан в кармане тонких брюк, и мчится прочь. Слишком поздно, каботажный уже отвалил, он описывает привычную дугу, чтобы потом развернуться, однако на лодке его вполне еще можно догнать. На лодке…
    Но ведь у Абеля в распоряжении есть одна, две, целых три лодки, рядком привязанные к причалу, это лодки Робертсена, он бросается к первой, отвязывает ее и берется за весла. Кругом бурунчиками вскипает вода, и он успевает догнать пароходик как раз на повороте.
    — Брось конец! — кричит он, отталкивает лодку ногой и вскарабкивается на борт.
    Вот он уже стоит на палубе и глядит назад. На пристани — ни души, там виден только высокий силуэт Лоллы.
   

   

    

     XXII
    

    Полиция его задержать не могла, он ведь не сбежал с кассой, а просто ушел. Возможно, он собирался вернуться с полдороги, потому что вся его одежда осталась в каюте, а может, просто надумал прокатиться в честь Троицы и назавтра воротиться.
    Лолла предупредила Вестмана и других членов правления, она не скрывала от них, что Абель, по ее мнению, уехал насовсем. Спрашивается, что теперь делать? Не говоря уже о том, что Лолла служила на «Воробье» буфетчицей, она вдобавок владела большинством акций, словом, ей было отнюдь не безразлично, чем все кончится. Так что пусть правление действует.
    Они прождали весь первый день Троицы. Абель не дал о себе знать телеграммой и вообще не объявился. На второй день «Воробью» предстояло выйти в обычный рейс, а капитана у него не было. Конечно, можно было снова пригласить Ульрика, но, единожды избавившись от него, они не очень-то жаждали получить его обратно, уж слишком он буянил. Оставалось попросить штурмана Грегерсена, пока суд да дело, вести пароход, а Лоллу — исполнять обязанности буфетчицы.
    Штурман Грегерсен был в плохом настроении и с ходу начал отбрыкиваться: у него болит горло, приходится полоскать его коньяком.
    Да, отвечали они, но за лето горло болеть перестанет.
    — Будем надеяться, — сказал Грегерсен угрюмо. Он злился, что посторонние люди позволяют себе рассуждать о его горле.
    — На том и порешим, — сказали они.
    Нет и нет. Грегерсен желал сперва все хорошенько обдумать.
    — Но «Воробей» должен выйти завтра в семь часов.
    Грегерсен, досадуя на их настырность:
    — Ладно, я согласен, но ненадолго, учтите. Вы спорите с больным человеком, а у меня слишком болит горло, чтобы заводить долгие разговоры. Но так уж и быть, раз сказал, значит, возьмусь. А кто будет меня подменять?
    Кто-нибудь из команды, думалось им, к примеру, старший матрос. Выбирайте сами.
    Дело наладилось, все вроде наладилось. Грегерсен за капитана, а подменяет его Алекс. Он проработал меньше других, но проходил на «Воробье» уже тринадцать месяцев и знал все, что знают другие. Вдобавок он был вежлив и хорош собой, и его можно было приспособить продавать билеты. Черт подери, если не Алекс, то кто же?
    Но потом все затянулось. Надолго затянулось. Прошла одна неделя, другая — и никаких перемен. Так могло продолжаться лишь в одном случае: если Грегерсен сдастся и будет постоянно выполнять капитанские обязанности. Все зависело от Грегерсена. И случилось небывалое: за лето у Грегерсена наступило значительное улучшение, то ли от морского воздуха, то ли от полосканий коньяком. Словом, он не отказался заменять капитана, а буфетчица и Алекс тоже ни от чего не отказались.
    Но ситуация не во всем была благополучной: Грегерсен и не думал тратиться на капитанскую форму, он даже не нашил третий золотой шнур на свою штурманскую куртку, а потому и у штурмана по имени Алекс не было ни малейших шансов обзавестись хоть одним шнуром. Алексу же не нравилось продавать билеты пассажирам в матросской робе, несговорчивые порой вообще не желали отдавать деньги человеку без единой нашивки. А ко всему прибавилась и еще одна, довольно сложная проблема: до сих пор Алекс оставался вместе с командой, но теперь он получил повышение и мог рассчитывать на место штурмана в салоне. Как человек вежливый, он ничего не требовал, но попросил официанток замолвить за него словечко. Буфетчица сказала «нет». Отказ дошел до Алекса, когда он уже три месяца проходил в штурманах, и это был жестокий удар. Он напомнил, что женат не на ком-нибудь, а на Лили, даме, которая в свое время была кассиршей на лесопильне. Тогда тем более нет, сказала как отрезала буфетчица, тоже мне, Лили, нашел чем хвастаться. Ближе к Рождеству Алекс начал прикидывать, не стоит ли ему обратиться с жалобой в профсоюз.
    Словом, все у него шло наперекосяк и во всем не везло! Грегерсен не перебирался в капитанскую каюту, Алекс соответственно не мог перебраться в штурманскую. Ну и, наконец, игра в карты. Мог ли он, заделавшись штурманом, по-прежнему играть в карты с командой? Чтобы бывалые матросы Леонарт и Северин насмехались над ним и предлагали ему определить высоту солнца.
    Однако хуже всех пришлось буфетчице фру Бродерсен. Прежде она была матерью капитана, ну пусть не матерью, а мачехой, была леди, а теперь она стала просто буфетчицей, и не более того. Она была дама начитанная, образованная, с хорошими манерами, рослая и представительная, элегантно одетая, гордая, держалась с достоинством и не общалась с каждым-всяким, а теперь все грозило стать по-другому. В дни больших развлекательных выездов находились даже пассажиры, которые считали вполне возможным, чтобы она сама подавала кому кофе, кому полбутылки вина, они-де уже давно заказали. Она выслушивала их наглые требования, не говоря ни слова в ответ. Коль скоро она не желает общаться с каждым-всяким и без толку болтать языком, ей остается только молчать. Перестав быть членом семьи самого капитана, Лолла вообще утратила прежнее положение. Она страдала. И Грегерсен, и Алекс только выиграли — их и в чине повысили, им и жалованье прибавили. А чего достигла она? Дождавшись конца лета, она пошла к молодому Клеменсу.
    

    Лолла вполне могла обратиться к Ольге и спросить совета у нее, но пошла она к молодому Клеменсу.
    Он выглядел таким же, как и прежде, учтивым и обходительным, хотя, возможно, чуть более счастливым, чем в прошлый раз. Он показал ей все книги, которые дожидались ее, а их набралось очень много, он не торопился расставлять их по местам, рядом с прежними книгами, пока она их не просмотрит.
    За такую трогательную заботу она могла лишь учтиво поблагодарить и сделать заинтересованный вид. Но пришла-то она с другой целью, и пусть он извинит ее за то, что она отнимает у него время. Так вот, нельзя ли немного посвятить его в ее личные дела?
    Ну конечно же, о чем речь! Она сегодня и впрямь выглядит удрученной.
    Лолла улыбнулась:
    — Зато вы как раз наоборот.
    Ну что о нем говорить… Дела у него идут неплохо, ему поручили вести несколько больших дел, одно из них он только что выиграл, между прочим, благодаря полюбовному соглашению. Так что он на жизнь не жалуется. А как она?
    — Капитан Абель… он уехал.
    Об этом Клеменс уже слышал. Удивительная личность.
    — Сбежал, — продолжала она. — По-другому я это назвать не могу.
    А ей в общем-то надоели и работа, и сам корабль, как же ей теперь быть?
    Клеменс правильно ее понял, он ни на секунду не подумал, что она намерена поступить к нему в услужение. Или все-таки подумал? Представьте себе, на какое-то короткое, удивительное мгновенье эта мысль промелькнула у него в голове. Он растерялся.
    — Да, мы все можем задать себе вопрос — как нам теперь быть? — сказал он и добавил: — Милая Лолла.
    Но ей-то как быть?
    Молчание.
    Между прочим, она, может, не откажется от рюмочки вина, раз уж пришла к нему?
    Лолла, залившись румянцем:
    — Вы… вы, верно, шутите?
    Но ведь она приносила ему кофе и пирожное на пароходе, и с ее стороны это было так любезно, он до сих пор не забыл. И раз уж она пришла, он сходит за бутылкой.
    С этими словами Клеменс встал.
    — Ну зачем же вы сами?
    — Пустяки.
    Но Лолла поднялась и пошла за ним следом. Она еще с прежних времен не забыла, где у них стоит вино. Можно она ему подсобит?
    Они принялись за дело, на пару отыскали полбутылки портвейна, и Лолла внесла ее на подносе. Кивнув друг другу, они выпили.
    Да, пояснил он, ему теперь приходится самому кое-что делать по хозяйству. Регина-то ушла.
    — Вот как?
    А потом она и вовсе обручилась. Правда, теперь к нему ходит Регинина бабушка, вафельщица. Она приходит каждый день к завтраку. Обедает он где-нибудь в кафе, а на ужин сам себе берет что-нибудь из кладовой.
    Лолла только головой покачала.
    Ничего страшного, нужды он не терпит. Да они и не об этом собирались говорить. Уж не намерена ли она уйти с «Воробья»?
    Да, она и об этом подумывает.
    — Так, так, — сказал Клеменс и смолк. Он прекрасно понимал, что она пришла не за советом, а просто чтобы поговорить с живым человеком. И такое ли уж это безумие уйти с «Воробья»?
    — Такое ли уж безумие? — повторила она. Да, у нее есть место на корабле, и занятие, и заработок, и будущее. Но ей стало там как-то неуютно.
    Уж не думает ли она о каком-нибудь другом месте?
    Думать-то думает, но, как бы это получше сказать, не наглость ли с ее стороны, что она думает о собственной лавке?
    Клеменс, снова упав с облаков на землю:
    — Лавка… да-да, конечно… небольшая лавка…
    — Пусть даже молочная торговля.
    — Да-да, это и впрямь выход.
    — Молочная торговля, кое-что в витрине, ну и на полках.
    А чего ради так ужиматься? Ведь она — держатель акций «Воробья».
    Лолла объяснила, что акции принадлежат вовсе не ей, но что она, вероятно, сможет получить под них какую-то толику денег на свои надобности.
    Ну, разумеется, сможет.
    То, что он счел этот план вполне разумным, ее несколько приободрило, и тогда она задала еще один вопрос: не может ли господин Клеменс помочь ей на первых порах, когда надо будет оформлять патент на торговлю, контракт на аренду помещения и тому подобное?
    — С большим удовольствием.
    Она встала.
    — Ну а теперь отберите себе несколько книжек, — сказал он, вынося большой лист оберточной бумаги.
    Она бы погодила брать книги. Потому что если ей придется переезжать…
    Да-да, она, конечно, права. А он сказал глупость.
    Они пропустили еще по рюмочке, и потом он проводил ее до дверей. Поскольку она не выказала намерения подать ему руку на прощанье, он сам взял ее за руку и сказал:
    — Поскорей приходите снова! Да, и вот еще что: тут у меня растет олеандр, с которым вы в былые времена много возились. Раз уж вы здесь, не хотите взглянуть на него?
    Она вошла в гостиную, поглядела на цветок, пощупала, не сухая ли в горшке земля, и снова направилась к дверям. А он снова взял ее за руку.
    

    Потом Лолла пошла к Вестману и переговорила с ним. Для верности она не отказалась от места, но обронила, что устала ходить на «Воробье». Поэтому она хочет поднатаскать старую официантку, чтобы в случае чего та могла ее заменить.
    Она снова стала очень деятельной и активной, поглядывала на лавчонки, которые казались ей подходящими, прикидывала и смекала. Вином она торговать не хочет, но вот сигарами, выпечкой, фруктами наряду с молоком и сливками, яйцами, консервами и мясными деликатесами — было бы неплохо. Всего важней подобрать престижный район и изысканную клиентуру, высший класс. Она повстречала таможенника Робертсена, но теперь она его больше не боялась, да и он ее не укусил, напротив, поздоровался с ней, а все потому, что Абель уехал и расследование приостановили. Еще она встретила Ловису Роландсен, ту, что замужем за кузнецом Тенгвальдом, а при Ловисе — четверых из ее бесчисленных чад. Дети стрекотали и прыгали вокруг матери, и, почем знать, может, именно эти благословенные чада и делали жизнь приемлемой для Ловисы Роландсен.
    Молодой Клеменс очень хорошо ее понял, так сказать, разогнал тучи, и на борт она вернулась в лучшем настроении, чем когда покидала его. Штурман сидел у машинного телеграфа и курил. Жаль его, он даже не кивнул ей, думал, верно, о чем-то своем и затуманенным взглядом наблюдал за воробьями на палубе. Он высох и пожелтел.
    — Я вот что подумала, нельзя ли приготовить для вас что-нибудь такое, что вам будет не больно есть.
    Штурман, недовольно:
    — Это с какой же стати?
    — Ну, может, вам будет не так больно есть.
    — Как оно идет, так пусть и идет.
    — Вам, к счастью, чуть полегчало, но я просто подумала, не можем ли мы сделать для вас что-нибудь особенное.
    Ее приветливый тон подействовал на него, очень даже подействовал, он поднялся на ноги и наклонил голову, пытаясь скрыть краску на своем желтом лице.
    — Я вам вот что скажу, фру Бродерсен, — не имеет смысла. Но все равно большое спасибо.
    — Но если вы что-нибудь надумаете, скажите.
    — Главное, чтоб не слишком теплое.
    — Хорошо. Мы это учтем.
    — А вообще, ни к чему все это, — сказал он. — Летом мне стало лучше, а сейчас опять хуже.
    — Боже мой, неужели никак нельзя помочь? А врачи что говорят?
    Штурман, с презрением:
    — Они еще год назад хотели засунуть меня в больницу. Кого ни спроси, все говорили, чтоб я лег туда. А я не лег.
    — Не легли?!
    — Не лег. Так-то вообще я здоров, у меня просто горло болит. Что-то подцепил, наверно. А они говорят: немедленно ложись в больницу. Дело, говорят, срочное. Еще в прошлом году. А я вот до сих пор бегаю.
    — А вы что-нибудь делаете?
    — Я много курю. И еще полощу горло коньяком. Прямо стыдно показывать, но вот, взгляните, все время ношу с собой бутылочку — прямо как пьяница.
    — А от него не жжет?
    — Как огнем. Очень даже жжет.
    — Но по-вашему, это помогает?
    — Не знаю. Просто я так лечусь. Ну конечно, не помогает. Но ляг я в больницу, тоже бы не полегчало. Они уже в прошлом году сказали, что я пришел слишком поздно. Надо бы мне прийти раньше, когда еще не болело. Так чего ж ради ложиться сейчас, если все равно слишком поздно. Они сказали, что это рак! — вдруг выкрикнул он.
    — Вы женаты? Мы ведь ничего про вас не знаем.
    Штурман не ответил.
    — Очень вас жалко, — сказала она в завершение разговора.
    Он вдруг стал резким и неприветливым, как всегда.
    — Почему это меня жалко? Другим гораздо хуже, чем мне.
    Лолла больше ничего не сказала. Когда она ушла, штурман снова сел у машинного телеграфа и принялся разглядывать муравьев. Плохо дело, верно, подумала она. Он все время стоял наклонив голову, может, не хотел дышать на нее коньяком. Это был крепкий человек с сильной волей, вот и ожесточение его было законченным и четким.
    

    В нем ровно столько злости, сколько и болезни, толковала между собой команда. У них опять было к нему дело, и поэтому они решили заявиться в полном составе. Северин, как старший из них, будет держать речь. Но Алекс, произведенный тем временем в офицеры, с ними не пошел. И осталось их только двое, Северин и Леонарт, — вот и вся депутация.
    Однако момент для переговоров они выбрали самый что ни на есть неудачный. Штурман досадовал на себя, что так разоткровенничался с буфетчицей, что она подбила его на такие признания, заставила его столько ей выдать — пропади оно пропадом, это настырное участие! Он подбежал к релингу и яростно сплюнул за борт, достал из кармана фляжку и прополоскал горло, после чего сделал вид, будто опять сплевывает, и снова подсел к машинному телеграфу. Пропади оно пропадом, это настырное участие…
    — Вам чего? — спросил он.
    — Да вот, — ответил Северин, — мы о том же, что и в прошлый раз.
    Штурман встал, но тотчас снова сел, и вышло, что как бы и не вставал.
    — Ну так чего, я спрашиваю?
    — Чего? Ну… с тех пор как Алекса взяли на капитанский мостик, нас снова осталось только двое, вот он, Леонарт, и я. Нам не хватает на борту одного человека.
    — Я ж вам сказал, поговорите в дирекции.
    — Уже говорили, штурман.
    — Капитан.
    — Так точно, капитан, уже говорили, капитан.
    Он слышит издевку в повторении слова «капитан», но спрашивает дальше:
    — И что сказала дирекция?
    — Они сказали, что хотят услышать лично от капитана, нужен нам еще один человек или нет.
    Штурман встает и больше не садится.
    — Северин, нам не нужен еще один человек.
    — Ах, так, — говорит Северин, — значит, вы, штурман, не желаете замолвить за нас словечко?
    Нет, капитан не желает.
    — Вот и все, что мы хотели узнать у штурмана.
    Депутация удаляется, бормоча себе под нос, что они все уйдут, что его не выпустят в море, потому что никто ему не позволит выходить в плавание с двумя матросами вместо трех…
   

   

    

     XXIII
    

    Молодой Клеменс в последнее время завел моду сидеть на скамейке у причала и наблюдать за «Воробьем». Вот и нынче сидит.
    Но началось это все с другого. Началось с того, что два дня назад он набрался храбрости и прямиком направился на судно, к буфетчице. Ее очень раздосадовало, что она так нескладно одета, что на ней белый фартук от подбородка до туфель, поскольку она наводила порядок, чистила и драила, перед тем как выйти в море.
    И тут откуда ни возьмись молодой Клеменс. Он производил странное и непривычное впечатление, словно малость играл, он был молод и играл с огнем. «Прекрасная дама!» — сказал он. А ведь не был пьян — подумать только, молодой Клеменс — и вдруг пьян. Но с другой стороны, он говорит: «Прекрасная дама».
    Он поразмыслил насчет молочного магазина, но едва ли это для нее подходящее дело. А лучше всего ей выйти за него замуж.
    Вот что он сказал.
    Должно быть, ему и в самом деле надо было сразу все выложить, не то он бы вовек не осмелился.
    У нее даже язык отнялся от изумления.
    Клеменс же для надежности все время смотрел в пол и продолжал говорить, не умолкая: он двадцать лет о ней мечтал, любил ее, сходил с ума по ней. Вот он пришел и говорил это в первый раз и даже представить себе не мог, как исказилось при этих словах его лицо. А на нее он и вовсе не смел взглянуть.
    — Вы сейчас из дому? — спросила Лолла.
    — Да, да, из дому. Но не сбивайте же меня. Так вот… ах да, вы имеете в виду, не заходил ли я куда-нибудь еще. Ни капельки, если желаете, я дыхну. И не сбивайте меня, пока я вам не скажу все.
    И он повторил уже сказанное еще несколько раз и кое-что к этому добавил, он долго говорил, удерживая ее. На ее лице сменилось много выражений, она побледнела и с интересом слушала каждое слово. А потом обещала подумать обо всем.
    Было это два дня назад.
    Теперь она сделала рейс на молоковозе и вернулась. Молодой Клеменс сидит на своей скамейке. Он видит ее силуэт в проеме двери салона. Она не подала ему знак, но зато принарядилась для встречи, а это тоже знак. Он стремглав бросается на корабль и находит ее в двойной каюте, двери перед ним распахнуты. Они сталкиваются прямо в дверях.
    Итак, она много думала, все думала и под конец решила, что это не так уж и нелепо. Но все равно это загадочно и удивительно.
    — Что скажет Ольга? — шепчет она.
    Через это препятствие он перешагивает без труда. У Ольги свой путь, у него свой.
    А его семья, его сестры?
    Ну и что? Ведь он женится, а не они. Он и это препятствие перешагивает с такой же легкостью. Он не говорит ей о том, что уже один раз прошел в глазах семьи через скандал, что он развелся и потому семейство должно было притерпеться, а вместо того подыскивает совсем другой ответ, более красивый:
    — Лучше не будем уклоняться от темы, я должен был жениться на вас, Лолла, и больше ни на ком, двадцать лет я мечтал жениться на вас, даже больше чем двадцать, я уже и сам не знаю, как долго. Я приезжал домой на каникулы, когда все это началось, я полюбил вас, я не ел, я не спал, я любил вас. По мне вы ничего не замечали, но так оно и было, я ни о чем всерьез не думал, но так оно и было. Вы помните, ведь когда вы были у нас, у Ольги и у меня, вы тоже ни о чем не догадались, я вел себя не так, чтобы привлечь вас, напротив, я скорей оттолкнул вас, не согласившись помочь вам с этим заемным письмом в банке. А я продолжал жить и чахнуть без вас, дни и месяцы жить без вас в своем собственном доме. И вот теперь я пришел к вам и говорю, что вы должны выйти за меня, а не за кого-нибудь другого, чтобы я наконец получил вас.
    Видно было, что Лолла внимательно его слушает, она сидела с полуоткрытым ртом, и ноздри у нее раздувались. Как в молодые годы. Порой у нее мелькали не подходящие к случаю мысли, вспомнился Абель, он был тут совсем ни при чем, а вот вспомнился же.
    — А что скажет Абель?
    — Абель? — переспросил он и порылся в своей памяти. — Но, дорогая, он ведь твой пасынок.
    — Конечно. Это я просто так.
    — Не сбивай меня, Лолла, и ничего не откладывай. Я так долго тебя ждал. Абель, говоришь? Ах да, это ты про акции… да пусть они считаются его акциями, хоть все. А делать под них заем тебе теперь совсем необязательно. Мне снова поручили вести два больших процесса. Правда, мой отец отошел от дел и сейчас я больше не поверенный, но мне все же поручили два больших процесса. Первые два прошли так успешно, что мне поручили еще два. Не думай об акциях, Лолла, не думай вообще ни о чем. Я сказал тебе, что ты для меня все на свете, и никогда еще я не произносил столь правдивых слов.
    Еще одна проблема:
    — Я ведь вдова.
    Он снова порылся в памяти:
    — Ах да… Вдова некоторым образом.
    — Да, некоторым образом. Так-то я девица не хуже любой другой, но вот это…
    — Ну да, ты же была обвенчана. Это все знают. В известном смысле я тоже вдовец.
    

    Но проблемы тем не менее были не только у Лоллы. Лолла и Ольга, у которых даже имена были почти одинаковые и которые были, можно сказать, водой не разольешь с первых классов начальной школы, — вдруг проявили при встрече явные признаки досады. С чего им, спрашивается, было досадовать? Ну Лолла, допустим, потому, что другая получила его раньше, а Ольга, выходит, потому, что другая получила его теперь?
    Встретились они на улице, и тут именно Лолла казалась смущенной и робкой, будто сделала что-то дурное.
    — Лолла! Верить ли мне своим ушам?! Ты, оказывается, вышла за него?
    — Получается так, — ответила та с бледной улыбкой.
    — Ну и что он говорит по этому поводу?
    Лолла, глядя на нее во все глаза:
    — Как понимать твой вопрос?
    — Ах, прошу прощения! Но ты учла… он ведь человек не простой, он сдержанный и благородный, а теперь на него сваливается один процесс за другим, и тебе будет не так уж просто вести его дом и быть его женой. Впрочем, ты такая работящая, с этим ты справишься. И не давай ему повода в чем-нибудь упрекнуть тебя, он этого не переносит. Тогда он замыкается в себе и как бы уходит.
    Лолла тоже хочет уйти.
    — Ты никак с корзиной? Идешь за покупками? У тебя разве нет служанки?
    — А зачем мне служанка?
    — Ты права. Но что до меня, то я привыкла, что при каждом доме должна быть служанка. У меня их две.
    Лолла, побледнев от собственной дерзости:
    — Ну еще бы, у тебя же столуются все приказчики.
    — А, ты и это знаешь? Мой муж этого хочет, потому что для персонала так дешевле. Мой муж вообще делает для других много добра. Впрочем, он может себе это позволить, он очень богат. Но вот что я еще вспомнила: не заставляй его дожидаться завтрака, чтобы он не опоздал к себе в контору. Он в этих вопросах очень пунктуален.
    — Так ведь всего десять.
    — Ну, я просто потому, что желаю вам обоим добра и чтобы ты ненароком не проспала. А еще он любит, чтоб у него ботинки были начищены, но раз у тебя нет служанки…
    — У него все равно будут чистые ботинки. А ты, Ольга, забудь тревоги и перестань беспокоиться за моего мужа и за меня. Тем более если ты из-за этого не спишь по ночам…
    — Признай все-таки, что сперва его заполучила я, что я была за ним замужем и знаю его вдоль и поперек.
    — Хорошо, я передам ему привет от тебя, — говорит Лолла.
    — Что-что? Ах да, конечно. И еще скажи, что я дала тебе несколько ценных советов насчет того, как за ним надо ухаживать, что я желаю вам всяческого счастья. Что я сама очень счастлива и желаю всем другим такого же счастья. Мой муж совсем недавно предложил мне совершить долгое и безумно дорогое путешествие по морю или пожить в Висбадене, но я отказалась. Я хочу быть дома, с ним, и не покидать его. Ты извини, что я так тебя задержала. Подумать только, ты вышла за него! Трудно поверить.
    — Ты ведь сама хотела, чтоб я пошла к нему.
    — Ну, разумеется. Детей заводить будете?
    — Ольга, Ольга!
    — Мне думается, ему это не нужно. Я не хотела приучать его к детям, а сам он никогда об этом не говорил. Он такой сдержанный и благородный, он, по сути, куколка, а не человек. Жалко, ты не знакома с Гулликсеном. Его, между прочим, тоже зовут Вильям. Вот это человек, который может за себя постоять. А уж в делах он такой активный и проворный, зарабатывает кучу денег, и я получаю от него все, что хочу.
    — Разве его не оштрафовали за неуплату налогов?
    Ольга, слегка притормозив:
    — Ты и это знаешь? Впрочем, ты все знаешь. Да, они его слегка общипали, но для такого богатого человека это сущий пустяк. Постыдно, однако, как у людей все на слуху и как некоторые просто не могут жить без сплетен. Извини, Лолла, я говорю не про тебя и надеюсь, ты не поймешь меня превратно. Так что я еще хотела сказать, погоди, погоди, ах да! Абель-то куда делся?
    — Сбежал.
    — Я спрашиваю потому, что мне очень грустно, что он сбежал. Он был такой милый и добрый, я с ним могла говорить обо всем на свете. Ну, он, разумеется, тоже был в меня влюблен, но об этом мы не задумывались, лишь порой я глядела на него такими глазами. Удивительный человек, но мужчина он был настоящий, куча детей, как я слышала, такой экземпляр! Жаль его, он водил корабль, но теперь снова пустил все по ветру, впрочем, представь себе, мне это отчасти в нем нравится. Он ни о чем не печется на этой земле, просто бросает все и уходит. И в этом он не знает страха и не похож на других. Но этого ты, Лолла, понять не можешь, этого от тебя и ждать нечего. Это мне следовало быть с ним на борту корабля. Правда, я и сама теперь мало на что гожусь, но все же…
    — А держишь себя так, будто годишься, — сказала Лолла.
    — Вот ты и обиделась. Ну и дура, раз ты обижаешься на такую чепуху. Если бы, к примеру, в тебя кто-нибудь влюбился, я бы к этому отнеслась вполне спокойно.
    — Вот именно, что неспокойно. Прощай.
    И они расстались. Обе, сжав губы, обе ожесточенные. Любовь и вражда бушевали в них, и ни одна не чувствовала себя хорошо после этой встречи, и обе страдали. А добропорядочный супруг сидел у себя в конторе, работал и ни о чем не догадывался.
    Лолла прошла к Вестману и накупила полную корзину всякой всячины. Выйдя из магазина, она увидела, что перед ней стоит Ольга. Ольга плакала, нимало не тревожась, что люди ее видят, просто стояла и плакала.
    — Я пошла за тобой, я этого не вынесу, сделай и мне что-нибудь злое. Не говори, ничего не говори, это было подло с моей стороны. Я совсем потеряла голову, я стала куда хуже, ты еще помнишь, Лолла, какая я была? Ну, пожалуйста, сделай мне что-нибудь плохое. Не то ты подумаешь, что на меня кто-нибудь дурно влияет дома, а на меня вовсе никто не влияет, я очень счастлива в семейной жизни, и мне очень хорошо. Пожалуйста, помоги ему это понять. Чтобы он не думал, что я натворила глупостей и в чем-то раскаиваюсь. Дурак он, если так думает. А тебе я желаю всяческого счастья, и забудь все, что я наговорила. Ерунда, говоришь? Нет, к сожалению, не ерунда, просто ты очень добрая. До свиданья! Дай мне руку.
    И тут Ольга ушла, она шла быстро, наклонясь вперед и не поднимая глаз. Остановилась перед большой зеркальной витриной, достала носовой платок и привела себя в порядок, распрямила спину и проследовала дальше, улыбаясь по дороге всем, кто с ней поздоровается.
    

    Лолла отправилась домой. Она сделала крюк, чтобы снова не натолкнуться на фармацевта, как это было вчера. Он любил, опершись на одну ногу, выставиться перед ней и ядовито ее поприветствовать. Такова была его маленькая месть за собственное уродство, за то, что он не такой, как все. Тоже ведь человек, пусть ведет себя как захочет.
    Она бесшумно отперла дверь, чтобы не потревожить работавшего в конторе мужа, и уж конечно она не пела, не свистела и не грохотала конфорками.
    Непривычно для тебя, Лолла, быть здесь хозяйкой и владеть всем этим добром. Богатства тут и в помине не было, так, средний уровень, заурядный дом, и вот сюда-то она попала. Ей все было знакомо с тех пор, как она была здесь в услужении, но чашки и рюмки частью разбиты, частью исчезли, керамический сервиз неполный, два стула на кухне поломаны — но ведь все это можно заменить. Постели, одеяла, половики — как прежде, правда, малость поизносились, но Лолла мастерица на все руки. Гардины она подштопала, даже не снимая с окон. Словом, на все руки.
    Прошло несколько недель.
    Она знала, что команда «Воробья» попросила расчет и что с определенного дня и часа судну запрещен выход в море.
    — Ну и что? — спросил Клеменс.
    А то, что ее это интересует, вернее, не ее, а Абеля.
    — Дорогая Лолла, нас только двое на свете, и прошу тебя не думать ни о ком другом.
    Ясней он не мог выразить свою любовь. Он не отрывался от работы, чтобы взглянуть на нее, но она постоянно жила в его мыслях. Так, ему казалось, что она ничего не покупает для себя, неужели ей ничего не нужно?
    — Нет, спасибо. А что мне может быть нужно?
    Ну, не хочет ли она взять сюда свою матушку?
    — Нет, спасибо, матери лучше остаться в домике на берегу вместе с кошкой и кактусами.
    У Лоллы не было запросов, она хотела показать ему разницу между хорошей женой и… и другой. Но хотя ей приходилось появляться на улице с корзиной для покупок, а дома выполнять работу служанки, всей своей повадкой она доказывала, что стала знатной дамой. И чтоб никто не подумал о ней иначе. Вот она, к примеру, с удовольствием завела бы канарейку, но боялась, что это удовольствие для низших классов. А можно ли ей ходить в церковь? Только если он этого хочет и пойдет вместе с ней. Танцевать? С удовольствием. Но умеет ли она танцевать? Как другие, так и она. Все выучиваются — кто в школе, кто сам.
    Однажды вечером они зашли в винный погребок. Этого захотел он, у него возникла такая идея — любезность по отношению к Лолле. Получалось ведь так, что она каждый день ходила по городу, то на рынок, то к Вестману, и вечно одна, а он сидел дома и вроде бы не имел ко всему никакого касательства. Он должен был это понять. К тому же он, вероятно, хотел показать людям, что женат на этой даме, этой статной даме. Она же со своей стороны была очень ему признательна, что он взял ее с собой. Они даже потанцевали, и никто не выворачивал шею и не шушукался. И хотя люди до недавних пор считали его весьма посредственным адвокатом, ему все равно полагалось их уважение, поскольку он был человек красивый и образованный.
    — Давненько я здесь не бывал, — сказал он, обводя глазами зал.
    — А я здесь вообще никогда не бывала.
    — Тебе нравится?
    — Я очень рада.
    — Твое здоровье, Лолла.
    Праздник для обоих, завлекательная музыка, много света, цветы на столиках, вино.
    — Тут и Гулликсен с Ольгой, — сказал он, поклонившись, — удивительное совпадение.
    Лолла, задумчиво:
    — Они видели, как мы сюда вошли.
    — Ты думаешь? Чего ради им ходить за нами. Нет, не может быть.
    Лолла позволила себя успокоить, она глядела на танцующих, пригубила вино, радовалась. Счастливый выдался вечер. Они долго пробыли в ресторане.
    У стола, где сидели Гулликсены, Ольгу обступили три господина. Ольга наслаждалась, сияла, говорила без умолку. Они пили шампанское. Почему бы и нет? А вот мне, Лолле, о чем говорить? Клеменс, мой муж, молчит. Лолла охотно взяла бы гвоздику из вазочки и воткнула ему в петлицу. Но не посмела.
    — Какую красивую мелодию они играют, — сказала Лолла.
    — А я сижу и думаю про себя то же самое, — ответил он. Впрочем, он сказал бы так, даже если бы мелодия вовсе ему не понравилась. Очень он был учтивый.
    Она:
    — К сожалению, сама я играть не умею.
    Он:
    — Вот и я нет. Не всем же играть.
    — Но ты ведь любил слушать Регину.
    — Кто это тебе сказал? Уж не фру ли Гулликсен? Просто я считал, что у Регины приятный голос. Но и твой ничуть не хуже.
    Уж до того он был учтивый.
    Разговор зашел о прочитанных книгах, и тема эта была ему очень даже по вкусу, он сам любил говорить о книгах, и тут Лолла вполне могла высказать какую-нибудь неожиданную мысль, то ли где-то услышанную, то ли вызревшую в ее разумной голове. Она не пыталась подняться над уровнем обычного разговора, высказать бессмертные мысли, всего лишь чистосердечные, злые, быстрые и глупые слова, к которым располагало настроение. Пока Ольга не крикнула со своего места:
    — Твое здоровье, Лолла!
    Они выпили, но потом Лолла сказала:
    — И зачем ей это понадобилось?
    — Она очень импульсивная, — объяснил Клеменс.
    — Но мы и без того видели, что они пьют шампанское.
    — Думаешь, только ради этого?
    — Ну да, они хотят доказать, что ему все нипочем, даже если у него неприятности с налогами.
    Клеменс какое-то время смотрел на нее, потом улыбнулся:
    — Может быть, ты и права.
    Она украдкой положила свою руку на руку мужа. Это всякий раз наполняло его сладким ощущением. У него даже губы увлажнились. Не пора ли домой? Оба решили, что дольше сидеть незачем. Уже расплатившись, он напомнил, что ей бы тоже надо выпить за здоровье Ольги.
    — Думаешь, надо?
    — Уверен.
    

    Вечер удался на славу, и она благодарила его за доставленную радость, была нежна, прижималась к нему и по дороге домой мечтала о любви.
    Они прошли мимо фонтана, куртины, поросшей розами и другими кустами. Лолла вдруг воскликнула:
    — Нет, ты только погляди!
    Шмель улегся на покой в чашечке красного георгина, где уже лежал другой шмель. Они спали, зарывшись в лепестки. Какую постель они себе выбрали! И какая дивная ночь!
    Клеменс тоже остановился. Зрелище было как раз для него. Он шепотом, чтобы не разбудить спящую парочку, говорил ей об этом чуде. Зря я это сказала, верно, подумала про себя Лолла, зря я это сказала.
    — Ты не находишь, что уже холодно? — сказала она вслух и взяла его под руку.
    — Да, конечно, извини.
    Они поспешили домой и торопливо сбросили одежду. Никто не проронил ни слова.
   

   

    

     XXIV
    

    У Лоллы были акции «Воробья», вернее сказать, у Абеля. И поэтому ей было отнюдь не безразлично, как обстоит с ними дело. Она вложила в них изрядную сумму Абелевых денег и не желала, чтобы эта сумма уменьшилась.
    Вот она и отправилась на судно узнать как и что. Дело было вечером в субботу, все разошлись по домам, она надеялась кой-кого расспросить, но ничего из этого не вышло.
    Штурман Грегерсен стоял, прислонясь спиной к машинному телеграфу, и сосал пустую трубку.
    Он с трудом повернул к ней свое одутловатое лицо, но не ответил.
    — Я не хотела вам мешать, просто мне хотелось узнать, как вы поживаете.
    — Лучше не спрашивайте, — ответил он.
    Лолла увидела, что он глубоко удручен, невыносимо печальная тень самого себя, и потому не дерзнула предложить ему баночку меда, которую принесла с собой. Она прошла к официанткам, которые наводили красоту, собираясь сойти на берег, так что и здесь разговора не получилось. Девушки были убеждены, что на судно наложат арест, когда команда с него уйдет. А что на этот счет думает штурман, сказать трудно, он очень болен, ничего не ест, ни с кем не разговаривает.
    До штурмана задним числом дошло, что он был нелюбезен. И когда Лолла вернулась, он на очередной ее вопрос вежливо ответил жалким тоном, что все терпимо, даже неплохо.
    — Я тут вам кое-что принесла.
    Он тотчас ощетинился:
    — Мне? Это с чего же?
    — Просто немножко меда для вашего горла.
    — Ничего мне не нужно.
    — А вы попробуйте, сделайте одолжение.
    — Теперь это уже не только горло. Теперь у меня болит во многих местах.
    — Но… но тогда и в самом деле надо что-то делать.
    — Они говорят, у меня рак.
    — Да-да. Давайте сядем и поговорим об этом.
    — Я не могу сидеть, — сказал штурман.
    — Как это?
    — Я не могу ни сидеть, ни лежать, я могу только стоять — пока не упаду.
    — А полоскание коньяком больше не помогает?
    — Нет. Я давно уже перестал полоскать. Я только пьянел — и больше ничего.
    — Выслушайте меня, штурман. Вам нужно немедля сойти на берег.
    — Да, — ответил он.
    — Вот и хорошо, я рада, что вы согласны…
    Штурман тотчас поторопился взять свои слова обратно:
    — Я согласен и не согласен. — После чего заговорил о «Воробье»: он предвидел, что Абель Бродерсен рано или поздно уйдет, и надеялся, что сам поведет «Воробья», пусть даже через полгода.
    Она, в изумлении:
    — Как через полгода? Разве вы уже не капитан «Воробья»?
    — Через полгода, — повторил штурман, — и Фредриксен это знает.
    — Ну тогда тем более вам надо поправиться.
    Штурман продолжал:
    — И я бы купил ваши акции.
    — Да.
    — У меня есть родственники, они бы мне помогли.
    — Конечно, конечно, все очень хорошо.
    — А тут у меня начались боли в горле, стало быть, игра проиграна.
    — Погодите, я сбегаю за дрожками для вас.
    — Вы? — запротестовал он. — Но я и сам могу привести дрожки. Вот только не знаю, зачем это нужно.
    Когда она вернулась, штурман стоял на прежнем месте. Руку он засунул в скобу на стене и висел на руке. Он был совершенно беспомощен и предоставил энергичной даме управляться самой. Она зашла в его каюту за партикулярной курткой и шапкой, потом заставила его переодеться и спросила, не надо ли ему еще чего-нибудь. Штурман ничего не ответил.
    Догадавшись, что ему больно ходить, она хотела взять его под руку, но он сердито замотал головой.
    — Я и сам мог бы сходить за дрожками, — сказал он.
    И они поехали. Он стоял на коленях, сидеть он уже не мог. Вот так штурман Грегерсен покинул борт «Воробья», чтобы никогда больше на него не вернуться.
    

    И опять создалось то же положение, что и несколько месяцев назад: «Воробей» остался без капитана. Снова зашла речь о капитане Ульрике, но на кой им этот вечный капитан Ульрик и на кой им вообще капитан? Если «Воробью» запретят выход в море, так ведь и времени осталось всего ничего, и господа в дирекции единогласно решили с ним покончить. В конце концов, «Воробей» — это всего лишь ничтожный молоковоз, с его обязанностями вполне управится моторная лодка. На том и порешили.
    Но вышло не по их решению: команда «Воробья» надумала сама управлять им.
    Это как же так?
    — Да вот так, как я говорю, — ответил Северин, после чего изложил свои соображения. Действительно, на кой им капитан? Их на борту трое бывалых моряков, ходивших по большим морям, они знают свое ремесло, они знают каждую шхеру, Алекса вдобавок научили продавать билеты, и все трое — уважаемые члены своего профсоюза, ими так долго управляли, что теперь они могут управлять сами.
    Господа в дирекции призадумались. На этом каботажном суденышке, что ходило между двумя городками, недоставало не только одного матроса, чтобы было с кем перекинуться в картишки в свободное от вахты время, недоставало также штурмана и капитана. Чем это может кончиться? Впрочем, господам из директората осточертела вся эта история, и, дабы избежать лишнего шума, они уступили. Лишь Вестман, торговец колониальными товарами, кричал, что так нельзя! Но Вестман не имел права голоса.
    Как же пошли дела дальше? Да превосходно. Поутру в понедельник — было ровно семь часов — «Воробей», как и положено, отвалил от пристани, и никто не заметил никакой разницы. Северин, как старший из них, был у них за шефа, и Господь невредимо провел их в этот первый рейс, и во второй, и во все последующие.
    Год шел на убыль, отшумела ярмарка. «Воробей» совершал свои рейсы, а команда получала на руки еще и капитанское жалованье, делила его и на том наживалась. Про запрет теперь и речи не было. Миновало осеннее равноденствие, погода ухудшилась, ветер, дождь, дорога мимо маяка, но «Воробей» знай себе ходил, и про запрет никто больше не думал.
    Но тут как раз оно и случилось. Кто стоит, пусть сам позаботится, как бы ему не упасть, верно, подумал про себя Господь Бог и допустил, чтобы кое-что случилось. А виной всему был Алекс, этот тщеславный павлин.
    Алекс с каждым днем становился все более нарядным, начищенным и выбритым. Он расхаживал при белом воротничке, выпустил золотую цепь поверх жилета, на остановках, когда люди на него глядели, он любил ошиваться в рубке, где лежали карты и прочие бумаги, и напускал на себя такой вид, будто он куда важней, чем двое остальных. Долго так продолжаться не могло, это злило команду. Ну ладно, Алекс и впрямь был красивый парень и не вредный, но своим поведением он вызывал гнев и зависть. Пришла на пароход инженерша, жена прежнего управляющего на лесопильне, — короче, она пришла, а Алекс, этот проныра, очень даже хорошо ее знал, и разрешил ей поехать бесплатно, и уединился с ней в каюте, и ничего не боялся. Остальные двое тоже под каким-то предлогом наведались к ней и спросили, все ли в порядке и не дует ли из иллюминатора, но им это не помогло, где уж там. И снова это вызвало гнев и зависть.
    А потом разразилась катастрофа из-за форменной фуражки.
    С тех пор как штурман Грегерсен умер в больнице, прошло немало времени, прежде чем на корабль пришла его родня за оставшимися вещами. Среди вещей была форменная куртка и форменная фуражка, и Алекс долго, ну до того долго поглядывал на эти сокровища, что в один прекрасный день взял фуражку и заявился в ней на люди, хотя погода была неподходящая.
    — Это еще что за фокусы?! — в один голос вскричали Северин и Леонарт.
    Алекс отвечал, что, когда он продает билеты, без фуражки ему не обойтись.
    Напарники просто слов не находили, чтобы выразить свое возмущение, они готовы были оплевать его, высморкаться и вытереть пальцы об его одежду, но Алексу как раз надо было стоять вахту, и он спасся от них бегством на капитанский мостик.
    Он прекрасно понимал, что шикарно выглядит в форменной фуражке и прочем капитанском убранстве. И будь он хоть чуточку умней, то почтительно склонил бы голову и скрылся бы с глаз подальше вместе со своей фуражкой, покуда не уляжется гнев напарников. Но Алекс не был умен. Напротив, он пыжился и поглядывал на себя в оконное стекло, да еще вздумал надеть фуражку набекрень. Это ж надо: набекрень! Совсем парень спятил! Северин и Леонарт усмотрели в этом пустое бахвальство и желание выглядеть словно какой-нибудь буржуа. А сам-то даже и не матрос, говорили они друг другу, какой-то работяга с лесопильни, бывший плотовщик. Сейчас мы ему покажем!
    Они поднялись к нему на мостик и выложили свои соображения. Алекс упорствовал в своей дурости и не желал признавать никаких резонов. Северин сказал, что если уж кто из них и имеет право носить форменную фуражку, то это он, Северин; он самый старший здесь на борту и поставлен шефом над всеми.
    — А ты билеты выдавать не умеешь, — сказал Алекс.
    — Сам-то ты что умеешь, подсобник с обанкротившейся лесопильни, а мы оба, хоть Леонарт, хоть я, — настоящие моряки, мы ходили по большим морям, крыса ты сухопутная.
    — Зато я пролетарий, — бахвалился Алекс.
    Так они ни к чему и не пришли. Алекс уперся ногами в мостик, а фуражка у него все так и была набекрень.
    Он и к следующей остановке по-прежнему стоял на капитанском мостике, предоставив другим таскать молочные бидоны. Внизу на пристани скопилось много людей, и Алекс выставлялся перед ними, достал носовой платок, протер фуражку изнутри и снова надел ее набекрень. Молоденькая девушка стояла на пристани и во все глаза глядела на него. Красавчик Алекс натурально не мог удержаться и кивнул ей, счастливица кивнула в ответ и назвала его капитаном:
    — Добрый день, капитан.
    Северин все это слышал.
    Они отчалили и пошли дальше. Фарватер возле маяка стал неспокойный, волны бурлили вокруг подводных шхер, и «Воробья» здорово покачивало. Северин опять поднялся на капитанский мостик с разводным ключом в руке. Вид у него был мрачный.
    — Я слышал, ты у нас капитаном заделался, — сказал он, протягивая руку за фуражкой.
    Но без всякого успеха.
    Он сделал еще один выпад.
    — Не тронь фуражку! — завопил Алекс, но тут уж Северин рассвирепел окончательно и пустил в ход разводной ключ. Алекс залился кровью. Они стонали, они обзывали друг друга самыми нехорошими словами, они пихались и размахивали руками. Алекс глянул по сторонам, он был не прочь схватить какой-нибудь напильник, но ничего, даже перышка под рукой не оказалось. Вдруг он выпустил рулевое колесо, рванулся вперед и ударил Северина головой под дых. В ту же секунду корабль дал сильный крен, мостик ушел у него из-под ног, он упал и увлек Северина за собой. Счастье еще, что они не перелетели через борт. Но об этом они даже и не тревожились, у них были другие заботы: кататься по мостику и лупить друг друга.
    А «Воробей» шел сам по себе. Да и то сказать, воробышек ты мой, нет в тебе болезненной мечтательности, ты сумел не потерять головы, ты идешь по своему маршруту, который отложился в твоей памяти. Я вполне полагаюсь на тебя, ты и сам можешь найти дорогу домой. Но море-то неспокойное, и руль застыл неподвижно, и никто не смог бы подвигнуть молоковоз на чудесные свершения, поэтому он передумал и начал показывать норов. Те двое все дрались, поднимались на колени, снова падали, сбитые с ног, теперь Алекс вооружился напильником и вовсю его использовал, оба заливались кровью, но не замечали этого, они лишились зубов, они поочередно издавали стоны и вопли.
    Наконец Леонарт, стоявший внизу на палубе, заметил, что «Воробей» совершает какие-то дикие прыжки, потом вдруг бросается в сторону, что на него совсем не похоже. Он взбежал по трапу, хотел поглядеть. Черт подери! — только и сказал он, а больше ничего не сказал.
    «Воробей» тем временем пустился во все тяжкие — и если он не сидел на корме, то, уж верно, всем корпусом летел по воздуху. Последняя из подводных шхер лежала всего в нескольких саженях от носа корабля, похоже было, что корабль и сам ее углядел, а углядев, не одобрил, не пожелал считаться с ней и решил пойти на таран. Леонарт чуть с ума не сошел. Он прекрасно знал, что шхера должна быть по левому борту, между тем она вдруг оказалась справа. Когда он наконец схватился за колесо, пытаясь выправить курс, было уже слишком поздно, он только усугубил катастрофу. «Воробей» ударил в шхеру, а шхера, та не позволила себя протаранить, о нет, она оказала сопротивление, и очень серьезное сопротивление, она приняла «Воробья» на свой хребет и опрокинула его.
    Взрыв и дым, гром и молния, и Судный день, и вопль к небесам.
    Да, да, вот как бывает, когда команда надумает самолично вести пароход.
    Удалось ли «хоть кому-нибудь спастись»? Да всем до единого. Из городка их увидели и выслали на подмогу весь спасательный флот.
    Но это еще не вся история. Пошли допросы, полиция, эксперты, члены дирекции выехали к месту кораблекрушения, поехал с ними и фотограф Смит, чтобы сделать снимки, на молодого Клеменса навалилась куча дел — чтобы по возможности смягчить приговор для матросов и для директората, страховая же компания вообще отказалась платить. Старый, проржавевший «Воробей» был обречен. Он лежал, расколотый на две части.
    В городе царило ужасное волнение и беспокойство, и никто даже палец о палец не ударил, чтобы спасти то, что еще можно спасти. Всему причиной была капитанская фуражка, но ее так и не нашли. Очевидцы утверждали, что это была фуражка с козырьком и кокардой, шнурами и по одной пуговице с каждого боку, причем из позолоченной меди.
    Непогода довершила гибель «Воробья» и всего, что на нем было, салон стоял теперь кверху тормашками, рубка и ледник вообще исчезли. В каюте у штурмана волной унесло все, лишь старый календарь, прибитый к стене, остался на прежнем месте. Через полгода ему исполнилось бы десять лет.
    Спустя несколько дней после крушения останки корабля ушли на дно.
    

    И настала беда с акциями. Они ушли на дно вместе с «Воробьем». Для таких, как Вестман, потеря была невелика, он и держал-то всего несколько штук, или как Фредриксен, с его единственной акцией. Но контрольный пакет был на руках у Лоллы — вернее, у Абеля, а не у Лоллы.
    Она хотела вчинить иск директорату, но молодой Клеменс, ее муж, остановил ее. Он со своей стороны был очень зол на дирекцию, он сам говорил, что это преступная шайка, и, когда его красивый рот изрекал такие слова, это было все равно, как если бы кто-то чертыхался и изрыгал страшные ругательства. И однако же он не советовал Лолле, своей жене, вчинять иск. Не иначе, он ревнует к Абелю и радуется, что тот понес убытки, думала про себя Лолла. Но ничего подобного, просто у Клеменса были хорошие манеры плюс обостренное чувство справедливости. Ведь в директорат, говорил он, входят вполне достойные жители города, они хотят помочь сельским округам сбывать молоко. Они построили молокозавод и пустили по маршруту пароход, большой прибыли они с этого не имели, но поддерживали дело на плаву и приносили пользу окрестным поселкам. Вот почему они разрешили «Воробью» ходить без капитана. И тем самым сняли запрет. И не только это, команда тоже на этом заработала, они получали капитанское жалованье и делили его между собой. Долгое время у них все хорошо получалось, но потом произошло несчастье, их судили. В конце своей речи Клеменс спросил, не считает ли она, что они достаточно наказаны приговором? И вообще-то говоря, что собиралась Лолла делать с этими акциями?
    Его речи были ей не по сердцу, но она подчинилась. Впрочем, когда она думала о том, что в свое время располагала изрядной суммой в банке, а теперь ее лишилась, ей и себя не было жалко. Но и добрые отцы города у нее тоже не вызывали жалости.
    У них вдобавок хватило наглости предложить ей акции моторной лодки, которой теперь предстояло развозить молоко. Они даже переслали ей подписной лист, ни стыда, ни совести у людей нет. Когда она показала мужу этот бессовестный лист, в ней снова вспыхнул гнев, и ей страх как хотелось уговорить мужа начать дело. Нет, Лолла, этого мы делать не станем.
    Это ж надо, какое благородство! Она ушла, исполненная горечи. Он пошел следом, страдая, что не может выполнить ее волю, и был почти пристыжен, все равно как утром после их первой ночи. Вот и тогда он чувствовал себя точно так же. Хотя, казалось бы, он больше привык состоять в браке, чем она, именно он выглядел поутру, когда они взглянули друг на друга, более сконфуженным. Ну и благородное воспитание, подумала она тогда, ну и образованность! Вот и теперь у него точно такое же смущенное выражение. Вы только взгляните, он стоит, потупив глаза, и пытается отнестись к этому легко и даже подшучивает.
    — Лолла, ты ведь такая милая, как же ты можешь быть такой мстительной?
    Но у нее имелись свои резоны, и вдобавок она была очень деятельная.
    У нее когда-то был счет в банке, то есть правильней сказать, не у нее, но это все равно. По ряду соображений она купила выгодные акции — а почему ей было и не купить их?
    — Ты очень смекалистая, — сказал он, — но на сей раз тебе не повезло. Акции, кстати, были не так уж и хороши, как о них говорили. Два и три десятых процента. Аптекарь сдавал мне их когда-то на хранение, так что я в курсе. Но они могли бы сослужить хорошую службу человеку, который по той либо иной причине сбился с прямого пути. А с помощью акций мог бы на него вернуться…
    — Абель, — сказала Лолла.
    — Нет, нет, я думаю про Грегерсена, про штурмана. Фредриксен из имения явно хранил какую-то тайну.
    — Какую тайну?
    Клеменс:
    — Давай лучше не будем тревожить мертвых.
    Ну и воспитание, вероятно, подумала она. Вслух же сказала:
    — Не надо мне было покупать акции.
    — Не надо. Ты явно больше разбираешься в икре, чем в биржевой игре.
    Она пропустила игру слов мимо ушей:
    — Будь я с ними на борту, я бы отказалась выйти в море без капитана.
    — Да, Лолла, но лично я очень рад, что тебя там не было с ними. Я очень рад, что ты на земле и что ты мне досталась.
    Устоять против этих слов было невозможно, он не из тех, кто повторяет такие слова каждые пять минут. Но ответить было необходимо, что она и сделала.
    — Не все радуются этому так же, как и ты.
    — Ты хочешь сказать… но ведь я и не хожу больше к старикам.
    И это была чистая правда, ее грызла мысль, что она не может зайти и выразить почтение своим богоданным родителям, она как была, так и осталась вне семьи своего мужа. Но если отвлечься от семьи, у нее и без них хватало недоброжелателей, пусть даже она не причисляла к ним Ольгу. Городок был явно настроен против нее. Потому как она не была для него достаточно благородна.
    Словом, брак с благородным человеком сулил не одни только радости.
    Но пришла весна, и многое стало по-другому.
   

   

    

     XXV
    

    В мае вернулся Абель. Абель вернулся? Быть того не может, совсем парень спятил. Ни один человек его не ждал, ни одна вещь не лежала, дожидаясь его, и что ему здесь понадобилось?
    Он сошел на берег с каботажного парохода без всякого багажа, только под мышкой нес какой-то рулон, завернутый в газетную бумагу. Платье у него совсем обносилось, лицо небритое, в общем — не важный барин. Вот почему один из зевак на пристани смело обратился к нему, удивленно воскликнув: «Кого я вижу! Ты, оказывается, еще не помер!»
    Но выглядел Абель вполне здоровым, загорелым и голову держал высоко.
    Он походил-походил по городу и опять поселился в «Приюте моряка». Поскольку багажа у него при себе не было, у него попросили деньги вперед. «Потом, — ответил он, — мне сперва надо уладить кой-какие дела». Досадно, что с этим человеком всегда возникают при оплате какие-то сложности, если б не это, лучшего постояльца и желать нельзя. Они поверили ему до поры до времени.
    Вот и передышка для него — неделя, которую он ни на что не употребил.
    Как и много лет назад, когда из-за огнестрельной раны ему приходилось носить руку на перевязи, он потолкался среди прислуги и таким путем узнал массу новостей. Прошел целый год с его отъезда, и за это время случилось многое.
    Итак, его корабль покоится на дне морском, а дирекция пошла под суд.
    Но это его не слишком занимало.
    А как поживает Ольга, она же фру Гулликсен?
    Этого они не знали, хотя, конечно, она очень богатая и процветает. Изредка они встречают ее на улице. Вот про Лоллу им больше известно. Можно даже сказать, они знают всё и могут подробно изложить весь роман.
    Когда прошла неделя, а он так и не заплатил за комнату, ему отказали и выставили на улицу. Но, судя по всему, это ничуть его не задело, он все принял как должное.
    И пошел к своему сарайчику. Сарайчик стоял как прежде, нетронутый, покрытый пылью как прежде и тихий как прежде, словом — пристанище. Кровать была на старом месте, и матрас тоже, правда слегка обглоданный мышами, а так-то в полном порядке. Миновало два года с тех пор, как он жил здесь, но воздух не казался затхлым, потому что окно было разбито.
    Конечно, в его отсутствие здесь побывали люди, не без того, но взять было нечего, и они ушли своим путем. Керосинка тоже стояла среди прочей железной утвари, и ульстер висел на месте, серо-коричневый, не знающий сносу, вот только вешалка оборвалась, и тяжелое пальто упало со стены и лежало в углу, будто куча тряпья. Что и уберегло его от воровских рук.
    Абель был дома. Он сразу начал пришивать вешалку, чтобы повесить ульстер. А больше здесь делать было нечего, и он вышел на улицу. Сидел на солнышке, часами слонялся по городу, ни перед кем не испытывая стыда, встречал много знакомых, но проходил мимо них так же невозмутимо, как и они мимо него.
    На базаре он увидел Лоллу, та покупала у крестьянки вилок капусты. Он прямиком направился к ней, протянул руку и сказал:
    — Поздравляю, Лолла.
    Она отступила назад и воззрилась на него.
    — Мне, верно, надлежало сказать сперва «добрый день», но я говорю «поздравляю». Это было отлично, это было именно то, что надо, ты молодец, Лолла.
    — Ты… ты снова вернулся?
    — Да. Уже несколько дней. Мне там больше нечего было делать, вот я и вернулся. А ты цветешь, как я вижу.
    Щеки Лоллы вспыхнули румянцем, может, потому, что ее так разнесло.
    — А ты, — ответила она, — как у тебя дела?
    — У меня лучше не становится.
    Лолла расплатилась с торговкой и предложила присесть. Абель хотел понести ее корзинку, но Лолла отказалась.
    Лишь когда они сели, Лолла внимательно его оглядела.
    — Многое изменилось за этот год, — сказала она, — у нас у всех очень большие перемены. А у тебя все хорошо?
    — Да, у меня все хорошо.
    — Ты уехал. Представь, я это уже почти забыла. Ты ведь сбежал.
    — Да, я осточертел себе самому. Но всего удивительней то, что сделала ты.
    — А ты слышал?
    — Все как есть. И порадовался за тебя. Ты это вполне заслужила.
    — Грустно только, что далеко не все хорошо.
    — Да нет, все прекрасно.
    — Я кое-что должна тебе сказать.
    — Я уже затаил дыхание.
    — К сожалению, тут нечего шутить. Речь пойдет об акциях.
    — Да, я слышал, что тебе не повезло. И что ты потеряла все свои акции.
    — Нет, это ты их потерял.
    — Я? — недовольно переспросил он. — Впрочем, стоят ли акции того, чтобы о них говорить? Зато ты получила превосходного мужа, удачно вышла замуж, теперь у тебя есть дом и положение в обществе и вся прочая благодать. Так что не печалься об акциях.
    — Ты не изменился, как я вижу, — сказала она и покачала головой. — Хотя меня утешает, что ты так легко это воспринял. Но теперь ты должен сам вчинить иск дирекции и воспользоваться своим правом на акции.
    — Ну! — воскликнул он и зажал уши. — У меня отродясь не было ни одной акции, чему я очень рад, акции только на то и годятся, чтобы их терять. Послушай, а как поживает Ольга?
    — Ольга… ну она… она…
    — Ты почему замялась?
    — Я ничего про нее не знаю. А ты где живешь? — вдруг спросила она.
    — Живу? В «Приюте моряка», разумеется. На первых порах.
    — Я потому спрашиваю, что нашла в капитанской каюте все твои вещи и перенесла их в свой домик.
    — Там была какая-то одежда? — спросил он. — Да, да, теперь припоминаю. В твой домик на берегу, говоришь?
    — Я их переправлю в «Приют».
    — Как? И речи быть не может. Я их сам заберу. Отличные костюмы, припоминаю, первого сорта. Если их надеть, мне Гулликсен, пожалуй, опять предоставит кредит.
    Лолла покачала головой и, придя в отчаяние, окончательно сдалась.
    — Ты, верно, и не помнишь больше, что когда-то был капитаном на «Воробье»?
    — Ну как же не помнить?! Твоя стряпня, немой штурман…
    — Не умри он от рака, то купил бы эти акции. Тогда они не пропали бы.
    — Подумать только!
    — Вот ты все шутишь. А почему ты сбежал?
    — Не будь такой сердитой, Лолла!
    — Я просто спрашиваю, почему ты сбежал?
    — Ты этого не поймешь. А что, если я сбежал, чтобы поглядеть на одну могилу? А что, если за тем, чтобы увидеть, как большие кактусы растут под открытым небом? Мы с Анджелой часто ходили смотреть на них, они занятнее, чем все прочие уродцы, потому что для них естественно быть уродцами. Я и Анджела тоже были такими, вот почему мы так часто ходили смотреть на кактусы. А вдобавок я хотел отыскать Лоуренса, друга, который когда-то у меня был. Не знаю, помнишь ли ты, как я про него рассказывал.
    — Ты его нашел?
    — Да. Но они лишили его жизни.
    — Ох!
    — Да, взяли и убили его. Я приехал слишком поздно.
    — Какой ужас! — И Лолла вздрогнула.
    — Ужас, — повторил Абель, — но вообще-то они делают все очень аккуратно, сажают человека на стул и заставляют умереть.
    — И его больше нет?
    — Он для меня оставил письмо, но я его не прочел.
    — Не прочел?
    — Да что в нем могло быть такого, в этом письме, чего я не знал бы?
    — Может, весточка для той, что в Ирландии?
    — А ты про нее помнишь? Дико, что я его не прочел.
    — Письмо у тебя с собой?
    — Нет, я его там и оставил.
    — Ой, — сказала Лолла горестно, — ты весь какой-то странный, во всем странный. Ну почему ты вернулся, раз уж ты уехал?
    — Ты вправе так говорить. Твой муж когда-то рассказывал мне про корову и про скворцов, которые предпочитают быть там, откуда они родом, может, и со мной то же самое. Должен сказать тебе, что у тебя необыкновенный муж, Лолла.
    — Да, он такой.
    — Я однажды долго с ним разговаривал. Он многое понимает.
    — Да, — сказала Лолла и поднялась, — теперь мне пора.
    — Помочь тебе донести корзину?
    — Нет, спасибо.
    — Я на днях схожу в твой домик, возьму свою одежду, — сказал он.
    После этого он снова сел на скамейку и стал глядеть, как она уходит, как грузно движется по улице. По обыкновению, красиво одета, фигура, правда, грузная, но по-прежнему статная. В былые дни она непременно попросила бы проводить ее. Хорошо, что она замужем, не будет теперь наведываться в его сарай.
    

    Взяв свою нарядную одежду, он большую часть с помощью старьевщика обратил в деньги, а себе оставил лишь коричневый костюм и сразу стал элегантный, стал важный господин и направился в сторону лесопильни к Алексу и Лили.
    Оба оказались дома, сидели за столом и обедали со своими детишками. Детишек теперь было четверо.
    Все стулья были заняты, но Лили, красная как рак, вскочила с младенцем на руках.
    — Не вставай, не вставай! — воскликнул Абель и сел на край постели.
    — Вот ты и вернулся, Абель, — изрек Алекс, — ничего себе тип, бросил всех и подложил нам такую свинью.
    Абель сказал, что уже наслышан об этом.
    — Штурман угодил в больницу, там и умер, ну а мне пришлось вести корабль. Я и вел лучше не надо, но в последний рейс такая выдалась буря.
    — Я про все слышал.
    Лили:
    — А у тебя все в порядке, Абель?
    — Жаловаться не могу. Но вам тоже недурно живется, среди недели на столе мясо, как я вижу.
    — Это телячья печенка, — сказала Лили. — Ты много поездил по белу свету, с тех пор как последний раз был здесь?
    — Всего только наведался в Америку.
    — Ах, если бы составить тебе компанию! — воскликнула Лили.
    — А сюда тебя зачем принесло? — спросил Алекс.
    — И сам не знаю.
    Лили:
    — Ну уж ты всегда что-нибудь найдешь, не то что некоторые.
    Алекс, запальчиво:
    — Ты до сего дня хоть раз сидела голодная?
    Лили уточнила:
    — Мы получаем пособие, только и всего.
    Алекс, еще запальчивей:
    — Я спрашиваю, ты до сего дня хоть раз сидела голодная?
    — Вот с тобой, Абель, все иначе, ты по-настоящему никогда не опускаешься на дно. Я помню, когда нам было совсем невмоготу, ты угощал нас лососем. Подумать только, по мне, вкуснее лосося ничего на свете нет. Целую банку дал нам тогда.
    Они продолжали трапезу, но внезапно Алекс вскочил и придвинул Абелю свой стул:
    — Нечего тебе рассиживаться на кровати.
    Оба в недоумении уставились на него. Как прикажете Лили, бывшей конторщице, реагировать на подобное поведение?!
    — Алекс! — вскричала она.
    — Что Алекс, Алекс, — огрызнулся тот. — Я хочу сказать, чтоб ты пересел на стул, если надумал у меня рассиживаться.
    Абель пересел на стул.
    — Между прочим, я и не собирался рассиживаться у тебя, я просто заглянул к вам. А малыши-то подросли.
    — Правда? — спросила Лили. — Слава Богу, они все здоровенькие, старшенький прямо как медвежонок, а младший — тоже мальчик.
    Абель дал каждому из детей по кроне. Младший тотчас сунул ее в рот.
    — Смотри, чтоб он ее не проглотил! — воскликнул Алекс.
    Дети подошли и по очереди подали Абелю руку — благодарили.
    Волнение охватило Абеля, когда он держал в своей руке эти маленькие ручонки.
    — Да, а где Регина? — спросил он.
    Лили ответила:
    — Регина живет у себя, она вышла замуж, и у нее уже есть ребенок, а муж ходит машинистом на каботажных рейсах. Да, Регина хорошо устроилась в жизни, вот уж у кого есть голова на плечах.
    — А с нами она и знаться не желает, — заметил Алекс.
    — Еще чего захотел, — сказала его жена. — Знаться с нашим убожеством!
    Алекс заметно сбавил тон, он не стал в третий раз спрашивать, сидела ли она голодная.
    — Я ведь почему спрашиваю, чем ты намерен заняться, это в смысле не сможешь ли ты тогда взять меня к себе? Ну, что ты мне ответишь?
    — Я подумаю, — сказал Абель.
    — Подумай, — встряла Лили, — подумай и сделай.
    Алекс:
    — Я ведь был хороший матрос, не хуже других.
    — Да.
    — Все делал, что ты мне велел. А когда ты уехал, а я стал штурманом и продавал билеты и все такое прочее, я и с этим справлялся и все держал в голове.
    — А куда делись твои передние зубы? — спросил Абель.
    Лили:
    — Ты когда-нибудь видел такое зрелище?
    — Это случилось на борту, в последний рейс. Северин выбил мне зубы разводным ключом. А что, очень заметно?
    — Не очень, — с улыбкой ответила Лили, — это тебя даже красит.
    Абель попрощался и ушел.
    Уже перевалило за полдень. Он и сам был не прочь съесть кусок печенки, но ему никто не предложил, поэтому он зашел по дороге в лавочку, купил каравай, несколько копченых селедок и отправился домой.
    Под вечер, когда уже смеркалось, в дверь заглянул какой-то молодой человек, удивился, испугался даже и не вошел внутрь.
    — Здесь кто-то есть? — сказал он.
    — Да.
    — Но здесь никогда никого не было.
    — Я вернулся несколько дней назад, а вообще-то я всегда живу здесь. А тебе чего надо?
    — Мне? Ничего.
    — Все, что здесь есть, принадлежит мне, — сказал Абель, — кровать тоже моя, я оставил ее, когда уехал. А этот ящик у меня вместо стола.
    — Да, да, — сказал паренек и ушел.
    Небось расстроился, подумал Абель и поглядел ему вслед. Как выяснилось, паренек приходил не один, рядом, когда он уходил, мелькнуло светлое платье.
    Придется мне навесить замок, подумал он, не то они и меня самого унесут из дома.
    На другой вечер, когда, засидевшись на солнышке, он пришел домой позже обычного, навстречу ему из сарая вышла парочка, девица и уже немолодой мужчина с сединой в бороде. Абель только хотел было спросить, чем это они у него занимались, но вовремя сообразил, что такой вопрос мог прозвучать двусмысленно, и промолчал. Он ухватился за ульстер, который нес мужчина, и сказал:
    — Это мой.
    Мужчина, не выпуская ульстера из рук:
    — Не больше твой, чем мой.
    Потом он все-таки, хоть и неохотно, отдал ульстер и добавил:
    — Можешь взять себе. Тоже мне франт нашелся.
    Девица на ходу пробормотала:
    — Говорила я вам: не берите, это чужое.
    Абель нагнал парочку и остановил девицу.
    — А что это у вас под накидкой, барышня? Нет, нет, так у нас дело не пойдет.
    — Не смей приставать к даме! — пригрозил мужчина.
    — Что за дурацкие шуточки уносить мое исподнее!
    — Эй ты, кому говорят: не задирай даме юбку, — взревел мужчина.
    — Вы только поглядите! И рубашки и кальсоны, да вы их даже надеть не сможете!
    Девица начала хныкать:
    — Я же все время говорила, что это нельзя брать, что это чужое.
    — Тогда зачем брали? Ведь это все мужские вещи.
    Кавалер девицы полез к Абелю с кулаками. Тогда Абель крепко взял его за плечо и отвел к проволочной ограде. А вернувшись, девицу не застал: она сбежала по железнодорожной насыпи.
    Непременно надо повесить замок, подумал Абель.
    Подумал, но ничего не сделал, хотя это было в высшей степени необходимо.
    Утром он долго тянул время, потом вышел, сходил на базар, купил пучок морковки и лишь потом начал бояться за свое добро. Первое, что он полез проверять, вернувшись домой, был его револьвер.
    Где взять замок, Абель знал, он лежал в старой укладке с маяка, которую его отец набил всякими железками. Замок был неисправный, но починить его можно было в два счета. Руками он умел делать решительно все, даже при самом скудном инструменте. Мог пустить в ход сломанную машину, мог паять и сваривать. Вот и к ульстеру он вместо вешалки пришил не какую-нибудь там тесьму или шнурок, а медную цепочку, которой хватит на всю жизнь. Поскольку ключа в укладке не нашлось, он выпилил себе что-то подходящее из никеля, чтобы было чем отпирать и запирать дверь. Судя по всему, он не в первый раз соорудил отмычку.
   

   

    

     XXVI
    

    
     Мы, все остальные, стали тем малым, чем стали, лишь потому, что мы такие обыкновенные. Он же пришел из приграничной страны, о которой мы ничего не знаем.
     Из молодого Клеменса
    
    Встреча Абеля с Ольгой.
    Под конец ему удалось выяснить, у кого она предпочитает бывать: в купеческих семьях, в чиновничьих, у людей этого дня и этой жизни, где и она могла предстать богатой и современной и возвышенной.
    А зачем она ему понадобилась? Ни за чем, просто увидеть, ведь это же Ольга.
    Абель приоделся как только мог, думая о ней, сдал в стирку и крахмал воротнички, пожелтевшие с капитанских времен, а встречу умышленно обставил на простецкий лад, он замахал и крикнул:
    — Ну наконец-то!
    Это ее слегка покоробило, он ей был не муж и не брат.
    — Добрый день, Абель, — сказала она. — Ты так здороваешься, будто мы с тобой только вчера виделись.
    — Извини, я это нарочно. Я так придумал.
    — Странный ты человек.
    — Я хотел, чтоб не получилось слишком торжественно, чтоб мы не начали обмениваться рукопожатиями и всякими фразами «а вот и ты, Абель», и «почему это ты уехал?», и «почему это ты вернулся?», и «я просто не нахожу слов».
    Она кивнула:
    — Это тебе не по душе, я понимаю.
    — Да, не по душе, я не могу все объяснить. А перед тобой я бы и вовсе спасовал, даже надумай я солгать.
    — А ты хорошо выглядишь. Почему ты крикнул: «Наконец-то!»?
    — Я искал тебя целых девять дней. С того дня, как вернулся.
    — Мы не можем так и стоять здесь. Не пойти ли нам домой?
    — Да, спасибо.
    — Я не то имела в виду… Ты где живешь?
    — Нигде.
    — Значит, мы не можем пойти к тебе и поболтать?
    — Мы можем зайти в какой-нибудь погребок.
    — Не могу, — сказала она, — я хочу сказать, что мне никто не запрещает, но все-таки… а ты и в самом деле нигде не живешь?
    — Нет, просто я живу в сарае, у складов.
    — А, я помню этот сарай. Один раз я даже залезла на крышу, а ты стоял внизу, и я спрыгнула прямо на тебя. А в этот сарай ты меня отвести не можешь?
    — Такой сарай не для тебя. Я бы на руках тебя туда отнес, но этот сарай не для тебя.
    — Ну тогда проводи меня домой. Я хочу сказать, до моих дверей.
    — Да, спасибо.
    По дороге она искоса поглядывала на него.
    — Ты хорошо выглядишь, постранствовав по белу свету. Про Лоллу слышал?
    — Да, в общих чертах.
    — Но в этом нет никакого смысла. Мне-то, конечно, наплевать, но смысла в этом все равно нет. А вдобавок она уже ходит с животом. У меня вот детей нет.
    Он промолчал.
    — Я сказала, что у меня детей нет.
    — Да-да, то есть нет-нет, у тебя нет детей. С одной стороны, это хорошо, с другой — плохо.
    — Вот именно, — сказала она, — прошлый раз я не хотела детей, теперь хочу, а он не может. Смешно, когда человек этого не может, постыдно.
    — По-моему, не хотеть — это так же плохо.
    — Да, но теперь я хочу. Я не уверена, что буду обожать ребенка, но почему бы и не попробовать? Ты можешь войти в мое положение?
    — У тебя, наверно, для таких дел и времени-то нет.
    — У меня нет времени? Чушь какая!
    — У тебя другие интересы, — сказал он, — тебе надо краситься, и мазаться, и завиваться, и глотать таблетки, и менять платья, и спать в качалке, и курить сигареты.
    — У тебя сигареты нет?
    — Нет, только трубка.
    — Все, что ты говоришь, правда, но время у меня все равно нашлось бы. Просто ужасно, какой ты безжалостный по отношению ко мне. Прямо леший! А у тебя у самого все в порядке? А ты никогда не бываешь растерян? Ты перечисляешь все, что во мне есть плохого, но ведь во мне есть и хорошее, правда, правда. Я бываю теплая и нежная, но это ты в расчет не принимаешь.
    — Принимаю, принимаю, — сказал он, — я еще помню тот единственный день, тридцать лет назад.
    Она остановилась и поглядела на него:
    — Ты это про что?
    — С самого детства помню, — сказал он и тотчас увел разговор в сторону: — До чего же весна запоздала, дождя так и не было. А вот скамейка, не хочешь сесть?
    Кругом была тишина, лишь мелкие пичужки щебетали среди ветвей, прохладно, в парке у них за спиной — полураспустившиеся кусты сирени, поздняя весна.
    Немного погодя пришла молодая парочка и заняла скамейку по другую сторону дорожки.
    — Зачем им понадобилась именно эта скамейка? — спросила Ольга.
    — Да оставь ты их!
    — Что я еще хотела сказать? Ты так никем и не стал?
    — Начинается!
    — Я не хочу входить в подробности, но, Абель, у тебя был пароход, и место, и все, что надо, пока в тебя дьявол не вселился.
    — Наверно, — улыбнулся Абель.
    — За тобой опасно быть замужем. В один прекрасный день от тебя останется пресловутое мокрое место и больше ничего — ха-ха-ха!
    — Ну так за мной больше никто и не замужем.
    — А ты разве был женат?
    — И даже обвенчан.
    — Об этом мы говорить не будем. А ведь я хотела однажды уехать куда-нибудь с тобой, об этом ты не думал?
    — Нет, — отвечал он, — у меня не было никаких шансов.
    — Потому что ты сам разрушил все свои шансы.
    — Так никем и не став, да, да, верно. Я уж вижу, к чему ты клонишь. Но я вовсе не так растерян, как ты, я не ломаю голову, я спокоен, я ничто, я стерт с лица земли, у меня нет имени.
    — Просто удивительно, как ты на разные лады повторяешь одно и то же. Но если выразить ту же мысль короче, то у тебя просто нет стимула. Вот в чем дело.
    — Все равно, я не придерживаюсь установленных правил, меня вполне устраивает одна-единственная трапеза за целый день, а потом я закусываю солнечным светом. И зачем обязательно кем-то становиться? Все кем-нибудь становятся, не делаясь от этого счастливее. Они затрачивают столько сил, чтобы подняться наверх, а потом им надо хлопотать о награде. И тут покой их оставляет, а нервы сдают, некоторые начинают пить, чтобы развеселиться, но им становится все хуже, им нужно постоянно приподниматься на цыпочки, и я, живущий в сарае, от души им сочувствую.
    — Ни разу не слышала от тебя подобного красноречия.
    Абель, с улыбкой:
    — У меня было много лет, чтобы хорошенько продумать свою речь.
    — Хуже всего, что это вызывает у тебя улыбку. Ты ведь не можешь не признать, что твой путь от капитанства на «Воробье» до теперешнего сарая — это все-таки падение.
    — Да, в твоих глазах это выглядит именно так.
    — Когда ты стал таким?
    — Таким? Ты хочешь спросить, когда я начал созревать для этого? Тому уже много лет. Это началось еще в детстве. У меня не было совсем никаких шансов, тогда это и началось. Вот я и оказался без корней — и в чужой стране, что ускорило мое созревание. А потом я женился на Анджеле, и это, слава Богу, меня освободило. Словом, мне хорошо. Давай лучше поговорим о тебе.
    — Обо мне? С ума сойти! Почему эта парочка напротив не желает убраться восвояси?
    — Да оставь ты их.
    — Они, разумеется, прекрасно знают, кто я такая, да и ты хорошо одет, могли бы проявить уважение.
    Абель улыбнулся:
    — Может, уйдем?
    — Нет, это не мы должны уходить. Да, так о чем мы говорили? Ты сказал: созревать. Единственная трапеза за целый день. Господи, спаси и помилуй. Нет никакого сомнения в том, что тебе несладко живется, и если ты все-таки желаешь так жить, то лишь потому, что у тебя ни на что нет воли.
    — А что, если это дар?
    Она опешила:
    — Дар? Ты так наловчился красиво говорить, я просто никогда ничего подобного не слышала. Дар? Может, ты и прав, может, впору на все махнуть рукой, если бы не погибал именно ты.
    — Удивительно слышать это от тебя, Ольга, — сказал он, — но, когда я сижу и греюсь на солнышке, мне никакой еды и не надо. Я в тропиках наблюдал, как там люди живут одним днем — что добудут, то и съедят, живут, можно сказать, ничем и еще солнечным светом. И так живут миллионы. Там ни про кого нельзя сказать, что он многого достиг, там не думают про деньги, и хлеб насущный, и жилье, жизнь их проста, а украшением ей служат цветы. Глядеть на них отрадно, это такая благодать для глаз. Мы уплывали на острова и располагались там, в карманах у нас не было ничего, что нужно им, они ничего не желали покупать у нас, но они и не попрошайничали. Мы заходили в глубь острова, там они танцевали и смеялись, они были приветливы и давали нам фрукты, они были красивые, смуглые и почти нагие. Мы провели там две ночи…
    — Не два дня? Ты ведешь счет ночами.
    — Днем мы там тоже были.
    — Ну да, ну да, — сказала она нетерпеливо, — послушай, Абель, ты сказал, что разыскивал меня девять дней. А я ждала тебя целый год. Ты, пожалуйста, ничего не воображай — но ты единственный, с кем я могу разговаривать. С тобой я могу разговаривать о чем угодно. Отец наш небесный! — вдруг воскликнула она. — Если б мне удалось заставить тебя понять собственную пользу. Ты, верно, сидишь без гроша в кармане?
    — Нет, кое-что у меня есть.
    — Я все еще должна тебе тысячу крон. Это очень печально.
    — Не думай об этом.
    — А тебе никогда не удается чего-нибудь скопить?
    — Никогда, — ответил он.
    — Значит, у тебя ничего нет на потом. Ты ведь получил наследство и мог бы стать среди нас большим человеком, если б сумел удержать его. И тогда мы смогли бы уехать вместе.
    — Мой отец, тот и в самом деле копил. Я сразу промотал свою долю. Лолла, та была разумнее, она вложила свои деньги в акции и акции эти потеряла. Теперь мы оба одинаково бедны. Нет и нет, я не коплю.
    — Ну, с акциями это чистая случайность. Ты вообще не печешься о том, чтобы хоть что-то иметь, чем-то обладать. А вот я не могу себе представить, как бы это я жила, ничего не имея, я не создана для бедности. Я хочу иметь возможность, пожелав ту либо иную вещь, тотчас ее получить.
    — А вот я ничего не желаю.
    — Все потому, что тебе не для кого копить.
    — А тебе есть для кого?
    — Нет. Не надо язвить. Итак, тебе не для кого копить, ты человек одинокий, и это тебя испортило. Я все-таки немножко откладываю… хотя, нет, ничего я не откладываю, я, напротив, вся в долгах. Господи, с тобой невозможно разговаривать… Для всех людей вполне естественно немножко откладывать, а не проматывать все, что ни есть.
    — Да, это так. Все мы только и стремимся выжать из этой жизни все, что только можно, урвать как можно больше — а потом умереть.
    — Господи, жуть-то какая!
    — Но, дорогая Ольга, зачем собирать сокровища в сундуках? Неужто ты не знаешь, к чему это приводит? Дети либо внуки снова все растранжирят, разбазарят направо и налево. После чего дети детей снова начнут собирать. Ну не глупо ли? Словом, я не вижу причин укорять себя за то, что ничего не коплю.
    — У тебя просто нет стимула, — кивнула Ольга.
    — А теперь расскажи хоть немножко про себя.
    — Ты какой-то ненормальный, вот и все.
    Абель, с досадой:
    — Те, у кого есть стимул, тоже недалеко уходят. Они просто сколотят небольшой капиталец, малость задерут нос и вызовут небольшую зависть, вот и все. Моим ровесникам живется ничуть не лучше, чем мне. Я бы с ними не поменялся. Вот на «Воробье» ходил человек, у которого был стимул. Он был как дьявол, он исступленно рвался наверх, был штурманом, стал капитаном, хотел стать хозяином парохода…
    — Это который умер?
    — Да, и потом он умер.
    Молчание.
    — А сама ты, Ольга, со своим стимулом — вон у тебя на виске появилась синяя жилка.
    — Какая еще жилка?
    — Обыкновенная, красивая, милая, синяя…
    — Почему ты так говоришь? Ты ведь меня не любишь.
    — А вот и люблю, — ответил он и тут же переменил тему: — Ты, верно, замерзла, сидя здесь.
    — Да, но пусть сперва уйдет та парочка.
    — Пошли, — сказал он и без долгих разговоров поднял ее со скамьи.
    Она с готовностью повиновалась.
    — Но уступить этой парочке! — сказала она. — Что они могут подумать! — И немного спустя: — Мне в общем-то понравилось, что ты поднял меня и пошел со мной, меня словно жаром обдало. А куда ты идешь?
    — Хочу проводить тебя домой.
    — А я не хочу домой, — сказала она, — мы с тобой еще не наговорились. Я пойду к тебе в сарай.
    — Нет, туда ты не пойдешь.
    — Ну, мы ведь не можем разговаривать посреди улицы. Никто ведь так не делает. Я хочу пойти с тобой, я хочу увидеть что-то другое вместо обычного жилья со столом и со стульями.
    Она взяла его под руку и даже стиснула ее.
    Абель:
    — А если мы кого-нибудь встретим?
    Она и здесь знала выход.
    — Уж ты сумеешь избежать опасности. Ты все умеешь.
    Короткие слова — как приказ. Она прильнула к нему, он в отчаянии продолжал путь, отыскивая закоулки и обходные пути к железнодорожной линии, а оттуда — вниз по насыпи, к сараю.
    — Жду не дождусь, — сказала она, покуда он открывал дверь своей отмычкой. — Постой, постой, это же никакая не халупа. Это те самые ужасы, которые ты расписывал? Есть свет, есть воздух, даже кровать и та есть. Ну знаешь!.. — Она расхваливала его сарай, чтобы выглядеть любезной и оправдать свой приход. — У кого такой дом, тот вовсе не лежит на дне. Здесь очень-очень мило. Вот так, а теперь я сяду.
    Для нее он накрыл стул ульстером, словно ковром, а сам сел на кровать. Его беспокоило, что они сидят здесь вдвоем, что они вели себя очень неосторожно, и вопрос еще, как они незаметно выйдут отсюда.
    — Дорогая Ольга, почему ты так хотела прийти сюда?
    Ольга:
    — Мы не можем объяснить все свои поступки, как и ты не можешь объяснить, почему ты сбежал и почему вернулся обратно. Мне хотелось поговорить с тобой, с тобой очень хорошо разговаривать. Видишь ли, Абель, — вдруг добавила она, — получилось совсем не так, как я думала, когда второй раз выходила замуж.
    Молчание.
    — Не получилось того, чего ожидал каждый из нас. Что ты на это скажешь?
    Абель покачал головой.
    — Я не бегаю в отчаянии по городу, я и сюда пришла не потому, что с горя решила пофлиртовать с тобой. Просто я растеряна и хочу поговорить. Как ты думаешь, почему я могу так долго не возвращаться домой? Потому, что его это устраивает. Да-да. Я вношу смятение в его жизнь, говорит он, и еще он говорит, что я создаю в доме нервную обстановку. Какой-то смысл в его словах есть, он наверняка прав, и от этого я такая несчастная. Прикажете мне повеситься из-за этого? И не подумаю, уж лучше тогда я выпущу когти. Вот какой ведьмой я стала. Ты вот на Лоллу погляди: берет и безо всякого выходит за моего собственного первого мужа. Ну не странно ли, она ведь была служанкой у нас, убиралась и стирала.
    — Ты ведь сама хотела, чтобы она к нему пошла.
    — Ну, я думала… раз я сама оттуда уехала. Но вот что они возьмут и с места в карьер поженятся, нет и нет. А сейчас она уже ждет ребенка. Ну да, теперь они женаты, могут уезжать и возвращаться и поступать друг с другом, как захотят. А у меня детей нет. Ребенок мне, может, и пошел бы на пользу, но он не хочет. Как же мне быть?
    Абель подумал:
    — А может, тебе стоит усыновить ребенка?
    — Одного из твоих?
    — Ольга!
    — Извини. Нет, чужой ребенок тут не поможет. Мне нужно самой стать матерью.
    — Но этой возможности у тебя нет.
    — Молчи, я сама знаю. Но я хотела поговорить с тобой, потому что ты так много можешь. Надо было мне выйти за тебя. Нам с тобой надо было пожениться, если судить по тому, что я о тебе слышала. И ты должен был взять меня в морское путешествие.
    — Ах да, путешествие.
    — Нет, не говори так. Теперь уже слишком поздно, я останусь там, где я есть, но тогда… если бы ты пришел и без разговоров увел меня за собой… потому что это тебе я была предназначена. Рибер Карлсен снова мне написал, вот человек, который поднимается вверх, он еще станет епископом. Я ему все рассказала про нас с тобой, и он так красиво мне написал, что, раз я замужем, мне надо забыть про тебя. Ха-ха-ха! Уж и не знаю, но его письма мне совсем не помогают. Тебе не надоело слушать?
    — Нет, Ольга.
    Нет и нет, ему она не может надоесть. Но она говорила так, будто за всем этим прячется любовь, а он не заглатывал наживку, чего нет, того нет, напротив, у него возникли подозрения: может, она хочет заманить его, а потом уйти? Что он знал о ней? Праздная и неудовлетворенная дама, пылкая, нежная, истеричная. Он, конечно, может заглотить наживку — и получить отпор, потерпеть поражение. Но вообще-то жаль, что она, что Ольга…
    — Я еще помню, — сказал он, — как ты кружилась по городу словно музыка вальса.
    Она вздрогнула:
    — Неужели прошло так много времени? И впрямь, протекли годы. Они и наложили на нас свою печать, но нам не хватает воздуха для дыхания. Значит, ты помнишь, когда я выглядела как вальс? Это было давно, все уже умерло.
    — Я просто хотел сказать, раз ты такая огорченная, что раньше ты была другая.
    — Да, я очень огорчена. А каково приходится другим? А тебе, как тебе? У тебя разве все в порядке?
    — Нет, не совсем.
    — Расскажи мне об этом и научи меня хоть чему-нибудь, — сказала она и схватила его за руку. — Ах, какие у тебя руки, прямо бархат, пальцы можно отогнуть далеко назад, но все равно они очень сильные. Убери ее! — вдруг воскликнула она и оттолкнула его руку. — Почему ты оказался такой глупый и женился? Она хоть красивая была? Ты привязался к ней? Почему ты не сбежал?
    — Стоп, стоп!
    — Да, да. Неужели ты не мог убежать?
    — А я не хотел. Мне было хорошо. Нам было хорошо вместе.
    — Одна трапеза за целый день!
    — Нет, гораздо больше, порой даже с излишком. По-всякому бывало, когда как. Если я ловил рыбу в streamlet, мы нужды не знали. Еще мы находили маис и кольраби, то здесь, то там, у фермеров, и варили кукурузную кашу, а потом нарезали ее кусками, они были у нас вместо хлеба. Я стал частью этой жизни и не мог себе представить, что бывает какая-то другая.
    — Но ты говоришь, что в конце все получилось плохо? Вот и выходит, что у тебя было не лучше, чем у меня.
    — Это из-за Лоуренса, у меня был друг по имени Лоуренс. Он знал ее раньше, чем я, и, когда он вернулся из своей поездки в Мексику и прослышал, что она со мной и что мы поженились, отыскал ее. Все вышло из-за него. Ее застрелили.
    — А ты где был, когда он ее отыскал? Как вообще все вышло?
    — Я позже пришел.
    И вдруг Ольга воскликнула:
    — Ясно, ты застал их. И убил ее!
    — Я?..
    Поглядев ему в лицо, она испугалась и пошла на попятный:
    — Нет, я вовсе не хочу сказать… нет, конечно, нет…
    — Это он ее убил.
    Молчание.
    — Ну конечно же он. Но ведь и ты, наверно, с ним что-нибудь сделал?
    — Да, вернее, нет, я упустил момент. Все были в замешательстве, она лежала на земле, мертвая. Я растерялся, а потом уже было поздно стрелять также и в него.
    Также и в него. Он заметил свою обмолвку, и губы у него растянулись в хищном оскале, так что стали видны все зубы. Теперь это был зверь.
    — А потом ты его встречал? — спросила она, чтобы скрыть свою догадку.
    — Нет, к сожалению, он так и не вышел из тюрьмы. Кое-кто из нас пытался его оттуда вызволить, я даже послал ему отсюда немного денег, но, судя по всему, недостаточно, словом, он так оттуда и не вышел. Все эти годы, все эти дни я таскал с собой револьвер, я дожидался его, он мог появиться где угодно, и я хотел, чтоб у него был шанс, когда он выйдет, тут уж без стрельбы не обошлось бы. Но теперь револьвер мне уже ни к чему. Хочешь взглянуть на него? — спросил он и торопливо поднялся с постели.
    — Нет! — закричала она, удерживая его. — Нет, не смей!
    Револьвер лежал в парадных носках, так сказать, в тепле и холе. Он нежно подышал на него и погладил.
    — А почему он тебе больше ни к чему?
    — Лоуренса уже нет в живых. Они лишили его жизни за много лет до того, как я туда приехал в прошлом году.
    — Поделом ему, — сказала Ольга.
    — Уж и не знаю, — ответил он. — Лоуренс был такой неслыханно практичный. А потом он пришел и разрушил что-то мое. Я не могу не думать об этом. Это ведь было двойное убийство: он лишил жизни мою жену и ребенка. А если присчитать и его, получается целых три жизни.
    — Да, три жизни!
    — Не пойму, зачем я снова достал револьвер. Хочешь взять его?
    — Нет, Боже избави! А теперь все-таки выведи меня отсюда. Уже смеркается.
   

   

    

     XXVII
    

    Вообще же к нему в сарай никто не приходил, если не считать Лили, которая наведывалась, и очень часто, и через определенное время снова уходила.
    Лили была особа надежная, единожды начав, она уже так и продолжала. Алекс, ее муж, снова отупел и ее не удовлетворял, а Лили отнюдь не отупела, она была шустрая, проворная и безумная. После времени, проведенного подле Лоллы, Абель узнавал все городские новости от Лили.
    Малую толику новостей он узнавал и сам на рыбацком причале или на рынке, где покупал морковку либо немного картофеля для своего хозяйства. Какая-то женщина рассказала ему, к примеру, что стреляли в таможенника Робертсена. Вместе с двумя другими таможенниками он преследовал каких-то контрабандистов, а те отстреливались и опасно ранили Робертсена. Словом, куда ни глянь, сплошь безумства и несчастья, вот и газета только об этом и пишет. Шульц, что в садоводстве, провалился через одну из своих стеклянных крыш и весь изрезался.
    Тут Абеля осенила одна мысль, и он немедля приступил к действиям, а именно: прямо с базара пошел в таможню, где и переговорил с начальником. Разговор имел большое значение. Дело в том, что в отсутствие Робертсена оставшийся персонал соответственно передвинулся наверх и освободилось место в самом низу. Вот Абель и решил замолвить словечко за Алекса, в этом и заключалась его мысль.
    — Да-да, — отвечал ему директор, — тут уже кое-кто побывал по этому делу. Кстати, а вы, случайно, не подавали на Робертсена в суд?
    Абель:
    — Я отказался от своего иска.
    — Это почему же?
    Абель объяснил ему, как все было. Один Бог знает, какая это морока для постороннего человека, но у директора хватило терпения выслушать рассказ Абеля до конца. Я ведь должен кое-что знать о своем персонале, поэтому мне очень интересно все, что вы рассказываете. Я припоминаю и другие черточки нашего добряка Робертсена, но большого прока в этом знании нет, он ведь служит в полувоенной организации. Кстати, а вы не могли бы в случае надобности представить ваше объяснение в письменном виде?
    — Вполне.
    — Впрочем, надобности может и не быть. По слухам, Робертсен ранен опасно. А человек, о котором вы говорите, пусть придет к десяти.
    — Спасибо.
    Вечером в сарай заявилась Лили. Она знала еще больше городских новостей. Оказывается, одну молодую девушку этой ночью ограбили в городском лесу. Вообще-то у ней было при себе всего десять крон, но не ужасно ли, такая жестокость! Таможенника Робертсена подстрелили, он лежит в больнице и так плох, что врачи даже и не берутся извлекать из него пулю, а старший врач не надеется на благополучный исход. Еще кражи со взломом, ограбление, дорожные происшествия…
    — Твой Алекс дома?
    — Наверно. А почему ты спрашиваешь?
    — Пусть завтра к десяти придет в таможенное управление.
    Лили, в изумлении:
    — Ему дадут место?
    — Возможно. У них не хватает одного человека. Но начинать ему придется с самого низу.
    — Благослови тебя Бог, Абель.
    
* * *

    Ольгу он больше не встречал, а тем временем пришел июнь, и она, вероятно, переехала на дачу. У них был загородный домик, у них была машина и подъездная дорога. Лолла, та встречала ее в обществе зубного врача, не то Фольмера, не то Вольмера.
    Лолла дохаживала последние дни своей беременности, она заметно потускнела и теперь ни о чем не спрашивала, а ему не надо было подыскивать ответ. Не ему ли некогда приходилось отчитываться перед ней за любой пустяк, за дом, например, который он выкупил для Лили? Есть о чем говорить, всего-то невзрачный домишко возле лесопильни, но все равно: а гарантия у тебя есть, Абель, а ты отдал ее засвидетельствовать, Абель? Вот и весной, когда он вернулся домой, она тоже проявила какую-никакую, а заботу, пришлось рассказать и ей, что он ездил в Кентукки поглядеть на кактусы, которые запомнил с прежней поры. Тогда почему же он вернулся? Ах, Лолла, если бы ты только знала почему!
    Но теперь ничего такого и в помине нет, теперь у Лоллы другие заботы. Она изрядно подурнела, ничего не скажешь, но в то же время налилась красотой внутреннего умиротворения. Правда, двери родителей Клеменса так и остались для нее заперты, но, чтобы сбить Лоллу с ног, потребны средства посильнее, да вдобавок у нее теперь есть канарейка. Как так?.. А просто Клеменс в один прекрасный день купил для нее птичку. И если после этого кто-нибудь говорил, что птичка — это, мол, для простых людей, в ответ он слышал: «Ну нет, пусть будет, раз моему мужу нравится!»
    Корабль Лоллы вошел в надежную гавань.
    А вот Ольге такая гавань была, по всей вероятности, вообще не суждена. Она не позволяла носить себя по воле волн, ведь она была Ольга, ничего худого о ней не скажешь, но только появились в ней какое-то беспокойство и эксцентричность. Она уже не следила так тщательно за своим бельем, говорили в магазине дамского белья, а почему, спрашивается, не следила? Неужели она ценила себя теперь дешевле, чем прежде? Нет, об этом и речи быть не может. Она была своевольна в своем переменчивом вкусе и вполне могла купить самое дешевое платье. Ее соблазняли дорогими: «Пусть фру только глянет!» — а она отвечала: «Нет, я хочу вот это. Пришлите мне на дом».
    То она могла покупать товары, выложенные на прилавке для всеобщего обозрения, а вот в другой раз ей подавай чистый шелк.
    Так она коротает время до пяти часов. Сегодня суббота, но она не желает ехать с мужем на дачу, ей-де надо примерить платье, которое вот-вот должны принести. Муж не возражает. Адье! Зубной врач сидит в машине и ждет, зубной врач частенько ездит с ними на дачу.
    Она слоняется по городу, она одиноко слоняется по городу, чего она не видела у себя дома? Пустой дом, где есть и стол, и стулья, а еще старый Гулликсен, основатель прежней лавки с крестьянским товаром. Большую часть дня он проводит в рубашке, без пиджака и в домашних туфлях. Порой поболтать со стариком приходит Аренц, присяжный поверенный, но Аренц и сам очень стар, и говорят они только о прежних временах, о конъюнктуре и о лавке в нижнем этаже. Ольга во всем этом не понимает ни слова.
    Она покидает пустой дом, доходит до железнодорожной линии, потом спускается вниз по насыпи к сараю. Белый день на дворе, светит пополуденное солнце, а она идет к сараю. Заперто, сарай заперт. Она снова поднимается по насыпи все при том же ярком свете, полная досады и вызова, она нимало не озабочена тем, чтобы скрыть от города и от всего белого света, где она разгуливает. Она садится на скамейку в маленьком парке и сидит там до семи часов. Тогда она снова решительно направляется к железнодорожной линии, к насыпи, к сараю. Сарай заперт. Сарай заперт.
    Абель — он во многих местах сразу, он ведь не может безвыходно сидеть дома. Ему надо подкупить себе какой ни то еды, надо лизнуть солнышко, чтобы жить дальше, и вдобавок он непременно должен раздобыть сегодня бутылку керосина для керосинки, не то ему будет не на чем варить. У него не так, как у некоторых, нет ни стола накрытого, ни кухарки, ни домоправительницы, поэтому он и не может постоянно быть дома. И прежде всего не может он быть дома для Ольги. Он сидит внутри, он понимает, что это она, у нее совсем другая походка, чем у Лили, но дверей он не отпирает. Получается довольно гротескная ситуация: он — и не открывает Ольге! Ты только послушай, говорит он, словно у него есть собеседник, она сидела на этом стуле и болтала о любви, она вольготно развалилась на стуле, она брала его за руку. Если считать это предложением, то оно было грандиозное. И не воспользоваться! На это способен только я, говорит он и смеется.
    

    А назавтра воскресенье, и Ольга идет в церковь, потому что знакома с семьей пастора. Муж не сопровождает ее, он еще не вернулся из их загородного дома.
    Народу там у них изрядно, есть даже три машины, но в это воскресное утро все чинно и благородно, гости, наверно, отсыпаются. Ну, не так уж чтобы все, некоторые углубились в лес, шепчутся и хихикают, а когда из отеля приезжает машина с яствами для честной компании, шоферу приходится нажимать на клаксон, чтобы вызвать и уведомить Вильяма Гулликсена, ведь хозяин-то он.
    Гулликсен весьма недурен собой, он рослый, у него темные глаза, вот только нос у него здорово кривой. Сбоку этот изъян не виден, но он есть, и Гулликсен так с ним и живет. В остальном же он личность вполне заурядная, хитрый и пронырливый торговец, любитель бриджа, всегда элегантно одетый. Ему по душе эта суета и оживление, сегодня вечером ему надо по делам съездить в Осло, на три дня. Во время таких поездок ему удается недурно погулять, поэтому ездит он туда один, а Ольгу брал с собой только раз.
    Трапеза завершилась, и Гулликсен поехал в город. День был теплый, дантист дремал на заднем сиденье. Гулликсен заботливо отнесся к спящему, доставил того домой, затем поехал дальше.
    Ольги не было. Верно, задержалась в пасторском семействе, как уже не раз бывало. Ему это по душе, он начал укладывать два своих чемодана, смокинг, лакированные ботинки, но не успел кончить до прихода Ольги.
    — Доброе утро! — воскликнул он и держал себя приветливо и остроумно, потому что прокутил целые сутки.
    — Доброе утро! Ты уезжаешь?
    — А ты разве не знала? Я вроде говорил тебе.
    — Ах, как нехорошо, что меня не было дома, я помогла бы тебе укладываться.
    — Нет, спасибо, тут особенно и укладывать нечего.
    Ольга:
    — У пастора мне сказали, что раненый таможенник Робертсен умер сегодня утром.
    — Вот как, — отвечает он, продолжая размышлять о том, что еще надо уложить в чемодан.
    — Пастор провел у него ночь. И поэтому был совсем сонный, когда читал проповедь.
    Гулликсен улыбнулся с отсутствующим видом, думая о своем.
    — А еще мне рассказывали, что у Фредриксена из имения опять случилось кровоизлияние в мозг.
    Это заинтересовало Гулликсена больше.
    — Я уже и счет потерял, сколько у него их было, этих кровоизлияний.
    — Говорят, пастор сказал, что это последнее.
    Гулликсен, бросив взгляд на часы:
    — Ты не слышала, пароход еще не гудел? Боюсь, мне надо спешить.
    Ольга вышла и кликнула кого-то из кухни, чтобы снести вниз чемоданы.
    — Ну, до свидания! — сказал он, не взяв ее, однако, за руку. — Я уезжаю на три дня.
    — Да-да, — отвечала она, — счастливого пути.
    Гулликсен крикнул в дверь «до свиданья!» отцу и сбежал вниз по лестнице. Вот и все их прощание. Да и то сказать, он уезжал ненадолго.
    Ольга прошла к себе и начала торопливо что-то писать. С улицы доносилась музыка, это играл слепой шарманщик, по обыкновению окруженный толпой детей. Она слышала, как отъезжает Гулликсен в сторону пассажирской пристани. Она писала, царапая пером бумагу, дописала и спустилась с письмом вниз.
    Для начала она остановила шарманщика и сунула ему пять крон.
    — Ты не мог бы отнести это письмо?
    Еще не договорив, она увидела старого Гулликсена, который в неизменной своей рубашке лежал грудью на подоконнике и наблюдал за ней.
    — Отнесешь его Лолле, госпоже Клеменс, — сказала она громко. — Тут рецепт, который я ей обещала.
    Слепой кивнул, сказал, что отнесет, после чего вывернул ручку у шарманки и ушел. Он не первый раз ходил с поручением от Ольги. Нырнув в укромный закоулок, он надел очки и посмотрел на конверт. Бедный слепой старичок надел очки, хотя и был слеп! Он призадумался, пораскинул мозгами, после чего пошел к железнодорожной линии, а оттуда вниз по насыпи, к известному сараю.
    Заперто.
    Он снова поднялся на насыпь и какое-то время бродил по ней, его все знали, и потому он мог бродить, где ни пожелает. Наконец какой-то человек прошел мимо и вниз — к сараю. Он пошел следом и постучал в дверь. Когда ему открыли, спросил: «Это вы, Абель Бродерсен? А то ведь я ничего не вижу», после чего вручил письмо и ушел.
    Абель предполагал, что в этом толстом письме лежит тысяча крон, но там лежали всего лишь фотография да еще несколько слов, нацарапанных наспех: «Я одна и должна наконец повидать тебя. Позднее, вечером, я попробую тебя отыскать, потому что мне непременно надо тебя видеть! А вложенное — это фотография из тех времен, когда я словно вальс кружилась по городу, конечно, если она тебе нужна, а если нет, тоже не беда. Умоляю тебя быть дома, когда я приду, не то мне будет так грустно возвращаться обратно».
    Он был выбрит, он искупался в море, рубашка была еще сырая, и следовало бы переменить ее, это все-таки не кто-нибудь, это Ольга. Потом он сел и принялся разглядывать фотографию. Она была сделана уже много лет назад, между его первым и вторым возвращением домой. Ольга была моложе и красивее, в полном расцвете, очень удачный снимок, похоже, она сидела и с кем-то разговаривала. Но почему она прислала снимок отдельно, еще до своего прихода? Чтобы пробудить в нем любовь?
    Какое-то время он стоял на коленях и глядел в окно поверх насыпи и, когда она появилась, выскочил ей навстречу, схватил и торопливо повлек за собой, он похитил ее и увлек в свое жилище.
    Она была совсем не накрашена, с теплой кожей, с коричневыми веснушками, милыми и крохотными. Она тотчас обвила руками его шею, поцеловала, промахнулась, отыскала его губы.
    — Еще, еще! — просила она.
    Он почувствовал, что у нее подгибаются колени, хотел сесть рядом.
    — Еще! — требовала она. — Положи меня на постель и целуй еще!
    

    На другой день она пришла снова, и повторилось вчерашнее, и она была безудержная и счастливая. Он же теперь не был застигнут врасплох, как вчера, сегодня он и сам был на высоте.
    А потом она долго сидела у него и говорила на свой обычный, отрывистый лад:
    — Подумать только, это были мы с тобой! — удивительно — знал бы он — он вчера уехал в Осло — его не будет три дня — хорошо, что слепой тебя нашел, но он всегда все находит. Слушай, Абель, ты рассердишься, если я что-то скажу?
    — Нет, нет, нет.
    — Я все-таки лучше погожу до ухода, не то ты рассердишься. Ты только подумай, Абель, что мы с тобой! Теперь Рибер Карлсен, ну тот, который скоро станет епископом, может больше не писать мне свои письма, мне они больше не нужны. Я так рада, я так всему рада.
    Наконец ему тоже удалось вставить несколько слов:
    — Ты божественно бесстрашна, Ольга. Но будь ты бедна и отвергнута и несчастна, смогла бы ты отправиться со мной по белу свету?
    — Нет, — ответила Ольга и покачала головой. — Нет, я вовсе не такая бесстрашная. Разве ты не заметил, что я дорожу уважением людей. Что я себя весьма ценю?
    — Верно, но как ты будешь объясняться с ним в тот день, когда он заметит, что ты натворила?
    — Это мы как-нибудь уладим. Это не твоя забота.
    — Странно, — сказал он.
    Ольга:
    — Не сердись на меня, Абель, но я не хочу уезжать вместе с тобой и вести бродячую жизнь. Чего не хочу, того не хочу. Ты только увлечешь меня на дно.
    Абель, с улыбкой:
    — А я и не собирался. Ты все понимаешь слишком буквально. Я просто хотел узнать, как ты намерена уладить свои дела дома, уладить с ним.
    — Ну, не дурак же он. Он не захочет выставить сам себя на посмешище.
    — Ах, вот как!
    — Но тебя я не назову. И вообще никого не назову.
    — И это все, чего он требует? Я в таком случае сделал бы больше.
    — Ну да, ты пустил бы в ход револьвер, — сказала Ольга и встала.
    — Очень может быть.
    — Как в тот раз, когда ты убил ее.
    — Что-о-о?
    — Ну, конечно, ведь убил ее ты. Вот что для меня было важно.
    Абель изумился:
    — Важно?
    — Три жизни, — сказала она, — несмотря ни на что, ты не слабак, ты убиваешь.
    — Послушай, Ольга, — сказал он, — я стрелял не в нее. И не промахнись я, было бы всего две жизни, его и моя.
    — Как же получилось, что обвинили его?
    — Он сам взял на себя вину.
    Ольга, подумав:
    — А зачем ты ему позволил? Значит, ты трус.
    — У меня с Лоуренсом были старые счеты. Он был хорош собой и мог сделать против меня все, что ни захочет. А тогда это было уже в четвертый раз. Но об этом мы больше не будем, — сказал он и тоже встал.
    — В моих глазах это ничего не меняет, — ответила она, — хоть ты и промахнулся, но ты стрелял. Я дважды, — сказала она, и глаза ее засверкали, — дважды была близка с убийцей. Это чего-нибудь да стоит.
    Абель побледнел, нижняя губа у него задрожала, он стал несчастный и жалкий.
    — Значит, только поэтому?
    — Пожалуйста, не сердись на меня, это было так увлекательно. Я ведь понимаю, что я ведьма.
    — Ну, конечно, ты искала острых ощущений.
    — Так я и знала, что ты рассердишься, и уже жалею, что сказала тебе это.
    — Прежде чем ты уйдешь: а разве для тебя не было бы точно таким же ощущением переспать с епископом?
    — Нет, Абель, — сказала она огорченно, — несмотря ни на что, для меня было важно именно с тобой. Ну а остальное лишь возбудило меня, не буду спорить. Три жизни, подумала я, и все это сделал Абель. Все эти дни я думала лишь об этом, и мысли меня возбуждали. Но при всех обстоятельствах это мог быть только ты. Ну, поцелуй меня на прощанье.
    Абель почувствовал себя униженным, он захотел возвыситься вновь и потому спросил:
    — А еще раз не хочешь — прямо сейчас?
    — Сейчас? — переспросила она.
    — Да, ради меня самого, не ради острых ощущений.
    — Уже темнеет, как я погляжу. Право же, это было и ради тебя, ты сам знаешь. Ах, ты даже не хочешь поцеловать меня на прощанье? Ты все портишь. Не надо меня провожать, я хочу побыть одна.
   

   

    

     XXVIII
    

    А время знай себе идет, и очень даже бойко. Нет, ничья невидимая рука не подталкивает его, но оно знай себе идет, такого еще никогда не было, не успели оглянуться, как на дворе уже осень.
    Осень имеет и свои дурные стороны, на редкость холодно, мало солнца, а порой мало еды. Да и сами времена заметно испортились. Еще никогда рыбаки не тряслись так над каждой рыбешкой, а мясники — над каждым куском печенки. Впрочем, одно преимущество у Абеля все-таки есть: ему не приходится добывать дрова, потому что для дров у него нет печки. Печки у него нет. И стекол в окне тоже.
    Он скатился к простейшему образу жизни и проявил даже известную оригинальность на этом пути, ибо пришел к убеждению, что не так уж и плохо малость померзнуть или проходить день с пустым желудком. Стоит поглядеть на других, на Фредриксена из имения, к примеру: дрянь человек, если судить по жадности и лихоимству, а при всем при том взял да и умер. Абель видел траурную процессию, лес цилиндров, море автомобилей. Аптекарь примчался на всех парах, когда процессия уже остановилась. Уж ежели мы господин аптекарь, нам не пристало ездить медленно.
    Хорошо было остаться дома, одному, без всякого общества, Ольга скрылась из глаз, Лолла исчезла, одна только Лили была при нем. Одиночество сделало Абеля скупым на слова, пока он не начал вести разговоры с собой самим. Тоже выходило неплохо и укрепляло в нем чувство, будто рядом кто-то есть. Как ты думаешь, не стоит ли приподнять половицу: может, там завалялась хоть одна банка лосося с прошлого года? Говоришь, не завалялась? Пусто в доме, никудышное хозяйство, тьфу! И заодно: надо бы заткнуть подушкой дыру в окне, возьми хотя бы синюю шелковую… Жизнь не так плоха, как полагают многие, просто они сами делают ее сложной и запутанной. Ну вот сел он, к примеру, на скамеечку возле водопада, а кто-то сидел перед ним на этой скамеечке, ел бананы и бросил под нее пакетик из-под бананов. Поднял он пакетик, а в нем полно кожуры, но даже на кожуре что-нибудь да остается от самого банана, и, стало быть, ею нельзя пренебрегать.
    Или вот спускается он в подвальную лавочку и говорит: «Я просто хотел сказать, что к вам под дверь прошмыгнула мышь». — «Мышь?» — кричит мадам, подбирая юбки. «Да вот она!» — говорит он. Мадам ее не видит, но все же, открыв дверь, зовет кошку. Абель же, откланявшись, уходит. С собой он прихватывает палку колбасы — в уплату за сообщение о мыши.
    И потом ему снова повезло, когда он решил справиться в садоводстве насчет работы. Да, Шульц провалился сквозь стеклянную крышу и поранился стеклом, Абель неделю его подменял, и тут у него под рукой было все, что потребно для жизни. Вот только одежда его очень при этом пострадала.
    Так проста бывает порой жизнь.
    А Алекс, тот процветает. У него самые радужные перспективы, у него постоянное место, он даже может в случае повышения снова рассчитывать на форменную фуражку. Жалованье покамест невелико, но уже можно обходиться без пособия, к тому же он вставил два передних зуба и опять ходит в красавцах.
    Вообще-то Алекс был человек довольно пакостный и товарищ никудышный. Исправен на службе, даже не лишен обаяния и глуп, когда дела шли плохо, но стоило ему хоть самую малость подняться, как он тотчас задирал нос. Абелю тоже довелось испытать на себе его подлость.
    Дело было так: когда Абель хотел поесть чего-нибудь горячего, он готовил на керосинке, но одной бутылки на всю осень хватить не может, а сейчас, как на грех, дела у него обстояли совсем плохо. Вот он и взял кусок телячьей печенки и пошел к Лили, чтоб та ее для него зажарила. Лили была обходительна и мила по обыкновению, она сказала:
    — У меня есть для тебя кое-что получше.
    И поставила на огонь сковороду, чтобы поджарить для него бифштекс, ей-же-ей, самый настоящий бифштекс из говядины! Но в ожидании бифштекса они, конечно, дали себе волю. Худого ничего не случилось, когда Алекс неожиданно заявился домой, Лили колдовала над сковородкой, Абель же глядел в окно, так что ничего худого не произошло, но подозрения остались.
    — С чего это ты так ворвался! — сказала Лили.
    — Где дети? — спросил Алекс, чтобы не молчать. — А ты опять у меня, — обратился он к Алексу. — Когда это наконец кончится?
    Лили возилась со сковородкой, она только обронила:
    — Как тебе не стыдно, Алекс!
    — А пахнет-то как вкусно! — продолжал Алекс. — У вас тут, не иначе, праздник ожидается? — Он подошел к плите, вгляделся повнимательней. — Да это, никак, бифштекс?
    — Бифштекс, — отвечала Лили, — почему бы и нет, когда человек может себе позволить?
    — С какой стати я должен кормить всех попрошаек, которые ко мне приходят?
    Лили словно с облаков упала:
    — Да ты что?! Абель принес свой бифштекс и попросил его поджарить.
    Это поразило Алекса, он только и пробормотал:
    — А жару-то сколько уйдет.
    Но Абель испортил положение, он сказал, что пусть тогда Алекс возьмет себе его бифштекс.
    — А ты, Лили, дай мне взамен что-нибудь другое. У тебя, случайно, не найдется куска печенки?
    Ну, об этом Лили и слышать не хотела, для этого она была слишком добра. Когда бифштекс был готов, она сняла его со сковороды, подождала, пока остынет, переложила на тарелку, обернула тарелку бумагой и сказала:
    — Вот, пожалуйста, а тарелку вернешь другим разом.
    Алекс вмешался:
    — По мне, так лучше, чтобы ты сюда больше носа не показывал, вечно от тебя только шум и неудовольствие.
    Лили:
    — Ладно, Абель, я к тебе сама приду за тарелкой.
    Для Алекса это было еще хуже, но у Лили сделался слишком решительный вид, а с молодой телочкой вперегонки не побегаешь. Алекс и промолчал. Он только вышел следом, когда Абель уходил, и пригрозил застрелить его, если он к ним еще раз сунется.
    — Ты ведь знаешь, что нам на таможне дают оружие?
    Вот каков был Алекс.
    Да по сравнению с ним даже Робертсен был вполне достойный человек, честный, можно сказать, до мозга костей.
    Месяц ноябрь известен своим промозглым холодом, это недобрый месяц, никогда еще с Абелем не происходило в ноябре ничего хорошего. А тут вдруг пастор остановил его посреди улицы и поздоровался:
    — А, это вы, Абель Бродерсен! Вот и отлично, я вас искал. Я не хочу утруждать вас, приглашая к себе в приемную, если позволите, я вам прямо тут задам один вопрос. Вы получили деньги, которые некогда внесли в банк за таможенника Робертсена? Нет? Этого я и опасался. Проданы три лодки и другое имущество исключительно с целью вернуть вам деньги, а меня просили проследить, чтоб это было сделано. Какая там сумма?
    Абель подумал и растерянно покачал головой:
    — Не знаю.
    — Ну, ничего, — ответил пастор, — зато банк знает. Извините, что я вас задержал. Какой у вас адрес?
    — А может, переслать их в банк? — спросил Абель. — Их можно оставить в банке.
    — Отлично. — Пастор откланялся и ушел.
    Ну и ноябрь выдался! Не так уж и мало там должно быть денег: шестнадцать сотен, помнится, а может, не шестнадцать, а шесть? Во всяком случае, для него это целое состояние, это богатство. Он вернулся домой в отличном настроении, последнее время ему приходилось очень туго, всего больше донимал холод. Сколько ни ешь, от холода это не спасает, когда нет солнца. Значит, он получит свои деньги обратно? Неожиданный случай, почти чудо. И если уж договаривать до конца, я ведь злился на Робертсена, и заявил на него в полицию, и обзывал его собакой, но я ошибался, выходит, в глубине души он был честный человек. Да и пастор тоже удивительный, прямо так и сказал: «Вернуть вам деньги!»
    На другой день Абель с волнением прогуливался мимо банка, заходить не стал, но постоял перед ним, читая объявления и разглядывая образцы иноземных банкнот в витрине. На объявлении, написанном от руки, он прочел, что господина Абеля Бродерсена просят зайти в банк. Он зашел, поставил где надо свое имя и вышел, заметно растолстев от бумажек. Так проста жизнь.
    Теперь от человека, не стремящегося наверх, вполне можно было ожидать, что он изорвет деньги на мелкие кусочки, разбросает их по улице и растопчет ногами. Но Абель так не поступил. Видно, жизненный опыт сделал его умней. У него накопилось много мелких долгов, надо было расплатиться в «Приюте моряка», им он задолжал так мало, что можно рассчитаться одной крупной бумажкой. Еще надо сходить к Лили, уплатить ей за бифштекс и вообще, понемногу наберется и в каждой лавчонке — все сплошь долги.
    По дороге в «Приют» он неожиданно увидел Ольгу, та прогуливалась с какой-то дамой, обе — в мехах. Он поздоровался, другая дама ответила, а Ольга нет. Поглядела, но не ответила, она больше не знала его.
    Странно. Уж кивнуть-то могла бы. Что ни говори, а в его глазах она разрушила свой прекрасный образ, образ-воспоминание, который он носил в душе тридцать лет. Вполне могла бы кивнуть. Неужели это Ольга?
    Теперь видишь, сказал он самому себе, что ты был слишком неказисто одет. Она окинула тебя взглядом, но не поздоровалась, она знает себе цену. Ну, на одежду у тебя деньги есть, более чем достаточно у тебя денег, хотя расход будет большой. Да и помимо расхода надо еще освоиться с новой одеждой, даже пуговицы и те никогда не пришьют на то же место, где они были на старом костюме, у каждого мастера своя пуговичная система. А как насчет карманов и подкладки? Беда, да и только. Ни одного прочного костюма теперь не купишь. Эта рабочая неделя в садоводстве будет стоить мне уйму денег.
    Он сходил к портному и красиво оделся для зимы, наведался к Лили, в «Приют», в лавочки. Но вечером он спросил себя самого: какая же разница между вчера и сегодня? Что у меня появилось такое, чего не было раньше? Кой-какая одежда? Ночью он укрылся своим ульстером, а стекла в окне как не было, так и нет.
    Люди уделяли ему теперь больше внимания, изумлялись, встретив его, здоровались. Они с недоверчивым видом разглядывали его костюм, перед ними был важный человек, светский человек. Кузнец Тенгвальд здоровался, почтальон — то же самое. Фотограф Смит остановил его и спросил почтительно, не желает ли он иметь хороший снимок. Абель пожелал и пришел в фотографию. Это совсем даже и неплохо, он ни разу не фотографировался после своего первого выхода в море — ты, верно, уже забыл те дни, когда то и дело фотографировался, а потом раздаривал снимки девушкам в портовых городах, и девушки были так признательны, и целовали снимок, и собирались приобрести для него рамочку — а потом забывали на столе в портерной.
    Фотограф Смит сказал:
    — Извините, что я осмеливаюсь вам об этом говорить, но у вас что-то на шляпе. Не пойму что.
    Абель поглядел:
    — Вы про пятна? Не знаю, может, это фруктовый сок? Я недавно проработал несколько дней в садоводстве.
    — Если фруктовый сок, его не выведешь, — ответил фотограф Смит и наилюбезнейшим образом посоветовал ему купить новую шляпу.
    Ну, конечно, обзаведясь новым костюмом, надо было справить и новую шляпу, но ведь всего не упомнишь.
    — Я куплю шляпу и перчатки, — сказал он.
    Словом, он навел на себя лоск на случай очередной встречи с Ольгой, но Ольга ему не встречалась. Он часто бродил по улицам, искал ее, но все напрасно.
    Зато он встретил жену таможенника Робертсена. Она была хоть и в трауре, но со свежей завивкой и густо напудрена.
    — Какая редкая встреча! — сказала она, оглядывая новый костюм Абеля. Она лучше других знала, откуда взялись деньги на новый костюм, это были ее деньги, чего она и не стала скрывать. — Мне пришлось выложить немалые деньги в моем-то вдовьем положении, но раз уж он на смертном одре с пулей в голове высказал такое пожелание, я не стала возражать. Только зря он посвятил в это пастора, тот сразу начал совать свой нос в наши дела. А того, кто стрелял, удалось найти, и его посадят на много-много лет, стало быть, ему это даром не пройдет. А ты, Абель, не хочешь к нам заглянуть? Раз теперь тебе по карману такой дорогой костюм, сходил бы ты как-нибудь погулять с моими девочками, на хороший концерт или еще куда-нибудь, ведь у них такое горе. Твой отец, пока был здоров и на ногах, не пропускал дня, чтоб не заглянуть к нам. Ну, передать от тебя привет девочкам?
    Словом, все люди поголовно сошли с ума.
    Самое неприятное для человека при деньгах то, что он обречен на бездеятельность. Ему незачем ломать голову над вопросом, где раздобыть еду на завтра, одежды у него вдоволь, есть и крыша над головой, и кровать. Абель не привык к роскоши и привыкать не собирался, он сидел на своем дурацком богатстве и становился все тупее. На что только у него теперь было время и на что только у него теперь не было времени! Само собой, он как-то его коротал, да-да, он заделался самым настоящим праздношатаем, но вообще-то его разбирала тоска. Может, стоит наведаться на пристань, почему бы и нет?
    Там, где прежде был причал «Воробья», покачивалось на волнах моторное судно, которое доставляло молоко на два молочных завода. Большое, нескладное чудище, вроде старинных галеасов, рабочая колымага без красного дерева и меди, смазанная и просмоленная, а не полированная и выкрашенная.
    Абель поднялся на борт и поздоровался со своей прежней командой «Воробья», Северином и Леонартом. Большая честь для нас, капитан, сказали они. Разве можно сравнить это чудище с «Воробьем»? У него даже имени нет, у него есть только номер, корыто на морской волне, срам, да и только. Они божились, что, будь Абель у них капитаном, дело никогда не повернулось бы так скверно, таково их искреннее мнение. Чтоб какой-то плотовщик напялил на себя капитанскую фуражку и встал за штурвал! Впрочем, дирекция за это ответила, так ей и надо.
    — Не так он вроде и плох, — сказал Абель.
    — Плох? Господи! Да у него ведь даже носа нет, у него только брюхо.
    — Ах, капитан, вот купили бы вы новое судно, мы бы тотчас перешли под вашу команду. Можете на нас положиться.
    Абель ответил, что на судно у него нет денег, но, оглядев его с головы до ног, они сказали:
    — Что-то не похоже, капитан!
    

    На обратном пути после этой идиотской прогулки на пристань он снова наткнулся на Ольгу. Но еще до этого он встретил старую знакомую по имени Регина с детской колясочкой.
    Регина залилась румянцем, невинным румянцем, и в глазах у нее вспыхнула радость, она стала такая взрослая и красивая, возила по городу свою дочь, та была уже не маленькая и могла сидеть в коляске. Проворный человечек Регина, она на своем веку торговала и вафлями, и «Безмолвным утешителем», а теперь стала счастливой женой и матерью в расцвете сил.
    Они долго толковали о том о сем, причем он говорил с ней отеческим тоном, потому что был вдвое ее старше. Регина рассказала, что у нее очень хороший муж, он служит машинистом на каботажном судне. Лишь с превеликой неохотой она призналась, что он вообще-то не первый машинист, а второй, а уж про то, что он даже не машинист, а кочегар, она и говорить не стала. Абель замечает, что на жалованье мужа они, верно, не без труда сводят концы с концами. Она в свою очередь с гордостью сообщает, что он ходит аж на «Короле Роальде», самом большом и красивом пароходе на этой линии. И уже несколько раз она составляла ему компанию, пока не завела ребенка.
    — Но когда ты вырастешь большая, мы снова поедем с папой, Сельма! — сказала она.
    Малышка уже, наверно, слышала эти слова много раз, она поняла и задрала кверху ручонки.
    — Да, да, вот такая большая! — улыбнулась мать.
    Абель достал из кармана бумажку и сказал:
    — Это на куклу.
    — Спасибо, у нее уже есть кукла, отец купил.
    — Тогда на вторую.
    — Но этого слишком много. Поблагодари дядю, Сельма.
    Девочка протянула ему руку. Он не мог спокойно пожимать детские ручонки и сразу размяк от умиления. Детские ручонки такие нежные!
    Он попрощался и ушел в совсем другой мир.
    Ольга сидит в своем авто, сильно накрашенная, за рулем — дантист, машина стоит перед цветочной лавкой, они чего-то ждут, дверца распахнута.
    Абель здоровается, через мгновение она кивает в ответ. Кивает два раза подряд и улыбается.
    «Это костюм, — думает он. — Не ты сам, а твой костюм».
    Ольга его останавливает:
    — Добрый день, Абель! А я к Лолле собралась. Лолла-то — у нее мальчик, здорово, правда? Я сразу подумала про цветы, дай, думаю, отвезу ей цветы. А ты не собираешься к Лолле?
    — Потом, — ответил он.
    Когда вынесли букет, он даже и не ждал, что она оторвет для него хоть один-единственный цветочек, хотя, видит Бог, у него для цветка имеется новая петлица в костюме. Нет, о нем она не думает, она даже не пригласила его в машину, она блюла дистанцию. Ни особого пожатия руки, ни тайного взгляда, ничего, совершенно ничего ради него, все только ради острых ощущений, ради сенсации и еще раз сенсации.
   

   

    

     XXIX
    

    А зима выдалась суровой, у него уходило очень много еды, чтобы хоть как-то согреться. Деньги таяли, Абелю нужны были башмаки, башмаки на каждый день, и Лили тоже были нужны. Хозяин из Абеля был никудышный, и опыт ничему его не научил, он раздавал деньги направо и налево, он подкинул и Лили от щедрот своих.
    — Понимаешь, Абель, маленькие, они теперь уже, славу Богу, подросли, им нужна одежда, и мне, Абель, тоже нужно, чтобы было в чем выйти в воскресенье. Вот этот свитер он мне отдал совсем недавно, потому что не мог больше надевать его на работу, он и неплох, свитер-то, для тепла, но ведь пальто с серым меховым воротником, каким обзавелась Ловиса Роландсен, это же совсем другое дело.
    — Хорошо, Лили, давай купим и тебе такое же пальто.
    Но это была последняя покупка, на которую у него хватило денег.
    Четыре самых суровых зимних месяца он прожил очень скверно, время от времени добывая какую-нибудь еду, то подработав денег где-нибудь, если позовут, то воруя по ночам какую-нибудь мелочь. Выглядел он в своем костюме по-прежнему хорошо и мог показываться где угодно. Он не жаловался, другие жили немногим лучше, правда, средств у них больше, но зато у него есть дар терпеть лишения.
    Да, он прав, у него есть дар терпеть лишения.
    Вот, например, Лолла. Разве не выпали и на ее долю тяжкие испытания с тех пор, как она вышла замуж за благородного? Взять хотя бы то, что ей нет доступа в родительский дом Клеменса. Родители — это еще куда ни шло, но ведь и сам Клеменс нигде с ней не бывал, как бывал со своей женой Ольгой. Конечно, Лолла здорово раздобрела и ждала ребенка и вообще, но ведь это не только ее ребенок, верно? А она остается прежней Лоллой, такой же деятельной и полной живого тепла. Когда таможенник Робертсен был ранен и потом умер, она радовалась на свой здоровый и активный лад, но муж, видя это, только головой качал. Слыханное ли это дело быть таким благородным?
    Стоило им выйти вдвоем, как фармацевт выскакивал на дорогу и раскланивался, помахивая короткой ногой.
    — Что это все значит, хотел бы я знать? — спросил наконец Клеменс. — Почему он всякий раз так нелепо себя ведет? Ты его знаешь?
    — Знала, — ответила Лолла.
    — Значит, ты его знала. Но я предпочел бы, чтобы он перестал кривляться. Мне уже третий или четвертый раз приходится это наблюдать.
    — Я и сама просила его прекратить, но он не послушался.
    — Ах, вот как, — сказал Клеменс. И не бросился вперед, и не пустил в ход против бедолаги свою пальмовую тросточку, он просто безмерно страдал из-за того, что у жены его в прошлом были такие знакомые. Клеменс замкнулся в свою скорлупу и остался при своих мыслях.
    Словом, Лолле было худо. Ах, насколько же ей лучше жилось, когда она брала книги у своего будущего мужа, а потом рассуждала с ним о князе Мышкине и Жане Вальжане. Теперь он запросто может обратить взгляд на свою жену, на Ольгу! Отчаяние, слезы. Ольга и лицом много красивее, и разговор у нее занятнее, и накрашена она, и наделена тем, что зовется шиком, вот разве для чего другого она не годится, для другого она не очень, по ней видно, у нее даже грудей нет, плоская, как доска, ха-ха, а один раз она и вовсе надела шляпку задом наперед, только чтобы хоть как-то отличиться…
    Потом все стало по-другому, дитя родилось на свет, и это был не мальчик, а чудо, и волосиков у него было много, потом они, конечно, выпадут, но вместо них вырастут новые, и еще он так крепко хватался за все пальчиками, как дай Бог двухлетнему, и голос имел громкий, и все время требовал грудь.
    На первых порах мать его не сказать чтобы так уж обожала. Она твердо настроилась на то, что будет девочка, и перебрала для нее в уме множество имен. О таком имени, как Розамунда, и речи быть не могло, а это было единственное, которое ее устроило бы, но отец был категорически против. А раз родился мальчик, ей все равно, пусть хоть Ола назовут.
    Поначалу, впервые увидев мальчика, Клеменс не проявил большой отваги и не выказал себя храбрецом. Он покраснел, смутился и не посмел взять его на руки. Мать, та оказалась побойчей, она предложила:
    — Подержи его.
    — Потом, потом, — ответил он и направился к дверям. — У меня как раз очень серьезное дело.
    Потом, сказал он!
    Вообще-то это была чистая правда, Клеменс был поглощен очень серьезным процессом: лесопильне по-прежнему принадлежал водопад, а теперь следовало продать его новой фабрике. И продавать поручили Клеменсу. Речь шла об очень значительной сумме. Аптекарю предстояло вновь разбогатеть.
    Три недели спустя сделка была завершена. Об этом было написано в газетах, а еще было написано, что Клеменс проявил себя с наилучшей стороны.
    За это время он нередко отрывался от работы, глядел на мальчика, а потом украдкой выходил из комнаты. Когда живое чудо поднимало крик, Клеменс ужасно возмущался, тотчас призывал мать и служанку и выговаривал им:
    — Куда это вы все от него ушли?
    — Как мы его назовем? — спрашивала мать.
    — Откуда мне знать? Я вот подумываю насчет Ганнибала.
    — Грандиозно!
    — Почему «грандиозно»! — обижался он. — По-моему, это имя вполне ему подходит. Вдобавок мне известны люди, которых звать Александр.
    Приятная тема для обсуждения. Клеменс снова вылез из своей скорлупы и начал во всем принимать участие. Удивительно, до чего все изменилось, не в одном только Вифлееме родилось на свет дитя.
    — Опять он у вас кричит!
    — Не волнуйся так, это не он, это канарейка!
    Она улыбается. Ох, уж эта Лолла, всем взяла, так и на свет родилась, женщина и прелесть ее. Он хочет вручить ей что-то, о чем совершенно забыл, никогда такого не было, кольцо, обручальное кольцо, совсем из головы вылетело. Как-то, вернувшись домой, он приносит его в коробочке. Только вот незадача, ха-ха! На Лоллин палец его можно пропихнуть только до конца первого сустава, дальше оно не лезет.
    Но подарок, который радует Лоллу больше всего, — это приглашение ей и ее мужу к новому помощнику судьи. Старуха так и сядет! Но старуха так и не села. Лолла ее недооценила. Бывший помощник судьи и его супруга нерушимо блюли свою принадлежность к высшему классу: узнав, что туда же званы Вильям Клеменс с супругой, они прислали отказ, сославшись на инфлюэнцу. Они свято блюли сословную идею.
    
* * *

    Так и все остальные — блюли каждый свое и тем были заняты. Абелю же было нечего блюсти, но и он тем не менее жил. Лили часто приходила к нему и, проведя у него какое-то время, уходила, не замечая его нищеты. Она тоже была занята своим: подумай, не могла бы я снова получить место кассирши на новой фабрике? Замолви за меня словечко, ладно? Да, да, отвечал Абель. И еще она знала, о чем «пишет газета»: помнишь книготорговца, у которого ты когда-то служил? Он обанкротился, Клеменсу поручено провести ликвидацию. Просто удивительно, как все получается: ты еще помнишь его дочь по школе? Ее звали Элеонора, и на конфирмацию ей подарили жемчужные сережки, а потом она вышла замуж за банкира в Осло, а банкир что-то натворил, его посадили, а потом он уехал в Южную Америку да там и сгинул. А теперь вот и отец обанкротился. И выходит, что ничуть не лучше стать в жизни не тем, чем стали мы. Я так ни с кем бы не захотела меняться, лишь бы мне заполучить это место.
    У Абеля сложилось впечатление, что кто-то в городе думает о нем, неизвестно кто, но не из тех, с кем он знается. Не Лолла, это точно, Лолла теперь проявляет к нему полнейшее безразличие, она ему больше не мачеха, она теперь фру Клеменс. Но, вернувшись однажды вечером домой, он увидел на ручке двери пару толстых новых носков, из тех, что продаются в деревенской лавке. Идиотская затея, носки ему пока не нужны, а когда понадобятся, у него есть пара разноцветных, с шелковой полоской, в них еще завернут револьвер. Другим вечером на том же месте висел пакет с бельем, которое ему тоже без надобности. Что за непонятная назойливость?
    Он попытался добиться у Лили признания, что это она вешает на его дверь все это добро, но Лили всячески открещивалась и казалась невинной, как дитя в материнском чреве.
    — Возьми, если тебе нужно, — сказал он.
    — А ты их, случаем, не нашел где-нибудь?
    — Нет, они висели у меня на дверях.
    — Знаешь, они так и вынюхивают, откуда что у кого взялось, и, если я возьму эти вещи, я, значит, укрывательница. Боюсь их брать.
    — Ну, как хочешь.
    — Ты только не сердись!
    Потом она рассказала, что умер слепой шарманщик. Хорошая смерть, в больнице. А под рубашкой у него, прямо на голом теле, нашли двенадцать тысяч крон. Это ж надо! А теперь эти большие деньги положено разделить между родственниками, которых он отроду не видал и про которых даже не знал. Так написала газета.
    Удивительные парадоксы жизни.
    Впрочем, после смерти шарманщика на дверях у Абеля не появлялось больше никаких пакетов.
    И все же не подлежало сомнению, что кто-то в городе о нем думает. Случалось, что на улице к нему подходили дамы и просили сделать им такую же медную шкатулку, как у Ольги Гулликсен. Иногда его просили жены купцов, им-де позарез нужна шкатулка без ключа и без замка, он может сдать ее в лавку Гулликсена и там получить деньги.
    — Да-да, — отвечал на это Абель.
    Верно, это дамы стакнулись между собой, чтобы обеспечить ему хоть какие-то доходы. Вот курицы, им приспичило творить добро, а он отдувайся. Они даже и не понимали, до чего они противные, а ему впору нос зажимать. Они все достигли того возраста, когда уже ничего не стоят как женщины, и потому ударились в религию, благотворительность и политику, они хором кудахчут, но уже не несутся, пробуют кукарекать, но кукарекать не выучились. Курицы, мокрые курицы среди нормальных людей, что им еще остается делать? Заниматься религией, благотворительностью и политикой. Ему, во всяком случае, их лучше избегать.
    Одна из пасторских дочек пожелала узнать, когда она может получить готовую шкатулку. Через недельку-другую? Или через месяц?
    — Да, — сказал Абель.
    Уж тогда больше смысла имело предложение, которое он получил от Клеменса.
    — Я слышал, — начал Клеменс с привычной учтивостью, — что вы однажды были так любезны предложить госпоже Фредриксен помощь по саду. Нельзя ли сейчас пригласить вас для этой цели?
    — Да, спасибо.
    — А вы не могли бы привести с собой людей и вырубить несколько деревьев?
    — Да, могу.
    — Госпожа Фредриксен будет очень рада. Когда вы могли бы приступить к делу?
    — Завтра.
    Он отправился домой, решив обратить в деньги пару носков и кое-что из белья. Чтобы на вырученное от продажи разжиться провиантом.
    — Где вы это взяли? — спросил старьевщик.
    — Все висело у меня на дверях, когда я вернулся домой.
    — Я не рискну это купить, — сказал старьевщик.
    Абель:
    — Но мне это не нужно, я тогда просто все у вас оставлю.
    — Нет, уж заберите лучше с собой.
    Впрочем, провиант ему и не понадобился. Из кухни госпожи Фредриксен ему часто присылали еду, кофе с пирожными и тому подобное, не говоря уже о том, что сама госпожа не раз приходила поболтать с ним и была весьма оживленна. Оказывается, здесь надо было пересадить два каштана, они закрывали вид на море. Госпожа сперва отыскивала, куда бы ей сесть, после чего часами развлекала его рассказами о своем муже, о капитане Ульрике и о себе самой.
    Лет ей было под пятьдесят, она была сильно накрашена, а брови до того выщипаны, что оставалась только тоненькая ниточка. Она расточала безудержные похвалы своему мужу, неслыханно предприимчивый коммерсант и чистая душа, но она у него вторая жена и потому много моложе. А его брата Ульрика она даже и вспоминать не хочет, тем не менее она вспоминала его очень часто и рассказывала о нем всякие истории.
    Абель работал все время, которое оставалось от разговоров с фру Фредриксен. Он выкопал глубокую канаву вокруг деревьев, обвел деревья проволочной петлей, чтобы они не опрокинулись от ветра, и залил все водой, чтобы земля и корни слиплись в цельный ком, который будет нетрудно перенести. Фру спрашивала, не надо ли ему помочь. Нет, спасибо. Она и сама, судя по всему, была довольна, что он здесь один и ей можно говорить без церемоний.
    — Представьте себе, мне вовсе не так легко жилось, он ведь несколько лет был прикован к постели, а я много его моложе, но выйти никуда не могла. Меня заставляли играть для него, все играть да играть, пока мы не обзавелись граммофоном, а заводить граммофон он мог и сам, без меня, вплоть до этой весны, когда у него случилось последнее кровоизлияние. А сами-то вы, разъезжая по всему свету, ничем серьезным не болели?
    — Нет. У меня только один раз был солнечный удар.
    — Это больно?
    — Нет, просто я после этого какое-то время был не в себе.
    — Вы только подумайте, вот я никогда ничем не болела. Ведь это великое благо быть здоровой и крепкой. Я себя так чувствую, будто я еще девочка.
    Она очень заботливо относилась к Абелю, хотела подарить мужнее охотничье ружье, с которым тот ходил на лосей. Нет, спасибо. Почему же? — спросила она. Он не признался, что ружье ему никогда не сбыть, а вместо того сказал, что у него уже есть револьвер.
    Она то и дело посылала за ним, когда в доме надо было поднять или передвинуть что-нибудь тяжелое. Еще у нее была машина, только водить ее некому, раньше, до своей болезни, машину водил сам Фредриксен, а после его смерти машина так и стояла на приколе. Абель посмотрел ее, почистил мотор, смазал, сделал пробную ездку, после чего отвез фру в город. Ну и само собой, он никак не мог довести до конца пересадку каштанов, потому что его то и дело вызывали по всяким пустякам и он сразу прибывал на вызов.
    Фру Фредриксен предложила ему ночевать в имении, она сказала:
    — А то вам приходится далеко ходить утром и вечером.
    — Не беда, — отвечал он, — иногда меня подвозит грузовик.
    — Вы вполне могли бы доехать до города на машине.
    — Нет, нет, я и сам дойду.
    — Зачем же, когда у нас есть машина? — И, не дожидаясь ответа, пошла приводить себя в порядок.
    Они поехали в город. Одни магазины были уже закрыты, другие закрывались.
    Фру Фредриксен, с улыбкой:
    — Но я ведь не могу сама себя отвезти домой. Как же нам теперь быть?
    — Если фру угодно, я отвезу ее обратно.
    — Да, спасибо.
    На базарной площади они разворачиваются и едут назад.
    — Теперь уж вам придется заночевать здесь, — говорит фру. — Час очень поздний.
    Но он не хочет.
    — Ничего, спасибо, я и так дойду.
    — Горничные уже приготовили для вас комнату.
    Абель снова благодарит и говорит:
    — Мне ведь надо завтра привести людей, чтобы пересадить деревья.
    — Подумаешь, деревья… но раз вы не хотите…
    Утром Абель привел с собой еще двоих. Он соорудил нечто вроде платформы, которая катилась на бревнах, а от подручных только и требовалось, чтоб они поддерживали деревья вертикально и не повредили ветвей.
    Платформу с деревьями тащила машина.
    После обеда оба каштана были водворены на новое место, и землю заровняли. Теперь им следовало отправиться к Клеменсу за платой. Но Абеля пригласили на второй этаж к мадам полюбоваться дивным видом из окна, белым маяком и далеко внизу — пароходами и моторками, которые возвращались домой, развезя молоко.
    — Значит, вы уже управились? — спросила фру Фредриксен.
    — Да.
    — Я бы хотела… здесь еще наверняка осталась уйма дел. У меня даже и шофера нет, он не желал держать шофера, не желал, чтобы я ездила с кем-нибудь, кроме него.
    Молчание.
    — Я бы с удовольствием предприняла путешествие на машине. А вы бы ее вели.
    — Я уезжаю, — сказал Абель.
    — Прямо сейчас? Сперва мы бы могли все-таки поездить. Подумайте об этом.
    — Ладно.
    — Вы согласны? Ну и хорошо, мне надо только позвонить Клеменсу, и я готова…
   

   

    

     XXX
    

    К нему опять пришли деньги, пришло благополучие, но и на сей раз он не сумел их удержать. Через несколько недель он снова оказался на мели.
    Однажды он подкараулил вафельщицу, но та держала ухо востро и не поддалась на его уловку, что он, мол, желает попробовать ее товар. Вообще же она процветала, потому что была не простая вафельщица, а с выдумкой и торговала не только на пристани, но и на станции.
    Предпринял он и несколько набегов на товарные склады, где обнаружил отличные вещи, которые вполне можно сбыть с рук, от железных труб до носильного платья, но кому их здесь сбудешь? Вот если бы в Кентукки!
    Наведаться на молоковозку, на которой ходили Северин и Леонарт, не имело ни малейшего смысла, у них на борту ресторана не было. Какого черта! — воскликнули бы они, не понимая своего капитана. Он еще раз попытал счастья у вафельщицы — безрезультатно. Разумеется, у него было множество других возможностей, и однажды, средь бела дня, он начал рисовать веснушки у себя на лице, рисовать, не скупясь, прямо целые поляны веснушек. Получалось очень здорово, словно он прошел курс рисования веснушек. Но имел он виды не на банк и не на какую-нибудь контору, а на продовольственную лавку. Он старательно подготовился к походу, даже надел ульстер, в котором до того ни разу не появлялся на улице, и вышел в путь. Времени было одиннадцать, не больше, но уже хорошо, темно.
    Сперва он сверлил дыру в окне, но тут в доме залаяла собака. Абель не обратил на собаку ни малейшего внимания и спокойно продолжал сверлить. В лавке вспыхнул свет.
    Но когда свет ударил ему в глаза, у него не осталось иного выхода, кроме как постучать. Человек открыл дверь и спросил, какого черта? Абель хотел войти в надежде ухватить что-нибудь с прилавка, но человек его не пропустил. Какого черта?
    Да вот, он пришел забрать часы.
    — Какие такие часы?
    — В квартире. Мне поручено.
    — Это ошибка. Ступайте себе своей дорогой.
    — Комнатные часы, их надо посмотреть.
    — Убирайтесь отсюда, немедленно!
    — Нет, вы только выслушайте меня и не горячитесь. Плохо, конечно, что я пришел так поздно, но такой был уговор. Я днем работаю у мастера, а по ночам чиню часы, чтобы малость подзаработать.
    Человек перестал горячиться, но у него нет часов, которые нуждаются в починке, и ни за каким часовщиком он не посылал.
    Неудача, это ж надо, какая неудача! Лоуренс наверняка бы посмеялся над его дурацкой затеей, на худой конец он бы рванул рубашку на груди и сказал: «Вы только поглядите, как я высох от голода!» И наверняка добился бы своего, не разрисовывая лицо веснушками.
    Конечно, даже и сейчас им были использованы еще не все возможности. Так, к примеру, вполне можно продать бесценные носки, в которые был завернут револьвер, можно продать и револьвер, коль на то пошло, найдись в городе хоть один старьевщик, который не побоится. Ему очень недоставало Лоуренса, недоставало Кентукки, Грин-Риджа, ручья.
    Можно бы посидеть на рыбачьем причале, покалякать с почтальоном или еще с кем-нибудь, но от этого сытей не станешь. Чтобы не истязать себя, он бы даже выпил стаканчик, если поднесут, но на пустой желудок он плохо переносил выпивку. То же и с табаком — много курить он не мог, а когда они вдобавок заметили, как он плотно набивает трубку, чтобы хватило на два раза, их разобрала досада, и больше они ему вообще ничего не предлагали. Он достал коробочку для табака, раскрыл ее, но тотчас захлопнул, потому что в ней ничего не было. Хотя нет, в ней лежала сложенная желтая бумажка, желтая рекламная бумажка, которую он подобрал где-то среди складов и которая напоминала купюру в десять крон. Ну, сказали они, раз у тебя есть десять крон, ты можешь и сам купить себе табак.
    Шел март, самое тяжелое время. Еще никогда ему не приходилось хуже, от постоянного недоедания лицо у него стало каким-то незначительным, а сам он стал совсем незаметным среди людей. Впрочем, какие-то знакомства у него сохранились до сих пор. Например, парикмахер, что жил у садоводства.
    По дороге к садоводству его обогнала машина аптекаря, это Ольга ехала со своим отцом, который вновь заделался лихим матадором. Когда Абель добрался до садоводства, Ольга с отцом стояли возле машины и разговаривали. Абель поклонился и прошел мимо. Странная личность эта Ольга. Она не ответила на приветствие. Отец ответил, и весьма учтиво, но Ольга его теперь знать не знала.
    Но разве не было у них тех двух вечеров? Почему же надо их забывать? Сперва один вечер, потом другой, получается два — и оба забыты! У него только и осталось от нее, что фотография. Конечно, он мог тогда и отказаться, но теперь уж ничего назад не воротишь, да, надо бы ему держать себя тогда как ангел на небеси и отказаться. А вот теперь она ждет ребенка. Она стоит возле машины. Она ждет ребенка. В этом не было ничего бессмысленного и ничего случайного, все хорошо продумано: она, правда, не знала, поможет ей это или нет, но решила попробовать. И никакой неясности это тоже за собой не влекло: либо она выгораживает Абеля, либо от него отрекается, одно из двух, во всяком случае, она его не выдаст, она не выдаст никого. Но с какого-то дня уже не бывает, чтобы зубной врач по имени не то Фольмер, не то Вольмер ездил на гулликсеновском авто в гулликсеновский загородный дом. Если отвлечься от этой детали, Вильям Гулликсен воспринял все как настоящий мужчина и как хозяин положения: когда пошли разные намеки, подковырки и поздравления, он даже — хоть и со скрежетом зубовным — проявил известную гордость. «А как же иначе?» Да и что тут прикажете отвечать? Не выставлять же себя на посмешище.
    Все в порядке, Абель стерт из памяти.
    Он заходит к парикмахеру — и вот здесь получается радостное свидание! Но Абель спешит, может, отец и дочь до сих пор стоят возле своей машины, тогда он уже бритый пройдет мимо и еще раз поздоровается.
    — Вы можете наскоро привести меня в божеский вид? — спрашивает он. — Только денег у меня нет.
    — Не говорите мне про деньги! — восклицает парикмахер. — Неужели я забыл Пальмовое воскресенье на вашем корабле, и как вы угощали меня и мое семейство, и роскошную каюту, и вообще все, вместе взятое, — это была для нас такая удивительная, такая прекрасная поездка, мы часто о ней вспоминаем. Покуда я жив, капитан, я буду вас брить бесплатно.
    — Обмахните меня слегка щеточкой, вот так, спасибо, до свиданья.
    Но когда он вышел, машины на прежнем месте уже не было.
    А вернуться теперь к парикмахеру и попросить у него хоть какой-нибудь еды он уже не мог. Вот и опять неудача, но его это не слишком огорчило, подумаешь, неудачей больше, неудачей меньше. Приличия ради он даже улыбнулся.
    
* * *

    Апрель и май — все уже гораздо лучше. На полях еще, правда, ничего не вызрело, но холода миновали, снова светит теплое солнышко, а солнце — это наполовину еда.
    Удивительно, как ему взбрела в голову такая блажь, но однажды на свалке за складами он нашел мясную кость, мосол какой-то свиньи, которая вполне могла сгодиться. Он взял ее домой, раздробил, но не затем, чтобы извлечь из нее что-то съедобное, а чтобы смазать дверные петли костным жиром — на случай, если она придет. Она уже бывала здесь раньше и при этом несколько раз повторила: «Это тебе я была предназначена, это мы должны были достаться друг другу».
    Но она не пришла.
    А пришла Лили. Наперекор мужу и всему прочему взяла и пришла. Принесла вафли, которые выпросила у матери, и от всей души потчевала Абеля. Она долго у него оставалась, вечер был теплый, она сняла пальто с серым меховым воротником, еще что-то сняла с себя, а потом и еще что-то. Уж очень выдался теплый вечер.
    Она была даже ласковей обычного, но, перед тем как уйти, обронила, что «двум малышам, ну ты знаешь каким» скоро понадобится велосипед.
    — Да, — сказал Абель.
    На другой день поутру пришел мальчик-рассыльный и принес дюжину фотографий от Смита.
    — Положи, — сказал Абель.
    — Я принес счет.
    — Я сам приду и заплачу.
    Черт побери, чего это они все к нему повадились? Совершенно незнакомые люди так и ломились в его дом, словно это для них он смазывал дверные петли. Вот в Кентукки он бы чужих людей и на порог не пустил…
    Потом к нему пришел Клеменс — сам Клеменс пожаловал в его халупу. Причем он был смущен даже больше, чем Абель, и неоднократно извинялся:
    — Я пришел… мне очень неловко… но я пришел, чтобы вернуть вам большой долг, господин Бродерсен. Я искал вас в имении у госпожи Фредриксен, а вообще-то у меня здесь, — он сует руку в карман, в бумажник, — здесь тысяча крон, которые я вам должен, которые Ольга брала для меня…
    — Ну, это не к спеху, — сказал Абель.
    — Мне очень, очень стыдно, мне уже давно следовало, пожалуйста, вот деньги, и прошу вас меня извинить.
    — Да что вы, уверяю вас…
    — Отлично. Вы очень любезны. Вообще-то она брала две, но одну тысячу, как я слышал, вам уже вернули.
    — Да.
    — Мне очень стыдно. Впрочем, у меня к вам еще одно дело: фру Фредриксен звонила много раз, но я не мог вас найти. Ей очень хочется, чтобы вы приехали к ней в имение, она, помнится, говорила с вами об автомобильной прогулке…
    — Я собираюсь уезжать, — сказал Абель.
    — Ну а до отъезда? Мне кажется, фру Фредриксен в своем горе придает большое значение этой прогулке. Словом, если бы вы могли съездить в имение и поговорить с ней на эту тему…
    — Я подумаю.
    — Вот и спасибо. Фру будет очень рада. А Лолле передать от вас привет?
    — Да, конечно!
    — Она стала матерью.
    — Поздравляю и желаю счастья.
    — У нас мальчик. Это великое дело.
    

    Он и еще раз видел Ольгу, когда шел в полицейский участок. Поздоровался и прошел мимо. Она его больше не знала.
    Так вот, они в полиции хотели бы побеседовать с ним — пожалуйста, садитесь. Вы знали когда-то некоего ирландца по имени Лоуренс? Ах так, вы жили вместе с ним в Кентукки? Он умер в тюрьме. Но теперь ирландские родственники надумали добиться его реабилитации — они получили от него письмо, где он утверждает, что невиновен. Вот власти в Кентукки и попросили нас побеседовать об этом с вами и, коль скоро вы что-нибудь знаете, дать нам объяснение. Ничего серьезного там нет, просто объяснение, которое в случае чего могло бы утешить ирландскую родню. Из Кентукки сообщают, что Лоуренс оставил письмо и для вас и что это письмо было обнаружено уже после того, как вы оттуда уехали.
    — Да, я оставил его, когда уезжал, — сказал Абель.
    — Говорят еще, что письмо на ваше имя подтверждает письмо, адресованное родственникам.
    — Не могу вам сказать, я его не читал.
    — Значит, вы не получили его до отъезда? Так вот, по поводу объяснения. Предстоит множество хлопот и для вас, и для нас, но ничего не поделаешь, мы обязаны.
    Абель:
    — Я сам туда собираюсь.
    — Вы поедете туда? В Кентукки? Прямо сейчас?
    — Да, поеду.
    — Господи, да лучше и быть ничего не может. Какое удачное совпадение! Значит, мы можем просто сообщить им, что вы едете туда и дадите все объяснения на месте?
    — Можете.
    — Значит, вы уезжаете, так-так. Наверно, вам надо за чем-нибудь там приглядеть, у вас там есть имущество или что-нибудь такое? Большое спасибо за вашу любезность. А когда вы едете?
    — Сегодня ночью.
    — Это ж надо! Ну, счастливого пути.
    

    После него в сарае осталась пара толстых шерстяных носков и кое-что из белья. Керосинка стояла на месте, кровать стояла на месте, все остальное, немногое, чем он владел, он забрал с собой. На адрес Лили он послал детский велосипед, а у фотографа Смита побывал лично и расплатился за фотографии.
    
    

    
   

  

 
  

   Примечания
  

  

   

    1
   

   Горный ручей (англ.). (Здесь и далее примеч. переводчика.)
  

  

   

    2
   

   Скорость (англ.).
  

  

   

    3
   

   Ничуть! (англ.)
  

  

   

    4
   

   Никогда не встречала таких, как вы! (англ.)
  

  

   

    5
   

   Широкое, двубортное мужское пальто из грубой ткани «ульстер».
  

  

   

    6
   

   Ферейн (нем.) — объединение людей по роду интересов.
  

  

   

    7
   

   В России — Вербное воскресенье.
  

  

   

    8
   

   Это пустяки! (англ.)
  

  

   

    9
   

   В ручье (англ.).
  

 


          See more books in http://www.e-reading.mobi