Галимов Брячеслав Иванович
	

	Граф Орлов






















Граф Орлов






(Воспоминания об удивительной жизни графа Орлова, записанные его секретарем)






Предисловие




Последние шесть лет жизни графа Алексея Григорьевича Орлова я состоял при нём на службе. Впрочем, это нельзя было назвать службой в полном смысле слова, поскольку у меня не было определённых обязанностей, также как присутственных дней. Имея характер жизнелюбивый и деятельный, граф Алексей Григорьевич иногда, тем не менее, впадал в глубокую хандру, которую не могла развлечь даже единственная и горячо любимая им дочь Анна. В это время он приглашал меня для разговоров и бесед, в которых изливал желчь, накопившуюся у него в душе.
С другой стороны, графу нравились рассуждения о науке и искусстве, о которых он имел смутное представление из-за недостатка образования, полученного в юности, однако относился к ним с великим уважением, подкрепляя оное значительными пожертвованиями в пользу соответствующих учреждений и частных лиц. Немало часов мы провели с ним в подобных беседах.
Случалось, граф Алексей Григорьевич звал меня и в часы веселья, когда он предавался ему в узком домашнем кругу. В отличие от праздников, которые граф проводил для специально приглашенных гостей, в числе коих бывали и царственные особы, его домашние праздники не были столь пышными и широкими, однако куда более искренними. Не опасаясь чужих ушей, он позволял себе откровенные высказывания, а иной раз обращался к воспоминаниям о своей жизни, полной удивительных событий.
Незадолго до смерти граф Алексей Григорьевич отметил своё семидесятилетие: вначале с приглашенными гостями, а через пару дней - в домашнем кругу. Будто предчувствуя скорую кончину, он был особенно разговорчив и рассказал много такого, о чём раньше умалчивал. К счастью, я догадался записать его воспоминания, несколько дополнив их тем, что слышал ранее, и в таком виде представляю нашей читающей публике.
Остаётся добавить, что дело происходило в сентябре 1807 года, вначале в подмосковной усадьбе графа на Донском поле, а потом  - возле Чайного домика в Нескучном саду, ещё одном графском имении, расположенном по соседству с первым.




Именины




Именины графа Алексея Григорьевича отмечались в конце сентября, но недели за две до этого он тяжело захворал. Его дочь Анна ухаживала за ним, как усердная сиделка, - трогательно было видеть такую заботу об отце. Он женился, когда ему уже было далеко за сорок; в браке у него родилось двое детей, дочь и сын, рождение которого унесло жизнь жены графа, а менее чем через год скончался и младенец.
Дочь свою граф Алексей Григорьевич любил всем сердцем; примечательно, что после её рождения императрица Екатерина лично приехала поздравить Алексея Григорьевича, но прибавила при этом: "Как было бы хорошо, если бы родился мальчик. Боюсь, граф, вы не способны воспитывать девочек, и поэтому желала бы вам сына, которому вы могли бы служить примером".
Государыня ошиблась: редко можно было встретить отца, столь же нежно и трепетно заботившегося о своей дочери, как граф Алексей Григорьевич. Он дал ей превосходные воспитание и образование, так что в Москве она считалась лучшей невестой не только из-за богатства отца, но также в силу свойств её характера, ума и поведения.
Граф называл её "Нинушкой", с ударением на "у", а она с неподдельной любовью величала его "батюшкой", но обращаясь при этом на "вы". Когда он недомогал, она дни и ночи сидела возле его постели, да он никого другого и не допустил бы до себя, не доверяя лекарям и ругая их шарлатанами.
...Я зашёл наведать графа на второй или третий день его болезни. Графская спальня находилась на втором этаже господского дома (как уже было сказано, мы жили тогда на подмосковной даче Алексея Григорьевича на Донском поле). Дом этот был построен специально для графа знаменитым нашим зодчим Казаковым, который постарался учесть все прихоти хозяина: Алексею Григорьевичу нравились комнаты округлые, без углов, но с множеством окон, поэтому Казаков второй и третий этажи выстроил в форме ротонд, окруженных колонами. Здесь и была спальня графа, где стояла его кровать французской работы, весьма красивая и дорогая, а около неё - большое кресло, в котором сейчас дремала молодая графиня. На столике горела свеча под зелёным абажуром, через окна лился лунный свет.
Мягко ступая по персидским коврам, лежащим на наборном деревянном полу, я неслышно подошёл к кровати, однако граф тут же открыл глаза:
- А, господин философ! - он звал меня так потому, что когда-то я окончил  философский факультет Московского университета. - Поболтать пришёл? Что же, давай поболтаем, а то лежу тут и помираю от скуки.
- Батюшка, вам не надо разговаривать, - встрепенулась молодая графиня. - Надобно беречь силы.
- Полно, Нинушка, жизнь прошла, а для того чтобы умереть, кому сил недоставало? - возразил граф.
- Батюшка! - с укором произнесла она и недовольно взглянула на меня: - Вы, Алексей Андреевич, лучше бы сказали ему, что нужно отменить приглашение на именины, пока не поздно: где уж нам теперь гостей принимать!
- Глупости! - перебил он её. - Что в Москве подумают, если граф Орлов от своих именин откажется? Когда мне пятьдесят было, вся Москва месяц гуляла; шестидесятые свои именины я пропустил из-за императора Павла Петровича, который не мог мне простить смерти отца своего, такого же сумасшедшего, как он, и вынудил по заграницам скитаться, - так неужели я семидесятые именины пропущу? Да если бы у меня лишь последнее дыхание осталось, так и на нём именины справил бы. И не спорь со мною напрасно, Нинушка, - как я сказал, так и сделаю, ты меня знаешь!
После этой тирады граф ослабел и уронил голову на подушку; графиня Анна Алексеевна вытерла ему пот со лба и дала отпить глоток какого-то снадобья из фарфоровой чашки. Грудь графа тяжело вздымалась, его лицо побледнело, а руки судорожно перебирали одеяло; он был действительно очень плох.
- Ваше сиятельство, - сказал я, когда ему немного полегчало, - если вам угодно узнать моё мнение, именины отметить нужно, поскольку приглашения уже разосланы, однако не стоит их растягивать. Пышное празднество вряд ли уместно сейчас, когда всего три месяца прошло после заключения мира, окончившего злополучную для нас войну с Наполеоном в Австрии и Пруссии, и многие московские семьи ещё не сняли траур по погибшим мужьям, сыновьям и братьям своим. Наполеон подобно...
- Наполеон! Что такое Наполеон?.. - перебив меня, презрительно фыркнул граф. - Воевать разучились, вот что я скажу. При матушке-императрице такого позора не было: тогда ни одна пушка в Европе без нашего позволения выстрелить не смела. А ныне измельчала Россия и люди стали не те, - граф махнул рукой. - Ну да ничего, не такое переживали, переживём и это! Российские жернова всё перемелют, одна мука останется.
- Батюшка, умоляю, прислушайтесь к словам Алексея Андреевича, - вмешалась молодая графиня.
Граф задумался.
- Ладно, будь по-вашему, - наконец согласился он с видимой неохотой. - Но в самый день именин ни в чём меня не ограничивайте: может, в последний раз их справляю.


***




Накануне именин графу Алексею Григорьевичу всё ещё было плохо, но утром он встал с постели бодрым и свежим, будто совсем не болел, - а когда он вышел в парадном мундире при всех регалиях, никто не усомнился бы, что это прежний граф Орлов, вершитель судеб России, имя которого навеки вписано в историю её.
На дачу графа на Донском поле приглашены были только знатнейшие особы по билетам. Прочих гостей поручено было угощать в Нескучном саду, доставшемся Алексею Григорьевичу от брата его. От Калужских ворот до Донского поля и Нескучного сада по обеим сторонам дороги сделаны были перила, сплошь уставленные зажжёнными плошками. На самой дороге стояли триумфальные ворота, освещённые разноцветными фонарями. В эти ворота проезжали кареты, тянувшиеся длинною цепью от Москвы до Донского поля.
Господский дом со всеми строениями, равно и прекрасный сад с деревьями иллюминированы были удивительно. В разных местах представлялись огненные фонтаны, как будто изливающие вверх блестящее золото. Прибытие гостей возвещено было пушечной пальбой и фейерверком, чудесным образом составившим в небе надписи "А.О." и "70".
В доме начался великолепный бал, который окончился лишь на рассвете, но многие из гостей уехали лишь к вечеру; никого не выпроваживали, чтобы каждый мог вволю насладиться всеми прелестями праздника.
Граф Алексей Григорьевич не спал ни минуты на протяжении суток, однако сохранял прежнюю бодрость, на что не все даже молодые его гости оказались способны. Более того, на следующий день, отдохнув часов пять или шесть, он пожелал продолжить празднование в узком кругу, перенеся оное в Нескучный сад, откуда  открывается великолепный вид на Москву - от Кремля до Воробьевых гор.
Для домашнего праздника граф переоделся и был теперь в русской рубахе из белого шёлка, плисовых алых шароварах, в таком же кафтане и сафьяновых красных сапогах. Парик, который он по старой моде надевал в торжественных случаях, был снят, пудра с лица смыта, так что явственно был виден глубокий шрам на левой щеке - след от раны, полученной в молодости.
Стол, выставленный на лужайке возле Чайного домика, - небольшого, но красивого здания с четырьмя коринфскими колонами,  - ломился от всевозможных яств, преимущественно русской  кухни: здесь можно было увидеть исполинскую белугу и цельных осетров на огромных золотых подносах; молочных поросят и наисвежайшие окорока; чёрную и красную икру в глубоких чашах; горы фруктов и сладких лакомств в высоких, искусно сделанных вазах из горного хрусталя - и многое, многое, многое другое. В золотые и хрустальные графины были налиты водка разных сортов и всяческие настойки; помимо этого, стояли бутылки с французскими, итальянскими и немецкими винами.
Глядя на сие изобилие, я недоумевал, зачем нам столько? Ведь нас было всего четверо: сам граф Алексей Григорьевич, племянник его Григорий Владимирович, сын младшего из пяти братьев Орловых (старшие братья Иван и Григорий, а также Фёдор, следующий за Алексеем Григорьевичем, уже умерли, а младший брат Владимир безвыездно жил в своём имении, совершенно разочаровавшись в людях), затем графиня Анна Алексеевна и я. Моё недоумение разъяснилось, когда после первых заздравных речей в честь графа, в саду зазвенели гитары и бубны и полились цыганские песни. Надо сказать, что Алексей Григорьевич очень любил цыганские песни и танцы: именно благодаря ему они стали любимы и в Москве, ибо это он привёз к нам первый цыганский хор из Валахии.
Поняв, что цыгане тоже будут гостями на празднике, молодая графиня с неудовольствием заметила:
- Батюшка, вы нездоровы и устали за эти дни, а с цыганами снова будет гуляние до утра. Вы губите себя.
- В последний раз, Нинушка, в последний  раз, - вздохнул граф. - Эх, не понимаешь ты пения цыганского - в нём сама душа поёт, радуется и тоскует! С такой песней и смерть сладка, - правда, племянничек? - взглянул он на Григория Владимировича.
- Наверное, - кивнул тот, впрочем, довольно холодно. - В этом есть что-то первозданное, впрочем, много заимствовано от испанцев.
- Ты у нас большой знаток иностранщины, недаром тебя за немца принимают, - насмешливо сказал граф (Григорий Владимирович был высокого роста сухощавым блондином с бледным лицом и оловянными глазами) и крикнул цыганам: - Эй, ромалы, ну-ка погромче! Гряньте так, чтобы черти в аду сдохли!..
Вскоре графиня Анна Алексеевна покинула нас, сказав, что у неё голова разболелась; граф не возражал. Сразу же после её ухода он пригласил цыган к столу и принялся угощать их. Между тем, уже стемнело, на ясном небе зажглись звёзды: наступила прохладная, осенняя ночь. Цыгане разожгли костры, и мы уселись перед огнём.
- Что ты всё молчишь, господин философ? - спросил он меня. - Или тебе тоже цыганское пение не нравится?
- Напротив, я большой его любитель, ваше сиятельство, - ответил я. - Не знаю, каким образом, но этот неучёный народ постиг глубинные тайны души человеческой - и радость и тоску её, как вы правильно изволили заметить. В простых цыганских песнях есть такое откровение, которое ни вера, ни наука не способны постичь - разве что искусство.
- Вот молодец! - сказал граф и расцеловал меня. - Я тебя тоже порадую... Ляля, Ляля, Лялечка! - позвал он. - Иди к нам, моё солнышко, спой для меня и моего сердечного приятеля Алексея.
Молодая цыганка подошла к нам и весело взглянула на графа:
- Для такого барина до утра петь буду. Какие песни хочешь услышать? Грустные или задорные?
- Давай задорные, - вместо графа ответил Григорий Владимирович, заметно оживившийся при виде цыганки. - На, вот, прими десять рублей от меня.
- Э, нет, от тебя не приму - ты хоть и Орлов, да не тот, - дерзко ответила Ляля. - Я для настоящего графа Орлова спою.
Григорий Владимирович смутился от таких слов, а граф расхохотался:
- Цыганку не купишь! Она сама выбирает, кого своим вниманием одарить...  Пой, Ляля, пой!..




Охота на медведя




После пения Ляли он ещё более оживился, тряхнул головой и воскликнул:
- Аж кровь в жилах закипает, будто помолодел на пятьдесят лет! Юность вспомнилась, благословенное житие наше в родовой тверской деревеньке: мы с братом Иваном и Григорием лихо тогда жили!.. Жаль, что твой отец, - обратился он к Григорию Владимировичу, - поздно родился, и в наших забавах не участвовал... Ну что ты опять морщишься? Ты же Орлов, в тебе тоже должен наш природный кураж быть! Без него чего бы мы стоили? С ним на высоты вознеслись, а бывало, он нам жизнь спасал. Знаешь, как наш дед, а твой прадед, плахи избежал? Служил он стрелецким сотником, когда Пётр Великий только начал править Россией. Стрельцы учинили тогда против него великий бунт, за что должны были сложить головы на плахе. И вот подходит наш дед к плахе, а перед ним сам царь Пётр стоит, смотрит на казнь и своей спиной дорогу загораживает. "Отодвинься, государь, - говорит ему дед. - Здесь не твоё место - моё". А тут как раз очередная голова из-под топора палача скатилась. Дед глянул на палача с усмешкой и отбросил голову в сторону ногой: "Славно рубишь, брат, - уж постарайся так же и для меня!". Царю Петру так понравилось это бесстрашное озорство, что он приказал деда помиловать.
...Да, без куража в жизни некуда, без него даже на охоту не ходят, - продолжал  граф, - а охота в наших краях была знатная, но самая захватывающая - на медведя... Тверские леса глухие, непроходимые, а наша деревенька среди тех лесов затерялась так, что не отыщешь. Пока отец жив был, поместье было исправное, а как умер, родственнички всё по кускам растащили. При отце они и пикнуть не смели - он был генералом, службу ещё при Петре Великом начинал, - а как умер, совести хватило обобрать вдову с пятью детьми.
Хозяйство наше было самое простое: дом - одно название, что господский, а на самом деле та же изба, только побольше и почище: строили его свои же мужики. Когда соседи оставались у нас ночевать, спать их укладывали на сеновале - больше негде было. Одевались мы в домотканину, - холстину, которую нам ткали деревенские бабы, - и роскоши никакой ни в чём не знали.
Зато с мужиками у нас было полное согласие: не было такого, как ныне, чтобы господа - это одно, а мужики - другое, будто из разного народа они. Тогда о господском и мужицком одинаково заботились: наша матушка Лукерья Ивановна знала, у кого из мужиков хлеб уродился хорошо, а у кого - плохо, и давала мужикам хлеба невзирая на то, возвращён старый долг или нет. В деревенской жизни она принимала живейшее участие: свадьба ли, крестины ли, похороны, - всегда отправит подарочек со своего стола; мужики, в свою очередь, в престольные праздники и домашние наши именины к ней с поздравлениями приходили.


***




Мы с братьями такоже среди мужиков росли, во многих деревенских забавах вполне участвуя.  Хаживали с мужиками и на медведя: об этом сейчас расскажу.
Старший брат Иван к тому времени уже в Петербург уехал, а младший, Владимир, ещё мал был, потому состояла наша компания из Григория, Фёдора и меня. На медвежью охоту мы с братьями давно хотели пойти, но матушка не позволяла: опасное, де, это дело. Однако как-то в конце зимы мужики нашли в лесу берлогу и решили бурого поднять. Тут-то мы к матушке и пристали: отпусти, мол, родная, что же это - скоро и нам в Петербург на службу отправляться, эдак мы ни разу на медвежью охоту не сходим! Как ей не согласиться? - отпустила она нас, но велела от Ерофеича, опытного медвежатника, ни на шаг не отходить.
Мы сразу к Ерофеичу побежали, а он уже собирается, готовится к завтрашней охоте.
- Разрешила, стало быть, барыня? - говорит он. - Что же, таким молодцам отчего не потешиться? Только уговор: во всём слушаться меня, и никакого самовольства не допускать. Медведь - зверь опасный, от него немало народу погибло; чуть зазеваетесь, пиши пропало!
Мы поклялись, что ни в чём Ерофеича не ослушаемся.
- Ну, добре! Тогда давайте распределим, кому что делать. Берложья рогатина будет у меня, и я на неё медведя приму. Вот, глядите, какая она, - показывает он. - Рогатина знатная: наконечник старинный, заточенный с обеих сторон, что бритва. Поперечину я сам из рога сделал: она нужна, чтобы рогатина слишком глубоко в медведя не зашла, а то он живучий и когти у него длинные - даже издыхая, он может тебя достать... Древко из рябины - весной срубил и провялил, но не высушил полностью; такое древко прочное, не расколется, а чтобы в руках не скользило, я его - видите? - ремнями обмотал.
Есть такая байка, что рогатину в медведя вонзают, когда он на задние лапы встаёт, а для этого надо перед ним шапку кинуть. Чушь на постном масле! Медведь встаёт на задние лапы только от любопытства, а на обидчика он бросается с опущенной головой. Поэтому рогатиной его надо колоть, как копьём, в шею или сердце. Если же он от меня увернётся, мужики на него собак спустят, а собаки у нас наученные, они его к дереву прижмут, - тут надо бить вдругоряд и наверняка. Вот тогда ваш черёд настанет: ты, Григорий Григорьевич, сильнее всех братьев, потому возьми рогатину, которая у нас "догонной" называется, она поменьше, но тоже хороша - постарайся ею в печень медвежью ударить. Ты, Алексей Григорьевич, страха не ведаешь и в опасности рассудка не теряешь, так возьми нож длинный, булатный: бей им медведя, если крайность настанет! А ты, Фёдор Григорьевич, среди братьев самый быстрый и ловкий, - так вот тебе острый кол: им можно медведя под удар направить, а куда - на месте смекнёшь... А теперь ступайте спать, соколики, завтра до света вас подыму...
Точно, поднял он нас задолго до рассвета, а на улице уже мужики с собаками ждут, - и пошли мы в лес. Идти было тяжело: снег глубокий, ноги проваливаются даже в снегоступах, а тут ещё ветер поднялся, с вершин елей снежные комья падают. Но мы идём, усталости в помине нет, - скорее бы до места добраться!
- Эх, как бы медведь на меня вышел! - говорит Григорий, а самого глаза блестят. - Я бы его голыми руками завалил. Что мне медведь: я могу кулаком быка убить!
- Да я бы не сплоховал, - вторит ему Фёдор. - У меня такой силы нет, но ловкость тоже не последнее дело.
- Не спорьте, братья, - успокаиваю я их. - Мы - Орловы, и сама фамилия нас первыми быть обязывает. Я буду не я, если мы себя не покажем...
- Эй, соколики, чего расшумелись? - поравнялся с нами Ерофеич. - Не терпится? Скоро уже... Видите, дерево вывороченное лежит? Вот под ним бурый берлогу себе вырыл. Нипочем мы его не нашли бы, если бы не оттепель: медведь в оттепель просыпается и выходит подкормиться; по следам его и нашли. Хитрый зверь: возвращался он задом наперёд, чтобы следы запутать, - ну, да мы тоже не лыком шиты...
Подходим к берлоге; собаки ощетинились и глухо эдак забрехали.
- Тихо, волчья сыть! - цыкнул на них Ерофеич. - Ваше время ещё не пришло... Ну, мужики, с Богом! Поднимайте бурого... Я впереди встану с рогатиной, а барчуки за мной в ряд.
Мужики подошли к дереву и давай под корни кольями тыкать. Мы изготовились, но вначале ничего не было: зверь не выходит, и всё тут! С четверть часа, наверное, это продолжалось, а потом вдруг как выскочит медведь, но не из-под корней, откуда мы его ждали, а со стороны.
- С запасного хода пошёл! - крикнул Ерофеич. - Теперь держись! Собак спускайте, собак!
Собаки на медведя набросились; он до толстой ели добежал, сел к ней спиной и отбивается. Удары страшные наносит: одна, вторая, третья собака с визгом отлетели, а он ощерился и ревёт - здоровенный медвежина, аж страсть!
Ерофеич, однако, не растерялся: подскочил к нему и вонзил-таки рогатину в грудь. Медведь ещё громче взревел, махнул лапой, ударил по рогатине, - и Ерофеич на ногах не удержался, упал. Тут зверюга на него кинулся, ломать начал, но Григорий вовремя подоспел: воткнул рогатину прямо медведю в печень и держит. Но зверь и здесь не сдался: не знаю, как он вывернулся, однако в одно мгновение оказался прямо перед нами. В кровище весь, но прёт на нас, разъярённый, отомстить хочет за свою погибель.
Фёдор как завопит и острым колом в морду ему вдарил; медведь повернулся и на мгновенье снова грудь под удар открыл - вот тут-то мой черёд и настал: нож мой вошёл  точно в медвежье сердце! Издал зверюга предсмертный рык и упал, но всё-таки достал меня когтями напоследок. Вот она зарубка медвежья, - граф закатал рукав и показал шрам, - на всю жизнь осталась... А шкуру его мы домой принесли и на стену повесили: она всё место от пола до потолка заняла. Матушка заахала: "Знала бы, что вы на такое чудовище пошли, никогда бы не отпустила!".
Ерофеич после той охоты нас зауважал, а ко мне в особенности проникся. Когда я в Петербург на службу поехал, Ерофеича матушка со мной отправила: был он мне и дядька и слуга верный, а после спас от смерти в Чесменском бою, свою жизнь за мою отдав, - впрочем, это я далеко вперёд забежал - если уж рассказывать, то всё по порядку.




Соперник в Петербурге






- Покажи медвежью зарубку ещё раз, - сказала Ляля, подсевшая к нашему костру и внимательно слушавшая рассказ графа.
- Смотри, - он опять закатал рукав. - Зачем тебе?
- А вот зачем, - поцеловала шрам Ляля.
- Голубка ты моя! - обнял её граф . - Как бы мне годков двадцать скинуть, увёз бы я тебя куда-нибудь на край земли - ей-богу, увёз бы!
- Сейчас увези! - возразила Ляля. - Какой ты старый, ты моложе молодых, - она покосилась на Григория Владимировича.
Тот закашлялся:
- Однако, холодает... Не зайти ли нам в дом?
- Иди, мне не холодно, - отказался граф. - Эй, кто там у стола?.. Водки мне большую рюмку и закусить!.. Выпьешь со мной, господин философ? - спросил он меня.
- Не откажусь, - согласился я.
- И я выпью. Дайте и мне водки, - внезапно попросил Григорий Владимирович.
- Это по-нашему! - обрадовался граф. - Узнаю орловскую породу.
- И мне дайте, - как не выпить с таким барином? - проговорила Ляля, опустив голову на плечо Алексея Григорьевича.
- ...А теперь песню - удалую цыганскую песню! - сказал граф, когда мы выпили и закусили. - А ты спляши, Ляля, потешь моё сердце!
- Потешу я твоё сердце, Алексей свет Григорьевич! - Ляля встала у костра и крикнула что-то цыганам на их языке. - Смотри же, как Ляля для тебя плясать будет!
Цыгане заиграли и запели, вначале медленно и тихо, потом всё быстрее и громче, - и так же медленно, а потом всё быстрее плясала Ляля. В её танце не было правильности, не было определённых фигур и движений, но сам он был одно движение. Искры от костра взлетали к небу, огонь то разгорался, то затухал, и всё это - музыка, песня, танец и огонь костра - сливалось в какую-то невообразимую и необыкновенно притягательную пляску, на которую хотелось смотреть ещё и ещё, так что когда резко оборвался последний звук гитары, я невольно вздохнул.
Граф был в восторге:
- Ах, ты, голубка черноокая!.. Возьми от меня этот перстенёк за дивное умение твоё, - он снял перстень с бриллиантом со своего мизинца.
- Нет, Алексей Григорьевич, не возьму, - не обижайся, барин милый, но не ради такой награды я плясала, - отказалась Ляля. - Ласковое слово твоё дороже стоит.
- От графа Орлова не берёшь? - сказал Григорий Владимирович, усмехаясь.
- Многие от графа Орлова подарки получали, а я не взяла - разве это не большего стоит? - тряхнула прядями чёрных волос Ляля.
- Ай да Ляля, - тоже ведь философ, а? - граф посмотрел на меня.
- Ещё какой, ваше сиятельство, - согласился я.
- Хочешь послушать далее про жизнь мою? - спросил граф, обнимая цыганку и сажая её возле себя. - Не скучно тебе?
- Мне про тебя всё интересно, - возразила Ляля. - Где ты, там скуки нет.
- Что же, слушайте дальше... В Петербурге меня определили в кадетский корпус, но недолго я там оставался - и возраст был не тот, и к зубрёжке охоты не было, а по-другому там не учили: знай, зазубривай всё наизусть. Да и учителя были хуже некуда: бывшие кадеты, которые в прапорщики не вышли и от безысходности в корпусе остались, или отставные военные, из-за своих недостатков из армии списанные. По счастью, сослуживцы отца, помнившие его по петровским походам, составили мне, как и братьям моим, протекцию: я был принят, хотя и простым солдатом, в Преображенский полк, Григорий - в Измайловский, Фёдор - в Семёновский.
Петербург меня так поразил, что первое время я ходил по городу, разиня рот. Какой простор, какие красоты; вот уж поистине столица великой империи! Главная улица - Невский проспект - широченная и за горизонт уходит, а дома на ней только каменные, ни одного деревянного, их указом строить было запрещено. Каждый дом в два этажа и узорчатой чугунной решеткой ограждён.
На набережной тогда строили Зимний дворец для государыни-императрицы Елизаветы Петровны, а был ещё Летний, тоже удивительной красоты - с садом, галереями, террасами и фонтанами. Далее Смольный собор возводили, - тысячи солдат и мастеровых сюда согнали на работу, - и ничего величественнее этого собора я в жизни не видал. Жаль, что не достроили: в алтаре кто-то наложил на себя руки, и поэтому службу в храме нельзя было сто лет совершать...
А какая жизнь в Петербурге была: всё бурлило, всё двигалось! Днём по улице иной раз не пройдёшь, возы со всякой всячиной непрерывно тянутся, - а на Неве стоят корабли из Европы; барки, лодки, плоты сотнями места ищут у пристаней.
По вечерам в богатых домах балы и маскарады начинались один пышнее другого, и на них такая разодетая публика съезжалась, - я и не знал, что такие наряды бывают! Их шили по новейшей французской моде лучшие портные из Франции: в обычай это было введено гетманом Разумовским, братом давешнего фаворита императрицы Елизаветы, и Иваном Шуваловым, новым фаворитом её, - оба были большие щеголи и модники.


***




Вылезши из своих лесов, я сперва чувствовал себя в Петербурге чужим: учения, ведь, не было у меня, считай, никакого - хорошо хоть грамоту знал. А тут по-французски говорят, на балах танцуют, вирши пишут и высокоумные беседы ведут. Ну, кто я при этом? - медведь медведем! Однако вскоре навострился: несколько слов французских затвердил, большего по сей день не знаю, из разговоров кое-чего запомнил, а главное, танцам выучился. Ничего, обходился как-нибудь: в конце концов, от солдата учёность не требуется - были бы смелость да отвага, да верная служба российскому престолу!
Наш полк имел свои казармы, весьма приличные, но там жили офицеры и старослужащие, а солдаты и новички квартировались отдельно, кто где мог, и надзора за ними не было никакого. Служба была неутомительной: надо было лишь являться на дежурства, смотры и парады, - а в остальном живи, как хочешь.
Мы, гвардейцы, всегда были на особом положении, так со времён Петра так повелось. Офицерские звания в гвардии были выше армейских, жалование тоже больше, но, главное, мы при высочайших особах службу несли, при самом императорском дворе. Гвардия могла в любой момент потрясение в верхах государства произвести, - и производила! Начиная от Екатерины Первой ни одно восшествие на престол без гвардии не обходилось, и государыню Елизавету Петровну тоже гвардейцы в императрицы произвели. А далее Екатерину Вторую единовластной правительницей сделали, - но об этом речь впереди, не буду опять-таки забегать...
В Петербурге мы были полными хозяевами: куда ни придём, нам должны оказывать почёт и уважение, потому что гвардейцы во всём первые. Тогда повсюду бильярды поставили - и в трактирах, и в гостиницах, и даже в весёлых домах столы бильярдные стояли. Мы с братьями Григорием и Фёдором в "пирамиду" с шестнадцатью шарами изрядно играть научились и всех обыгрывали, однако был у нас соперник - Александр Шванвич, который, впрочем, не только в бильярде, но и в иных забавах нас превосходил.
Сейчас о нём уже забыли, но в своё время в России не было не знавшего его человека. Отец Шванвича, именем Мартын, был из учёных немцев, - в Россию он приехал при Петре Великом. Здесь женился, а восприемницей его сына Александра была сама Елизавета Петровна, будущая наша императрица. Взойдя на трон, не забыла она своего крестника, и Шванвич был определён в лейб-кампанию - личную дворцовую охрану императрицы. Лейб-кампанцы в званиях выше нас, гвардейцев, были, - Шванвич, скажем, простым гренадером служил, но чин этот равен был армейскому поручику, - но мало того, они и во всём другом превзойти нас стремились: хотели доказать, что не гвардейцы, а лейб-кампанцы в Петербурге главные.
У нас постоянно стычки происходили, но если в них Шванвич участвовал, наши гвардейцы бывали битыми: уж очень силён он был, один мог пятерых раскидать, к тому же, саблей и шпагой владел мастерски. В одиночку с ним даже Григорий не мог справиться, но вдвоём мы Шванвича одолеть могли, что на деле доказали. Григорий играл как-то в трактире на бильярде с одним своим измайловцем - вдруг заходит Шванвич, а с ним лейб-кампанцы, все пьяные; они идут прямо к столу и Шванвич предерзко заявляет:
- Ну-ка, освободите место! Настоящие игроки пришли, а вы идите гонять шары в задницу!
- Я могу шар тебе в задницу вогнать, - говорит Григорий. - А не то просто надрать её, чтобы наглости поубавилось.
- Тебе до моей задницы расти и расти, - отвечает Шванвич. - Но если ты такой смелый, давай биться на кулаках один на один: кто победит, тому бильярд и досатнется.
Григорий согласился; тут же вокруг них круг образовался, всем хочется посмотреть на таковой кулачный бой: Шванвич огромный был, как Голиаф, однако и Григорий не меньше его.
Стали они драться; кулаки у Шванвича были всё равно что чугунные, - я их после на себе попробовал, - и бил он с такой силой, с какой пушечное ядро бьёт. Туго Григорию пришлось, но какое-то время продержался, а после не сдюжил - упал и дух вон! Пришёл он в себя, когда ведро воды на него вылили, а Шванвич стоит над ним и насмехается:
- Ну, кто кому задницу надрал? Это тебе урок - всегда уступай лейб-кампанцам!
Григорий поднялся и от такой огромной обиды немедля побежал ко мне. Как рассказал он про всё, что случилось, я сразу с ним обратно в трактир направился, а у самого одна мысль в голове: как бы Шванвич оттуда не ушел. Приходим, - нет, он здесь, слава Богу! Я подхожу и говорю:
- С братом моим ты справился, а с нами двоими тебе не по силам биться. Не такой ты богатырь, чтобы братьев Орловых одолеть.
Он как взвился:
- А вот сейчас увидим, кто вы: орлы или воробышки!.. А вы не встревайте, - своим лейб-кампанцам приказывает, - я их сам поколочу.
Снова круг образовался и даже деньги на спор стали ставить - кто победит?
Шванвич с нами условился со спины не заходить и под дых не бить, и начали мы мутузиться. Вот когда я его удары почувствовал - не приведи Господи, стену могли они прошибить! Достаётся и мне и Григорию, но брату больше: видно, решил Шванвич его хорошенько проучить. На этом, однако, и обжёгся: настолько он братом увлёкся, что ко мне неосторожно боком повернулся и грудь открыл; тут у меня перед глазами охота на медведя встала - зверюга точь-в-точь так же под мой удар открылся. Тогда я не растерялся и теперь тоже: как двинул кулаком Шванвичу под сердце, тот и с ног долой!
Лёйб-кампанцы зашумели и на нас было накинулись, но Шванвич очухался и их остановил:
- Не трогать Орловых! Всё по-честному было... А с вами, - нам с Григорием говорит, - давайте так договоримся: порознь я могу сладить с каждым из вас, но вдвоём вы надо мной верх возьмёте, поэтому во избежание напрасных побоев положим между нами следующее правило - один Орлов уступает Шванвичу и, где бы его ни встретил, повинуется ему беспрекословно; если же Шванвич встретит двоих Орловых, то он им повинуется. Согласны, что ли?
Мы с Григорием посмотрели друг на друга, - не знаю, как я выглядел, а на брата смотреть было страшно: лицо всё заплыло, сплошной кровоподтёк, одного глаза вовсе не видно, второй в узкую щелочку мир наблюдает, - и согласились.


***




- Вот такой договор со Шванвичем у нас был заключён, - продолжал граф, улыбаясь своим воспоминаниям, - но скоро мы его нарушили. Однажды Шванвич, уже хмельной, встретился с нашим братом Фёдором всё в том же трактире. Подойдя к Фёдору, он выхватил у него кий и грубо сказал:
- Договор дороже денег: ты, Орлов, сейчас один, а значит, должен повиноваться мне беспрекословно. Я буду на бильярде играть, а ты убирайся из трактира!
- У меня тут вино и девицы оплачены, - пытался возразить Фёдор.
- Оплачено тобою, а воспользуюсь я, - ухмыляясь, отвечал Шванвич. - Пошёл вон!..
Фёдор галопом ко мне; я иду с ним в трактир, и вот нас уже двое Орловых, а значит, Шванвич обязан уступить, однако он воспротивился:
- Это что за новости?!.. Эдак вы вечно будете один другого приводить - нет, считать надо по первой встрече!
Я Фёдору знак подал, и мы Шванвича в тот же миг за руки схватили и к выходу потащили. Он ругается непотребно, но вытолкали-таки мы его из дверей; не будь он так пьян, вряд ли мы с ним справились бы - сила у Фёдора была не та, что у Григория.
Однако то, что Шванвич пьян был, сыграло со мной злую шутку. Хмель ударил ему в голову, и он пришёл в бешенство, притаился за воротами и стал дожидаться моего выхода. Мне бы переждать в трактире, тем более что и Фёдор уговаривал, и девицы были хороши, и вино неплохое, однако настроения чего-то не было; вышел я через несколько минут из дверей, тут Шванвич на меня и налетел. Шальной был совсем - рубил саблей наотмашь; если бы не был он пьяный, мог бы насмерть меня зарубить, а так лишь левую щёку разрубил, впрочем, довольно глубоко. Я упал, а он бежать бросился: нёсётся с окровавленной саблей по улице, ничего не соображая.
Я встал, щёку платком повязал и пошёл домой - не в трактир же было возвращаться. Дома Ерофеич увидел, что со мною сталось, и давай меня ругать:
- Что же это ты вытворяешь, Алексей Григорьевич! В гуляку беспутного превратился,  голь кабацкую - ох, рано умер твой батюшка: он бы не посмотрел на твой мундир, взял бы палку, да дурь из тебя повыбил бы!
- Молчи, дурак! - говори я ему. - Как ты смеешь со своим барином так разговаривать?
- А вот и не замолчу - что, правда глаза колет? - не сдаётся он. - Я сколько раз на медведя в одиночку хаживал, так неужто барчука неразумного испугаюсь? Ваша матушка наказывала мне за вами смотреть и от всяких бед оберегать - вы среди братьев самый отчаянный!
Поругались мы ещё маленько, а потом он начал рану мою лечить. Велел терпеть, - и сперва двойной водкой её обработал, затем зашил шелковой ниткой, будто рваный камзол, в другой раз водкой облил, а остаток дал выпить. Ничего, зажило, как на собаке, но след остался на всю жизнь, - граф потёр щёку. - ...А Шванвич от нас долго скрывался, особенно опасаясь Григория, который поклялся из-под земли его достать.
Через несколько времени произошёл переворот, возведший Екатерину на престол, а нас - на первую ступень государства. Шванвич, видно, уже почитал себя погибшим, однако я зла на него не держал: когда Шванвича почему-то сочли защитником свергнутого Петра Фёдоровича и в крепость поместили, я пришёл его освободить. Увидев меня, он побледнел - решил, наверно, что на казнь его поведу, - но я ему сказал:
- Кто старое помянет, тому глаз вон! Давай-ка обнимемся и забудем былое; я тебя всегда за силу и смелость уважал, - будем приятелями!
Он даже прослезился:
- Ну, Орлов, отныне я твой раб! Прости меня за то, что я тебе и братьям твоим сделал, - а приятелем твоим быть для меня большая честь!
Вот так мы с ним подружились, а вскорости я ему ещё немалые услуги оказал. После освобождения Шванвича перевели в Ингерманландский карабинерный полк, который был отправлен на постоянные квартиры в Торжок, - там Шванвич какого-то купчишку так отлупил, что дело до суда дошло, а затем и до государыни. Снова я за него вступился, и всё обошлось, слава Богу!.. Однако тут другая беда пришла: сын Шванвича, Михаил, попал в плен к Пугачёву и имел глупость служить злодею со всеусердием. Потом, правда, сбежал и явился к законным властям с повинной, но был отдан под следствие вместе с другими пособниками Пугачёва и ожидал неминуемой смерти. Опять я перед государыней хлопотал, и она всемилостивейше заменила смертную казнь на вечную ссылку.
Шванвич сам благодарить меня приехал и такой обед устроил, что начали мы гулять в пятницу, а закончили во вторник - через две недели. Вот уж была гулянка, так гулянка!..




Дворцовый переворот






Алексей Григорьевич замолчал, глядя на огонь и продолжая улыбаться; у других костров цыгане продолжали петь вполголоса, почти не нарушая тишину ночи.
- Много на тебе зарубок жизнь оставила, а ты по-прежнему орлом паришь, - задумчиво сказала Ляля, поглаживая рубец на щеке графа.
- Мы с судьбой квиты: бить она меня била, но и давала немало, - возразил граф. - Кем я был до переворота, приведшего к власти Екатерину? - бедный солдат и всё! А после на такую высоту вознёсся, на которую редко кто поднимается - разве что орёл? - усмехнулся он.
- Надо ли об этом сейчас рассказывать, дядюшка? При посторонних? - Григорий Владимирович выразительно посмотрел на меня и цыганку.
- Про Орловых столько небылиц сочинили, что давно пора быль рассказать, - и если не теперь, то когда? Может, не доведётся уже, - спокойно ответил граф. - Я во многих наиважнейших для государства делах участвовал и если о том понапрасну не болтал, то единственно из нежелания чужие тайны выдавать. А ныне чего опасаться: тайны сии пылью покрылись, и людей, к ним причастных, давно на свете нет... А про себя скажу - я никогда никого не боялся, напротив, меня боялись, - граф выпрямился и сверкнул глазами. - Государыня Екатерина Алексеевна так прямо и говорила, что Алексей Орлов - самый опасный в России человек и может даже её, императрицу всероссийскую, жизни лишить. Это она про смерть своего покойного супруга забыть не могла, хотя сама этой смерти пуще всех желала, но пришлось бы, и её я не пощадил бы - а чего щадить, если бы она дурно и зло правила?.. При недоброй памяти императоре Павле был у меня разговор о нём с моей давнишней приятельницей Натальей Загряжской, бывшей фрейлиной царского двора. Я тогда за границей жил, удивляясь, как в России такого урода, как Павел, терпят. "А что же прикажешь с ним делать? Не задушить же его, батюшка?" - говорит мне Загряжская. "А почему же нет, матушка?" - отвечаю я.
- Дядюшка! - с ужасом воскликнул Григорий Владимирович.
- Ты не совсем Орлов, если так ужасаешься, - с каким-то запредельным задором сказал граф. - Был бы ты настоящий Орлов, понимал бы, что дерзать надо на самое наибольшее, а на меньшее нечего и размениваться. Мы с братьями это хорошо понимали, поэтому достигли тех высот, от которых дух захватывает, - ну, и случай помог, конечно: без удачи и грибов не соберёшь...
Однако обо всём по порядку. Перевороты не нами были начаты: от Екатерины Первой так повелось, я уже говорил. Императрица Елизавета Петровна, гвардией на престол возведённая, хотела с переворотами покончить и потому, едва корону надев, наследником своего племянника Петра Фёдоровича назначила - своих-то детей у неё не было, если не верить слухам о том, что дочь она родила от Алексея Разумовского. Об этой дочери никто в России не знал, а через много лет она вдруг в Европе из небытия возникла и права на престол российский предъявила. Матушка-императрица Екатерина Алексеевна сильно всполошилась и повелела мне, поскольку я тогда в Европе находился, сию самозванку любым способом в Россию доставить. Что же, приказ императрицы я выполнил, о чём далее также расскажу...
Петра Фёдоровича иначе как "уродом" у нас не называли - позже такого же звания удостоился сын его Павел, но тот ещё большим уродом был... Уже сама внешность Петра Фёдоровича несуразной была: тщедушный, нескладный, ноги кривые, живот торчит, а плечи узкие, рот широкий и глаза навыкате - лягушка лягушкой! Но внешность ещё что - во внешности своей он, в конце концов, не повинен был: какую рожу Бог дал, с такой и ходи! - хуже было с его привычками и поведением. Хотя по материнской линии был он русским, - матушка его Анна Петровна старшей сестрой Елизавете Петровне приходилась, - но русского в нём было мало. Вырос он в немецких землях, где матушка его в замужестве жила; умерла она рано, он её и не помнил, а немцы его по-своему воспитали. Однако и в этом большой беды нет, - императрица Екатерина, скажем, не единой капли русской крови в себе не имела, но истинно русской по духу стала, немало старания к тому приложив, - если бы Пётр Фёдорович любил Россию и обычаи её, а не пренебрегал ими. Он по-русски так и не выучился говорить толком и говорил на русском языке редко и весьма дурно; о России же отзывался так, что хуже некуда - однажды обмолвился: "Затащили меня в эту проклятую Россию, где я должен считать себя государственным арестантом, тогда как если бы оставили меня на воле, то теперь я сидел бы на престоле цивилизованного народа".
Прусские порядки во всём выше российских ставил, церковь православную хотел на лютеранский манер переделать, - а кумиром его был Фридрих Второй, которого он за наилучшего правителя в мире почитал. При императрице Елизавете мы побили Фридриха, но едва она умерла, как Пётр Фёдорович военные действия против Фридриха прекратил и все наши приобретения ему вернул. Посланник же прусский Вильгельм фон дер Гольц, в Петербург прибыв, стал заправлять всей политикой нашей, которую в интересах того же Фридриха проводил.


***




- Мы с братьями в войне с Фридрихом вполне участвовали, - продолжал граф. - Самой трудной была битва на берегу Одера около местечка Цорндорф, Нами командовал генерал Фермор, полководец опытный, но рассеянный. Выбрав позицию на берегу реки, он верно рассудил, что она будет преградой на пути Фридриха, наступавшего с противоположной стороны, но забыл принять меры к недопущению его переправы в стороне от наших войск. Пруссаки немедленно этим воспользовались: переправившись через Одер, они зашли к нам в тыл, и мы оказались прижаты к реке - таким образом, эта прекрасная поначалу позиция превратилась для нас в ловушку.
Ранним утром они начали атаку; я проснулся от отчаянных криков: "Пруссак идёт!".
Солнце уже ярко светило; с высоты холма я увидал приближавшееся к нам прусское войско; оружие его блистало на солнце; зрелище было ужасное... До нас долетал страшный бой прусских барабанов, но музыки еще не было слышно. Когда же пруссаки стали подходить ближе, то мы услыхали звуки гобоев, игравших известный гимн "Ich bin ja, Herr, in deiner Macht" ("Господи, я во власти Твоей")...
Первый удар принял на себя наш необстрелянный обсервационный корпус. Но новобранцы не только не бросились наутек, но даже не стали сильно подаваться назад, встретив наступающих сначала плотным ружейным огнем, а потом и штыками.
Между тем, прусское войско подвинулось слишком вперед и чрез то обнажило нам свой левый фланг, не имевший никакой подпоры. Фермор, заметив эту ошибку, тут же выслал конницу, которая так быстро ударила на пруссаков, что они принуждены были отступить до самого Цорндорфа. Видя успех сей атаки, Фермор приказал пехоте правого нашего крыла, развернув каре, преследовать неприятеля, но пруссаки, бросившись со своими эскадронами на нашу конницу, опрокинули её и затем принудили и пехоту отступить с большим для неё уроном.
В полдень с обеих сторон последовал отдых; ибо обе армии были утомлены. Когда войска немного передохнули, битва закипела с новой силой. С обеих сторон дрались с величайшим ожесточением; наконец вступили в рукопашный бой. Обе армии были в большом беспорядке, но пруссаки, приученные к быстрым оборотам, скоро вступили в линии и, несмотря на наше упорное сопротивление, опрокинули нас.
Мы, отступая, бросились к реке, чтобы перейти на противоположный берег; но мосты были заранее истреблены по приказанию Фридриха, чтобы отрезать нам отступление  - однако же сие средство, употребленное Фридрихом для истребления нашей армии, спасло её. Придя к реке и не найдя мостов, мы увидели, что нам остаётся или защищать себя, или погибнуть. Понемногу наше войско начало приходить в порядок; составились разные отряды, не имевшие единого командования, но дравшиеся с небывалым ожесточением. Офицеры в сумятице выпустили из-под контроля своих солдат, но отдавали распоряжения первым попавшимся, и те выполняли их.
Это была не битва, а лучше сказать, резня насмерть. Наши солдаты дрались, как львы.
"Постоим за себя, братцы! -- кричали они. -- Не дадим пардону немцу, да и не примем от него: лучше ляжем все за Русь святую и матушку царицу!".
Целые ряды их ложились на месте; другие тотчас выступали вперед, оспаривая у пруссаков каждый шаг. Ни один солдат не сдавался и боролся до тех пор, пока не падал мертвый на землю. Наконец, все выстрелы были потрачены, тогда многие солдаты, отбросив оружие, грызли пруссаков зубами. Видя такое упорство, пруссаки пришли в неистовство: они рубили и кололи всех без пощады...
Пруссакам удалось овладеть большей частью наших пушек и почти всем обозом; наши людские потери составили до пятнадцати тысяч человек. Однако войско наше не было разбито: вечером была проведена перекличка, отслужена панихида, - и вновь перед глазами Фридриха возникла наша грозная армия, непоколебимо стоящая на прежнем месте!..
- Да, славная была баталия! - довольно проговорил граф, стукнув себя кулаком по колену. - И с гордостью сказать должен, что мы, Орловы, в ней тоже приращению русской славы способствовали! Особенно Григорий отличился, истинно орловскую храбрость проявив: он три раны получил, но строй не покинул и под прусской картечью выстоял. Имя его у всех было на устах - как мне сказал офицер, рядом с ним сражавшийся: "Если бы за каждого убитого пруссака гравировали на шпаге звезды, то на оружии Григория Орлова не было бы свободного места"...


***




- И вот, все наши славные победы прахом пошли, зря наша армия кровь проливала: горько это было и обидно за Россию! - воскликнул затем Алексей Григорьевич с неподдельным чувством. - Мало того, что император всё назад Фридриху отдал, он ещё задумал в союзе с ним против Дании выступить, дабы вернуть Гольштейну, который родиной своей считал, отнятый датчанами Шлезвиг. Где тот Гольштейн, где тот Шлезвиг, какое нам до них дело? - однако по приказу императора гвардия должна была из Петербурга выступить и направиться в датский поход. А для командования нами в Россию вызваны были императором его голштинские родственники: принцы Георг Людвиг Гольштейн-Готторпский и Пётр Август Фридрих Гольштейн-Бекский; обоих произвели в генерал-фельдмаршалы, а  Пётр Август Фридрих был ещё назначен петербургским генерал-губернатором.
Приказ о подготовке датского похода последней каплей стал: и раньше императора Петра Фёдоровича у нас не любили, а теперь при одном имени его скрежет зубовный раздавался. Языки развязались, не чувствуя страха полицейского; на улицах громко выражали недовольство, безо всякого опасения порицая государя. Между тем, известно было, что сама государыня-императрица Елизавета Петровна в последний год жизни настолько в племяннике разочаровалась, что хотела отрешить его от наследования престола, поручив управление Россией своей невестке Екатерине, как более способной к царской власти. В гвардии таковое мнение все разделяли и за Екатерину Алексеевну выступить были готовы; брат же Григорий особые резоны к сему предприятию имел, поскольку с Екатериной в близкой связи состоял.
После много чего об их связи навыдумывали, а дело было самое простое. Екатерина Алексеевна в браке была несчастна: муж её не любил. Чем она ему не угодила, понять невозможно, всё было при ней - и пригожа, и умна, и приветлива, и нрава доброго. Что ещё удивительнее - известно, как он перед немцами благоговел, а она ведь чистокровная немка была, к тому же, родня его дальняя, а вот, поди же ты, всё равно её не любил! В то же время слюбился он с Лизкой Воронцовой, которая решительно во всём Екатерине уступала: была толстой, нескладной, обрюзгшей, - а после перенесённой оспы стала ещё некрасивее, потому что лицо её покрылось рубцами. Правы французы, когда говорят, что любовь есть насмешка Бога над людьми!..
Терпя невнимание, презрение и грубость от мужа своего, цесаревна долго молча страдала, пока, наконец, на других кавалеров взор не обратила. Есть женщины, которые в подобных обстоятельствах на себе замыкаются или в Боге утешение ищут, но она была другого замеса - ей любовь требовалась: того, что от мужа не получила, хотела с лихвой от иных мужчин получить.
Первым был Сергей Салтыков, кавалер отменный, с манерами такими, будто из Версаля приехал, и красив, как Аполлон Бельведерский. Позже слухи ходили, что Екатерина сына Павла от Салтыкова родила - это полная чепуха! Достаточно было на Павла посмотреть - как мог такой урод быть на свет произведён красавцем Салтыковым? Нет, отцом Павла доподлинно Пётр Фёдорович был - вот уж точно, яблочко от яблони не далеко катится!..
После того как Салтыкова от двора отослали, полюбила Екатерина Алексеевна поляка Понятовского - тоже был видный кавалер, поляки умеют пыль в глаза пустить. Но верен был ей до конца: через много лет, когда уже и связи между ними давным-давно не было, отдал матушке-императрице польскую корону. Умер он в Петербурге и похоронен был со всей пышностью.
Ну, а после Понятовского брат Григорий возлюбленным цесаревны стал. Его после Цорндорфа в капитаны произвели и отправили в Петербург сопровождать пленённого прусского графа Шверина,  бывшего адъютанта короля Фридриха. В столице Григория взял к себе адъютантом граф Пётр Шувалов, брат Ивана Шувалова, последнего фаворита императрицы Елизаветы Петровны. Однако тут конфуз вышел из-за того, что Григорий женщинами весьма любим был - едва завидев его, они голову от любви теряли и на всякие безрассудства решались. Так получилось и с княгиней Еленой Куракиной, возлюбленной графа Шувалова: полюбив Григория, она Шувалова вовсе позабыла. Граф вознегодовал: "Вот, де, какой неблагодарный! Я его возвысил, а он любовницу у меня отбил", - и перевёл Григория в фузилёрный гренадерский полк.
Но брат уже был Екатериной Алексеевной замечен, и скоро она влюбилась в него до беспамятства. Он тоже к ней страстью воспылал, и по прошествии недолгого времени родился у них сын - как раз в год переворота, за два месяца до оного. От императора Петра роды скрыть удалось - да ему не до жены было: к войне с Данией готовился, а покуда с Лизкой Воронцовой развлекался.
Восприемником ребёнка я был, и назвали его в честь меня Алексеем - Алексей Григорьевич, полный мой тёзка. Екатерина отдала сына на воспитание Василию Шкурину, своему камердинеру, а когда самодержавной императрицей сделалась, пожаловала имение Бобрики в Тульской губернии и титул графа Бобринского. Большие надежды на него возлагала, но крестник мой баловнем вырос, к картам и вину пристрастился и долгов наделал на многие тысячи. Ныне сидит в своём имении звёзды наблюдает - а ведь мог бы сам стать звездой первой величины...


***




- Теперь мы до самого переворота добрались, - сказал граф. - Готовились мы к нему несколько месяцев, но я подробности опущу, о них уже много до меня рассказчиков было; приврали порядком, - ну, да ладно... Я буду рассказывать коротко, про то, что помню.
...Накануне приехал ко мне Григорий и кричит уже из передней:
- Алехан, хватит спать! Поехали к Дунайке семёновцев подымать!
Алехан" моё прозвание было, а "Дунайка" - брата Фёдора, который по-прежнему в Семеновском полку служил, - пояснил граф.
Мой Ерофеич ему говорит:
- А ты бы ещё погромче кричал, Григорий Григорьевич, не то не все тебя услышат! Горяч ты больно, а на горячих воду возят.
- Душа горит, оттого и горяч, - отвечает Григорий. - Эй, Алехан, вставай, что ли! Ей-богу, пора начинать!..
Поехали мы в Семёновский полк. В казармах нас встретил Фёдор, весь, как на иголках, и тоже кричит с порога:
- Где вы пропадаете?! У нас тут такое творится, пойдёмте скорее!
Заходим в казарму, там офицеров куча и, несмотря на утренний час, многие уже хмельные. При виде Григория как завопят:
- Орлов! Орлов приехал! Виват Григорию Орлову! - очень его в гвардии любили, боготворили прямо-таки.
- Здорово, братцы! - отвечает он. - Ну, что, постоим за императрицу Екатерину?! Медлить больше нельзя: император заявил, что собирается развестись с нею, чтобы жениться на Лизке Воронцовой. Более того, он в присутствии двора, дипломатов и иностранных принцев крикнул императрице через весь стол: "Дура!"; она даже заплакала. Он так разошёлся, что хотел её тут же арестовать, однако дядя императрицы, принц Готторпский не позволил. Сейчас она одна в Петергофе пребывает и не знает, чего дальше от императора ждать...
- Да какой он нам император, прихвостень немецкий! - кричат гвардейцы. - Хватит, натерпелись!.. К оружию, ребята! Преображенцы и измайловцы нас поддержат!
- Постойте, братцы! - утихомириваю я их. - Преображенцы выступить готовы и измайловцы с нами, но выждем ещё день. Завтра всё порешим.
- Чего ждать-то?! Пока нас всех арестуют?! - возмутились они. - Не слушайте Алексея Орлова, слушайте Григория!
- Погодите, дайте досказать, - не сдаюсь я. - Завтра император со всем двором из Ораниенбаума в Петергоф переедет, чтобы там отпраздновать Петров день. Случай удобный - пусть он там себе празднует, а мы императрицу в Петербург вывезем и самодержавной правительницей объявим. Вот и останется наш немец без короны - голыми руками потом его возьмём.
- Алексей дело говорит. Один день уже ничего не решит, - поддержал меня Григорий. - Завтра, так завтра... Виват императрице Екатерине Алексеевне!
- Виват! Виват! - пуще прежнего закричали семёновцы.
Долго уговаривать их, как видите, не пришлось...
Вышли мы из казармы, Фёдор меня спрашивает:
- А Екатерина знает, что мы затеяли? Согласная она?
- Как ей согласной не быть, - отвечает вместо меня Григорий, - настрадалась, бедная, а теперь вовсе может в крепости дни свои окончить. Ждёт нашего сигнала.
- Ты за ней поедешь? - спрашивает ещё Фёдор.
- Нет, не смогу, Дунайка, - качает головой Григорий. - Мне в Петербурге надо находиться, чтобы наше дело в последний момент не прогорело. Да и Екатерина, завидя меня, плакаться начнёт и печалиться - ум у неё мужской, а сердце бабье. А тут каждая минута дорога, - так что Алехан поедет; он лучше моего с этим справится.
- Быть по сему, - соглашаюсь я, - а ныне пошли к Ивану: он у нас в семье старший, испросим его благословения.


***




- Брат Иван после смерти отца нам его во всём заменил, - продолжал свой рассказ граф. - Всё хозяйство на нём держалось, а когда и матушка наша скончалась, младший брат Владимир у него в доме воспитывался. Мы Ивану почёт оказывали истинно как отцу своему: в присутствии его стояли и называли его "папенька-сударь". Без разрешения Ивана никакое предприятие не осуществляли - вот отчего в тот памятный день к нему за благословением поехали.
Поцеловали ему руку, по обычаю, и обо всём, что задумали, доложили. Он не сразу ответил, насупился и молча сидел, а после встал, обнял нас поочередно и сказал:
- С Богом! Россия этого хочет, а за неё и головы сложить не жалко. Дерзайте!
Владимир, который тоже здесь присутствовал, взмолился:
- Папенька-сударь, разрешите и мне с ними! Сколько можно в недорослях ходить - ей-богу, не подведу!
Иван, однако, ему отказал:
- Куда тебе, тихоне, в такое дело лезть! Обижаться нечего, у каждого своя стезя: ты к наукам влечение имеешь, и там имя Орловых, даст Господь, не менее братьев прославишь. Не торопись, - будешь и ты в почёте.
Так и не пустил его; Владимир потом признавался, что всю жизнь об этом сожалел.
...Расставшись с Григорием и Фёдором, я поехал домой, чтобы с рассветом в Петергоф за Екатериной Алексеевной отправиться: надо было туда успеть до приезда императора.
В июне ночи короткие, я даже не ложился. Утром простился с Ерофеичем:
- Ну, сегодня или грудь в крестах, или голова в кустах! Не поминай лихом, если что...
- Дай Бог, обойдётся, Алексей Григорьевич! - перекрестил он меня. - Главное, на полдороге не останавливайся, иди до конца, а смелости тебе не занимать...
Взял я экипаж у своего приятеля Бибикова, приехал в Петергоф; ищу Екатерину Алексеевну, а её нет нигде! Охрана меня пропустила, а слуги спят ещё, спросить некого. Наконец, насилу отыскал её в отдалённом углу сада, в павильоне Монплезир.
Стучусь тихонько в окошко, оно открывается, а в нём какая-то старая немецкая фрау в ночной рубашке и чепце. Спросонья она бог весть что себе вообразила, шепчет:
- О, майн гот, почему вы лазить моё окно, разве мы есть знакомы?  Вы очень спешить: извольте делать по этикет.
- Императрица где? - спрашиваю её. - Мне императрица нужна.
- О, императрикс! Вы к ней ходить? - говорит она с большим разочарованием. - Она вам позволила?
Ну, как тут объясниться! - по счастью, на шум вышел Василий Шкурин, камердинер императрицы, которому мы ребёнка её от Григория на воспитание отдали.
- Алексей Григорьевич, это вы? Что случилось? - с тревогой на меня смотрит.
- Подымайте императрицу, - отвечаю я. - Гвардия восстала, в Петербург надо прямо сейчас ехать. Сегодня всё решится.
- Погодите, я вам дверь открою, - говорит, а у самого руки трясутся.
- Не нужно, я через окно влезу. Только не шумите, нам надо тайно действовать, - объясняю я ему.
- Но это не есть прилично! - возмущается фрау. - Чужой мужчина лезет в дом, где есть неодетые женщины!
- Оставьте! - прерывает её Шкурин. - Теперь не до приличий...
Идём мы со Шкуриным в спальню императрицы, заходим - Екатерина Алексеевна мирно спит. Я её за плечо потряс:
- Ваше величество, вставайте, нельзя терять ни одной минуты.
Она вмиг ото сна пробудилась:
- Что такое, Алексей Григорьевич? С какой вестью вы ко мне пожаловали?
- Гвардия выступила, ваше величество, только вас ждут, - говорю. - Одевайтесь скорее, и поехали!
Она в лице переменилась: так долго этого ждала, а тут и хочется, и колется; да и нешуточное это дело - со смертью в салочки играть.
- Истинно ли всё таким образом обстоит? - спрашивает. - Не выйдет ли по пословице "поспешишь, людей насмешишь?"
Как многие живущие у нас немцы, русские пословицы она любила и в отличие от иных своих соотечественников применяла их как нельзя кстати.
- Помилуйте, ваше величество, здесь иная пословица подходит: "Кто смел, тот и съел", - отвечаю. - Диву даюсь, как император, до сих пор ответных мер, не считая некоторых арестов, не принял - о заговоре уже в открытую говорят. Видимо, верна и другая пословица: "Кого Бог хочет покарать, лишает разума".
- Да, да, я это слыхала, - кивает, а сама колеблется, никак решиться не может.
Тогда я последний довод в ход пустил:
- Григорий ждёт; он гвардию поднял и в Петербурге вас встретит.
- Григорий?.. - зарделась она, как маков цвет. - Что же, "смелому горох хлебать, а несмелому и щей не видать!". Выйди, Алексей Григорьевич, я сей момент готова буду...


***




Дожидаться её, однако, пришлось с полчаса, не меньше. Вышла она тщательно одетая и напудренная и совсем в другом настроении - решительная и быстрая.
- Поехали, Алексей Григорьевич, я вам полностью доверяюсь.
Сели мы в экипаж: я за кучера, императрица со Шкуриным и фрау своей кое-как сзади поместились, - и погнал я лошадей во весь опор! А они уже по дороге сюда устали, а на обратном пути совсем из сил выбились и встали. Вот незадача! - но императрица присутствия духа не теряет:
- Как там у Шекспира сказано: "Полцарства за коня!". Надеюсь, мы не разделим судьбу короля Ричарда.
И точно, удача нам улыбнулась: мимо крестьянская телега проезжала, я её остановил и без лишних слов забрал у мужика, что на ней ехал, а императрица ему сказала:
- Не тужи - ты нынче большую услугу самой царице оказал и без вознаграждения не останешься...
Подъезжаем к Петербургу, - глядь, навстречу нам коляска, а в ней Григорий с князем Барятинским.
- Всё готово! - кричит Григорий.
В коляске лишь четыре места было; тогда  Барятинский вышел, оставшись на дороге с фрау, которая этому была, кажется, весьма рада, а мы в седьмом часу утра достигли, наконец, Петербурга.
Первыми нас измайловцы, бывшие однополчане Григория,  встретили - их казармы как раз в предместье находились. Григорий уже успел у них побывать, так что они, построившись, при всём параде нас ждали.
Императрица с коляски сошла и говорит:
- Солдатушки! Я, ваша царица, у вас защиты прошу! Хотят извести меня мои неприятели - на жизнь мою покушаются. А ещё веру исконную русскую желают порушить и над Церковью святой надругаться!
- Матушка-царица, мы тебя в обиду не дадим! Умрём за тебя все до единого! Да здравствует матушка наша Екатерина! - закричали солдаты и бросились целовать ей ноги, руки и платье. В это время является полковой священник с крестом, и весь полк присягает Екатерине. Она садится опять в коляску, и мы едем к казармам семёновцев, а измайловцы за нами бегут.
Семёновский полк тоже нас уже дожидается: Фёдор солдат навстречу вывел. Они дружно грянули "ура!" и тут же к нам примкнули. Далее мы поехали к моим преображенцам - и там такая же история. Последними к нам артиллерия и Конная гвардия присоединились - и вот, большущей толпой все направились к Казанскому собору. Около него нас встретили многие высшие вельможи, что при Елизавете Петровне служили, а во главе их архиепископ Дмитрий и прочие священники.
Собор всех вместить не мог, вошли лишь избранные. Архиепископ Дмитрий прочёл  благодарственный молебен и торжественно провозгласил Екатерину самодержавнейшей императрицей. А когда она из собора вышла, тут такое ликование началось, какого я ни до, ни после этого никогда не видел!..
Затем императрица поехала в Зимний дворец, где ей Сенат и Синод присягнули, а мы с Григорием и Фёдором, между тем, все меры предосторожности приняли: подступы к дворцу артиллерией защитили, на пути к Петербургу и в самом городе расставили сильные отряды, сообщение с Петергофом и Ораниенбаумом совершенно прекратили, а в Кронштадт послали адмирала Талызина, чтобы крепость сию к верности Екатерине привести.
Обложили императора, как медведя в берлоге, - да только какой из него медведь?.. Как я и предсказывал, голыми руками его взяли. Он, когда о перевороте узнал, в Кронштадт кинулся, хотел флот поднять, но поздно было: Талызин моряков к присяге Екатерине уже привёл.
В тот же вечер императрица и Катенька Дашкова, - приятельница её, которая, невзирая на то что родной сестрой Лизке Воронцовой приходилась, Екатерину во всём поддерживала, - переодевшись в гвардейские мундиры, сели на коней и поскакали во главе нашего войска в Петергоф. Шляпа Екатерины украшена была лавровым венком, волосы распущены по плечам; Дашкова тоже одета, как амазонка - театр, и только! Ну, пусть себе покрасуются, дело-то сделано!..
В дороге они притомились и остановились в Красном кабаке, чтобы передохнуть, а я далее путь продолжил. В пять утра занял со своим отрядом Петергоф, к одиннадцати императрица с Дашковой приехала, а потом Григорий сюда Петра Фёдоровича доставил и Лизку Воронцову. Император к тому времени от престола отрёкся, о сопротивлении даже не помышляя.
Я его в Ропшу отвёз; он всё плакал, умолял не разлучать его с Воронцовой, однако мы её к отцу отправили.
За переворот государыня нас щедро одарила. Мне, Григорию и Фёдору дано было по пятьдесят тысяч рублей и восемьсот душ крестьян на каждого, затем императрица ещё больше нас своими милостями осыпала. Все мы получили графское достоинство, включая Ивана и Владимира, и высокие чины военные: Григорий стал генерал-поручиком, я - генерал-майором, Фёдор - полковником. Владимир чин капитана гвардии получил, но от него отказался и уехал за границу науки познавать, получая ежегодную пенсию в двадцать тысяч рублей. Все имения, нам дарованные, мы отдали под управление Ивана, и он доходы с них в короткое время удвоил, так что мы в число богатейших людей России вошли.


***




- Да, дело было сделано, но как быть с императором? - сказал граф, искоса поглядев на нас. Григорий Владимирович поёжился, а граф продолжал, как бы размышляя вслух:
- У нас уже был один свергнутый император - Иоанн Антонович. Ему императрица  Анна Иоанновна корону завещала, хотя он тогда ещё младенцем был, а Елизавета Петровна от престола отстранила, и с тех пор сидел он по крепостям, в последнее время - в Шлиссельбурге. Бедняге ни с кем видеться не разрешали, и даже с охраной ему запрещено было разговаривать. Содержать в крепости ещё одного императора было бы опасно: соблазн большой для тех, кто захотел бы кому-нибудь из этих сидельцев трон ввернуть и через это большие для себя выгоды получить, - с Иваном Антоновичем потом такое пытались сделать, дальше расскажу...
Правда, Пётр Фёдорович за границу просился, уверял Екатерину Алексеевну, что никогда больше на власть не посягнёт - будет тихо доживать в любезном его сердцу Гольштейне свой век.  Однако кто мог с уверенностью сказать, что так оно и будет? Не захотят ли враги наши использовать Петра Фёдоровича против России, как было это в своё время с царевичем Алексеем Петровичем, сын Петра Великого? Нет, за границу его отпускать нельзя было.
Обречён был император, - по самому своему положению обречён, - продолжал граф, не являя ни тени волнения. - Всё могло решиться быстро и без затруднений, когда Григорий его в Петергоф доставил: гвардейцы на императора так злы были, что хотели самосуд учинить, однако Григорий не позволил. Императрица благодарность ему вынесла, а императора приказала беречь, - но приказала мне, а не Григорию, и при этом так на меня посмотрела, что я распрекрасно её понял: мы с ней оба знали, что жить уродцу нашему более нельзя.
Видимость заботы о нём, тем не менее, следовало соблюсти: императрица распорядилась, чтобы Петра Фёдоровича содержали в Ропше со всеми удобствами, и повелела доставить ему арапа, что его забавлял, камердинера, скрипку и любимую собачку. Ещё и врача хотела отправить, но тот не приехал, лишь лекарства прислал. Что за лекарства были, мне не ведомо, однако по приёму их начались у императора колики, едва не помер. Я императрице об этом написал, но ответа не последовало.
Пётр Фёдорович, будто предчувствуя неладное, заметался - не знает, чего опасаться и где спрятаться. За водой стал к ручью ходить, пищу ест только слугами пробованную; на офицеров, которые в комнате его денно и нощно находились, пожаловался - не дают, де, по нужде сходить без свидетелей, - но раньше, когда императором был, он этим не смущался. Другой раз, выйдя в сад, бежать бросился - а куда бежать, когда всюду караулы, имение тройным кольцом окружено?.. Тогда он пить стал сильно, и от этого умом малость тронулся: заговариваться начал, а не то в бешенство впадал - хоть смирительную рубаху на него одевай!
Мои офицеры тоже пили немало, да и я этим грешил: не чаяли дождаться, когда уродец с наших рук уберётся. Произошло всё, однако, случайно, за обедом. Выпито было много, и вот князь Барятинский, схватив вилку императора, полез ею за куропаткой. Тот вспылил:
- Как ты смеешь такое поведение передо мною показывать?! Я император, в моих жилах кровь европейских монархов течёт! А ты, по-русски говоря, холоп, и предки твои были холопы!
- Ах, ты, вошь немецкая! - закричал Барятинский. - Какие мы холопы: мой род России издревле служит не за страх, а за совесть! Получи же от меня и ото всех предков моих, тобою оскорблённых! - и влепил ему оплеуху.
Император покачнулся, но усидел на стуле:
- А это тебе от меня, холоп! - и вдарил так, что Барятинский свалился.
Тут офицеры как завопят:
- Выродок голштинский, он Барятинского убил!.. Да он всех перебьёт, дай ему волю!..  Бей его, братцы!
Набросились они на императора, повалили его, пинают, бьют, кто-то душить пытается; он, однако, не сдаётся, - откуда только сила взялась?
Пора это было кончать, а шпаги при мне нет; я ищу что-нибудь подходящее, и хватаю первое, что под руку подвернулось - вилку, которую Барятинский у императора отобрал. Гляжу, император каким-то образом вывернулся и подняться пытается: тут-то я в него вилку и всадил - прямо в сердце попал, не промахнулся.
Император охнул и завалился на пол; крови из раны всего капля вылилась, а он уже не дышит. Офицеры вмиг протрезвели, отпрянули от Петра Фёдоровича и на меня в испуге смотрят.
- Перенесите его в спальню, положите на кровать, - говорю. - А я сей же час письмо императрице напишу. Бог милостив, матушка-императрица тоже, - обойдётся как-нибудь...
Письмо я написал и наверняка знаю, что императрица всю жизнь хранила его в секретном ящике - оно ей полное оправдание в смерти супруга давало. В письме было сказано так: "Не знаю, как беда случилась, но Пётр Фёдорович заспорил за столом с князем Фёдором Барятинским, - не успели их разнять, а императора уже не стало. Сами не помним, что делали, все до единого виноваты, пьяны были, но никто не думал поднять руку на государя! Повинную тебе принёс - и разыскивать нечего. Погибли мы, когда ты не помилуешь - прогневили тебя и погубили души навек".
Кары никакой нам не последовало, напротив, князь Барятинский был пожалован императрицей в камер-юнкеры и получил двадцать четыре тысячи рублей; далее Екатерина произвела его в камергеры, тайные советники, а потом - в гофмаршалы.
О смерти императора Екатерина народ оповестила манифестом, в котором внезапную кончину Петра Фёдоровича объяснила прежестокими коликами от гемороидического приступа. Верил ли кто в это, не знаю, тем более что когда тело императора в Петербург привезли и выставили в Александро-Невской лавре для прощания, лицо было чёрным и опухшим. Впрочем, долго рассматривать не давали - офицер, тут находящийся, командовал: "Поклониться и сразу идти в другие двери!".
Императрица на похороны не пришла, а погребли императора в той же Александро-Невской лавре, так как в императорской усыпальнице Петропавловского собора хоронили только коронованных особ, а уродец наш короноваться не успел. После кончины императрицы сын её Павел прах отца своего в Петропавловский собор перенёс, посмертно короновал и рядом с Екатериной захоронил; мне тоже в этой церемонии участвовать пришлось, но это уже другая история.


***




- После смерти императора кое-кто стал на меня косо поглядывать, иногда я слышал шепот за спиной: "Цареубийца!" Ну, что же, пусть так - разве я первый и единственный, кто поднял руку на царя? - сказал граф. - С древности до наших дней царей убивали, и  дальше будут убивать: такая уж это должность - быть царём... Господин философ, рассказывал мне,  - он кивнул на меня, - как некий греческий государь решил показать своему придворному, что значит быть царём... Как их имена, господин философ?
- Дионисий и Дамокл.
- Да, верно. Так вот, Дионисий усадил Дамокла на свой трон, и тот мог делать, что угодно, но над троном висел на тонкой нити тяжёлый острый меч, который мог в любую минуту обрушиться и убить сидящего на троне. Мудрая притча: каждый царь, будь он самый наилучший, должен помнить о дамокловом мече - а уж если царь своего предназначения не оправдывает или поданных своих обижает, обязательно вонзится в него меч!..
- Однако разговоры за моей спиной не только от высокого негодования возникали - чаще завистью были они побуждаемы, - продолжал граф. - Ну, как же - вон на что Орловы дерзнули и вот что приобрели!.. Особенно зависть усилилась, когда пошли слухи, что императрица замуж за Григория собралась - тут целый заговор составился! Возглавил его Федька Хитрово, которого мы за своего считали: до переворота он служил ротмистром в Конной гвардии, а там наших мало было, - если бы не Федька, да ещё Потёмкин, который тогда был вахмистром, вряд ли конногвардейцы к нам присоединились бы. Императрица этого не забыла и обоих одарила: Федька восемьсот душ крестьян получил, Потёмкин - четыреста, каждому дано было по десять тысяч рублей, а кроме того, и тот и другой были переведены ко двору, в камер-юнкеры.
Но им этого показалось мало; Потёмкин от тоски в монахи хотел уйти, к тому же, глаза лишившись при лечении у какого-то знахаря и получив отсюда обидное прозвище "Циклоп". Григорий его при дворе склонил остаться: Потёмкин чужим голосам удивительно подражал и этим искусством императрицу забавлял - хорошо же он после брату моему отплатил, став новым Григорием  при Екатерине!..
А Федька Хитрово решил, ни много, ни мало, всех нас, Орловых, перебить, Екатерину с трона свести, а на её место посадить Иоанна Антоновича, узника шлиссельбургского. Первый пункт такового плана большое сочувствие вызвал у многих важных персон при дворе, но о втором и третьем они и слышать не захотели. Тогда Федька начал сообщников среди менее значительных персон искать и обратился к камер-юнкерам Несвицкому и Ржевскому, - однако они, его выслушав, тут же донос в Тайную экспедицию написали, а Ржевский, этим не удовольствовавшись, ко мне прибежал и лично всё доложил.
- Федька ведь брат твой двоюродный? - говорю я Ржевскому, выслушав его. - Не жалко брата под топор подводить?
- Я матушке-императрице служить присягал, а не Федьке, - отвечает он.
- Да, - соглашаюсь я, - разве ты сторож брату своему?..
Тайная экспедиция розыск учинила, Федьку Хитрово арестовали. Начальник Тайной экспедиции Василий Суворов, отец нашего будущего генералиссимуса, протоколы допросов Федьки мне для ознакомления прислал, особливо одну фразу выделив: "Первым мы Алексея Орлова убить намеревались. Григорий Орлов глуп, а брат его Алексей больше всего делает: он всему причиной".
Я поехал в Тайную экспедицию: уж очень хотелось в глаза Федьке посмотреть - мы с ним хорошо знакомы были, кутили вместе не раз и в перевороте заедино головами рисковали. Вхожу в комнату, его допрашивают; завидев меня, пал он передо мною на колени и стал прощения просить:
- Бес попутал, Алексей Григорьевич! Кровь в голову бросилась, когда узнал, что императрица замуж за Григория собралась. Если уж она решила замуж идти, то вольна взять владетеля или принца крови, - а Гришка разве может быть императором, сам посуди? Один из вельмож наших, знаешь, что сказал? "Готов служить Екатерине Романовой, но графине Орловой служить не буду".
- Я на тебя зла не держу, - отвечаю, - обидно лишь, что ты нашу былую дружбу предал. В остальном пусть государыня-императрица твоё дело рассудит.
Позвал я Суворова и говорю ему:
- Я тебе советовать, Василий Иванович, не смею: ты человек опытный, сколько лет уже сыском занимаешься. Однако какой из Федьки заговорщик - болтовня одна с пьяных глаз, от зависти, что Орловы императрицей столь обласканы. На каждый роток не накинешь платок, а "слово и дело" покойный император Пётр Фёдорович, слава Богу, отменил, - хоть какая-то от него польза была.
- Разберёмся, Алексей Григорьевич, - сказал Суворов. - Я доклад матушке-императрице со всем беспристрастием составлю.
Верно, разобрался он в сем деле до тонкостей и отписал императрице, что заговор был несерьёзный, никаких последствий иметь не мог. От затеи свести с трона Екатерину они в самом начале отказались и только на Орловых злобой исходили. Императрица решила дело замять и запечатала следственные бумаги о Федьке в особый конверт с собственноручной надписью: "Не распечатывать без докладу". Федьку Хитрово сослали в его имение, что, впрочем, равносильно смерти для него стало: зачах он там и умер через несколько лет...
Замуж за Григория императрица не пошла, отступила, однако Иоанн Антонович оставался для неё, да и для нас, как бельмо в глазу. Но здесь случай помог. Служил в охране Шлиссельбургской крепости подпоручик Василий Мирович - потомственный бунтовщик, его дед к Мазепе и Карлу шведскому перекинулся; отец с поляками стакнулся и в Сибирь был сослан. Сам Мирович считал себя императрицей обиженным, хоть ничего для неё не совершил, - и вот взбрело ему на ум Иоанна Антоновича освободить и на трон вновь возвести. Подговорил солдат, обещая им в случае удачи такие милости, каких и Орловы не видели; они взбунтовались и пошли Иоанна Антоновича освобождать.
Но ещё от Елизаветы Петровны существовал строжайший приказ: если будет попытка освободить узника, немедленно оного жизни лишить, так что приставленные к Иоанну Антоновичу офицеры, как только бунт в крепости учинился, в камеру арестанта вошли и сей приказ выполнили. Мирович лишь к мёртвому телу подоспел; видя крах своего предприятия, он сдался и по приказу императрицы казнён был...
А Иоанна Антоновича жаль - как перед Богом говорю, жаль! Всю жизнь безвинно страдал и кончину принял мученическую, но опять-таки скажу: такова участь царственных особ - кто корону на голову надел, тот всегда её может вместе с головой  лишиться.




Битва с турками






- Ну, чего приуныли? - спросил граф, видя некоторую нашу растерянность от его рассказа. - Что, грешен граф Орлов? Да, грешен - а вы думали, я святой? Святые по скитам хоронятся, за наши грехи у Господа прощение вымаливают. А в миру без греха жить нельзя - особливо во власти... Я грехи свои не скрываю, но пусть за них меня Господь судит, а не такие же грешные люди... Ляля, зови своих цыган, плясать будем! Эй, ромалы, давайте в круг, и я с вами пройдусь!..
Плясал граф на удивление живо, выделывая фигуры, которые даже у видавших виды цыган вызвали бурю восторга. Костры ярко горели, тени метались по тёмному саду, отражаясь на белых стенах и колонах дома; цыганская музыка далеко  разносилась над Москвою-рекой.
В разгар танца из дома вышла, зябко кутаясь в шаль, Анна Алексеевна.
- Батюшка, можно ли так себя изводить? - сказала она. - Пожалейте хоть меня, если вам себя не жаль.
- Прости, Нинушка, захотелось стариной тряхнуть, - граф подошёл к ней и обнял за плечи. - Ты не замерзла?
- Мне жаровню в комнату поставили, и я уже было заснула, а тут такой шум, - сказала графиня.
- Извини, мой друг, - поцеловал её граф. - Садись-ка к огню, погрейся, но не мешай мне сегодня душу излить. Знаю, любишь старика-отца, да и я тебя больше всех люблю, но эта ночь моя, заветная, и другой такой у меня не будет.
- Рассказали бы лучше о ваших славных победах над турками, - попросил Григорий Владимирович. - Недаром вы Орловым-Чесменским зовётесь.
- Да, при Чесме я туркам хороший урок дал - до сих пор, поди, при имени графа Орлова почёсываются, - улыбнулся граф. - Но если рассказывать, то с начала: отчего мы с турками воевали, и почему мне их побить выпало... Рассказать, что ли?
- Расскажи, Алексей Григорьевич, сокол ясный, - попросила его Ляля.
- Расскажите, ваше сиятельство, - присоединился к этой просьбе и я.
- Ладно, слушайте, - с видимым удовольствием согласился граф. - Императрица Екатерина Алексеевна мечту имела отбить у турок всё, что они когда-то у Византии отняли, и возродить великую Греческую империю. Старшего внука своего, нынешнего нашего государя, императрица недаром Александром назвала - хотела она, чтобы Александр в Александрии царствовал, а другой её внук, Константин, должен был в Константинополе на трон сесть.
Зародил же мечту о Греческой империи мой брат Григорий - от него Екатерина это переняла. К нему после переворота стали обращаться православные, что под турецким игом изнывали: говорили, что турки владеют этими землями не по праву и чинят православным большие обиды. Греки и сербы, и болгары, и прочие православные народы не раз против турок поднимались, но одолеть их не могли, а вот если бы Россия, де, на Турцию войной пошла, то все православные на её стороне выступили бы, и владычеству турецкому конец настал. И пусть бы Россия тогда здесь владычествовала, под русской рукой нам отрадно быть, - говорили они Григорию.
Григорий от сих речей воспламенился, как огонь на сухой бересте, и начал императрицу убеждать. Она и сама была не прочь на Чёрном и Средиземном морях утвердиться, но пока ещё сомневалась, - тогда Григорий, чтобы её окончательно убедить, направил двух петербургских греков - купца Саро и поручика Папазоли - чтобы они по турецким землям, где православные живут, проехали и доподлинно настроения жителей узнали. А чтобы не было сомнений в том, что Саро и Папазоли из России приехали, Григорий им дал грамоту императрицы, где на греческом языке было написано о милости её императорского величества к стонущим под варварским игом православным народам и желании знать об их состоянии.
Саро и Папазоли по многим землям греческим проехали и со многими людьми беседы имели, и, вернувшись в Петербург, доложили, что греки вкупе с другими православными готовы против турок восстать, было бы только оружие, особливо пушки. Если бы, де, всего на десять русских кораблей погрузить пушки и привезти в Средиземное море, то греки, вооружившись, непременно турок разобьют. Как позже выяснилось, сильно преувеличили Сара и Папазоли силу греческую, а турецкую преуменьшили, однако Григорий поверил совершенно в скорую победу, а вместе с ним и императрица.


***




Я в это время тяжко занемог: гнилой и сырой воздух петербургский в жилы проник и кровь в них закупорил. Едва концы не отдал, единственно благодаря Ерофеичу жив остался: лечил он меня какой-то настойкой, мазями натирал, - и выходил.
Только стал я вновь в свет выходить, зовут меня во дворец, в вечернюю пору. Приезжаю, обо мне уже предупреждены: провели в личные покои императрицы. Она в домашнем платье сидит с Григорием, в шлафрок облачённым, около маленького столика, на котором подсвечник о трёх свечах зажжён - просто-таки, семейный вечер. Перед Григорием - графин с рябиновкой и мочёные яблоки в тарелке, императрица белое вино пьёт, а ещё на столе две золотые табакерки с бриллиантовыми вензелями "Г.О." и "Е.II".
Я императрице хотел было поклониться, но она меня удержала:
- Пожалуйста, без церемоний, Алексей Григорьевич. В этой комнате нет императрицы, а есть твоя кума Екатерина Алексеевна, у которой ты ребёнка крестил. Кажется, я правильно слово "кума" употребила?
- Нет, это он тебе кум, а впрочем, чёрт знает, кто кому кумовья - не разберёшься, - отвечает Григорий. - Садись, Алехан, вот для тебя стул приготовлен. Выпьешь рябиновки?
- Выпью, - говорю, - последнее время Ерофеич, слуга мой, такой ядрёной гадостью меня поил, что рябиновка по сравнению с ней - божественный нектар.
- О поправлении здоровья твоего, Алексей Григорьевич, мы и хотели потолковать. Не поехать ли тебе в Италию и прочие тёплые края, дабы совсем от недуга оправиться? - хитро спрашивает меня императрица.
- Какого лешего я там забыл? - отвечаю. - Прости, Екатерина Алексеевна, я по-простому, как кум, тебе отвечаю.
- Ничего, что по-простому: я люблю, когда человек прост, - улыбается императрица. - Что, Григорий, откроем перед ним свои карты?
- Перед Алексеем таиться нечего, - кивает Григорий.
- Надумали мы, Алексей Григорьевич, с турками воевать, - говорит тогда императрица. - Как тебе, наверно, и без меня ведомо, они давно России досаждают: Чёрное море, которое раньше "Русским" называлось, отняли, крымских татар на Россию в разбойничьи походы направляли. Сколько народу в плен увели: тысячи рабов русских на невольничьих рынках продали...
Биться с турками начал ещё царь Иван Грозный, потом Пётр Великий отвоевал у них Азов, но удержать не смог, поскольку война со шведами много сил отнимала. Воевали с турками и при Анне Иоанновне, и даже немало турецких крепостей на Чёрном море захватили, однако тоже удержать не сумели. Нелегкое это дело - с турками воевать: их империя на Азию, Африку и Европу раскинулась. Однако ныне, по нашему разумению, держава российская не слабее турецкой стала; пора бы нам черноморские земли себе вернуть, а, может, и дальше пойти. Византийские владения жестоким деспотическим образом были турками захвачены, но прямая наследница Византии есть Россия - разве не ей должно этими землями владеть?
- Меня убеждать не надо, вот только турки согласятся ли? - спрашиваю.
- Для того чтобы убедить, надо хорошие доводы иметь, - отвечает императрица. - Мы хотим из Кронштадта в Средиземное море корабли направить, но этого мало. Вот если бы единоверные нам народы, которые под варварским игом стонут, против турок выступили бы, дело бы легче пошло.
- Алехан, тебе туда ехать надо! Кому ещё такое доверить? - Григорий меня по плечу хлопнул. - Осмотришься на месте, поймёшь, что к чему, и нам сюда дашь знать.
- Но ехать тебе, Алексей Григорьевич, следует как частному лицу, с небольшой компанией, - говорит императрица. - Кого в спутники себе возьмёшь?
- Ну, ехать, так ехать, - соглашаюсь я. - А с собой возьму брата нашего Фёдора,  он что-то в Петербурге затосковал, и Ерофеича.
- Это хорошая компания, но я бы совет дала взять ещё надёжного офицера для одного секретного поручения, - сказала императрица. - Надо будет в Черногорию визит нанести: сей народ России привержен, а против турок с давнего времени воюет и по сию пору ими не покорён. При Петре Великом ездил в Черногорию послом Михайло Милорадович, которого черногорцы с большим восторгом приняли и на нашей стороне против Турции выступили; затем приезжал в Петербург владыка черногорский Даниил, который также свою преданность России изъявил. Мы тоже намерение имели в Черногорию своего посланника отправить, но здесь известие пришло, которое великое изумление в нас вызвало. Представь себе, Алексей Григорьевич, мой покойный супруг в Черногории живым и здоровым объявился!
- Как так? - усмехаюсь я. - Кого же мы в Александро-Невской лавре похоронили?
- Лучше спроси, кто этот самозванец, дерзнувший его имя присвоить? - возразила императрица. - Наши послы в Константинополе и Венеции ответ дать не могут, но пишут, что он своими действиями турок тревожит, а это сейчас нам весьма неплохо было бы...   Итак, надобно надёжному офицеру в Черногорию съездить - поглядеть, что за человек этот "Пётр Третий", и решить, как с ним быть. Если он в самом деле нам полезен,  пусть в Черногории супругом моим называется: надеюсь, из-за дальнего расстояния он права на брачное ложе со мною не предъявит. Как в пословице говорится: "Хоть горшком зовись, только в печку не лезь", - смеется она.
- Для такого поручения князь Долгорукий сгодится: я его по Преображенскому полку знаю, - говорю. - Он исполнителен и умеет язык за зубами держать.
- Хорошо, Алексей Григорьевич, на том и порешим, - соглашается императрица. - ...Понюхай моего табачку, он у меня в саду выращен, душистый, с розовым маслом и травами, - протягивает она мне табакерку.
- Лучше моего табаку понюхай,  - Григорий свою табакерку подсовывает. - У меня крепче.
- Я бы вам своего табачку предложил, да табакерка у меня скромная, не в пример вашим, - показал я её.
- Ох, Алексей Григорьевич! - шутливо погрозила мне пальцем императрица. - Намёк твой я отлично поняла и прикажу достойную графа Орлова табакерку изготовить...
На этом наш разговор о делах закончился; далее о всяких пустяках болтали.


***




Собрался я быстро; Фёдор охотно со мной ехать согласился, князь Долгорукий ответил "слушаюсь", а Ерофеич поворчал немного - куда, мол, тебя несёт, Алексей Григорьевич: в тёплые края после твоей болезни поехать хорошо, но ты не за тем едешь, чтобы здоровье восстановить (я ему всего, понятно, не рассказал, однако он и сам догадался, что не на прогулку собираемся).
- Оставайся, - сказал я ему. - Я тебе не принуждаю.
- Вот ещё! - возмутился он. - Так я тебя одного к басурманам и отпущу! Я перед матушкой твоей покойной, пусть земля ей будет пухом, в ответе. Басурмане, они страсть какие злые, - если с тобою чего сделают, меня твоя матушка с того света проклянёт, и сам я себе не прощу. Хватит языком попусту молоть - давай думать, какие вещи брать будем!
Как в воду глядел Ерофеич: если бы не он, не было бы меня сейчас с вами...
Выехали мы из Петербурга в марте, в городе снег ещё лежал, по Неве льдины плыли, - а добрались до Италии, там уже всё цветёт, теплынь, на полях работы идут. Народ итальянский весёлый, чуть не каждый встречный чего-то напевает, парочки посреди дня обнимаются. Я, признаться, расслабился, Ерофеич - и тот оттаял, а Дунайка совсем голову потерял, амуры с итальянками напропалую крутит. Но князь Долгорукий был суров - может, ещё от того, что в войне с Фридрихом ранение в голову получил, вследствие которого в странном поведении порою бывал замечен.
- Ваше сиятельство, господин генерал, - он ко мне так обращался. - Знать бы мне заранее, что мы для таковых занятий едем, рапортом бы отказался. Я служить присягал, а не развлекаться под кипарисами.
- Будет тебе служба, господин майор, - я достал из шкатулки предписание по Черногории, что мне в Петербурге вручили. - Дело наисекретнейшее - читай.
Прочитал он и в лице изменился:
- Помилуйте, Алексей Григорьевич, как мне разобраться: полезен нам сей самозванец или нет? А вдруг он обманщик и глаза мне отведёт?
- Разберёшься, Юрий Владимирович, ты человек бывалый, - утешаю я его, - а чтобы легче тебе было с черногорцами разговаривать, отвези им боевого припасу - пороха и свинца. Я разузнал: черногорцы в этом большую нужду имеют, а тут, будто нарочно, наш торговый корабль пришёл, а на нём для обороны от пиратов боевой запас имеется. Так что бери людей себе в подмогу - и с Богом!..
Отправив Долгорукого в Черногорию, я со всем тщанием принялся собирать сведения о турках и народах, ими покорённых. Зверства, которые там совершались, трудно описать - я порою не мог поверить тому, что мне рассказывали, но свидетельства очевидцев были неоспоримы. Вопреки заветам своего пророка Магомета, которого турки почитают наравне с Богом, они относились к христианам как к животным, называя их "быдлом", и беспощадно уничтожая за малейшие провинности, а часто просто для устрашения.
Так, войдя в один город, турки умертвили восемь тысяч его православных жителей, а двести самых красивых девушек заставили плясать, изнасиловали, а потом всех убили, свалив трупы гнить под солнечным зноем. В другом городке было заживо сожжено в своих домах более восьмисот христиан, а тем, кто остался в живых, выкололи глаза, отрезали носы и уши. В соседней деревне всё мужское население, от маленьких мальчиков до глубоких стариков, согнали на мост и сбросили в реку, перед этим разбив им головы прикладами ружей. Ещё в одном городе турки вырезали всех, кто принадлежал к мужскому полу, числом более тысячи человек, а всех женщин, изнасиловав, сожгли ещё живых в местной церкви.
Христианам отрезали языки, отрубали руки и ноги, нарезали из кожи ремни, сажали на кол; даже малые дети не могли избежать такой жестокой участи -  среди турок были особенные мастера своего дела, которые могли разом разрывать младенцев, схватывая их за обе ноги.
Надо была видеть лица тех, кто рассказывал мне о чудовищных деяниях турецких.
- Нам бы только оружие получить, - говорили мне. - Все поднимемся на турок от мала до велика!..


***




Тем временем вернулся из Черногории князь Долгорукий. При встрече со мною был он подавлен и в глаза смотреть избегал.
- Ну, как прошёл твой вояж, господин майор? Видел ли ты государя нашего Петра Третьего? - спрашиваю я его. - Как приняли тебе черногорцы; готовы они против турок подняться, если надобность настанет?
- Не знаю, что и ответить, ваше сиятельство, господин генерал,  - говорит он. - Самозванца я видел: ловок шельма, что тут скажешь!.. Когда мы в Цетинье, столицу черногорскую прибыли, нас встретил весь народ во главе с духовенством. У них светской власти нет: правит всеми делами, и государственными и церковными, митрополит, ныне именем Савва; я ему объяснил, что подлинный государь Пётр Третий умер и погребён, а они у себя самозванца приветили. Митрополит возмутился, собрал народ и с моих слов объявил сего самозванца плутом и бродягой. Народ кричать стал: "Ах, он обманщик! Повесить его! Изрубить на куски!". Мне митрополит Савва переводил всё в точности, он наш язык отменно знает.
"А спросите, ваше преосвященство, окажут ли они императрице Екатерине верность и усердие, пойдут ли с турками воевать, если она призовёт?" - прошу я митрополита. Он к народу обратился - в ответ крик ещё громче: "На небе Бог, на земле Россия! Давай крест, все присягнём русской императрице!". Тут же начали крест целовать; я раздал им четыреста дукатов, а про себя думаю: "Выполнено данное мне поручение. Зря я опасался: легко всё прошло". Пошёл отдыхать с чистой совестью.
Да не тут-то было! На рассвете вдруг такая пальба поднялась, что я подумал - турки напали! Выскакиваю в чём есть, пистолет держу наготове, - вижу, а народ-то в восторге: какие там турки! Оказалось, самозванец прискакал, и черногорцы в сей же час к нему переметнулись, вчерашнюю свою присягу совершенно позабыв. "Ах, разбойники! - думаю. - И про то, что крест целовали, и про дукаты мои уже и не вспоминают! Вот народец-то! Ну, сущие разбойники!". Оделся наспех, пошёл к митрополиту.
"Делать нечего, у нас сегодняшним днём живут, - вздыхает он. - Сей самозванец народом любим за отчаянность и отвагу; придётся вам как-то договариваться". Идём на площадь перед монастырём, где большая толпа собралась. Здесь я самозванца в первый раз увидел: ничём он не похож на покойного императора Петра Третьего..
Пока я его разглядывал, он мне тихо говорит на чистом русском языке: "Отойдёмте в сторонку, господин майор. У нас интересная беседа может получиться". Отошли, и он продолжает: "Какая вам нужда, кто я по происхождению, - главное, черногорцы меня слушаются и одному мне подчиняются, а я готов верой и правдой государыне-императрице служить. Сами решайте, что вам предпринять". А что решать - всё уже само собой решилось... Вернулись мы на площадь, и я его подлинным государем назвал и ленту свою орденскую на него навесил.
Снова пальба началась, народ кричит: "Слава императрице Екатерине! Слава государю нашему Петру Третьему!". Я объявил, что их государь отныне признанный правитель страны, а от нашей государыни распоряжения не замедлят последовать. С тем и расстались, и этот шельма самолично меня до побережья проводил - он лучше других дорогу знает.
Когда Долгорукий рассказ свой закончил, я смеха сдержать не смог:
- Ну, Юрий Владимирович, уморил! Выходит, ты, офицер её величества, самозванца императором признал!
- А мне не до смеха, Алексей Григорьевич, - говорит он. - Сколько лет я императрице непорочно служил, а ныне вот что вышло!
- Не тужи, - отвечаю я ему. - Матушка-императрица умысел сего самозванца опасным для себя не считает, лишь бы России польза была. Я отпишу в Петербург и полагаю, будет тебе прощение.
Впоследствии так и получилось; а ещё я написал императрице, что все православные народы, под турками страдающие, готовы по первому призыву на борьбу с ними подняться - прав был Григорий.
И ему тоже письмо написал, где говорил, что труда очень мало стоить будет привести против турок эти народы, которые храбры, любят меня и товарищей моих за единоверие; всё повеленное мною хотят делать. А уж если войну начинать, писал я ещё, то воевать до Константинополя и освободить всех православных от ига тяжкого, - и слова Петра Великого привёл о том, чтобы турок выгнать на прежние их жилища в песчаные степи.


***




- Пока мы всем этим занимались, турки сами войну России объявили, - продолжал граф, усмехнувшись, - и из Петербурга пришло известие, что императрица направила-таки в Средиземное море наш флот. Это было ожидаемо, - неожиданным стало, что меня флотом и всей морской экспедицией в греческом архипелаге командовать назначили. Какой из меня флотоводец, я на кораблях сроду не хаживал, на море меня укачивает; в Италию посуху добирался, кружным путём! - но коли назначили, делать нечего: Орловы от службы никогда не бегали.
Стал я думать, где флот принять: бухта нужна была удобная, в которой корабли укрыться могли бы, запасы пополнить, а люди отдых перед битвами получить. Но всё побережье до самых турецких границ итальянцам и австриякам принадлежало, а они русский флот принять опасались. Мы с Дунайкой и Ерофеичем много подходящих мест объехали, однако видит око, да зуб неймёт!
Особенно хороша была бухта около Ниццы - это город такой на берегу моря, Сардинскому королевству принадлежит. Бухта глубоководная и укромная, а вокруг лес на холмах растёт и родники бьют.
- Что нам разрешение вымаливать? - сказал я тогда. - Купим эту бухту хоть на время - и всего делов!
- Верно, когда она наша будет, мы в ней хоть яхту разместим, хоть военные корабли - кто нам воспрепятствует? - радуется Дунайка. - Молодец, Алехан!
- Это же сколько денег уйдёт? - возражает нам Ерофеич. - Да и согласятся ли местные канцеляристы?
- Денег жалеть не будем, а канцеляристы везде одинаковы: им в лапу дай, он тебе свою родную мать продадут, - возразил я.
...Всё по-моему и вышло - нашли мы нужного чиновника, даём ему купчую:
- Вот тебе кошелёк с золотыми, подпиши бумаги!
Он австрияком был; глаза вытаращил:
- Вас?
"Вас" - это "что" по-ихнему.
- Да не вас, а мы хотим купить! - втолковывает ему Ерофеич, потому как толмач запоздал. - Мы бухту эту покупаем! - по слогам в ухо ему кричит.
- Вас? - еще больше удивляется австрияк.
- Ну что ты будешь с ним делать: затеял - вас, да вас! - в сердцах говорит Ерофеич. - Хоть бы русский выучил... Бухту покупаем, понимаешь ты или нет?!
Тут толмач подоспел, объяснил австрияку, что к чему, но тот сначала не поверил, опять своё "вас" сказал, и вижу, колеблется.
- Переведи ему, - говорю толмачу, - что государству его прибыль: кому ещё эта бухта нужна? Да и он внакладе не останется.
Австрияк призадумался, а Дунайка мне шепчет:
- Алехан, а давай заплатим за пятьдесят лет вперёд?
- Зачем? - спрашиваю. - Нам столько не прожить.
- Ну и что? Мало ли, как дела в будущем обернутся - не нам, так России эта бухта пригодиться может.
Теперь уже я его похвалил:
- Молодец, Дунайка! - и толмачу говорю: - Переведи, что мы на пятьдесят лет покупаем. Золота у нас хватит.
У австрияка глаза чуть напрочь не вылезли:
- Вас?!
А Ерофеич давай причитать:
- Господи, за какой-то кусок берега такую кучу золота отвалить! В уме ли ты, Алексей Григорьевич?
- Моё золото, куда хочу, туда и деваю, а здесь дело благое: не на себя трачу, для России стараюсь, - отвечаю. - Пусть помянет она добрым словом братьев Орловых, когда нас не станет.
Вот так мы с Фёдором и купили бухту, а после передали её в казну: до сих пор она России принадлежит, а называется "бухтой Орловых".


***




- Вскоре корабли из Кронштадта пришли, привёли их адмирал Спиридов и капитан Грейг, потом тоже адмиралом сделавшийся, опытные флотоводцы, - хорошую подмогу я в них нашёл, слава Богу! Кроме того, ещё одного полезного человека подыскал - неаполитанского офицера Осипа де Рибаса, он в морском деле толк знал и в снабжении эскадры изрядную помощь мне оказал. Перейдя на русскую службу, де Рибас затем также  в адмиралы вышел и немало способствовал утверждению флота нашего на Чёрном море, а ещё город Одессу основал.
...Когда эскадра к бою изготовилась, мы вышли против турок. Тогда же Дунайка проехался по греческим землям, где единоверцы наши уже изготовились и лишь ждали сигнала к выступлению. Он зачитал им манифест матушки-императрицы, а в нём, дословно помню, говорилось: "Ударьте на общего нашего врага согласными сердцами и совокупными силами, простирая ополчение и победы ваши до самого Константинополя! Изгоните оттуда остатки агарян со всем их злочестием и возобновите православие в сем ему посвященном граде! Настал к тому час удобный, ибо вся громада неверных будет в удалении в нашей стороне и там совершенно разгромлена дарованными нам от Бога силами".
И точно, пришли известия, что наша армия громит турок при Днестре и Днепре и на прочих землях близ границ российских; всё это столь воодушевило греков и иных православных, что они тотчас против турок выступили. Греки принесли Фёдору знамена свои, кои освящены им были в монастыре в присутствии священства православного, а затем розданы отрядам греческим, поклявшимся в верности России. Впрочем, как далее выяснилось, громких слов и пылу единоверцы наши много явили, а воевать по-настоящему не умели, да и не хотели...
Вначале действия наши шли, как по маслу, - мы били турок на море, греки - на суше. Однако не обошлось без конфузии: береговые крепости турецкие крепким орешком оказались; нам бы на суше утвердиться, а кораблями от моря их отрезать, и они пали бы тогда сами собою, ибо турецкий флот не был ещё снаряжен и находился в Константинополе и Дарданеллах. Но мы с моря их взять пытались, не имея достаточного на берегу обоснования, и потому даже то, что с большими потерями приобрели, вновь отдать туркам вынуждены были. Я виноват, чего говорить; есть генералы, которые в своих поражениях кого угодно, кроме себя, винят, но граф Орлов за чужие спины прятаться не привык!..
Между тем, турки флот свой собрали и против нас направились. По счастью мы их вовремя обнаружили и сперва в Хиосском проливе ощутимый удар по флоту турецкому нанесли, а затем, в Чесменскую бухту загнав, полностью его уничтожили. Дело было жарким: турки по большим кораблям вдвое нас превосходили, по малым - в четверо, и если бы мы проиграли, никому из нас в живых не быть, а чести России огромный урон нанесён был бы. Спиридов и Грейг, на что храбрые воины были, но всё же советовали мне более благоприятного момента для сражения дождаться, однако я приказал немедля битву начинать. Не безрассудство это было, не бахвальство кичливое - верил я в моряков русских, каждый из которых отвагой, сметливостью и сноровкой трёх и более турок стоит!
Дунайка со мной полностью согласен был; единственно, просил, чтобы отпустил я его на корабль "Святой Евстафий", на котором Спиридов должен был по самому центру турецкий флот атаковать. Как тут запретишь: если я многих людей на смертный бой посылаю, могу ли брата своего от опасности прятать?
- С Богом! - говорю. - Будь там и сражайся достойно Орловых, но помни - если тебя убьют, ни мне, ни братьям нашим до конца дней покоя не знать.
- Ничего, Алехан, где наша не пропадала! - отвечает он. - Вспомни, как на медведя ходили: так неужто турка не одолеем?!..
Отбыл он на "Евстафий", а я на "Трёх Иерархах" остался: мы во второй линии должны были стоять, что для меня было обидно, но смириться пришлось - если бы наш главный корабль погиб, это в сердца моряков могло внести гибельное сомнение в исходе битвы. Впрочем, и на нашу долю выпало немало, как последующие события показали, - а Ерофеич мой это будто предчувствовал. Помолился он усердно, что редко делал, надел чистую рубаху и попросил меня родным его отписать, если что случится.
- Ты никак помирать собрался? - спрашиваю я с улыбкой, а у самого на душе кошки скребутся.
- Когда-никогда помирать придётся, так отчего не приготовиться заранее? - говорит Ерофеич. - Не люблю ничего делать наспех, и смерть меня врасплох не застанет.
Не нашёлся я, что сказать, но, как оказалось, он прав был...


***




Началась битва для нас худо. Турецкие корабли открыли огонь издалека - у них такое превосходство в пушках было, что турки хотели разгромить наш флот на дальнем расстоянии; мы же вынуждены были идти на сближение, чтобы бить наверняка. Однако манёвр этот не всем нашим кораблям удался: "Европа" проскочил своё место, был поврежден и должен был развернуться и встать позади "Ростислава"; "Святой Януарий"  тоже надлежащее место занять не смог, а "Три Святителя" обогнул турецкий корабль с тыльной стороны, совершенно в пороховой дымке скрывшись, отчего мы по ошибке приняли его за турка и обстреляли.
В итоге, "Святой Евстафий", которому и без того самое тяжёлое в битве должно было достаться, весь удар на себе принял. Турки били по нему с трёх сторон: что там творилось, рассказать невозможно, - сущий ад! Но "Евстафий" с несказанными терпением и мужеством выдерживал все неприятельские выстрелы и производил ответный огонь без умолка с такою жестокостью, что турки от того великой вред почувствовали.
Тут и мы в бой вступили, и хотя лишь четыре наших корабля в переднюю линию против турок встать смогли, но дрались отчаянно! Удар за ударом выстрелы пушечные, сливаясь, беспрерывный гром производили; воздух так был наполнен дымом, что лучи солнца померкли. Однако ни свист ядер летающих, ни разные опасности, ни самая смерть ужасающая не могли произвести робости в сердцах моряков наших, истинных сынов Отечества и достойных подданных императрицы Екатерины!
На "Три Иерарха" два турецких корабля накинулись; они подошли к нам на близкое расстояние и не только пушечным, но и оружейным огнём всю палубу простреливали. Вот здесь-то я на волосок от гибели очутился: один турок прицелился в меня, и пущенная им пуля непременно пробила бы мою грудь, если бы Ерофеич, не отходивший от меня ни на шаг, не бросился под выстрел. Я не успел даже понять, что произошло; вижу, он оседает на палубу, а на груди его дымится отверстая рана.
- Ерофеич! Быть того не может! - кричу. - Погоди, сейчас я тебе рану перевяжу; мы с тобой ещё на медведя сходим.
- Нет, Алексей Григорьевич, теперь уж без меня, - шепчет он. - Смотри, не лезь на рожон... - и умер на моих руках.
Тут у меня от горя дыхание перехватило, а в голове одна мысль - туркам отомстить! Встал я во весь рост, шпагу вытащил и командую:
-  Якорь рубить, изготовиться к абордажу!
Однако лишь успел это сказать, где-то невдалеке страшный взрыв раздался.
- Что такое? - спрашиваю.
- "Евстафий", с флагманом турецким сцепясь, вместе с ним подорвался! - отвечают.
"Там же Дунайка! - мысль мелькнула. - Неужели и его потерял?".
- Отставить абордаж! - приказываю. - Усилить огонь по туркам, жечь их зажигательными ядрами! Спустить шлюпки на воду, спасать тех, кто на "Евстафии" жив остался!
- Турки отход начали, - глядите, рубят якоря! - отвечают мне. - Испугались, как гибель флагмана своего увидели!
- Но пусть пока бегут, им он нас не уйти, и в порту достанем! - говорю. - А сейчас наших спасать - вот главное дело!
...Ушли шлюпки, а я места себе не нахожу, - не дождусь, когда они вернутся. Покамест убитых сложили на большом куске парусины, и поп их отпел.
Вернулись шлюпки: смотрю, Дунайка на борт поднимается! Весь в саже перемазанный, мундир мокрый и рваный, клочьями висит, но лицо довольное.
- Видал, как "Бурдж-у-Зафер", флагман турецкий, взорвался? - спрашивает меня, а сам смеётся. - Не было бы счастья, да несчастье помогло: "Евстафий" сильно горел, и когда мы с флагманом сцепились, огонь на него перекинулся. Как рванула пороховая камера, куски "Бурдж-у-Зафер" до неба взлетели!
- Ты-то как уцелел? - обнимаю я Дунайку.
- Бог его знает: очнулся в воде, плыву на каком-то обломке. Так за него вцепился, что насилу мне руки разжали, когда наша шлюпка подошла, - улыбается он. - А ты чего невесёлый? - победу славную мы сегодня одержали, а завтра турка вовсе добьём.
- Ерофеич погиб, - отвечаю. - Нет больше моего земного ангела-хранителя.
- Да что ты? Как же это получилось? - Дунайку будто обухом по голове ударили.
- Жизни своей не пожалел, меня спасая. Потом расскажу, а сейчас сил нет... Вон он там лежит вместе с другими убитыми - иди, простись...
Опустить тело Ерофеича в море, как обычно моряков хоронят, мы не дали: вырыли ему могилу на берегу, там и погребли, а сверху громадный камень поставили. Цела ли эта могила, не знаю, сколько лет прошло...


***




- Ну, что ещё об этой битве рассказать? - вздохнув, сказал граф. - На следующий день в Чесменской бухте, куда турки сбежали, мы их наголову разбили. Они уже не те были, что накануне, - об атаке не помышляли, лишь бы от нас отбиться. Это их окончательно сгубило: мы из пушек турок жгли, а ещё брандеры, - небольшие корабли, специально для сжигания неприятельских судов предназначенные, - на турок пускали. Такой пожар в бухте учинился, что от флота турецкого остался только большой семидесятипушечный корабль и многие малые судёнышки, брошенные своими командами и попавшие к нам в руки. Турок в Чесме погибло более десяти тысяч человек, а мы наших матросов одиннадцать потеряли.
Императрице в Петербург я подробное донесение отправил, в котором о матросах не забыл упомянуть - о том, что они вели себя с тем же мужеством, умом, находчивостью и проявляли ту же ловкость и сноровку, как и в течение всей этой долгой и нелёгкой экспедиции. И чем больше распространяются по свету слухи об изумительном истреблении большого турецкого флота, писал я, тем громче звучит слава русских моряков!
Донесение это князь Долгорукий отвёз, и императрица на радостях наградила его Георгиевским крестом и орденом святого Александра Невского, - а о признании Долгоруким самозваного Петра Третьего и не вспомнила.
Григорию я также письмо направил, где коротко написал и шутливо: "Государь братец, здравствуй! За неприятелем мы пошли, к нему подошли, схватились, сразились, разбили, победили, потопили, сожгли и в пепел обратили. А я, ваш слуга, здоров. Алексей Орлов". Это письмо он потом многим показывал, его переписывали и из рук в руки передавали...
Одержав победу при Чесме, мы всем морем тамошним овладели, и султан срочно мира запросил. Наши успехи могли быть ещё больше, если бы не моровая язва, которая тогда случилась, а пуще того, ничтожно малая помощь, которую мы от единоверцев своих получили. Они оказались обманчивы, непостоянны и трусливы; к тому же, лакомы к деньгам и добыче, так что ничто удержать их не могло к сему стремлению. Легковерие и ветреность, трепет от имени турок суть не последние также качества были единоверцев наших.
Черногорцы, на которых мы так рассчитывали, тоже надежд наших не оправдали. Самозванец, что Петром Третьим себя называл, зарезан был подосланным турками убийцей, а после этого в черногорском народе раздоры и шатания начались, и таким образом турки верх взяли.
Я обо всём этом императрице доложил и получил от неё послание, в котором она также упрекала наших единоверцев за то, что они плохо подражали русскому примеру храбрости, мужества и твёрдости, и не захотели извлечь себя из-под ига турецкого порабощения, их собственным духом робости, неверности и обмана сохраняемого над ними. Меня она хвалила за благоразумность и прозорливость, проявленные в сохранении наших морских сил, так пригодившихся для разгрома турок.
- Что же, - сказал я Дунайке, - пора домой возвращаться. Константинополь мы, правда, не освободили, и турок в их степи не выгнали, однако в Средиземное море флоту нашему путь открыли, и армии нашей хорошую подмогу сделали. Авось, не осудят нас потомки!
- Поехали, Алехан, - отвечает он, - а то мне что-то совсем невмоготу: то ли лихорадку подцепил, то ли после взрыва "Евстафия" какое-то потрясение в теле произошло. А дома и стены лечат - пора в Россию возвращаться.
Сдал я эскадру Спиридову и вернулся в Петербург. Встретили меня торжественно, и императрица милостями своими меня осыпала: был я награждён орденом Святого Георгия первой степени, кроме того, Екатерина разрешила мне оставить на всю жизнь при себе кейзер-флаг и поднимать его на кораблях, а также поместить его в своем гербе, а к фамилии моей получил я право присоединить наименование Чесменского. Медаль выбили особую, на которой под портретом моим была сделана надпись: "Граф А. Г. Орлов - победитель и истребитель турецкого флота".
А когда мир с турками был заключён, получил я за Чесменскую битву четыре тысячи душ крестьян, шестьдесят тысяч рублей, серебряный сервиз и шпагу, украшенную бриллиантами. В заключение всего, был поставлен в Царском Селе обелиск из цельного уральского мрамора, а в семи верстах от Петербурга выстроена церковь, во имя Рождества Иоанна Крестителя, празднуемого в день истребления турецкого флота.
И про табакерку императрица не забыла: получил я оную с собственноручным благодарственным письмом её величества, в котором говорилось, что вот вам табакерка, графа Орлова достойная, а на ней изображён памятник, который о вашей славе и заслугах перед Отечеством свидетельствует... Затерялась впоследствии сия табакерка, - сокрушенно сказал граф, - когда по воле безумного Павла я должен был второпях Россию покинуть...
Фёдор тоже императрицей обласкан был: произведён в генерал-поручики, награждён орденом Святого Георгия второй степени - "за храбрость и мужество, показанные во время одержанной над турецким флотом победы", как в рескрипте было сказано, - и шпагой с бриллиантами. Однако здоровье его не поправилось, из-за чего должен был он в отставку выйти, получив при этом чин генерал-аншефа.
Тогда же прославленный наш пиит Михайло Херасков про Чесменский бой поэму сочинил, где о Фёдоре упомянуть не преминул:


Фёдор, красотой и младостью цветущий
И первый мужества примеры подающий,
С "Евстафием" летел в нептуновы поля.
Но ты, младой герой! Уйми своё стремленье,
Увеселение ты братиев твоих,
Жалей, Орлов, жалей
Цветущих дней своих.




Похищение самозванки




- Так-то, судари мои, - закончил свой рассказ граф, - так-то раньше сражались! Себя не жалели, одним только стремлением Отечеству послужить ведомые!
- Ромалы, - вскочила со своего места Ляля, - спойте песню величальную в честь графа Алексея Григорьевича! Все сюда идите - пусть весь хор наш цыганский графа Орлова восславит!
Цыгане обступили костёр и запели дружно и весело. Граф с большим удовольствием выслушал их и, когда они закончили, одарил каждого деньгами.
- Примите от меня, - говорил он, - за радость, которую мне, старику, доставили! На своём веку много я слышал хвалебных песен, даже гимны в мою честь слагали, но ваша песня лучше всех. Эх, Ляля, дружочек мой милый, вижу искренность твою - мог ли я на склоне лет моих на такое рассчитывать!..
- Примите и от меня благодарность, батюшка, - графиня Анна Алексеевна поцеловала его в щёку. - Счастье такого отца иметь.
Граф, однако, вдруг помрачнел.
- Шла бы ты в дом, Нинушка. Ночь холодная, - не приведи Бог, простудишься, - сказал он. - Умаялась за день, - пойди, отдохни.
- Я посижу ещё с вами, батюшка. Сон прошёл, что мне в доме делать? - возразила графиня, но он твёрдо повторил: - Ступай, Нинушка, - ляжешь, и сон опять придёт. А мы тихо будем сидеть, чтобы тебе не мешать.
- Ну, если вы приказываете... - сказала графиня, неохотно поднимаясь с места.
- Не приказываю, а прошу, - граф тоже встал и нежно поцеловал её в лоб. - Давай я тебя провожу...
Вернувшись через несколько минут, он сел у костра и некоторое время молчал.
- Вот ты меня славишь, - повернулся он затем к Ляле, - а послушаешь, что сейчас расскажу, так, может, славить перестанешь. Была у меня победа, которой гордиться нечего: с женщиной сражался...
- Вы, верно, о княжне Таракановой? - догадался Григорий Владимирович.
- Догадлив, племянник, - проворчал граф. - А ты, господин философ, слыхал про княжну Тараканову? - обратился он ко мне.
- Кое-что слышал, но жду вашего рассказа, если соблаговолите, - ответил я.
- Что же, если я взялся про жизнь мою рассказывать, так и про это расскажу... Два чёрных пятна есть на одеждах моих: одно - смерть императора Петра Фёдоровича, другое - похищение княжны Таракановой; хотя, как посмотреть... Впрочем, сами судите, а я ничего не утаю, - решительно произнёс граф. - Случилось это вскоре после войны с турками. Пока наша армия остатки их войск добивала, объявился у нас в тылу, в Оренбургских степях, ещё один самозваный Пётр Третий. Был это беглый донской казак Емелька Пугачёв; о нём долго говорить не буду, ныне его история хорошо известна, но что странно - выпускал он манифесты свои не только на русском, но и на немецком языке, и недурно написанные. Позже выяснилось, что сочинял их сын моего заклятого друга Шванвича, Михаил, о котором я уже говорил, но тогда императрице померещилось, что заговор сей был европейскими врагами затеян, чтобы с трона её свести.
Подозрения эти усилились, когда в Европе некая персона также принялась манифесты выпускать, в которых провозглашала себя "принцессой Владимирской", дочерью покойной императрицы Елизаветы Петровны и графа Алексея Разумовского. Сия "принцесса" Екатерину узурпаторшей называла и о своих правах на корону российскую предерзко заявляла. Императрица розыск провела, но никто в точности сказать не мог, была ли "принцесса Владимирская" истинной дочерью Елизаветы Петровны или прямой самозванкой.
С Пугачевым императрица кое-как справилась, бунт подавила, однако с "княжной Таракановой", как она сию особу прозвала, поскольку в роду Разумовского таковая фамилия водилась, справиться труднее было, ибо из России её не достать. Вот Екатерина и решила на меня эту задачу возложить; так всегда было - в самых трудных случаях не я искал, а меня искали, не я просил, а меня просили, - и теперь просительницей оказалась наша самодержавная императрица. Нужды нет, что место Григория при ней Потёмкин уже занял - без графа Орлова всё равно не могла она обойтись!
Приняла меня Екатерина в малом кабинете, где она обычно доклады выслушивала; я невольно подумал, что в личных её покоях теперь Потёмкин обретается.
- Как живётся-можется, граф Алексей Григорьевич? - спросила она полушутливо. - Завидую я вам иной раз: ни семьи, ни детей, семеро по лавкам не сидят.
- Вам тоже, ваше величество, семь ртов кормить не приходится, - в тон ей ответил я.
- Ах, граф, каши на всех хватило бы, но как говорят: "Кашу свари, да ещё и в рот положи"! Младшенький мой, коего ты восприемником был, ленив, учиться не желает, ни к чему расположения у него нет, а старший на мать волком смотрит, мечтает место моё занять, - пожалилась она. -  С мужем мне вовсе житья не было, а ныне его тень меня преследует: то там, то сям самозванцы объявляются. А ныне кузиной самозваной я обзавелась: княжна Тараканова называет себя дочерью тётушки моей Елизаветы Петровны.
- Самозванцы и раньше появлялись, чего беспокоится? - сказал я. - С ними просто поступали: камень на шею, - и в воду!
- Но иногда самозванцы на трон усаживались, - возразила императрица, - к чему и княжна Тараканова превеликую охоту имеет. Ездит она по всей Европе, союзников себе ищет, грамотки прельстительные рассылает; не пора ли, граф, бродяжку сию под крепкий замок поместить?
- Прикажите, ваше величество, и вам её из-под земли достанут, - говорю.
- К вам я хотела обратиться,  Алексей Григорьевич, но не с приказом, а с просьбой, - смотрит на меня императрица. - Кто лучше вас сделает?..
- В России много ловких людей, отчего же вы ко мне обращаетесь? - возражаю я.
- "Умного не обманешь, только себя потеряешь", - говорит императрица, - поэтому без утайки вам скажу: есть две причины, граф Алексей Григорьевич. Первая - с тех пор, как я с братом вашим Григорием рассталась, многие мои недоброжелатели решили, что на Орловых можно теперь в игре против меня карту поставить: как привели Орловы к власти Екатерину, так и другую особу приведут, коли Екатерина их обидела.
- Ваше величество!.. - возмутился я.
- Знаю, граф, знаю, что это пустые домыслы; вы и братья ваши мне верны, - она взяла меня под руку. - Однако неприятели мои думают, что вас на измену склонить можно, - и грех было бы таковым их просчётом не воспользоваться. "На ловца и зверь бежит"; сделайте вид, что вы против Екатерины пойти готовы, тогда бродяжка сама в ваши сети попадёт.
Вторая причина, отчего именно вам сию миссию выполнить надлежит, очевидна, - улыбается императрица. - Княжна Тараканова к мужчинам большую тягу имеет, в любовных интрижках она весьма замечена, - так уж перед таким кавалером, как вы, конечно, не устоит!
- Что же, мне с ней амуры крутить? - спрашиваю.
- Не такое это неприятное занятие, чтобы от него отказываться. Вы в браке не состоите,  жены у вас нет, так что грех невелик, - отвечает она. - Как друга вас прошу: помогите избавиться от самозванки, а тем и Россию спасёте от великого вреда.
- Сделаю, ваше величество, - поклонился я ей.
- Ну и славно! "Красно поле пшеном, а беседа умом", - сказала она. - Выезжайте же, как можно скорее, в Италию, где сейчас княжна Тараканова проживает, и примите вновь командование над флотом, что с вашей лёгкой руки в сих краях прочно обосновался - пусть самозванка видит, что вы военной силой обладаете. А помощником вам будет Осип де Рибас, коего вы сами на русскую службу приняли, и он себя отменно показал не только в военном служении, но и в исполнении иных поручений. Де Рибас княжну Тараканову отыскал, и я ему напишу, чтобы он и далее вам помогал...


***




Я выехал без промедления. Эскадру нашу нашёл в Ливорно, чему поначалу был немало удивлён, поскольку от греков и турок это далеко было, однако встретивший меня де Рибас недоумение моё рассеял:
- Особа, которую вы ищите, в этой части Италии в последний раз замечена была,  поэтому её царское величество императрица Екатерина приказала российскому флоту сюда прибыть.
По-русски он говорил плоховато, мне его приходилось часто переспрашивать, но смысл того, что он сказал, был такой. Самозванка начала игру по-крупному, на неё делают ставку сильные враги России, в числе коих не смирившиеся с разделом своей страны поляки, а также стоящие за их спиной французы, которые не хотят российского усиления в Европе. Однако эта игра сильно настораживает англичан, извечных соперников Франции, поэтому они относятся к самозванке с опаской и не прочь избавиться от неё: здешний английский консул Джон Дик ясно дал понять, что не будет препятствовать, если русские предпримут против "принцессы Владимирской" надлежащие меры.
- Спасибо, Осип Михайлович. Молод ты, а разумен; вижу, не зря тебя на русскую службу приняли, - похвалил я его.
- Россия стала для меня вторым домом, а я сделался верным подданным её царского величества императрицы Екатерины, - отвечает он.
- Коли так, сослужи ещё одну службу, - прошу я. - Кроме тебя, есть, поди, и другие верные подданные её величества среди местных людишек - так пусть они слух пустят, что прибывший к флоту граф Орлов у императрицы Екатерины в опале пребывает, вот-вот будет царицей отставлен, и оттого может против неё пойти.
- О, ваше сиятельство, я вас отлично понял! - хитро улыбается он...
Моя уловка удалась: вскоре получаю я личную депешу от "принцессы Владимирской". В сей депеше самозванка растравливает обиды, полученные Орловыми от императрицы, утешает меня, курит мне фимиам, а в конце пишет: "Долг, честь, слава - словом, всё обязывает Вас стать в ряды моих приверженцев". Неужели она впрямь подумала, что сможет вот так запросто графа Орлова заполучить? И смех, и грех...
Я положил себе не спешить, пусть плод созреет, а депешу княжны Таракановой в Петербург отослал. Ответ императрицы пришёл быстрее быстрого, а в нём говорилось, чтобы я "приманил" самозванку в такое месте, где можно было бы посадить её на наш корабль и отправить в Россию. Если же не удастся, требовать от властей выдачи сей твари - так и написано было: "сей твари". А если те откажутся, обстрелять город из пушек.
Это матушка-императрица лишку дала: без объявления войны обстрелять город другой державы?!.. Так даже с турками не поступают, на что уж они сами вероломны и коварны. А здесь Европа, где мы так долго с укоренившимся мнением о русских как о варварах и азиатах боролись и ныне его почти совсем опровергли. И что же, едва европейцы нас за равных признали, вновь их от России оттолкнуть, столь диким поступком ужаснув? Я хоть в дипломатии никогда особо не разбирался, но и дураку понятно, что таковое наше деяние ни у кого одобрения не вызовет - напротив, осудят нас повсеместно.
Нет, ваше царское величество, тут надо действовать тоньше и хитрее, чтобы комар носу не подточил, а от нахрапа один вред будет. Понятно, что вам не терпится самозванку схватить, но если уж вы графу Орлову доверились, так доверяйте до конца; не сомневайтесь, о чём мы с вами говорили, он выполнит...
Рассудив так, я решил никоим образом не торопиться, а ждать, сколько потребуется. На охоте без этого нельзя - охотнику удача через ожидание приходит... И зажил я беспечной жизнью: гуляю, пью, веселюсь, на изумление итальянцам песенников, балалаечников, гудошников и ложкарей из России выписал, да медведей дрессированных - вот пошла потеха! Около моего "палаццо", дворца по-ихнему, денно и нощно толпа стояла - надивиться не могли; "Граф Орлов! Граф Орлов! - кричат. - Великий русский синьор!". Чтобы ещё более их поразить, велел я быка привести, и одним махом саблей ему голову отсёк; тут они ещё более завопили: "О, русский Геркулес!  Браво, граф Орлов!".
Между тем, иногда я как бы в уныние впадал и бормотал вслух: "Ах, матушка-императрица, не ценишь ты своего слугу, который для тебя столь многое сделал! Ничего, Орловы себя ещё покажут..."


***




Долго ли, коротко ли, приходит от самозванки второе письмо, с приглашением посетить её в городе Пиза, а этот от Ливорно рукой подать. Стало быть, созрел плод, пора срывать... Надел я парадный мундир и во главе пышного кортежа поехал в Пизу. Итальянцы вдоль всей дороги выстроились и бурными приветствиями меня встречали; полюбился им граф Орлов!..
Приезжаю в Пизу, нахожу дом самозванки и почтительно прошу меня принять. А домик-то плохонький: не очень хороши дела, видать, у "принцессы Владимирской"...
Выходит она ко мне, мы с ней чинно раскланиваемся, а я тем временем её разглядываю. На императрицу Елизавету Петровну и графа Разумовского она, точно, чем-то похожа была: глаза имела большие, открытые, цветом тёмно-карие, - такие же у Разумовского были, - косы и брови тёмно-русые, как у Елизаветы Петровны. Ростом, правда, не вышла, и телом была суха, в то время как покойная императрица высоким ростом отличалась и дородностью, да и Алексей Разумовский также, - но в лице её всё же что-то было от них, если они, конечно, её родителями являлись. Однако, что разглядывать эту "принцессу", сказал я себе: кем бы она ни была по рождению, ныне она самозвано на престол российский прийти хочет, потому самозванка и есть.
- Ваш визит почётен и приятен, граф, - говорит она, между тем. - Какая высокая честь, принимать у себя столь прославленного полководца и во всех отношениях великого человека!
- Благодарю за добрые слова, княжна, - отвечаю. - Я не мастер комплименты отпускать, поэтому скажу просто: знал бы, что такая милая красавица здесь проживает, в первый же день сюда примчался бы. Я много женщин видел, но вы среди них подлинный бриллиант; позвольте мне стать вашим восхищённым почитателем. Эй, любезные! - зову я своих слуг. - Несите подарки, что мы привезли!
- Вы меня смущаете, граф, - смеётся она, показывая ровные жемчуговые зубы. - Вот так сразу идти на штурм! Теперь я понимаю, как туго приходилось туркам.
- Жизнь коротка, а я уж не молод, - говорю. - Кроме того, не привык ходить вокруг да около: мы, Орловы, в решениях быстры.
- Да, я об этом наслышана, - кивает она. - По всей Европе слава о ваших делах разносится - вот почему мне не терпелось с вами познакомиться. Я так и представляла себе графа Орлова как смелого, умного и решительного человека, но не знала, что он ещё и рыцарь по натуре.
- И этот рыцарь отныне у ваших ног, - подхватываю я. - Разрешите мне служить вам, княжна, и каждый день бывать у вас.
- Но как же вы будете ездить из Ливорно? - спрашивает она. - Путь не очень близкий.
- А я тут дом сниму или куплю; а не то давайте два дома рядом купим, и я буду ходить к вам запросто, по-соседски,  - предлагаю я ей.
- Это так неожиданно, - она как бы даже растерялась. - К тому же, признаюсь, граф, я сейчас несколько стеснена в средствах.
- Путь это вас не тревожит, княжна, - о таких мелочах и толковать нечего, - возражаю. - Забудьте о своих стеснениях: я буду вашим казначеем.
- Есть ли на свете женщина, которая могла бы отказать графу Орлову! - опять смеётся она. - Во имя нашей будущей дружбы я согласна.
- Вот и славно! Засим откланиваюсь, чтобы немедленно приступить к делу, - прощаюсь я с ней. - Полагаю, завтра же можно будет переезжать.
- У вас всё происходит молниеносно, граф, - смотрит она на меня, удивляясь. - Я просто теряюсь от такого напора.
- Вы причина этого, княжна, - отвечаю я. - А что касается молниеносности, то, поверьте, я способен и на долгие отношения. То, что быстро начинается, не обязательно быстро заканчивается: по моему мнению, настоящее чувство начинается быстро, а длиться может всю жизнь.
- Я не желала бы ничего лучшего, - говорит она, взглядом меня лаская.
- Таково и моё желание, княжна, - целую я ей руку на прощание.


***




Дома были куплены в тот же день; хозяин одного из них никак не мог понять, как это возможно: прямо сегодня продать дом и тут же уехать. Но  когда ему предложили вдвое, засомневался, а втрое - согласился.
Удачно было то, что оба дома имели садики на заднем дворе, разделённые стеной; её сломали и получился общий сад, так что мы могли с княжной Таракановой проводить здесь время, не опасаясь посторонних глаз. Правда, поляки, бывшие при ней, вечно крутились возле нас; как я понял, это именно они подзуживали самозванку занять российский престол, надеясь, что она вернёт Польше утраченное этой беспокойной и от того ослабшей страной. Впрочем, сии поляки были охочи до денег и карточной игры, так что ссудив им некоторую сумму, я избавился от их надоедливого присутствия.
В первый же вечер после переезда я вызвал княжну Тараканову на прогулку в сад. Тогда зима была, но зимы в Италии тёплые, у нас летом холоднее бывает. Деревья в саду зелёные стоят, луна сквозь ветви светит, и сам воздух её сиянием наполнен. Будто в сказку попал, а тут ещё эта принцесса байки свои рассказывает:
- Я подлинная дочь императрицы Елизаветы Петровны и графа Алексея Григорьевича Разумовского; при рождении мне дали имя Елизавета в честь матушки, - говорила она. -  До девяти лет я росла при дворе любимой маменьки, затем должна была отправиться в Европу для дальнейшего воспитания, но мой кузен Пётр, научаемый женой своей, нынешней императрицей Екатериной, решил погубить меня. Его слуги бросились за мной, чтобы предать смерти, однако верные люди спасли и спрятали в глубине сибирских лесов. Когда мои преследователи и там отыскали меня, я была переправлена в столицу донских казаков, но и тут не нашла надёжного убежища, потому вынуждена была бежать в Персию.
Персидские вельможи сразу распознали, кто я есть по рождению, и окружили меня всяческим вниманием. Я жила в роскошном дворце, сотни слуг угадывали малейшее моё желание; ни в чём я не знала отказа. Но как-то ночью меня пытались убить подосланные Екатериной злодеи; пришлось мне оставить Персию и отправиться в Европу, в Лондон, где надеялась я найти защиту и покровительство. Я всё это действительно нашла, но не в такой мере, как думала, поэтому мне пришлось ездить по европейским дворам, дабы найти помощь против жестокой узурпаторши, под чьим гнётом стонет несчастная Россия.
Что касаемо моего кузена Петра, то он понёс расплату за то, что поддался соблазну власти: заняв российский престол в обход меня, он едва не был погублен всё той же Екатериной, коварной супругой своей. Едва избежав гибели, он принуждён был долгие годы скитаться под чужим именем по России, пока не решился открыться, кто он есть на самом деле. Совершенно раскаявшись в злых против меня действиях, Пётр воевал за возвращение трона нашему семейству, но потерпел неудачу. Я имею, однако, письма его, в которых он мои права на престол российский полностью признал.
Я слушал эти россказни со всей серьёзностью, хотя порой едва сдерживался, чтобы не расхохотаться. Верила ли она сама в то, что говорила, не знаю, но видал я одного актёра, который представлял на сцене Цезаря и так заигрался, что и в жизни начал себя вести как Цезарь; закончилось для него это плохо: зарезать его, не зарезали, но побили изрядно...
Впрочем, должен признаться, что рассказывала княжна бойко и была при этом весьма мила; даже недостатки свои она была способна в достоинства обращать - так, несколько кося глазами, она, чёрт его знает как, делала это привлекательным. Мне и притворяться не надо было, что я ею увлечён: она взаправду меня привлекала, и с каждым разом наши встречи становились всё интереснее.
Со своей стороны, я также открыл ей кое-какие подробности своей жизни, что ещё более усилило близость между нами. В самое короткое время мы так сошлись, что повсюду стали появляться вместе; я купил золочёную карету, в которой возил её на балы, маскарады, в театры и прочие увеселения; шла молва, что граф Орлов без ума от "принцессы Владимирской" и готов ради неё на всё.


***




- Но готов ли я был на всё? - проговорил граф, задумавшись. - Нет, себя обманывать нечего! Самое большее, на что я мог решиться, это оставить службу и жить с Елизаветой приватно, ни на что не притязая. Однако она на это готова не была: когда мы уже вовсе близки стали, и она явной любовью ко мне воспламенилась, мечтаний своих о короне и тогда не оставила.
Лежим мы как-то в постели; Лизанька ко мне прижалась, ластиться, как котёнок, всякие слова о любви шепчет, а потом вдруг говорит:
- Алёшенька, а флот тебя не подведёт?
- А если и подведёт, что с того? - отвечаю. - Один корабль для графа Орлова всегда найдётся; сядем мы на него и уплывём далеко-далеко, на край света. Совьём себе гнёздышко и будем жить в любви и согласии. Разве плохо?
- Неплохо, - вздыхает она, - но недостойно графа Орлова и наследницы престола российского: мы птицы высокого полёта, нам простого воробьиного счастья мало. Кто не дерзает на великое, тот и малого не заслуживает.
- А не боишься? - спрашиваю. - Худо ли, бедно ли, но до сих пор ты без опаски жила, а нынче по самому краю пропасти решила пройти. Свалишься, костей не соберёшь.
- Ты же ходил по самому краю, - возражает она, - и вон как высоко взобрался! Магометане верят, что в рай можно пройти только по тонкому волосяному мосту; кто сможет пройти, тот и обретёт блаженство.
- Слыхал я это, - отвечаю, - но не каждому в рай пройти дано: у кого грехи тяжёлые, тот непременно свалится.
- Екатерина же не свалилась? А уж у неё-то грехов хватает, - продолжает она спорить.
- Однако она не в раю, - не сдаюсь и я. - Видела бы ты, как она всего боится; на людях хорохорится, а останется одна, плачет от страха - мне Григорий рассказывал. Вот и старается спрятаться за мужскую спину: какой-никакой, лишь бы мужик при ней был... Ест и пьёт она сладко, и живёт пышно, как сама царица Семирамида не жила, - но какой же это рай, когда вся жизнь ужасом наполнена?
- А я не такая! - дерзко отвечает Лизавета. - Я не боюсь: надо будет, пройду по волосяному мосту! А если пошатнусь, мне граф Орлов поможет - ведь ты поможешь мне, Алёшенька?
- Помогу, - говорю, а самому тошно от таких разговоров делается. Вот так бы и скрутил эту глупую девицу, засунул в трюм, и увёз куда-нибудь в Патагонию, подальше от России и матушки-императрицы! Сама лезет в силки, неразумная, - мне и делать нечего не надо: жди лишь, когда они захлопнутся...
Да, мысль о короне российской крепко в её голове засела: всё поляки проклятые - они Лизаньку накручивали! Сидит она как-то утром, причёсывается, смотрит на себя в зеркало и с важным видом рассуждает:
- Когда я царицей стану, в России совсем другая жизнь пойдёт. Законы будут справедливые, а судьи честные; лихоимство и взяточничество я искореню; народ вздохнёт свободно и будет жить в полном достатке. Не силой, а правдою станет сильна Россия, и все будут гордиться своей страной... Екатерина земли прихватывает: Польшу разделила, Крым себе забрала, у киргизцев, и у тех степи отняла - а какая в том польза? Народ  хуже жить стал. Нет, при мне всё будет по-другому: на своих землях надо обустраиваться, тогда нас не бояться, а уважать начнут... Я русская, - не то, что эта немка Екатерина, - душу народа русского я вполне понимаю.
- Где ты её понимать-то выучилась? - не сдержался я. - С малых лет в России не была.
- Так что с того? - обожгла она меня взглядом. - Всё равно я русская, до кончиков ногтей русская! Меня народ полюбит!
"Какая ты русская, когда под чужую дуду пляшешь! - хотелось мне её сказать - Жизнь в России, конечно, не мёд, а бывает и горше полыни, но мы уж сами как-нибудь разберёмся; заграничных благодетелей нам не надо".
Не сказал, промолчал, а может, и зря... Однако вряд ли она одумалась бы, - хоть и любила меня Лизанька, но честолюбие у неё сильнее любви было.


***




- В конце зимы пожаловал ко мне де Рибас, - продолжал граф. - Улучил время, когда Елизавета поехала с визитом к тосканскому герцогу: её итальянцы теперь вовсю чествовали - как будущую российскую императрицу уже почитали.
- Птичка, кажется, попалась в клетку, осталось захлопнуть дверцу, - сказал де Рибас. - Её царское величество императрица Екатерина прислать изволила секретное предписание, чтобы самозванку скорее доставили в Россию, но это должно быть произведено безо всякого шума.
- Из пушек, стало быть, не велит палить?.. - говорю. - Ну и каков же ваш план?
- Вы взойдёте с самозванкой на русский корабль, и там она будет незамедлительно арестована. Я привёз вашему сиятельству письмо от английского консула Джона Дика, в котором он пишет о конфликте между русскими и английскими матросами; консул просит ваше сиятельство немедленно прибыть к эскадре, дабы уладить этот конфликт. Есть все основания полагать, что "принцесса Владимирская" поедет с вами - удобный случай, не правда ли? - улыбается де Рибас.
- Далеко пойдёшь, Осип Михайлович, - отвечаю я ему. - Вижу, что матушка-императрица в тебе не ошиблась.
- Питаю надежду, что императрица не ошиблась и в вашем сиятельстве, - смотрит он на меня испытующе.
- Отпиши её величеству, что граф Орлов исполнит свой долг, - сказал я. - Ступай!..
В ту ночь меня бес искушал: как наяву видел я его мерзкую рожу и слышал прельстительные речи.
- Опомнись, пока не поздно, опомнись! Не выдавай Елизавету! - нашептывал он мне. - Тебе уж под сорок, а ты один, как перст. Девок и баб около тебя немало грелось, а Елизавета сама тебя пригрела - чего тебе ещё желать на пороге старости? Мир большой и родственную душу в нём найти непросто, а ныне вот она, твоя родственная душа! Не о такой ли женщине ты мечтал - вы с ней будто из одного теста замешаны; упустишь, больше такую не найдёшь! Чего тебе надобно, глупец, - до конца дней своих счастлив будешь!
Что из того, что она на трон стремится - ты поставил на трон Екатерину, поставишь и Елизавету; признайся, дружок, ты ведь и сам так думаешь! Кому же царствовать, как не твоей Лизаньке: она умна, смела и властью распорядиться очень хорошо сумеет. Это она сейчас под польскую дудку пляшет, а как взойдёт на трон, настоящей русской императрицей с твоей помощью сделается.
Подумай и о братьях своих: звезда Орловых уже закатилась и более не поднимется - неужели хочешь семейство своё на прозябание обречь? А ведь вас, Орловых, гвардия по-прежнему любит: стоит вам клич бросить, и поднимутся гвардейцы за Елизавету, как когда-то за Екатерину поднялись. Поставишь на трон Елизавету, женишься на ней, и станешь императором, какой России и надобен. Такая возможность только раз в жизни предоставляется, нельзя её упустить! Чего тебе о Екатерине заботиться? - она вам, Орловым, чёрной неблагодарностью отплатила, хотя вы для неё живота не жалели и многие грехи её на себя приняли. Вот и теперь, если ты её от самозванки избавишь, благодарности не жди: посмеётся над тобою Екатерина, скажет: "Дурак какой - мог бы сам царством владеть, а вместо этого всё мне отдал! Ловко я его обошла!".
Опомнись, говорю тебе, опомнись! Приедет завтра твоя Лизанька, пади перед ней на колени, повинись; она тебя простит, ведь любит по-настоящему, - а потом вы всё, что задумано, сделаете. Вы с нею одной верёвочкой связаны, - порвётся эта верёвочка, оба зашибётесь до смерти.
- Вот как искушал меня нечистый, - вздохнул граф, - но я ему не поддался. Врёшь, говорю, поганый, Орловы никогда себя выше России не ставили: её судьба - наша судьба! Против Петра Фёдоровича мы пошли, потому что он Россию предал, а если возвысились при этом, так вместе с ней...
Да, Екатерина нам теперь неблагодарностью отплатила, но это наша обида, личная, и не годится нам свою обиду против России обращать. Матушку-императрицу за многое ругать можно, однако о российских интересах она искренне радеет, так к чему же её на самозванку менять? Будет ли при Елизавете хорошо России, это бабушка надвое сказала, но зло при перевороте таковом неизбежно будет. Расколется государство, как при Гришке Отрепьеве, брат на брата войной пойдёт, новая Смута начнётся... Чтобы нас, Орловых, потомки проклинали и на могилы наши плевались - не нужно нам такой памяти!
А что до Елизаветы, - не ребёнок она, знала, на что идёт. Разве я её отговорить не пытался, не просил оставить затейку её во имя любви нашей? Нет, не слушает - ей власть дороже любви! Люблю ли Елизавету, или нет, от этого дело не меняется: самозванка она была и есть. И пусть себе Екатерина надо мною смеётся: не для матушки-императрицы стараюсь, но для России!.. А любовь... Что же, сам виноват, удержаться не смог. Вот за это и буду наказан душевными муками - поделом тебе, граф Орлов, нашёл, кого полюбить!..


***




Наутро вернулась Елизавета, весёлая, довольная: итальянцы ей с три короба наобещали, да ещё поляки масло в огонь подлили.
- Всё складывается в нашу пользу, я уже не сомневаюсь в успехе! - радуется она. - А ты что такой сумрачный, Алёшенька? - спрашивает затем. - Или вести дурные получил?
- Да не то чтобы дурные, но требующие действий, - отвечаю. - На-ка, прочти письмо от английского консула, а мне посланец перевёл.
Прочитала она и призадумалась:
- Это знак судьбы. Дело пустяковое, но ехать тебе надо, а если так, то и мне с тобой. Всё одно к одному складывается, и астролог мне сказал, что расположение звёзд для меня как никогда благоприятное.
- Что же, пойдём навстречу судьбе, - говорю. - Ты готова?
- Я столь долго этого ждала, что давно изготовилась, - отвечает она. - Давай сегодня же и поедем.
- Ну, сегодня, так сегодня, - соглашаюсь я, - и впрямь, чего откладывать?..
...В Ливорно народ опять вдоль улиц выстроился, ликует при виде графа Орлова - откуда только узнали, что мы едем?.. На пристани де Рибас почётным караулом нас встретил, а на "Святом великомученике Исидоре", куда мы прибыли, был дан артиллерийский салют под громовое "ура!" всей команды. Елизавету наши корабли поднятыми флагами приветствуют как царственную особу, а она на капитанском мостике стоит и милостиво улыбается - ни дать, ни взять, императрица!..
Затем был праздничный обед, а после начались показательные маневры; публика на берегу весьма довольна, но я вижу, как корабли в кильватерную линию выстраиваются - уходим, значит, из Ливорно! Елизавета ничего не замечает, стоит на палубе, флотом любуется, а ко мне подходит де Рибас и шепчет:
- Пора, ваше сиятельство! Литвинов, гвардии капитан, нарочно из Петербурга прибыл для ареста самозванки. Вы пройдите в свою каюту, а Литвинов всё сам наилучшим образом сделает.
Ушёл я; сижу, жду, не будет ли шума какого? Нет, тишина, - видать, мастер своего дела, этот Литвинов! Через какое-то время заходит ко мне де Рибас, чрезвычайно довольный, и сообщает, что арест произведён, самозванка заперта в каюте.
- Однако пришлось сказать, что вы так же арестованы, но просите княжну сохранять спокойствие. Это было необходимо, что не дать ей впасть в полное отчаяние, - объясняет де Рибас. - С позволения вашего сиятельства, я составил письмо от вашего имени, в котором имеются утешение и надежда для нашей принцессы.
- Вельми ты умен, Осип Михайлович, - отвечаю ему. - Действуй, как знаешь...
И снова ночью бес искушать меня стал. Шутка ли, знать, что Лизанька рядом со мною сейчас мучается, бедная, страдает, и каждую минуту ждёт через меня спасения! Всё доводы рассудка перед этой картиной померкли, сердце возгорелось - не счесть, сколько раз я за шпагу и пистолет хватался, чтобы идти Лизаньку освобождать! Как с собой совладал, не ведаю, но стоила мне эта ночь многих лет жизни...
С рассветом вновь пришёл ко мне де Рибас:
- Ваше сиятельство, вы не только мой командир есть, но милостивый покровитель, от которого я столь много благодеяний получил. Позвольте на правах вашего покорного слуги дать вам один совет: скоро мы прибудем в Неаполь, и вам было бы полезно сойти там на берег, дабы далее проследовать в Россию сухим путём. Всем известно, что вы плохо переносите морское плавание, и ваш уход с корабля будет воспринят как должное. Длительный же вояж по Европе пойдёт на пользу вашему сиятельству, ибо позволит забыть известные неприятные впечатления и укрепит ваше немного расстроенное здоровье.
Что же, прав он был, как ни крути! Останься я на корабле, бед натворил бы или свихнулся; надо было мне вовремя удалиться.
Сошёл я в Неаполе на берег, а эскадра в море ушла. Я на пристани стоял, пока последний корабль из виду не скрылся: смотрю и представляю, как там сейчас моя Лизанька томится. Слезы у меня из глаз текут, а слуги на меня чуть не с ужасом глядят: никогда не видели, чтобы граф Орлов плакал...


***




Далее что рассказывать?.. В Россию я возвратился через несколько месяцев; матушка-императрица меня благосклонно приняла и поблагодарила приватно за поимку самозванки. Сказала, что содержат княжну Тараканову хотя и в крепости, но в весьма хороших условиях: даже горничную при ней оставили.
- А если самозваная принцесса истинную правду о своём происхождении расскажет, то велю её освободить, - сказала ещё Екатерина. - Такое признание всякую опасность переворота уничтожит и сделает сию соискательницу престола просто смешной. Однако она упрямо продолжает называть себя дочерью императрицы Елизаветы и Разумовского; сходили бы вы навестить свою приятельницу, граф Алексей Григорьевич,  - растолкуйте ей, что ключи от своей темницы она в собственных руках держит. "Упрямство - хуже пьянства", - в нашем народе так говорят.
Тяжко мне было с Елизаветой в крепости встречаться, но надо было, если от этого её освобождение могло произойти. Прихожу к ней и не могу узнать: исхудала она, лицом почернела, глаза впали и лихорадочно блестят.
Завидев меня, вскочила Лизавета с постели и язвительно говорит:
- Сам граф Орлов ко мне пожаловал! Какая честь для бедной узницы!
- Ругай меня, как хочешь, Лизавета, - отвечаю, - но что сделано, то сделано... Вспомни, ведь я тебя отговаривал престола домогаться, взамен короны любовь свою предлагал.
- Я виновата, одна я! - кричит она. - А граф Орлов ни при чём: он такой благородный господин!
- Я с себя вины не снимаю; затем и пришёл, чтобы искупить её, - говорю. - Твоя участь ныне от тебя зависит: признайся, что ты самозвано себя наследницей покойной императрицы объявила - и в тот же час выйдешь на свободу. А я обещаниям своим не изменю: мне до мнения людей дела нет - под венец с тобой пойду.
- Бог мой, какое благородство! - повторяет она. - Полно, граф, я вас не достойна: разве можно вам, связавшись с самозванкой,  своё имя марать?!
- Имя графа Орлова уже ничто замарать не может, - возражаю, - а злые языки поговорят, да успокоятся.
- Вы меня предали, а теперь хотите, чтобы я себя предала? - с вызовом отвечает она. - Ни вы, ни ваша императрица не добьётесь от меня предательства - я царская дочь и от матери своей не отрекусь. Скажите Екатерине, что не все такие, как вы, - кто близких им людей предаёт!
- Гордыня это и тщеславие; смирись, Лизавета, не гневи Господа! - продолжаю я увещевать её.
- Не о чём больше мне с вами разговаривать... Ступайте прочь, и не приходите никогда! - вскричала она. - А обо мне не заботьтесь: родилась я царской дочерью и умру ею - так и передайте вашей императрице, которая не по праву трон заняла!
Не получилось у нас разговора; поклонился я ей низко и ушёл. Более я её не видел: вскоре она наш бренный мир оставила. О кончине её разное болтали, но я полагаю, что она себя гордыней и обидой извела... Где похоронили Лизаньку, не знаю, но по сей день об успокоении её души молюсь.




Дела семейные






- А я вас понимаю, - вдруг сказал Григорий Владимирович, когда граф окончил свой рассказ. - Рассудок говорит нам, что интересы государства превыше всего.
- Говорить-то легко, а попробуй сердце своё вынуть и холодный камень вместо него поставить - вот тогда один голос рассудка будет слышаться! - взорвался граф. - Эх, Лялечка, одна ты меня поймёшь! - обратился он к цыганке. - Спой мне песню слёзную, чтобы душа заплакала и плачем своим очистилась!
Ляля взяла гитару и запела, - и такая неизбывная печаль была в этой песне, что даже холодный обычно Григорий Владимирович тяжело вздохнул и насупился. А когда замолкли последние звуки песни, мы долго ещё сидели молча, не в силах прервать молчание...
Из дома вышла молодая графиня:
- Нет, не спится мне, не могу уснуть, - сказала она. - Можно я побуду с вами, батюшка? Я буду сидеть тихо-тихо и не помешаю вам.
- Не помешаешь, Нинушка, - согласился граф, погладив её по голове. - Рассказ мой идёт к тому, как ты в нём появишься; о делах семейных говорить буду.
- Садись, графинюшка, ближе к огню, и возьми мою шаль, если не побрезгуешь, а мне и так тепло, у цыганок кровь горячая, - сказала Ляля.
- ...Вернувшись из Италии, держал я совет с братьями, как нам жить дальше, - продолжал граф. - Встретились мы в доме Ивана; все тут были: и Григорий, и Фёдор, и Владимир.
Григорий, полную отставку от императрицы получивший, был на неё весьма обижен.
- Попомнит меня, Катька, попомнит! - говорил он. - Как со мной ей жилось, больше ни с кем так не будет! Я был для неё и муж, и отец, я её любил и баловал, да и в делах государственных она моими замыслами подвигалась! А с Потёмкиным она хлебнёт горя: капризен он, сумасброден, заносчив, злопамятен и жесток, - горькими слезами она союз с ним омоет! Государству от него тоже пользы не будет - не для России, для себя он старается, своё честолюбие тешит. Жаден, к тому же, и до роскоши охоч; дорого России его фавор обойдётся!.. Нет, вспять надо крутить колесо фортуны, пока не поздно: Потёмкина устранить, Екатерину от него отвадить! Кроме неё, никто Потёмкина не любит, гвардейцы его "Циклопом" и "Дъячком" обзывают; товарищей он не имеет, к людям высокомерен и презрителен. Подымем гвардию, арестуем его, пойдём к императрице, заставим Потёмкина от двора удалить! Она выполнит, а уж тогда сама ко мне переметнётся, поймёт, как ошибалась. Я тоже прежних ошибок уж не повторю: в строгости её держать буду, распуститься не дам!.. Что скажете, братья?
Фёдор, из службы выйдя, без живого дела томился и потому Григория сразу поддержал:
- А что же, перетряхнём державу, как раньше бывало, от этого ей только польза! Петра Фёдоровича убрали, так дела сразу в гору пошли; Потёмкина уберём, Россия ещё более поднимется. Мы, Орловы, её становой хребет,-  нам её и держать!..
Владимир, младший наш, науками занимался, Академию возглавлял, но в то время также в отставку уже вышел. От умственных занятий в нём развилась хандра, что часто бывает, и возникли во всём сомнения.
- Ну, устраним Потёмкина от двора, и что? Кто поручится, что императрица снова его не вернёт? - возразил он Григорию и Фёдору. - Но даже если он каким-нибудь образом совсем из мира устранится, не найдётся ли другой, кто место его займёт? Брат Григорий императрице всё равно что муж был и он отец ребёнка её, но что толку? Женщины чувствами живут, а чувство - величина непостоянная, формулам не подчиняется, отчего наперёд его вычислить невозможно. Оставила императрица Григория один раз, оставит и во второй: Ларошфуко сказал, что есть много женщин, которые ни разу не изменили своему мужу, но нет таких, которые изменили бы только один раз. Если женщина склонна к измене, она будет изменять, а оправдания для этого всегда найдутся.
Григорий вскинулся и хотел что-то сказать в ответ, но Иван ему не дал.
- А ты что думаешь? - обратился он ко мне.
- Державой тряхнуть - дело нехитрое, - говорю. - Можно и Потёмкина убрать, можно и саму Екатерину. Но разве Орловы смутьяны и бунтовщики?  Мы государство крепим, а не разрушаем - как же мы можем ныне удар по нему нанести? Екатерина непостоянна как женщина, но как императрица она твёрдо Россию вперёд ведёт. Обидно, что мы не у дел оказались, что Потёмкин нас оттеснил, но славу Орловых ему не затмить - пусть попробует себе такую добыть!
Григорий опять хотел возразить, однако Иван его прервал:
- На том и закончим! Орловы послужили России немало, а теперь пора им о себе позаботиться. Из нас пятерых один Владимир женой обзавёлся, а мы ни жён венчанных, ни законных наследников не имеем. Возрастом же мы не молоды, и негоже, чтобы наш род прекратился, поэтому на правах старшего в семье повелеваю Григорию, Алексею и Фёдору: ищите себе подходящих невест, и сам я того же не премину. Не прельщайтесь богатством и знатностью, - к чему нам это, мы сами всем наделены, - ищете таких жён, чтобы нрава были доброго, покладисты и дому привержены. Владимир себе хорошую жену нашёл, не в пример многих прочим, - будем на Бога уповать, чтобы и нам не оплошать.


***




- Вот так мы устройством своей семейной жизни занялись, - продолжал граф. - Начну с Ивана. Он всё делал основательно, и к женитьбе так же подошёл. Была у него давняя приятельница Мария Лихарева; она была замужем за генералом Ртищевым, от которого родила дочь Елизавету. Сия девица была воспитана в строгости и во всех отношениях положительная; когда она подходящего возраста достигла, мать возмечтала её замуж выдать за Ивана, но он десять лет присматривался, пока, наконец, не женился. Ему пятьдесят лет уже было, а Марии тридцать три, но жили они хорошо, только детей им Бог не дал.
До самой смерти Иван имениями нашими управлял; в Петербург наведывался редко, жалуясь на столичную дороговизну. Изредка картами баловался, в которых ему не везло: как-то за один вечер несколько тысяч спустил, после чего поклялся, что ноги его больше в Петербурге не будет.
Умер он лет через восемь после женитьбы; мы тогда имения разделили, отдав вдове Ивана полторы тысячи душ. Мария по сию пору жива, я её иногда навещаю; она Ивана вспоминает и плачет...
Григорий женился на нашей двоюродной сестре Катеньке Зиновьевой, которая моложе его на двадцать пять лет была, ей восемнадцать на момент женитьбы исполнилось. Детей и они не прижили, однако брак сей был счастливым: Григорий любил Катеньку сильно, даже с каким-то надрывом. Кто бы мог подумать, что он, любимец всех женщин, сам так полюбить сможет, а вот, подишь ты!.. Когда Катенька чахоткой заболела, не передать, что с ним сделалось! В Италию её повёз, лучших тамошних лекарей призвал, но что лекари в болезнях понимают? Мошенники и шарлатаны!.. Денег из Григория они много вытянули, но помощи никакой не оказали - скончалась Катенька совсем молодой; только четыре года с мужем прожила.
После её смерти Григорий умом тронулся, себя позабыл и на имя своё не откликался. Мы его в Москву перевезли, здесь он и умер; гвардейцы, на похороны приехавшие, гроб Григория на руках несли и проводили последним салютом...
Фёдор в законный брак так и не вступил, потому что избранница его этого не захотела. Странная она была, - по происхождению купеческая дочь, но не из простых: её отец обер-директором питейной компании был, из Европы вино привозил. У нас в Москве есть переулок Гусятников - так там он и жил, Михайло Гусятников.
Дочь свою Елизавету он выдал замуж за камердинера императрицы Алексея Попова, который место Шкурина занял. Но замуж она вышла, будучи уже на сносях, и через месяц дитём разродилась. Поговаривали, что отцом ребёнка Фёдор был; я Дунайку не раз об этом расспрашивал, но он лишь посмеивался: "Мало ли, чего обо мне болтают!". Однако, когда Попов вскорости душу Богу отдал, Фёдор стал жить с его вдовой как со своей женой. Три сына у них родились, но венчаться Елизавета наотрез отказалась - странная она была, говорю вам!..
Напоследок родила она от Фёдора дочь, тоже Елизаветой назвали, и этих родов скончалась. Фёдор погоревал-погоревал - и прилепился к другой вдове, подполковнице Татьяне Ярославовой. И снова они невенчанные жили, хотя и она ему детей родила - сына и дочь.
Так получилось, что общим счетом семерых детей Дунайка воспитывал: пятерых сыновей и двух дочерей. Матушка-императрица незадолго до смерти своей всем им предоставила дворянские права, фамилию нашу и герб. А вслед затем и Фёдор умер; на смертном одре он детей напутствовал: "Живите дружно, как дружно жили мы с братьями, тогда и сам Потемкин нас не сломил".
Гаврила Державин, из наших преображенцев, который после секретарём императрицы был и в сенаторы вышел, на смерть Фёдора стихи написал:


Орел, который над Чесмою
Пред флотом россиян летал,
Внезапну роковой стрелою
Сраженный с высоты упал!..


...А младший наш брат Владимир, отец твой, - обратился Алексей Григорьевич к Григорию Владимировичу, - женился раньше всех, и всех счастливее в браке оказался. Матерью своей Елизаветой Ивановной ты по праву гордиться должен: добра, покладиста, неспесива - о таких-то женах Иван для всех нас мечтал. Любимой фрейлиной матушки-императрицы она была, а ныне об отце твоём в тяжкой хандре его заботится...


***




- Что же, пора о своей женитьбе рассказать; ты уж прости меня, Нинушка, что про матушку твою и тебя говорить стану, - прикоснулся к её плечу граф.
- Ничего, батюшка, мне и самой интересно послушать, - улыбнулась молодая графиня.
- Несмотря на приказ Ивана, я не сразу женился, но, выйдя в отставку, занялся разведением лошадей, - начал рассказывать граф. - Вначале я об этом не помышлял, однако матушка-императрица прислала мне двух породистых коней, подаренных ей персидским шахом, и выразила сожаление, что столь прекрасных животных не выводят у нас в России. Меня это задело за живое: лошади наши, действительно, плохи были, татарские и кумыцкие - хотя и выносливые, но низкорослые и некрасивые. Решил я за коневодство взяться и скоро к лошадям всею душой проникся. До чего умны они и благородны; какая у них стать, какая резвость; как хозяину своему, не жалея себя, служат - ей-богу, временами казаться стало, что лошади людей превосходят!..
Опытных коневодов я нашёл, и они мне объяснили, что очень было бы хорошо соединить в одной породе арабских скакунов с европейскими упряжными: датскими, голландскими, норфолкскими и мекленбургскими - вот тогда, мол, чудо-лошадь получится!..
Ну, европейских лошадей мы купили, а арабских где взять? Они на вес золота ценились, и турецкий султан строго-настрого запретил их из своих владений вывозить. Если бы не удачная наша война с турками, Бог знает, как бы мы обошлись, однако в ходе неё захвачены нашим войском были двенадцать арабских жеребцов и девять кобыл. Более того, поскольку султан крайнюю нужду в деньгах испытывал, удалось его уговорить продать чистейших кровей арабского жеребца, который для улучшения породы использовался. Шестьдесят тысяч золотых я за этого жеребца заплатил, в то время, как по всей России в год коней продавали всего на двадцать пять тысяч.
Султан охранную грамоту на сего жеребца дал, а везли оного под большим конвоем и с величайшими предосторожностями через Турцию, Венгрию и Польшу. Неблизкий был путь, два года занял, зато доставили коня в целости и сохранности. Чудесный был конь, право слово, чудесный! Крупный, нарядный, светло-серой масти - я его Сметанкой назвал. Дал он за год четырёх сыновей и одну дочь, а после вдруг издох; отчего, не знаю; кто-то говорил, что погода наша не подошла или корм был не тот; кто-то на конюхов вину возлагал.
Но ничего, от детей Сметанки порода продолжилась, и мы своего добились, отменных лошадей вывели - красивых, выносливых, с устойчивым, не тряским ходом; таких можно было и под седло, и в упряжку, и в плуг использовать; одинаково хороши они были на параде и в бою.
Я в Москву лучших из них привёз и здесь, на Донском поле, бег их всем желающим показывал. Народу приходило тысячи; не только самой породе дивились, но и обращению - мои конюхи коней не били: у нас так заведено было, что человек коню не только хозяином, но и другом был, которого конь без битья чувствовал и понимал...


***




- Лошадьми я и теперь занимаюсь, и порода орловских рысаков по России широко распространилась, - тоже ведь память обо мне будет! - засмеялся Алексей Григорьевич. - Однако я в сторону от рассказа отошёл; вернусь к делам семейным. Занимаясь разведением лошадей, недосуг мне было невест выбирать, но судьба сама об этом позаботилась. Заехал я как-то к своей старой знакомой Екатерине Демидовой; в былые времена мы с ней близкими друзьями были, после она за Петра Демидова, тайного советника, замуж вышла. Жалуюсь ей в шутку, что вот, мол, жениться мне брат Иван велит, а невесту искать некогда.
- Известное дело, Екатерина Алексеевна, жениться - не напасть, да женившись, не пропасть, - говорю.
Тут заходит к нам молодая девица, и Демидова меня спрашивает:
- Помните мою племянницу, граф? Дуняша, дочь сестры моей Анны, которая замужем за Николаем Лопухиным. Вы Дуняшу когда-то нянчили и баловали.
- Как же, помню, - отвечаю. - Какой красавицей стала!
- И я вас помню, Алексей Григорьевич, - говорит Дуняша. - Мне с вами и страшно, и весело было.
- А теперь? - смеюсь я.
- И теперь страшно и весело, - тоже смеётся она.
Поговорили мы о том, о сём; Дуняша вышла, а Демидова вздыхает:
- Засиделась она в девках, двадцать первый год пошёл - раньше уже никто в жены не взял бы: стара для замужества, сказали бы... Послушайте, граф, - вдруг говорит Демидова далее, - а не жениться ли вам на Дуняше? Я её нахваливать не стану, но, ей-богу, хорошая партия! Мила, скромна, но не дичок, обхождения приятного; к тому же, из царского рода по отцу: из тех Лопухиных, из которых первая жена Петра Великого была, и сын её царевич Алексей, и внук - государь-император Пётр Второй... Право же, граф, где вы лучшую невесту найдёте?
- Но я старше её почти на тридцать лет, - возражаю, - да и согласятся ли родители?
- Вас года не берут, граф, - опять вздыхает Демидова, - кто вам ваш возраст даст?.. И что за беда, если муж старше жены? Так и должно быть...А родители Дуняши за счастье сочтут с вами породниться: кому не хочется за самого графа Орлова дочь выдать?.. Соглашайтесь, Алексей Григорьевич, соглашайтесь, умоляю вас! За согласие моей сестры и мужа её я вам ручаюсь.
- Но захочет ли Дуняша? - продолжаю я сомневаться. - Может её сердце другому отдано?
- Глупости какие! - фыркает Демидова. - Если мы будем девок по их желанию замуж выдавать, мир перевернётся! Супружество не такая вещь, чтобы девицы решение принимали: они сиюминутным чувствам подвержены, о завтрашнем дне не думают, а брак - дело серьёзное, на всю жизнь... Есть девки, которые французских романов начитавшись, на отчаянные поступки во имя любви готовы, но Дуняша не такая, её правильно воспитали - за кого родители прикажут, за того и пойдёт.
- Нет, Екатерина Алексеевна, надо и её спросить, - говорю. - Не хочу, чтобы она с постылым мужем жила. Вдруг я ей противен?
- Ох, граф, это вы-то противны? Унижение паче гордости! - грозит мне пальцем Демидова. - Впрочем, пойдите и спросите Дуняшу сами; слышите, она на клавикордах в гостиной играет... Ступайте, Алексей Григорьевич, Бог вам в помощь!..
Иду я к Дуняше; она играть перестала и вопросительно на меня смотрит.
- Евдокия Николаевна, - говорю я ей, - я уже не молод, а избранницы до сих пор не имею. Вы можете счастье всей моей жизни составить: выходите за меня замуж, и клянусь вам, что буду любить и уважать вас до конца дней моих!
Она так растерялась, что не сразу ответила.
- Как же это... - лепечет. - Но ведь вы... Но ведь я... Как же это?..
- Бывают минуты, от которых судьба зависит, - продолжаю я тогда, - вот такая минута сейчас и наступила! Я вас давно знаю, а когда нынче увидел, сердце моё встрепенулось и сказало - это она! И если в вас хоть капля ответного чувства ко мне есть, будьте моей женой! Или я вам не люб?
- Я не знаю... Я никак не думала... Но как же матушка и батюшка?.. - совсем она потерялась.
- Если вас лишь это тревожит, не беспокойтесь: тётушка ваша в согласии их уверена, - утешаю я её. - Вы-то сами согласны?
- Вы мне всегда нравились, - признаётся она, покраснев. - Однако это так неожиданно...
- Ну, вот и славно! - говорю и в щёчку её поцеловал.
Дуняша вскрикнула, лицо руками закрыла и выбежала из комнаты, а я к Демидовой возвратился.
- Ну что, Алексей Григорьевич? - спрашивает она с нетерпением.
- Поладили мы с ней, - сообщаю. - Удалось ваше сватовство, Екатерина Алексеевна.
- Ой, как хорошо! - восклицает. - Сейчас же поеду к сестре и всё ей расскажу! А вы завтра приезжайте официальное предложение делать...


***




- Так, с налёту, я и женился на матушке твоей, - улыбаясь, сказал граф Анне Алексеевне. - Родители её согласие своё дали, брат Иван так же меня благословил, и матушка-императрица этот брак одобрила - пожелала нам всякого счастья и благополучия. Свадьба  у нас была пышная, целый месяц гуляли; вся Москва у меня побывала.
Сперва детей у нас не было, но мы этому даже рады были - друг для друга жили. Через три года ты родилась, Нинушка. Матушка-императрица как раз в Москве пребывала и самолично поздравить меня приехала; правда, прибавила, что лучше бы родился сын, потому что девочек воспитывать я не способен. Я господину философу об этом уже рассказывал...
В следующем году Дуняша родила и сына, однако в тот же день скончалась. Я до последнего около её постели сидел, за руку держал. Перед самым концом Дуняша мне знак подала, чтобы я наклонился и прошептала:
- Кто мог знать, что я первой умру...  На тебя детей оставляю, не обижай их. Не дал мне Бог с ними побыть... - с тем и отошла.
Что я тогда пережил, всё при мне останется, распространяться не стану... Видно, за грехи нас Господь покарал: Григорий с женой толком не пожил, и я тоже...
Сына моего окрестили Иваном. Императрица его тут же в капитаны Преображенского полка произвела, а когда я её благодарить приехал, сказала, что верит в его высокое будущее - у такого, мол, великого отца и сын великим будет. Низко я ей поклонился...
Однако и сына моего Ивана скоро к себе Господь призвал, года не дал на свете побыть; осталась у меня одна Нинушка, последнее моё утешение...
- Батюшка! - воскликнула в слезах молодая графиня и поцеловала ему руку.
- Она и сейчас весьма пригожа, - улыбнулся ей граф, - а в детстве была сущий ангелочек. Кто к нам в дом ни приедет, обязательно ею восторгается; раз сидит у нас Наталья Загряжская, беседуем мы с ней, вдруг Нинушка в комнату влетает. "Чьё это очаровательное дитя?", - спрашивает Загряжская, которая Нинушку до тех пор не видела. "Да вот, - говорю, - забежала вчера с улицы, так и осталась. Не выкидывать же - пущай живёт!".
- Батюшка! - смутилась молодая графиня.
- Но в воспитании я ей спуску не давал, - продолжал граф. - Бабушка, мать Дуняши, всё баловать Нинушку пыталась. "Ах, ты, моя сиротинушка, не довелось твоей маменьке тебя приголубить и приласкать!" - причитает и от всех забот пытается оградить. Да ещё по церквам и монастырям не в меру возит, и дома вместе с ней на коленях перед иконами стоит. Однако я вёл себя по-другому: работать Нинушку заставлял, - нужды нет, что слуг полный дом, пускай сама старается! А если что не так делала, наставлял: "Не ленись! Это тебе не Богу молиться".
- Батюшка! - снова воскликнула молодая графиня.
- Ну а что? Так и было, - невозмутимо отозвался граф. - Конечно, без женского участия девочку воспитывать нелегко, но здесь опять судьба мне помогла. Осенью дело было, вечером; дождь лил, как из ведра. Докладывают мне, что какая-то молодая женщина, по виду из благородных, пустить её просит. Кого, думаю, в такую пору нелёгкая принесла? - однако велю впустить.
Заходит она ко мне, - нитки на ней сухой нет, с головы течёт, и волосы к щекам прилипли.
- Чем обязан вашему визиту, сударыня? - спрашиваю. - С кем имею честь говорить?
- Мария Бахметьева, жена Петра Бахметьева, премьер-майора, - представляется, а у самой зубы от холода стучат.
- Очень хорошо. Чем могу вам служить? - говорю.
- Я от мужа ушла, - сообщает она.
- Прекрасно! И что же вы хотите от меня?
- Я буду у вас жить, больше не у кого, - заявляет она пренахально.
- То есть как это? - удивляюсь я.
- К вам мой муж не придёт, побоится. А вы один живёте, так что я с вами теперь буду, - продолжает она, нисколько не смущаясь.
- Сударыня!.. - я даже не нашёлся, что ответить.
- Где у вас можно обсушиться и обогреться? У вас найдётся платье, чтобы мне переодеться? - говорит она, как ни в чём не бывало.
Ну, что тут скажешь?.. Позвал я слуг, велел, чтобы дали ей, в чём она нуждается, - так Мария у меня и осталась...
С Нинушкой моей она подружилась, вместо старшей сестры ей стала. Нинушка её полюбила - так ведь? - спросил он Анну Алексеевну.
- С Марией мы были очень дружны, - подтвердила молодая графиня.
- По дому она мне помогала, заботилась о нас с Нинушкой; я и не заметил, как мы с Марией сблизились, - пожал плечами граф. - Но характер у неё был, не приведи Господи! Покорности женской и смирения в ней ни на грош не было, в каждом случае стремилась своё мнение показать и ни за что уступить не хотела. Ссорились мы с ней чуть не каждый день, несколько раз она от меня уходила, и где обреталась, не знаю, но затем возвращалась. Уж я и сам не знал, что лучше - когда она уйдёт, или когда возвратится...
Так и жили на потеху всей Москве, пока мне уехать не пришлось: матушка-императрица Екатерина скончалась, императором стал сын её Павел, и вынужден был я Россию покинуть.


***




- Я уже говорил, что отцом Павла кое-кто Салтыкова считал, но это пустое! - продолжал граф, насупившись. - Павел подлинным сыном Петра Фёдоровича был: и по внешности такой же урод, и по поведению.
Перво-наперво он приказал прах отца своего в Петропавловскую крепость перенести, а поскольку там только коронованных особ хоронили, решил ему посмертную коронацию устроить. Меня в Петербург вызвали по личному императорскому повелению; к себе он, однако, не допустил, через фельдъегеря приказ передав, чтобы был я непременно на похоронах и нёс перед гробом Петра Фёдоровича царскую корону. Я намерение Павла отлично понял: вот, мол, тебе, граф Орлов, воздаяние за гибель отца моего! Ты его погубил, и теперь на глазах у всех унижен будешь!
Я решил, что на похороны не пойду и корону нести не стану. Были бы живы Григорий, Фёдор и Иван, так же решили бы!.. Однако после вспомнил своего Ерофеича, его слова, которые он мне перед смертью сказал... Ну, откажусь я, думаю, так Павел велит меня под конвоем привести, а не то ещё что-нибудь придумает. Так не дам я этому уродцу злобному над собой верх взять! Не раздавленным и приниженным граф Орлов будет, а таким, каким его народ знает - гордым и непокорённым! Это Павлу позор, а не мне, что он графа Орлова со всеми его заслугами перед Россией унижению подвергает; это Павел над Россией измывается, а не надо мною. Вот пусть все и увидят, что за император у нас теперь...
Так и сделал. Приехал на похороны, и нёс корону гордо, ничем своего волнения не выдавая. Народ на меня с восхищением смотрел, и на всём пути от Александро-Невской лавры до Петропавловской крепости люди восторженно шептали: "Орлов! Орлов! Граф Орлов идёт!". Павел был чернее тучи - хотел он меня ничтожным выставить, но этим только своё ничтожество показал...
Не зная, чем ещё меня унизить, он вскоре отнял мою генеральскую пенсию - двадцать пять тысяч рублей в год. Деньги, конечно, немалые, однако мои поместья приносили пять миллионов; удавалось кое-как сводить концы с концами, - усмехнулся граф. - Но из России я уехал, не стал более искушать судьбу. Мария со мною, было, увязалась, но потом меня в очередной раз оставила.
Жили мы с Нинушкой по большей части в Дрездене - хороший город, красивый, и парков много. Главное же, в Россию можно было быстро вернуться, случись там что. А то, что должно было случиться, не трудно было предугадать: года не прошло, как Павел всем поперёк горла встал. Указы издавал один безумнее другого, прусским порядкам подражая, как и отец его. Пётр Фёдорович не успел, однако, покуражиться, над людьми поизмываться, а этот уродец тысячи людей погубил, в крепость посадил, сослал, заклеймил калёным железом. При нём в России вздохнуть лишний раз боялись...
Ну, да что долго рассказывать, сами помните, какое было времечко!.. Вот тогда-то и состоялся у меня памятный разговор с Загряжской. Она приехала к нам в Дрезден и всё ужасалась тому, как правит Павел, всплакнула даже.
- Что же вы его терпите? - спрашиваю.
- А что же прикажешь с ним делать? Не задушить же его, батюшка? - говорит  Загряжская.
- А почему же нет, матушка? - отвечаю я.
Загряжская заохала, - как, де, можно! да и найдутся ли те, кто на такое отважится?..
- Неужто в России смелые люди перевелись? Не верю! - говорю. - Помяните моё слово, будет ему отмщение...
Пророческими мои слова оказались: пришло отмщение к Павлу, нашлись смелые люди...
Помимо того, что вся Россия после его смерти спокойнее дышать стала, у меня самого камень с сердца свалился: за Нинушку я опасался, чтобы император не приказал выдать её замуж против желания...
Как только мы о смерти Павла узнали, тут же в Россию выехали: император Александр Павлович собственноручное письмо мне написал, в котором выказывал благорасположение и изъявил желание видеть меня в Петербурге. При личной аудиенции император был со мной весьма любезен и уважителен и предложил в государственных делах поучаствовать. Я вынужден был, однако, от его всемилостивейшего предложения отказаться: годами уже стар, и новых веяний не знаю; я человек прошлого века, не нынешнего.
Но государь всё-таки возложил на меня организацию милиции московской, то бишь резерва войскового и ополчения на случай войны. Я сим делом занялся, и Нинушка мне помогала...
- Его величество благодарственный рескрипт прислал, - не выдержав, вмешалась графиня Анна Алексеевна, - в котором мне особую признательность за снабжение милиции выразил.
- А мне орден святого Владимира первой степени посулил, - сказал граф. - Но пока не прислал, жду...


***




- С воцарения государя-императора Александра Павловича мы с Нинушкой в Москве постоянно живём, - разве что в имения на время отъезжаем. Земли свои московские  обустроили, - раньше здесь такое творилось, что смотреть страшно, - граф взглянул на парк, который был уже виден в утренних сумерках. - На Донском поле пустырь был, куда мусор сваливали; ещё до отъезда за границу я там порядок навёл, и Матвей Казаков нынешнюю мою усадьбу выстроил.
Что касаемо Нескучного, здесь сложнее было: сплошные холмы, овраги и ручьи - трудно строить, да ещё оползни случаются. Князь Никита Трубецкой землю возле Андреевского монастыря, вверх по Москве-реке, купил и дворец со многими строениями на ней возвёл, однако всё трещинами покрылось, а кое-что осыпалось. Сын его Пётр после смерти отца за тридцать тысяч рублей хотел сию усадьбу продать, но не нашлось покупателя, хотя князь давал мебеля в придачу, а деньги готов был в рассрочку получать. Тогда князь Пётр увеселительные ваксалы стал во дворце устраивать: каждое воскресенье музыку приглашал для танцев и пускал всех желающих благородного звания, беря плату за вход по одному рублю с персоны, за вино и ужин - отдельно. Но теперь и этого нет - в полное запустение пришли владения Трубецких.
А где мы сейчас сидим, была раньше усадьба Прокопия Демидова. Он известным ботаником был: со всего мира редкие растения выписывал и в своих оранжереях высаживал. Присмотритесь - террасы, что к реке спускаются, видите?.. Заросли они, но разглядеть можно; Демидова работа - сотни человек их копали года два или три. Чего здесь только не выращивали, каких только деревьев и цветов не было, - а ещё из жарких стран фрукты и овощи диковинные, которых в России до того никогда не видали. Не было этому саду равных во всей России, а может, и в Европе тоже, однако после смерти Демидова и это всё в запустение пришло: оранжереи поломали, растения погибли.
Елена Вяземская, дочь Никиты Трубецкого, имение Демидова купила, но прежнее процветание вернуть не смогла. На брата понадеялась, однако он со своим хозяйством не справился, куда ему было сестрино вести! Вот тут брат мой Фёдор демидовское имение выкупил, чтобы рядом со мной жить. Мы с ним решили на этих склонах отменный парк разбить - с павильонами, гротами, беседками, мостами фигурными, скульптурами и прочими украшениями - чтобы всё это стояло на дорожках, холмах, долинах и обрывах для приятности прогулок и просто для радости глаз. Москвичам наш Нескучный сад полюбился, по сей день многие сюда гулять приходят, - у меня для всех ворота открыты...
Когда Фёдор умирал, Нескучное он завещал Нинушке: она ныне владелица, помещица московская, - граф шутливо потрепал Анну Алексеевну по щеке. - Этот домик, - он кивнул на Чайный дом, возле которого мы находились, -  мы уж с ней выстроили. Он долго простоит, сам по себе надёжный и место крепкое, с умом выбирали, - да и всё здесь крепко поставлено: если не разрушат потомки наши, века стоять будет.
...Однако рассвело совсем, пошли на Москву полюбуемся! - поднялся граф, увлекая с собой Анну Алексеевну и делая знак Григорию Владимировичу, мне и Ляле.
Мы обошли дом и встали над высоким обрывом реки. В первых солнечных лучах перед нами широко раскинулась Москва, золотом горели купола церквей, среди осенней желтизны деревьев белелись дворянские дома, над мещанскими домиками поднимался дым из печных труб; вправо, верстах в трёх, возвышались кремлёвские башни, а над ними вздымалась в небо колокольня Ивана Великого.
- Как не любить Москвы! Сколько лет здесь живу, не налюбуюсь! - воскликнул Алексей Григорьевич. - Много я видел городов, но краше Москвы ничего нет: чудный город, дивный, истинно русской красотой и русским духом преисполненный - священная наша столица! Бога благодарю, что довелось последние годы свои в Москве провести; тут и умру - а где же ещё графу Орлову умереть!..
Алексей Григорьевич отвернулся, чтобы мы не заметили слёзы, выступившие у него на глазах.
- Солнце поднимается, - сказал затем граф, прищурившись и улыбаясь. - Всю ночь проговорили, а теперь чего уж ложиться - поедем на тройках кататься! Эй, привести тройки немедля!..
- Батюшка! - с укором произнесла молодая графиня.
- Ты погляди, утро какое! - вскричал граф, всё более оживляясь. - Ох, хорош божий мир, каждой минутой его наслаждаюсь! Сказали бы мне: живи ещё тысячу лет, - я бы ответил: почему только тысячу? Мне и тысячи лет мало - я всё хочу увидеть и попробовать!
- Так, Алексей Григорьевич! - встряхнула головой Ляля. - Душа у тебя задорная, цыганская; будь ты цыганом, весь мир обошёл бы.
- Нешто у одних цыган задор есть?.. - засмеялся граф. - Ну, выпьем, что ли, на посошок! Сколько всего на столах осталось - отдайте это цыганам; прямо вместе с посудой и отдайте, ничего не жалко!
...Ага, вот и тройки! - сказал он. - Садись, Нинушка, в коляску рядом со мной, а философа мы напротив посадим. Уж не обессудь, господин философ, задом наперёд поедешь - но, может быть, философу так и следует? - подмигнул он мне.
- Батюшка, я не поеду, - отказалась Анна Алексеевна. - Слышите, в монастыре звонят?  Пора к заутрене идти.
- Вот так всё время - в иконы упрётся, а жизни не видит! Не по мне это... Не серчай, Нинушка, дай я тебя ещё поцелую! Ступай, молись и за меня словечко перед Богом замолви, - граф перекрестил её. - Ну, а ты поедешь со мной? - обратился он к Григорию Владимировичу.
Тот пожал плечами:
- Вредно чересчур себя нагружать.
- А, что с тобой толковать! - махнул рукой граф. - Садись ко мне, господин философ, а ещё мы Лялю возьмём - иди сюда, душечка, спой нам дорожную песню!.. Ромалы, садитесь на другие коляски, и айда за нами!.. Ну, поехали!.. Бубенцы, бубенцы отвяжите, пусть все слышат - граф Орлов едет!..




Эпилог






Это был последний выход в свет графа Алексея Григорьевича Орлова. Сразу после именин он слёг и более уже не поднялся, скончавшись накануне Рождества на руках Анны Алексеевны. Она говорила, что кончина графа была тихой и мирной: он умер во сне с улыбкой на устах. Провожать его тело собралось великое множество народа; несмотря на сильный мороз, несколько тысяч человек с открытыми головами встретили вынос гроба.
На похоронах говорили, что граф Алексей Григорьевич был душой общенародных весёлостей, нравов и обычаев; надеждою несчастного, кошельком бедного, посохом хромого, глазом ослепшего, покоищем израненного воина и врачом больного гражданина. Неограниченно было уважение к нему всех сословий Москвы, и это общее уважение было данью не сану богатого вельможи, но личным его качествам. Граф Алексей Григорьевич был истинным типом русского человека: могучий крепостью тела, силой духа и воли, он с тем вместе был доступен, радушен, доброжелателен, справедлив; вел образ жизни на русский лад и вкус имел народный...
Графиня Анна Алексеевна, поражённая смертью отца, лишилась чувств и оставалась четырнадцать часов без признаков жизни. Придя в себя и надев чёрное платье, она подошла к иконам и пала на колени: "Господи! Ты взял мою мать, которой я не знала, теперь тебе угодно взять моего отца, - будь же мне вместо матери и отца, руководствуй всеми поступками моей жизни!".
Став наследницей огромного состояния графа, она отказала всем женихам, которые к ней сватались, и остаток жизни провела в паломничестве по монастырям, непрестанно моля Господа простить грехи её отца и жертвуя огромные деньги Церкви.
Через двадцать с лишним лет после кончины Алексея Григорьевича умер его младший брат Владимир; ещё до этого скончался графский племянник Григорий Владимирович, бывший при нашем последнем с графом разговоре.
...Прошло уже много времени, но я часто вспоминаю графа Алексея Григорьевича, снова вижу его лицо и слышу его голос. Это был самый удивительный человек из всех, кого мне довелось встретить в жизни, достоинства и пороки которого были так тесно переплетены, что нельзя было понять, где заканчивалось одно и начиналось другое. Нужен новый Шекспир, чтобы показать кипевшие в душе графа страсти, тёмные бездны и сияющие высоты этой во всех смыслах титанической личности.
Суд потомков воздаст ему по заслугам, но история России сильно обеднела бы, не будь в ней графа Орлова.




Мир, заключенный 25 июня 1807 года в Тильзите между его императорским величеством Александром I и Наполеоном Бонапартом. - Примечание Алексея Кувшинова.
Внутренние беспорядки и раздоры в Польше были так сильны, что она не могла объединиться даже перед угрозой раздела её между Российской и Австрийской империями, и Прусским королевством. - Примечание Алексея Кувшинова.
Граф, видимо, запамятовал: нет сведений о непосредственном участии де Рибаса в похищении княжны Таракановой.  Судя по свидетельствам очевидцев,  адмирал Грейг был участником сего действия. - Примечание Алексея Кувшинова.
Адмирал Грейг? - Примечание Алексея Кувшинова.
























51






















          See more books in http://www.e-reading.mobi