Даниэла Стил Отзвуки эха Моим любимым и бесконечно дорогим детям, каждый из которых представляет собой целый мир. Беатрикс, Тревор, Тод, Ник, Сэм, Виктория, Ванесса, Макс и Зара. Пусть отзвуки эха вашего прошлого, настоящего и будущего всегда останутся добрыми и нежными. Со всей любовью. Мама Каким-то чудом я не отказалась от большинства своих идеалов. Они кажутся такими абсурдными и непрактичными. И все же я цепляюсь за них, ибо, несмотря ни на что, продолжаю верить, что глубоко в душе каждый человек добр. Анна Франк Тот, кто спасает одну жизнь, спасает целый мир. Талмуд Глава 1 Стоял безмятежный летний день. Беата Витгенштейн вместе с родителями прогуливалась по берегу Женевского озера. Солнце припекало, воздух был неподвижен, тишина нарушалась только птичьим щебетом и стрекотом цикад. Беата задумчиво плелась позади родителей. Это лето семья Витгенштейн проводила в Женеве. Беате недавно исполнилось двадцать, ее сестра Бригитта была на три года моложе. Прошло чуть больше года с начала Первой мировой войны, и на этот раз отец решил увезти семью на отдых в Швейцарию, подальше от Германии. Подходил к концу август тысяча девятьсот пятнадцатого, и отец только что провел с ними целый месяц. Оба его сына были в армии, но им удалось выхлопотать недельный отпуск, чтобы повидаться с родными. Хорст в свои двадцать три был всего лишь лейтенантом и служил в штабе дивизии в Мюнхене. Зато Ульм недавно получил чин капитана сто пятого пехотного полка, входившего в тридцатую дивизию Четвертой армии. На ту неделю, когда он был в Женеве, пришелся его день рождения — ему исполнилось двадцать семь. То, что семье удалось собраться вместе в такое время, было настоящим чудом. Война, словно гигантский Молох, без устали пожирала молодых немцев, и Беата, ее мать и сестра день и ночь тревожились за Хорста и Ульма. Отец продолжал твердить, что все это скоро кончится, но, судя по его разговорам с братьями, которые удалось подслушать Беате, дело обстояло совсем иначе. Очевидно, мужчины куда лучше женщин были осведомлены о тяжелых временах, которые ожидали население Европы. Мать Беаты никогда не заговаривала с дочерьми о войне, Бригитту же больше всего расстраивало отсутствие подходящих кавалеров, с которыми она так любила флиртовать. Правда, совсем недавно она влюбилась в одного из университетских друзей Хорста, и Беата сильно подозревала, что ее красивая младшая сестричка обручится уже этой зимой. У самой Беаты не было подобных намерений или устремлений. В семье она была самой тихой, прилежной и серьезной; ее куда больше интересовали занятия, чем молодые люди. Ее отец любил повторять, что Беата — идеальная дочь. Они и поссорились-то всего один раз, когда вслед за братьями Беата попыталась настоять на поступлении в университет, что отцу казалось вздором и глупостью. И хотя сам он был человеком образованным, однако считал, что женщинам вовсе не так уж необходим университетский диплом. Он объяснил дочери, что она, несомненно, скоро выйдет замуж и посвятит свою жизнь мужу и детям. Поэтому университет ей ни к чему, и он ничего подобного не позволит. В отличие от Беаты братья и их друзья были людьми шумными, веселыми и беззаботными, а сестра — хорошенькой и кокетливой. Беата всегда чувствовала себя не похожей на них, словно невидимой стеной отделенной от остальных своим спокойным характером и страстью к учебе. В другом, более совершенном мире она хотела бы стать учительницей, но когда высказывала свои желания вслух, братья и сестра смеялись над ней. Бригитта заявляла, что только девушки из бедных семей становятся учительницами или гувернантками, а братья добавляли, что о подобной карьере мечтают исключительно уродки. Они любили поддразнивать Беату, хотя она не была ни бедной, ни дурнушкой. Ее отец владел и управлял одним из самых крупных банков в Кельне, где они и жили в большом, солидном доме, расположенном в районе Фитценграбен. Моника, мать Беаты, славилась в городе не только красотой, но и своими драгоценностями, а также умением одеваться. Подобно старшей дочери, она была женщиной спокойной и тихой. В семнадцать лет Моника вышла за Якоба Витгенштейна и была счастлива с ним все последующие двадцать восемь лет брака. Брак был устроен их семьями и оказался на редкость удачным. Их союз был слиянием двух немалых состояний, которые Якоб сумел значительно увеличить. Он правил банком железной рукой и считался в среде банкиров едва ли не ясновидящим. Будущее — не только Витгенштейнов, но и их наследников — было обеспечено. Все в жизни этой семьи было солидным и основательным. Единственным непредсказуемым элементом было то самое беспокойство, что терзало не только немцев, но и всю Европу. Война была предметом каждодневной тревоги, особенно для Моники, отдавшей армии обоих сыновей. Поэтому отдых в Швейцарии, немного отвлек от постоянных переживаний, как родителей, так и детей. Нарушив многолетнюю традицию проводить лето в Германии, на морском побережье, Якоб решил увезти семью из страны на июль и август. Он даже поговорил с одним из генералов, с которым был знаком домами, и осторожно попросил об огромном одолжении: устроить недельный отпуск сыновьям. Генерал все сделал без лишнего шума. Витгенштейны были редким исключением в немецком обществе: евреи, обладавшие не только огромным богатством, но и исключительной властью. Беата знала это, но положение семьи не имело для нее почти никакого значения. Учеба интересовала ее куда больше. В то время как Бригитта иногда жаловалась на ограничения, налагаемые их верой, Беата радовала отца и своей глубокой, однако никогда не выставляемой напоказ религиозностью. В молодости Якоб шокировал свою семью, высказав желание стать раввином. Но его отец сумел образумить сына, убедив трудиться в семейном банке вместе с отцом, братьями, дядями, как когда-то его дед. Их семья свято чтила традиции, и хотя отец Якоба с большим уважением относился к своей вере, он все же не собирался приносить сына в жертву религии. И Якоб как послушный сын стал работать в банке, а вскоре после этого женился. Недавно ему исполнилось пятьдесят. Жена была пятью годами моложе. Вся семья соглашалась, что идея провести лето в Швейцарии была просто гениальной. Здесь у Витгенштейнов было много друзей, и Якоб с Моникой и детьми посещали множество вечеринок, балов и театральных представлений. Зная всех и каждого в банковской общине, Якоб часто ездил в Лозанну и Цюрих, чтобы повидаться с тамошними знакомыми. По возможности в эти поездки он брал с собой дочерей. Пока Хорст и Ульм были здесь, они старались проводить с родителями как можно больше времени. Ульму предстояло уехать на фронт, а Хорст возвращался в мюнхенскую штаб-квартиру. Похоже, свою службу он рассматривал как некое очередное развлечение. Несмотря на полученные воспитание и образование, Хорст вполне мог быть назван повесой. С Бригиттой у него было куда больше общего, чем с Беатой. Беата продолжала неторопливо идти, погруженная в собственные мысли. Очнулась она лишь тогда, когда отставший от остальных Ульм взял ее под руку. Он всегда оберегал сестру, возможно, потому, что был на семь лет старше. Беата знала, как ценит брат ее мягкий характер и доброту. — О чем ты думаешь, Беа? Выглядишь ужасно серьезной и одинокой. Почему бы нам не прибавить шагу? Давай догоним наших. Мать и сестра ушли далеко вперед, щебеча о модах и мужчинах, которых Бригитта находила интересными: она завела немало новых знакомых на здешних вечеринках. Мужчины толковали на две единственные темы, которые принимали близко к сердцу: война и банковское дело. До войны Ульм четыре года проработал в банке и собирался снова заняться семейным бизнесом, когда в Европе воцарится мир. Отец твердил, что и Хорсту пора бросить карты, остепениться и начать работать в банке. Хорст клятвенно пообещал, что, как только война закончится, он выполнит все отцовские требования. Кроме того, Якоб несколько раз намекал, что Ульму пора жениться. Главное, чего он ожидал от детей как членов своей семьи, так это безусловного повиновения. Жена в этом отношении ни разу его не разочаровала. Впрочем, и дети тоже, если не считать Хорста, который ловко уклонялся от службы в банке, пока не пришло время идти в армию. О женитьбе он даже не думал. Собственно говоря, из всех детей Якоба одна лишь Бригитта мечтала поскорее выскочить замуж. Беата еще не встретила мужчину, который покорил бы ее сердце. Беда в том, что многих молодых людей своего круга она находила красивыми, но глупыми, а те, что постарше, немного ее пугали и нередко казались чересчур мрачными. Она не спешила обзавестись женихом и не скрывала от матери и сестры своей надежды на то, что ее муж будет ученым, а вовсе не банкиром. Но высказать это отцу Беата, разумеется, не могла. Бригитта же утверждала, что подобные мечты — скука смертная. Тот друг Хорста, отпрыск богатой семьи банкира, на которого она обратила внимание, был столь же легкомысленным, как и она сама. Якоб намеревался не позже сентября поговорить с отцом молодого человека, хотя Бригитта ничего об этом не знала. А Беата редко заговаривала с кем-то на вечеринках, которые исправно посещала вместе с родителями, всегда безупречно одетая в выбранные матерью туалеты. Беата была неизменно учтива с хозяевами и облегченно вздыхала, когда наступало время возвращаться домой, в отличие от Бригитты, которую приходилось уводить силой так как она считала, что уходить еще рано и что ее семейка невыносимо скучна, а родители чрезмерно строги. Хорст всегда соглашался с ней и старался тянуть время. Беата и Ульм покорно шли за родителями. — Ты хотя бы повеселилась этим летом? — тихо спросил Ульм у Беаты. Он был единственным, кто серьезно беседовал с ней, допытываясь, о чем она думает. Хорст и Бригитта были слишком заняты собой и развлечениями, чтобы тратить время на умные разговоры с сестрой. — Да, — кивнула Беата с застенчивой улыбкой. Хотя Хорст и был ее братом, девушку не переставали удивлять его внешность и доброта. Он был человеком мягким, спокойным и как две капли воды походил на отца в молодости — высокий блондин спортивного сложения. Его голубые глаза и светлые волосы часто сбивали с толку незнакомых людей, потому что Хорст совсем не был похож на еврея. Разумеется, в Кельне ни для кого это не было тайной, но принимали Витгенштейнов в самых аристократических кругах. Некоторые члены семейств Гогенлоэ были школьными друзьями отца. Витгенштейны были так уважаемы и известны, что для них гостеприимно распахивались все двери. Но Якоб ясно дал понять детям, что судьбу следует связывать исключительно с единоверцами. Собственно говоря, это даже не было предметом обсуждения, никто из детей и не подумал бы оспаривать мнение отца. Витгенштейнов везде принимали с распростертыми объятиями, но и в их кругу было немало достойных молодых мужчин и женщин. Недостатка в женихах и невестах не было. Посторонний никогда не посчитал бы Ульма и Беату родственниками. Братья и сестра Беаты удались в отца, такие же высокие и белокурые. Словно по контрасту с ними, Беата походила на мать: миниатюрная, хрупкая, тоненькая брюнетка, с волосами цвета воронова крыла и фарфорово-белой кожей. Единственное, что она унаследовала от отца, — огромные голубые глаза, оттенком темнее, чем у братьев или Бригитты. Глаза матери были темно-карими, но если не считать этого небольшого различия, Беата была ее копией, чем втайне восторгался отец. Он и после двадцати восьми лет брака был по-прежнему влюблен в свою жену, а улыбка Беаты напоминала ему о той семнадцатилетней девочке, на которой он когда-то женился. И это сходство неизменно трогало его. Поэтому отец обожал Беату, и Бригитта часто жаловалась, что он больше любит старшую сестру и позволяет ей все. Правда, желания Беаты были достаточно скромными, а вот планы Бригитты оказывались куда более рискованными. Беата охотно оставалась дома, читала или занималась. Отец единственный раз рассердился на дочь, застав ее за чтением английского перевода Библии. — Это еще зачем? — строго спросил он, увидев, что читает шестнадцатилетняя Беата. В то время она увлеклась христианским учением и прочла почти весь Ветхий Завет. — Но это так интересно, папа! Каждая история — просто шедевр, и многое совпадает с нашей верой. Оказывается, у нас много общего с христианами! Правда, в тайне она предпочитала Новый Завет, но отец посчитал все это не столь уж безобидным и вскоре отобрал у дочери Библию. Он не желал, чтобы она читала подобные книги, и посоветовал Монике получше следить за Беатой. Дело в том, что девушка превратилась в настоящего книжного червя, она проглатывала все, что только смогла достать, включая труды Аристотеля и Платона. Ее увлекли греческие философы, и даже отец был вынужден признать, что, родись Беата мужчиной, она могла бы стать выдающимся ученым. Но сейчас Якоб желал, чтобы Беата поскорее вышла замуж, а Ульм нашел себе невесту. Однако время шло, за Беатой никто не ухаживал, и Якоб уже начинал побаиваться, что она останется старой девой. Ее серьезность и любовь к учебе отнюдь не способствовали успеху в обществе. Он сам собирался кое-что предпринять этой зимой, но война все расстроила. Так много мужчин забрали в армию, так много знакомых молодых людей погибли за последний год. Ненадежность будущего тревожила. Якоб считал, что Беате нужен не слишком молодой муж, человек зрелый, который мог бы оценить ее интеллект и разделить интересы. Такого же неплохо бы найти и для Бригитты, нуждавшейся в твердой руке. Хотя Якоб любил всех своих детей, старшей дочерью он гордился безмерно. Себя он считал человеком мудрым и сострадательным, к кому можно без колебаний обратиться за помощью. Беата глубоко любила и уважала и своего отца, и свою мать, хотя не могла не признать, что с матерью ей легче и свободнее разговаривать, — она не так подавляет, как отец. Якоб, не менее серьезный, чем Беата, не одобрял легкомыслия младшей дочери. — Как бы мне хотелось, чтобы ты не возвращался на фронт, — грустно взглянула на брата Беата. Остальные успели повернуть назад, и теперь они с Ульмом оказались намного впереди них. — Мне тоже страшно думать об этом, но, надеюсь, все скоро закончится, — ободряюще улыбнулся Ульм, хотя сам не верил своим словам. Но подобные вещи было принято говорить женщинам, по крайней мере он так всегда считал. — Я смогу получить очередной отпуск не раньше Рождества, — добавил он. Беата кивнула, хотя до Рождества оставалась еще целая вечность, а ей была непереносима сама мысль о том, какой ужас их ждет, если что-то с Ульмом случится. Она обожала старшего брата, хотя никогда не признавалась в этом. Хорста Беата тоже любила, но он казался ей глупеньким юнцом, любившим дразнить и неизменно смешившим ее. А вот отношения с Ульмом были совсем иными. По дороге в отель они продолжали болтать ни о чем, а потом их ждал последний ужин перед возвращением мальчиков в армию. Хорст, как всегда, развлекал родных тем, что пародировал всех встреченных сегодня знакомых и рассказывал невероятные истории об их друзьях. Наутро все мужчины уехали, а женщины остались в Женеве еще на три недели. Якоб хотел, чтобы они оставались в Швейцарии как можно дольше, хотя Бригитте уже становилось скучно. Зато Беата и Моника были вполне довольны здешней жизнью. Как-то днем Бригитта с матерью отправились за покупками, а Беата осталась в отеле, сославшись на головную боль. Говоря по правде, она была совершенно здорова, но уж очень не любила ездить по магазинам. Бригитта же, наоборот, всегда старалась перемерить все, что попадалось на глаза, заказывала платья, шляпки и туфли. Мать, пораженная ее безупречным вкусом и чувством стиля, потакала дочери. Окончательно изведя портных, сапожников и перчаточников, они отправлялись к ювелирам. Беата, зная, что они задержатся до самого ужина, отправилась в сад, где устроилась с книгой на солнышке, довольная покоем и одиночеством. После обеда она отправилась к озеру и выбрала ту дорогу, по которой они гуляли накануне. Сегодня на Беате были белое шелковое платье, широкополая шляпа от солнца и светло-голубая шаль под цвет глаз. Шагая по тропинке, она что-то тихо напевала. Большинство постояльцев отеля еще обедали или уехали в город, так что вокруг не было ни души. Девушка медленно брела, задумчиво опустив голову и думая о братьях. Она немного растерялась, когда мимо бодрым шагом прошел высокий молодой человек и на ходу улыбнулся ей. От неожиданности Беата резко отступила в сторону, споткнулась, подвернула ногу и охнула от боли. Молодой человек проворно протянул руку и, поймав пошатнувшуюся Беату, удержал ее от падения. — Прошу, простите меня, пожалуйста! Меньше всего я хотел вас напугать, а уж тем более сбить с ног, — извинился он, по-видимому, искренне встревоженный, и Беата отметила его поразительную красоту. Высокий, светловолосый, с такими же, как у нее глазами, сильными руками и мускулистыми плечами, он показался ей неотразимым. Принося извинения, молодой человек продолжал удерживать ее. Беата вдруг сообразила, что шляпа ее слегка сбилась набок, и поспешно поправила ее, искоса поглядывая на незнакомца. Ей показалось, что он чуть старше Ульма. Белые брюки, темно-синий пиджак, светло-синий галстук и дорогая соломенная шляпа, придававшая ему несколько залихватский вид… — Спасибо, но ничего страшного не случилось. Как глупо с моей стороны! Я не слышала ваших шагов, иначе уступила бы дорогу. — И не видели меня, пока я едва не сбил вас с ног. Боюсь, это было крайне невежливо с моей стороны. Вы можете идти? Как ваша нога? — сочувственно осведомился молодой человек. — Почти не больно. Вы вовремя успели подхватить меня. Он говорил по-французски, и она отвечала на том же языке, поскольку учила французский в школе и с тех пор успела его еще усовершенствовать. Отец настоял, чтобы дети учили английский, он хотел также, чтобы они говорили на итальянском и испанском. Беата послушно уселась за учебники, но знанием двух последних языков не блистала. Да и ее английский, в отличие от французского, был всего лишь сносным. — Не хотите ли присесть? — вежливо спросил незнакомец, указывая на ближайшую скамью, откуда открывался прекрасный вид на озеро. Руки Беаты он так и не выпустил, словно опасался, что, если перестанет ее удерживать, она немедленно осядет на землю. Девушка улыбнулась ему: — Не беспокойтесь, со мной уже все в порядке. Но ей вдруг ужасно захотелось посидеть с ним несколько минут. Подобные вещи были не в ее правилах, мало того, она никогда бы не отважилась на такое. Но молодой человек был так учтив и доброжелателен, так сожалел о своем невольном проступке, что Беате стало его жаль. И, в конце концов, что плохого, если она посидит и поболтает с ним, прежде чем продолжить прогулку? В отеле ее никто не ждет, мать с сестрой вернутся еще не скоро. Беата позволила подвести себя к скамье и усадить. Молодой человек устроился на почтительном расстоянии от нее. — Нога в самом деле не болит? — допытывался он, разглядывая ее ногу, прикрытую подолом юбки, и удовлетворенно кивнул, увидев, что щиколотка с виду выглядит нормально. — Даю слово, — подтвердила Беата. — Я хотел всего лишь пробежать мимо, не потревожив вас. Мне следовало бы сказать что-то или предупредить вас, но в тот момент я был за тысячи миль отсюда, размышляя о чертовой войне. Ведь все это так ужасно! — горячо воскликнул собеседник Беаты, качая головой. Девушка продолжала украдкой наблюдать за ним. Она еще никогда не встречала никого, похожего на этого человека. Он казался ей прекрасным принцем из волшебной сказки и был на удивление дружелюбен. Никакого высокомерия или претенциозности. Совсем как кто-нибудь из друзей Ульма, но куда красивее. — Значит, вы не швейцарец? — оживилась она. — Француз, — коротко пояснил он. Беата нахмурилась и ничего не ответила. — Это так ужасно? — удивился молодой человек. — Мой дед, отец матери, швейцарец, поэтому я и приехал сюда. Дед умер две недели назад, и мне надо было помочь брату и родителям уладить дела с наследством. Командование специально предоставило мне отпуск. Он вел себя исключительно просто и естественно, ухитряясь при этом не допустить фамильярности. Беата посчитала его чрезвычайно воспитанным, вежливым и утонченно-аристократичным. — Нет, совсем не ужасно, — честно ответила она, глядя ему в глаза. — Просто я — немка. Подсознательно она почти ожидала, что он немедленно вскочит и поклянется в вечной ненависти к немцам. Что ни говори, а они в этой войне — враги, находящиеся по разные стороны фронта, и трудно было предвидеть, как незнакомец отреагирует на ее признание. — Ожидаете, что я буду винить в этой войне вас? — мягко спросил он, улыбнувшись. Эта молодая девушка была ослепительно красива, и ее извиняющийся тон и умоляющий взгляд тронули его. Похоже, судьба уготовила ему встречу с необыкновенной женщиной, и молодой человек вдруг обрадовался, что едва не сбил ее с ног. — Или, может, это вы разожгли мировую войну, мадемуазель? И тогда мне следует сердиться на вас? — смеясь, поддразнил он, и Беата тоже засмеялась. — Надеюсь, что нет. А вы? Вы в армии? — осведомилась она, вспомнив, что он упоминал об отпуске. — В кавалерии. Я учился в кавалерийской академии в Сомюре. Беата знала, что именно в этом весьма престижном учебном заведении молодые аристократы обучаются верховой езде. — Это, должно быть, интересно! Она любила лошадей и в детстве много ездила верхом вместе с братьями, особенно с Ульмом. Хорст всегда впадал в неистовство и буквально загонял своего коня, пугая того, на котором выезжала Беата. — Мои братья тоже в армии. Молодой человек долго задумчиво смотрел на нее, безнадежно затерявшись в голубых глазах, чуть более темных, чем его собственные. Какой поразительный контраст темных волос и белоснежной кожи! Сейчас девушка походила на удивительно изящный портрет. — Как было бы чудесно, если бы все разногласия между народами разрешались так легко! Просто люди сели бы на скамью и мирно поговорили, любуясь озером. Можно было бы все спокойно обсудить и прийти к соглашению, и тогда молодые люди не погибали бы на поле битвы, — вздохнул он. Девушка свела брови, вспомнив о братьях. Они ведь тоже могли погибнуть каждую минуту. — Вы правы. Но мой старший брат считает, что скоро все закончится. — Жаль, что не могу с ним согласиться, — вежливо проговорил молодой человек. — Но боюсь, когда оружие попадает в руки мужчин, они так легко с ним не расстаются. Думаю, это может тянуться годами. — Надеюсь, вы ошибаетесь, — выдохнула Беата. — Я тоже от души на это надеюсь, — кивнул ее собеседник и, густо покраснев, смущенно добавил: — Я невероятно невоспитан и совершенно забываю о правилах приличия. Я Антуан де Валлеран. Он встал, поклонился и снова сел. — А я Беата Витгенштейн. — Как получилось, что вы так хорошо говорите по-французски? — спросил он. — Ваш французский почти безупречен. Ни малейшего акцента. Мало того, у вас парижский выговор. Он никогда бы не посчитал ее немкой! Антуан с первого взгляда был очарован этой девушкой, но, даже услышав ее имя, не придал этому никакого значения. В отличие от большинства людей его круга, да и общества в целом, подобные вещи были ему безразличны. Антуан никогда о них не задумывался и сейчас видел перед собой только прекрасную, образованную молодую женщину. — Я учила французский в школе, — объяснила Беата. — И наверняка не только в школе, а если и так, значит, вы очень способный человек. Я учил в школе английский, по крайней мере так считалось, и все же не знаю ни одного слова. А мой немецкий — просто кошмар. У меня, как почти у всех французов, нет способностей к языкам. Знаем только свой, а на большее нас не хватает. Мы просто полагаем, что весь мир обязан знать французский, чтобы говорить с нами. Какая удача, что вы говорите на моем языке! И на английском тоже? Антуан подозревал, что и английским дело не ограничилось. Хотя они не знакомы и с первого взгляда видно, как застенчива девушка, все же держится она на удивление непринужденно и, похоже, действительно неглупа. Сама Беата втайне поражалась своему поведению. Ей так хорошо с ним, словно они знакомы сто лет! Она редко чувствовала себя в полной безопасности с совершенно посторонними людьми. — Я говорю по-английски, — призналась она, — хотя не так хорошо, как по-французски. — Вы еще не окончили школу? Тридцатидвухлетнему Антуану она казалась совсем юной. Он был на двенадцать лет старше Беаты. — Нет, я уже окончила, — смущенно ответила она. — Но много читаю и хотела поступать в университет, только отец не позволил. — Но почему? — удивился Антуан. — А, понял. Он считает, что вам следует выйти замуж и воспитывать детей. Женщине образование ни к чему. Я прав? — Да, абсолютно, — улыбнулась Беата. — А вы не хотите выходить замуж, — продолжал Антуан, все больше напоминая ей Ульма. В его присутствии Беата чувствовала себя как в компании старого друга, с которым можно быть совершенно откровенной. И это она, обычно так стесняющаяся мужчин! — Я не хочу выходить замуж без любви, — просто ответила она, и Антуан согласно кивнул. — Звучит разумно. А ваши родители? Как они относятся к этой идее? — Пока не знаю. Их брак устраивали семьи, и они считают, что это единственно правильный путь. Мама и папа хотят, чтобы мои братья поскорее женились. — А сколько лет вашим братьям? — Двадцать три и двадцать семь. Старший очень серьезный, младший — полегкомысленнее и немного разболтан, — ответила она, сдержанно улыбаясь Антуану. — Совсем как мой брат и я. — А сколько ему? — На пять лет младше меня. Ему двадцать семь, как вашему старшему брату, а я — тридцатидвухлетний старичок. Родители уже потеряли надежду на мою женитьбу. До этого момента сам он тоже не особенно думал об этом. — А какой вы? Антуан непонимающе уставился на девушку, не сразу сообразив, о чем она спрашивает. — Ах да. В нашей семье буян и забияка — именно он. А я скучный и правильный, — начал он и тут же осекся. — Простите, это не намек на то, что ваш брат скучный и правильный. Просто серьезный, полагаю. Я всегда выполнял свой долг в отличие от брата. Он слишком занят развлечениями, чтобы думать о долге. Хотя, возможно, он прав. Но я гораздо спокойнее. — И вы не женаты? — поинтересовалась Беата, думая о том, насколько странна эта случайная встреча. Они задавали друг другу вопросы, на которые никогда не осмелились бы в бальном зале или на званом ужине. Но здесь, сидя на скамейке, глядя на озеро, она почему-то сочла себя вправе спрашивать о чем угодно. Ей все было интересно. Несмотря на поразительную внешность, в Антуане чувствовалось нечто крайне порядочное, честное и чистое. Конечно, внешность может быть обманчива, и он вполне способен оказаться лживым негодяем, но Беата почему-то была уверена в обратном. Впитывая каждое его слово, она подспудно ощущала, что и он испытывает к ней то же самое. — Нет, я не женат, — весело подтвердил он. — Разок-другой подумывал было, но всегда что-то останавливало, несмотря на упорные настояния родных: старший сын, и все такое. Не хочется делать непоправимую ошибку и жениться на совершенно неподходящей женщине. Предпочитаю оставаться холостяком. — Полностью с вами согласна, — решительно кивнула Беата. Временами она казалась почти ребенком, однако, слушая ее, Антуан понимал, что у этой хрупкой, худенькой девушки успели сложиться вполне определенные жизненные принципы — и насчет замужества, и относительно образования. — А что бы вы изучали, поступив в университет? — с искренним интересом спросил Антуан. Беата мечтательно вздохнула. — Философию. Древних греков. Возможно, религию или философию религии. Однажды я прочла Библию. С начала до конца. Антуан взглянул на нее с уважением. Редкая драгоценность: сочетание ума, изящества и красоты. И с ней так легко говорить обо всем. — И что вы о ней думаете? Я читал лишь отдельные главы и отрывки, да и то в основном на свадьбах и похоронах. Большую часть жизни мне приходится проводить в седле или помогать отцу управлять поместьями. У меня бесконечный роман с землей. Антуану трудно было объяснить, как много значат для него земли и лошади. Это у него в крови. — Наверное, как почти у всех мужчин, — тихо заметила Беата. — А где поместья вашей семьи? Ей очень не хотелось, чтобы их встреча закончилась. Поэтому она старалась задавать побольше вопросов. — В Дордони. Страна лошадей. Между Перигором и Бордо, если эти названия о чем-то вам говорят. — Никогда там не была, но, должно быть, прекрасная местность, если вы так ее любите. — Прекрасная, — заверил Антуан. — А вы где живете? — В Кельне. — Я там был, — с довольным видом объявил он. — Очень люблю Баварию и прекрасно проводил время в Берлине. — Именно там мечтает жить мой брат Хорст. В Берлине. После войны ему придется работать с отцом, в семейном банке. Бедняга ненавидит все, что связано с финансами, но выхода у него нет. Мой дед, отец, все дяди и мой брат Ульм работают в банке. Конечно, веселого тут мало, но им, похоже, такая работа по душе. Возможно, это и интересно, — оживленно тараторила Беата, и Антуан невольно улыбнулся. Эта пичужка так и бурлит новыми необычными идеями и интересом к окружающему миру. Глядя на нее, Антуан был уверен, что, поступи она в университет или на работу в банк, ей удавалось бы все на свете. Подумать только, так молода, а уже успела прочитать всю Библию! — А чем вам нравится заниматься? — продолжал допытываться он. — Люблю читать и учиться. Узнавать новости об открытиях в науке. Я бы хотела стать писателем, но разумеется, и этого мне не позволят. Вряд ли мужчина, за которого она выйдет замуж, допустит такое в своем доме. Наверняка потребует, чтобы она заботилась только о нем и детях. — Может, и станете. Когда-нибудь. Полагаю, все зависит от того, кто именно станет вашим мужем и выйдете ли вы замуж вообще. Кстати, у вас есть сестры или только братья? — Младшая сестра, Бригитта. Ей только семнадцать. Очень любит вечеринки, танцы, наряды и не может дождаться, когда выскочит замуж. Вечно твердит, какая я скучная зануда, — лукаво улыбнулась Беата. Антуану ужасно захотелось обнять ее, хотя они даже не были представлены друг другу по всем правилам. Какое счастье, что он едва не сбил ее с ног! Неизвестно почему, но он был уверен, что Беата думает о том же. — Мой брат тоже считает меня занудой. Но должен сказать, ваша сестра ошибается. Вы кто угодно, только не зануда. И мне так нравится разговаривать с вами. — Мне тоже, — смущенно потупилась Беата, гадая, не пора ли ей возвращаться в отель. Они провели вместе довольно много времени, вероятно, дольше, чем следовало. Они еще посидели и помолчали, любуясь озером, прежде чем Антуан снова обратился к ней: — Хотите, я провожу вас в отель? Ваши родные, должно быть, уже волнуются. — Мама повезла сестру за покупками. Вряд ли они вернутся до ужина, но вы правы, нужно идти. Молодые люди неохотно встали. Антуан снова спросил, не болит ли у Беаты нога, и успокоился, услышав, что все в порядке. Но все же предложил ей руку, и они, весело болтая обо всем на свете, направились в отель. Вскоре выяснилось, что оба ненавидят вечеринки в целом, но любят танцевать. Антуан обрадовался, узнав, что Беата обожает лошадей и охотилась с гончими. Оба любили греблю и питали страсть к морю. Беата клялась, что в жизни не страдала от морской болезни, чему Антуан никак не хотел верить. Зато она призналась, что боится собак, потому что в детстве ее укусила собака. И оба согласились, что нет на свете страны лучше Италии, хотя Антуан заверил, что и Германия ему тоже по душе. Правда, в настоящий момент признать это было трудно. Но и война, и тот факт, что страны, в которых они родились, стали смертельными врагами, казалось, не имели для молодых людей особого значения. Сейчас они старались получше узнать друг друга, и ничего более важного для них не существовало. Антуану ужасно не хотелось покидать Беату, хотя сегодня вечером он собирался поужинать с родными. Он мечтал подольше побыть с ней и, когда они подошли к отелю, не спешил прощаться. — Не хотите ли выпить чая? — предложил наконец Антуан, и глаза Беаты радостно вспыхнули. — С удовольствием, спасибо. Он повел ее к веранде, где подавали чай и за столиками сидели элегантные женщины, преуспевающие мужчины и влюбленные парочки: пили чай, лакомились крошечными сандвичами и тихо разговаривали на французском, английском, итальянском и немецком. Чинно, с соблюдением всех церемоний молодые люди выпили чай и наконец, не находя больше предлогов задержаться, Антуан проводил Беату в вестибюль отеля и долго стоял, глядя на нее. Такая маленькая и нежная, и в то же время, проведя с ней несколько часов, он понял, насколько она сильна духом и более чем полна решимости защищать свое мнение. У нее обо всем было свое мнение, в большинстве случаев совпадавшее с его собственным. А если и нет… что же, это только забавляло его. Он находил Беату невероятно волнующей и ослепительно прекрасной. И хотел одного: снова ее увидеть. — Как вы полагаете, ваша матушка не будет против, если я приглашу вас завтра на ленч? — с надеждой спросил Антуан, умирая от желания и не смея коснуться ее руки. Но больше всего ему хотелось дотронуться до ее щеки. Ощутить мягкость белоснежной кожи. — Не уверена, — честно призналась Беата. Очень трудно будет объяснить ей, как они встретились и почему провели столько времени вместе, наедине. Но пока что ничего страшного не произошло, а Антуан был неизменно вежлив и, очевидно, из хорошей семьи. У родителей нет причин возражать, если не считать того факта, что он француз, а это вряд ли может служить достойной характеристикой. Но в конце концов, это Швейцария! Это совсем не то, что познакомиться с ним дома. И если даже их страны воюют, это еще не значит, что Антуан — плохой человек. Однако Беата не была уверена, что мать с ней согласится. Скорее наоборот: не согласится ни за что, поскольку ее братья воюют и их в любой момент могут убить. Ее родители были истинными патриотами и, как Беата хорошо знала, отнюдь не славились широтой взглядов. Беата также понимала, что и женихом Антуана сочтут неподходящим, потому что он не еврей. Но пока что об этом беспокоиться рано. — Возможно, ваши мать и сестра тоже захотят присоединиться к нам? — с надеждой спросил Антуан, не собираясь сдаваться. Война в этот момент казалась ему незначительным препятствием. Беата была слишком необыкновенной, чтобы терять ее из-за подобных пустяков. — Я спрошу маму, — тихо пообещала Беата. На самом деле она собиралась сделать больше: бороться, как тигрица, за то, чтобы вновь увидеть его, и боялась, что именно это ей и придется сделать. Потому что, по мнению матери, у него два огромных недостатка: национальность и вера. — Может, лучше мне самому навестить вашу матушку и спросить ее? — озабоченно предложил Антуан. — Нет, я сама, — покачала головой Беата. Они вдруг стали союзниками в безмолвном заговоре. Оба стремились продолжить столь внезапно начавшуюся дружбу. Беате казалось, что Антуан вовсе не флиртует с ней. Но возможно, они смогут быть друзьями. О большем она не смела мечтать. — Могу я зайти к вам вечером? — нервно спросил он, и она назвала ему номер комнаты, где жила вместе с сестрой Бригиттой. — Сегодня мы ужинаем в отеле. Редкий случай. — Мы тоже, — удивился Антуан. — Надеюсь, мы увидимся, и я смогу представиться вашей матушке и сестре. Но… что мы скажем им? Как мы познакомились? Их случайная встреча была счастливой, но недостаточно пристойной, а долгая беседа — необычной, чтобы не сказать больше. Беата рассмеялась: — Скажу, что вы сначала сбили меня, а потом подняли. — Уверен, это произведет на вашу матушку незабываемое впечатление. Живо опишете, как я толкнул вас в грязь или всего лишь бросил в озеро, чтобы отмыть после падения? Беата хохотала, как ребенок, и Антуан ощущал себя бесконечно счастливым. — Это было бы глупо! Лучше объяснить ей, что я вовремя подхватил вас, удержав от падения, хотя сначала действительно пытался подставить вам ножку. Но Антуан уже не жалел об этом. Его неловкость сослужила ему хорошую службу. — А вообще-то вы могли бы заверить свою матушку, что я представился вам по всем правилам. — Возможно, я так и сделаю, — начала Беата, но тут же прикусила губу и с искренней тревогой уставилась на него, смущенная тем, что собиралась предложить. — Как вы полагаете, будет ужасно, если мы скажем, что вы швейцарец? Антуан поколебался, прежде чем кивнуть. Разумеется, его национальность может послужить камнем преткновения, по крайней мере Беата этого боялась. Но настоящая проблема заключалась в том, что Антуан — французский аристократ, а не еврей. Правда, этого Беата говорить ему не собиралась, втайне лелея несбыточную мечту, что, поскольку они всего лишь собираются остаться друзьями, мать не будет слишком противиться. Да и что такого особенного в том, чтобы иметь друзей-христиан? Среди близких знакомых ее родителей таких немало. Именно этот аргумент Беата собиралась использовать в споре с матерью, если та будет возражать против совместного ленча. — В конце концов, я на четверть швейцарец. Главное — не проговориться и ни за что не упоминать о Франции, иначе выдам себя с головой. И если вы считаете, что так будет лучше, я готов назваться швейцарцем. Но какой стыд, что приходится скрывать собственную национальность! Правда и то, что его семья была бы в ужасе, узнав о знакомстве Антуана с немкой и, хуже того, о его безумном увлечении Беатой. В эти дни между Германией и Францией не было ничего, кроме ненависти. Но Антуан никак не мог смириться с тем, что они с Беатой должны за это расплачиваться. — Все будет хорошо, Беата, обещаю, — мягко сказал он, глядя в огромные голубые глаза. — Только не волнуйтесь. Он не позволит никому и ничему встать между ними. А она… она чувствовала себя в полной безопасности и под надежной защитой. Они были почти не знакомы. И все же она поняла, что может доверять ему. Нечто необыкновенное и чудесное случилось между ними сегодня. — Мы обязательно должны вечером увидеться, — прошептал Антуан, когда Беата вошла в лифт. И пока лифтер закрывал двери, она еще успела ему улыбнуться. Беата поднималась наверх, отчетливо сознавая, что всего за один день жизнь необратимо изменилась. Антуан, весело напевая, вышел на улицу. Глава 2 К своей величайшей досаде, Беата оказалась не готова к реакции матери, услышавшей о приглашении Антуана на ленч. Беата объяснила, что они встретились в отеле, когда пришли на чай, немного поговорили, и Антуан предложил устроить совместный ленч. У нее не хватило храбрости добавить, что сначала Антуан пригласил ее одну: мать и так задохнулась от ужаса. — С незнакомым человеком? Беата, ты в своем уме?! Ты совсем его не знаешь! Как ты повела себя, что он посмел пригласить тебя на ленч? — с подозрением допрашивала мать. Она оставила Беату одну всего на несколько часов, и этого оказалось достаточно, чтобы дочь завела разговор с незнакомым человеком! А ведь на нее это не похоже. Он наверняка авантюрист, завлекающий молоденьких девушек и с этой целью слоняющийся вокруг отеля! Моника Витгенштейн была далеко не так наивна, как ее дочь, и страшно испугалась, не делал ли этот мужчина Беате нескромных предложений. Хуже всего, что Беата, похоже, находила его привлекательным, и это лишний раз доказывало матери ее отчаянную неопытность. Бедняжка еще совсем ребенок! Монике с трудом верилось в добрые намерения Антуана, и потому она была склонна преувеличивать. — Я всего лишь пила чай на веранде, — расстроенно бросила Беата. Все шло совсем не так, как было ею задумано, и теперь она не знала, что сказать Антуану. — Мы поговорили немного… так, ни о чем. Он был очень вежлив. — Сколько ему лет? И что он делает здесь, вместо того чтобы воевать? — Он швейцарец, — натянуто произнесла Беата. Ну вот, она и решилась. Беата в отличие от Бригитты никогда не лгала матери. До сегодняшнего дня. Это было впервые. Но Антуан достоин любого риска и любого наказания… если ее разоблачат. Всего за один день он сумел завоевать не только ее преданность, но и сердце. — Почему он не работает? Почему слоняется по отелю? Моника была твердо убеждена, что все порядочные люди должны работать. У них нет времени распивать чаи по отелям и флиртовать с молодыми девушками. — Он здесь в гостях, как и мы. Приехал навестить родных, потому что совсем недавно умер его дед. — Сочувствую, — сухо обронила Моника, — и допускаю, что он вполне приличный человек, но все же мы совершенно его не знаем. И никто из наших знакомых нам его не представил, поэтому ни о каком ленче не может быть и речи. И, словно вспомнив что-то, спросила: — Кстати, как его зовут? — Антуан де Валлеран. Взгляды матери и дочери встретились и скрестились. Надолго. Моника вдруг задалась вопросом: уж не встречалась ли Беата с этим человеком раньше? Но она никогда не замечала в дочери ничего двуличного. Просто она слишком молода, неопытна и наивна. — Он аристократ, — укоризненно заметила мать. Абсолютно ясно, что он совершенно не подходит для ее дочерей, даже будь он при этом королем! Есть границы, которые переходить нельзя. Беата понимала, о чем думает мать. Для этого слова не нужны. Они евреи, а Антуан нет. — Разве быть аристократом — преступление? — съязвила Беата, но глаза ее были печальны, что еще больше встревожило мать. — Ты когда-нибудь встречалась с ним раньше? — спросила она. Девушка покачала головой. Но тут в комнату влетела Бригитта с охапкой покупок. Она прекрасно провела время в магазинах; хотя считала, что до войны в Кельне выбор был лучше. Но постоянные нехватки, связанные с военным положением, действовали ей на нервы. Как приятно хотя бы немного отдохнуть от всего этого! — А как он выглядит? — немедленно заинтересовалась она, рассматривая черную замшевую сумочку и пару чудесных белых лайковых перчаток до локтя. — Очень красив? — Не в этом дело, — отмахнулась Беата. — Просто он показался мне славным человеком. Он всего лишь пригласил нас троих на ленч, что, по-моему, очень вежливо и любезно с его стороны. — А почему он это сделал, как ты думаешь? — неодобрительно нахмурилась мать. — Потому что умирает от желания познакомиться со мной и Бригиттой? Разумеется, нет. Он хочет провести время с тобой. Сколько этому человеку лет? Очевидно, ее подозрения еще больше усилились. — Не знаю. Может, ровесник Ульма. На самом деле он был на пять лет старше брата. Третья ложь. И все для того, чтобы защитить их и уберечь только что завязавшуюся дружбу. Но ради Антуана можно и солгать. Беата хотела увидеть его снова, пусть даже в присутствии матери и сестры. Всего лишь немного побыть с ним. Кто знает, где и когда они снова встретятся? — Он слишком стар для тебя, — отрезала мать, хотя вовсе не возраст был причиной ее возражений. Высказывать правду дочери она не собиралась. И не хотела заострять внимание на приглашении незнакомца. Лучше спустить все на тормозах. Однако Беата и без того все понимала. Антуан не был евреем, и Моника не собиралась разрешать дочерям встречаться с красивыми молодыми христианами. Якоб попросту убьет ее за такое попустительство, а она привыкла во всем соглашаться с мужем, так что нет смысла позволить этому новому знакомству развиться в нечто более значительное. Не хватало еще поощрять швейцарского аристократа в ухаживаниях за дочерью! Сама эта мысль — настоящее безумие. Да, среди их друзей есть христиане, но Моника никогда бы не посмотрела на их сыновей как на женихов для своих дочек. Зачем искушать девочек тем, чего они никогда не смогут получить! И как бы ни были красивы Беата и Бригитта, ни одна ее приятельница-христианка не предложила познакомить их со своим сыном. В этом случае, как и во всех остальных, старшие лучше знали, как поступать, и Моника оставалась тверда и непоколебима. Иначе страшно подумать, что сделал бы Якоб. — Не понимаю, что, по-твоему, может случиться за ленчем? — жалобно спросила Беата. — В конце концов, он не убийца. — Откуда ты знаешь? — сурово отчеканила мать. Ей было совсем не смешно, тем более что Беата вела себя как-то странно. Она просто была не похожа на себя. Впрочем… она точно так же боролась за то, во что верила или чего страстно желала. Но нет, это всего лишь упрямство, тем более что она совсем не знает этого человека. И если это будет зависеть от Моники, никогда и не узнает. Лучше немедленно пресечь эти глупости, пока дело не зашло дальше. Моника прекрасно понимала, что Якоб ожидал от нее как от матери его детей именно этого. Однако теперь стало ясно, что пора искать мужа Беате. Если уж молодые аристократы кружат около нее как стервятники, пора девочке обзаводиться домом пока не начались неприятности. Свободомыслие никого не доводило до добра, хотя обычно Беата прекрасно себя вела, делая честь своим родителям. Поэтому Моника решила по возвращении немедленно поговорить с Якобом. Она знала, что у мужа имеются на примете двое-трое уважаемых, порядочных людей, включая и владельца конкурирующего банка. Правда, по возрасту он мог бы быть отцом Беаты, но Моника, как всегда, была согласна с мужем, что умный, состоятельный мужчина лучше подойдет их старшей дочери. Для своих лет она была чересчур серьезной, а молодые люди таких не слишком любят. Но какими бы прекрасными качествами ни обладал потенциальный жених, главным и определяющим фактором в глазах родителей является его вера. А человек, носящий имя Антуан де Валлеран, не только христианин, но скорее всего католик. Хорошо еще, что он не француз, а швейцарец! За последний год, с самого объявления войны, Моника воспылала неукротимой ненавистью к французам. Это они сидят в окопах, готовые убить ее сыновей. Беата больше не стала спорить с матерью. Мало того, одеваясь вместе с Бригиттой к ужину, она не произнесла ни слова. Но сестра не собиралась и дальше оставаться в неведении. — Так что у тебя с ним было на самом деле? — спросила она с таинственным видом, красуясь перед зеркалом в одном атласном белье персикового цвета, отороченном кремовыми кружевами, купленном ей сегодня матерью. И хотя Моника находила фасон несколько вызывающим, но посчитала возможным побаловать дочь. Так или иначе, белье все равно никто не увидит, кроме нее и Беаты. — Он поцеловал тебя? — Ты с ума сошла! — возмутилась Беата. — Кто я, по-твоему?! Кроме того, это порядочный человек. Просто он схватил меня за руку и не дал упасть, когда по неловкости едва не сбил с ног. — Это так вы встретились? — заинтересовалась Бригитта. — До чего романтично! Но почему ты не рассказала маме? Ей следовало бы быть благодарной, что он не дал тебе покалечиться! — Сомневаюсь, — спокойно ответила Беата. Она знала и оценивала мотивы матери лучше, чем Бригитта, которая все еще была склонна к ребяческим истерикам и бурным скандалам, что никак не соответствовало характеру Беаты. — Мне показалось, что куда безопаснее сказать, будто мы познакомились за чаем. — Может быть, ты и права. Так ты упала прямо в грязь? Как это, должно быть, стыдно, — заметила Бригитта, натягивая белое полотняное платье и расчесывая длинные золотистые локоны. Беата с завистью разглядывала сестру. Бригитта была так красива, что напоминала ангела с картины. Рядом с ней Беата казалась себе серой мышкой; она ненавидела свои черные волосы. Нет, она не питала неприязни к сестре, просто ей очень хотелось больше походить на нее. Да и фигура Бригитты была пышнее — не то что у худенькой, миниатюрной Беаты. Рядом с сестрой она выглядела маленькой девочкой! И Бригитта, похоже, лучше разбиралась в мужчинах. Она разговаривала с ними чаще, чем Беата, обожала поддразнивать их и сводить с ума. Беата чувствовала себя легко и непринужденно в женском обществе, Бригитта же флиртовала направо и налево и в свои семнадцать лет на редкость умело терзала мужчин. — Ни в какую грязь я не падала, — пояснила Беата. — Говорю же, он вовремя меня подхватил. — Очень мило с его стороны. И что он еще сделал? — Ничего. Мы просто разговаривали, — буркнула Беата, надевая красное шелковое платье, выгодно оттенявшее резкий контраст волос и цвета кожи. Вид у нее был самый мрачный. Придется при встрече сказать Антуану, что она не сможет с ним встречаться. Теперь она окончательно поняла, что ни в коем случае не сумеет уговорить Монику согласиться на ленч в обществе Антуана. О свиданиях наедине, разумеется, не могло быть и речи. — И о чем же вы беседовали? — Философия, Библия, его земли, поступление в университет — все в этом роде. Он очень симпатичный. — О Господи, Беата! — ахнула Бригитта, глядя на сестру с нескрываемым волнением, присущим только семнадцатилетним девушкам. — Ты что, влюблена? — Конечно, нет! Я совсем его не знаю! Просто приятно было поговорить. — Тебе не следует беседовать с мужчинами на подобные темы! Они этого не любят. И посчитают тебя странной и синим чулком, — с самыми лучшими намерениями предупредила ее сестра, чем еще больше расстроила Беату. — А я и есть странная. И не интересуюсь… — Она старалась найти нужные слова, чтобы не обидеть Бригитту. — Меня не интересуют легкие темы! Только серьезные. Например, древние греки. — Постарайся обсуждать что-то попроще. Вроде вечеринок, мод и драгоценностей. Именно это хотят слышать мужчины. Иначе они вообразят, что ты умнее их, и ты отпугнешь всех поклонников, — предсказала мудрая не по годам Бригитта, руководствуясь скорее инстинктом, чем опытом. — Возможно, ты права, — коротко обронила сестра. Впрочем, ей было абсолютно все равно. Большинство ее знакомых по вечеринкам казались ей просто нелепыми. И хотя Беата любила брата, она скорее умерла бы, чем стала женой человека, подобного Хорсту. Она еще могла бы представить рядом с собой кого-то вроде Ульма, однако перспектива замужества с человеком ее круга мало привлекала девушку. Все мужчины были либо скучны, либо утомительны, а зачастую глупы и поверхностны. Антуан же казался совершенно иным: серьезнее и глубже всех ее знакомых, а также более искренним и честным. Беата никогда еще не испытывала ничего подобного к мужчине после нескольких часов знакомства. Правда, это вряд ли к чему-то приведет. К тому же она и понятия не имела, что он чувствует к ней. Она не обладала интуицией младшей сестры и совершенно не разбиралась в мужчинах. Бригитта мгновенно разъяснила бы Беате, что Антуан с ума по ней сходит, но она не видела их вместе. Правда, на ее взгляд, между сестрой и незнакомцем что-то происходило, а приглашение на ленч было хорошим признаком, но она ничего не сказала Беате. Старшая сестра, похоже, была не в настроении обсуждать эту тему. Пока девушки спускались в лифте, Беата молчала. Вечер был теплый, и мать попросила столик на веранде. Она успела переодеться в очень элегантное темно-синее платье из тяжелого шелка — с сапфировым колье, шелковыми туфлями и сумочкой в тон. С мочек ушей свисали серьги с бриллиантами и сапфирами. Официант усадил трех ослепительно красивых женщин за столик и с поклоном подал меню. Беата по-прежнему молчала и после того, как ужин был заказан, хотя мать и Бригитта весело трещали о сегодняшних покупках. Моника сказала Беате, что видела несколько платьев, сшитых словно специально для нее, но дочь даже глаз не подняла. — Какая жалость, что нельзя одеваться в книги, — поддела Бригитта, — тогда бы ты чаще посещала магазины. — Предпочитаю сама шить себе платья, — коротко ответила Беата. Сестра выразительно закатила глаза. — Зачем столько хлопот, когда все можно купить? — Просто в этом случае у меня будет именно то, чего хочу я, — спокойно объяснила Беата. Она действительно своими руками сшила то красное платье, которое сейчас было на ней, и оно идеально облегало фигуру, ниспадая до пола простыми, строгими складками. Беата была талантливой портнихой и с детства любила шить. Ее научила гувернантка, хотя Моника всегда твердила, что все это совершенно ни к чему и никогда не понадобится ее дочерям. Но Беата настояла на своем. Она даже сшила несколько вечерних платьев, скопировав фасоны из модных журналов и пользуясь зарисовками, сделанными во время демонстрации парижских коллекций, которые теперь ей долго не придется видеть. Обычно Беата немного упрощала и изменяла покрой, чтобы он более соответствовал ее вкусам. Однажды она сшила изумительное вечернее платье из зеленого атласа в подарок матери, и Моника была потрясена ее искусством. Беата и Бригитте бы сшила что-нибудь, но та всегда утверждала, что ненавидит домашнее рукоделие. Подобные вещи казались ей жалкой дешевкой. Правда, иногда Беата шила сестре атласное белье с кружевом всех цветов радуги, которое та любила. Они как раз доедали суп, когда Беата увидела, что мать потрясенно уставилась куда-то ей за спину. Девушка с удивлением обернулась. За ее стулом стоял приветливо улыбавшийся Антуан. — Мадам Витгенштейн? — вежливо осведомился он, игнорируя обеих девушек, даже ту, которая завладела его мыслями, и явно восхищаясь Моникой. — Прошу прощения за то, что помешал вам, но я хотел представиться и извиниться зато, что пригласил вашу дочь на чай. Этого не следовало делать, но она споткнулась, когда шла к озеру, и едва не упала. Мне показалось, что она сильно подвернула ногу, и я подумал, что чай ей не помешает. Пожалуйста, простите меня. — Нет… я… ничего страшного… конечно… как вы добры… — заикаясь, пробормотала Моника, поспешно переводя взгляд с дочери на Антуана. Тот представился, учтиво поклонился и поцеловал ее руку. Поскольку Беата была не замужем, этикет воспрещал целовать ей руку, и Антуан всего лишь поклонился. Молодые немцы щелкали при этом каблуками. Но у французов и швейцарцев подобные жесты были не в обычае. — Я не знала, что она повредила ногу, — смущенно пояснила Моника, но Антуан уже обратил взгляд на Беату, и у него перехватило дыхание. В своем красном платье она была столь ослепительна, что, увидев ее на другом конце комнаты, он не смог устоять, извинился перед матерью и подошел к их столику. Представить Монику матери Антуан не осмелился, зная, чем это грозит, тем более что Беата выдала его за швейцарца. Оставалось самому познакомиться с яркой блондинкой Бригиттой, ошеломленно смотревшей на него. Но Антуан едва взглянул на сестру Беаты, справедливо посчитав ее совсем еще ребенком, а не женщиной, которой та жаждала казаться, — и заслужил этим одобрение Моники. Ничего не скажешь, манеры Антуана были безупречны. Очевидно, он человек порядочный и отнюдь не проходимец, как она опасалась. — Как ваша нога, мадемуазель? — участливо осведомился Антуан. — Спасибо, месье, все хорошо. Вы так любезны, — пролепетала Беата, краснея. — Вовсе нет. Это самое малое, что я мог сделать для вас… — возразил он и вновь обратился к ее матери, повторив приглашение на ленч, что, как ни странно, весьма польстило Монике. Он был так учтив, так бесхитростно чистосердечен и добр, что она неожиданно для себя против воли согласилась, и они решили завтра же, в час дня, встретиться на веранде. Договорившись обо всем, Антуан снова поклонился, поцеловал Монике руку и удалился, не бросив ни единого тоскующего взгляда на Беату. Вел он себя настолько сдержанно и благородно, что после его ухода Моника е нескрываемым изумлением уставилась на дочь. — Теперь я понимаю, чем он тебя привлек. Очень приятный молодой человек. Напоминает мне Ульма. Из уст матери это было нешуточным комплиментом. — И мне тоже. Только Антуан был куда красивее, но этого Беата не сказала и продолжала спокойно разрезать мясо, молясь, чтобы никто не услышал стука ее сердца. Как ему это удалось? Просто поразительно! Впрочем, какая разница? Все равно их отношения ничем не могут закончиться. Но она по крайней мере хотя бы увидится с ним еще раз и навсегда сохранит в душе счастливые воспоминания о молодом красавце, которого встретила в Женеве. Беата была совершенно уверена, что все остальные мужчины, которых ей еще предстоит узнать, померкнут в сравнении с ним. Она уже смирилась с этим и живо представила судьбу старой девы, которую ей придется влачить до конца жизни. Самым непростительным грехом Антуана была его национальность. Он не еврей, и это главное, не говоря уже о том, что он и не швейцарец. Нет, все абсолютно безнадежно. — Почему ты не сказала, что подвернула ногу? — встревоженно спросила мать. — Ничего особенного. Он нечаянно толкнул меня, когда я подходила к веранде после прогулки у озера. Видимо, он чувствовал себя виноватым передо мной, но я всего лишь слегка споткнулась. — В таком случае с его стороны было очень любезно пригласить тебя на чай, а нас — на ленч. Беата поняла, что мать тоже подпала под обаяние Антуана. Да и трудно было бы остаться равнодушной. Антуан был так красив, так добр, и Беата втайне радовалась, что он не обратил внимания на Бригитту. Все остальные мужчины мгновенно падали к ногам сестры, но на Антуана ее чары не подействовали. Он был заворожен Беатой, хотя ничем этого не показывал, вел себя дружелюбно, но и только, — поэтому-то Моника и приняла его приглашение. Беата больше не заговаривала об Антуане и даже не посмотрела в его сторону, когда они уходили с веранды. Он, со своей стороны, больше не пытался к ним подойти. Совсем не то, чего так опасалась Моника. Даже Якоб не смог бы ее упрекнуть в неосмотрительности. Очевидно, эта случайная встреча не сулила неприятностей. Однако Бригитта оказалась куда прозорливее и Моники, и Беаты. Это выяснилось, когда девушки, пожелав матери спокойной ночи, поднялись к себе. — О Боже, Беата, он великолепен! — прошептала она старшей сестре, задыхаясь от возбуждения. — И без ума от тебя! Вам обоим удалось окончательно одурачить маму. Сама она находила эту историю потрясающей и уже воображала тайные свидания любовников в полночь. — Что за вздор, — отмахнулась Беата, снимая красное платье и бросая на стул. Жаль, что она не надела что-то более роскошное. Рядом с Антуаном и платье, и она сама показались Беате простыми, почти уродливыми. — Какое там «без ума»! Он едва меня знает! И никого мы не дурачили. Антуан пригласил нас на ленч, и мама согласилась. Вот и все, и не надо ничего придумывать. Он всего лишь хочет сделать нам приятное. — Это ты говоришь вздор, а не я! Такие мужчины не приглашают на ленч, если равнодушны к женщине! Когда они ведут себя так, словно ты для них ничто, значит, безумно влюблены. А вот если всячески обхаживают тебя, громко вздыхают и готовы вот-вот упасть к твоим ногам, то, как правило, лгут. Беата рассмеялась над столь житейски мудрым анализом ситуации, хотя и признавала, что Бригитта куда более искушена в подобных вещах, чем она сама. У малышки безошибочная интуиция. Не то что у ее застенчивой, скромной сестры. — Ты говоришь ерунду, — возразила Беата, хотя слова сестры заинтриговали ее. — Хочешь сказать, что все мужчины, которые игнорируют меня, вроде тех, кто сидел в ресторане, безумно влюблены? Как чудесно! А те, кто вроде бы ко мне небезразличен, нагло лгут? Боже, как все сложно! — Да. Но именно так и бывает. Те, кто открыто выражает свои чувства, просто притворшики: А вот другие, как этот Антуан, они надежнее. — Надежнее в чем? Беата внимательно смотрела на сестру. Та лежала на постели в изящной позе. Сейчас не скажешь, что ей семнадцать лет. Элегантная, молодая, неотразимо красивая женщина. — Да хотя бы в любви. Я уверена, что он в тебя влюбился. — Ну, ничего хорошего это ему не даст. Через три недели мы возвращаемся в Кельн, — деловито напомнила Беата, надевая ночную сорочку, в которой казалась совсем девочкой, особенно в сравнении с сестрой. Она всегда шила себе белые батистовые сорочки точно такого же фасона, как носила в детстве. Они были удобными и нравились ей. — За три недели многое может случиться, — загадочно заметила Бригитта, но Беата серьезно покачала головой. Ей лучше знать. — Ничего не случится. Он не еврей. Мы можем быть друзьями, но и только. Это отрезвило даже Бригитту, а при мысли об отце девушки притихли. — И правда, — печально вздохнула Бригитта, — но ты можешь хотя бы пофлиртовать с ним. Тебе необходима практика. — Да-а… — задумчиво протянула Беата, направляясь в ванную. — Пожалуй, это верно. Больше они не говорили об Антуане, но Беата долго еще лежала без сна, думая о нем. Ну почему ей так не везет! Первый мужчина, которому удалось завладеть ее сердцем, не только не был евреем — он был французом! Для нее все кончено… но она по крайней мере может наслаждаться его обществом еще три недели. Было уже около четырех утра, когда ей наконец удалось заснуть. Глава 3 Ленч с Антуаном оправдал все ожидания Беаты. Антуан был учтив, сердечен, любезен и крайне уважителен, особенно с Моникой; с Бригиттой он обращался как с глупенькой малышкой и смешил всех, подшучивая над ней. Беата втайне восхищалась его умом, обаянием и остроумием, не говоря уже о почти классической красоте. Он рассказывал забавные истории о своей семье, жаловался на тяготы управления поместьем, хотя было очевидно, что ему все это очень нравится. Он ни разу не оговорился, ничем не дав понять, что его земли находятся во Франции. К концу обеда Моника уже была покорена им и не нашла ничего дурного в его прогулке с Беатой после обеда. За столом он не ухаживал за Беатой, и в его поведении не было ничего фамильярного или непочтительного. По мнению Моники, он был просто славным человеком, обрадованным возможностью завести новых друзей. Поэтому она ничего не заподозрила и ничуть не встревожилась. Антуан и Беата облегченно вздохнули, оставшись одни, и обошли едва ли не все озеро, а потом устроились на узкой полоске песка, опустив ноги в воду и беседуя на всевозможные темы. Оказалось, что у них почти во всем были сходные вкусы и мнения. — Спасибо за приглашение на ленч и за то, что вы были так милы с моей матерью и Бригиттой. — Какие пустяки! Это они были милы со мной, хотя из вашей сестры вырастет настоящая роковая женщина, разбивающая сердца мужчин. Надеюсь, ее в ближайшее время выдадут замуж. — Разумеется, — улыбнулась Беата, по достоинству оценившая его реакцию на Бригитту. Очевидно, Антуан остался совершенно равнодушен к ее чарам и относился к ней с легкой иронией. Беате было немного стыдно за свою радость по этому поводу, но она ничего не могла с собой поделать. Сестра немало досаждала ей своими выходками. — Она воображает себя влюбленной в одного из друзей Хорста, и мой отец собирается в ближайшее время переговорить с его отцом. Уверена, что к концу года они будут помолвлены. — А как насчет вас? — встревожился Антуан. — Ваш отец собирается и вам найти жениха? — Надеюсь, что нет. Я никогда не выйду замуж по расчету. И вообще вряд ли выйду замуж, — со спокойной уверенностью заявила Беата. — Но почему? — Потому что не представляю, как может понравиться тот, кого выберут для меня. При мысли об этом мне становится дурно. Не желаю иметь мужа, которого не люблю, не знаю и не хочу. Предпочитаю навсегда остаться одинокой. Похоже, девушка говорила искренне: в голосе ее звучала неподдельная страсть, и Антуан, слушая ее, испытывал одновременно грусть и облегчение. — «Навсегда» — слишком долгий срок, Беата. Рано или поздно вы захотите иметь детей, встретите того, кого полюбите, я в этом уверен, — печально вздохнул он, и она повернула голову. Их глаза встретились. Оба долго молчали, прежде чем Беата проговорила: — И вы тоже. — Впереди долгие месяцы войны. Кто знает, сколько из нас выживет. Солдаты погибают сотнями, в каждом бою, — объяснил Антуан, но тут же вспомнил о ее братьях и пожалел о своих словах. — Уверен, что все так или иначе образуется, но пока загадывать на будущее просто невозможно. Я всегда считал, что тоже останусь холостяком. Я еще никого не любил, — честно признался он, глядя на Беату, и следующие слова как громом поразили ее: — Пока не встретил вас. Последовавшее молчание казалось бесконечным. Беата не знала, что сказать, кроме того, что тоже любит его, а ведь они только что встретились. Говорить подобные вещи было просто безумием со стороны Антуана, безумием были и их взаимные чувства, но так уж все сложилось. И они ничего не могли с этим поделать. Оба знали, что отношения, выходившие за рамки дружеских, для них невозможны, но он все равно признался ей в любви. — Я еврейка, — выпалила она, — и никогда бы не могла выйти за вас. Глаза Беаты наполнились слезами, и Антуан осторожно сжал тонкие пальцы. — На свете нередко случаются странные вещи. Люди разной веры встречаются, женятся и живут счастливо. Антуан весь день грезил о женитьбе на ней. Для обоих это была почти несбыточная мечта, но он больше не мог бороться со своими чувствами. Тридцать два года ушло на то, чтобы найти эту женщину, и сейчас он не хотел терять ее. Он не хотел терять ее вообще. Но на их пути немало серьезных препятствий, и впереди ждет немало трудностей. Его родные будут в бешенстве. Он еще не сказал Беате, что носит титул графа… впрочем, вряд ли она придаст этому значение. То, что притягивало их друг к другу, было сильнее любой веры, титулов, положения или знатности. Он любил в ней все — каждую черточку, любую гримаску, походку, лицо, фигуру, восприятие мира, и она любила в нем то же самое. Их влекло друг к другу неудержимо, но между ними встали вера, национальность, долг и семьи. Семьи, стремящиеся разлучить их. Главное — не позволить этим людям победить. Впереди ждет долгая борьба. — Мои родные никогда не допустят этого. Мой отец убьет меня. Проклянет, — с трудом выговорила Беата на замечание Антуана о людях разной веры, которые могут быть счастливы вместе. В ее семье подобное было недопустимым. — Может, и нет, если мы вместе придем к нему. Мои родные тоже будут расстроены. Им понадобится время, чтобы свыкнуться с этим. Но прежде всего нужно ждать окончания войны. Если мы решим пожениться, перед нами ляжет долгая дорога. Это только начало, но я хочу, чтобы ты знала: я тебя люблю. Поверь, до тебя я никогда и никому этого не говорил. Девушка, смаргивая слезы, смотрела на него. Они сидели на песке, держась за руки, и она едва слышно призналась: — Я тоже тебя люблю. Антуан улыбнулся ей и, наклонившись, поцеловал. Они не делали ничего такого, что не должны были делать. Он был счастлив уже тем, что она рядом. — Я хотел, чтобы ты знала: я люблю тебя. Это если со мной что-то случится… на фронте. Люблю и буду любить до самой смерти. Для двухдневного знакомства заявление было по меньшей мере необычным. Но Антуан не лгал. Беата чувствовала это. И готова была ответить тем же. — Хорошо бы это продолжалось как можно дольше, — вздохнула она. — Так и будет, — заверил он. Они посидели еще с часок, а перед тем как подняться, Антуан снова поцеловал Беату. Он очень боялся обидеть или ранить ее, он хотел всего лишь защищать и любить, но они оказались в сложном положении. Их дорога нелегка, но такова судьба. Оба понимали это. Они взялись за руки и медленно побрели назад, придумывая, как увидеться вечером. Беата сказала, что Бригитта спит как убитая и не услышит ее ухода. Они собирались встретиться в полночь в саду. Только чтобы поговорить. Риск был огромен: если мать узнает, Беату ждет неминуемая кара, поэтому Беата предупредила Антуана, что, если Моника или сестра не уснут, она не придет. Антуан умолял ее быть осторожной и осмотрительной, хотя то, что они задумали, вряд ли можно было назвать верхом благоразумия. Но Беата каким-то чудом ухитрилась выбраться в сад и в эту ночь, и во все последующие. Целых три недели они гуляли, пили чай и встречались в саду. Целовались и разговаривали. К тому времени как Антуан покинул Женеву, они были безумно влюблены и поклялись сделать все, чтобы провести жизнь вместе. После войны они обязательно поговорят с родными и добьются их согласия. А пока Антуан будет ей писать. Посылать письма на адрес своего женевского кузена, а уж тот станет пересылать их в Кельн. Иначе никак не получится. Во время войны всякая переписка француза с немкой невозможна. Последняя ночь превратилась в пытку, и Антуан почти до рассвета держал Беату в объятиях. Было уже почти светло, когда она вернулась к себе вся в слезах, веря, однако, что, если судьба смилостивится, когда-нибудь они будут вместе. Антуан должен был получить отпуск на Рождество, но ему придется ехать домой, в Дордонь. Разумеется, о поездке в Германию не могло быть и речи, а ее семья не собиралась проводить Рождество в Швейцарии. Придется ждать. Но у них не было сомнения, что они дождутся. То, что обрели эти двое, бывает раз в жизни, да и то не у всех. Оба были абсолютно уверены в своих чувствах. — Помни всегда, как сильно я тебя люблю, — прошептал Антуан, когда Беата покидала его в саду. — Я буду думать о тебе каждую минуту и считать часы до нашей встречи. — Я люблю тебя, — шепнула Беата, всхлипывая, и со слезами поднялась к себе. Но так и не заснула. Когда взошло солнце, она увидела скользнувшее под дверь письмо и, поспешно поднявшись, приоткрыла дверь. Но Антуан уже ушел. Беата подняла листок бумаги и прочла то, о чем он говорил ей много раз. О своей любви и надежде на встречу. Девушка старательно сложила записку и сунула в ящик комода, где лежали ее перчатки. У нее не хватило духу разорвать послание, хотя хранить его было небезопасно. Но Бригитта вряд ли заглянет в ящик: будучи гораздо крупнее Беаты, она никогда не носила ее перчатки, так что пока ее тайна в полной сохранности. Но что же теперь будет? Она ничего не может предпринять, кроме как молиться за жизнь и здоровье Антуана. Каким-то чудом Беате удалось утаить все произошедшее с ней от Бригитты и убедить сестру, что они с Антуаном всего лишь друзья. Такая проза весьма разочаровала Бригитту, и если вначале она не поверила сестре, то вскоре поняла, что не услышит больше ничего интересного. Внешне Беата не проявляла ни малейших признаков любви или страсти и ни в чем не сознавалась. На карту было поставлено слишком много, и она боялась довериться кому бы то ни было. Кроме самого Антуана. Мать одобряла их дружбу; она даже сказала, что надеется снова встретиться с Антуаном, если они когда-нибудь снова приедут в Швейцарию. Что же, это казалось вполне вероятным. Пока продолжается война, Якоб сочтет нужным немного передохнуть от ее тягот в спокойном, мирном уголке. В Германии дела шли неважно, обстановка в Кельне была напряженной. То и дело приходили известия о гибели друзей и знакомых. Потери росли, и Моника тревожилась о сыновьях, как, впрочем, и Якоб. Но он не забывал и о дочерях. Поэтому он исполнил данное жене обещание и поговорил с отцом берлинского приятеля Хорста, которого Бригитта находила столь очаровательным. Сама она была на седьмом небе, когда отец спросил ее согласия. Молодой человек тоже не был против, а его семья посчитала такую партию превосходной. Якоб дал за младшей дочерью огромное приданое и пообещал купить молодым особняк в Берлине. Как и предсказывала Беата, к концу года, когда Бригитте исполнилось восемнадцать, состоялась помолвка. В мирное время родители устроили бы по этому поводу грандиозный бал, но, поскольку шла война, они ограничились званым ужином для родителей и близких друзей. Пригласили и кое-кого из генералов, а также офицеров, оказавшихся в это время в отпуске. Ульму удалось приехать, а вот Хорст не смог получить отпуск. Но радость была всеобщей. Породнились два известных рода, и двое влюбленных обрели счастье. Бригитта ни о чем не могла говорить, кроме будущей свадьбы и своего платья. Она должна была выйти замуж в июне, до которого, как ей казалось, была еще целая вечность. Беата была искренне рада за сестру. Именно об этом Бригитта мечтала с самого детства: муж, дети, вечеринки, наряды и драгоценности. И теперь она получит все. Повезло еще и в том, что жених пока оставался в Берлине, то есть избежал непосредственной опасности: отцу удалось пристроить сына адъютантом к генералу. Отца заверили, что молодого человека не пошлют на фронт, так что Бригитте не о чем было беспокоиться. Ее свадьба не за горами, и будущее казалось вполне надежным. Беата выглядела абсолютно безмятежной и покорно выносила веселый щебет Бригитты. Она пообещала сестре сшить нижнее белье для приданого и с умиротворенным видом сидела в своей комнате, проворно орудуя иглой. Повсюду были разбросаны обрезки светлого атласа и кружев. Ее словно ничуть не волновало, что младшая сестра выходит замуж первой. Гораздо больше Беату интересовали военные сводки. А раз в неделю она получала письмо от Антуана через его швейцарского кузена и с облегчением убеждалась, что возлюбленный жив и здоров. Он находился где-то под Верденом, и Беата, сидя за шитьем, постоянно думала о нем или в тысячный раз перечитывала его письма. Мать успела заметить одно или два письма, но обычно Беата вставала пораньше и сама забирала почту, так что никто не знал, сколько именно писем она получила и как часто они приходят. Их любовь только крепла, и оба были готовы ждать сколько угодно. Беата поклялась себе и Антуану, что, если с ним что-то случится, она вообще не выйдет замуж. Ей это казалось вполне естественным. Она не могла представить, что способна полюбить кого-то так, как любит его. Отец заметил ее неестественное, как ему казалось, спокойствие и вообразил, что дочь печалит затянувшееся девичество. Бедняжке давно пора было выйти замуж, и у Якоба разрывалось сердце от любви и жалости к несчастной девочке. Это побудило его потолковать кое с кем из знакомых, и в марте он решил, что нашел для Беаты достойного жениха. Якоб не сразу остановился на этом человеке, но по здравом размышлении решил, что лучшего мужа для дочери не найти: бездетный вдовец, из прекрасной семьи и с большим состоянием. Для Беаты Якоб хотел кого-то постарше и посолиднее, чем тот легкомысленный красавец, в которого влюбилась Бригитта: незрелый вертопрах, к тому же определенно избалован, хотя Якоб и считал его довольно милым мальчиком. Кроме того, Бригитта была без ума от него. А вот мужчина, которого Якоб выбрал для старшей дочери, был вдумчивым, уравновешенным и очень неглупым человеком. Не слишком красив, но и не урод, хотя успел полысеть. В свои сорок два года он уже отрастил довольно солидное брюшко, но при высоком росте это было не так заметно. Зато Якоб знал, что он будет беречь и лелеять жену. Якоб осторожно поговорил с возможным женихом, и тот заверил, что для него большая честь стать мужем столь прелестной девушки. Его жена скончалась пять лет назад после тяжелой болезни, и он не думал о втором браке. Человек он был спокойный, как и Беата, терпеть не мог светской жизни и хотел тишины и мира в доме. Якоб и Моника пригласили его на ужин и настояли, чтобы Беата вышла к столу. Она хотела остаться у себя, тем более что Бригитта гостила у родителей жениха в Берлине, где развлекалась на бесчисленных вечеринках, а у Беаты не было желания куда-то идти без нее. Но она понимала, что ей все равно придется выезжать без сестры, когда та переберется к мужу в Берлин. Родители приказали ей спуститься вниз, не объяснив зачем. Беата появилась в гостиной, похожая на сказочную принцессу в темно-синем бархатном платье, с ниткой крупного жемчуга на шее и крохотными бриллиантами в ушах. Она почти не обратила внимания на гостя, тем более что никогда раньше его не видела, однако вежливо поздоровалась, пожала руку и уже через несколько минут отошла от него, посчитав, что отец счел нужным пригласить кого-то из банка. За ужином их усадили рядом. Беата учтиво отвечала на вопросы гостя, думая об Антуане и полученном сегодня письме, но сама с соседом не заговаривала. Его голос доносился до нее словно издалека. Беата послушно растягивала губы в улыбке, произносила какие-то фразы, и гость, приняв равнодушие за стеснительность, нашел ее очаровательной. Холодность Беаты завораживала ее соседа, хотя сама она едва замечала его, тем более что не имела ни малейшего понятия, зачем приглашен этот человек, и считала, что лишь по чистой случайности оказалась рядом с ним за ужином. Этим вечером Беата тревожилась за Антуана больше обычного. Причиной тому было полученное после долгого молчания письмо, в котором он писал о разгроме французской армии под Верденом. Сидя за столом, она почти не обращала внимания на окружающих. Все ее мысли были об одном, и, с трудом дотянув до конца ужина, Беата пожаловалась на головную боль и потихоньку ускользнула: ей показалось более благоразумным уйти незаметно. Она даже не потрудилась попрощаться, и несколько растерявшийся жених спросил Якоба, когда родители намереваются поговорить с невестой. Якоб пообещал не затягивать с разговором. Он хотел для старшей дочери такого же счастья, как для Бригитты, и был уверен, что именно этот человек предназначен ей судьбой. Будущий муж даже разделял страсть Беаты к трудам греческих философов, которые и попытался обсудить с ней за ужином, но девушка только рассеянно кивала в ответ на каждую его фразу, не слыша по-настоящему ни единого слова, потому что витала где-то очень далеко, не в силах вернуться на землю. Но ничего не подозревавший жених нашел ее милой, скромной и хорошо воспитанной девушкой. Наутро настроение ее значительно улучшилось. Беата только что получила еще одно письмо от Антуана, где тот заверял, что жив, здоров и по-прежнему безумно в нее влюблен. Под Верденом французам пришлось пережить настоящий ад, кошмар наяву, и многие до сих пор не оправились от пережитых испытаний. Но уже сознания того, что Антуан жив, оказалось достаточно, чтобы Беата была на седьмом небе от счастья, и отец только радовался, глядя на улыбающуюся дочь. Пригласив Беату в библиотеку, он первым делом спросил, как ей понравился вчерашний ужин. Беата вежливо ответила, что все было прекрасно. На расспросы о соседе по столу она пожимала плечами, объясняя, что почти не обратила на него внимания. Пожалуй, он человек довольно приятный, но это все, что она может о нем сказать. Было совершенно ясно, что девушка понятия не имела о намерениях родителей. Слушая отца, Беата все больше бледнела. Он объявил, что тот человек, с которым она сидела рядом за ужином и которого едва заметила, не говоря уже о каких-то чувствах по отношению к нему, готов жениться на ней. Мало того, не видит причин для отсрочки. Он хотел бы сочетаться с ней браком как можно скорее, и отец считал, что скромная свадьба, устроенная вскоре после бракосочетания Бригитты, скажем, в июле, будет вполне уместна. Если же Беата предпочитает выйти замуж раньше младшей сестры, самым подходящим месяцем будет май. Нет никакой необходимости ждать. Время военное, и тянуть с помолвкой нет смысла. Потрясенная, Беата оцепенела, с ужасом глядя на отца. Якоб не сразу распознал гримасу отвращения и продолжал распространяться о свадебных планах. Но Беата, немного придя в себя, вскочила и в панике забегала по комнате. В ее речи было столько ярости и возмущения, что Якоб не верил собственным ушам. Не такого он ожидал от дочери. Не этого хотел. Он почти убедил вдовствующего претендента на руку Беаты, что брак — дело решенное, и даже обсудил с ним условия брачного контракта и сумму приданого. Какой будет стыд, если Беата откажется выйти за него замуж! Но она всегда была такой хорошей, послушной девочкой, что Якоб все же надеялся, что рано или поздно дочь послушает отца. — Я даже не знаю его, папа, — со слезами пробормотала она. — Он достаточно стар, чтобы быть моим отцом, и я не хочу выходить за него! Если ты потребуешь, чтобы я делила с ним постель, я предпочту умереть старой девой. Отец явно смутился, слушая столь откровенную расшифровку его намерений, и решил предоставить матери уговаривать взбунтовавшуюся дочь. Но перед этим еще раз попытаться урезонить ее, тем более что ожидал не яростного сопротивления, а восторга. — Тебе придется довериться моему суждению, Беата. Он — тот, кто тебе нужен. Разумеется, ты в своем возрасте еще питаешь романтические иллюзии насчет любви, совершенно беспочвенные в реальном мире. На деле же тебе необходим спутник жизни, который разделял бы твои интересы, уважал и почитал тебя и стал бы тебе надежной опорой. Остальное придет со временем, обещаю тебе. Ты куда рассудительнее сестры и нуждаешься в таком же практичном и разумном человеке, как сама. Тебе совершенно не нужен глупый молокосос со смазливой физиономией. Твоим мужем должен стать человек, который смог бы защищать и обеспечивать жену и детей. Человек, на которого можно положиться. С кем есть о чем поговорить. В этом смысл супружеской жизни, Беата. Не в романтике, балах и вечеринках. Такой женщине, как ты, это совершенно ни к чему. Солидный, надежный мужчина — вот кто тебе необходим, — наставительно подытожил Якоб. Беата круто развернулась и яростно уставилась на отца. — Вот ты и спи с ним. Я не дам ему дотронуться до меня. Я не люблю этого человека и не выйду за него замуж только потому, что ты этого желаешь! И не позволю, чтобы меня продавали в рабство чужому человеку, словно скотину или вещь! Ты не имеешь права так поступать со мной! — А я не позволю так со мной разговаривать! — прогремел Якоб, дрожа от гнева. — И что, по-твоему, я должен делать? Отойти в сторону и смотреть, как ты доживаешь жизнь старой девой? Что будет с тобой, когда мы с твоей матерью умрем и ты останешься одна? А этот человек позаботится о тебе, Беата, чего еще желать? Ты не можешь сидеть дома и ждать прекрасного принца, который приедет и увезет тебя. Принца такого же умного, серьезного и увлеченного книгами, как ты сама! Возможно, ты предпочитаешь университетского профессора, но ему просто не по карману обеспечивать тебя так, как ты привыкла и как того заслуживаешь. Этот же человек нашего круга и достаточно богат, чтобы ты ни в чем не нуждалась. Твой долг перед будущими детьми — выйти замуж за достойного, порядочного, состоятельного человека, а не за голодающего художника или писателя, который оставит тебя, умерев в какой-нибудь канаве. Мы с твоей матерью знаем, что делаем. Ты же молодая, глупенькая идеалистка. Истинная жизнь — не в книгах, которые ты читаешь. Она здесь, именно здесь, и ты поступишь, как скажу я. — Раньше я умру, — бросила Беата, не отводя глаз от отца и, похоже, не собираясь отступать. Якоб никогда не видел дочь такой неуступчивой и решительной и только сейчас догадался о причине, догадался о том, что просто никогда не приходило ему в голову, если речь шла о Беате. И только сейчас он отважился задать ей единственный вопрос. Голос его заметно дрожал: Якоб очень боялся того, что может услышать. — Ты в кого-то влюблена? Он и представить такого не мог. Беата почти все время сидела дома. Но он все понял по ее глазам. Понял — и только поэтому осмелился спросить. Беата поколебалась, прежде чем ответить. Она понимала, что должна сказать правду. Иного выхода она просто не видела. — Да, — обронила она, гордо выпрямившись. — Почему ты не призналась мне? — устало вздохнул отец, хватаясь за сердце. Сейчас он казался убитым горем и одновременно взбешенным. Но всего хуже, Якоб чувствовал, что его предали. Беата позволила ему хлопотать о свадьбе, не потрудившись объяснить, что на свете есть человек, который ей глубоко небезразличен. И этого вполне достаточно, чтобы поставить под угрозу союз, в котором дочь наверняка была бы счастлива. — Кто он? Я его знаю? — допытывался Якоб, передернувшись, словно кто-то прошел по его могиле. Беата покачала головой и тихо проговорила: — Не знаешь. Я встретила его этим летом в Швейцарии. Настала пора быть абсолютно честной с отцом, иного выхода просто не было. Правда, момент истины настал скорее, чем Беата хотела или ожидала, и теперь оставалось только молиться, чтобы отец был справедлив и честен с ней. — Почему ты ничего не сказала? Мать знает об этом? — Нет. Никто не знает. Мама и Бригитта знакомы с ним. Но тогда он был всего лишь другом. Я хочу выйти за него, когда война закончится. Он собирается приехать и познакомиться со мной. — В таком случае пусть приезжает, — процедил отец, который, несмотря на охватившую его ярость, все же намерен был проявить благородство и рассудительность по отношению к любимой дочери, пусть даже та и жестоко ошибается. — Он не может сейчас приехать, папа. Он на фронте. — Твои братья знакомы с ним? Беата снова покачала головой и ничего не ответила. — Почему ты ни словом не обмолвилась о нем, Беата? Я чувствую, что ты что-то утаиваешь. Он был прав. Прав, как всегда. — Он из хорошей семьи. У них свое поместье, — пробормотала Беата, дрожа от ужаса. — Прекрасно образован и умен. Он любит меня, папа, и я люблю его. По ее щекам бежали слезы. — В таком случае почему ты все держала в секрете? Что ты скрываешь от меня, Беата? — прогремел отец, и Моника, стоявшая у подножия лестницы, сжалась от страха. — Он католик и француз, — прошептала Беата. Крик раненого льва вырвался из горла Якоба. Это было так жутко, что девушка стала отступать, а отец все продолжал на нее надвигаться и остановился только тогда, когда безжалостно стиснул плечи Беаты и стал трясти дочь с такой силой, что у нее застучали зубы. — Как ты посмела! — заорал он ей в лицо. — Как посмела сотворить такое со мной?! Ты не выйдешь за христианина, Беата! Никогда! Раньше я увижу тебя мертвой! А если ослушаешься меня, умрешь для всех нас! Я запишу твое имя в семейный поминальник! Ты больше не увидишь этого человека, ясно тебе? И пойдешь под венец с Ролфом Хоффманом в тот день, который я назначу! Я скажу ему, что все решено. А своему дружку-французу передашь, что больше никогда не увидишь его и не заговоришь с ним. Ты все поняла? — Ты не можешь так поступить со мной, папа, — всхлипнула Беата, задыхаясь. Она не откажется от Антуана, не выйдет за избранника отца, что бы с ней ни делали. — Могу и хочу. Через месяц ты станешь женой Хоффмана. — Папа, нет! Она, рыдая, упала на колени, но отец попятился, вылетел из библиотеки и поднялся наверх. Беата долго стояла на коленях, продолжая плакать, пока не пришла сокрушенная горем мать и не опустилась на пол рядом с дочерью. — Беата, что ты наделала? Ты должна забыть его. Знаю, он хороший человек, но не можешь же ты стать женой француза, человека, с чьей страной мы воюем, и к тому же католика! Твой отец исполнит угрозу и запишет твое имя в книге поминовения мертвых! Моника была вне себя, однако, встретившись с взглядом дочери, осеклась. — Я все равно умру, мама, если не стану его женой! Я люблю Антуана и не выйду за этого ужасного человека. Конечно, Беата сознавала, что Хоффман вовсе не так ужасен, но в ее глазах он был стар и не был Антуаном — два самых непростительных недостатка. — Я так и скажу отцу. Но он ни за что не позволит тебе выйти за Антуана. — Мы решили пожениться после войны. — Ты должна сказать ему, что ничего не выйдет. Не можешь же ты отречься от всего, что составляет суть твоей жизни! — Мы любим друг друга! — Вы оба — глупые дети. Его семья тоже не потерпит такого брака и укажет ему на порог. Как вы будете жить? На что? — Я умею шить… могу стать модисткой, учить детей, на это моих знаний хватит. Папа не имеет права меня принуждать! Но обе знали, что у отца есть все права. Он сделает так, как пожелает, и уже сообщил дочери, что та умрет для семьи, если свяжет свою жизнь с христианином. Моника знала, что он так и поступит, но не могла допустить и мысли о том, что больше никогда не увидит Беату. Слишком высокая цена за любовь! — Умоляю тебя, не делай этого, — заклинала она дочь. — Послушайся отца! — Ни за что, — всхлипнула Беата, обнимая мать. Якоба недаром считали человеком умным и предусмотрительным. Он в этот же день сказал Ролфу Хоффману, что Беата слишком молода, неразумна и, похоже, боится… физических отношений между мужчиной и женщиной, поэтому он не уверен, так ли уж готова его дочь вступить в брак. Лгать Якобу не хотелось, но и правды сказать он не мог. Вздохнув, он объяснил, что, возможно, им следует получше узнать друг друга и когда Беата привыкнет к мысли о семейной жизни… Хоффман разочарованно кивнул, но все же сказал, что готов ждать, сколько потребуется. Он и в самом деле был не против подождать, понимая, что имеет дело с невинной молодой девушкой. При первом знакомстве она показалась ему скромной и застенчивой. Но даже покорная дочь имела право познакомиться с человеком, собиравшимся жениться на ней и уложить в свою постель. Якоб был благодарен Ролфу за понимание и терпение и пообещал, что Беата в конце концов одумается. Вечером она не спустилась к ужину, и Якоб не видел ее несколько дней. По словам матери, Беата не вставала с постели. Она написала Антуану, рассказала о случившемся и добавила, что отец никогда не согласится на их брак, но она все равно готова выйти за Антуана либо после войны, либо когда он захочет. Она больше не чувствует себя спокойно в собственном доме, зная, что отец не оставит попыток выдать ее за Ролфа. Беата знала также, что могут пройти недели, прежде чем придет ответ от Антуана. Целых два месяца от него ничего не было. Только в мае пришло письмо, и все это время Беата изнемогала от страха, что его или ранили, или убили, или, убоявшись гнева Якоба, он решил отступиться от нее и никогда больше не писать. Верным оказалось первое предположение. Месяц назад Антуан был ранен, и его отправили в госпиталь в Ивето, на побережье Нормандии. Антуан едва не потерял руку, но сейчас успокаивал Беату, что вскоре совершенно поправится, а к тому времени, как она получит это письмо, уже будет дома, в Дордони, и сообщит родным, что собрался жениться. На фронт он больше не вернется и слышать ничего не желает о войне. Прочтя это, Беата испугалась, что ему пришлось куда хуже, чем он представил в письме, но Антуан несколько раз повторил, что выздоравливает и очень-очень любит ее. Беата немедленно написала ответ и отослала, как и всегда, через его швейцарского кузена. Теперь оставалось только ждать. Антуан надеялся, что семья примет Беату в свое лоно, они смогут пожениться и жить в его имении в Дордони. Хотя, нужно сказать, привезти немку во Францию в такое время или даже после войны — дело совсем непростое. Что же говорить о разных вероисповеданиях? Его семье наверняка это не понравится. Женитьба французского графа на еврейке для них такой же мезальянс, как для ее семьи брак еврейки с французом-католиком. Поэтому Антуан предупреждал Беату, что их ждут нелегкие времена. Беата и сама не сомневалась в этом и, написав письмо, старалась не выходить из дома. Помогала матери по хозяйству и старалась держаться подальше от отца. Тот не оставлял попыток заставить дочь поближе познакомиться с Ролфом, но Беата упорно отказывалась, заявив, что никогда не выйдет за этого человека и не желает больше его видеть. Она так побледнела и похудела, что походила на привидение, и вид дочери разрывал материнское сердце. Моника постоянно заклинала ее послушаться отца, уверяя, что без этого у них не будет ни мира, ни покоя. Непокорная дочь так больно ранила сердца родителей, что теперь в доме царила поистине кладбищенская атмосфера. Приехавшие в отпуск братья безуспешно пытались убедить сестру оставить мысль о браке с чужаком, а Бригитта, целиком захваченная предсвадебным возбуждением, так разозлилась, что буквально набросилась на сестру. — Как ты могла сделать такую глупость и признаться папе? — возмущалась она. — Не хотела ему лгать, — просто ответила Беата. Но с той поры отец видеть никого не желал. Злился на всех без исключения, считая всех виноватыми в глупости и предательстве Беаты. Особенно больно ранило его то, что он назвал предательством, словно дочь влюбилась в Антуана исключительно назло отцу. В его глазах ничего хуже Беата сделать не могла. Наверное, он и через много лет не оправился бы от этого удара, даже если бы дочь отказалась от Антуана, чего делать она решительно не собиралась. — Ты не любишь его по-настоящему, — заявила Бригитта со всей самоуверенностью восемнадцатилетней особы, поймавшей своего волшебного принца и теперь жалевшей свою глупую сестру. Все ее переживания она считала полной чушью. То, что казалось ей в Женеве романтическим приключением, не имело больше никакого смысла. Она восторгалась браком, который устроил для нее отец, и не представляла ничего лучше. — Ты даже не знаешь его! — упрекала она сестру. — Не знала тогда. Зато знаю сейчас, — поправила ее Беата. Они с Антуаном открыли друг другу душу в письмах, но и в Женеве, после трехнедельного знакомства, были уверены в своих чувствах. — Может, для тебя это вздор, но я знаю, что это моя судьба. — Даже если папа запишет тебя в поминальник и никогда не позволит видеться с нами? При мысли об этом — а ни о чем больше она не могла думать последние два месяца — Беате стало нехорошо. — Надеюсь, он не сделает такого со мной, — с трудом произнесла она. Представить невозможно, что больше она не увидит мать, братьев и даже Бригитту! Но и отказаться от любимого тоже немыслимо! Пусть даже отец сначала и выгонит ее из дома, Беата надеялась, что со временем он смягчится. Если же она потеряет Антуана, то это навсегда. А родных потерять невозможно. — Но если папа все же не отступится и запретит нам видеться с тобой? — не унималась Бригитта, вновь вынуждая сестру осознать всю степень риска, на который та идет. — Что тогда будет? — Подожду, пока он одумается, — грустно вздохнула Беата. — Не одумается. Никогда, особенно если свяжешься с христианином. Отец еще может простить тебе отказ выйти за Ролфа. Но француз… Это совершенно ни в какие ворота не лезет! Он не стоит этого, Беата. И никто не стоит. Бригитта была счастлива получить одобрение родителей: у нее просто не хватило бы дерзости или мужества пойти по стопам сестры или хотя бы пригрозить сделать что-то подобное. — Только не натвори глупостей, из-за которых может расстроиться моя свадьба! — предупредила Бригитта, и Беата согласно кивнула. — Ни за что, — пообещала она. Так получилось, что ответ от Антуана пришел за неделю до свадьбы Бригитты. Реакция его семьи оказалась вполне предсказуемой. Родные сказали, что, если он женится на немецкой еврейке, двери дома для него закроются. Отец разве что не выгнал его, запретив взять с собой вещи. По французским законам отец не мог лишить его наследства и титула, но объявил сыну, что если тот женится на Беате, пусть не показывается родителям на глаза. Антуан был так взбешен, что немедленно уехал в Швейцарию, куда, как он надеялся, приедет и Беата. Он мог предложить только одно: переждать войну в Швейцарии, если она все еще готова выйти за него, хотя прекрасно знал, что будет означать для них полная изоляция от родственников. Кузен сказал, что новобрачные могут жить с ним и его женой и работать на ферме. Антуан не скрывал, что это будет нелегко, тем более что денег ниоткуда ожидать не приходится. Его кузен совсем небогат, и они будут вынуждены жить на его попечении и сами зарабатывать на жизнь. Антуан готов был пойти на это, остальное зависело от Беаты. Он добавил, что поймет и не осудит, если она решит, что ей слишком тяжело оставить семью. И что будет любить Беату, каким бы ни было ее окончательное решение. Он сознает, что, выйдя за него, она должна пожертвовать всем, что любит и ценит в жизни, всем, что ей знакомо и дорого. Больше всего тронуло Беату то, что сам Антуан уже пожертвовал всем ради нее. Оставил семью в Дордони без надежды когда-либо вернуться и сейчас, одинокий и раненый, живет на какой-то ферме в Швейцарии. И сделал он это для нее! Их страны по-прежнему воюют, даже если для Антуана война уже окончена. Конечно, Беата хотела бы посетить Германию и повидать родных, если отец позволит. Но пока война не кончится, это для них исключено. Остается только ждать в Швейцарии и положиться на судьбу. Может, к тому времени семья Антуана смягчится? Правда, Антуан писал, что это вряд ли возможно: слишком жестокий скандал предшествовал его отъезду. Даже Никола, его брат, отказывался говорить с Антуаном, а ведь они всегда были близки. Для Антуана эта потеря была самой тяжелой. Неделя перед свадьбой сестры прошла, как в тумане. Беата терзалась мучительными Мыслями, понимая, что она должна принять решение. Двигаясь, как автомат, она выполняла все, что от нее требовали. Окружающий мир казался ей сном. По иронии судьбы Бригитта с мужем собирались провести медовый месяц именно в Швейцарии, которую Якоб считал самым безопасным местом в Европе. Они будут жить в Альпах, недалеко от той фермы, где ее ждет Антуан! Беате хотелось немедленно уехать, но она пообещала сестре не портить ей свадьбы и сдержала слово. Бомба взорвалась через два дня, когда отец потребовал, чтобы она написала Антуану, что навсегда порывает с ним. К этому времени братья вернулись к месту службы, Бригитта отправилась в свадебное путешествие, и отец принялся за Беату. Битва была короткой и яростной. Беата отказалась пообещать отцу никогда не видеться с Антуаном, тем более что он уже ждет ее в Швейцарии. Мать, едва не бившаяся в истерике, безуспешно пыталась успокоить обоих. Окончательно выведенный из себя отец заявил, что если Беата не бросит своего католика, пусть убирается к нему, но после этого обратный путь ей заказан. И что они с матерью будут сидеть по ней шиву[1], как по мертвой. Никогда никто из них и словом о ней не обмолвится. Именно несправедливость отца и нескрываемая злоба, звучавшая в каждом его слове, побудили Беату принять окончательное решение. Спустя несколько часов, истощив все аргументы и просьбы взглянуть на вещи здраво и хотя бы попытаться узнать Антуана, потерпевшая поражение Беата ушла к себе, собрала в два небольших саквояжа вещи, которые, по ее мнению, могли понадобиться ей на ферме, и положила сверху фотографии родных. Потом с плачем вынесла саквояжи в коридор. Мать, рыдая, стала умолять дочь: — Беата, не делай этого… он ни за что не позволит тебе вернуться домой. За все годы супружеской жизни Моника еще не видела мужа в таком гневе, и, хотя она боялась потерять дочь, предотвратить трагедию было не в ее силах. — Ты будешь всегда жалеть об этом! — Знаю, — снова заплакала Беата, — но другого никогда не полюблю. И не хочу его терять. Но и родных терять было страшно. — Ты будешь писать мне, мама? — спросила Беата, снова почувствовав себя ребенком, когда мать обняла ее и их слезы смешались. Беата целую вечность ждала ответа матери и наконец поняла, что означает ее молчание. Стоит ей выйти за порог родного дома — и она будет мертва для всех. Так повелел отец, и матери не остается ничего, кроме как повиноваться мужу. Она не переступит границ, установленных хозяином дома, даже ради собственной дочери. Его слово было законом для нее и детей. А Якоб твердо намеревался объявить Беату мертвой. — Я напишу тебе, — тихо сказала Беата, прильнув к матери, как малое дитя, каким она во многом оставалась до сих пор, хотя этой весной ей исполнился двадцать один год. — Он не позволит мне получать твои письма, — прошептала Моника, прижимая к себе дочь. Видеть, как она уходит, было хуже смерти. — О, дорогая, будь счастлива с этим человеком… надеюсь, он станет тебе хорошим мужем, — всхлипнула она. — Хоть бы он оказался достоин такой жертвы. О, дитя мое, я больше никогда тебя не увижу! Беата, зажмурившись, крепко обняла мать. С верхней площадки лестницы за ними молча наблюдал отец. — Значит, уходишь? — сурово спросил он, наконец. Впервые отец показался Беате стариком. До сих пор она всегда считала его молодым, но теперь все изменилось. Он терял любимого ребенка, которым гордился больше, чем остальными детьми. Последнего, который еще оставался дома. — Да, — едва слышно прошептала Беата. — Я люблю тебя, папа. Ей хотелось броситься к нему, вымолить прощение, но по выражению отцовского лица Беата поняла, что не стоит и пытаться. — Сегодня ночью твоя мать и я справим шиву по тебе. Прости тебя Господь за все, что ты делаешь. Беата не посмела ничего ответить отцу. Только поцеловала мать в последний раз, подняла саквояжи и стала медленно спускаться вниз, слыша за своей спиной рыдания матери. Отец молчал. — Я люблю вас! — крикнула Беата, прежде чем закрыть за собой дверь. Ответа не было. Ни единого звука, если не считать рыданий матери. Дверь тихо закрылась. Беата шла, пока не увидела такси. Подала водителю саквояжи и попросила отвезти ее на вокзал. Всю дорогу она проплакала, сидя на заднем сиденье. Водитель молча взял деньги. В эти дни почти в каждой семье были свои трагедии, и он не хотел ничего знать. Всех не пожалеешь, у него и своих бед достаточно. Беате три часа пришлось ждать поезда до Лозанны. Времени более чем достаточно, чтобы передумать. Но девушка отлично сознавала, что не сделает этого. Всем своим существом она ощущала, что ее будущее — с Антуаном. Ведь и он пожертвовал для нее не меньшим. Никто не знает, что сулит им судьба, но с самой первой их встречи стало ясно, что они предназначены друг для друга. Беата не видела Антуана с самого сентября, но он стал частью ее души. Ее жизнью. Они принадлежат друг другу. Совсем как ее родители. Бригитта тоже принадлежит человеку, за которого вышла замуж. У каждого своя дорога. И если удача будет на ее стороне, она когда-нибудь снова встретится с родными. А пока пойдет своим путем. Беата не могла поверить, что ее отец навсегда останется таким неумолимым, как сегодня. Рано или поздно он обязательно сдастся. В поезде Беата снова принялась плакать, пока наконец не заснула. Соседка по купе, почтенная старушка, разбудила ее перед самой Лозанной. Беата вежливо поблагодарила ее, вышла на перрон и огляделась. Она вдруг почувствовала себя сиротой, хотя догадалась послать Антуану телеграмму из Кельна. И тут вдруг увидела, как он спешит ей навстречу. Рука была на перевязи, но он добежал до Беаты, притянул ее к себе здоровой рукой и прижал так крепко, что она задохнулась. — Я не знал, приедешь ли ты. Боялся, что не… я потребовал от тебя слишком многого… Они оба плакали, но не замечали своих слез. Антуан все повторял и повторял, как сильно любит ее, и Беата благоговейно слушала. Теперь он — вся ее семья, ее муж, ее настоящее и будущее, отец детей, которые у них родятся. Он для нее — все на свете, как и она — для него. И не важно, какие трудности им придется вынести. Главное — они вместе. И как ни тяжело было оставить родных, Беата знала, что поступает правильно. Они долго стояли на платформе, наслаждаясь единением, прильнув друг к другу. Затем Антуан здоровой рукой поднял саквояж, Беата подхватила второй, и они прошли в здание вокзала, где их ждали кузен с женой. Антуан так и сиял, а Беата нежно улыбалась ему. Кузен уложил саквояжи в багажник машины, и Антуан снова привлек Беату к себе. Он не смел поверить, что она действительно приедет! Но она приехала! Все бросила ради него. Они уселись на заднее сиденье машины, и Антуан, обняв ее, поцеловал. У него не находилось слов, чтобы высказать, что она значит для него. Машина медленно покатила по улицам Лозанны и выехала за черту города. Беата тихо сидела рядом с Антуаном. Она не может позволить себе оглядываться на прошлое. Вперед. Только вперед. Отец наверняка исполнил свое обещание внести ее имя в поминальную книгу. Прошлой ночью по ней справили шиву. Для родных она мертва. Глава 4 Ферма кузена Антуана оказалась маленькой и простой. Местность была прекрасной, дом — теплым, уютным, хоть и без претензий. Две небольшие спальни располагались рядом. В одной из них появились на свет трое хозяйских детей. Они выросли и давно уже разъехались по городам. Никто не захотел работать на ферме. Кухня была большой и удобной, а гостиной никто никогда не пользовался. Антуан объяснил, что хозяева фермы находятся в дальнем родстве с его матерью; они рады принять у себя молодых людей и будут благодарны за помощь на ферме. Пока же работниками у них были всего двое молодых парней, живущих в крошечном коттедже и помогавших с пахотой, сбором урожая и уходом за коровами. Здесь, в горах над Лозанной, трудно было представить, что где-то в мире существуют беды и невзгоды. Ферма казалась затерянной на самом краю земли. Родственники Антуана, Мария и Вальтер Цуберы, были приветливыми, дружелюбными людьми, и хотя получили неплохое образование, денег имели недостаточно, а потому выбрали жизнь, которую могли себе позволить. Их родные жили в Женеве и Лозанне, дети же эмигрировали в Италию и Францию. Цуберы были примерно того же возраста, что и родители Беаты, хотя, возможно, и немного постарше. Суровое, трудное, заполненное работой существование пошло им на пользу. А убежище, предложенное ими Антуану, было идеальным для молодой пары, нуждавшейся в крове. Антуан намеревался делать все, что сможет, в благодарность за жилье, но искалеченная рука вряд ли позволит ему работать в полную силу. Последствия ранения еще долго будут сказываться. Позже, меняя Антуану повязку и массируя руку, Беата не могла отвести взгляд от страшной раны. Зрелище потрясло ее. Шрапнель почти уничтожила мышцы и нервы левой руки. Врачи обнадежили, что Антуан со временем снова сможет пользоваться ею, но никто из них не мог сказать, свободно ли. Очевидно, полностью восстановить функции руки будет невозможно. Разумеется, это нисколько не повлияло на чувства Беаты к нему. К счастью, Антуан не был левшой. Он предложил Вальтеру помогать с лошадьми, поскольку прекрасно в них разбирался, а больная рука в этом деле не помеха. Остальное ляжет на плечи Беаты и парней. После обеда, состоявшего из супа и сосисок, Беата предложила готовить и делать все, что потребует Мария. Та пообещала научить ее доить коров, и Беата удивленно посмотрела на нее. Она впервые была на ферме и понимала, что ей еще многое предстоит узнать. Беата оставила ради Антуана не только семью, родной дом и город, но и жизнь, к которой привыкла. Отдала ради него все, но и он пожертвовал всем. Для каждого из них это стало началом нового пути, а без Цуберов им было бы просто некуда идти и не на что жить. После обеда Беата горячо поблагодарила Марию и помогла ей мыть посуду. Впервые в жизни Беата ела трефные[2] продукты. И хотя вкус был ей незнаком, здесь, на ферме, было не до капризов. Вся ее жизнь в мгновение ока переменилась. — Когда вы собираетесь пожениться? — сочувственно спросила Мария тоном заботливой матери. Она волновалась за Беату с тех самых пор, как Антуан написал им и спросил, смогут ли они принять молодую пару. Цуберы по натуре были людьми не только великодушными и гостеприимными, но и сговорчивыми, тем более что родные дети давно их покинули, а эти молодые люди станут им верными помощниками. — Не знаю, — тихо ответила Беата. У них с Антуаном еще не было времени поговорить об этом. Все вокруг казалось таким новым и непривычным, а она еще не отошла от шока последних дней в Кельне. Только поздно вечером молодые люди смогли потолковать о планах на будущее. Антуан постелил себе на диване в гостиной и, с полного одобрения Марии, отдал в распоряжение Беаты маленькую спальню. Антуан заверил родственников, что они с Беатой скоро поженятся: Мария не желала, чтобы они жили в грехе под ее крышей, и Вальтер полностью соглашался с ней. Впрочем, молодым людям и самим не терпелось стать мужем и женой. Сразу после приезда Антуан навел справки и узнал, что им как иностранным гражданам требуется разрешение на брак в Швейцарии. Решив как можно скорее раздобыть необходимые документы, он посадил Беату в одолженный у Вальтера грузовик и повез в соседний город. Оказалось, что им нужны паспорта, которые позволят зарегистрироваться в мэрии, и два швейцарских гражданина в качестве свидетелей. Тот факт, что дедушка Антуана со стороны матери был швейцарцем, особого значения не имел. Мать была француженкой, следовательно, и Антуан считался французом. Чиновник, принявший их, пообещал, что через две недели все необходимые бумаги будут получены. — Вы женитесь гражданским браком или церковным? — деловито осведомился слуга закона, и Антуан вопросительно взглянул на невесту. Они и не задумывались над тем; кто их поженит; Антуан полагал, что короткой гражданской церемонии в мэрии будет вполне достаточно. Поскольку никто из родственников, кроме Цуберов, не будет присутствовать на свадьбе, минимума необходимых формальностей вполне достаточно, чтобы получить свидетельство о браке и отныне жить спокойно и счастливо. Ни церемоний, ни фанфар, ни приема, ни балов, ни празднеств. Всего момент во времени, после чего они станут мужем и женой. Как и где это произойдет и кто их обвенчает, мало интересовало обоих. Услышав вопрос чиновника, Антуан нерешительно пожал плечами. Молодые люди вышли из мэрии, и Антуан, обняв невесту, нежно поцеловал ее. Беата удивленно покачала головой. — Подумать только, через две недели мы поженимся, — прошептала она. Не о такой свадьбе она мечтала в детстве, но во всем остальном это было воплощением ее мечты. Они встретились десять месяцев назад, полюбили друг друга с первого взгляда, и теперь Беата хотела только одного: провести с ним всю свою жизнь. Они еще не знали, где будут жить после войны, на какие средства и примут ли их родные. Все это, конечно, волновало Беату, но сейчас ей был нужен только Антуан. — Кто будет нас венчать? Все зависит от твоего желания, — мягко заметил Антуан. Клерк задал резонный вопрос. А вдруг Беата попросит, чтобы обряд провел раввин? От этой мысли Антуану почему-то стало не по себе, хотя он и не признался бы в этом. Впрочем, они могут зарегистрироваться в мэрии, но Антуан неожиданно осознал, что предпочел бы еще и обвенчаться у священника. — Я как-то не думала об этом. Мы не можем обратиться к раввину. Тебе пришлось бы перейти в иудейство, а для этого нужно выучить уйму всего. Это займет много лет, — рассудила Беата. А ведь им и две недели казались вечностью. Никто из них не собирался ждать годы, особенно сейчас, когда Беата здесь и они живут у Цуберов. И без того Антуан лежал без сна почти всю предыдущую ночь, зная, что она сейчас в постели, которую им придется делить после свадьбы. После всего, что им пришлось вынести, Антуан умирал от желания поскорее сделать ее своей. — А если нас поженит священник? — напрямую спросил он, и, хотя не собирался принуждать Беату, она сразу почувствовала, что сам он мечтает именно об этом. — Н-не знаю. Я никогда об этом не думала. Но просто зарегистрироваться в мэрии… очень уж тоскливо. Уверена, что нет никакой разницы, кто нас обвенчает: раввин или священник. Я всегда считала, что о нас печется единый Господь. По-моему, совсем не так важно, принадлежит он церкви или синагоге. Для Антуана подобные идеи оказались совершенно непривычными. В отличие от членов своей семьи Беата была крайне либеральна. На обратном пути они обсудили возможность ее обращения в католицизм. У Беаты были на удивление широкие взгляды, и она убедила Антуана, что именно так и поступит. Ей не хотелось отказываться от своей веры, но она слишком любила Антуана и понимала, что в случае ее обращения в католицизм они скорее смогут пожениться. Обрадованный Антуан остановил грузовик у маленькой церкви, к которой прилепился домик священника, вышел из машины, поднялся по древним каменным ступеням и позвонил в колокольчик. Судя по табличке, церковь была построена в десятом веке, и камни выглядели истертыми и выветренными. На пороге показался приветливо улыбавшийся священник. Антуан обменялся с ним несколькими словами и махнул рукой Беате. Та вышла из машины и настороженно приблизилась к ним. Она никогда в жизни не разговаривала со священниками, даже видела их крайне редко, разве что случайно на улице, но этот показался ей добрым. — Ваш жених говорит, что вы хотите обвенчаться, — начал священник, приветливо глядя на девушку. Та с наслаждением вдыхала горный воздух, любуясь раскинувшимся за церковью лугом с желтыми одуванчиками, рядом с которым располагалось маленькое кладбище с полуразрушенными памятниками. Рядом с церковью находились крохотная часовня и колодец, датированные четвертым веком. — Хотим, — согласилась Беата, стараясь не думать о том, что сказали бы родители, увидев ее разговаривающей со священником. Она подсознательно ожидала, что сейчас ее поразит громом, хотя каким-то уголком души ощущала абсолютный покой. — Насколько я понял, вы не католичка. Вам понадобятся уроки катехизиса, и, как я полагаю, вы желаете обратиться в другую веру. Беата невольно охнула. Как странно слышать эти слова! Она никогда не предполагала, что может иметь другую веру, кроме иудейской! Впрочем, и о свадьбе с католиком она никогда не помышляла. А изучение греческих философов позволило ей быть терпимой к другим религиям. Остается предположить, что со временем благодаря Антуану она свыкнется с новой верой. А пока что ради него перейдет в католицизм. — Можно было бы определить вас в воскресную школу вместе с местными ребятишками, но последняя группа только что приняла первое причастие, а занятия не начнутся до самого лета. А вы ведь, как я понял, хотели бы пожениться через две недели. Говоря это, священник посматривал на искалеченную руку жениха и невинное личико невесты. Антуан объяснил, что он француз, а Беата — немка, что его ранило на войне, что здесь у них почти нет родственников, если не считать кузена, на ферме которого они живут. Что Беата только вчера приехала из Германии и они хотят узаконить свои отношения. Именно от священника зависит, когда они соединят свои жизни. И священник понял их и пообещал сделать все возможное. Молодая пара произвела на него хорошее впечатление, их намерения явно были чисты, иначе вряд ли они остановились бы у церкви. — Почему бы вам не зайти, и мы обо всем договоримся, — пригласил он. Антуан и Беата оказались в маленькой, полутемной комнатке с огромным распятием на стене. Здесь горели свечи, а в углу стояла статуя Пресвятой Девы. Священник уселся за обшарпанный письменный столик, а Антуан придвинул два стула. И хотя атмосфера в крохотном помещении казалась мрачной, от улыбки священника сразу становилось легче. — Не могли бы вы приезжать сюда на часок каждый день? — спросил он, и девушка нерешительно кивнула. Она еще не знала, какой работы от нее потребуют на ферме и будет ли у Антуана время привозить ее в церковь. Если нет, то ей придется проделывать долгий путь пешком. Но она была готова и на это. — Д-да, — выдавила она, чувствуя себя не в своей тарелке, тем более что не совсем понимала, чего от нее хотят. — В таком случае, думаю, мы сумеем выучить ту часть катехизиса, которая необходима для вашего обращения. Правда, я предпочитаю идти медленно, шаг за шагом, и не один месяц, чтобы вы поняли каждое слово и были уверены, что готовы креститься. Но в вашем случае придется двигаться быстрее. Я стану учить вас самому необходимому, а остальное вы доучите самостоятельно. Это важный шаг в вашей жизни. Даже важнее брака. Сами увидите, какое это счастье — принять христианство. — Да… конечно, — прошептала она. Антуан взглянул на Беату, глаза которой выглядели огромными темными провалами на молочно-белом лице. Никогда еще она не казалась ему такой прекрасной, как сейчас, в этой освещенной желтоватым светом комнатке. — А если я не почувствую себя готовой… для… для крещения? Беата едва выговорила последнее слово. — В таком случае придется подождать. Вы всегда можете отложить венчание, — мягко пояснил священник, — поскольку вам нельзя венчаться, пока вы не перейдете в католическую веру. Он даже не упомянул о возможности перехода Антуана в иудаизм и о том, что им вполне можно ограничиться регистрацией в мэрии. В глазах священника единственным законным браком было венчание по католическому обряду. И, судя по нескольким оброненным фразам, Антуан тоже так считал. Еще одна громадная жертва, которую ей придется принести. Еще один шаг в неведомое. Но они сами согласились, что переход Антуана в иудаизм вряд ли разумен, тем более что на обучение уйдет уйма времени. Да поблизости и не было раввина, который мог бы его учить, если бы даже Антуан и решился. Но в любом случае это просто не имело смысла. Беата чувствовала, что, если она хочет стать женой Антуана и получить разрешение и благословение церкви, у нее нет иного выхода. Слушая священника, Беата вдруг осознала, что хочет именно этого. Библия всегда интересовала ее. Она любила читать жизнеописания Христа и святых. Возможно, именно это — ее судьба. К тому же она никогда не ощущала глубокой связи с иудаизмом и сейчас с чистой душой готовилась перейти в католицизм. Жена обязана следовать за мужем. Их любовь с самого начала требовала жертв от обоих. Значит, так тому и быть. Они еще немного поговорили со священником, и Беата пообещала прийти на следующий день. Святой отец сказал, что подготовит ее к крещению и браку за две недели, сам проводил молодых людей и помахал им на прощание. Антуан без труда вел машину правой рукой, положив неподвижные пальцы левой на руль. — Так что ты обо всем этом думаешь? — встревожено спросил он, в глубине души считая, что требует от невесты слишком многого. Он уже готов был удовлетвориться гражданской церемонией, не желая заставлять Беату идти против своей веры. Правда, Антуан понятия не имел, насколько она религиозна и как строго чтит традиции иудаизма. Он знал, что ее родные — ортодоксальные иудеи и именно потому для них было немыслимо выдать дочь за иноверца. Но так ли уж свято верит Беата? И насколько болезненным будет для нее переход в другую веру? — По-моему, он очень славный человек, и мне будет интересно учиться у него, — вежливо ответила девушка, и Антуан с облегчением заметил, что расстроенной она не кажется. Наоборот, Беата была странно спокойна, словно этот шаг не требовал от нее столь уж больших усилий. — А как ты относишься к обращению в католицизм? Если не хочешь, тебе не обязательно это делать. Мы просто поженимся в мэрии. Ты и так отказалась от всего ради меня, — негромко проговорил Антуан. — Но и ты тоже, — возразила Беата, отворачиваясь к окну, и после долгого молчания добавила: — Знаешь, я все-таки предпочла бы венчаться в церкви, особенно если это так много для тебя значит. Она снова обернулась. В глазах ее светилась легкая улыбка. — Это невероятно великодушно с твоей стороны, — кивнул Антуан, жалея, что не может бросить руль и обнять ее. — Я тебя люблю. — Но тут ему в голову пришла неожиданная мысль. — А наши дети? В какой вере ты хотела бы их воспитывать? Будь у них время больше общаться друг с другом, эти вопросы возникли бы уже раньше. Но они были поставлены в жесткие рамки почтовой корреспонденции и попросту не имели возможности обсуждать такие темы. Беата погрузилась в раздумье и, прежде чем ответить, серьезно взглянула на Антуана, поскольку близко к сердцу приняла все услышанное этим утром. Отныне ей придется принимать важные решения, которым предстоит изменить всю ее жизнь. — Полагаю, если мне предстоит стать католичкой и мы оба будем придерживаться одной веры, то и дети должны воспитываться католиками, не так ли? Беате это казалось вполне разумным. В отличие от родителей она не была глубоко религиозна, хотя чтила традиции и посещала синагогу, чтобы угодить отцу и матери. Беата надеялась, она была даже уверена, что, выйдя за Антуана, со временем станет истинной католичкой. Антуан благодарно кивнул невесте. Наверное, ее родители так яростно противились их браку, еще и опасаясь, что их будущим внукам предстоит стать католиками. И теперь их худшие предположения сбывались. — Пойми, не годится, что бы в семье был разлад, чтобы дети и родители исповедовали разные религии, хотя, судя по тому, что я читала, не думаю, что наши веры так уж не похожи. Антуан не стал возражать, и молодые люди в мире и согласии добрались до фермы и вышли из машины. Антуан обнял Беату за плечи и повел на кухню. За обедом они рассказали Вальтеру и Марии о поездке в мэрию, встрече со священником и уроках катехизиса, которые собралась брать Беата в последующие две недели. Беата извинилась за то, что ей придется покидать ферму каждый день, но Мария искренне порадовалась новостям. Она тревожилась за молодых с тех самых пор, как Антуан сообщил, что Беата — еврейка. После ухода мужчин, когда женщины принялись мыть посуду, Мария даже объявила, что только истинно любящий человек способен ради возлюбленного перейти в другую веру. — Должно быть, все это кажется тебе очень странным, — сочувственно добавила Мария, полная добродушная женщина, не имеющая особого жизненного опыта или широких интересов. В девятнадцать лет она вышла замуж за Вальтера и приехала на ферму, купленную им за два года до того. С тех пор вся ее жизнь превратилась в ежедневный тяжелый труд. Она рожала детей, выполняла свою долю работы, любила мужа, ходила в церковь. И хотя она много читала и была от природы умна, все же вела простое, незамысловатое существование. Как все здесь было не похоже на большой роскошный дом, в котором выросла Беата, на одежду и драгоценности ее матери и Бригитты! Невозможно было представить их в таком окружении! Беата невольно улыбнулась при мысли о том, насколько различна будет семейная жизнь ее и Бригитты! Они с Антуаном не собирались оставаться в Швейцарии навсегда и хотели после войны вернуться во Францию или Германию, в зависимости от того, чья семья сдастся первой. Антуан пока не знал, что будет делать, если ему запретят управлять поместьем в Дордони. Но после войны таких неприкаянных душ будет немало. И всем придется начинать новую жизнь в новых местах. Беата искренне считала, что им еще очень повезло. — Не странным, — спокойно ответила Беата. — Просто другим. Раньше я никогда не разлучалась с родными. Она ужасно тосковала по матери. И с сестрой они всю жизнь были неразлучны, но, поскольку Бригитта теперь живет в Берлине, все и так изменилось бы. Однако больше всего Беату терзали обстоятельства, при которых ей пришлось уйти из дому. Рана еще не зажила, и Мария втайне опасалась, что исцеление займет не один год. Оставалось надеяться, что их семьи рано или поздно одумаются и простят детей. Марии нравились молодые люди, которым наверняка придется нелегко, если родные так и не смирятся с их выбором. А пока что Мария и Вальтер были просто счастливы заменить им родителей. Для Цуберов появление в их доме влюбленной пары казалось благословением Божьим. — Вы с Антуаном предполагаете сразу же завести детей? — поинтересовалась Мария. Беата вспыхнула, не зная, что ей ответить. Разве у нее есть выбор? Она всегда считала, что следствием супружеских отношений неизменно являются дети, но даже если возможно этого избежать или изменить ход событий, то подобные способы ей не были известны. Расспрашивать же об этом Марию Беата стеснялась. — Наверное, — тихо ответила она и, смущенно потупившись, принялась расставлять посуду в буфете. — Как Господу будет угодно. А Бригитта? Она тоже захочет иметь детей? Совершенно невозможно было представить Бригитту матерью. В свои восемнадцать она сама еще совсем ребенок. Да и Беата в двадцать один вряд ли была готова к ответственности, которую несли с собой замужество и материнство, а уж три года назад она ни за что бы не решилась приехать сюда. И все же, несмотря на нелегкое начало, сейчас Беата чувствовала, что готова ко всему. — Как будет чудесно снова услышать детские шаги в этом доме! — мечтательно заметила Мария, разливая по чашкам чай. Своих внуков она почти не видела: слишком далеко они жили, а оставлять ферму было никак нельзя. При мысли о том, что когда-нибудь у Антуана и Беаты появится ребенок, на сердце у Марии становилось теплее. Если все будет хорошо и молодые все еще будут жить на ферме, может, и ей доведется понянчиться с малышом. Но Беате подобные рассуждения казались чем-то нереальным. Сейчас для нее самым важным было вовремя усвоить катехизис и поскорее обвенчаться с Антуаном. Больше она ни о чем не могла думать. Ничего не могла загадывать. Беата была уверена только в одном: в своей безмерной любви к Антуану. Она не жалела о том, что сделала и от чего отказалась ради него. И Мария с Вальтером безмерно уважали ее за преданность Антуану. Такая красивая и такая решительная молодая женщина! И такая любящая! Мария чувствовала, что с каждым днем они с Беатой становятся все ближе друг другу. Цуберы всегда хорошо относились к Антуану, хотя за последние годы не часто его видели. И когда он попросил разрешения пожить у них, не колебались ни минуты. Жаль только, что молодые люди не смогут остаться здесь навсегда. Рано или поздно война закончится, и швейцарское правительство потребует их отъезда. В Швейцарию можно было приехать в поисках убежища, но, когда Германия и Франция заключат мир, беженцам придется вернуться в свои страны. Правда, учитывая, что творится в мире после двух лет войны, это вряд ли случится скоро. Зато здесь, затерянные в горах, они могут чувствовать себя в полной безопасности. Беата находила занятия с отцом Андре невероятно увлекательными и напоминавшими ей о тех годах, когда она самостоятельно читала Библию. Конечно, все, что он говорил, имело отношение к католической религии. Он рассказывал об остановках Христа на крестном пути, Пресвятой Деве, Троице, различных обрядах, учил ее чтению молитв с использованием четок, объяснил важность святых таинств и причастия. Беата постоянно задавала ему вопросы, чем еще больше убеждала священника, что вдумчиво относится к занятиям. Кроме того, ее не смущали теории и идеи христианства. Как-то она даже объяснила, что в их религиях есть немало сходных моментов. Отец Андре понимал, что перед ним прекрасная молодая женщина, обладающая глубокими знаниями религии и философии, а также любящим и добрым сердцем. За две недели он очень привязался к ней и по достоинству оценил ее способности и рвение. Мало того, каждый день Беата приносила ему с фермы что-нибудь вкусное вместе с приветом от Цуберов. А как-то она даже рассмешила отца Андре рассказом о том, как училась доить корову. Сама Беата смеялась еще громче, представив за подобным занятием Бригитту. Да сестрица просто хлопнулась бы в обморок! Единственное, что бесконечно мучило Беату, — мысли о родных. Особенно ей не хватало матери. Да и по отцу, несмотря на его жестокость и неумолимость, она скучала. И постоянно волновалась за братьев. Пусть она изгнана отцом и живет сейчас так далеко от родных, Беата все равно любила их по-прежнему. Она даже не сердилась на них. Только скучала. И часто рассказывала о своей семье отцу Андре, потрясенному ее состраданием и всепрощением. Она, казалось, совсем не таила зла на тех, кто заставил ее покинуть родину. Как-то священник бесконечно тронул Беату, заявив, что, если бы она не родилась в иной вере и не собиралась замуж, из нее вышла бы прекрасная монахиня. Однако Антуан, услышав это, отнесся к словам отца Андре совсем иначе, чем Беата. — Господи, надеюсь, он не собирается привести новую овечку в стадо невест Христовых! О нет! У меня на тебя другие планы! — возмутился он. — У меня тоже. Но с его стороны было так мило сказать это! — польщено заявила Беата, и Мария целиком с ней согласилась. — Не желаю я слушать ничего подобного, — неодобрительно буркнул Антуан, все еще явно нервничавший. — Что за бред! Я всегда считал подобную участь крайне печальной. Люди должны иметь семьи и детей. — Не все. Некоторые просто не предназначены для семейной жизни, — справедливо возразила Беата. — Зато я очень рад, что ты станешь моей женой, — засмеялся Антуан, перегибаясь через обеденный стол, чтобы поцеловать невесту, чем вызвал улыбку на лице Марии. Антуан усердно трудился на ферме, помогая Вальтеру. Каждый вечер Беата перевязывала его руку. Она заметила, что рана постепенно затягивается, хотя кисть по-прежнему плохо слушалась. Ничего, время все лечит. Даже с одной рукой Антуан прекрасно управлялся. А красивее человека для Беаты не было на всем белом свете. Она застенчиво улыбнулась, когда он поцеловал ее. Девушку по-прежнему смущали разговоры о детях, напоминавшие о новых открытиях, которые ей предстоят. В утро крещения Беаты по пути в церковь Мария, Антуан и Беата заехали в мэрию. Хмурый чиновник провел короткую церемонию гражданского бракосочетания, ставшую прелюдией к завтрашнему церковному венчанию. Для Беаты было очень важно сознавать, что в глазах закона она уже жена Антуана, а завтра станет ею и в глазах церкви. Мария и Антуан присутствовали при крещении Беаты; Вальтер не смог прийти, потому что на ферме было слишком много работы. Таинство заняло совсем немного времени. Беата поклялась в верности Богу и католической церкви. Мария стала крестной матерью Беаты и дала обещание помогать крестнице быть стойкой в вере и всячески противостоять козням дьявола. После крещения Беата впервые приняла причастие. Она заплакала, когда отец Антуан положил ей в рот облатку. Слишком много значило для нее все происходящее. Это было иначе, чем то, что она испытала в иудаизме. Беата всегда находила до ужаса скучным время, проведенное в синагоге. Приходилось часами высиживать на одном месте, ее раздражало, что мужчины должны были находиться отдельно от женщин. Кроме того, ей казалось несправедливым, что женщин-раввинов не бывает, но когда она попыталась поговорить об этом с отцом, тот ужасно рассердился и сказал, что так уж устроен свет. Правда, Беата была разочарована, узнав, что женщин-священников тоже не бывает. Но у христиан по крайней мере были монахини! Бригитта тоже считала законы ортодоксальной иудейской церкви слишком суровыми и по секрету шепнула сестре, что после свадьбы не будет строго придерживаться кошерной еды, поскольку Генрих и его семья давно распростились с этими дурацкими обычаями. Правда, родителям она не посмела признаться в таком кощунстве. Бригитта вообще всегда критиковала правила и принципы иудаизма. Беата не была столь категоричной, хотя тоже далеко не со всем соглашалась. Но к собственному удивлению, ей вдруг понравилась идея стать католичкой. Это еще больше сближало ее с Антуаном. Теперь они будут делить все, даже веру. Беата нашла, что поверить в чудеса — такие, как непорочное зачатие и рождение Иисуса, — очень легко, и сейчас, выходя из церкви, чувствовала себя обновленной. Сияющая девушка улыбалась Антуану. Сегодняшний день был одним из самых необыкновенных в ее жизни — гражданская брачная церемония и крещение. Разве этого не достаточно, чтобы сделать счастливым любого человека? — Мне все же жаль, что вы не захотели стать монахиней, — мягко пошутил отец Андре. — Еще немного времени и занятий, и вы бы поняли свое истинное призвание. Растерявшийся Антуан в панике обнял невесту. — Хорошо, что у вас было только две недели, — буркнул он. Мысль о том, что невеста уйдет в монастырь, после того как он столько боролся, чтобы завоевать ее, наполняла его ужасом. И хотя священник желал им только добра, Антуану страшно было подумать, что он может потерять Беату! Они вышли из церкви, договорившись, что приедут венчаться завтра. Их бумаги были в порядке, и гражданская церемония давала им полное право на церковную. После праздничного ужина, устроенного в честь новой католички, Беата ушла спать пораньше. Последнюю ночь она проводит в постели одна. С завтрашнего дня они будут спать вместе. А сегодня у нее еще есть работа, которую надо закончить. Ее тайный труд. Из Германии Беата не привезла ничего, что могло бы сойти за подвенечное платье. Весь гардероб был практичным и подходящим для работы на ферме. Но Мария дала ей две чудесные кружевные скатерти, которые были подарены еще бабкой и успели порваться во многих местах. Однако Беата сказала, что это совершенно не важно. И в короткие минуты свободного времени, остававшиеся после изучения катехизиса, доения коров и стряпни, она уходила в свою комнату, где лихорадочно работала иглой. Платье, сшитое из скатертей, было почти готово. Ей удалось раскроить его, обойдя многочисленные дыры. Тонкое кружево красиво драпировало плечи и руки, а из остатков она смастерила крохотную шапочку с вуалью. Беата была так миниатюрна, что платье получилось даже с небольшим шлейфом. Она заложила лиф узенькими складками, доходившими до немыслимо тонкой талии. Юбка расширялась небольшим колоколом и была отделана аппликациями из того же кружева. Получился настоящий шедевр, но пока никто его не видел. Даже Мария, с нетерпением ожидавшая, чем порадует ее Беата. Ей казалось, что платье будет скромным и не слишком удачно сшитым: в конце концов, чего можно ждать от неопытной портнихи, в распоряжении которой всего лишь две рваные скатерти? Мария и понятия не имела, на что способна Беата, у которой был настоящий талант модельера. Антуан должен был прийти в церковь за час до бракосочетания, чтобы согласно обычаю встретиться с невестой в последнюю минуту. Беата хотела предстать перед ним во всем блеске. Сам Антуан ничего не знал о великом замысле и считал, что Беату просто изматывает утомительная работа на ферме. Даже Мария не догадывалась, что девушка частенько засиживается до рассвета, чтобы закончить платье к свадьбе. Этот наряд был самим совершенством, достойным парижской коллекции, и, будь он сшит из шелка или атласа, а не из тонкого полотна и старого кружева, любая невеста из высшего общества сочла бы за честь его надеть. И даже сейчас платье казалось на редкость изысканным. К тому же оно идеально подходило для простой церкви в горах. При виде девушки Мария тихо ахнула. — О Боже, девочка… где ты взяла это платье? Разве Антуан возил тебя в Лозанну? — Конечно, нет, — засмеялась Беата, довольная произведенным эффектом. Мария неожиданно всхлипнула и разразилась слезами. Беата растерянно объяснила: — Я сшила его из тех скатертей, что вы дали. Целых две недели работала не покладая рук. — Не может быть! Да я бы и за два года не смогла сделать ничего подобного. Мария в жизни не видела такой красоты. В этом платье Беата казалась сказочной принцессой. Самой красивой невестой на свете. — Где ты научилась так шить? — Для меня это что-то вроде забавы. Я делала разные вещички для матери и сестры, а себе всегда предпочитала шить, придумывая фасоны, а не покупать платья. — Но лучше этого просто ничего не может быть! Мария заставила Беату покружиться, восхищаясь вуалью и шлейфом. Настоящая картинка! — Погоди, что еще скажет Антуан, когда тебя увидит. Да он просто в обморок упадет, прямо у алтаря! — Надеюсь, что нет, — нахмурилась Беата, взволнованная такой перспективой. Даже Вальтер, увидев ее, поразился и помог Марии тщательно расправить юбку и вуаль невесты на заднем сиденье машины. Они с Марией сидели впереди, а Беата чувствовала себя немного виноватой за то, что заставила Антуана идти в церковь пешком. Но ничего не поделаешь, нельзя же было допустить, чтобы он увидел платье! До его ухода Беата пряталась в соседней комнате, так что все традиции были соблюдены. Ей до сих пор не верилось, что сегодня день ее свадьбы. Одеваясь, Беата заплакала. Разве думала она когда-нибудь, что в такой день Моники не будет рядом, а отец не подведет ее к жениху? Вальтер и Мария отыскали для молодых и кольца, совсем простые и сильно потертые. Одно принадлежало отцу Вальтера. Оно до сих пор хранилось в шкатулке, а сейчас лежало в кармане Вальтера вместе с кольцом прабабки Марии — узкой золотой ленточкой с крошечными алмазиками. Оно было таким маленьким, что не лезло на палец ни одной женщине в их семье, зато идеально подошло Беате. По внутреннему ободку шли выгравированные слова: Моn coeura toi — «Тебе мое сердце». Кольцо истончилось от времени, но Беата с благодарностью приняла его. Вальтер и Мария проявили неслыханное великодушие, решив провести эту ночь у друзей, чтобы предоставить дом в полное распоряжение новобрачных. Вальтер поставил охлаждаться во льду бутылку шампанского, которое хранил многие годы, еще со времени свадьбы сына. Марта приготовила свадебный пир: она старалась чем могла выказать свои любовь и нежность. Ей хотелось, чтобы у молодых людей сегодня был настоящий праздник: разве так прошла бы их свадьба, будь обе семьи хоть чуточку справедливее? Но новобрачные знали, что, хотя они многое потеряли, все же приобрели еще больше, потому что отныне навеки будут вместе. Для Антуана и Беаты этого было вполне достаточно, хотя для обоих оказалось очень трудно в такой день не думать о тех, кого они оставили дома. Местные жители как раз покидали церковь после службы, когда туда прибыли Цуберы и Беата. Антуан, как и просила Беата, ждал их в доме священника. Прихожане громко восхищались изумительным платьем и прелестной невестой, казавшейся неземным созданием, — с темными локонами, прикрытыми кружевной шапочкой, белоснежной кожей и огромными голубыми глазами. Даже старожилы не могли припомнить такой красоты. Отец Андре восхищенно покачал головой и во всеуслышание признал, что невеста из Беаты куда лучше, чем монахиня, и что он никогда не видел столь прекрасной новобрачной. Лукаво щурясь, он пригласил Антуана в церковь, обещая ему необыкновенный сюрприз. Антуан так и не смог догадаться, что он имеет в виду, пока органист не заиграл выбранную вместе с Беатой мелодию и в дверь под руку с Вальтером не вошла невеста. Она двигалась с грацией юной королевы, почти не касаясь земли ногами, обутыми в единственные привезенные с собой вечерние туфельки из атласа цвета слоновой кости, украшенные пряжками со стразами. Конечно, Антуан не был готов увидеть Беату в подвенечном платье. Он все гадал, что она наденет, а узрев изысканный наряд, решил, что Беата захватила его с собой из Кельна. Похоже, его сшили в Париже еще до войны. Но он едва успел рассмотреть платье: все его внимание было приковано к Беате. Молодые люди не отрываясь смотрели в глаза друг друга, не замечая, что оба плачут. Кружево, служившее вуалью, было достаточно тонким, и Мария, приподняв его, увидела, что лицо невесты мокро от слез. Только на этот раз это были слезы счастья. Никто из собравшихся в церкви никогда прежде не присутствовал на столь трогательном событии. Беата снова всхлипнула, когда они обменивались обетами. Руки ее задрожали, когда Антуан надел кольцо ей на палец. Сама она, в свою очередь, осторожно, чтобы не сделать больно, надела кольцо жениху. И вот наконец священник объявил молодых мужем и женой. Антуан привлек к себе Беату, поцеловал, и она едва не задохнулась от счастья. Он с трудом заставил себя разжать руки, и новобрачные вышли из церкви на летнее солнышко. Кое-кто из прихожан остался после мессы, чтобы еще раз посмотреть на прелестную невесту. Никто из видевших ее в тот день никогда не забудет, как она выглядела. Молодожены вместе с Цуберами и священником отправились на ферму обедать, а потом хозяева по пути к друзьям отвезли отца Андре обратно в церковь. Беата и Антуан долго махали им вслед с крыльца. Оставшись одни, они радостно вздохнули. Им не часто выпадал такой шанс: в тесном домике было слишком мало места. Но теперь по ночам они смогут делить одну спальню. А на сегодня весь дом в их распоряжении. Пожилая пара сделала им поистине драгоценный подарок. Эта единственная ночь в маленьком, затерянном в Альпах домике — вот и весь медовый месяц, который судьба отпустила им. Но они были довольны и этим. Все, что им нужно от жизни, — это быть вместе. Они оба знали, что никогда не забудут магии этого дня. Антуан завороженно смотрел на невесту. Беата еще не сняла подвенечного платья и жалела, что не может остаться в нем навсегда. Она проделала гигантскую работу для того только, чтобы покрасоваться в нем несколько часов. И хотя так бывает на любой свадьбе, лишь очень немногие невесты способны создать подобный шедевр. Не переставая восхищаться ее грациозной фигуркой в безупречно сидящем наряде, Антуан последовал за Беатой в дом. Некоторое время они тихонько беседовали в гостиной, а потом Антуан разлил по бокалам шампанское. В последний раз Беата выпила немного шипучего напитка на свадьбе сестры, и сейчас у нее закружилась голова после первого же глотка. Трудно поверить, как изменилась ее жизнь всего за несколько недель! Еще совсем недавно она просто не поверила бы, что будет жить на швейцарской ферме и выйдет замуж за человека иной веры. Мечта обоих сбылась, хотя им пришлось пройти сквозь кошмар боли и непонимания, чтобы достичь своей цели. Но раны, нанесенные Беате, казалось, начинали потихоньку заживать. Впереди новая жизнь. Жизнь, которую она разделит с Антуаном. Когда солнце стало садиться, Беата предложила подать приготовленный Марией ужин. Они продолжали разговаривать, держась за руки и не спеша в постель. Антуан не хотел торопить Беату, сознавая, какой это огромный для нее шаг. Он желал бы, чтобы в эту ночь она не испытывала ни боли, ни страха. У них впереди еще много времени, и они не торопились познать друг друга. Правда, и есть они не могли, так что ужин остался нетронутым. Шампанское мало-помалу возымело свое действие. Они снова поцеловались, и неожиданная страсть овладела ими. Охваченные желанием, они не могли больше сдерживаться. Этого момента оба ждали одиннадцать месяцев. Сегодня первое июля. А встретились они в августе прошлого года! Казалось, с того столкновения на озере прошла целая жизнь! И вот теперь они муж и жена. Все, о чем они мечтали с того первого момента, стало реальностью. Не обращая внимания на боль в искалеченной руке, Антуан сумел подхватить Беату и отнести в спальню, расположенную рядом с комнатой Вальтера и Марии. Осторожно положил ее на постель и стал медленно раздевать. Он опасался, что Беата чересчур застенчива, чтобы позволить ему увидеть ее обнаженной, но она, похоже, не испытывала перед ним ни стыда, ни страха, и уже через несколько минут платье висело на спинке единственного стула, а Антуан неумело снимал тонкое белье из атласа и кружев, сшитое Беатой несколько месяцев назад и привезенное с собой. Взглянув на обнаженную девушку, Антуан задохнулся. Настоящая фарфоровая куколка! Он стал целовать ее, но Беата, чуть отстранив Антуана, принялась дрожащими пальцами раздевать его. Она плохо сознавала, что делает и чего ожидает от него. У нее было весьма смутное представление о том, что происходит между мужчиной и женщиной, да и эти скудные сведения были почерпнуты от Бригитты, при этом Беата была куда менее сведущей, чем младшая сестра, которая значительно больше интересовалась тем, что происходит или должно происходить между представителями противоположных полов. На стороне же Беаты были только невинность и любовь к Антуану, но, когда он овладел ею, она нашла в его ласках страсть и блаженство, о которых и не мечтала. Он был нежным и любящим с ней, и после они долго лежали обнявшись и Антуан осторожно обводил кончиком пальца ее совершенные формы. Они опять разговаривали, потом снова любили друг друга, и на этот раз все было еще лучше. В полночь, безумно проголодавшись, они съели все, что приготовила им Мария. Антуан уверял, что никогда еще не был так голоден, и Беата, поправляя халатик, свадебный подарок Марии, счастливо смеялась. Они сидели в кухне Цуберов в халатах, надетых на голое тело, и Антуан, жадно целуя жену, спустил мешковатое одеяние с ее плеч и в который раз восхитился хрупкой красотой. Оба не могли поверить своему счастью. И за всю брачную ночь они не испытали и тени разочарования. Обгладывая цыплячью косточку, Беата вопросительно взглянула на мужа: — Как по-твоему, сегодня мы зачали ребенка? Полагаю, это делается именно так, если только нет какого-то особенного способа, которого ты мне не показал. Она неожиданно почувствовала себя очень взрослой после всех обнаруженных ею тайн, и Антуан улыбнулся в ответ. — Все возможно. А ты хочешь этого, Беата? Не слишком ли рано? — А если мы решим, что рано, тогда как? — полюбопытствовала она. — Если желаешь подождать, действительно есть способы, которыми мы можем воспользоваться, начиная с сегодняшней ночи, чтобы не допустить слишком быстрого течения событий. Если Беата не хочет сразу забеременеть, он готов подождать, чтобы ей угодить. Больше всего на свете Антуан желал ей счастья. Все, что угодно, лишь бы Беата была довольна. — Я не хочу ждать, — с нежностью проговорила Беата, потянувшись к Антуану, чтобы поцеловать его. — Я мечтаю иметь от тебя ребенка. — В таком случае посмотрим, что можно сделать для этого. Они уже приложили немало усилий в этом направлении и сейчас, вымыв и убрав посуду, выпили шампанского из почти опустевшей бутылки, а затем Антуан снова унес ее в постель и стал ласкать. Для обоих это была идеальная брачная ночь. И когда над Альпами взошло солнце, Беата по-детски вздохнула и уснула в объятиях Антуана, твердо зная, что любит его еще больше, чем несколько часов назад. Глава 5 День свадьбы Антуана и Беаты остался волшебным воспоминанием не только для них, но и для всех, кто стал свидетелем столь радостного события. Ее подвенечное платье стало предметом обсуждения в деревне на несколько последующих месяцев. Мария помогла Беате завернуть его в тонкую бумагу и уложить в коробку. Беата даже засушила несколько цветков из свадебного букета и спрятала в ту же коробку. После долгих раздумий она все же решилась написать матери и сестре. Бригитта сейчас уже наверняка уехала в Берлин, и Беате очень хотелось описать ей свою чудесную свадьбу и высказать сестре, как сильно она ее любит. Кроме того, она просто должна была сообщить матери, что жива, здорова, очень переживает, что покинула дом при таких ужасных обстоятельствах, но по-прежнему думает о ней и очень скучает. Ровно через две недели оба письма Беаты вернулись нераспечатанными. На конверте, адресованном Бригитте, стоял черный штамп: «адресат неизвестен». Очевидно, Бригитта, даже живя своей семьей, опасалась выступить против воли отца. Зато на письме матери аккуратным почерком отца была выведена просьба вернуть отправителю. Это означало, что они не желают иметь с ней никаких контактов. Два дня Беата молча давилась слезами, прежде чем признаться во всем Антуану. — Рана еще слишком свежа, — спокойно объяснил он. — Дай им время. Через несколько месяцев попробуешь написать снова. К тому времени все утихнет. Сам Антуан был уверен, что все образуется. Своим родителям он не писал: слишком обозлила его занятая ими позиция. И у него не было ни малейшего желания общаться с братом. Но он был старше Беаты и куда самостоятельнее. — Ты не знаешь моего отца, — жалобно всхлипнула Беата. — Он никогда меня не простит. На прощание он сказал, что вместе с мамой будет сидеть шиву по мне. Она объяснила Антуану, что это поминальное бдение по мертвым, чем крайне его шокировала. — Я просто хотела рассказать маме и Бригитте о свадьбе и заверить, что я по-прежнему их люблю. Беата ни за что не посмела бы написать отцу, но даже женщины ее семьи не желали с ней знаться: они слишком уважали Якоба и слишком боялись перечить ему. Только она одна на это осмелилась. И теперь убедилась: отец никогда ее не простит. Но может, остальные не будут столь жестоки? Антуан из кожи вон лез, чтобы утешить жену, и каждую ночь они, как и полагается новобрачным, занимались любовью. При этом они делали все возможное, чтобы не побеспокоить Цуберов, но дом был слишком тесным, и уже через полтора месяца после свадьбы Мария услышала, как Беату рвет в ванной. — Ты не заболела? — встревожено спросила она через дверь. Мужчины ушли на рассвете, оставив женщин одних. Беата уже собиралась идти на дойку, когда ее скрутила волна тошноты такой силы, что прошло минут десять, прежде чем она, позеленевшая и измученная, вошла в кухню. — Простите. Я, должно быть, чем-то отравилась. Антуан вчера накормил меня ежевикой, и я сразу почувствовала дурноту, — пробормотала Беата, с трудом садясь на табурет. Очевидно, она еще не совсем пришла в себя. — Я не хотела обижать его, поэтому промолчала. — А ты уверена, что это ежевика? — добродушно спросила Мария, совершенно не удивленная состоянием Беаты. Мало того, в ней вспыхнула слабая надежда. — А что же еще? Мария задала Беате несколько вопросов и, получив ответы, рассмеялась над ее наивностью. — Если я не ошибаюсь, дорогая, ты беременна. — Правда? — ахнула Беата, что снова заставило Марию улыбнуться. — Чистая правда. Советую подождать, пока не будешь твердо уверена. Ну а потом можешь во всем признаваться мужу. Беата согласилась с Марией. Нет смысла зря волновать Антуана, пробуждая неоправданные надежды. Мария объяснила, что мужчины в этом отношении — народ странный. Лучше все объяснить, когда не останется сомнений. — А сколько придется ждать? Когда я буду знать точно? — Через неделю-другую, если ничего не случится и ты по-прежнему будешь себя неважно чувствовать. Сама поймешь, — добавила Мария. Беата, счастливо улыбаясь, отправилась доить коров, но к вечеру она так устала, что, вернувшись домой, проспала два часа до ужина. — Беата здорова? — двумя днями позже обеспокоенно спросил Антуан Марию. Его обычно столь энергичная жена, казалось, могла спать весь день. Может, это потому, что они ночами напролет ласкают друг друга, но в нем горело почти безумное желание. Лежа рядом с ней, Антуан просто не мог удержаться от соблазна. — Все в порядке. Видимо, она долго была на солнце. Я попросила ее собрать фрукты, — тихо сказала Мария, стараясь скрыть от него истинную причину состояния молодой женщины. Через две недели Беата была уже совершенно уверена в своей беременности: дурнота и головокружения продолжались, и даже на этом сроке она не могла застегнуть пояс на юбке. И ее постоянно тошнило. Как-то в воскресенье, возвращаясь вместе с Антуаном из церкви, Беата таинственно улыбнулась, и он насторожился, гадая, о чем она думает. Жизнь рядом с ней была полна восхитительных тайн. — Ты выглядишь как женщина, у которой есть тайна, — заметил Антуан, с гордостью глядя на жену. Какое счастье, что они нашли друг друга! Какая радость — планировать совместное будущее! — Я разделю эту тайну с тобой, — тихо пообещала Беата, беря его под руку. В это воскресенье они решили пойти в церковь пешком, так как погода для конца августа стояла прекрасная. Насколько могла определить Мария, Беата была беременна уже два месяца. По подсчетам Беаты, она забеременела в брачную ночь, а Антуан до сих пор ни о чем не подозревал. — У нас будет ребенок, — призналась она, глядя на него восхищенно сверкающими глазами. Антуан от неожиданности замер. — Ты не шутишь? Как это случилось? — изумленно выпалил он. Беата только головой покачала. — Объясню, когда вернемся домой. А может, просто показать тебе, чтобы напомнить? — поддела она, и Антуан рассмеялся, чувствуя себя полным дураком. — Я не это хотел сказать, хотя буду счастлив получить такое напоминание, мадам де Валлеран. — Антуан любил повторять ее новое имя, по его мнению, очень ей шедшее. — Я имел в виду, когда это случилось, откуда ты знаешь, уверена ли и когда малыш появится на свет. — И, внезапно встревожившись, добавил: — А тебе не вредно так много ходить? — Хочешь отнести меня домой на руках? — мило осведомилась Беата, рассмеявшись. — Все хорошо. Правда, меня постоянно тошнит, но Мария утверждает, что это нормально. Помню, я слышала, что некоторые знакомые мне женщины очень болели первые месяцы и даже не вставали с постели. Сама же Беата жила на свежем воздухе, вела спокойную жизнь и поэтому была уверена, что дурнота скоро пройдет. Она уже чувствовала себя лучше. Первые недели были поистине ужасны, но теперь она была так взволнована самой мыслью о своем новом состоянии, что старалась игнорировать недомогание. — Думаю, это произошло в нашу первую брачную ночь, и, значит, наш прелестный малыш появится на свет в начале апреля, а возможно, и к Пасхе. Она по привычке едва не сказала «к еврейской пасхе», но вовремя спохватилась. Согласно католической вере, это было время возрождения и обновления, что казалось Беате поистине прекрасным. Кроме того, лучше, чтобы первые месяцы жизни ребенка пришлись на лето, чем на холодный сезон. Не придется кутать малыша и постоянно держать в доме. Антуан был на седьмом небе от счастья. Он немедленно заставил Беату замедлить шаг и не торопиться. Если бы она позволила, он действительно отнес бы ее в дом на руках. Беата чувствовала, как взволнован муж. Он даже готов был отказаться от занятий любовью, заявив, что боится ей повредить. Но Беата успокоила мужа, убедив его, что с ней все в порядке и они могут продолжать обычную жизнь. Однако следующие несколько месяцев Антуан постоянно волновался за нее: как можно чаще забегал домой днем, чтобы проверить, все ли в порядке, делал за жену почти всю работу, хотя та и пыталась возражать. — Антуан, это совершенно не обязательно, — твердила Беата. — Я вполне здорова. И мне полезно побольше двигаться и заниматься делом. — Кто тебе сказал? — не соглашался Антуан. Он свозил ее в Лозанну к доктору, желая убедиться, что никаких осложнений нет. Доктор заверил молодых людей, что опасаться нечего, все идет нормально. Сама Беата жалела только о невозможности поделиться своими новостями с матерью. Она, правда, попыталась написать еще одно письмо, но оно вернулось еще быстрее, чем первое. Ее полностью отрезали от семьи. Единственными близкими людьми отныне для нее были Антуан и Цуберы. Правда, через несколько месяцев у нее будет малыш. К Рождеству, на шестом месяце беременности, Беата едва таскала огромный живот, выглядевший гротескно при ее миниатюрной фигурке. К концу января живот был таким, словно ребенок вот-вот начнет проситься на свет, и Антуан почти не позволял жене выходить из дома, боясь, что она поскользнется, упадет и выкинет младенца. По ночам, лежа рядом с Беатой, Антуан любил класть руку ей на живот и ощущать, как толкается малыш. Он считал, что у них будет мальчик, и Беата тоже на это надеялась. Впрочем, Антуан уверял, что ему совершенно все равно. Ему просто казалось, что это мальчик, потому что Беату так разнесло. И хотя она был здорова и полна энтузиазма, двигаться ей было трудно. Пришлось сшить специальную одежду, которая могла бы вместить ее расползшиеся формы, и Мария снова поразилась ее талантам. Беате удавалось выкроить блузки, юбки и платья из старых лоскутьев, хранившихся в сундуке, а из отданной ей Вальтером попоны в красную клетку получилось модное пальто. Беата выглядела молодой, красивой и счастливой, а когда приходила по воскресеньям в церковь, отец Андре был всегда рад ее видеть. Однако Антуана беспокоило, кто примет ребенка. Было бы неплохо отвезти Беату в Женеву или Лозанну, чтобы положить в больницу, но, к несчастью, такие расходы были Антуану не по карману. Доктор жил в тридцати милях от фермы, но ни у него, ни у Цуберов не было телефона, и, когда настанет время, они просто не смогут его известить, а на поездку за доктором и обратно уйдет непростительно много времени. Беата старалась успокоить мужа. Мария рожала дома и ездила во Францию, чтобы принять ребенка у одной из дочерей. Беата говорила, что ничуть не беспокоится: вся округа считала Марию опытной повитухой. Обе женщины уверяли Антуана, что все пройдет как по маслу. Беата не хотела волновать мужа, однако несколько раз признавалась Марии, что тоже боится. Она не знала, что ее ждет, и чем больше становилась в размерах, тем больше тревожилась. — Ничего не случится, пока ребенок сам не запросится на свет, — объясняла Мария. — Дети знают, когда им приходить, и с места не сдвинутся, если ты устала, больна или расстроена. Они дождутся, когда ты почувствуешь себя готовой приветствовать их. Беате ее утверждения казались чересчур оптимистичными, но рассудительные речи Марии успокаивали, и Беата была готова забыть о своих сомнениях и поверить пожилой женщине. И к собственному изумлению, в последние дни марта Беата обнаружила, что обрела второе дыхание. Она даже отправилась доить коров. Узнав об этом, Антуан долго ее ругал: — Как ты можешь быть такой легкомысленной? Что, если бы корова тебя лягнула и повредила ребенку? Я требую, чтобы ты сидела дома и отдыхала. Он постоянно терзался мыслями о том, что не способен обеспечить жене комфорт и удобства, подобающие беременной женщине, и ничем не может облегчить ей жизнь, хотя самой Беате и в голову не приходило упрекать его. Но Антуан твердил себе, что Беата — не деревенская девушка и выросла она в роскоши и богатстве. Насколько ему было известно, она при малейшем недомогании обращалась к доктору. А сейчас ей предстояло родить ребенка в сельском домике, даже без помощи акушерки. В полном отчаянии он написал другу в Женеву и попросил прислать учебник по акушерству, который стал тайком читать по ночам, когда Беата засыпала. Антуан надеялся почерпнуть из книги что-то полезное. По мере того как приближался срок, он все больше нервничал. Особенно его пугала ее тоненькая фигурка. Что, если ребенок окажется для нее слишком большим?! В книге был целый раздел, посвященный кесареву сечению, которое мог выполнить только доктор. Но даже в этом случае, как признавал автор книги, очень часто подобные случаи заканчивались потерей либо матери, либо ребенка. Антуан не мог себе представить ничего более страшного, чем потеря Беаты. Но он не хотел терять и ребенка. Однако невозможно было поверить, что младенец такого размера сможет благополучно выйти из крошечной матери. Антуану казалось, что Беата с каждым часом становится все меньше, а ребенок — все больше. В ночь на первое апреля Антуан, беспокойно ворочавшийся в постели, услышал, как Беата встала и направилась в ванную. Она так раздалась, что носила ночные рубашки Марии, достаточно объемные, чтобы вместить ее и ребенка. Через несколько минут она, зевая, вернулась в спальню. — С тобой все в порядке? — встревожился Антуан, но тут же осекся, боясь разбудить Цуберов. — В полном. Беата сонно улыбнулась, укладываясь на бок. Спать на спине она уже не могла: ребенок был такой тяжелый, что Беата сразу же начинала задыхаться. Антуан обнял ее, осторожно положил руку на живот и, как всегда, ощутил энергичный толчок. На этот раз он так и не смог заснуть. Как, впрочем, и Беата. Она неуклюже поворачивалась с боку на бок и наконец легла лицом к нему. Антуан поцеловал ее. — Я тебя люблю. — Я тоже, — счастливо прошептала Беата. Лежа в ореоле разметавшихся по подушке темных волос, она казалась необыкновенно красивой. Чмокнув Антуана в губы, она снова отвернулась, признавшись, что у нее сильно болит поясница, и попросила растереть ей спину. Антуан с готовностью принялся за дело, как всегда, поражаясь изящной фигурке жены. Единственное, что было в ней огромным, — ее живот. Продолжая массировать ей спину, он услышал стон. Странно. На нее это было не похоже. — Я сделал тебе больно? — с тревогой спросил он. — Нет… все хорошо… Беата не хотела признаться, что с самого вечера чувствует странные боли. Сначала ей казалось, что это несварение, но теперь ужасно ныла спина. Она снова уплывала в сон, когда час спустя поднялся Антуан. У них с Вальтером было намечено на сегодня много дел, и они решили начать пораньше. Беата еще дремала, когда он уходил. Мария хлопотала на кухне. Часа через два Беата вышла и с испуганным видом направилась к Марии. — По-моему, со мной что-то происходит, — пробормотала она. Мария удовлетворенно улыбнулась: — Точно в срок. Сегодня ровно девять месяцев. Похоже, мы рожаем. — Я ужасно себя чувствую, — призналась Беата. Спина просто сводила ее с ума, внутренности скручивало тошнотой, а низ живота сильно давило. Почти то же самое Беата испытывала и вечером, но теперь она уже сознавала, что с несварением это не имеет ничего общего. — Что же теперь будет? — по-детски спросила Беата. Мария осторожно обняла ее и отвела в спальню. — У тебя будет чудесное дитя, Беата. Больше ничего не случится. Ложись и думай о том, какого красивого малыша ты родишь. Я сейчас вернусь. Мария уже давно приготовила полотенца, старые простыни и несколько тазиков и сейчас пошла за ними. Вернувшись, она увидела, что растерянная, с обезумевшим взглядом Беата сидит в постели. — Не оставляйте меня. — Я только в кладовую — и тут же обратно. — Где Антуан? При первой же серьезной схватке Беата запаниковала. Боль застала ее врасплох: никто не предупреждал, что будет именно так… словно мясницкий нож раздирает ее от желудка до промежности. Живот был твердым, как камень, и ей никак не удавалось вздохнуть, несмотря на приказание Марии. — Ничего, ничего, подожди немного. Мария бросилась на кухню, поставила на огонь воду, схватила оставшиеся полотенца и простыни и побежала обратно. Беата без сил лежала на спине. Вторая схватка настигла ее как раз в тот момент, когда Мария показалась на пороге, и на этот раз Беата в ужасе закричала и потянулась к ней. Мария сжала ее руки и велела не тужиться. Им предстоит пройти долгий путь, прежде чем появится младенец, и если она начнет тужиться слишком рано, скоро устанет. Беата позволила Марии осмотреть ее. Но головки не было видно. Боли, едва затихнув, вернулись снова, но до настоящих родов было еще далеко. Мария полагала, что Беате придется ждать много часов, прежде чем она приложит младенца к груди. Оставалось только надеяться, что роды не будут слишком тяжелыми. Иногда быстрые роды приводят к осложнениям, но по крайней мере все скоро кончается. Однако поскольку это первый ребенок и к тому же большой, легких родов ждать не приходилось. При следующей схватке у Беаты отошли воды, промочившие все полотенца, подложенные под нее Марией. Та отнесла полотенца на кухню и постелила новые. Но как она и думала, стоило водам отойти, как боль накинулась на роженицу с новой силой. Уже через полчаса Беата превратилась в обнаженный комок нервов. Перерывы между схватками становились все короче, а боль — все более жестокой. Пришедший на обед Антуан, услышав крики жены, ворвался в спальню. — Что с ней?! — в ужасе воскликнул он. — Все идет как надо, — спокойно ответила Мария. Она считала, что мужчинам не место в комнате роженицы, но Антуан все же вошел и обнял Беату. — Бедная моя девочка… чем я могу тебе помочь? Увидев мужа, Беата беспомощно заплакала. Сама она смертельно боялась неведомого, но Мария упрямо отказывалась выказывать даже малейшие признаки беспокойства, твердо зная, что хотя ребенок и чересчур велик, но сила схваток пока что служит хорошим признаком. Судя по всему, Беата должна была вот-вот родить, но, сколько Мария ни смотрела, головка все не появлялась. — Антуан… я не могу… не могу… о Боже… какой кошмар… — задыхаясь, бормотала Беата, и Антуан окончательно потерял голову от страха. — Иди пообедай с Вальтером, — велела ему Мария, но он не сдвинулся с места. — Никуда я не уйду, — твердо объявил он. В конце концов, это его вина в том, что сейчас творится с Беатой. И он не оставит ее бороться в одиночестве. Марии такое поведение казалось безумием, но присутствие мужа, похоже, немного успокоило Беату. Она даже постаралась сдержать крик, когда началась следующая схватка и живот заметно напрягся. Видя, что Беате пока не стало хуже, Мария вышла на кухню, чтобы подать обед Вальтеру. Антуан попросил передать ему, что сам он останется с Беатой, пока не родится ребенок. Вернулась Мария с мокрой тряпкой, которую положила на лоб роженице, но это мало помогло. Многочасовая пытка продолжалась, Беата охрипла от воплей. Солнце уже почти село, когда Мария издала торжествующий клич: она наконец увидела головку младенца. С каждой потугой головка опускалась все ниже, но Беате уже было все равно. Она чувствовала, что умирает. Мария и Антуан всячески ободряли ее, но она не слышала их и только продолжала почти непрерывно кричать, уже не ожидая облегчения. Мария приказала ей тужиться изо всех сил. Искаженное лицо Беаты побагровело, налившись кровью, но, сколько она ни тужилась, все было напрасно. Антуан был в ужасе от происходящего и мысленно поклялся себе, что больше никогда не подвергнет жену таким испытаниям, никогда не потребует родить еще одного ребенка. Знай он, что ждет Беату, ни за что не отважился бы и на первого. Уже вечер, а Беата по-прежнему изнемогает от боли. К семи часам Антуан был в отчаянии: Беата отказывалась тужиться, она просто лежала, плакала и уверяла, что больше не может. — Ты должна! — прикрикнула на нее обычно мягкая и доброжелательная Мария. Она наблюдала, как с каждой схваткой появляется и исчезает головка, зная, что, если упустить время, они потеряют ребенка. — Тужься! — заорала она так оглушительно, что Беата испуганно повиновалась. — Вот так! Еще раз! Давай! Она велела Антуану держать Беату за плечи, а Беате — упереться ступнями в изножье кровати. Беата кричала так, словно ее резали. Зато головка почти вышла, и Мария отрывисто отдавала очередные команды. И наконец они услышали слабый писк, поразивший всех. Беата по-прежнему кричала, потрясенно глядя на Антуана. Мария приказала ей напрячься еще раз. Теперь освободились плечики. Еще пара потуг — и окровавленный ребенок с громким криком вывалился на постель. Это оказалась девочка. Простыни под Беатой были ярко-алого цвета. Мария сразу поняла, что роженица потеряла много крови, но для паники пока не было причин. Как они и подозревали, ребенок был настоящим великаном. Под изумленными взглядами молодых родителей Мария ловко перевязала пуповину в двух местах и перерезала ее. Потом быстро обтерла ребенка, завернула в простынку и положила на руки матери. Антуан, не стесняясь, плакал. Для него не было зрелища прекраснее, чем жена с их дочерью на руках. — Прости, — покаянно прошептал он. — Прости за то, что тебе пришлось пережить такой ужас. Беата прижала девочку к груди и улыбнулась мужу. — Оно того стоило, — заверила она. Вид у нее был усталый, но блаженный. Трудно было поверить, что это та самая женщина, которая только что пронзительно кричала от боли. Сейчас она выглядела измученной, но умиротворенной и счастливой. — Она такая красивая. — И ты тоже, — прошептал Антуан, осторожно касаясь сначала ее щеки, потом щечки младенца. Малышка внимательно смотрела на них, словно радуясь знакомству. Беата крепче прижала ее к груди и бессильно откинулась на подушки. Она оказалась не готова к мукам родов. Почему ей никто ничего не говорил? Женщины вечно болтали на подобные темы, но всегда шепотом, и теперь Беата понимала почему. Будь они откровенны с ней, у нее, возможно, не хватило бы мужества пойти на такое. Да и ее муж все еще не мог оправиться от пережитого потрясения. Антуан долго не отходил от постели, разговаривая с Беатой, воркуя с младенцем. Наконец Мария, потеряв терпение, попросила его уйти на кухню, поужинать и выпить бренди: судя по всему, ему не помешает подкрепиться. Было уже начало десятого, и Марии хотелось поскорее вымыть Беату, ребенка, перестелить постель и убрать в комнате. Прошел целый час, прежде чем она пригласила Антуана войти. Его встретила на редкость идиллическая картина. Беата, причесанная, умытая, лежала на накрахмаленных простынях, а дитя спало у нее на руках. Ни следа крови. Ни единственного признака того кошмара, что творился здесь весь день. Антуан благодарно улыбнулся Марии: — Ты замечательная женщина. — Это вы замечательные. Вы оба. Просто молодцы. Кстати, ваша дочь весит почти пять кило, — объявила Мария так гордо, словно сама стала матерью. Правда, не слишком бы ей хотелось родить такого крупного ребенка: уж очень это нелегко, особенно учитывая размеры самой Беаты. К тому же была пара опасных моментов, когда Мария боялась, что может потерять и мать, и ребенка, но она ничем не выдала своего страха. Десять фунтов, подумать только! Даже сейчас, на руках матери, девочка выглядела больше обычного новорожденного. Поистине редкий случай. — Как вы собираетесь ее назвать? — спросила Мария, посматривая на стоявшего в дверях Вальтера. Тот, в свою очередь, любовался трогательной картиной: молодые родители вместе с мирно спящей малышкой. Беата и Антуан переглянулись. Они уже давно пытались подбирать имена, но так ничего определенного и не решили. Но едва увидев свою девочку, Беата поняла, что уже знает, как ее зовут. Среди перебираемых ими имен было одно, удивительно ей подходившее. — А что, если мы назовем ее Амадеей? — спросила она мужа. Тот задумался. Когда-то он предполагал назвать свою дочь Франсуазой, в честь матери, но после того, как та выплеснула свою ненависть на Беату, которую называла не иначе, как «эта еврейка», он отказался от своего прежнего плана. И Беата, и Антуан знали, что «Амадея» значит «любимица Бога», и, конечно, так оно и было, не говоря уже о том, что девочка с первой минуты стала кумиром своих родителей. — Мне нравится. И ей подходит. Такая красавица должна иметь особенное имя. Амадея де Валлеран, — произнес Антуан, словно пробуя имя на вкус, и Беата улыбнулась. Малышка пошевелилась, издала тихий звук, нечто среднее между вздохом и воркованием, и все присутствующие рассмеялись. — Смотрите, ей тоже нравится. — Значит, решено, — заключила Беата. Всего за какой-то час она почти полностью оправилась, пришла в себя и выглядела так, словно сейчас вскочит и закружится в вальсе, хотя Антуан мысленно благодарил Бога за то, что его жена все же вряд ли отважится на такое. — Амадея, — повторила Беата, счастливо улыбаясь своему первенцу, и восторженно взглянула на мужа. Этой ночью Антуан, держа Беату в объятиях, про себя поражался событиям прошедшего дня. Малышка мирно спала в корзинке рядом с их кроватью, и глаза Беаты тоже были закрыты. Антуан зажмурился и прошептал короткую молитву-благодарность за чудо, которое сегодня снизошло на них. Амадея. Воистину любимица Бога. И он помолился, чтобы так было всегда. Глава 6 Амадее де Валлеран было девятнадцать месяцев и десять дней, когда война наконец закончилась. Шел тысяча девятьсот восемнадцатый год. Голубоглазая блондинка, чересчур крупная для своего возраста, вызывала восторги у своих родителей, и у Цуберов. Мария понимала, что, как только придет конец войне, молодой семье, прожившей с ними последние два года, придется уехать. Остаться в Швейцарии навсегда Беата и Антуан не могли. Едва воюющие страны подпишут мирный договор, Швейцария откажется предоставлять убежище беженцам. К Рождеству восемнадцатого года молодые люди были сыты по горло спорами, куда им лучше ехать: в Германию или во Францию. Семья Антуана наотрез отказалась принять его жену и полукровку-дочь в фамильном замке в Дордони, по-прежнему всячески выказывая свою неприязнь к Беате. Переход ее в католицизм не имел для родных Антуана никакого значения. Для них она была и навсегда останется еврейкой, поэтому двери родного дома оказались для Антуана закрытыми. Дела Беаты были не лучше. Письма, посланные ею родителям и Бригитте, по-прежнему возвращались нераспечатанными. Беата напрасно гадала, есть ли у сестры ребенок. Сама она очень хотела второго, и поэтому они с Антуаном не делали ничего, чтобы воспрепятствовать зачатию, но, к удивлению Беаты, все их усилия оказывались бесплодными. Это было странным, ведь Амадея появилась на свет ровно через девять месяцев после их свадьбы. Но все равно они были безоблачно счастливы. Девочка свободно бегала повсюду, совала крошечный носик в каждый уголок и без умолку болтала на собственном тарабарском языке. Цуберы относились к ней как к своей внучке, и заранее переживали, как станут скучать, когда она уедет. В феврале Антуан получил письмо, которое все и решило. Его друг, с которым они учились в кавалерийской академии, сообщал, что купил за гроши великолепный замок в Германии, с замечательными, хотя и обветшавшими конюшнями. Этот друг, которого звали Жерар Добиньи, хотел восстановить их, а также весь замок для себя и жены. Он просил Антуана взять на себя управление конюшнями и сделать все, что тот сочтет нужным, для их процветания: закупить самых лучших и дорогих лошадей, нанять тренеров и конюхов. Жерару Антуан был известен как несравненный наездник и прекрасный знаток породистых лошадей. Знал он и об увечье Антуана, однако тот заверил приятеля, что больная рука нисколько ему не помешает. И хотя действовала она по-прежнему неважно, какую-то пользу все же приносила. Кроме того, правая рука вполне компенсировала слабую работу левой. По удивительному совпадению замок, купленный Жераром, находился неподалеку от Кельна, и хотя от родных Беаты не было и намека на то, что они готовы принять молодых, она надеялась, что, если будет жить рядом, ее родители рано или поздно смягчатся. Но не возможность помириться с Витгенштейнами повлияла на решение Антуана. От жалованья, предложенного Добиньи, было бы неразумно отказываться, да и работа была Антуану по душе. Кроме того, в поместье имелся прекрасный дом для управляющего, который Добиньи предоставлял в его распоряжение. Дом был достаточно просторен не только для них, но и для будущих детей. К концу февраля Антуан дал свое согласие и сообщил Жерару, что приедет в Германию в начале апреля. Это позволяло ему закончить сезонные работы на ферме и сделать все возможное, чтобы помочь Вальтеру. К чете Цуберов, буквально спасшей его семью, Антуан испытывал глубочайшую благодарность. Не будь их, они с Беатой вряд ли пережили бы войну и, уж конечно, вместе бы им не бывать: они не смогли бы пожениться и обеспечить Амадее крышу над головой, ведь их обоих оставили без денег и без жилья. А теперь их спасет предложенная Жераром работа. Оставшееся до отъезда время Беата по вечерам учила Антуана немецкому. Хотя их наниматель был французом, но тренеры, конюхи и строители наверняка будут немцами, поэтому Антуану необходимо было лучше знать язык, в котором он до сих пор был не силен. Но ко времени отъезда он почти бегло говорил на немецком. Они с самого начала договорились, что Антуан будет говорить с Амадеей на французском, а Беата — на немецком, и таким образом дочь будет с самого начала знать оба языка. Беата надеялась, что в Германии они смогут позволить себе нанять английскую бонну. Знание языков всегда пригодится. Их финансовое положение трудно было назвать стабильным, хотя оба соглашались, что жалованье, предложенное Антуану, было довольно солидным. Да и работа именно та, которая ему по душе. Все складывалось совсем неплохо. Кроме того, Беата решила предложить услуги портнихи кое-кому из богатых дам, которых она знала по прежней жизни. Может быть, те в разговоре и обмолвятся об этом матери. Антуан упомянул также, что мадам Добиньи богата. Именно на ее деньги Жерар и собирался реставрировать замок, поскольку своих средств у него было очень мало. Сам Жерар происходил из аристократического, но обедневшего рода, а вот семья Вероники имела значительное состояние. И Жерар пообещал Антуану, что тот сможет купить любых лошадей, каких захочет. Словом, начиналась новая жизнь. Добиньи никогда прежде не встречались с Беатой и понятия не имели о том, кем она была до замужества. Беата и Антуан, обсудив, как лучше поступить, решили, что будет проще, если они и впредь не будут знать, что она еврейка. Эту часть своей семейной истории они решили сохранить в тайне. Пусть никто не знает об их отношениях с родными. А поскольку Витгенштейны никак не присутствовали в их жизни, нет необходимости объяснять происхождение Беаты. Да и на еврейку она совершенно не походила, как, впрочем, и Амадея, светловолосая и голубоглазая, с точеными чертами лица, унаследованными от матери. Отказ от нее родных по-прежнему оставался для Беаты источником стыда и скорби, и она не хотела, чтобы кто-то об этом знал. В день отъезда все пятеро горько плакали. Даже Амадея жалобно подвывала, протягивая ручки к Марии. Цуберы отвезли молодую семью на вокзал Лозанны, и Беата, не переставая плакать, обняла их на прощание. Ей было почти так же тяжело, как три года назад, когда она оставила родителей. Они приехали в Кельн в тот день, когда Амадее исполнилось два года, а когда прибыли в замок, Антуан, хотя и радовался встрече со старым приятелем, все же вынужден был признаться Беате, что находит перспективы угнетающими. Замок был в ужасном состоянии: очевидно, его давно забросили, оставив разрушаться. Благородное семейство, когда-то владевшее им, лишилось состояния, и в замке никто не жил. В заброшенных комнатах с потолков осыпалась штукатурка, а обои висели клочьями. Конюшни были в еще худшем состоянии. Антуану показалось, что несколько лет уйдет на то, чтобы вычистить и отремонтировать помещения, сделав их пригодными для жилья. Однако уже через месяц-другой Антуан признался Беате, что был не прав в оценке сроков, значительно завысив их. И теперь он с волнением ждал, когда придет время закупать лошадей. Беата любила слушать, как он рассказывает о своих планах, и они часто засиживались допоздна. Оказалось, что дело идет куда быстрее, чем предполагал Антуан. К Рождеству замок наводнили плотники, маляры, художники, архитекторы, строители, каменщики, садовники, стекольщики — люди самых различных профессий. Вероника и Жерар Добиньи были неутомимы. По словам Антуана, Вероника решила создать дворец. И к его полному восторгу, чета Добиньи ничуть не экономила на конюшнях. Они не жалели денег, и поэтому постройки получались теплыми, чистыми, со всеми современными удобствами и могли вместить до шестидесяти лошадей. К следующей весне Антуан по всей Европе уже закупал лошадей по сказочным ценам. Несколько раз он ездил в Англию, Шотландию и Ирландию и брал с собой Беату. Она обожала эти поездки. Он также несколько раз побывал во Франции и купил трех прекрасных гунтеров в Дордони, в десяти милях от шато, где вырос и где до сих пор жили родные, не желавшие видеть его. Антуан был непривычно молчалив, когда проезжал мимо дома по пути на аукцион в Перигоре, и Беата отлично видела, как он расстроен. Она заметила, с какой грустью он взглянул на ворота и тут же отвел глаза. Она сама испытала те же самые чувства, когда они вернулись в Кельн. И не смогла устоять перед искушением проехать в такси мимо своего дома, а потом долго плакала, не в силах смириться, что люди, которых она так любила, отказываются ее видеть. Она снова и снова писала им, но по-прежнему безрезультатно. Отец оставался непреклонным. И хотя они с Антуаном уже привыкли жить с этим, но раны сердца так и не заживали, а боль не притуплялась. К счастью, у Беаты были Антуан и Амадея, хотя она часто жалела об отсутствии других детей. Амадее было уже три года, но Беата так больше и не беременела. Их жизнь в Германии была куда более полной и напряженной, чем в Швейцарии, и иногда Беате казалось, что проблема именно в этом. Но в чем бы ни была причина, она начинала думать, что второго ребенка у них так и не будет. Зато она была счастлива с Антуаном и Амадеей и радовалась новому дому. Жерар был не только щедрым нанимателем: Добиньи стали добрыми друзьями им обоим. Уже через год конюшни были заполнены: Антуан купил для Добиньи пятьдесят восемь чистокровных лошадей. Когда Амадее исполнилось пять лет, он подарил ей пони. Для своего возраста девочка была превосходной наездницей, и родители часто брали ее на верховые прогулки по округе. Они окружали дочь любовью и вниманием, и она отвечала им тем же. К пяти годам она бегло говорила на французском, немецком и английском, а на следующий год пошла в местную школу. Вероника и Беата мало общались, поскольку обе были очень заняты, но прекрасно относились друг к другу. Беата шила для нее и ее приятельниц вечерние платья по разумным ценам. Состояния супруги де Валлеран не сколотили, но благодаря предоставленному Добиньи дому жили достаточно обеспеченно, поскольку сам дом был просторен и хорошо обставлен. Они вели приятную жизнь среди прекрасной природы, и Антуану нравилась его работа, что было очень важным для Беаты. Она была безоглядно счастлива в обществе мужа и дочери. Правда, иногда ей все же приходилось сталкиваться с напоминаниями о прошлом, и это крайне угнетало Беату. Как-то она увидела на улице Бригитту и очень удивилась: разве та живет в Кельне? Бригитта была с мужем и двумя маленькими детьми, один из которых был примерно ровесником Амадеи. Беата была одна, она приехала в город поездом, чтобы купить кое-какие ткани. Увидев сестру, она остановилась как вкопанная, а затем, не колеблясь, окликнула ее и подошла. Бригитта чуть замедлила шаг, взглянула Беате в глаза, но тут же отвернулась, что-то сказала мужу и поспешно села в ожидавший лимузин. Муж немедленно усадил туда же детей, сел сам, захлопнул дверцу, и машина умчалась. Беата была так потрясена, что даже не зашла в магазин, а поехала обратно и проплакала всю дорогу. Вечером она обо всем рассказала Антуану, и у него сжалось сердце от обиды за жену. За семь лет их супружеской жизни ни та, ни другая семья так и не попытались восстановить отношения. Жестокие люди! Был и еще один случай: Беата увидела братьев, выходивших из ресторана под руку с женщинами, вероятнее всего, женами. Ульм уставился на Беату, и она поняла, что он узнал ее. Их взгляды встретились, но затем он, глядя словно сквозь нее, прошел мимо с оскорбленным видом. Хорст отвернулся и быстро увел жену. Этой ночью Беата снова плакала, но на этот раз уже от гнева. Какое право они имели так поступить с ней? Как посмели? И все же сильнее гнева были печаль и то же ощущение потери, которое она испытала в тот день, когда ушла из отцовского дома, чтобы выйти замуж за Антуана. Нет, никогда эти раны не исцелятся! Но хуже всего был тот день, когда она увидела мать. Это произошло за два года до того, как Беата столкнулась с Бригиттой. Они уже два года жили под Кельном, и на этот раз с Беатой была Амадея. Она привезла дочь в город по какому-то делу, но, не удержавшись, подошла к родному дому. Амадея спросила, зачем они сюда пришли. Беата объяснила, что она хочет кое-кого увидеть. — Ты знаешь людей, которые живут в этом доме? Было холодно, и Амадея проголодалась, но Беата продолжала стоять, грустно глядя на окна своей бывшей комнаты. Переведя взгляд на окна материнской спальни, она увидела мать и порывисто взмахнула рукой. Мать замерла. Беата принялась лихорадочно сигналить. Дочь в недоумении наблюдала за ней. Моника секунду помедлила, затем наклонила голову и осторожно задернула шторы: верный знак Беате, что питать надежды бесполезно. Беата поняла, что больше никогда не увидит мать. Даже то, что с ней была Амадея, не смягчило сердца ее матери. Не дало ей отваги восстать против мужа. Отныне Беата для них поистине мертва. Гложущая тоска поселилась в душе Беаты. С глухо ноющим сердцем она отвела Амадею в кафе, после чего они уехали домой. — Кто была та дама, которой ты помахала? — поинтересовалась Амадея, заметив, что мать чем-то очень расстроена. Беате хотелось сказать дочери правду, но вместо этого она пробормотала: — Старая подруга. Вряд ли она меня узнала. Мы очень давно не виделись. — Может, она не заметила тебя, — предположила добросердечная девочка, и Беата печально кивнула. Она долго не решалась рассказать обо всем Антуану. Впрочем, его родители и брат вели себя точно так же, хотя по закону ему предстояло когда-нибудь получить титул, землю и большую часть состояния. Но даже это обстоятельство не имело значения для его родных. Пора было осознать, что прошлое давно похоронено. Зато у них оставались настоящее и будущее. Если же не считать этих болезненных потерь, жизнь была прекрасна. Антуан и Жерар хорошо ладили. Конюшни процветали. Время от времени Антуан покупал новых лошадей, организовывал охоту, готовил лучших коней для скачек, а самые породистые жеребцы ходили в производителях. Вскоре конюшни Жерара Добиньи уже славились по всей Европе, в основном благодаря Антуану, знавшему о лошадях куда больше их владельца. Как-то днем Беата примеряла Веронике вечернее платье. Женщины мило болтали, когда Беата вдруг ни с того ни с сего потеряла сознание. Вероника всполошилась, заставила ее лечь на диван, а потом проводила домой. Когда они проходили мимо конюшен, случайно выглянувший Антуан заметил жену. Та была неестественно бледна и шла нетвердой походкой. Антуан как раз давал Амадее урок верховой езды. Он попросил одного из конюхов последить за ней, а сам поспешил догнать женщин. У Вероники был встревоженный вид, но Беата упросила ее ничего никому не говорить, чтобы не волновать Антуана. Сама Беата предположила, что причиной была начинающаяся инфлюэнца либо мигрень, хотя вообще-то она редко болела. — С тобой все в порядке? — встревожился Антуан. — Ты что-то неважно выглядишь. Он вопросительно взглянул на Веронику, но та упорно молчала, не желая выдавать подругу. Но и она тоже беспокоилась. — По-моему, я заболеваю, — призналась Беата, но ничего не сказала о своем обмороке. — Как идет урок? — спросила она, чтобы отвлечь мужа. — На мой взгляд, Амадея слишком бесшабашна, и тебе не следует это поощрять. Заставляй ее быть осторожнее. В свои семь лет Амадея абсолютно не боялась скакать верхом и, к ужасу матери, особенно любила брать такие препятствия, как ручьи и кусты живой изгороди. — Боюсь, что ее нельзя заставить, — с сомнением улыбнулся Антуан. — И похоже, у нее на все имеется собственное мнение. Амадея унаследовала острый ум матери и ее любовь к учебе. Интересы девочки были безграничны. Но родителей беспокоила ее безрассудная смелость. Не было ничего, на что она не отважилась бы. Амадея не знала, что такое страх. Иногда это было и неплохо, но в других случаях безмерно пугало родителей. Беата постоянно опасалась, как бы с ней чего-нибудь не случилось. Возможно, они слишком опекали дочь, но поскольку Амадея была единственным ребенком, родители изливали на нее все свои чувства. Оба очень жалели, что после семи лет брака они имели только одного ребенка. — Хочешь, я провожу тебя? — спросил все еще не успокоившийся Антуан. И всегда-то очень белая кожа Беаты во время болезни становилась почти прозрачной. Сейчас же ее лицо имело даже какой-то зеленоватый оттенок. Похоже, она снова теряет сознание! — Нет-нет, все в порядке. Я просто хочу немного прилечь. Возвращайся к нашему маленькому чудовищу. Антуан поцеловал жену, и женщины пошли дальше. Вероника помогла Беате лечь, а затем ушла. Вечером, вернувшись домой, Антуан с облегчением увидел, что Беата выглядит почти как обычно, однако утром ей снова стало плохо. С трудом проводив Амадею в школу, она легла. В обед Антуан прибежал проведать жену. — Как ты себя чувствуешь? — хмурясь, спросил он, поскольку очень тревожился, когда она болела. В этом мире у него остались только жена и дочь, ничего больше не имело значения. На беду, прошлой зимой людей буквально косила эпидемия инфлюэнцы. — Мне гораздо лучше, — убеждала его Беата, пытаясь улыбнуться. Антуан покачал головой: жена явно хотела его успокоить. Только она совсем не умела лгать. — Немедленно иди к доктору, — твердо заявил он. — Да что они знают, эти доктора? Лучше я немного полежу, пока Амадея не вернется из школы. К вечеру встану. Несмотря на все возражения мужа, Беата собрала на стол, подала Антуану обед, а сама села рядом, чтобы побыть с ним. Но стоило ему уйти, как она немедленно легла. Прошла неделя, но болезнь так и не отпускала Беату. Теперь Антуан уже откровенно запаниковал. — Если не пойдешь сама, я отведу тебя за руку. Ради всего святого, Беата, неужели ты хочешь себя уморить? Не понимаю, чего ты боишься? На самом-то деле она боялась разочарования, поскольку уже начинала подозревать, что с ней такое, только хотела подождать еще немного, чтобы убедиться самой и сообщить Антуану. В конце концов Беата сдалась и согласилась посетить доктора. Тот подтвердил ее предположения, и вечером она встретила мужа улыбкой, хотя по-прежнему чувствовала себя отвратительно. — Ну, что сказал доктор? — взволнованно спросил Антуан, как только Амадея ушла наверх, чтобы переодеться ко сну. — Сказал, что я здорова как лошадь… и люблю тебя… Беата была так счастлива, что едва сдерживала возбуждение. — Он сказал, что ты меня любишь? — рассмеялся Антуан. — Очень мило с его стороны, но это я и без него знаю. Лучше бы он объяснил, что это с тобой и почему ты так плохо себя чувствуешь. Но Беата, похоже, была в прекрасном настроении; она буквально хмелела от радости. — Ничего страшного. Со временем пройдет, — отмахнулась она. — Он все-таки считает, что это легкая форма инфлюэнцы? Если так, ты, дорогая, должна быть особенно осторожна. Они оба знали, сколько людей умерли прошлой зимой. С этой опасной болезнью шутки плохи. — Вовсе нет, — заявила она с сияющей улыбкой. — Скорее это очень определенный и ясный случай беременности. У нас будет ребенок! Наконец-то. После всех ее молитв. Между их детьми будет восемь лет разницы. — Правда? Как и Беата, Антуан давно потерял надежду на второго ребенка. Ведь после Амадеи Беата ни разу не забеременела. — Как прекрасно, дорогая! Как это прекрасно! — ошеломленно повторял он. — Что такого прекрасного? — оживилась Амадея, возвратившаяся уже в ночной сорочке. — Что случилось? Как и все дети, она была очень любопытна, хотя в свои годы уже обладала сильной волей, умом и большими способностями. Она обожала родителей, и они отдавали ей всю свою любовь. Но сейчас Антуан вдруг испугался, что она будет ревновать. Подняв брови, он взглянул на Беату. Та кивнула, словно давая разрешение. — Твоя мама только что сообщила мне очень хорошую новость, — гордо объявил он. — У тебя скоро будет братик или сестричка. — Правда? — недоуменно протянула она, и Беата поняла, что Антуан, может быть, прав. Девочка так долго пользовалась безраздельной любовью родителей, что ей вряд ли понравится прибавление в семье, хотя она иногда и говорила, что хочет сестричку. — Когда? — В будущем году. Недели через две после твоего дня рождения. Тогда тебе будет восемь, — ответила мать. — Так долго ждать?! — разочарованно воскликнула девочка. — А нельзя получить сестренку быстрее? Попроси доктора. — Боюсь, что в таком деле нельзя торопиться, — улыбнулась Беата. Девочка, по-видимому, была уверена, что младенца можно заказать у докторов. Самой Беате было абсолютно все равно, сколько времени это займет: главное, у нее будет ребенок! Он появится на свет к ее тридцатилетию. Антуану этим летом исполнилось сорок два. Но важнее всего для родителей было то, что известие взволновало Амадею так же, как и их самих. — Ты попросила мальчика или девочку? — допытывалась она. — Просить не имеет смысла. Приходится брать то, что посылает Господь. Хотя, ради твоего папы, я надеюсь на мальчика, — пояснила Беата. — Но зачем папе нужен мальчик? Девочки куда лучше. Я хочу сестричку. — Посмотрим, что у нас выйдет. Антуан и Беата обменялись нежными взглядами поверх головки дочери. Антуану было все равно, кто родится, лишь бы с матерью и младенцем ничего не случилось. — Родится девочка, — решительно заявила Амадея, — и она будет моим ребенком. Я буду все для нее делать, можно? — Если сумеешь помочь маме, я буду только рад, — мягко ответил Антуан. — А как мы ее назовем? — не унималась Амадея, весьма практичная по характеру. — Еще успеем подумать, — устало обронила Беата. Она так давно мечтала о ребенке, и когда уже совсем было потеряла надежду, Господь ее утешил! — Нужно выбрать имена и для мальчика, и для девочки. — Нет. Только для девочки. И я считаю ужасно глупым так долго ждать. Беата была на третьем месяце, и роды ожидались в середине апреля, до которого, как казалось семилетнему ребенку, была целая вечность. Беременность Беаты протекала не так легко, как первая, но ведь и сама мать была на восемь лет старше. Почти все время она недомогала, а последние два месяца чувствовала себя так, словно роды могли начаться в любую минуту. Доктор велел ей быть крайне осторожной и не переутомляться. Антуан, как и следовало ожидать, трогательно заботился о ней и все свободное время проводил с Амадеей, чтобы дать отдохнуть жене. Беата целыми днями вязала, и Амадея помогала ей. Они уже связали шапочки, пинетки, свитера и одеяльца, а Беата приготовила еще и крошечные платьица и ночные сорочки, подходившие ребенку любого пола, хотя Амадея настаивала, что будет девочка. Она была поражена, узнав, что ребенок растет в животе матери. Такое ей и в голову не могло прийти, тем более что среди соседских женщин ни одна не ждала ребенка. Правда, Амадея видела беременных раньше, но считала таких женщин просто чересчур толстыми. Теперь же, напротив, все полные женщины казались ей беременными, и Беата уже устала отвечать на ее вопросы. Последний месяц перед родами Беата не выходила из дома и очень жалела, что рядом нет Марии. На этот раз ребенка должны были принимать доктор и акушерка. Антуана это радовало, но Беата признавалась, что разочарована. Доктор уже предупредил, что не позволит Антуану присутствовать, считая, что это будет его отвлекать от столь серьезного дела. Сама Беата предпочла бы, чтобы рядом были Мария и Антуан. — Послушай, любимая, мне будет куда спокойнее знать, что ты в надежных руках, — уговаривал ее муж. — Не хочу, чтобы ты подверглась той же пытке, что и в прошлый раз. Со временем впечатления сгладились, но только у Беаты. Антуан ничего не забыл, и при воспоминании о душераздирающих воплях жены его трясло. — Может, доктор сумеет ускорить роды, — с надеждой твердил он. Но, как оказалось, все зависело от матери-природы. Доктор предупредил Беату, что роды могут затянуться, совсем как в первый раз. Прошло восемь лет, а по его опыту вторые роды нередко бывают столь же мучительными, как и первые. Такое заявление отнюдь не ободрило Беату, а при виде акушерки она совсем сникла. Ей до ужаса хотелось вскочить в поезд и вернуться к Марии. Все эти годы они переписывались, и Цуберы тоже волновались за Беату. Антуан давно собирался свозить жену в Швейцарию, но в конюшнях постоянно требовалось его присутствие. Дел с каждым годом становилось все больше. Как-то Беата и Амадея пришли домой с прогулки позднее обычного. В последние дни Беата чувствовала себя гораздо лучше, она давно уже не испытывала такого прилива сил. Они с Амадеей испекли печенье и приготовили изысканный ужин, решив сделать сюрприз Антуану. Беата как раз собиралась переодеться, когда ощутила знакомую боль внизу живота. Но нечто подобное, правда, слабее, она чувствовала последние несколько недель и решила не обращать на это внимания. Беата переоделась, причесалась, накрасила губы и спустилась вниз, желая убедиться, что за это время индейка в духовке не сгорела. Вернувшись домой, Антуан нашел жену в превосходном настроении, хотя за столом ей явно было не по себе. Весь вечер ее донимали боли, недостаточно сильные, чтобы вызвать доктора, но довольно мучительные. Беате не хотелось раньше времени волновать Антуана. Амадея в очередной раз пожаловалась, что ждет целую вечность, а ребенок так и не хочет появляться, чем вызвала улыбки родителей, посоветовавших девочке быть терпеливее. Однако когда Беата уложила дочь, заботливо подоткнув одеяло, и спустилась вниз к Антуану, боли усилились. — Что с тобой? — спросил он, глядя на нее. Сам он наслаждался бренди, что случалось нечасто: достойное завершение достойного ужина. — За весь вечер ты почти не присела. — Я и так слишком много сижу. И все время отдыхаю. Но со вчерашнего дня у меня словно открылось второе дыхание. Я сейчас чувствую себя куда лучше. — Вот и хорошо. Но нечего себя изматывать. Не успеешь оглянуться, как появится ребенок. — Бедняжка Амадея, она так устала от ожидания! — посочувствовала дочери Беата. Неожиданно острая боль пронзила ее, но она снова пожалела Антуана. Он так редко может расслабиться за стаканчиком бренди, а в последнее время работы еще прибавилось: Добиньи только что приобрели четверку жеребцов. Антуан медленно смаковал янтарный напиток, любуясь женой. Она так прекрасна — даже на девятом месяце беременности! Но не успел он сделать последний глоток, как Беата совершенно неожиданно для Антуана вскрикнула и согнулась, схватившись за живот. Боль была такой свирепой, что у нее даже не осталось сил ответить на его тревожные расспросы, но ушла так же быстро, как появилась. — Господи, что стряслось? Что с тобой? — допытывался Антуан. — Нужно немедленно послать за доктором. Но оба знали, что и доктор не ускорит процесса. Роды будут тянуться еще долго. Это всего лишь начало. Беата отлично помнила, что в прошлый раз схватки начались на рассвете, а Амадея родилась только через пятнадцать часов. Да и доктор предупредил, что сейчас все будет еще дольше. Поэтому Беата решила побыть еще немного с мужем, прежде чем за нее возьмутся доктор и акушерка. Антуану ведь не позволят остаться с нею! А эти минуты принадлежат только им. — Пойду прилягу. Даже если это и роды, ребенок все равно не появится раньше завтрашнего дня. Было только десять вечера. Беата медленно, с помощью Антуана, поднялась наверх. Он предложил отнести ее на руках; она рассмеялась. Но стоило переступить порог спальни, как Беате стало не до смеха. Боль обрушилась на нее ураганом, и она ощутила сильное давление в спине и внизу живота. Антуан осторожно уложил ее, и Беата громко охнула, удивляясь, как это она могла забыть… Но теперь все возвратилось. Только почувствовав первые схватки, она вспомнила, как это было. В это трудно поверить, но так часто бывает с роженицами — испытанные прежде муки не сохраняются в памяти. Антуан порывался звонить доктору, но Беата удержала его. — Они не позволят тебе остаться со мной, — испуганно объяснила она. — Не бойся, я буду рядом, в соседней комнате. Даю слово. По совету Марии Беата заранее отложила стопку старых простыней и полотенец и сейчас перенесла их в комнату. При этом она очень боялась, что Амадея испугается, услышав ее крики. Оставалось надеяться, что, когда начнутся настоящие схватки, девочка уже успеет уйти в школу и самое страшное произойдет в ее отсутствие. Беата вполне отчетливо сознавала, что ее ждут долгие испытания. Но при мысли об этом ее начинало трясти. Что, если на этот раз не обойдется без кесарева сечения? Ее опять скрутило болью, такой резкой, что Беата не смогла сдержать стон. Ощущения были такие, словно ее бросили под копыта скачущих коней. Следующая схватка не заставила себя ждать и обрушилась на нее лавиной. Беата сжалась и умоляюще взглянула на Антуана. — О Господи, ребенок… ребенок уже идет… — Конечно, — спокойно кивнул он. Бренди явно помог ему расслабиться. Антуан видел признаки начинающихся родов, но на этот раз он знал, чего ожидать, и не слишком беспокоился. — Я сейчас же позвоню доктору. Не помнишь номера? — Нет, ты не понимаешь, — выдохнула Беата, цепляясь за мужа. — Я не могу… я… сейчас рожу… Она снова мучительно застонала. Бледное прежде лицо побагровело. Не в силах совладать с собой, Беата стала тужиться, стараясь освободиться от невыносимой тяжести. — Перестань… остановись… ты раньше времени измотаешь себя, — умолял ее Антуан, помня предупреждения Марии. — Впереди еще многие часы схваток, но доктора нужно вызвать немедленно. Однако Беата продолжала держаться за мужа, изнемогая от не отпускавшей ее боли, и только вздрагивала при очередной схватке. — Антуан… помоги мне… раздень… Каким-то образом она сама умудрилась освободиться почти от всей одежды, и он, пытаясь ей помочь, только теперь сообразил, что происходит. Это не просто схватки! Беата рожает! Ребенок вот-вот появится на свет! Такого он никак не ожидал. Совершенно протрезвев, Антуан нагнулся и увидел между ног Беаты крохотную головку. Насколько он мог определить, потуги продолжались не больше пяти минут. На самом деле схватки начались уже с утра, просто Беата отказывалась их замечать. — Немедленно ложись! — решительно велел ей Антуан, не имея понятия, что делать дальше. Он весьма смутно помнил то, что делала Мария восемь лет назад, в продолжение всех тех бесконечных часов, когда Амадея… — Ты не можешь так поступить со мной, Беата! — жалостливо взмолился Антуан. — Пожалуйста, подожди, пока я вызову доктора! Он боялся оставить ее, чтобы найти номер телефона. И никого нет рядом! Антуан подумал было позвонить Веронике, но вовремя сообразил, что сейчас она вряд ли ему поможет. Антуан хотел отойти, чтобы разыскать записную книжку, но Беата не отпускала его от себя. — Ты мне нужен… не… о Господи… Антуан… пожалуйста… о нет… помогите… — Все хорошо, дорогая, все хорошо… я здесь… я не покину тебя… Постарайся еще потужиться. Антуан не знал, что он может сделать для нее, кроме как оставаться рядом, но Беате, по-видимому, ничего иного и не было нужно. — Принеси полотенца! — вскрикнула она. Антуан схватил охапку приготовленных полотенец и подложил под жену. Ее по-прежнему раздирала боль, и Антуан стал придерживать ее за плечи, как в прошлый раз. Но сейчас Беате ничего не пришлось делать: ребенок все сделал за нее. Беата снова вскрикнула, и через мгновение на свет вышла головка. Маленький ротик кривился в оглушительном крике. Антуан потрясенно охнул, оцепенев от поразительного зрелища. При следующих схватках он шепотом успокаивал Беату. Еще несколько секунд — и вслед за головкой вышли плечики, а затем и все тельце. Младенец, оказавшийся девочкой, громко плакал. Антуан поднял свою дочь, осторожно положил ее на полотенце и вручил матери, а сам наклонился и поцеловал обеих. Беата рассмеялась сквозь слезы. Все еще ошеломленный, Антуан отыскал наконец номер телефона и позвонил доктору. Тот не велел ему перерезать пуповину самостоятельно и пообещал быть через пять минут. Доктор жил в пяти минутах ходьбы от замка и хорошо знал, где находится их дом. Антуан вернулся к жене и сел рядом. — Я люблю тебя, Беата, но если ты еще раз выкинешь такую штуку, просто тебя придушу. Я чувствовал себя абсолютно беспомощным… Почему ты не позволила мне вызвать доктора? — Я думала, что ребенок родится не раньше утра, и хотела побыть с тобой… Прости, я не собиралась тебя пугать. Она тоже испугалась. Все произошло так быстро… Беата и предположить не могла, что малышка не захочет ждать. И если не считать последних мучительных потуг, все прошло на удивление легко. Через несколько минут прибыл доктор, перерезал пуповину, осмотрел мать и дочь и объявил, что обе абсолютно здоровы. — На этот раз я вам не понадобился, дорогая. Следующий ребенок, возможно, появится еще быстрее. — В таком случае я сам лягу в больницу, чтобы ничего не видеть и не слышать, — объявил все еще не пришедший в себя Антуан и, поблагодарив доктора, вышел из комнаты. Перед уходом доктор вызвал акушерку и попросил ее обмыть младенца и прибрать в комнате. К полуночи мать и дочь уже лежали на чистых простынях, а в комнате царили мир и покой. Малышка была совершенно не похожа на Амадею: миниатюрная, хрупкая, худенькая. Вероятно, поэтому роды и оказались такими быстрыми и легкими. Похоже, она пошла в мать Амадея же, гибкая и высокая, была похожа на отца. Малышка унаследовала темные волосы Беаты, а цвет глаз пока что было трудно определить. Вела себя она на удивление спокойно. Утром Амадея, войдя в комнату, издала торжествующий возглас. Ночью она ничего не слышала, и Беата радовалась, что дочка так крепко спит. — Наконец-то! Наконец! — восклицала Амадея, радостно подпрыгивая на одной ножке. — Как мы назовем ее? Можно мне ее подержать? Беата и Антуан обсуждали имена, пока не заснули, но окончательный выбор решили сделать, посоветовавшись со старшей дочерью. — Как насчет Дафны? — предложила Беата. Амадея серьезно вгляделась в девочку, очевидно, обдумывая ответ, а потом кивнула. — Мне нравится. Беата облегченно вздохнула. Антуан захлопал в ладоши. — Дафна? Очень ей подходит. Амадея уселась на постель, и Беата осторожно положила Дафну ей на руки, со слезами на глазах наблюдая за детьми. Она надеялась подарить Антуану сына, но этому не суждено было случиться. Однако сейчас ее сердце наполнилось радостью. Какие красавицы! Одна блондинка, другая брюнетка, как мать. Подняв глаза, Беата встретилась взглядом с улыбающимся Антуаном. В его глазах светилась любовь. Этого момента они ждали восемь лет. — Я так люблю тебя, — прошептала она одними губами. Беата и в самом деле любила мужа еще больше, чем раньше. Антуан кивнул, смаргивая непрошеные слезы. Как бы трудно ни было им в прошлом, сейчас они имели все. Глава 7 К тому времени, когда Дафне исполнилось два года, никто не сомневался, что для десятилетней Амадеи сестра стала предметом неустанной заботы. Она буквально тряслась над малышкой, баловала, повсюду таскала за собой. Дафна стала для нее чем-то вроде живой куклы, с которой ей никогда не надоедало играть. Оказалось, что Амадея удивительно умеет ухаживать за детьми. Совсем как настоящая мать. Если старшая дочь была рядом, Беате просто нечего было делать. Амадея оставляла младшую сестру только на время занятий и тогда, когда уходила в конюшни. В свои десять Амадея была превосходной наездницей. Она уже выиграла несколько состязаний и хорошо разбиралась в лошадях. Антуан имел все основания гордиться ею. Он просто обожал обеих девочек и свою жену. Антуан всегда был исключительным мужем и отцом, и Беата благодарила судьбу за свое счастье. В июне Антуан получил телеграмму, а следом за ней и письмо. Так ни разу и не поговорив с сыном, не простив его за то, что посчитал ужасным преступлением против рода де Валлеранов, отец Антуана скоропостижно скончался. Но как бы ни гневался он на старшего сына, не в его власти было лишить Антуана наследства. Когда Антуан с растерянным видом вошел в дом, держа в руке телеграмму, Беата, хорошо знавшая мужа, мгновенно встревожилась. — Что-то случилось? — Ты только что стала графиней. Беата не сразу поняла, что имеет в виду Антуан, а поняв, медленно встала. Она вполне представляла, что значат для мужа годы отчуждения от родных. И вот теперь уже ничего нельзя было изменить. Для Антуана потеря была неизмеримой. — Мне очень жаль, — тихо обронила Беата и, подойдя ближе, обняла мужа. Они долго стояли, не разнимая рук. Наконец Антуан вздохнул и сел. В телеграмме говорилось, что похороны состоялись неделю назад. У родных даже не хватило великодушия позволить ему проститься с отцом. Телеграмма была подписана семейным поверенным. — Мне нужно повидаться с братом, — сказал Антуан. — Все это продолжается слишком долго. Пора налаживать отношения. Прежде всего я должен поехать в Дордонь и поговорить с адвокатами. Следовало что-то решать относительно управления поместьями. Он не может оставаться вечно отсутствующим хозяином, тем более теперь, когда унаследовал замок и другую недвижимость. Насколько Антуан знал, отец оставил значительное состояние, лишь малая часть которого перейдет к младшему брату Николе. Интересно, что за несколько минут до получения телеграммы Антуан принял решение разделить деньги с братом. Титул и земля подлежали отчуждению и переходили к старшему сыну. Деньги же, как считал Антуан, вопреки традиции следовало поделить поровну. У него их больше чем достаточно, и он может позволить себе быть щедрым. — Придется завтра же поговорить с Жераром. Следующие несколько недель я проведу во Франции. Трудно сказать, когда вернусь. Но и Антуан, и Беата знали, что доживают в замке Добиньи последние дни. Восемь чудесных лет они провели под этой крышей, теперь же на плечи Антуана ложились нелегкие обязанности. Через одиннадцать лет блудный сын возвращался домой. За одну ночь Беата стала графиней. С таким сразу не свыкнешься, и Антуан знал, что ему придется многое объяснять Амадее. Но прежде всего он поговорил с Жераром. Они долго беседовали за завтраком, и Антуан согласился немного задержаться, а после консультаций с адвокатами вернуться в Германию не меньше чем на месяц, чтобы найти себе замену и ввести нового человека в курс дела. У него даже нашлось несколько предложений, выглядевших, на взгляд Жерара, довольно разумно. Однако Жерар был в отчаянии. Потерять такого управляющего! Антуан был настоящим гением во всем, что касалось лошадей. Лучшей конефермы не было в Европе. Их чемпионы славились по всему миру. Два дня спустя, зная, что их долгий союз вот-вот подойдет к концу, Антуан предложил Жерару объездить двух новых жеребцов, недавно купленных на аукционе: поразительно красивых и норовистых животных. Амадея долго смотрела вслед мужчинам, выходящим из загона, а затем пожаловалась конюху, что отец не взял ее с собой. Ей пришлось вернуться в дом и играть с младшей сестрой. Девочки были в спальне, когда в дверь позвонили и Беата кого-то впустила. Амадея, не обратив на это внимания, продолжала играть в куклы с Дафной. Немного погодя она спустилась вниз за печеньем для сестры и застала в гостиной Жерара и одного из старших тренеров. Они что-то говорили матери, а Беата с отсутствующим видом смотрела в пространство. Наконец она обернулась и увидела дочь. — Иди наверх, — непривычно сухим тоном сказала Беата. Амадея так растерялась, что молча выполнила приказание. Она вдруг испугалась, сама не зная чего. Но, даже не понимая причины своих страхов, девочка почувствовала, что случилось нечто ужасное. Прошла целая вечность, прежде чем мать поднялась к ним. Из ее глаз частым градом катились слезы. Она обняла дочь и, с трудом произнося слова, сказала, что новый жеребец сбросил Антуана. — Он ранен? — встревожилась Амадея. Несмотря на искалеченную руку, отец был отличным наездником. Беата, подавив рыдание, покачала головой: язык ее не слушался. Она все еще не верила случившемуся. — Папа умер, Амадея. Папа… Она захлебнулась слезами. Амадея расплакалась. Позже пришла Вероника, вызвавшаяся посидеть с девочками. Беата отправилась на конюшни. Оказалось, что Антуан сломал при падении шею и умер мгновенно. Умер. Человек, за которого Беата отдала бы жизнь. Вынести такое было невозможно. Похороны стали бесконечной пыткой; церковь была заполнена до отказа. Все, кто знал Антуана, кто работал с ним, любили его и уважали. Жерар произнес прочувствованную речь, а Вероника сидела рядом с Беатой, обняв ее за плечи. Потом в замке прошла церемония, которую посетили скорбящие лошадники. Беата была похожа на одетое в черное привидение. Она судорожно цеплялась за детей, будто боялась, что они исчезнут. На нее столько всего свалилось! Мужчина, которого она так любила, ради которого отказалась от семьи, который любил ее, никогда не предал и ни в чем не разочаровал, вдруг ушел навсегда. Беата не знала, куда идти, что делать и к кому обратиться. Жерар помогал ей как мог, а Вероника почти не покидала ее дома. Следовало уладить кучу формальностей, и Жерар предложил помощь своих французских поверенных. Состояние, оставленное отцом Антуана, теперь переходило его жене. Но Беата знала, что Антуан решил разделить его с братом. Правда, даже оставшейся части было более чем достаточно для Беаты и девочек. Вряд ли они смогут жить в роскоши, но их будущее вполне обеспечено. Она сможет купить дом и содержать себя и дочерей. Больше ей никогда не придется волноваться о завтрашнем дне, сводить концы с концами; с финансовой точки зрения она обеспечена. Ужасным было то, что в тридцать два года Беата осталась вдовой. В памяти Амадеи этот день запечатлелся навечно. Одна Дафна была слишком маленькой, чтобы понять кошмар, вошедший в их жизнь. Помимо всего, им предстояло совсем скоро покинуть дом, который они считали своим, и это больно ранило Амадею. Беата же отчетливо сознавала, что ее жизнь кончена. Титул, поместья и замок перешли к Николе. Граф Никола де Валлеран стал богатым человеком, каким был бы Антуан, останься он в живых. Но он пережил отца меньше чем на две недели. Все мечты и надежды Беаты рухнули. Потеря титула для нее ничего не значила. Она не боялась потерять то, чего никогда не имела. Ее это абсолютно не волновало. Произошло самое страшное. Антуана больше не было с ней. Вскоре место управляющего занял человек, которого Антуан знал и любил, а Жерар и Вероника помогли Беате найти дом в Кельне. Летом осиротевшая семья переехала. Беата получила вежливое письмо от брата Антуана с выражениями соболезнования, но он даже не упомянул о желании видеть ее или детей Антуана. Холодное, формальное послание… Беата сразу возненавидела Николу за боль, причиненную Антуану. Его родные, как и ее собственные, были непростительно жестоки. Это они превратили Беату и Антуана в изгоев. Единственными их близкими друзьями все это время оставались Добиньи и Цуберы. Поэтому у Беаты не было никакого желания видеть Николу, да он и не предлагал ей встретиться. Похоже, его вполне устраивало создавшееся положение, особенно теперь, со смертью Антуана. У Беаты создалось впечатление, что брат Антуана по-прежнему винит ее за разрыв отношений, хотя письмо Николы и было выдержано в вежливой форме. Беата не ответила на письмо и не объяснила Амадее причины своего гнева на Николу. Какой был в этом смысл? Весь следующий год Беата бродила по новому дому словно привидение. К счастью, Амадея взяла на себя заботу о младшей сестре: одевала ее, купала, играла с ней, проводила каждую свободную от занятий минуту. Словом, заменила ей мать, которой Беата больше не могла быть. Казалось, Антуан, умирая, забрал ее с собой. Она не хотела жить без него, и иногда Амадею пугала ее глубочайшая религиозность. Часто, возвращаясь из школы, она обнаруживши, что матери дома нет, а за Дафной приглядывает экономка, которая на все расспросы только качала головой. Одиннадцатилетней девочке слишком рано пришлось повзрослеть. Отныне она стала едва ли не главой семьи. Не зная, что делать, иногда она часами молча сидела в церкви рядом с матерью только для того, чтобы побыть с ней. Церковь стала единственным местом, где Беата находила покой. Но Амадею это нисколько не пугало. Ей нравилось ходить в церковь. Ее лучшая подруга происходила из большой католической семьи, и когда Амадее было тринадцать, старшая сестра девочки постриглась в монахини, что Амадее казалось необычайно таинственным и интригующим. Они с подругой много говорили о призвании новоявленной монахини, и Амадея втайне гадала, каким образом люди открывают в себе стремление к жизни духовной. Она находила, что это лучшее, что может случиться с человеком. Но именно в это время поведение матери стало еще более непонятным. Она не только каждый день ходила в церковь, но иногда стала посещать и синагогу, большое величественное здание, куда приходили солидные с виду люди. Однажды, в какой-то большой праздник, названный матерью Йом Кипур, она взяла с собой Амадею. Девочке зрелище показалось увлекательным, но немного пугающим. Мать не сводила взгляда с какой-то пожилой женщины, хотя та, казалось, ее не замечала. В ту ночь Амадея застала мать за странным занятием: сидя в гостиной, она рассматривала выцветшие фотографии в серебряных рамках. — Кто все эти люди, мама? — тихо спросила девочка. Она очень любила мать, но чувствовала, что после смерти отца та отдалилась от нее. Мать, которую она знала, ушла вместе с мужем. С тех пор как умер Антуан, в доме никогда не звучал смех, и, только играя с Дафной, Амадея позволяла себе быть прежней веселой девочкой. — Это мои родители, братья и сестра, — коротко ответила Беата. До этой минуты Амадея не подозревала об их существовании. Отец когда-то объяснил, что и он, и мама — сироты. Амадея обожала слушать историю их первой встречи, снова и снова просила рассказать, как они полюбили друг друга с первого взгляда, какой красавицей была мама в день свадьбы. Девочка знала, что ее родители познакомились в Швейцарии и жили вместе с родственниками отца, пока Амадее не исполнилось два года, после чего их семья переехала в Германию. Амадея иногда и сейчас еще ездила верхом, но при виде лошадей неизменно с глубокой грустью вспоминала об отце. Мать давно продала ее пони. Жерар и Вероника говорили, что будут всегда рады видеть ее, но Амадея чувствовала, что мать не любит, когда она уезжает в замок. Беата боялась, что с дочерью тоже может случиться беда. Чтобы не расстраивать ее, Амадея перестала посещать конюшни замка, хотя ей очень не хватало прогулок верхом. — Они все умерли? — спросила девочка, видя, с какой тоской мама смотрит на снимки. Беата как-то странно взглянула на нее. — Нет. Умерла я, — глухо обронила она и надолго замолчала. Амадея вернулась к Дафне, веселой, здоровой пятилетней малышке, считавшей старшую сестру главным в мире человеком. По ее твердому убеждению, никого лучше Амадеи быть просто не могло. С тех пор каждый год на Йом Кипур Беата посещала синагогу. Это был день покаяния, время искупать прошлые грехи и позволить Богу судить верующих. Беата вырастила детей в католической вере и искренне верила во все, чему их учила. Но по-прежнему раз в год ходила в синагогу, чтобы увидеть своих. Свою семью. Они всегда находились там. Мужчины, как полагалось, были отделены от женщин. И каждый год Беата брала с собой Амадею, ничего не объясняя. После стольких лет все так усложнилось… Беата не хотела признаваться во лжи и поэтому так и не рассказала дочерям, что ее родители — евреи. — Почему ты туда ходишь? — спрашивала ее Амадея. — Мне все это кажется очень интересным, а тебе разве нет? — неизменно отвечала Беата, и в пятнадцать лет Амадея призналась подруге, что ей не по себе от такого поведения матери. Девочка считала, что ее мать не совсем нормальна. Очевидно, потрясение оказалось для нее слишком сильным, и, как полагала Амадея, мать хотела воссоединиться с отцом. Все еще прекрасная в свои тридцать восемь, она терпеливо ждала смерти. Амадее исполнилось шестнадцать, а Дафне — восемь, и Амадея пообещала отвести сестренку в балетный класс, договорившись именно на тот день, когда мать ходила в синагогу. Девушка втайне радовалась предлогу не идти вместе с матерью. Сама не зная почему, она находила эти походы угнетающими. В последнее время она стала просить Бога внушить ей призвание к монашеской жизни и чувствовала, что ее мечты сбываются. Беата, в шляпке с густой вуалью, заняла свое место в синагоге и, как всегда, принялась высматривать родственников. Она понимала, что могла бы прийти в любой другой день, но именно в этот праздник полагалось просить прощения у них и у Бога. Ей показалось, что сегодня мать выглядит более изможденной, чем обычно. По какому-то счастливому совпадению на этот раз Беата оказалась прямо за спиной матери. Если бы она посмела, то могла бы протянуть руку и коснуться ее. Почувствовав чей-то пристальный взгляд, Моника обернулась и посмотрела на сидевшую сзади женщину. Разглядеть ее лица под вуалью она не смогла, но ей почудилось что-то знакомое. Прежде чем она отвернулась, Беата подняла вуаль, и мать узнала ее. Их взгляды встретились. Мать слегка кивнула и отвернулась. Бригитты рядом с ней не было. Моника сидела одна, среди незнакомых женщин. Когда все стали покидать синагогу, Беата вышла рядом с ней. На этот раз у нее не было ощущения, что мать старается избегать ее. Монику потрясла бездонная скорбь в глазах дочери. Их руки неожиданно встретились. Беата нежно сжала ее пальцы, и мать не отстранилась, но уже через мгновение направилась к мужу. Тот по-прежнему держался прямо и гордо, хотя Беата заметила, как он постарел. Ее отцу было уже шестьдесят восемь. Матери — шестьдесят три. Проводив их взглядом, Беата взяла такси и вернулась домой. — Ну, как все прошло? — спросила Амадея за ужином. — Что именно? — пожала плечами Беата. Она редко говорила за столом, а сегодня выглядела особенно рассеянной. Беата была под впечатлением от встречи с матерью. Семнадцать лет они не разговаривали, а ведь за это время столько всего произошло! Родились ее дочери, погиб муж, все в ее жизни изменилось, она стала графиней, что не имело для нее никакого смысла, хотя ее сестра, наверное, умерла бы от зависти. — Разве сегодня не тот день, когда ты ходишь в синагогу? — удивилась Амадея. — Зачем ты это делаешь, мама? Амадея знала, что ее мать всегда интересовалась вопросами религии. Возможно, именно желание узнать побольше и влекло ее в синагогу? Или она поступала так из уважения к каким-то людям? Насколько Амадея знала, мать всегда была благочестивой католичкой. — Мне это нравится. Беата не объяснила старшей дочери, что хотела хотя бы раз в год видеть мать, а сегодня ей довелось даже держать ее за руку. Пусть они не обменялись ни единым словом, но этот простой жест словно оживил ее. После смерти Антуана Беату преследовало единственное желание — встретиться с матерью, словно между прошлым и будущим неожиданно возникла странная связь. Моника стала звеном той цепочки, которая протянулась от нее к Беате и девочкам. — Как подло, что евреи больше не имеют права издавать газеты или владеть землей! А некоторых даже посылают в исправительно-трудовые лагеря! — возмущенно воскликнула Амадея. В январе канцлером стал Гитлер, и с тех пор то и дело появлялись новые законы против евреев. Беата знала об этом, считала подобные вещи позором нации, но, как и большинство людей, ничего не могла сделать, чтобы остановить разгул антисемитизма. Впрочем, как и у большинства людей, у нее были свои тревоги и проблемы. Но все же волна ненависти к евреям не могла не вызывать у Беаты тревоги. — Что тебе об этом известно? — удивленно проговорила она. — Очень многое. Я слушала лекции одной женщины по имени Эдит Штайн. Она утверждает, что женщины должны заниматься политикой, делами народа и страны. Она даже написала письмо папе с осуждением антисемитизма. И я читала ее книгу. Она родилась в еврейской семье, но одиннадцать лет назад перешла в католичество и постриглась в монахини. Однако нацисты до сих пор считают ее еврейкой. Ей запретили читать лекции и преподавать. Теперь она живет в кармелитском монастыре в Кельне и очень знаменита. — Знаю. Я читала о ней. И нахожу ее книги интересными. Они впервые разговаривали как двое взрослых людей, спокойно и серьезно. Ободренная таким отношением матери, Амадея решила открыть ей свое сердце. Ее поразило, что мать тоже знала об Эдит Штайн. — Иногда я думаю, что могла бы стать монахиней. Однажды я даже поговорила об этом со священником. Он тоже со мной согласен. Беата расстроенно нахмурилась, впервые поняв, как долго она пренебрегала материнскими обязанностями и как одинока ее старшая дочь. Кроме одноклассниц, ее единственной подругой оказалась девочка, которая была в два раза младше. Слова Амадеи прозвучали для Беаты сигналом тревоги. Вероятно, она должна уделять больше внимания дочери. Со смерти Антуана прошло шесть лет, и все это время Амадея несла на своих плечах тяжкий груз ответственности за сестру. — Твой отец вряд ли захотел бы, чтобы ты стала монахиней, — возразила Беата, вспомнив, как отец Андре заметил, что из нее вышла бы неплохая монахиня, а Антуан тогда очень рассердился и сказал, что идти в монахини — значит загубить свою жизнь. Он считал, что женщина должна выйти замуж и рожать детей. Поэтому сейчас Беата повторила сказанные тогда Антуаном слова, чувствуя, что должна говорить от имени мужа, раз уж сам он не может наставить дочь. Но Амадея не сдавалась: — Может, не все созданы для того, чтобы иметь детей. Сестра Гретхен несколько лет назад стала монахиней. И ей это нравится. В прошлом году она приняла постриг. Чем больше Беата слушала дочь, тем яснее понимала, как далека была от семьи все это время. Амадея высказывалась так решительно, словно хоть сейчас готова была уйти в монастырь. Беата запоздало поняла, что ей следовало бы чаще разговаривать с дочерью, и не только о занятиях Дафны, но и о важных для девушки вещах. Как она могла так забросить детей после смерти Антуана? Телом она была с ними. Но дух ее пребывал далеко-далеко… — Я не хочу, чтобы ты посещала подобные лекции, — строго объявила Беата, — а также митинги радикалов, если ты там бываешь. Кроме того, ты должна быть осторожнее в своих высказываниях о политике Гитлера. — Неужели ты согласна с ним, мама? — потрясенно прошептала Амадея. — Нет. Беата вдруг ощутила, что ее голова наконец стала ясной, а мысли четкими. Разговор с Амадеей все больше ее увлекал. Удивительно умная девочка! Она напомнила Беате о ее собственной юности, о ее пытливости и страсти к философии и политическим дискуссиям. Когда-то Беата могла часами спорить с братьями и их друзьями. А вот Амадее было не с кем, кроме матери, поговорить о подобных вещах. — Пойми, быть в открытой оппозиции очень опасно. Гитлер проводит идеи антисемитизма. Но даже в твоем возрасте ты можешь привлечь нежелательное внимание своими резкими высказываниями, а это плохо кончится. Амадея видела, что мать не шутит, но все же рассказала, как омерзительно поступили нацисты, когда жгли книги на улицах. Ей многое не нравилось из того, что она видела и слышала, хотя ее мать, как казалось Амадее, ни на что не обращала внимания. — А почему они жгли книги? — озадаченно вмешалась Дафна. — Потому что они пытаются унизить и запугать людей, — пояснила Амадея. — И посылают евреев в исправительно-трудовые лагеря. В прошлом году, в мой день рождения, нацисты запретили покупателям ходить в еврейские магазины. — Из-за тебя? — окончательно растерялась девочка. — Нет, это просто совпадение, — улыбнулась старшая сестра, — но все же подло так поступать. — А разве евреи отличаются от остальных людей? — заинтересовалась Дафна, и Амадея возмущенно фыркнула: — Конечно, нет! Как ты можешь говорить такое? — А моя учительница сказала, что у евреев есть хвосты, — наивно заметила девочка. Мать с сестрой в ужасе переглянулись. — Это неправда, — объяснила Дафне Беата, гадая, стоит ли признаться детям, что она еврейка. Но у нее не хватило храбрости. Столько лет она была католичкой. Беата слышала разговоры о том, что нацисты преследуют только бедных евреев, бродяг и воров — не таких, как ее родные. Нацисты собирались очистить Германию от преступных элементов. У них никогда не поднимутся руки на порядочных граждан. Беата была в этом уверена. И все же она не решалась рассказать детям о своем происхождении. В этот вечер за столом долго велись интересные беседы, и семья засиделась допоздна. Беата и не подозревала, что Амадея так увлечена политикой и настолько независима в своих суждениях. Для нее стали открытием и религиозные искания дочери, которые Беата находила куда более тревожащими, чем радикальные настроения. Насколько сильно повлияли на дочь лекции и взгляды Эдит Штайн? Или, что еще хуже, тот факт, что Штайн стала монахиней. Не говоря уже о поступке старшей сестры лучшей подруги Амадеи. Подобные вещи безотказно действуют на молоденьких девушек. Все вместе складывалось в мозаику жизни, которой Беата для своей дочери не хотела. Но сама она за последние несколько лет приложила слишком мало усилий, чтобы качнуть чашу весов в другую сторону: никуда не выезжала, не имела друзей, не видела никого, кроме Добиньи, да и тех крайне редко. Все одиннадцать лет супружеской жизни все свое время она посвящала Антуану и детям. После его смерти стала затворницей. Беата и сейчас не хотела и не видела способа что-то менять, но по крайней мере она могла бы уделять больше внимания тому, что творится в мире. Амадея была куда лучше осведомлена о происходящем в стране, и Беата боялась, что она открыто высказывает свое мнение о нацистах и их политике. Назавтра, когда Амадея уходила в школу, мать еще раз посоветовала ей быть осторожнее. Несогласие с нацистами жестоко каралось, и вряд ли власти сделают скидку на возраст девочки. На следующей неделе Беата снова пришла в синагогу. Она не хотела ждать еще год до новой встречи с матерью. На этот раз она специально села сзади, и необходимости поднимать вуаль не было: мать сразу узнала ее. После службы Беата сунула ей в руку крохотный листок бумаги с адресом и номером телефона. Едва Моника сжала пальцы, как Беата отступила и торопливо исчезла в толпе. Теперь оставалось только молиться, чтобы мать набралась храбрости позвонить. Беата отчаянно хотела увидеть ее, обнять, поговорить с ней. И самое главное — познакомить с внучками. Два дня прошли в мучительном ожидании. И когда зазвонил телефон, именно Амадея по случайному совпадению подняла трубку. Они только что встали из-за стола после ужина, и Беата предложила Дафне поиграть в настольные игры. Амадея заметила, что в последнее время мать изменилась: она стала больше общаться с ними и пыталась выйти из бесконечной депрессии. — Тебе звонят, — окликнула она мать. — Кто? — спросила Беата, неожиданно забыв, чьего звонка она так ждала, и предположив, что это Вероника, которая уже несколько месяцев упрашивала Беату сшить ей платье для рождественского бала. Вероника считала, что работа поможет Беате скорее прийти в себя. Но Беата не брала иголку в руки с самой смерти Антуана, если не считать тех нескольких случаев, когда она мастерила что-нибудь простенькое для девочек. Ее больше не интересовали ни вечерние, ни бальные наряды. Да и в деньгах Беата теперь не нуждалась. — Дама не назвалась, — объяснила Амадея, уводя Дафну наверх. Беата взяла трубку. — Алло? Дыхание у нее перехватило при первых же звуках такого знакомого голоса. За эти годы он совсем не изменился. — Беата? — прошептала Моника, боясь, что ее подслушают. Якоба не было дома, но все в доме знали, что ей не позволено говорить с дочерью. Она мертва, и этим все сказано. — О Господи! Спасибо, что позвонила. Ты была такой красивой в синагоге! Все такая же, как прежде. Обе знали, что семнадцать лет способны состарить кого угодно. Но для Беаты мать по-прежнему была молодой. — А ты выглядела такой печальной. Ты здорова? Все в порядке? — Антуан умер. — Мне очень жаль. Похоже, мать говорила искренне. Ее встревожило, что дочь походила на тень прежней Беаты. Именно поэтому она позвонила. Что бы там ни твердил Якоб, мать не может отвернуться от попавшей в беду дочери. — Когда? — Шесть лет назад. У меня две чудесные девочки, Амадея и Дафна. — Они похожи на тебя? — спросила мать, и Беата почувствовала, что она улыбается. — Младшая. Старшая — копия отца. Мама, ты хотела бы их увидеть? Последовало бесконечное молчание. Наконец мать устало вздохнула: очевидно, и ее последнее время не баловала жизнь. — Очень. — О, я так рада! — совсем по-детски воскликнула Беата. — Когда ты хочешь прийти? — Может, завтра днем? К чаю? Наверное, к этому времени девочки вернутся домой из школы. — Конечно, мы все будем дома. Беата не сдерживала слез. Именно об этом она молила Бога столько лет. Прощение. Отпущение грехов. Возможность прикоснуться к матери. Хотя бы еще раз. Пережить несколько мгновений в ее объятиях. — Что ты им скажешь? — Не знаю. Сегодня вечером подумаю. — Если скажешь правду, они меня возненавидят, — печально проговорила Моника. Но она не меньше Беаты мечтала об этой встрече. К тому же кто знает, что им еще предстоит пережить? Германия отныне — не самое безопасное место для евреев. Якоб боялся, что рано или поздно их тоже арестуют, хотя Хорст и Ульм уверяли, что такого быть не может. Они немцы, а не бездомные бродяги, которые наводняют улицы города. Нацисты стараются очистить страну от криминальных элементов, а Витгенштейны — уважаемые люди. Якоб не соглашался с сыновьями. Но родители старели, и мать хотела перед смертью увидеться с дочерью. Чтобы исцелить сердце, в котором все эти годы кровоточила незаживающая рана. — Им не обязательно знать правду. Мы можем во всем обвинить папу, — улыбнулась Беата. Обе знали, что Якоб никогда не смягчится, поэтому вероятность, что он захочет познакомиться с внучками, была нулевой. Моника же всем своим существом чувствовала, что он больше не имеет права заставлять ее участвовать в этой трагедии. И она больше не позволит мучить ни себя, ни Беату. — Не волнуйся, я что-нибудь придумаю, — заверила дочь. — Они будут счастливы познакомиться с бабушкой. И знаешь, мама… — Она едва не задохнулась. — Я не могу дождаться, когда увижу тебя. — Я тоже, — взволнованно призналась мать. Беата всю ночь проворочалась без сна, придумывая, что скажет дочерям, и утром за завтраком объявила, что сегодня к ним придет одна дама, которая очень хочет встретиться с ними. — Кто это? — спросила Амадея без особого интереса. Сегодня ей предстояла контрольная работа, поэтому она допоздна занималась и плохо выспалась. Училась девушка отлично. Беата слегка поколебалась. — Ваша бабушка, — сказала она наконец. Девочки дружно ахнули. — Я думала, она умерла, — с подозрением пробормотала Амадея, уже не зная, чему верить. — Я солгала, — призналась Беата. — Когда я выходила замуж за вашего отца, Франция и Германия воевали и народы обеих стран считали друг друга врагами. Мы с папой встретились в Швейцарии, когда вместе с родителями приехали туда на отдых. Мой отец хотел выдать меня замуж за другого, за человека, которого я почти не знала. Как трудно объяснять это им сейчас, после стольких лет! И уж совсем невозможно подобрать слова. Все это было так давно… — Обе семьи были против нашего брака, потому что папа был французом, а я — немкой. Но мы были безумно влюблены и молоды, и я сказала отцу, что хочу выйти замуж за вашего папу и пойду ради этого на все. Тогда он заявил, что, если я его ослушаюсь, больше никогда не увижу родных. А ваш папа был ранен и ждал меня в Швейцарии. Его кузен разрешил нам жить на принадлежащей ему ферме. И я ушла из дома: совершенно неслыханный для того времени поступок. Но я знала, что права, потому что ваш отец — очень хороший человек. И я никогда не пожалела о том, что сделала. Но мой отец, верный своему слову, отказался от меня. И не позволил никому из домашних встречаться со мной: ни матери, ни сестре, ни братьям. Все мои письма к ним возвращались нераспечатанными. Отец запретил маме видеться и разговаривать со мной. Но недавно я увидела ее… случайно. Беата ничего не рассказала про синагогу, посчитав, что девочкам ни к чему лишние сложности. Вряд ли их обрадует известие о том, что они наполовину еврейки. Это только смутит их души, а может грозить и бедой, учитывая отношение Гитлера к евреям. — При встрече я дала маме наш адрес и номер телефона. Вчера вечером она позвонила и сказала, что хочет познакомиться с вами. Обещала прийти сегодня днем, когда вы вернетесь из школы. Все оказалось проще, чем она ожидала. Обе ее дочери изумленно смотрели на нее. — Как он мог быть таким бесчеловечным? — возмутилась Амадея. — А папина семья тоже отреклась от него? — Да. Они ненавидели немцев так же сильно, как мои родные — французов. — Как глупо. И как подло. А ты могла бы так поступить с нами? — спросила Амадея, хотя уже знала ответ. — Я? Ни за что. Но это было давно, и война была жестокой. — Но почему он не позвал тебя потом? — рассудительно спросила Дафна. — Потому что он такой упрямый старик, — бушевала Амадея. Сама Беата давно простила отца и после долгих терзаний смирилась с его волей. — А твоя сестра и братья? — допытывалась Амадея, все еще потрясенная услышанным. — Они ведь тоже живы? Почему же они не хотят тебя видеть? — Боятся ослушаться отца, — просто ответила Беата, не желая вспоминать о том, как отец объявил ее мертвой. — Должно быть, он действительно ужасен, если все так его боятся, — заключила Амадея, не в силах понять, как можно так обращаться с людьми: ведь ее отец был таким мягким, таким добрым человеком. — И папины родные тоже. — А твоя мама очень храбрая, если пошла против твоего отца. Что, если он ее побьет, когда она вернется домой? — встревожилась Дафна. — Не беспокойся, этого не будет, — улыбнулась Беата. — Она просто не скажет, что ходила к нам, иначе он слишком расстроится. А он действительно стар, да и мама тоже. Вряд ли им стоит сейчас ссориться. Но я так счастлива, что мама увидит вас. — На глазах Беаты выступили слезы, что очень растрогало девочек. — Я так скучала по ней. Особенно после смерти папы. Амадее вдруг захотелось спросить, не имеют ли ее посещения синагоги какую-то связь с визитом бабушки. Но она промолчала. Маме и без того слишком много пришлось пережить. — Я только хотела, чтобы вы все это знали, прежде чем встретитесь с бабушкой. Девочки, еще не пришедшие в себя, ушли в школу. Сегодня перед ними приоткрылось прошлое матери. Как странно было узнать, что у них есть бабушка. Живая и здоровая! И не только бабушка, но и дед, тетка и два дяди! — Я очень рада за маму! — удовлетворенно заметила Амадея. — С ней ведь так жестоко поступили! Представь, что было бы, поступи она так с нами! Амадею переполняли сострадание и печаль. Какая огромная, огромная потеря — лишиться всех ради любимого мужчины! Но если бы мать не решилась поссориться с отцом, они с Дафной никогда бы не родились! — Я бы плакала с утра до вечера, — призналась Дафна. — И я тоже, — поддакнула Амадея и взяла сестру за руку, чтобы перейти улицу. — Попробуй только скрыть от меня что-то подобное, я тебе задам трепку. Дафна засмеялась, нисколько не поверив сестре. — Ладно, обещаю ничего от тебя не скрывать. Взявшись за руки и тихо переговариваясь, девочки добежали до школы. Обе думали о матери и бабушке, которую никогда не видели. Амадея уже забыла свою догадку о том, что, возможно, дед и бабка были евреями. Да и почему она так решила? Мать была католичкой, так что она скорее всего ошибается. Если мать католичка, значит, и ее родители тоже католики. Глава 8 Ровно в четыре часа в дверь позвонили. Беата на секунду замерла, затем поправила юбку и пригладила волосы. На ней было простое черное платье, строгость которого несколько смягчала жемчужная нить, подаренная Антуаном на десятую годовщину их свадьбы. Лицо было пугающе бледным. С сильно бьющимся сердцем она открыла дверь и увидела мать в элегантном черном пальто поверх фиолетового платья. В тон пальто были замшевые туфли и сумочка. Черные замшевые перчатки, сшитые на заказ. Как всегда, она была неотразима. На шее молочно переливались гигантские жемчужины. Взгляды матери и дочери встретились, и женщины молча бросились в объятия друг другу. Беата вдруг ощутила себя маленькой девочкой, наконец-то отыскавшей потерянную мать. Ей хотелось бесконечно гладить мать по лицу и шелковистым волосам, целовать ее щеки. Моника душилась все теми же духами, запах которых Беата помнила с детства. И, словно это было вчера, ее вдруг пронзил такой же ужас, как в тот день, когда ей пришлось уйти из дома. Но сейчас все было позади. Они снова нашли друг друга, и семнадцати тяжелых лет словно не было. Беата провела мать в гостиную. Они уселись на диван и заплакали. Обе долго не могли выговорить ни слова. — Спасибо, что пришла, мама. Я так по тебе скучала. И так долго держала в узде тоску и боль. Сейчас Беате вспомнилось все. Все те случаи, когда ей так не хватало матери: свадьба, рождение Амадеи и Дафны, семейные праздники, значительные моменты ее супружеской жизни… смерть Антуана. И рядовые события одинокого существования… И наконец они вместе. Беата не испытывала гнева и сожаления о всех потерянных годах. Только печаль. Но теперь еще и облегчение. — Ты не представляешь, какой все это было пыткой, — рыдала Моника. — Я обещала, что не буду искать встречи с тобой. И боялась ослушаться Якоба. Но как же я тосковала по тебе каждую минуту… Моника так и не смирилась с уходом дочери. Для матери потеря ребенка хуже смерти. — Все мои письма вернулись, — вспомнила Беата, сморкаясь в платочек. — Я о них даже не знала. Должно быть, папа отсылал их, не показывая мне. — Я так и думала, — печально вздохнула Беата, вспомнив надписи на конвертах, сделанные отцовской рукой. — Но те, что я посылала Бригитте, тоже возвратились. Я как-то видела ее на улице, но она не стала со мной говорить. И Ульм с Хорстом тоже. — Мы отсидели шиву по тебе, — скорбно напомнила мать. Тот день стал худшим в ее жизни. — Папа считает тебя мертвой. Думаю, Бригитта не хотела расстраивать меня, поэтому и не упомянула о вашей встрече. — Бригитта счастлива? Мать покачала головой. — Она в разводе. Хочет найти себе другого мужа. Менее ветреного. Папа не одобряет ее поведения. А твои дети? Воспитаны в иудейской вере? — с волнением спросила мать. Беата покачала головой: — Нет, в католической. Беата не сказала матери, что перешла в другую веру, когда выходила за Антуана. Вдруг для нее это известие станет большим ударом? Но следующие слова матери потрясли ее. Моника сама догадалась, что Беата обратилась в другую веру, поскольку иначе вряд ли могла бы выйти за католика. — Может, так оно и лучше. Нацисты творят ужасные вещи. Папа говорит, что нам бояться нечего. Но кто знает, чем все обернется? Никому не говори, что ты еврейка. Они еще долго будут рыться в книгах регистрации. Может, и документы на тебя утеряны, раз ты объявлена мертвой. Если ты теперь христианка, ею и оставайся. Так безопаснее, — решительно посоветовала она, но тут же с беспокойством взглянула на дочь: — Что ты сказала обо мне детям? — Что я люблю тебя и что папа был против моего брака с Антуаном, так как тот был французом, а наши страны воевали. И что семья Антуана отнеслась ко мне точно так же, как вы к нему. Девочки были потрясены, но, думаю, поняли все правильно. Для них это действительно было настоящим шоком. Осознать подобное трудно, но Беате показалось, что ее дочери справились. — Значит, его родные так ни разу тебя и не видели? Беата молча качнула головой. — Как он умер? — Антуана сбросила лошадь. Его отец умер двумя неделями раньше. Знаешь, я теперь графиня. — Какая честь для меня! — невесело пошутила Моника. Женщины невольно улыбнулись друг другу. В этот момент в комнату робко вошли вернувшиеся из школы девочки. Приблизились к женщине, которая, как теперь они знали, была их бабушкой, увидели сияющее лицо матери. Беата представила матери сначала Амадею, потом Дафну, и Моника, снова заплакав, протянула к ним руки. — Пожалуйста, простите меня за все глупости, которые я сделала. Я так счастлива, так горжусь вами! Какие вы красивые! — всхлипывала она, промокая глаза кружевным платочком. Девочки во все глаза глядели на бабушку. Дафне она показалась прекрасной. Амадея сгорала от нетерпения спросить, почему бабушка позволила мужу так жестоко поступить со своей дочерью, но не решилась, тем более что бабушка показалась ей очень приятным человеком. Бабушка продолжала плакать, и теперь к ней присоединилась Беата. Немного успокоившись, они пили чай и разговаривали. Девочки вдруг осознали, что их бабушка и мама очень похожи, даже голоса у них почти одинаковые. Они прекрасно провели время вместе, но вот Моника поднялась. Дафна с любопытством уставилась на нее: — А как нам вас называть? Вопрос был вполне резонным. Амадея тоже была не прочь услышать ответ. — Можно бабулей… если не возражаете, — нерешительно предложила Моника, переводя взгляд с внучек на дочь. Правда, она не заслужила, чтобы внучки называли ее так ласково, но все же… — Я буду счастлива, если вы согласитесь. Девочки дружно кивнули, она обняла их перед уходом и долго держала Беату за руку. Мать и дочь никак не могли расстаться. — Ты еще придешь? — тихо спросила Беата, провожая ее до двери. — Конечно. Когда захочешь. Я на днях позвоню, — пообещала мать, и Беата знала, что так оно и будет. Мать всегда держала слово и вряд ли отступит от своих принципов сейчас. — Спасибо, мама, — выдохнула Беата, обнимая мать в последний раз. — Я люблю тебя, — прошептала та в ответ, поцеловала дочь в щеку и скрылась за дверью. Обеим пришлось пережить сегодня слишком много волнений. Вечером Амадея застала мать в гостиной. Беата сидела, погруженная в глубокие раздумья. — Мама! Беата с улыбкой подняла глаза: — Да, милая? Что тебя беспокоит? — Как грустно, что бабушки так долго не было с нами. По-моему, она очень тебя любит. — Я тоже ее люблю. И очень рада, что она пришла повидаться с вами. — Ненавижу твоего отца за все, что он с тобой сделал, — ледяным тоном обронила Амадея. Мать промолчала, хотя не была согласна с ней. Беата не могла ненавидеть отца, хотя тот подверг ее и Монику неслыханным мукам. Его решение изгнать дочь нанесло огромные душевные раны им, а возможно, и ему тоже, хотя он никогда бы в этом не признался. Но они с отцом всегда были очень близки, и Беата нанесла ему жестокий удар, уйдя из дома. В глазах отца ее поступок был подлым предательством. Правда, Беата не думала, что изгнание продлится всю ее жизнь, но, даже знай она это, не отказалась бы от Антуана. — Не стоит кого-то ненавидеть, — тихо посоветовала она. — Это слишком большой труд. К тому же ненависть отравляет. Я усвоила это еще в молодости. Амадея внимательно слушала, похоже, готовая признать правоту матери. Она считала ее выдающимся человеком, умеющим сдерживать свои эмоции. Но девочка была уверена, что на месте матери она и сама вела бы себя точно так же. Амадея села на диван, где еще недавно сидела бабушка, и обняла Беату, совсем как та обнимала свою мать всего час назад. Какое счастье, что все они встретились! — Я люблю тебя, мама, — прошептала Амадея, и Беате послышался материнский голос. Несмотря на время и расстояние, между женщинами существовала неразрывная связь, и сегодня мать Беаты доказала ей это. Глава 9 В течение двух лет Моника приходила к ним раз в неделю. Это стало традицией, своеобразным ритуалом, а кроме того, и драгоценным подарком. Беата и Моника узнали друг друга так глубоко и близко, как не могли знать семнадцать лет назад. Теперь Беата тоже была матерью, и обе женщины много выстрадали и пережили. А с годами пришла и мудрость. Моника даже осмелилась подойти к Якобу и умоляла простить дочь. Пришлось солгать, что как-то она видела Беату на улице с двумя девочками. Но Якоб полоснул ее гневным взглядом: — Я не понимаю, о чем ты толкуешь, Моника. Наша дочь умерла в девятьсот шестнадцатом. Тема была закрыта. Каменное сердце мужа не дрогнуло. Моника больше никогда не заговаривала о Беате. Пришлось довольствоваться еженедельными визитами. Но Беата была благодарна судьбе уже и за то, что мать снова появилась в ее жизни. Моника приносила фотографии. Бригитта по-прежнему была прекрасна. Теперь она с детьми жила в родном доме. Мать тревожилась за нее, объяснив, что Бригитта слишком много развлекается по вечерам, слишком много пьет, целые дни проводит в постели и почти не уделяет внимания детям. Она мечтала только о новом браке, но почти все порядочные мужчины ее возраста были уже женаты. За Хорста и Ульма можно было не беспокоиться, правда, одна из дочерей Ульма родилась слабенькой и часто болела. Доктора предупреждали, что у нее больное сердце. За это время Моника очень привязалась к девочкам Беаты. Амадея считала бабушку умной и образованной женщиной, но все-таки не могла забыть того, что она позволила Якобу изгнать Беату. Амадея считала это бесчеловечным и поэтому немного сторонилась бабушки. Дафна же была достаточно юной, чтобы безраздельно влюбиться в Монику. Ей нравилось иметь не только мать и сестру, но еще и бабушку. Она не помнила отца, и ее мир был целиком женским, как и мир Беаты. После гибели Антуана Беата больше не взглянула ни на одного мужчину, хотя по-прежнему была ослепительно красива. Она говорила, что воспоминаний о годах, проведенных с мужем, хватит на всю оставшуюся ей жизнь. В тысяча девятьсот тридцать пятом году, через два года после первого визита к дочери, Монике исполнилось шестьдесят пять. Беате было сорок. Они стали большим утешением друг для друга. Германия тем временем превращалась в страну террора, хотя ужасы фашизма не коснулись их. Пока. Амадея часто возмущалась растущим в Германии антисемитизмом. Евреев изгоняли из немецких профсоюзов и больше не позволяли иметь медицинскую страховку. Они не могли работать юристами и служить в полиции: первый признак того, что ожидало их впереди. Беата предвидела, что дальше будет только хуже. Даже актерам и музыкантам редко давали работу. Наступали страшные времена. Как-то Моника, пока девочки были в школе, завела с Беатой разговор о том, что ее очень волновало. Она беспокоилась о документах дочери и внучек: что ни говори, а Беата — еврейка, следовательно, девочки тоже наполовину еврейки. Что, если власти начнут преследовать и их? За последние два года евреи победнее, те, что не имели ни связей, ни денег, были отправлены в исправительно-трудовые лагеря. Правда, Якоб продолжал утверждать, что с ними такого не произойдет. Высланные были «маргиналами», по крайней мере так считали нацисты. Заключенные, преступники, цыгане, бродяги, безработные, смутьяны, коммунисты, радикалы, люди, неспособные содержать себя и свои семьи, попадали под топор нацистского «правосудия». Иногда в лагерях оказывались и дальние знакомые Витгенштейнов. У Моники была горничная, брата которой сослали в Дахау. За ним последовала и вся семья. Но этот человек увлекался политикой, считался коммунистом и распространял листовки, направленные против нацистов, так что, возможно, сам навлек беду на себя и семью. Однако Моника, несмотря на все, казалось бы, логичные доводы, по-прежнему тревожилась. Евреев понемногу выдавливали из общества, отделяли от остальных людей. На каждом шагу им чинили препятствия, не давая нормально жить. Если ситуация еще ухудшится, что станет с Беатой и девочками? Беату тоже не могло не волновать происходящее. Их некому защитить. Им не к кому обратиться. — Не думаю, что у таких, как мы, будут проблемы, — старалась она успокоить мать. Монике не нравилась ее худоба. Беата всегда была миниатюрной, но за последние годы просто истаяла, а без косметики лицо ее казалось пугающе бледным. После смерти Антуана она так и не сняла траура. Смерть мужа словно раздавила ее, отгородив от окружающего мира. В жизни Беаты не осталось ничего, кроме детей. Но теперь у нее была и мать. — Так что насчет документов девочек? — снова спросила Моника. — У них нет никаких документов, кроме школьных табелей, где стоит фамилия де Валлеран. Обе исповедуют христианство. Обе католички, как и я. В приходе нас хорошо знают. Вряд ли кто-то догадывается о моем истинном происхождении. Поскольку мы приехали из Швейцарии, окружающие, вероятно, считают нас швейцарцами. Даже в брачном свидетельстве указано, что мы оба католики. Срок действия моего паспорта истек много лет назад, а у девочек вообще не было паспортов. Амадея была ребенком, когда мы вернулись, и пересекла границу по моему паспорту. Кто обратит внимание на вдову с двумя дочерьми и аристократической французской фамилией? Я всюду значусь как графиня де Валлеран, поэтому мы скорее всего в безопасности, если будем держаться тихо и незаметно. Меня больше беспокоите вы. Их семья была достаточно хорошо известна в Кельне. Все знали, что они евреи. И то, что двадцать лет назад Витгенштейны изгнали Беату и объявили ее мертвой, может послужить для дочери и внучек некоторой защитой, и Моника в душе благодарила за это Бога. А вот остальная семья… Их положение в городе было одновременно и преимуществом, и недостатком. Витгенштейны полагали, что нацисты не станут преследовать столь уважаемых людей. Как и многие немцы, они были убеждены, что мишенью властей стали маленькие людишки, отбросы общества. Но постепенно антисемитизм становился политикой страны, и сейчас сыновья Моники считали, что причины для тревоги есть. И Хорст, и Ульм работали в отцовском банке. Сам Якоб намеревался уйти на покой. Ему исполнилось семьдесят. На принесенных Моникой снимках он казался хотя и бодрым, но стариком. В отличие от жены он выглядел старше своих лет. Амадея отказалась даже взглянуть на фото. Дафна утверждала, что дед страшный. Бабулю она любила, деда боялась. Бабушка всегда приносила девочкам какие-то подарки, что приводило обеих в восторг. Время от времени она отдавала Беате что-нибудь из своих драгоценностей, но не из самых дорогих, пропажа которых наверняка не осталась бы для Якоба незамеченной. Даже если сейчас он и замечал пропажу, она говорила, что потеряла кольцо или серьги, и муж журил ее за беспечность. Но с возрастом он стал забывчив, так что все обходилось. Оба не становились моложе, и многое можно было списать на потерю памяти. Единственной проблемой семьи де Валлеранов стало желание Амадеи поступить в университет. Она страстно, как когда-то Беата, мечтала изучать философию, психологию и литературу. Беате не позволил отец. Амадее же препятствовали нацисты. Если она попытается поступить в университет, наверняка обнаружится, что ее мать — еврейка. Риск был слишком велик. Амадее придется показать не только свидетельство о рождении, где указано, что ее родители — католики, а сама она родилась в Швейцарии, но и документы, удостоверяющие расовое происхождение родителей. В этом-случае Беата и Дафна тоже пострадают. Такого допустить было нельзя. Без объяснения причин Беата отказалась позволить Амадее сдавать экзамены в университет: только в этом случае им ничего не грозило. Она посоветовалась с Моникой. Та тоже считала, что, даже будучи лишь наполовину еврейкой, Амадея может попасть в беду. Поэтому Беата объяснила дочери, что в эти тревожные времена университет — очень опасное место, где полно радикалов и коммунистов, а также людей, выступающих против нацистов, за что их и ссылают в лагеря. Амадея может даже оказаться замешанной в мятеже, последствий чего нельзя даже предугадать. — Но это вздор, мама, — возражала дочь. — Мы не коммунисты. Я всего лишь хочу учиться. Никто не пошлет меня в лагерь. Амадея не могла понять, почему мать с таким непробиваемым упорством отказывает ей в простом желании. Сейчас она, по мнению девушки, удивительно походила на своего отца. — Разумеется, все так, — кивнула Беата, — но я не хочу, чтобы ты общалась с подобными людьми. Подожди несколько лет, пока все не утихомирится. Сейчас в Германии неспокойно. Я места себе не найду, если ты пойдешь учиться сейчас. Больше она ничего не сказала. Не решилась открыть правду. Это никого не касается, даже девочек. Чем меньше людей знает об их подлинном происхождении, тем больше их шансы выжить. И Беата будет хранить тайну до конца дней своих, тем более что все эти годы она ни с кем из посторонних не общалась. Кроме того, Амадея имела истинно арийскую внешность. Впрочем, и Беата с Дафной, несмотря на темные волосы, не были похожи на евреек. У обеих были тонкие черты лица и голубые глаза, что, с точки зрения многих обывателей, не соответствовало принятому представлению о евреях. Спор об университете продолжался несколько месяцев. Но мать, к большому облегчению бабушки, оставалась непреклонной. С Моники довольно было и тревог по поводу остальных членов семьи. Она полностью разделяла позицию Беаты, отдавая себе отчет, что с гибелью Антуана его жену и детей некому защитить и некому о них позаботиться. Они одни в мире, тем более что Беата стала настоящей отшельницей. У нее нет друзей, кроме Добиньи. Да и тех она видит от случая к случаю. Отношения Беаты и Амадеи становились все напряженнее. Между ними шел постоянный поединок характеров. Ни та, ни другая не думали уступать. Но Беата была непреклонна, и Амадее пришлось волей-неволей смириться: своих денег у нее не было. Беата предложила ей заниматься самостоятельно, пока обстановка не станет спокойнее. В июне, через два месяца после своего восемнадцатилетия, Амадея оканчивала школу. Дафне же еще долго предстояло учиться, и она в свои неполные десять казалась матери и сестре совсем ребенком. Дафна ненавидела споры между сестрой и матерью и жаловалась бабушке, которую обожала, считала красавицей и самой элегантной женщиной на свете. Бабушка всегда позволяла Дафне рыться в своей сумочке и играть с найденными там сокровищами вроде помады и пудры, давала примерять свои драгоценности и шляпки. Одевалась Моника всегда хорошо. Беата же с годами стала совершенно равнодушна к одежде, и Дафна терпеть не могла ее унылые платья одинаково черного цвета. Перед самым днем рождения Амадеи бабушка перестала приходить, пропустив два визита подряд. В первый раз ей удалось позвонить и сказать, что она нездорова. На вторую неделю она просто не появилась. Беата не находила себе места и в конце концов осмелилась позвонить матери. Ответил незнакомый женский голос. Это оказалась одна из горничных, которая объяснила, что миссис Витгенштейн слишком больна, чтобы подойти к телефону. Всю следующую неделю Беата изнемогала от тревоги, но, к ее невероятному облегчению, мать все-таки пришла. Выглядела она ужасно. Кожа приобрела сероватый оттенок, передвигалась Моника с трудом, лихорадочно хватая ртом воздух. Беата подхватила ее под руку, отвела в гостиную и помогла сесть. Некоторое время Моника не могла отдышаться, но после чашки чаю почувствовала себя лучше. — Мама, что с тобой? Что говорит доктор? — допытывалась Беата. — Ничего страшного, — храбро, но неубедительно произнесла мать. — Эти приступы начались несколько лет назад, но потом прошли. И вот теперь опять… что-то с сердцем. Возраст, полагаю. Механизм износился. Беата подумала, что шестьдесят пять лет — не такая уж и старость, однако выглядела мать ужасно. Будь все по-другому, Беата поговорила бы с отцом. Моника сказала, что Якоб тоже обеспокоен. Завтра ей предстоял визит к доктору, а затем новые анализы. Но Монику собственная болезнь только раздражала. Правда, никто не назвал бы ее раздраженной. Скорее очень больной. Когда Моника собралась уходить, Дафна крепко поцеловала бабулю на прощание, а Амадея непривычно крепко обняла ее. Беата на этот раз проводила Монику до самой улицы, понимая, что матери трудно идти, и поймала ей такси. Моника всегда приезжала и уезжала на такси, чтобы водитель не проговорился Якобу, где она была. Из страха перед мужем она никому не доверяла своей тайны. Страшно подумать, что сделает с ней Якоб, если узнает! Он всегда требовал от жены и детей беспрекословного подчинения. — Мама, пообещай, что завтра ты обязательно пойдешь к доктору, — взволнованно попросила Беата, прежде чем усадить мать в такси. — Дай слово, что не отменишь визита! Последнее было сказано недаром: слишком хорошо Беата знала свою мать. — Разумеется, нет! — улыбнулась Моника, и Беата с радостью отметила, что мать сейчас дышит куда легче. Задержавшись у машины, Моника долго смотрела на дочь. — Я люблю тебя, Беата. Береги себя и будь поосторожнее. Я постоянно беспокоюсь о тебе, — со слезами на глазах призналась она. Ей до сих пор нелегко было смириться с тем, что столько лет ее дочь была оторвана от семьи, словно уличенная преступница. Но Моника всегда считала, что любящие друг друга люди не могут ни в чем быть виноваты. — За меня не волнуйся, мама. У нас все будет хорошо, — успокаивала мать Беата, хотя сама не слишком этому верила. — Главное, лечись хорошенько. И знай, что я тебя люблю. Спасибо, что пришла. Беата была неизменно благодарна матери, зная, какая смелость требовалась от нее, чтобы навещать блудную дочь. Но даже теперь, больная, она рвалась увидеть Беату и внучек. — Я люблю тебя, — прошептала Моника еще раз, вложив что-то в руку Беаты, и захлопнула дверцу машины. Беата, сжав руку в кулак, помахала вслед удалявшемуся такси и еще долго стояла на тротуаре, прежде чем разжать пальцы. На ладони лежало кольцо с маленьким бриллиантом, которое Моника носила всю свою жизнь. Подарок Монике от ее матери, кольцо, переходившее из поколения в поколение. При мысли о матери Беата всегда вспоминала его. Этот подарок глубоко тронул ее, но, надевая кольцо рядом с обручальным, Беата вздрогнула. Почему мать отдала кольцо именно сейчас? Может, она больна куда серьезнее, чем считала Беата? Или просто тревожилась? Она говорила, что такие приступы бывали у нее и раньше, но потом все прекратилось. Однако всю ночь Беата не спала. Наутро она решила позвонить матери, только чтобы убедиться, что та на ногах и собирается к доктору. С нее вполне станется никуда не пойти. Слишком хорошо Беата знала, как не любит мать докторов и какой независимой она всегда была. Звонить домой было опасно, за последние два года Беата отваживалась на это всего два-три раза. Впрочем, отец должен сейчас быть в банке, а за девятнадцать лет в доме не осталось прислуги, которая знала бы ее голос. Волнуясь, Беата набрала номер и заметила, как дрожит ее рука. Она заставила себя справиться с неприятным ощущением. Главное сейчас — здоровье матери. На этот раз ответил мужчина. Беата предположила, что говорит с дворецким, и деловым тоном попросила позвать к телефону фрау Витгенштейн. Последовала долгая пауза, после которой незнакомец спросил, кто ее спрашивает. Беата, не зная, что ответить, назвалась Амадеей де Валлеран. — Сожалею, мадам, но фрау Витгенштейн в больнице. Ночью ей стало плохо. — О Господи… какой ужас… Что с ней? Куда ее отвезли? — всполошилась Беата, забыв про официальный тон. Дворецкий назвал больницу, но, видимо, только потому, что она показалась ему такой расстроенной и он предположил, что какая-то близкая подруга хочет послать его хозяйке цветы. — Сейчас к ней пускают только родственников, — добавил он, чтобы удержать собеседницу от попытки навестить Монику, и Беата послушно кивнула: — Разумеется. Попрощавшись, она повесила трубку и долго глядела в пространство. Она обязательно должна увидеть мать. Любым способом надо пробраться в больницу. Что, если она умрет? Не может же отец отказать Беате в такой малости: увидеть мать на смертном одре! Беата даже не позаботилась одеться как следует: просто накинула черное пальто на платье того же цвета, нахлобучила шляпу, схватила сумочку и выбежала за дверь. Минут через пять она уже давала таксисту адрес больницы. Всю дорогу Беата машинально вертела на пальце кольцо, подаренное вчера матерью. Слава Богу, что вчера у Моники нашлись силы приехать! Беата вбежала в больницу, и медсестра в приемной объяснила ей, в какой палате и на каком этаже лежит больная. Это была лучшая больница Кельна. По коридорам расхаживали доктора, сестры и хорошо одетые посетители. Беата вдруг застеснялась своего непрезентабельного вида, но тут же махнула рукой. Это сейчас не так важно, главное — хотя бы немного побыть рядом с матерью. Выйдя из лифта и свернув в коридор, Беата сразу же увидела их — братьев, сестру и отца. С ними были еще две женщины, вероятно, жены братьев. Чувствуя, как колотится сердце, Беата приблизилась к собравшимся. Она была почти рядом, когда Бригитта обернулась, заметила сестру и уставилась на нее широко раскрытыми глазами. Она ничего не сказала, но остальные, заметив ее странное поведение, медленно, по одному, обернулись к Беате. Последним был отец. Он посмотрел на старшую дочь и ничего не сказал. Совсем ничего. Просто стоял неподвижно, не пытаясь шагнуть навстречу. — Я пришла повидать маму, — объяснила Беата голосом испуганного ребенка, подавляя порыв метнуться к отцу, обнять его и молить о прощении. Но он казался высеченным из камня. Братья и Бригитта молчали, наблюдая за происходящим. — Ты мертва, Беата. А твоя мать умирает. В глазах Якоба стояли слезы. Но плакал он о жене. Не о дочери. Дочь он давно отринул. — Я хочу видеть ее. — Мертвецы не посещают умирающих. Мы отсидели по тебе шиву. — Мне жаль, очень жаль, но ты не можешь помешать мне видеть маму, — с трудом выдавила из себя Беата. — Могу — и помешаю. Потрясение убьет ее. Беата почувствовала, какой жалкой, должно быть, выглядит она сейчас — в старом пальто, со сбившейся набок шляпой. Но она думала только о том, как побыстрее добраться сюда, ей было не до собственной внешности. Судя по лицам сестры, братьев и даже невесток, все они ее жалели. Она выглядела той, кем была для них, — отверженной и изгоем. Отец не спросил, откуда она узнала, что мать в больнице. Не хотел знать. Беата давно мертва и похоронена, а эта стоящая сейчас перед ним женщина для него никто, и он не желал иметь с ней никаких дел. — Ты не смеешь так поступать со мной, папа! Я должна пойти к ней, — умоляла дочь, но отец был непреклонен. Выражение его лица показалось Беате еще более жестким, чем в тот день, когда она покинула дом. — Тебе следовало подумать об этом девятнадцать лет назад. Если не уйдешь сама, тебя выкинут силой. Беате казалось, что она сходит с ума, хотя она вполне сознавала, что отец способен на все. Даже выкинуть ее отсюда. — Ты не нужна нам. И твоей матери тоже. Здесь тебе не место. — Она моя мать, — возразила Беата, исходя слезами. — Была твоей матерью. Сейчас ты для нее никто. К счастью, Беата знала, что это неправда. Но как сказать об этом отцу? Она была так благодарна судьбе за то, что та дала ей возможность два года встречаться с матерью, нежно любившей ее детей. Они были вместе, и этого у нее никто не отнимет. — Ты так жесток, папа. Мама никогда не простит тебе этого. И я не прощу. На этот раз Беата отчетливо понимала, что не простит. Слишком бесчеловечно то, что он делает. — Ты была жестока с нами, когда ушла из дома. Я тоже тебя не простил, — возразил он, очевидно, ничуть не раскаиваясь. — Я люблю вас, — тихо проговорила Беата, оглядывая всех. Никто из них не пошевелился. Не сказал ни единого слова. Затем Ульм отвернулся, а Бригитта тихо заплакала, но не протянула сестре руки. Никто не попытался уговорить отца позволить Беате пойти к матери. Трусы. — Я люблю маму. И всегда любила вас. Вас всех. И мама любит меня так же сильно, как я ее! — яростно выдохнула Беата. — Убирайся! — рявкнул отец, глядя на дочь так, словно ненавидел ее за то, что она пыталась затронуть его сердце. Трудно было понять, что он испытывал в этот момент. — Вон отсюда! — Он показал на коридор, из которого она вышла. — Ты для нас мертва и останешься мертвой! Беата долго смотрела на него, дрожа всем телом, но отказываясь отступить, как уже было когда-то. Она — единственная, кто осмелился противостоять отцу. В первый раз она сделала это ради Антуана, а сейчас — ради матери. Но в глубине души Беата понимала, что проиграла. Отец не пустит ее к матери. Ничего не поделать: придется уйти, прежде чем он позовет охрану и ее вышвырнут из больницы. Беата взглянула на отца в последний раз, повернулась и, опустив голову, медленно побрела по коридору. Перед тем как свернуть за угол, она оглянулась, но никого уже не было: все зашли в палату матери. Не сдерживая горьких слез, Беата спустилась вниз и взяла такси. Она плакала до самого дома, потом звонила в больницу каждый час, справляясь о состоянии матери. В четыре часа ей сообщили, что мать умерла. Беата медленно опустила трубку и рухнула на диван. Все кончено. Последняя связь с семьей оборвалась. Матери больше нет. И только в ушах по-прежнему звучало эхо материнских слов: «Я люблю тебя, Беата». — Я тоже люблю тебя, мама, — прошептала Беата. Мать навсегда останется в ее сердце… Глава 10 На следующий день Беата поехала на похороны матери, но близко не подходила, наблюдая за церемонией со стороны. Сегодня она надела дорогую шубу, элегантное черное платье и красивую шляпку, подаренную Антуаном незадолго до гибели. Наверное, мама сейчас одобрила бы ее внешность. На пальце поблескивало материнское кольцо. Она не снимет его до самой смерти. Застыв на месте, Беата слушала молитвы и молилась вместе с живыми. По еврейским законам Монику должны были похоронить в течение суток после смерти. Беата проводила мать на кладбище и остановилась поодаль. Никто не знал, что она здесь. Словно невидимый призрак, она наблюдала, как каждый из родных бросал горсть земли на опущенный в землю гроб. Когда все разошлись, Беата опустилась на колени у могилы и положила рядом маленький камешек в знак почитания мертвой, как требовала традиция. И словно со стороны услышала собственный голос, произносящий «Отче наш». Мама не обиделась бы… Долго еще стояла Беата у могилы матери, прежде чем уйти домой. Она чувствовала, как омертвела ее душа. Недаром отец вычеркнул ее из списка живых. Амадея подбежала к ней и обняла. — Мне так жаль, мама, — прошептала она. Беата уже рассказала девочкам обо всем, и они долго плакали. Обе они любили бабушку, хотя Амадея испытывала к ней смешанные чувства. Она так и не простила родителям Беаты их жестокость. Беата понимала ее, но все-таки… Родителей не выбирают. Вечером Беата рано ушла в свою комнату и легла на кровать, думая обо всем, что с ней произошло, начиная с первых дней жизни с Антуаном. Ей о многом нужно было поразмыслить, многое осознать, ведь целая жизнь прошла, жизнь достойная, хотя и нелегкая. Она заплатила за любовь высокую цену, и теперь потеря матери означала, что у нее остались только дочери. Отец еще раз дал ей это понять. Остались только дочери и их жизнь. Своей жизни у Беаты больше не было. Очередной удар всего месяц спустя нанесла ей Амадея. Беата восприняла новость как приговор. В каком-то отношении это было почти то же самое, что лишиться матери. Правда, Амадея останется среди живых. — Я ухожу в монастырь, мама, — спокойно объявила она в день окончания школы. Ничто не предвещало такого решения дочери, и Беата от неожиданности задохнулась. Она смотрела на дочь глазами раненой птицы, но лицо Амадеи оставалось спокойным. Она не торопилась ставить в известность мать, пока не обрела уверенность в твердости своего решения. В сделанном ею выборе не было ничего поспешного или легкомысленного. — Никуда ты не пойдешь, — отрезала Беата, словно от нее что-то зависело. Она сознавала, что в эту минуту очень похожа на своего отца, но и это ее не останавливало. Она не допустит гибели дочери! Да и Антуан, благочестивый католик, не смирился бы с этим. — Я тебе не позволю. — Ты не сможешь помешать мне, — возразила Амадея. Сейчас она казалась Беате совсем взрослой. Голос ее был неумолимым, а лицо словно окаменело. Слишком много сомнений терзало ее в прошлом, чтобы теперь выказать хоть тень неуверенности. Она твердо знала, что Господь дал ей призвание, и никто не поколеблет ее веру, даже родные, которых она горячо любила. Это не были прежние споры ребенка с матерью из-за учебы в университете. Перед Беатой стояла взрослая женщина, знающая, чего она хочет, и намеренная добиться своей цели. Беату пугали и ее тон, и выражение глаз. — Твой отец вряд ли хотел бы такой судьбы для тебя, — уговаривала она, надеясь, что на Амадею подействует хотя бы этот довод. Но дочь спокойно пожала плечами: — Этого ты знать не можешь. Когда-то ты отказалась от всего, чтобы выйти за отца, потому что верила в свою правоту. А я верю в то, что Господь внушил мне призвание к духовной жизни, — произнесла она так благоговейно, словно говорила о Святом Граале. Девушка искренне считала, что нашла свое место в жизни. После многомесячных бесед со священником она была твердо убеждена, что ей предназначена судьба невесты Христовой. — О Господи, — вздохнула Беата, тяжело опускаясь на стул. — Пойми, ты слишком молода, чтобы это знать. Тебе скучно, некуда приложить силы, и ты вообразила, будто в монашеской жизни есть какая-то романтика. Беата не добавила, что дочь стремится подражать Эдит Штайн. — Ты сама не знаешь, что говоришь, — спокойно ответила Амадея. — Я иду в монастырь кармелитов и уже побывала у настоятельницы. Пойми же, ты меня не остановишь, мама. Беата была вынуждена признать, что дочь ведет себя не как капризный ребенок, а как человек, уже отрекшийся от мира. — Но это закрытый орден. До конца дней ты должна будешь жить, как заключенная, вдали от мира. Ты красивая, молодая девушка, разве ты не хочешь иметь мужа и детей? — Я хочу стать монахиней, — отчетливо повторила Амадея. Беата вздрогнула. Какое счастье, что Дафна ушла к подруге и не слышит их разговора! — Ты просто берешь пример с Эдит Штайн. Но она ушла в монастырь в сорок два года, а перед этим жила довольно насыщенной жизнью. Она знала, что делает. В отличие от тебя. Ты слишком молода, чтобы принимать подобные решения. — У меня будет много времени, чтобы это выяснить, — рассудительно заметила Амадея. — До пострига еще восемь лет. Пойми, мама, я этого хочу. Она не отводила взгляда от матери. В глазах светилась спокойная решимость, ужасавшая мать. — Но почему? Почему? — воскликнула мать. — Ты красива и молода, перед тобой вся жизнь. Зачем тебе это?! — Я хочу служить Богу, а лучшего способа не знаю. И думаю, именно этого Он желает. Моя мечта — любить Христа так же, как ты любила папу. Ведь ты женщина верующая, ходишь в церковь. Почему же ты отказываешься меня понять? Непонимание матери, несомненно, глубоко ранило Амадею, и что-то в глазах девушки напомнило Беате ее мать, когда та узнала об Антуане. Моника чувствовала, что ее предали. На этот раз преданной почувствовала себя Беата. Сейчас она вела себя как Якоб, — сурово и непримиримо, а ведь ей этого вовсе не хотелось. Но и отпустить Амадею в монастырь она не могла. Решение дочери казалось Беате противоестественным. — Я восхищаюсь твоей набожностью, — как можно спокойнее постаралась ответить Беата, — но у монахинь тяжелая жизнь, и я бы желала для тебя другой судьбы. Мужа, который позаботится о тебе, любящих детей. И… Она вдруг вспомнила о Дафне. — Что мы с Дафной будем без тебя делать? Мне подумать страшно, что будет, когда мы останемся совсем одни. — Я буду молиться за вас. Это куда больше, чем я могла бы сделать, оставшись с вами. Я и миру принесу больше пользы, чем продолжая жить здесь и наблюдая за ужасными вещами, которые вытворяют люди, стремясь уничтожить друг друга. Я не хочу быть свидетельницей кошмарной жестокости человека по отношению к своим собратьям. Амадея не могла равнодушно относиться к несправедливостям, чинимым евреям. Это противоречило всему, во что она верила, а вера ее была сильна. Беата уважала ее за это, однако не могла смириться с мыслью, что жизнь дочери окажется бесплодной и бессмысленной, пройдет в стенах монастыря, вдали от реального мира. — Пожалуйста, мама, постарайся меня понять. Это все, о чем я прошу. Ты не сможешь остановить меня, но все же я хотела бы получить твое благословение. Именно об этом просила родителей Беата, собираясь выйти замуж за Антуана. Теперь Амадея просила ее благословения на полное ограничений существование. Происходящее казалось Беате безумием. — Я люблю тебя, — тихо сказала Амадея, обнимая мать. Беата улыбнулась ей сквозь слезы. — Как это случилось? Когда ты приняла решение? — Говорила с сестрой Гретхен до ее ухода в монастырь. Я всегда считала, что у меня есть призвание, но полной уверенности не было. Но я много разговаривала с нашим священником. Теперь я знаю, что это для меня единственно верный путь. Сейчас она была такой красивой, что сердце Беаты сжалось. — Почему? Почему ты так уверена? — Сама не знаю. Просто чувствую так, вот и все. Мать перехватила ее умиротворенный взгляд. Как у юной святой. И все же Беата не могла смириться с решением дочери. Для нее это было трагедией. Но ее дочь выбрала этот путь. Единственный, о котором она мечтала. И она просила материнского благословения. — Когда ты собираешься… Беата не договорила, надеясь, что, может быть, у нее еще будет время попытаться переубедить дочь. Возможно, даже год. — На следующей неделе. У меня нет причин ждать. Я окончила школу. Амадея столько времени ждала, чтобы открыться матери, а сейчас все происходило слишком быстро. — А Дафна знает? — спросила Беата. Амадея покачала головой. Дафне было только десять, но девочки были очень близки. — Я хотела сначала сказать тебе. Надеялась, что ты порадуешься за меня, когда привыкнешь к этой мысли. Все происходило словно по тому же сценарию, который развертывался в дни перед уходом Беаты из дома. Даже слова говорились те же самые, хотя Беата не угрожала дочери. Просто заклинала хорошенько подумать. Совсем как когда-то Моника. Обе матери считали, что дороги, выбранные дочерьми, слишком тернисты. Прошлое вновь встало перед Беатой. История повторялась. Связь поколений… Беата лежала без сна всю ночь, прислушиваясь к отзвукам эха прошлого, воскрешая в памяти ужасную ссору с родителями, сознание своей правоты, тот мучительный день, когда она оставила дом и отправилась в Швейцарию. Вспоминала свою свадьбу, свое безоблачное счастье. Вот она, суть. Единственно верный аргумент. Каждому человеку суждено следовать своему предназначению, каковым бы оно ни было. Для Беаты вся жизнь была в Антуане. Для Амадеи, возможно, в церкви. И почему они назвали ее так, словно знали все заранее? Любимица Бога. Уж лучше бы Он любил ее дочь не настолько сильно, чтобы призвать к себе на службу. Но кто это может знать? И кто она, Беата, такая, чтобы судить? И какое имеет право вмешиваться в судьбу дочери и принимать за нее решение? Может, любовь — это и есть готовность жертвовать всем ради детей, позволить им следовать своей мечте? К утру Беата знала, что не должна останавливать Амадею. Нет. Если дочь приняла неверное решение, она сама это поймет. Для этого у нее есть восемь лет. Амадея всегда может передумать, хотя Беата понимала, что вряд ли это случится. Ее родители, возможно, тоже надеялись, что она оставит Антуана. Беата никогда не думала, что ее дочь станет монахиней. Антуан, наверное, тоже ужаснулся бы, узнав об этом. Но ведь они были так счастливы! Антуан стал ее судьбой. Судьба же Амадеи — церковь. И теперь у Беаты появилось ощущение, что Антуан не стал бы отговаривать дочь. Утром, измученная и осунувшаяся, она пришла в комнату Амадеи. Та по лицу матери сразу поняла, что победила, и, затаив дыхание, ждала ее слов. — Я не буду тебе препятствовать. Я хочу, чтобы ты была счастлива, — с трудом проговорила Беата, с нежностью глядя на дочь. — Поэтому не поступлю с тобой так, как поступили со мной родители. Я благословляю тебя на новую жизнь. Иди своей дорогой, той, которую ты сама выбрала. Это был щедрый подарок, но и огромная жертва, приносимая Беатой. Но теперь Беата была убеждена, что именно в этом и состоит родительский долг. Пусть ей сейчас трудно: самые важные вещи никогда не даются легко. Именно это и делает их важными. — Спасибо, мама, спасибо, спасибо! Глаза Амадеи просияли почти небесным светом. Она никогда еще не чувствовала такой близости с матерью. Такой глубокой любви к ней. Женщины обнялись. Трудным оказался и разговор с Дафной. Она безутешно рыдала, не желая отпускать сестру. — Мы никогда тебя не увидим, — жалобно всхлипывала она. — Гретхен никогда не встречается с сестрой. Монахини не позволяют! Она не может коснуться сестры, обнять… Сердце Беаты упало. — Ничего подобного. Мы обязательно будем видеться. Дважды в год тебе разрешат приезжать, и я смогу протянуть руку сквозь маленькое оконце и коснуться тебя. Кроме того, мы еще много раз обнимемся, пока я дома, и этого нам хватит надолго. — Амадее было жаль сестру, но она не колебалась. Всю следующую неделю Дафна была безутешна. Амадея тоже грустила, но, по мере того как приближалось время ухода, казалась счастливее. Надеясь облегчить Дафне расставание, Беата попросила Амадею задержаться на несколько недель, но та покачала головой. — Будет только тяжелее, мама. Дафна привыкнет. У нее есть ты. Но Беата не чувствовала себя достойной заменой. Амадея была светом и радостью в жизни их обеих, тем более что после смерти мужа Беата была постоянно угнетена и отдалилась от дочерей. — Тебе это тоже полезно. Ты сможешь побольше заниматься ею, ходить в кино, парки, музеи. Тебе нужно почаще бывать на воздухе. Амадея все эти годы заменяла сестре мать, Беата же почти все время проводила в своей комнате. Теперь Беата с трудом могла представить себе, что будет дальше. Наверное, ей пора опомниться и начать жить иначе. Антуана больше нет. Моники тоже. А теперь и Амадеи с ними не будет. У Беаты было ощущение, что Амадея тоже словно умрет для них, раз они не будут видеть ее каждый день, не смогут дотронуться до нее. Как все это печально… — А писать нам ты сможешь? — внезапно всполошилась Беата. — Разумеется. Хотя и буду очень занята. Но постараюсь писать так часто, как смогу. Амадея словно отправлялась в путешествие. Путешествие длиною в жизнь. Уходила на небо. Вернее, спешила на первую станцию по пути в небо. Беата все еще никак не могла смириться с выбором дочери. Сама она хоть и стала благочестивой католичкой, все же представить не могла я монахиней. Такая жизнь казалась ей полной ограничении, но Амадея, похоже, горела нетерпением поскорее ее начать. Беата и Дафна провожали Амадею в монастырь. На ней были простое синее платье и шляпа, которую она обычно надевала в церковь. Стоял прекрасный солнечный день, но Беата задыхалась от тоски и горя. Дафна проплакала всю дорогу до монастыря, и Амадея не выпускала ее руки. Выйдя из машины, Беата замерла и долго смотрела на дочь, словно пытаясь наглядеться в последний раз и запечатлеть ее образ в своем сердце. Когда они увидятся в следующем году, Амадея будет выглядеть иначе. И станет уже другой. — Всегда помни, как сильно я тебя люблю, как много ты значишь для меня и как я горжусь тобой. Ты — дар Господа мне и твоему папе. Будь счастлива и здорова. И если поймешь, что это не твоя судьба, не бойся изменить решение. Никто не подумает о тебе плохо, — с трудом выговорила она, втайне надеясь, что так оно и будет. — Хорошо, мама, — кивнула Амадея, зная, что не передумает. Душой она ощущала собственную правоту и не испытывала и тени сомнения. Амадея обняла мать и крепко прижала к себе. Сейчас из них двоих она казалась старшей. Женщина, которая знает, что делает, и уверенная, что поступает правильно… Так же как и Беата, когда она покидала мать, чтобы соединиться с Антуаном. — Идите с Богом, — прошептала Амадея. Слезы лились по лицу Беаты, но она послушно кивнула. Как ребенок, которым сейчас казалась. — И ты… ты тоже, — пробормотала Беата. Амадея поцеловала младшую сестру и улыбнулась. Грусть расставания заслонило всепоглощающее чувство радости и покоя. Амадея не взяла с собой ничего. От своей одежды она скоро избавится. Платье и шляпку отдадут бедным. Со временем Амадея даст обеты бедности, целомудрия и покорности. Даст охотно и с готовностью. Ее не пугало то, что ее ждет: недаром ее глаза сияли. Наверное, точно с таким же выражением Беата встречала Антуана на вокзале в Лозанне, когда их жизнь только начиналась. С таким же выражением встречала она и рождение Амадеи, когда жизнь Амадеи только начиналась. Начало. Не конец, как опасалась Моника. Амадея обняла родных в последний раз и позвонила в колокольчик. Ответили ей быстро. Молодая монахиня посмотрела в крохотный глазок и отворила дверь, не показавшись пришедшим. И Амадея тут же исчезла. Переступила порог, больше не оглянувшись. Когда дверь за ней закрылась, Беата и Дафна долго стояли, прижавшись друг к другу. Теперь их только двое. Вдова и ребенок. Амадея выбрала другую жизнь. Глава 11 А в это время молодая монахиня, которая впустила Амадею, повела вновь прибывшую прямо в гардеробную. При этом она не сказала ни слова, но доброжелательная улыбка и теплый взгляд говорили сами за себя. Амадея все поняла. Было нечто глубоко утешительное в том, что ее встречали молчанием. Она мгновенно почувствовала себя в безопасности и осознала, что здесь ее истинное убежище. Монахиня окинула взглядом ее высокую, тонкую фигуру, кивнула и вынула простое черное платье, доходившее до щиколоток, и короткое белое покрывало. Монахини носили другие одеяния, но Амадея знала, что пройдет шесть месяцев, прежде чем ей позволят носить такое же, и только в том случае, если сочтут ее достойной. Тогда старшие монахини должны будут проголосовать за нее. А сейчас ее одежда указывала на статус новенькой, желающей вступить в орден. Черное покрывало она наденет, когда примет постриг, а до этого еще восемь лет. Монахиня оставила ее на несколько минут, дав время переодеться. Отныне ее обувью станут грубые сандалии на босу ногу. Кармелиты считались орденом босоногих монахов и не носили туфель, что составляло часть страданий, которые они претерпевали за веру. Амадея, дрожа от волнения, переодевалась. Наверное, она не чувствовала бы себя счастливее, даже облачаясь в подвенечное платье. Она не знала, что то же самое испытывала ее мать, надевая белое платье, сшитое собственными руками из кружевных скатертей. Сегодня Амадея обручается с Иисусом. Само же венчание состоится через восемь лет. Как долго ждать! Вернувшаяся монахиня сложила одежду Амадеи и ее ботинки в корзинку для бедных. Все остальное мать пообещала сохранить, на случай если дочь передумает. По правде говоря, Беата была просто не в силах расстаться с вещами Амадеи, как это бывает с родителями умерших детей: они хранят все мелочи, все игрушки, не в состоянии оборвать последнюю невидимую ниточку связи с прошлым. Но для Амадеи это уже ничего не значило. Ее жизнь здесь. Облаченную в новую одежду, ее отвели в часовню, где собрались остальные монахини. Им предстояло долгое молчание, в продолжение которого молящиеся старались заглянуть в свои души, вспомнить совершенные грехи, плохие мысли, мелочные ссоры, желание вкусно поесть или вновь обрести те удобства, которых они были лишены. Каждой следовало стремиться отречься от всего земного. Поразмыслив, Амадея упрекнула себя в том, что сильнее привязана к сестре и матери, чем к Иисусу. Никто не объяснил ей, что означает это молчание. Но она уже знала об этом раньше и постаралась с пользой провести время. Когда монахини пошли обедать, Амадею отвели в кабинет матери-настоятельницы. Амадее следовало поститься до ужина, что было ее первой жертвой Богу. Мать-настоятельница тоже пожертвовала обедом, чтобы поговорить с новой послушницей. — У тебя все хорошо, дитя мое? — участливо спросила она, поприветствовав ее словами «мир тебе», которые Амадея повторила, прежде чем ответить на вопрос. — Да, спасибо, матушка. — Мы счастливы принять тебя в наш круг. А община была велика. В эти дни многие обращались к духовной жизни. Да и лекции Эдит Штайн сделали свое дело. И хотя шумиха вокруг ордена кармелитов отнюдь не радовала настоятельницу, многие, в том числе и эта молодая девушка, выражали желание служить Господу. Эдит Штайн постриглась год назад под именем Терезы Бенедикты во Христе, и Амадее еще предстояло встретить ее, хотя все выражения восхищения и почитания были здесь строго запрещены. Это была община сестер, а не собрание индивидов с различными характерами и идеями. Они тут, чтобы поклоняться Христу и молиться за всех, в этом их предназначение, как напомнила Амадее мать-настоятельница, и девушка сказала, что все понимает. — Ты будешь делить келью с тремя другими сестрами. Разговаривать можно только за столом и перед сном, и только о делах общины, ни о чем ином. Здесь у тебя не должно быть подруг. Все мы подруги Христа. Амадея вновь благоговейно кивнула. Мать-настоятельница, высокая худая женщина неопределенного возраста, с проницательными глазами и добрым лицом, понравилась Амадее. С этого дня она станет ей настоящей матерью, которая будет помогать Амадее, охранять, оберегать ее, и Амадея должна ей подчиняться, как и другие монахини. Отныне у Амадеи — другая семья, и для нее никто более не существует. Господь позволил ей жить с матерью и сестрой до восемнадцати лет, но теперь это время закончилось, и она может лишь по доброте душевной писать им. И молиться за них. Ей сказали, что правила ордена позволяют писать домой раз в неделю, но прежде всего — работа и молитвы. Амадею прикрепили к прачечной, если останется время, велели еще и мыть кухню. Если же она успеет выполнить все задания, разрешат работать в саду, что считалось привилегией и честью. Мать-настоятельница напомнила ей слова святой Терезы Авильской о том, что Господь входит в сердце, когда мы остаемся в одиночестве. Амадея должна была как можно больше работать и постоянно молиться. Главными событиями дня были мессы. — Помни, святая Тереза учила нас, что для молящегося главное — не думать, а безоглядно любить. Ты здесь для того, чтобы любить сестер и мир. А со временем, если Господь благословит тебя призванием, ты станешь Его невестой. Все это казалось Амадее огромной ответственностью и честью, которую она пока ничем не заслужила. Но постарается заслужить. Амадея уже придумала себе новое имя. Она станет сестрой Терезой Кармелитской. Но пока ее как всего лишь желающую вступить в орден станут звать сестрой Амадеей. После ужина Амадее должны были показать ее келью. Она уже знала, что одним из правил орденского устава было воздержание от мяса — для всех, кроме больных, которым требовалось специальное разрешение доктора. Но от этой роскоши Амадея могла легко отказаться, так как еда никогда не играла определяющей роли в ее жизни. Обед и краткий отдых были завершены к тому времени, когда мать-настоятельница закончила беседу с Амадеей и та присоединилась к другим монахиням, читавшим литанию в честь Пресвятой Девы. Амадея старалась сосредоточиться на молитвах, а не на том, о чем говорила с ней мать-настоятельница, хотя Амадее многое нужно было осознать. После литании и чтения Евангелия ее отослали мыть кухню. Почти весь остаток дня она провела, ползая по полу на четвереньках и молясь, а затем помогала готовить ужин. Все монахини были постоянно заняты работой и молитвами, поэтому молчание было так важно. К тому времени как они пошли к вечерне, Амадея чувствовала себя усталой, но возбуждение ее не проходило. Наконец звон колокола возвестил ужин. Амадея ничего не ела с самого завтрака, но и тогда была слишком взволнована, чтобы как следует поесть. Сейчас перед ней поставили тарелку с бобами, картофелем и овощами. На десерт были фрукты из монастырского сада. За ужином монахини тихо переговаривались. Среди них были ровесницы Амадеи в одежде послушниц и в одеяниях желающих вступить в орден. Заметила Амадея и совсем молоденьких девушек, но, возможно, они просто очень молодо выглядели. Монахини в черных покрывалах казались ей святыми: ангельские лица, отрешенные улыбки и теплые, понимающие взгляды. Никогда еще Амадея не чувствовала себя такой счастливой. Некоторые дружески заговаривали с ней. Она обратила внимание на то, что несколько монахинь помоложе заботились о престарелых, которые были привезены к столу в инвалидных колясках и казались добрыми бабушками в окружении дочерей и внучек. После ужина последовали полчаса отдыха: монахини показывали друг другу образцы вышивок для облачения, которое они шили священникам, потом началось получасовое чтение общих молитв. Следующие два часа все молились в молчании, а после заключительной общей молитвы разошлись по кельям. Назавтра предстояло встать в половине шестого и к шести идти на молитвы. Они будут молиться два часа перед восьмичасовой мессой. Завтрак, работа, покаяние, потом обед. Тяжкий труд и молитвы… Но ничто в этом суровом распорядке не пугало Амадею. Она знала, на что идет, и именно этого хотела, ее жизнь отныне будет заполненной, а сердце — легким. Ровно в десять, войдя в келью, она увидела двух послушниц и одну новенькую, как и она сама. Они обменялись кивками, улыбнулись друг другу и потушили свет, что бы переодеться в ночные сорочки, сшитые из грубой шерстяной ткани, колючей даже после сотни стирок. Кельи не отапливались, рубашки немилосердно кусались, но то считалось очередной жертвой, которую девушки приносили добровольно: ведь им предстояло стать невестами Христа распятого, умершего в муках во имя людей. Это самое малое, что они могут сделать для него. Амадея знала, что со временем привыкнет ко всему. На секунду она вспомнила о тонких шелковых и батистовых сорочках, любовно сшитых матерью, и тут же тяжело вздохнула: значит, завтра, ей придется причислить к своим грехам еще и этот. Она не должна приносить в дом Божий подобные воспоминания. А если они все-таки будут вторгаться в ее жизнь, придется нести покаяние и немедленно отрекаться от таких мыслей. У нее нет времени на то, чтобы скорбеть о былой роскоши. Этой ночью она лежала в постели, думая о матери и Дафне и молясь за их благополучие. За то, чтобы Господь позаботился о них и дал здоровья и счастья. На секунду, всего лишь на секунду, Амадея ощутила, как слезы жгут глаза, и стала молиться еще более истово. Она сама должна быть судьей собственной совести и контролировать свои мысли. Ей следует думать только о Христе, как велела мать-настоятельница. Амадея помолилась за настоятельницу и, уже засыпая, помолилась за бабушку, которая умерла два месяца назад и сейчас пребывает на небесах. А Беата, лежа рядом с уснувшей в слезах Дафной, тоже думала о матери и о ребенке, которого только что отдала Богу. Как и Амадея, она молилась о том, чтобы Господь дал старшей дочери здоровья и счастья. А потом по непонятной причине произнесла молитву за всех евреев. Глава 12 Для Амадеи дни мелькали один за другим, заполненные молитвой и работой. Большую часть времени она проводила на кухне и в прачечной, хотя однажды работала и в саду вместе с Эдит Штайн. Обе молчали, но Амадея была счастлива находиться рядом с ней, и время от времени они обменивались улыбками. Позже, когда настало время покаяния, Амадее вдруг пришло в голову, что она не должна проникаться к Штайн личным интересом. После этого девушка стала избегать Эдит в попытке очистить свой разум от мыслей об этой женщине, от всего, что она о ней знала, чем восхищалась. Сестра Тереза Бенедикта во Христе была всего лишь одной из монахинь кармелитского ордена, и не пристало думать о ней как о светской особе. Амадея регулярно получала письма от матери и Дафны, дававшие ей некоторые сведения о том, что происходит в мире. Нюрнбергские расовые законы против евреев были приняты в сентябре, и после этого ситуация еще больше обострилась — еще один повод молиться за евреев. Ее мать на Рождество прислала апельсины для всего монастыря: неслыханно щедрое угощение. В январе сестры позволили Амадее приступить к послушничеству и выдали одеяние послушницы, что показалось ей одним из самых важных событий в жизни. После этого к ней ненадолго допустили мать и Дафну. При виде родных Амадея просияла улыбкой и попыталась протянуть руку через мелкую решетку. Увидев ее в монашеском одеянии, мать заплакала. Дафна хмуро уставилась на сестру. — Ты не похожа на себя, — расстроено объявила она, почти испуганная видом Амадеи. А Беата, мгновенно заметившая, как счастлива дочь, едва не умерла от разрыва сердца. — Но это и не я. Теперь это монахиня, — пояснила Амадея с улыбкой. Ей не терпелось принять новое имя. — Вы обе чудесно выглядите. — И ты тоже, — пробормотала Беата, обнимая дочь взглядом. Все трое просунули пальцы сквозь отверстия решетки, но этих прикосновений было так недостаточно… Беата терзалась мыслью о том, что никогда больше не сможет обнять дочь. — Ты вернешься домой? — с надеждой спросила Дафна, не отрывая взгляда от сестры. — Я дома, милая. Как твои занятия? — Все в порядке, — жалобно пробормотала Дафна. Жизнь без Амадеи была совсем не та. И в доме стояла мертвая тишина, несмотря на все усилия Беаты больше времени проводить с младшей дочерью. Дух, наполнявший их энергией и светом, теперь пребывал в ином месте. Время визита закончилось слишком быстро. В следующий раз они встретились только в конце года. К тому времени Дафне было уже одиннадцать с половиной. Летом Беата водила ее на Олимпийские игры. Зрелище было, поистине великолепным. Особенно Дафне понравилось плавание, о чем она и написала сестре, звавшейся теперь сестрой Терезой Кармелитской. Амадеи де Валлеран больше не существовало. Следующим летом сестра Тереза Кармелитская попросила разрешения дать временные обеты бедности, целомудрия и покорности, которые еще больше свяжут ее с орденом. Большинством голосов разрешение было дано. До пострига было еще шесть лет, но она уже чувствовала себя так, словно была монахиней всю жизнь. Шел тысяча девятьсот тридцать седьмой год. Преследования евреев все ужесточались, и до монастыря доходили тревожные вести. Появились запреты на профессии преподавателя, дантиста и бухгалтера. Было похоже, что мало-помалу режим Гитлера выдавливает евреев из страны. Их безжалостно лишали права быть полноценными членами общества. Это давало сестрам-кармелиткам повод молиться за несчастных. В те дни им нужно было о многом молиться. В марте тридцать восьмого войска нацистов оккупировали Австрию, присоединив ее к Германии, и сотням тысяч австрийских евреев пришлось эмигрировать. В апреле евреям Германии было приказано официально подать декларации о доходах с приложением списков недвижимого имущества. Беата не могла не беспокоиться, как отразится это на отце и братьях. Насколько ей было известно, они по-прежнему владели и управляли банком. Вскоре после того как Амадея дала временные обеты, ситуация в стране значительно ухудшилась. В те дни девушка почти постоянно работала в саду, а по ночам шила облачения и перечитывала письма матери. Беата сообщала, что в июле каждый еврей старше пятнадцати лет независимо от пола должен был зарегистрироваться в полиции, получить специальное удостоверение, которое обязывался показывать по первому требованию полицейского. Еврейским докторам было запрещено практиковать. Очень многие профессионалы остались без работы. Осенью Беата и Дафна вновь приехали навестить Амадею. У Беаты был встревоженный вид. Амадея была потрясена тем, как повзрослела Дафна. Девочка была красива той почти неземной красотой, которой когда-то отличалась ее мать. Амадея ласково улыбнулась ей, коснулась щеки губами и пошутила насчет интереса к мальчикам, отчего Дафна залилась краской. В одном из писем мать сообщала, что Дафна влюбилась в молодого человека и тот отвечает ей взаимностью. Нетрудно понять почему! Этого красивого ребенка окружала атмосфера невинности, до слез трогавшая сердце Амадеи. Письма позволяли им поддерживать хотя бы иллюзию близости. Трудно было поверить, что уже три года, как Амадея в монастыре. И хотя временами Беате казалось, что разлука длится целую вечность, иногда ей чудилось, что прошло всего несколько месяцев. Они с Дафной ужасно тосковали по Амадее, и все же реальность была столь пугающа, что Беата в некотором смысле была рада отсутствию дочери. По крайней мере, укрытая стенами монастыря, Амадея была в безопасности. Пока что у властей не было претензий и к Беате. Оставалось надеяться, что ее и впредь оставят в покое. Окружающие считали их с Дафной католичками. Какая опасность может исходить от беспомощной вдовы с дочерью, которые ни за чем не обращались к официальным лицам, не привлекали к себе внимания и жили тихой, замкнутой жизнью — в отличие от Витгенштейнов, которых знал весь город. Беата каждый день просматривала газеты, боясь наткнуться на новости о родных. Вдруг у отца отобрали банк, дело всей его жизни? Но пока что все было тихо. В октябре тридцать восьмого года семнадцать тысяч евреев польского происхождения были арестованы в Германии и высланы в Польшу. Потом, в ночь с девятого на десятое ноября, грянула «хрустальная ночь», всколыхнувшая весь мир. Йозеф Геббельс организовал ночь террора и погромов, которую не скоро забудут люди. Это было что-то ужасное. Антисемитизм, подспудно тлевший последние пять лет, вырвался из-под контроля и быстро вспыхнул ярким пламенем. На территории Германии тысяча синагог были сожжены, семьдесят шесть разрушены. Семь тысяч еврейских домов и предприятий были разграблены, сотни евреев убиты, тридцать тысяч арестованы и угнаны в концентрационные лагеря. Все уцелевшие предприятия были отданы в руки арийцев; все ученики еврейской национальности изгнаны из городских школ. И словно мало еще было им унижений, евреям предстояло возместить все убытки, причиненные «хрустальной ночью». Ненависть разливалась, как река в половодье. Наутро после ночи террора Беата, слушая новости, оцепенело уставилась на приемник, не имея сил пошевелиться. Прошло целых два дня, прежде чем она заставила себя выйти из дома. На улицах все еще было неспокойно. Беата взяла такси и попросила провезти ее мимо дома отца и его банка. Вокруг банка, фасад которого заметно пострадал, стояли полицейские кордоны. В отцовском доме были разбиты все окна. Оба здания казались покинутыми. Беата, разумеется, понятия не имела, куда девались родные, но расспрашивать соседей побоялась. Проявить хотя бы малейший интерес к судьбе евреев значило бы немедленно привлечь нежелательное внимание и подвергнуть опасности себя и Дафну. Прошла целая неделя, прежде чем Беата решилась мимоходом упомянуть имя отца в банке, которым пользовалась сама и который был полностью укомплектован арийцами. Она выразила радость по поводу того, что несколько лет назад взяла свои деньги из банка Витгенштейнов, поскольку теперь менее предусмотрительные люди наверняка разорены. — Да. Банк закрыт, — подтвердил клерк. Страшно представить, что произошло с деньгами вкладчиков. Скорее всего они попали в лапы нацистов, ведь большинство клиентов были евреями. — Это меня не удивляет, — продолжала Беата. — А как по-вашему, что стало с Витгенштейнами? Она изо всех сил старалась выглядеть беззаботной дурочкой, от нечего делать болтающей с мелким служащим. В конце концов, вся страна говорила о «хрустальной ночи». Да что там страна — целый мир! Клерк понизил голос: — Мой шеф знал эту семейку. Их выслали в четверг. Через день после «хрустальной ночи». — Как грустно, — пробормотала Беата, боясь, что сейчас потеряет сознание. — Наверное… Впрочем, они ведь евреи, так что поделом им. Все евреи — воры и мошенники. Эти уж точно пытались прикарманить чьи-нибудь денежки. Беата тупо кивнула. — Всех взяли? — Похоже на то. Обычно это так делается. Вернее, раньше такого не было, но сейчас наконец сообразили, что женщины так же опасны, как и мужчины. Я еврея носом чую. За пятьдесят шагов! Беата слушала, стараясь подавить подступавшую к горлу тошноту. — Витгенштейны были достаточно известной семьей, — проговорила она, пряча деньги в портмоне. Она пришла сюда с одной целью — узнать о родных. Что же, теперь ей все известно. Родные в лагере. — Радуйтесь, что вовремя спасли деньги, иначе они бы ограбили вас подчистую, — наставительно заметил на прощание клерк. Беата натянуто улыбнулась, поблагодарила и вышла, с трудом передвигая ноги и размышляя, как бы поточнее узнать, куда их сослали. Нет… это невозможно, если она не хочет выдать себя и дочь. В последней отчаянной попытке Беата попросила водителя проехать мимо отцовского дома. Темная громада щерилась выбитыми глазами-окнами. Судя по всему, дом зверски разграблен. На тротуаре валялись обломки антикварной мебели, которую так любила мать, осколки хрусталя и фарфора. Но может, обитатели где-то скрываются или догадались бежать? В полной растерянности Беата остановилась у церкви и зашла поговорить со священником. Объяснила, что много лет назад знала одну еврейскую семью и теперь опасается, что они не пережили «хрустальной ночи». — Боюсь, у вас есть для этого все основания, — тяжело вздохнул священник. У немецких католиков тоже были причины для беспокойства. Гитлер не питал особой любви или уважения к католической церкви. — Мы должны молиться за них. — Я тут подумала… нет ли у вас возможности узнать, что с ними случилось? Один человек мне сказал, что их выслали. Но не могли же исчезнуть все — женщины, дети… — Трудно сказать. Времена настали страшные. — Поверьте, я не хочу навлечь на вас неприятности. Просто мне не по себе от услышанного. Если что-то узнаете, прошу вас, поделитесь со мной. — Как их фамилия? — Витгенштейн. Они владельцы банка. Священник кивнул. Это имя знал каждый житель Кельна. Если уж их выслали, значит, остальным евреям и подавно несдобровать. Но в этой стране все возможно. «Хрустальная ночь» открыла ворота ада и выпустила на волю демонов бесчеловечности. Бесчеловечности, проявляющейся в самых кошмарных формах. — Обязательно дам вам знать. Я знаком с настоятелем того прихода. Может, до него дошли какие-то слухи. Такие вещи непременно выплывают на свет Божий. Люди все видят, хоть и боятся открыть рот. Боялись все. Даже католики. — Будьте осторожнее, — предупредил он Беату, провожая ее до двери. — Не пытайтесь идти туда сами. Священник знал ее как добросердечную вдову с ребенком и старшей дочерью-монахиней. И боялся, что доброта сыграет с ней злую шутку. Кроме того, Амадея занимала особое место в его сердце. Мать монахини-кармелитки непременно должна быть хорошей женщиной. Такой не грех и помочь. Беата ничего не написала Амадее о случившемся. В последнюю неделю ноября, когда прихожане выходили из церкви, священник задержал Беату. Дафна отвлеклась, болтая с подругой. — Вы были правы, — тихо сообщил священник, шагая рядом. — Никого не осталось. — Вы о чем? — с недоумением спросила она, хотя, конечно, помнила о своей просьбе. Но у священника был такой загадочный вид, что Беата не была уверена, что поняла его правильно. Может, он имеет в виду что-то другое? — Семья, о которой вы спрашивали. Взяли всех. На следующий же день. Детей и женщин тоже. По-видимому, у владельца банка были дочь и два сына. Еще одна дочь умерла много лет назад. Мой друг хорошо их знал и частенько беседовал с главой семьи, встречаясь с ним на улицах. Говорит, он был славным человеком. Вдовцом. Но они забрали всех. Детей и внуков. Священник считает, что их выслали в Дахау, но точнее узнать невозможно. Дом скорее всего будет передан офицеру рейха. Я помолюсь за них, — пообещал священник и отошел. Подобные истории случались теперь каждый день, но Беата была так потрясена, что по дороге домой не обмолвилась с Дафной ни словом. — Ты не заболела, мама? — встревожилась девочка. Последнее время мать постоянно нервничала, но что тут удивительного? При такой-то жизни! Из школы постоянно исчезали дети, и одноклассники по ним плакали. Учитель пожурил ребят, объяснив, что это всего лишь евреи и они не достойны ходить в школу. Дафна была поражена жестокостью учителя. Все имеют право ходить в школу. По крайней мере так утверждала мать. — Что-то случилось? — Нет, все хорошо, — сдержанно обронила мать. Во всем этом ужасе есть только одно светлое пятнышко: священник упомянул о том, что старшая дочь Якоба Витгенштейна умерла. Если удача на ее стороне, все остальные тоже так считают. К тому же Амадея ушла в монастырь. Так что пока их никто не беспокоил. Спасибо Господу за Антуана! — Я только что услышала историю об одной семье, высланной после «хрустальной ночи», — скорбно сообщила Беата дочери. — Все исчезли. Отец, братья, сестра, невестки, дети. Исчезли. Невозможно поверить. Одному Богу известно, где они и выживут ли. О концлагерях ходили жуткие истории. Заключенные вымирали десятками. А ведь ее отец немолод. Ему семьдесят три. Какое счастье, что маму миновала эта участь! Она умерла с миром, хотя и не было рядом Беаты, чтобы скрасить ее последние минуты. Судьба остальных куда страшнее. А ведь они этого не заслужили. И никто не заслужил. Сама же Беата в безопасности и может не бояться за себя. — Как ужасно! — вздохнула Дафна, переживая услышанное. — Только никому не говори, — потребовала Беата — Если тебя обвинят в сочувствии евреям, нам плохо придется. Наконец они очутились в тепле и уюте своего дома. Какое счастье, что у них есть где укрыться! У Беаты перед глазами стояли дом с изуродованным фасадом, разбитыми стеклами и разбросанные по тротуару обломки и осколки. — Но ведь тебе жалко евреев, мама? — допрашивала Дафна, глядя на нее широко раскрытыми глазами. — Да, но об этом опасно говорить вслух, — откровенно призналась Беата. — Взгляни, что происходит. Люди обозлены и сбиты с толку. Они сами не знают, что делают. Лучше держаться в стороне, и я хочу, чтобы ты об этом помнила. Мать строго взглянула на девочку, и та послушно кивнула: — Даю слово. Но все это было таким подлым. Жестоким. Неправильным. Ужасно родиться еврейкой. Потерять дом и родину. Какие-то люди увозят тебя и, возможно, отрывают от родителей. О таком и думать страшно. Дафна радовалась, что они с матерью в безопасности. Пусть рядом нет отца, но их хотя бы никто не тревожит. Вечером они почти не разговаривали, погруженные в невеселые мысли. Но, заглянув в комнату матери, Дафна растерялась: та стояла на коленях и молилась. Девочка окинула взглядом эту сцену, повернулась и тихо вышла. Может, мать молится за семью, о которой говорила сегодня? Скорее всего так оно и есть. Но Дафне и в голову не могло бы прийти, чем занималась ее мать на самом деле. Тем, чего она никогда не делала раньше. Тем, чего никогда не делали правоверные еврейки. Она читала кадиш — молитвы по мертвым. И одновременно молила Бога, чтобы они все еще были живы. Если же нет, кому-то ведь нужно отсидеть шиву по усопшим. Беата прочитала все оставшиеся в памяти молитвы и бессильно опустилась на колени рядом с кроватью, не вытирая слез. Ее родные закрыли перед ней двери и сердца, объявили ее мертвой. Но она все равно их любила. А теперь не осталось никого. Бригитта, Ульм, Хорст, папа… Люди, среди которых она выросла. В эту ночь Беата сидела шиву, как когда-то они сидели шиву по ней. Глава 13 В самом начале декабря Беата посетила мать-настоятельницу и попросила разрешения повидаться с дочерью по важному делу. Та мягко ответила, что придется немного подождать: в последние дни монахини очень заняты. У них действительно было немало забот и проблем. Но настоятельница все же записала Беату на пятнадцатое декабря, надеясь, что к тому времени положение немного выправится. Все это время Беата не находила себе места. Сама не зная почему, она чувствовала настоятельную потребность встретиться с Амадеей и рассказать ей о случившемся. Хотя репрессии пока непосредственно не коснулись их, трудно сказать, что будет дальше. Дочь должна знать правду. У нее есть на это право. Беата и с Дафной поговорила бы, но та слишком молода, чтобы обременять ее столь мрачными тайнами, которые к тому же могут стоить ей жизни. Девочке еще нет и четырнадцати, пусть живет спокойно. Амадея же, как считала Беата, в безопасности, к тому же мать прислушивалась к ее советам. Она не хотела принимать решения одна, да еще в состоянии паники и страха. Возможно, им стоит перебраться в Швейцарию. Но Цуберы давно в могиле, а больше им не к кому обратиться. Придется снять там жилье, а свой дом здесь бросить. У Беаты не было причин бояться, и все же она боялась. Смертельно боялась. Амадея почувствовала это сразу. С первого взгляда. Как только Беата вошла. Мать приехала одна: очевидно, Дафна была в школе. Беата не хотела лишать девочку возможности увидеть сестру, но у нее просто не было выхода. Беата сознавала, что пока нет никаких причин для паники. Ведь они немцы! Она католичка. Никто не знает о ее происхождении. Никто не тревожил ее. И все же былая уверенность улетучилась. Отец, должно быть, тоже считал, что он в безопасности. Беата не знала, с чего начать. — Мир вам, — тихо приветствовала Амадея, улыбаясь матери. Дела в монастыре тоже были невеселыми. Сестра Тереза Бенедикта во Христе, бывшая Эдит Штайн, три дня назад покинула их, перебравшись в голландский монастырь. Друг перевез через границу Эдит и ее сестру Розу, которая тоже собиралась в монастырь. Эдит не хотела подвергать опасности других монахинь и потому попросила мать-настоятельницу отослать ее, чтобы нацисты не разгромили монастырь. Все монахини плакали и ежедневно молились за нее. Монастырь, казалось, разом опустел без этой приветливой монахини. — Мама, как ты себя чувствуешь? И где Дафна? — В школе. Я специально приехала одна, — торопливо начала Беата, зная, как мало у них времени и как много она должна рассказать. — Амадея, мою семью выслали. — Какую семью? — удивилась Амадея, касаясь пальцами пальцев матери. — Ты говоришь о семье бабушки? — Выслали моего отца, сестру, обоих братьев, невесток и детей, — всхлипнула Беата. Слезы покатились по ее щекам, и она торопливо их смахнула. — Мне очень жаль, — недоуменно пробормотала Амадея. — Но почему? Беата глубоко вздохнула и очертя голову ринулась вперед: — Они евреи. Или были евреями. Сейчас, возможно, уже никого из них не осталось в живых. — Я тоже еврейка. Родилась в еврейской семье. Перешла в католичество, чтобы выйти замуж за твоего отца. — Я этого не знала. — Удивленная Амадея сочувственно смотрела на мать. Она не казалась испуганной и, похоже, вовсе не понимала, что это может означать для нее, для Беаты и Дафны. — Я тебе не говорила. Мы с папой считали, что это не имеет никакого значения. Но сейчас все по-другому. Это важно. Очень важно. Может, я боялась… или стыдилась признаться, кто знает? Пока что все тихо, нас никто не тревожил, а по документам я арийка и католичка. Впрочем, у меня и документов-то практически нет, если не считать удостоверения личности, полученного после смерти Антуана. А в твоем свидетельстве о рождении сказано, что ты родилась отчеты де Валлеран, католического вероисповедания. В нашем брачном свидетельстве я тоже значусь католичкой. Но все же где-то есть записи о моем происхождении. Правда, отец всем сказал, что я умерла, и записал мое имя в поминальной книге. Та Беата, которой я когда-то была, перестала существовать. Я родилась заново, когда вышла за твоего отца; я стала христианкой и католичкой. Но весь ужас в том, что для нацистов ты и Дафна — наполовину еврейки, а я — чистокровная еврейка. И если они узнают, ты будешь в опасности. Вот почему ты должна знать правду и в случае чего суметь защитить себя. «И других», — мгновенно пронеслось в голове Амадеи. Она вспомнила, что сделала Эдит Штайн ради спасения остальных. Но ведь все знали, что Эдит еврейка! А кому нужна она, Амадея? Кто обращает на нее внимание? Она ничего собой не представляет. И мать убеждена, что свидетельств их происхождения не осталось. Всех родственников либо уничтожили, либо выслали в лагерь. И все же хорошо, что она теперь знает правду. — Спасибо за то, что сказала. Но мне здесь не о чем беспокоиться, — тихо проговорила Амадея, глядя на мать и целуя ее пальцы, но тут же вспомнила слова Эдит Штайн о потенциальном риске для остальных. — А как насчет Дафны, мама? — Со мной она в безопасности. Дафна еще ребенок. Но Беата знала, что и детей безжалостно бросали в лагеря. Разница лишь в том, что те дети были евреями, а Дафна только наполовину еврейка. Но некоторый риск все же существовал. Однако пока никто не раскопал ее прошлого, все будет хорошо. Решение уехать в Швейцарию теперь казалось Беате поспешным и принятым в состоянии истерики. У них нет причин убегать. Но как жить в стране, зная, что нацисты делают с другими людьми? — Мама, сестра Тереза Бенедикта кое-что сказала нам перед отъездом. Представляешь, британцы организуют вывоз еврейских детей, прежде чем власти успевают заключить их в лагеря. Первый поезд был отправлен в начале декабря, но будут и другие. Этих детей отсылают в Англию, чтобы они могли переждать там это безумие. Но только детей до семнадцати лет. И немцы это позволяют. Вполне легальное предприятие, тем более что нацисты желают освободить Германию от евреев. Может, отослать и Дафну? Тогда она будет в безопасности, а потом ты сможешь привезти ее обратно. Но Беата не раздумывая покачала головой. Она не позволит увезти свою дочь! В этом нет необходимости. Кроме того, жизнь в Англии, среди незнакомых людей, тоже казалась Беате опасной. — Она не еврейка, Амадея. Только наполовину. И никто об этом не знает. Я не пошлю беззащитную девочку в чужую страну бог знает с кем, словно животное в вагоне для скота! Это слишком опасно. Она еще ребенок. — Как и остальные. Но ведь в Англии хорошие люди возьмут детей к себе и позаботятся о них, — возразила Амадея. Ей эта возможность казалась идеальной. Но Беата, очевидно, была иного мнения. — Этого нам знать не дано. Ее могут изнасиловать, убить… да мало ли что может случиться в чужой стране? Что, если дети попадут в недобрые руки? — Они уже в недобрых руках, ты сама это знаешь, — вздохнула Амадея. Но может, мать и права. Сейчас им ничто не угрожает, и еще есть время посмотреть, как пойдут дела. Они смогут отослать Дафну позже, если возникнет такая необходимость. А сейчас, пожалуй, лучше сидеть тихо, вести себя скромно, дожидаясь, пока утихнет буря. Рано или поздно должен же всему этому прийти конец! — Не знаю, — встревоженно пробормотала Беата. Да и кто сейчас знает, что хорошо, а что плохо? Германия залита кровью, но пока это не их кровь. Беата всего лишь хотела предостеречь Амадею, чтобы та была готова ко всему. Правда, пока она в монастыре, нацисты до нее не доберутся. Эдит Штайн — дело другое. Она не только еврейка, но и известная радикалка — словом, именно из тех людей, на которых охотятся нацисты. Из числа смутьянов. Амадея не такая. Женщины молча посмотрели друг на друга. Вошедшая монахиня знаком показала Амадее, что время истекло. — Мама, мне пора. Пройдут месяцы, прежде чем они снова смогут увидеться. — Не пиши Дафне, что я у тебя была. Ее это ужасно расстроит, но я не хотела, чтобы она знала. — Я понимаю, — кивнула Амадея, целуя на прощание пальцы матери. Она выглядела сейчас значительно старше своих двадцати одного года. За три с половиной года в монастыре Амадея стала совсем взрослой. — Я люблю тебя, мама. Береги себя. И пожалуйста, не делай глупостей. Я очень тебя люблю. — Я тебя тоже, дорогая, — печально улыбнулась мать. — Жаль, что тебя нет с нами. — Я счастлива здесь, — проговорила Амадея, но у нее сжалось сердце. Временами она тосковала по родным, хотя по-прежнему не разуверилась в своем призвании. Через четыре с половиной года она примет постриг, в этом у нее не было сомнений. — С Рождеством, мама, — тихо сказала она вслед матери. — И тебя тоже, — ответила мать, покидая крохотную келью, разделенную стеной с частой решеткой. Амадея поспешила в сад. Когда пришло время для покаяния, она долго думала о сказанном матерью. Ей еще о многом предстояло поразмыслить. Но одно Амадея знала твердо: она должна поговорить с настоятельницей. Сразу же после обеда она нашла мать-настоятельницу в кабинете, за письменным столом, погруженную вдела. Амадея нерешительно замерла на пороге. Как выяснилось позже, матушка писала настоятельнице монастыря в Голландии, куда уехала сестра Тереза Бенедикта, благодаря за помощь в минуту нужды. — Да, сестра? Что-то случилось? — Мир с вами, матушка. Я могу войти? Настоятельница знаком велела ей сесть. — Надеюсь, твоя мать здорова? Мудрые старые глаза видели все. Даже то, что молодая монахиня чем-то взволнована и расстроена. — Да, спасибо, матушка. — Амадея закрыла за собой дверь. — Но мне нужно что-то сказать вам. Уходя в монастырь, я этого не знала. Настоятельница молча ждала, почувствовав, что речь пойдет о серьезных вещах. — Мне ничего не было известно о происхождении моей матери. Сегодня она призналась, что перешла в католичество перед тем, как выйти замуж за моего отца. Она еврейка. Членов ее семьи выслали после «хрустальной ночи». Я никогда не встречалась с ними, потому что они отреклись от мамы, когда она познакомилась с отцом, и больше ее не видели. Правда, бабушка последние два года перед смертью навещала нас, но дед даже не допустил маму к ее смертному одру. Он объявил ее мертвой. — Девушка перевела дыхание и тихо продолжала: — Мама говорит, что никакие ее документы не сохранились. Она не регистрировалась, не имеет паспорта. Мои родители три года жили в Швейцарии, прежде чем переехать сюда. В брачном свидетельстве и в моей метрике указано, что моя мать католичка. Но на самом деле я наполовину еврейка, хотя и не знала этого раньше. И я боюсь, что, оставаясь здесь, я подвергаю остальных опасности. Ведь Тереза Бенедикта уехала именно поэтому. — Похоже, никакого риска здесь нет, дитя мое. Судя по тому, что ты сказала, о твоей матери ничего не известно. Или она хочет зарегистрироваться в полиции как еврейка? Амадея покачала головой: — Нет, она ведет спокойную, уединенную жизнь и вряд ли кто-то ею заинтересуется. Амадея понимала, что скрывать свое происхождение нечестно, но ведь сейчас на карту была поставлена жизнь трех человек, а может, и всех монахинь. И мать-настоятельница, похоже, ее не осуждала. — Положение сестры Терезы Бенедикты было совершенно иным. Все знали, что она еврейка. К тому же до того, как прийти к нам, она читала лекции и открыто выступала против нацистов. В отличие от тебя она, прежде чем стать монахиней, привлекла к себе внимание властей. Ты же — молодая девушка, выросшая в католической вере, и, если нам повезет, никто не узнает правду о твоей матери. Если она останется в тени, может, все и обойдется. Если же что-то изменится, уверена, она даст тебе знать, и мы успеем что-нибудь предпринять. В истории с сестрой Терезой Бенедиктой мне не нравится именно паника, поднявшаяся в связи с ее отъездом. В твоем случае причин для тревоги нет. Ты пришла сюда невинной молодой девушкой, а не взрослой женщиной, известной всей стране. В ее случае самым благоразумным было уехать. В твоем — остаться. Конечно, если ты хочешь остаться. Она вопросительно взглянула на девушку, и та облегченно улыбнулась: — Разумеется. Но я боялась, что вы захотите, чтобы я ушла. И я во всем соглашусь с вами. Если настоятельница потребует уйти, это будет еще одной жертвой Амадеи ради блага остальных. Она станет отверженной ради них, и это будет ее «малым вкладом». «Малым вкладом» святой Терезы было самоотречение во имя Господа. — Я не хочу, чтобы ты уходила. И, сестра… — настоятельница строго, как мать на напроказившего ребенка, взглянула на послушницу, — очень важно, чтобы ты ни с кем это не обсуждала. Ни с кем. Пусть все останется между нами. Кстати, ты знаешь, что случилось с родными твоей матери? Она что-нибудь слышала? — Кажется, их сослали в Дахау. Мать-настоятельница молча поджала губы. Как и все монахини, она осуждала насилие. — Пожалуйста, передай ей мои соболезнования. Только осторожно, обиняками. Аманда благодарно кивнула. — Матушка, я не хочу покидать монастырь. Я должна принять постриг. — Примешь, если на то будет воля Божья. Обе знали, что до этого еще четыре с половиной года. Молодой монахине это казалось вечностью. Но она была исполнена решимости сделаться невестой Христовой, и ничто не могло этому помешать. За последние полчаса они преодолели огромное препятствие. Мать-настоятельница права, у Эдит Штайн абсолютно иные обстоятельства. Здесь же почти нет риска. — Спасибо, матушка, — Снова поблагодарила Амадея перед уходом. Настоятельница долго сидела за столом, задумчиво глядя в пространство. Интересно, сколько еще подобных тайн кроется за монастырскими стенами? Возможно, есть и такие, о которых не подозревает не только она, но и сами монахини. Но лучше этого не знать. Остаток дня Амадея летала как на крыльях, хотя ее беспокойство о матери и сестре не проходило. Но ей так хотелось надеяться, что правда о происхождении матери никогда не выйдет наружу! В эту ночь Амадея молилась о родных, которых скорее всего уже не было в живых, родных, которых она никогда не видела. Так вот почему мать время от времени брала ее в синагогу! Амадея почти забыла об этом, но сейчас поняла, что для матери это были встречи со своим прошлым. А с тех пор как к ним стала приходить бабушка, походы в синагогу прекратились. Глава 14 Преследования евреев продолжались весь следующий год. В январе тридцать девятого Гитлер произнес речь, заклеймившую всех евреев. Теперь он уже не скрывал ненависти к ним и поклялся очистить страну от нечистых иноверцев. В феврале им было приказано сдать все золото и серебро. В апреле их выселили из домов и квартир и вынудили занять жилье в определенных районах, населенных только евреями, запретив жить рядом с арийцами. Это заставило евреев попытаться эмигрировать из страны, что было отнюдь не легко. Во многих случаях страны, куда они хотели перебраться, отказывались их принимать. Требовалось иметь за границей родственников и поручителей или разрешение на работу и от Германии, и от тех стран, куда они собирались выехать. Такие сложности приводили к тому, что чаще всего им отказывали. Кроме того, нужны были деньги, чтобы оплатить разрешения и проезд, а деньги у евреев отобрали. Очень немногим удавалось добиться успеха. Многие немецкие евреи надеялись, что буря стихнет и все будет по-прежнему. Да и трудно было поверить тому, что творилось вокруг. Слишком несправедливым и неразумным им это казалось, ведь они тоже немцы! И оставшиеся в Германии евреи вопреки очевидности продолжали думать, что ничего плохого с ними не случится. Однако слишком много евреев было сослано в лагеря, а доходившие оттуда слухи были более чем тревожными. Люди умирали от издевательств, болезней, голода, непосильного труда. Некоторые просто исчезали. Наиболее дальновидные из остававшихся пока на свободе запаниковали. Но покинуть Германию было почти невозможно. Зато весь год исправно функционировал детский поезд, продолжавший забирать детей и отвозить их в Англию. Предприятие было организовано британцами, и особую роль в нем играли квакеры, вывозившие детей из Германии, Австрии и Чехии. И только немногие из этих детей были христианами. В основном переправляли евреев. Британцы соглашались принять их без паспортов, ограничив возрастную планку семнадцатью годами, чтобы не отнимать рабочие места у английских граждан. Нацисты позволяли им уезжать лишь при условии полного отсутствия ценностей. С собой разрешалось брать только маленький чемоданчик с вещами первой необходимости. При расставании с родителями разыгрывались душераздирающие сцены, но взрослых несколько утешало сознание того, что дети будут в безопасности и смогут избежать участи, на которую их обрекли нацисты. Родители убеждали детей, что вскоре смогут к ним присоединиться. И те и другие искренне надеялись, что это окажется правдой. Некоторые родители умоляли детей найти им в Англии поручителей и работу, чем возлагали непосильное бремя на детские плечи. Бедняги понимали, что вряд ли смогут помочь, и при этом сознавали, что на карту ставится жизнь родителей. И все же каким-то чудом некоторым, хотя и очень немногим, удавалось выполнить поручение. Англичане брали детей в свои семьи иногда целыми группами и обещали воспитывать их, пока ситуация не улучшится и евреи не смогут вернуться в свои дома. Среди прибывших, которых англичане называли «киндер», то есть дети, были даже младенцы. В поразительном порыве великодушия один из Ротшильдов взял на свое попечение двадцать восемь человек и поселил в специально купленном для них доме. Остальные, разумеется, не могли проявить такую же широту, но британцы делали все, чтобы приютить маленьких беженцев и позаботиться о них. Тех же, кто не смог найти приемных родителей, помещали в лагеря и бараки, но пеклись о них столь же трогательно. С фронтов приходили безрадостные вести. Некоторые просачивались и в монастырь, в основном через письма родных. В марте нацисты оккупировали Чехословакию, а к лету намеревались перейти польскую границу. Амадея во второй раз дала временные обеты. Вскоре после этого ее навестили мать и Дафна. Пока что ими никто не интересовался и не требовал документов, и Амадея облегченно вздохнула. Четырнадцатилетняя Дафна до сих пор не подозревала о семейной тайне. Беата показалась Амадее в этот раз более спокойной, однако она сказала, что атмосфера в городе продолжает быть напряженной. Евреи, даже имеющие хорошие профессии, остались без работы, многие сосланы в концлагеря. Отток евреев из городов в лагеря стал безостановочным. Многих в ожидании отправки загоняли в гетто. К этому времени мать уже и сама услышали о детском поезде и самоотверженной работе добровольцев. Но она по-прежнему и слышать не желала о том, чтобы отослать Дафну, твердя, что на это нет причин. В присутствии Дафны они не могли это обсуждать и только превозносили британцев за их великодушие. Две школьные подруги Дафны уже уехали в Англию, и она слышала, что к ним в скором времени присоединятся еще несколько. Пока что они ждали разрешения. Дафна считала, что девочкам грустно расставаться с родителями. Но все понимали, что оставаться было для них просто гибельным. Беату радовало, что ее старшая дочь выглядит здоровой и энергичной. Очевидно, монастырская жизнь нравилась ей, и только это заставляло Беату примириться с выбором дочери. Но как всегда, время визита истекло слишком быстро. Перед уходом Беата сообщила, что виделась с Добиньи и что те здоровы. Через две недели после их свидания нацистская Германия оккупировала Польшу, и в тот же день для немецких евреев был введен комендантский час. Им предписывалось быть дома к девяти часам вечера. Зимой это время сокращалось еще на один час. Двумя днями позже Франция и Англия вступили в войну с Германией. Утром от станции отошел последний поезд с детьми. Между воюющими странами были прерваны все отношения. За девять месяцев и два дня работы было спасено десять тысяч детей, что казалось настоящим чудом. Пока последние дети покидали Европу, поляки героически, но безуспешно сопротивлялись нашествию. Через четыре недели Польша капитулировала. История боев за Варшаву вызвала слезы на глазах Беаты. Еще через месяц евреям было приказано убраться из Вены, а все польские евреи от четырнадцати до шестидесяти лет были посланы на принудительные работы. Ужасы продолжались, и не было им конца. Учитывая все происходящее, как и то, что Германия находилась в состоянии войны, Рождество выдалось невеселым. Не стал исключением и монастырь, несмотря на ободряющие письма из Голландии, от сестры Терезы Бенедикты. Она писала, что скучает по своим кельнским сестрам и ежедневно за них молится. В апреле сорокового Амадее исполнилось двадцать три, и мать с сестрой приехали ее навестить. Дафне было уже почти пятнадцать лет. Амадея не могла поверить собственным глазам. Девочка стала настоящей красавицей, точной копией матери в том же возрасте. Амадея тепло распрощалась с родными, немного успокоенная тем, что у них пока все благополучно. Но неделю спустя, к всеобщему ужасу, нацисты оккупировали Данию и Норвегию. В мае была завоевана Голландия, чего никто не ожидал. Теперь сестре Терезе Бенедикте вновь грозила опасность. За обедом сестры только об этом и говорили. Все были в панике. Узнать что-то подробнее было невозможно — письма перестали приходить. Гитлер захватил почти всю Европу. В июне пала Франция. К тому времени Амадея снова дала обеты. До пострига и окончательного вступления в орден оставалось три года. Но Амадея и без того чувствовала себя навеки связанной с орденом. Иной жизни она себе и представить не могла. Она уже прожила в монастыре пять лет и собиралась остаться здесь до конца своих дней. В октябре немцы вошли в Румынию, ставшую союзницей Германии. В ноябре были наглухо перекрыты входы и выходы в краковское гетто, насчитывавшее семьдесят тысяч, и варшавское, содержавшее четыреста тысяч евреев. Происходящее казалось страшным сном. Но, несмотря на все ужасные события и стремление нацистов уничтожить евреев во всех слоях общества, Беата при встрече успокоила Амадею, сказав, что пока у нее проблем нет. Никто ее не допрашивал. Нигде не всплывали документы, которые могли бы ее обличить. О ее существовании попросту забыли или вообще не знали. Никому не было дела до состоятельной вдовы, живущей уединенно и замкнуто. Амадея снова облегченно вздохнула, узнав, что у матери все в порядке. Но весной сорок первого, после шестнадцатого дня рождения Дафны и двадцать четвертого — Амадеи, Беата увидела в банке женщину, чье лицо показалось ей смутно знакомым. Они стояли у разных окошек, и сколько Беата ни всматривалась в женщину, она так и не вспомнила, кто это. В этот раз Беата снимала со счета значительную сумму. Она делала это редко, но после приснившегося недавно сна решила, что это неплохая идея. Предварительно она посоветовалась с Жераром Добиньи, и тот с ней согласился. Беата хотела оставить деньги у него на тот случай, если с ней вдруг что-то случится. Тогда Жерар должен был передать деньги девочкам. Жерар не понимал, почему Беата не может оставить деньги в банке, но она всегда казалась ему чересчур нервной, особенно после смерти Антуана, и он был готов на все, чтобы успокоить ее и помочь вдове старого друга. Ион, и Вероника прекрасно понимали, что бедняжка так и не оправилась от удара. Пролетевшие годы оставили на ней свой грустный отпечаток, и в свои сорок шесть она выглядела на десять лет старше. После посещения банка Беата собиралась сразу же поехать к Добиньи, чтобы отдать деньги на хранение Жерару. Не такая уж большая сумма, но и она поможет девочкам продержаться. Беата даже сочла нужным написать об этом Амадее. Она сообщила дочери, что, если вдруг с ней что-то произойдет, у Жерара Добиньи будут находиться для них с Дафной деньги. Получив это письмо, Амадея тяжело вздохнула. Сердце сжалось от нехорошего предчувствия, но она тут же вспомнила, что мать вечно беспокоилась о том, что будет с ними, если она заболеет или, не дай Бог, умрет. Теперь же, в обстановке репрессий и страха, мать еще больше нервничала и тревожилась, и ее легко можно было понять. Женщина, на которую обратила внимание Беата в банке, закончила свои дела одновременно с ней, и обе направились к двери. — Фрейлейн Витгенштейн! — неожиданно воскликнула женщина, и Беата едва не упала в обморок. Чувствуя, как подгибаются колени, она тем не менее спокойно вышла на улицу. Нужно как можно скорее ускользнуть от этой особы и взять такси! Сделав вид, что не слышит, Беата шагнула к обочине и подняла руку. Но женщина встала перед ней, широко улыбаясь. И тогда Беата вспомнила. Только теперь она поняла, кто узнал ее, несмотря на разрушительную работу времени. Эта чешка служила горничной в доме ее родителей именно тогда, когда Беата уходила из дома. — Я знала, что это вы! — торжествующе объявила женщина. — Сначала мне показалось, что это призрак! Ведь ваш отец сказал, что вы умерли в Швейцарии. — Простите… я понятия не имею… я… Беата отчаянно пыталась сделать вид, что произошла ошибка. Но женщина явно не собиралась отступать. — Не понимаю, о чем вы, — холодно бросила Беата, дрожа от ужаса при мысли о том, что кто-то может услышать ее девичью фамилию. Еврейскую фамилию. Нужно немедленно покончить с этой сценой, иначе ее уличат и сошлют в лагерь. — Вы не помните меня? Я Мина… работала у ваших родителей. Да… она, кажется, вышла замуж за водителя отца почти перед самым отъездом Беаты. Воспоминания нахлынули на нее вместе с волной страха. Слишком хорошо знала Беата, чем может кончиться эта встреча. — Извините… — учтиво улыбнулась она, лихорадочно соображая, что теперь делать. К счастью, рядом остановилось такси. — Я знаю, кто вы, — упрямо повторила Мина, но Беата уже скользнула в машину и отвернулась. Оставалось только надеяться, что Мина поверит в случайное сходство, скоро забудет о встрече и вся эта история закончится ничем. В конце концов, у нее нет причин преследовать Беату, она всего лишь пыталась возобновить старое знакомство. Когда-то эта милая девушка была безумно влюблена в водителя. Они поженились незадолго до ухода Беаты из дома, девушка к тому времени уже была беременна. И сейчас она просто обрадовалась встрече, тем более что отец убедил слуг в смерти Беаты. Может, поэтому Мина так настойчиво пыталась возобновить старое знакомство. Но Беата не могла позволить, чтобы в ней узнали одного из членов семьи Витгенштейн, уж лучше пусть бывшая горничная сочтет ее грубиянкой. Однако все эти доводы действовали плохо. Беата обнаружила, что ее трясет, как в простудном ознобе. Пусть это всего лишь одна из тех случайных встреч, которые ничего не означают. Но как страшно слышать из чужих уст свою девичью фамилию! Хоть бы эта Мина оставила ее в покое! Но от Беаты теперь уже ничего не зависело. Страшное мгновение миновало, она ни в чем не созналась и к тому же ухитрялась оставаться внешне спокойной, хотя в душе изнемогала от страха. Постепенно Беата успокоилась и, заставив себя выбросить неприятное происшествие из головы, назвала водителю адрес замка Добиньи. Им удалось сохранить свое поместье, несмотря на войну с Францией. К счастью, у Жерара с Вероникой хватило предусмотрительности принять немецкое гражданство, хотя Беата знала, что они втайне осуждают политику нацистов по отношению к евреям. Жерар не спрашивал, почему Беата решила оставить деньги у него, посчитав это ее чудачеством, впрочем, вполне понятным. В это страшное время мир казался неустойчивым. Все рушилось. Вероятно, она опасается, что банки разорятся. Это единственное, чем можно было объяснить размеры суммы, которую привезла Беата. Она дала Жерару конверт, в котором лежали марки на сумму, эквивалентную двадцати тысячам долларов, и сказала, что, если с ней что-то случится, это поможет девочкам продержаться, пока они не смогут получить остальное. Жерар заверил, что сделает все, а пока положит деньги в сейф. Вероники не было дома, так что им пришлось пить чай вдвоем. Конюшни все еще были в прекрасном состоянии, хотя теперь в них было меньше лошадей, чем при жизни Антуана. Жерар так и не нашел ему достойной замены. Они немного поговорили о прежних временах, а потом Жерар вызвал такси и попросил отвезти Беату в город. Дафна уже была дома. Она увлеченно рассказывала о своем новом поклоннике, с которым познакомилась в школе. Его отец, военный, служил в Австрии, и Дафна уверяла, что мальчик очень красив. Глаза девочки возбужденно блестели, и Беата невольно рассмеялась. Они уселись за стол, и Дафна призналась, что хотела бы поскорее увидеть Амадею. Они давно не ездили к ней, но из писем знали, что она собирается дать временные обеты в четвертый раз. Дафна уже смирилась с выбором сестры. Но Беата по-прежнему надеялась, что дочь все-таки передумает. До пострига оставалось два года. Шла весна сорок первого. На следующей неделе Беата снова отправилась в банк, чтобы взять деньги на текущие расходы. Она собиралась купить ткани на летние платья для Дафны, а сейчас было легче заплатить наличными, чем выписывать чеки, хотя теперь делать покупки Беате стало труднее. Все магазины, в которых она привыкла покупать ткани, принадлежали евреям и теперь были закрыты. Стоя у окошка, она думала о том, что ей понадобится в первую очередь, когда кассир неожиданно вернул чек. — Прошу прощения, фрау, — холодно бросил он, — но чек невозможно обналичить. Беата решила, что произошла ошибка. — Простите, почему? У меня на счету более чем достаточно средств, чтобы покрыть расходы по чеку, — улыбнулась Беата и попросила проверить еще раз. Но кассир покачал головой, сказав, что все верно и никакой ошибки быть не может. Директор банка лично проставил необходимые индексы, и кассир не собирался их оспаривать. — Вас счет закрыт, — сухо пояснил он. — Вздор! Этого быть не может! — раздраженно воскликнула Беата и уже хотела было попросить вызвать директора, но, встретившись с молодым человеком взглядом, осеклась. — Кем? — Третьим рейхом, — коротко ответил кассир. Беата уставилась на него, открыла рот, но ничего не сказала. Просто положила чек в сумочку, повернулась и поспешно вышла. Она поняла, что все это значит. Кто-то донес на нее. Мина! Мина, больше некому. Бывшая горничная родителей не сочла за труд пойти к властям. А может, кто-то услышал, как она называла Беату «фрейлейн Витгенштейн», и решил выслужиться. Однако как бы там ни было, ее счет закрыт, потому что отныне всем известно о ее происхождении. Иной причины закрывать ее счет просто быть не может. И знала это только Мина, хотя Беата и сделала вид, будто незнакома с ней. Беата взяла такси и уже через пять минут была дома. Она не могла решить, что делать: остаться и ждать, что будет, или немедленно уехать. Но куда?! Она подумала о Добиньи, но не захотела подвергать друзей опасности, как бы ни сочувствовали они евреям. Одно дело — жалеть людей, другое — прятать. Но возможно, они с Дафной смогут провести у Добиньи ночь, и те посоветуют, что им делать. У Беаты не было паспорта, и она вполне сознавала, что они с Дафной ни за что не смогут перейти границу Кроме того, у нее не было денег, если не считать тех, что хранились в сейфе Добиньи, а их Беата пока брать не хотела: позже они могут понадобиться девочкам. Пытаясь справиться с паникой, она вытащила два чемодана и стала собираться. В один положила свою одежду и драгоценности, в другой стала бросать вещи дочери. В это время из школы вернулась Дафна и, увидев лицо матери, сразу поняла: случилось нечто ужасное. — Мама, что ты делаешь? — испуганно спросила она. Девочка никогда еще не видела мать такой. Сейчас ее лицо превратилось в страшную маску. Беата всегда боялась, что этот день настанет. И сейчас ее худшие опасения сбывались. — Мы уезжаем. Возьми с собой ровно столько, чтобы поместилось в одном чемодане, — бросила она, продолжая трясущимися руками складывать вещи. — Почему? Что случилось? Мама, пожалуйста… Дафна, сама не зная почему, заплакала. Мать обернулась. В ее глазах светилась вековая скорбь. — Я родилась в еврейской семье. И крестилась, чтобы выйти за твоего отца. Об этом никто не знал. Все эти годы я скрывала это. Ты же знаешь, что нацисты делали с евреями. На прошлой неделе я встретила в банке женщину, которая меня узнала. Она громко назвала мою девичью фамилию. Сегодня, когда я пришла в банк, оказалось, что мой счет закрыт. Нужно уходить. Они непременно меня арестуют. — О, мама… они не могут… — ахнула Дафна. — Они могут все. Скорее. Собирайся. Надо немедленно уйти, — бормотала Беата с таким отчаянием, что Дафна попятилась, все еще не в силах осознать происходящее. — Но куда мы пойдем? — Она вытерла глаза, стараясь держаться храбро. — Не знаю. Я еще не придумала. Может, Добиньи разрешат нам провести одну ночь у них. Потом решим, что делать дальше. — А монастырь? Что, если мы отправимся в монастырь? — прошептала Дафна, принимаясь бросать в чемодан первые попавшиеся вещи. Все происходящее казалось ей кошмаром наяву. Для шестнадцатилетней девочки Дафна была слишком оторвана от мира, и теперь она никак не могла осознать, что творится. Они вот-вот покинут родной дом, и, возможно, навсегда. Где они будут жить? Другого дома Дафна не знала. — Я не хочу подвергать опасности Амадею или монахинь, — сдержанно пояснила Беата. — А она знает? О тебе. — Я рассказала ей после «хрустальной ночи». Тогда они выслали моих родных, и я решила, что ей следует знать. — А почему скрыла от меня? — Посчитала, что ты слишком молода. Тогда тебе было только тринадцать… — начала Беата. В дверь громко постучали. Мать и дочь в ужасе переглянулись, и Беата с неожиданной решимостью взглянула в глаза дочери. — Я люблю тебя. Помни это. Самое главное в жизни — любовь. Что бы ни случилось, мы есть друг у друга. Она хотела предложить дочери спрятаться, но что будет делать девочка, оставшись одна? В дверь снова заколотили. Дафна заплакала в голос. Беата, стараясь взять себя в руки, спустилась вниз. На крыльце стояли два солдата и офицер СС. Сбывались ее худшие страхи. Теперь она поняла, что сделала ошибку, не велев Дафне спрятаться. Поздно. Девочка стояла в дверях спальни, наблюдая за ними. — Вы арестованы, — проскрежетал офицер. — Обе. Как еврейки. Ваш банк сообщил о вас властям. Идите за нами. Беату затрясло. Дафна пронзительно завопила. — Не смей! — прикрикнула на нее Беата. — Все будет хорошо. И, повернувшись к офицеру, спросила: — Что мы можем взять с собой? — По одному чемодану в руки. Вас высылают. Вещи уже были собраны, и Беата велела Дафне принести чемоданы. Девочка в панике уставилась на мать, и та обняла ее. — Придется делать, как они приказали. Будь сильной. Помни, что я тебе сказала. Я люблю тебя. Мы вместе. — Мама, я так боюсь! — Быстрее! — приказал офицер, и уже через несколько минут женщины вышли из дома навстречу неведомой судьбе. Глава 15 Двумя днями позже в кармелитский монастырь приехал настоятель прихода, к которому принадлежала Беата, и попросил мать-настоятельницу о встрече. Сам он узнал все от горничной Беаты, прибежавшей к нему в слезах. Горничной не было дома, когда это случилось. Соседи рассказали ей обо всем, что видели. Священник решил известить Амадею. Он не знал, почему женщин арестовали, и, прежде чем ехать в монастырь, попытался потихоньку узнать по своим каналам, куда их поместили. Выяснилось, что их отвезли в пересыльный лагерь под Кельном. Обычно люди проводили там недели и даже месяцы, но именно в тот день в женский концлагерь Равенсбркж отправлялся эшелон с заключенными, и женщин посадили в один из вагонов. Они уже уехали. Мать-настоятельница молча выслушала речь священника, после чего подчеркнула необходимость сохранения тайны. Но сама она знала, что очень скоро новость разлетится как на крыльях. Среди прихожан многим известно, что шесть лет назад Амадея стала монахиней, а значит, за Амадеей в любую минуту могут прийти. Распрощавшись со священником, настоятельница после некоторых колебаний открыла ящик стола, вынула письмо, а затем набрала некий телефонный номер. Несколько месяцев назад Беата прислала ей письмо с именем и этим самым номером. Именно на такой случай, как этот. Не поддаваясь панике и не впадая в истерику, Беата старалась предвидеть худшее. И вот это худшее настало. Им и так достаточно долго везло. Правда, конец оказался ужасным. Повесив трубку, настоятельница склонила голову в безмолвной молитве и только потом послала за Амадеей. Девушка работала в саду. Счастливая и улыбающаяся, она предстала перед настоятельницей. — Вы хотели меня видеть, преподобная матушка? — спросила она, не понимая, зачем ее позвали, но на всякий случай поспешно оправляя одежду. — Сестра Тереза, садись, пожалуйста, — вздохнула настоятельница, моля Бога, чтобы помог ей найти нужные слова. А это было нелегко. — Как тебе известно, времена сейчас трудные. Для всех. И пути Господни неисповедимы. Нам просто нужно следовать за Ним, не ропща и не спрашивая, почему Он указал именно эту дорогу. Амадея встревожилась: — Я что-то сделала не так? — Вовсе нет, — покачала головой настоятельница, сжимая руку девушки. — У меня очень плохие новости. Кто-то донес на твою мать. Она и твоя сестра два дня назад были арестованы и вчера отправлены в Равенсбрюк. Это все, что мне известно. Когда их видели в последний раз, они были здоровы. Их не били. Но обе знали, что ждет родных Амадеи. Равенсбрюк был лагерем, где женщин морили голодом и непосильным трудом. Бедняги мерли как мухи. Из этого лагеря никто не возвращался. Амадея задохнулась. Рот ее широко раскрылся, но оттуда не вырвалось ни звука. — Мне очень жаль, но мы должны решить, как быть с тобой, — объявила настоятельница. — Тот, кто донес на твою мать, знает и о тебе. А если и не знает, найдется другой доносчик. Я не хочу подвергать тебя опасности. Амадея молча кивнула, мельком подумав об остальных. Но сейчас все ее мысли занимали мать и сестра. Каким ужасом это, должно быть, стало для них, как они испугались! Дафне всего шестнадцать. Она с самого рождения была ребенком Амадеи. По щекам девушки покатились безмолвные слезы. Она судорожно стиснула руки матери-настоятельницы. Та обошла стол и обняла девушку. Амадея судорожно зарыдала. Такого ужаса она не могла себе представить. — Они в руках Божьих, — прошептала настоятельница. — Все, что мы можем, — это молиться за них. — Я никогда больше их не увижу. О, матушка… мне этого не вынести… — рыдала девушка. — Многие и там выдерживают. Но обе знали, что смертность в лагере огромная, и никто не может знать, останутся ли Беата и Дафна в числе счастливиц. А ведь Дафна так красива! Одному Богу известно, что с ней сделают! Однако настоятельницу сейчас больше занимала Амадея. Она отвечает за девушку. Отослать ее в Голландию, как когда-то сестру Терезу Бенедикту, невозможно. Голландия оккупирована, и уже присутствие Эдит в монастыре было крайне опасно для других монахинь. Голландки не смогут принять к себе еще одну еврейку. Кроме того, у настоятельницы не было достаточных связей, чтобы переправить Амадею через границу. Именно поэтому она и позвонила по тому номеру. У нее не было выбора. Нужно было спасать девушку. Друг обещал прибыть через час. — Я хочу попросить тебя об очень большом одолжении. Понимаю, это трудно, но ты должна сделать это ради себя и ради нас, — грустно проговорила мать-настоятельница. — Иного выхода нет. Амадея все еще не оправилась от потрясения и вряд ли была способна что-то осознать, однако она кивнула и обратила на матушку печальный взгляд. — Я хочу попросить тебя уехать. На время, пока все не успокоится. Если ты останешься здесь, монастырь могут разгромить. Когда же все кончится и мир вновь станет нормальным, ты вернешься. Я это знаю. Я никогда, ни на минуту не сомневалась в твоем призвании. Поэтому и прошу тебя сейчас. Ты по-прежнему останешься одной из нас, даже если будешь жить среди чужих людей. Для тебя ничего не изменится. Через два месяца Амадея снова собиралась принести временные обеты. До пострига оставалось два года. Слова матери-настоятельницы стали для Амадеи еще одним ударом. Она потеряла мать и сестру, возможно, навеки, и вот теперь ее отсылают. И все же, несмотря на душевное смятение, она понимала, что это единственный правильный шаг. Жертва, которую она должна принести для них. Матушка верно сказала — иного выхода нет. Амадея кивнула. — Но куда я пойду? — с трудом произнесла она. Девушка не выходила за стены монастыря долгих шесть лет. Ей некуда идти. Негде приклонить голову. — Несколько месяцев назад твоя мать прислала мне письмо с именем и номером телефона друга. Я позвонила ему несколько минут назад. Он пообещал приехать через час. — Так скоро? Амадея и без расспросов знала, кто это. Единственный друг матери. Жерар Добиньи. Беата и Амадею успела предупредить, чтобы обращалась к нему, если что-то пойдет не так. Она даже сообщила, что у него лежат деньги для них с Дафной. Но как можно подвергать опасности этого человека? Она, словно зачумленная, несет гибель всем, кто до нее дотронется. — Я смогу попрощаться с остальными? Мать-настоятельница, поколебавшись, кивнула. Отказать было бы слишком жестоко по отношению и к Амадее, и к остальным. Она позвонила в колокольчик. Это было предупреждением сестрам, что случилось нечто важное и следует немедленно собраться в трапезной. Вскоре туда же пришли Амадея и мать-настоятельница. Амадея всматривалась в знакомые лица. Здесь были все монахини, с которыми она жила, работала и которых так любила. Молодые, старые, даже те, кто передвигался в инвалидных креслах. Амадее невыносимо было думать о том, что придется уйти. Но мать-настоятельница права. Выхода нет. Куда бы она ни пошла, в каком бы монастыре ни очутилась, его обитателям будут грозить смерть и высылка. Она обязана их покинуть. Но она вернется. Обязательно вернется. Только эта жизнь ей нужна. Здесь ее дом. Амадея точно знала, что рождена быть монахиней и служить Богу, какой бы путь Он для этого ни избрал. Мать-настоятельница ничего не объяснила собравшимся. Ничего не сказала. Им не стоит ничего знать, ибо знание опасно. Будет лучше, если обстоятельства ухода Амадеи останутся неизвестными им. Если придет полиция, они ничего не смогут объяснить. Самый факт ухода Амадеи оправдает их. За все ответит одна мать-настоятельница. Пусть наказывают ее, но остальных она спасет. Амадея прошла по рядам, обнимая и целуя каждую, тихо шепча: «Благослови тебя Бог, сестра». Больше она не обмолвилась ни словом. Но все понимали, что происходит, так же как в тот день, три года назад, когда уходила сестра Тереза Бенедикта. Прощание заняло всего с полчаса. Амадея не вернулась в келью, чтобы собрать вещи. Ей нечего было взять с собой. Она не принесла ничего и уйдет ни с чем. Ей предстояло вернуться в мир, который она больше не понимала. Которого не видела так долго. Мир, в котором у нее больше не было матери и сестры. Где у нее не существовало ни дома, ни собственности, ни друзей, ни родных. Остался только Жерар. Она вернулась в кабинет настоятельницы и стала ждать. Через полчаса прибыл расстроенный Жерар и, войдя в кабинет, осторожно обнял Амадею за плечи. — Мне так жаль, бедняжка, — прошептал он, сам еще будучи не в силах осознать случившееся. Однако Жерар понимал, что вряд ли Беата и Дафна долго проживут в условиях лагеря. Но девушке он ничего не сказал. — Что мне делать? — жалобно спросила Амадея. Жерар молча смотрел на нее. Он уже забыл, как она прекрасна, с годами же стала просто ослепительной красавицей. Даже в печали она была неотразима. От Амадеи словно исходило сияние, а глаза казались бездонными озерами. Казалось, в ней горел неугасимый огонь. Жерару она показалась святой, сошедшей с иконы. Было совершенно очевидно, что она переживает величайшую потерю в своей жизни и уход из монастыря для нее не меньшая трагедия, чем арест матери и сестры. Жерар не был уверен, что Амадея сможет приспособиться к окружающему миру. Настоятельница тоже не находила себе места от тревоги за девушку. Амадея растерянно смотрела на Жерара. — Об этом мы поговорим сегодня вечером, — тихо пообещал он. Им и в самом деле многое нужно было обсудить. Монахини открыли ворота монастыря, и машина Жерара въехала во двор. Он попросил Амадею лечь на пол и укрыться, чтобы никто не увидел, как она уезжает. Никто не должен заподозрить, что он вывозит из монастыря одну из монахинь. А если за ней придут, мать-настоятельница скажет, что она сбежала. Более подробных объяснений она давать не обязана. К тому же она и на самом деле не будет знать, куда увезли Амадею, хотя монахини будут постоянно молиться за нее, пока она не вернется. — Ты должна переодеться, — напомнила настоятельница. Амадея послушно отправилась в гардеробную, чувствуя себя так, словно вместе с одеждой с нее сдирают кожу. Каждый предмет одеяния стал неотъемлемой частью ее существа, и девушка несколько минут неподвижно простояла, глядя на стол, где была аккуратно сложена новая одежда: пальто, туфли, платье, маленькая уродливая шляпка и кое-что из нижнего белья. Все не по размеру, все какое-то мешковатое, неуклюжее. Но какая разница? Все это абсолютно не важно. Мать и Дафна высланы, и один Бог знает, что с ними, а сама Амадея покидает место, где нашла убежище шесть лет назад, где жила, работала и взрослела. Амадея натянула слишком короткое платье, влезла в жесткие туфли. Шесть лет она носила сандалии, и теперь туфли немилосердно жали. Только сейчас Амадея увидела, как похудела. В сутане это было совсем незаметно. И теперь, в убогом платье, с коротко подстриженными волосами, она казалась себе настоящим чудовищем и тосковала по простой элегантности своего привычного одеяния. Ей так хотелось снова надеть сутану… Сколько времени пройдет, прежде чем она сможет снова стать одной из сестер-кармелиток! Остается только молиться, чтобы этот день поскорее настал. Амадее страшно было идти в мир, от которого она отреклась шесть лет назад. Жерар, беспокойно оглядываясь, ждал ее у машины. Он стремился как можно скорее вернуться в замок. Он уже разговаривал о девочке с Вероникой, и та полностью поддержала мужа. Помочь Амадее — это было сейчас единственное, что они могли сделать для Беаты и Антуана, своих друзей, хотя такой поступок переходил границы любой дружбы. Но разве дело в этом? Важно иметь чистую совесть, что в существующих условиях было почти невозможным. К Жерару подошла мать-настоятельница и что-то тихо ему сказала. Тем временем Амадея скользнула в машину, улеглась сзади на полу, и Жерар накинул на нее попону, пахнувшую конюшней. Знакомый запах, будивший счастливые воспоминания… Прежде чем накрыться с головой, Амадея в последний раз взглянула на матушку. Женщины долго смотрели в глаза друг другу. — Благослови тебя Бог, дитя мое. Не беспокойся. Ты скоро будешь дома. Мы станем ждать тебя. — Благослови вас Господь, матушка. Я люблю вас… — Я тоже тебя люблю, — прошептала настоятельница. Жерар тяжело вздохнул, поблагодарил выглядевшую очень расстроенной монахиню, медленно выехал со двора и прямиком направился в замок, не повышая скорости, словно едет по обычным делам, но и не сводя глаз с зеркальца заднего обзора. Монахини на всякий случай дали ему корзину фруктов и овощей, чтобы в случае необходимости он смог объяснить свой визит в монастырь. Но никто его не преследовал. Да и кого может интересовать молодая монахиня? Даже если в монастырь нагрянет полиция, она ничего не добьется. Жерар надеялся, что об Амадее скоро забудут. Она не представляла никакой опасности. Впрочем, как и Беата с Дафной. Но гестапо не могло проигнорировать донос: наказание за служебные промахи было достаточно суровым. Однако если при аресте Беаты с дочерью властям доставались деньги и дом, Амадея не имела ничего, кроме поношенной одежды да четок, подаренных матерью-настоятельницей при расставании. Жерар въехал во двор замка и обогнул дом. Время было обеденное, и он никого не встретил. Пока обитатели замка были заняты едой, он проводил Амадею в супружескую спальню, где их ждала Вероника. Она обняла молодую монахиню, и обе разрыдались. Жерар вышел, тихо прикрыв дверь спальни. Он предупредил слуг, что у жены мигрень, и не велел ее беспокоить. Предстоял долгий разговор. Следовало выработать план действий. Но сначала необходимо было дать Амадее время хоть немного оправиться от шока. Бедняжка потеряла все. Мать. Сестру. Монастырь. Ту единственную жизнь, которую она знала на протяжении шести лет. Прошлое. Связь с детством. Она плакала так, что казалось, сердце ее вот-вот разорвется. Вероника Добиньи молча держала девушку в объятиях. Да и чем она могла ее утешить? Глава 16 В ту ночь Жерар и Вероника долго разговаривали с Амадеей. Почти до утра. Но прежде дождались, когда разойдутся слуги и в доме станет тихо. Только тогда Вероника спустилась в кухню, чтобы приготовить Амадее ужин. Но та не могла есть. Она шесть лет не прикасалась к мясу и теперь растерянно смотрела на яйца с сосисками, которые поставила перед ней Вероника. Кроме того, без монашеского платья Амадея чувствовала себя голой. И хотя она так и не сняла одежду, выданную ей в монастыре, дело было не в этом. Просто она никак не могла свыкнуться с тем, что мир в одночасье перевернулся. И одежда была только одной из ее проблем. Весь следующий день Жерар думал, что им делать, и, похоже, нашел ответ. Он посоветовался с женой, и та с ним согласилась. Амадея не может оставаться здесь до конца войны, но спрятать ее на время вполне возможно. В одной из башен замка находился небольшой, постоянно запертый на замок чуланчик, и Жерар был убежден, что там Амадею никто не найдет. По ночам она сможет спускаться в их комнаты, дышать свежим воздухом, но днем придется сидеть под замком. Удачно, что при чуланчике имелся крохотный туалет. — Но что они сделают с вами, если найдут меня? — Не найдут, — просто ответил Жерар. Другого плана у них пока не было, но они получали время на размышления. В ту ночь Амадея помылась в ванной Вероники и, впервые за много лет взглянув на себя в зеркало, испугалась. На нее смотрела взрослая, не слишком молодая женщина, с коротко остриженными светлыми волосами. Амадея сама стригла их каждый месяц: просто отхватывала ножницами кончики прядей, не заботясь о том, что они могут лечь неровно. Подобные мелочи ее не интересовали. Ни тогда, ни теперь. Вся ее жизнь принадлежала Иисусу, и сейчас ей пришлось принести в дар ему и сестрам собственную безопасность, чтобы спасти остальных. Правда, не меньшую жертву приносили и Добиньи. Вероника порылась в шкафах, чтобы найти для Амадеи одежду, и выбрала длинную синюю юбку, белую блузку и свитер. Размер у них был почти одинаковый, поэтому она отложила еще белье и красные босоножки. Амадея почувствовала себя настоящей грешницей: все это выглядело слишком красиво. Но она сказала себе, что выполняет обет покорности, поскольку так велела настоятельница, следовательно, ее дело — повиноваться и жить в миру, пока не настанет пора вернуться. Но на сердце все равно было тяжело. Жерар проводил ее наверх, по пути захватив вытащенный из другого чулана запасной матрац, и положил его на пол вместе с подушкой и одеялами. — Увидимся завтра, — улыбнулся он Амадее, затем закрыл и запер за собой дверь. Девушка легла на матрац и блаженно вытянулась. Как эти люди добры к ней! Остаток ночи она молилась за мать и сестру, да и день провела в молитвах, как привыкла в монастыре. Один раз пришел Жерар и принес ей еду и воду. Ночью он снова отпер дверь и провел Амадею в спальню, где она смогла привести себя в порядок и поужинать. Так продолжалось все лето. К сентябрю волосы Амадеи отросли до плеч. Теперь она была похожа на ту девушку, которая шесть лет назад пришла в монастырь. От матери и сестры вестей не было. Амадея знала, что иногда узникам позволяют послать открытку, известить родных, что они живы, но Жерар несколько раз справлялся в монастыре, и настоятельница каждый раз отвечала, что для Амадеи ничего нет. К счастью, оказалось, что власти ее не ищут. Амадея просто исчезла, растворилась в большом мире. Летом Германия начала войну с Россией. В оккупированных странах продолжались массовые убийства евреев, строились и открывались новые концлагеря. Во время одной из ночных бесед Жерар сказал, что в сентябре немецким евреям было приказано носить на рукавах ленты с желтыми звездами. Вскоре началась их массовая депортация в концлагеря. К этому времени Амадея пробыла в добровольном заточении уже пять месяцев, и пока здесь все было спокойно. Посторонние ни о чем не догадывались. Жерар и Вероника не заговаривали о ее уходе, хотя и знали, чем грозит им разоблачение. Амадея не раз предлагала освободить их от своего присутствия, но они настаивали, чтобы все оставалось по-прежнему. Не имея собственных детей, они шли на риск ради Амадеи в память о ее родителях. Так продолжалось еще несколько месяцев. Амадея была потрясена, когда однажды ночью Жерар, открыв дверь чуланчика, сообщил о нападении японцев на Перл-Харбор. Соединенные Штаты сразу же объявили войну Японии, а четыре дня спустя — и Германии. Амадея, не выходившая из дома вот уже восемь месяцев, с удивлением осознала, что уже наступает Рождество. Но самой ей праздновать было нечего, если не считать доброты Добиньи, самоотверженно прятавших ее от нацистов. За два дня до Рождества, когда Жерар, как обычно, пришел, чтобы выпустить ее из каморки, девушка сразу заметила, что он сильно расстроен. За окнами весь день раздавались шум и лошадиное ржание. Оказалось, что гестапо реквизировало почти всех животных, и Жерар опасался, что и замок тоже будет захвачен. Местный комендант сказал, что желает лично осмотреть поместье сразу же после Рождества: сейчас он слишком занят. Это означало, что Амадея больше не может здесь оставаться. Прежде чем нацисты начнут совать носы в каждый уголок, ей следовало найти другое убежище. Жерар осторожно навел справки и выяснил, что неподалеку на ферме скрывали евреев в подземном тоннеле. Добраться туда будет нелегко. До сих пор им сказочно везло, но теперь они попали на заметку, и Амадее вновь грозила опасность. — Вы были так добры ко мне, — растроганно сказала она, когда они втроем сидели в сочельник на кухне за рождественским гусем. Ковыряя вилкой ломтик сочного мяса, Амадея гадала, живы ли ее мать и сестра. Она так и не получила от них ни одной весточки. Будь они живы, Беата непременно воспользовалась бы разрешением послать открытку. Значит… На следующий после Рождества день Жерар пришел в чуланчик в неурочное время и, не скрывая тревоги, сообщил, что накануне комендант объявил, что желает провести утром полный осмотр замка. Правда, Жерар был уверен, что никто ничего не заподозрил, но утром гестаповцы начнут открывать все двери, от подвала до башен. Комендант уже успел присвоить с дюжину ящиков вина и два бочонка коньяка. Жерару удалось узнать точное место расположения фермы, где был вырыт подземный тоннель, и он сообщил, что Амадею уже ждут. Он вручил ей маленькую карту и объяснил маршрут. — Но как я ее найду? — встревожилась девушка. Что же, рано или поздно все кончается, и теперь ей придется положиться на удачу. Ферма находилась в пятнадцати милях от замка, но проселочной дороги туда не было. Амадея должна была пробираться по пересеченной местности, стараясь при этом не заблудиться. Прежде всего ей нужно было незаметно пробраться мимо расположившихся в конюшнях солдат. Жерар сказал, что везти ее на машине слишком опасно: они могут привлечь нежелательное внимание к ферме и подвести тем самым ее хозяев. — Я поставил для тебя лошадь в загон, — тихо объяснял Жерар. — Поезжай на север и никуда не сворачивай. Все приметы обозначены на карте. Тебя будут ждать. Потом отпустишь коня, он вернется сам. Жерар хотел, чтобы она отправлялась прямо сейчас. Они сидели в темноте, тихо переговариваясь. Света не зажигали из опасения, что его заметят солдаты. Через полчаса Жерар и Вероника проводили Амадею вниз и обняли на прощание. Вероника закутала ее потеплее и поцеловала, нежно, как собственную дочь. — Спасибо за все, — прошептала Амадея, в последний раз обнявшись с Вероникой и Жераром. — Постарайся добраться туда побыстрее. Я оставил тебе надежного жеребца. И одного из самых резвых. Они открыли дверь, и девушка ступила в темноту. Ее тут же обдало холодом. Она не выходила из дома восемь месяцев, и ледяной воздух обжег ей легкие. Задохнувшись, Амадея быстро зашагала к загону, открыла дверь, погладила жеребца по теплому крупу и в темноте поправила седло. Карту она сунула в карман. Потом вывела коня во двор. Дыхание вырывалось из его ноздрей белым паром. Часовых солдаты не выставили и, по-видимому, мирно спали. Амадея легко вскочила в седло, вспомнив уроки отца, и словно слилась с конем. Медленным галопом покидая двор, она услышала, как завозились лошади в конюшнях. Значит, почуяли ее. Но никого из людей это, похоже, не насторожило. Амадея пустила лошадь рысью, наслаждаясь забытым ощущением свободы. Лунный свет был достаточно ярким, и, проехав несколько миль, она заметила первую из меток. Небо стало светлеть, но Амадея надеялась попасть на ферму еще до восхода. До фермы оставалось около мили, когда она вдруг заметила огни слева и поняла, что в кустах спрятана машина. Раздался выстрел. В первый момент Амадея растерялась, не зная, что делать. Повернуть назад или продолжать путь? Но тут же пришпорила коня и рванулась вперед. Мотор взревел, и машина на полной скорости помчалась за ней. Она была почти у цели, когда вдруг поняла, 210 что ведет гестаповцев прямо на ферму. Неожиданно перед ней оказался грузовик. Легковая машина подперла ее сзади. Амадея оказалась в ловушке. — Стой! — закричали мужчины, когда лошадь нервно загарцевала, выдувая пар из ноздрей. Последние полчаса Амадея немилосердно ее подгоняла. — Кто здесь? Амадея упрямо молчала. На нее направили луч фонарика. Увидеть женщину преследователи не ожидали. Она скакала по-мужски, умело направляя лошадь по бездорожью. Один из мужчин подошел к ней. Амадея хотела было спрыгнуть с лошади и бежать, но решила, что тогда пристрелят либо ее, либо ни в чем не повинное животное. Значит, на ферму ей попасть не суждено, и утром Жерар узнает об этом. Но что всего хуже, ее преследователи определят по клейму, из чьей конюшни эта лошадь. Что бы с ней ни случилось, она не имеет права подставлять людей, которые стольким ради нее жертвовали. Нужно было срочно что-то придумать. — Документы! — рявкнул солдат, протягивая руку. Другой прицелился в нее из автомата. — Документы! — У меня ничего нет. В монастыре документы не требовались, и у Амадеи действительно не было паспорта. — Кто вы? Она сначала хотела назваться вымышленным именем. Но какой в этом смысл? Оттого, что она скажет правду, ничего не изменится. — Амадея де Валлеран, — отчетливо произнесла она. — Чья это лошадь? — продолжал допрашивать гестаповец, тоже целясь в нее из автомата, на случай если она попытается бежать. Несмотря на то что лошадь продолжала пятиться и брыкаться, мужчины видели, что перед ними искусная наездница. Даже несмотря на отсутствие тренировок, Амадея легко справлялась с одним из лучших жеребцов Жерара. Отец был прекрасным учителем. — Я украла ее, — спокойно ответила девушка, внутренне содрогаясь. Кто знает, что им взбредет в голову. — Мой отец когда-то работал в конюшне. Я сумела туда пробраться. Нужно любой ценой защитить Жерара и Веронику. Гестаповцы не должны понять, что Добиньи сами дали ей коня. — Куда едете? — Навестить друзей. Очевидно, ей не верили, но Амадея была к этому готова. Она только молилась, чтобы ее преследователи не нашли у нее карту. Это был всего лишь маленький клочок бумаги, и она надеялась, что он не привлечет их внимания. — Слезайте, — приказали ей, и Амадея легко спрыгнула на землю. Один из солдат взял у нее поводья и увел жеребца. Другой снова прицелился в нее. Неужели все-таки собирается пристрелить? К собственному удивлению, девушка совершенно не ощущала страха. Да и что ей терять? Только жизнь, которая принадлежала Богу. И если Он пожелает призвать ее к себе, так тому и быть. Ее грубо втолкнули на заднее сиденье машины, и Амадея еще успела увидеть, как солдат вскочил на жеребца и помчался в том направлении, откуда она приехала. — Скольких лошадей вы украли? — спросил водитель. Один солдат сел рядом с Амадеей. — Только эту, — коротко обронила она. Больше вопросов ей не задавали. Девушка не была похожа на воровку. Кроме того она была необычайно красива и прекрасно держалась в седле. Амадею отвезли в какой-то дом и заперли в маленькой комнате. Оставшись одна, она изорвала карту в мелкие клочья и рассыпала их в углах и под ковром. Часа через два за ней пришли. Снова спросили, как ее зовут, и позвонили в Кельн. Там хранились досье не только на нее, но и, что важнее, на мать. С того случая в банке о семье де Валлеранов было известно все. — Твоя мать еврейка, — процедил сквозь зубы гестаповец. Амадея не ответила. — Они с твоей сестрой были арестованы в апреле. Амадея кивнула. Она держалась с хладнокровием и безмятежностью женщины, знающей, что находится под защитой. И в ответ на слова гестаповца только выпрямилась, твердя себе, что на ней монашеское платье. Было в ней нечто неземное, что чувствовали даже допрашивавшие ее звери. Днем Амадею отвезли в Кельн и бросили в здание склада, где собирали подлежащих высылке евреев. Ей и в голову не могло прийти, что существует нечто подобное. Здесь теснились сотни людей, согнанных сюда подобно животным. И эти люди плакали, вопили, перекликались, толкали друг друга. Некоторые теряли сознание, но им даже упасть было некуда, и они так и оставались стоять. Все еще одетую в старые сапожки для верховой езды и амазонку, принадлежавшие Веронике, Амадею пинком вбросили в огромное помещение. Так вот что пришлось пережить матери и Дафне, когда их отправили в пересыльный лагерь, а оттуда в Равенсбрюк! Амадея стала молиться, но в голове настойчиво вертелась неотвязная мысль: куда ее отправят? Ей ничего не сказали: здесь, на складе, она была всего лишь еще одной жалкой еврейкой, недостойной жить в приличном обществе. На складе их продержали двое суток. Холод стоял ужасающий. Вонь немытых тел была невыносима. Смердело рвотой, мочой, потом и экскрементами. Но Амадея продолжала молиться. Наконец всех погрузили в поезд, так и не назвав места назначения. Но это уже было не важно. Они представляли собой всего лишь тела. Здесь собрали евреев со всего города, чтобы разом избавиться от них. Потерявшие голову люди плакали, умоляли, задавали ненужные вопросы. Одна Амадея молчала. И молилась. Она пыталась помочь женщине с грудным ребенком на руках. И очень больному, еле передвигавшемуся мужчине. Теперь она знала: Господь не зря послал ее сюда. Он хотел, чтобы она разделила с этими людьми все их горести и помогла чем может, даже если это всего лишь молитва. Амадея твердо помнила слова, сказанные матерью-настоятельницей в день ее прихода в монастырь: когда будут даны последние обеты, она станет невестой Христа распятого. Сейчас она должна нести свой крест и подставлять плечо под крест этих людей. Она едва не падала от голода и усталости. Но в ушах звучал голос матери, повторявшей, как она любит свою дочь. Эти же слова сказала ей на прощание мать-настоятельница. Больной мужчина умер на третий день, а вскоре за ним последовал и малыш. Среди пассажиров поезда смерти было много стариков, женщин и детей, и мертвые сидели рядом с живыми. Иногда поезд останавливался, солдаты открывали двери и вталкивали новых узников. Амадея старалась ни о чем не думать. Не спрашивать себя, куда их везут. Поезд медленно полз через всю Германию на восток. Обезумевшие люди постепенно превращались в животных, лишенных всякого понятия о человечности. Тех, кем они были раньше, больше не существовало. Поезд вез их прямиком в ад. Глава 17 Через пять дней после отъезда из Кельна, третьего января сорок второго года, поезд остановился в тридцати шести милях к северу от Праги. Амадея не знала, сколько людей было в поезде. Но когда им приказали выйти на улицу, несчастные стали буквально вываливаться на землю: ходить они не могли. Амадее, правда, удалось оказаться в углу, где она могла время от времени хотя бы пошевелиться. Выйдя из поезда, она едва передвигала ноги, но все же оглянулась и увидела сваленные на перроне тела стариков и детей. Одна из женщин два дня продержала на руках мертвого младенца. Когда кто-то из пожилых людей отставал, конвоиры подгоняли их криками и пинками. Амадея заметила, что все указатели были на чешском, и только потому поняла, в какой стране они находятся. Люди выстроились длинной вереницей и вскоре тронулись в путь. Кое-кто так и не смог расстаться со своими пожитками и тащил их из последних сил. Строй растянулся на несколько миль: видимо, в поезде было несколько тысяч пассажиров. Амадея оказалась рядом с двумя женщинами и молодым человеком. Они молча переглянулись. Амадея снова стала молиться. Если мать и сестра вынесли это, значит, сможет и она. Она думала о Христе распятом, о своих сестрах в монастыре, не позволяя себе размышлять о том, что ждет ее и этих людей. Пока они еще живы и, добравшись до неизвестного места назначения, должны будут разделить общую судьбу. Амадея молила Бога, чтобы жестокость нацистов миновала Жерара и Веронику. Никто не знал, что Добиньи ее прятали, и девушка надеялась, что у них все хорошо. Между совсем недавним прошлым и настоящим была пропасть. — Отдай мне это! — приказал молодой солдат бредущему за Амадеей мужчине, срывая с его запястья золотые часы, очевидно, не замеченные гестаповцами в Кельне. Амадея обменялась взглядом с соседом, и оба тут же опустили глаза. Амадея благодарила судьбу за то, что Вероника перед отъездом дала ей свои сапожки для верховой езды. Крепкие и удобные, они очень выручили ее. Некоторые женщины потеряли туфли еще в поезде и теперь были вынуждены идти босиком по замерзшей земле. Израненные ноги болели и кровоточили. Несчастные плакали от боли. — Вам повезло, — заявил один из охранников старушке, спотыкавшейся на каждом шагу. — Будете жить в образцовом городе. Это больше, чем вы заслужили! Старушка снова споткнулась, и шагавший рядом с ней человек поддержал ее под локоть. Старушка пробормотала слова благодарности, и Амадея помолилась за нее. Помолилась за всех. И за себя тоже. Примерно через час они увидели ее. Древнюю крепость, выстроенную австрийцами два века назад. Выцветшие буквы названия складывались в чешское слово «ТЕРЕЗИН». Под ним была еще одна, новая, надпись по-немецки: «ТЕРЕЗИЕНШТАДТ». Их провели через главные ворота и велели выстроиться для «обработки». Они увидели, что узкие мощеные улочки заполнены народом. Это было скорее гетто, чем тюрьма, и люди, по-видимому, могли свободно передвигаться в пределах крепости. Вокруг было множество людей. Каждый держал жестяную кружку и ложку. Чуть подальше виднелось здание с вывеской «Кафетерий», что показалось Амадее крайне странным. Повсюду шла стройка. Мужчины что-то неустанно пилили, прибивали, клали кирпич. Ни на ком не было тюремных роб. Все здесь носили собственную одежду. Это действительно был образцовый концлагерь, и живущие в нем евреи были оставлены на произвол судьбы. В крепости уже были возведены двести двухэтажных домиков и четырнадцать гигантских каменных бараков, призванных вместить три тысячи человек. Правда, свезли сюда уже семьдесят тысяч голодных, усталых, замерзающих людей, в большинстве случаев не имевших теплой одежды. В полумиле отсюда была еще одна крепость, поменьше, служившая тюрьмой для смутьянов. «Обработка» заняла семь часов, и за это время людям дали всего лишь по чашке жидкой кашицы. Амадея не ела пять дней. В поезде им давали хлеб и воду, но она делилась хлебом с детьми, а от воды начинались рвота и понос, поэтому она перестала и пить. Но дизентерией уже успела заразиться. Амадею удивляло огромное количество стариков, пока она не узнала, что Терезин — нечто вроде поселка для престарелых. Им даже показывали рекламные брошюры, обещавшие здесь райскую жизнь. Мужчин помоложе, оборванных и изможденных, сгоняли в строительные бригады. Детей тоже было немало. Действительно, лагерем Терезин не выглядел, а был скорее похож на большую деревню. Только вот жителей отличали не только худоба и лохмотья, но и абсолютно мертвые глаза на измученных лицах. Когда после долгого ожидания подошла очередь Амадеи, ее вместе с дюжиной других женщин определили в один из бараков. Над дверями были выведены номера помещений. Мужчины и женщины жили раздельно. Амадею поместили в бывшей казарме, рассчитанной на пятьдесят солдат. Теперь сюда набилось пятьсот человек. Ни уединения, ни свободного пространства, ни отопления, ни еды, ни теплой одежды. Сами заключенные сколотили топчаны в три яруса, стоявшие так тесно, что стоило протянуть руку, и ты мог коснуться соседа. Женщины, которым повезло остаться вместе и не быть разлученными до приезда сюда, делили один топчан. Детей селили в отдельном здании, под присмотром охранников и других заключенных. В углу, где в окнах были выбиты почти все стекла, лежали больные. Одна старушка, опасливо оглядываясь, шепотом рассказала Амадее, что ежедневно десятки несчастных умирают от холода и болезней. И старым, и больным по шесть часов приходилось стоять в одной очереди с остальными, чтобы получить обед, состоявший из водянистого супа и гнилого картофеля. На тысячу человек был один туалет. Кто-то указал ей на топчан, и Амадея молча кивнула. Она была молодой и более сильной, чем другие, поэтому ей предстояло спать на самом верху. Те, кто постарше и послабее, получали нижние топчаны. Во время «обработки» ей выдали деревянные сабо и лагерное удостоверение личности. Кожаные, сделанные на заказ сапожки Вероники было приказано снять; после чего они немедленно исчезли. Еще один охранник стащил с нее теплый жакет, заверив, что он ей здесь не понадобится. И это несмотря на морозную погоду… Ужас, унижения, издевательства… Амадея снова напомнила себе о том, что она невеста Иисуса и это Он привел ее сюда, и, очевидно, не зря. Амадея не представляла себе, как могли ее мать и сестра выжить в подобных условиях. Тяжело вздохнув, она оглядела людей, с которыми отныне ей предстояло жить. Солнце уже село, и люди пришли с работы домой, но многие все еще стояли в очереди, ожидая ужина. Одна партия варева предназначалась для пятнадцати тысяч заключенных, и продуктов вечно не хватало. — Ты прибыла с кельнским поездом? — обратилась к Амадее изможденная женщина, сотрясаясь в приступах кашля. Амадея заметила вытатуированный на ее руке номер. Волосы и лицо женщины были в грязи. Под обломанными ногтями тоже чернела грязь. На ней не было ничего, кроме тонкого ситцевого платья и деревянных сабо, кожа имела синеватый оттенок. В бараках, как и на улице, стоял холод. — Да, — кивнула Амадея, стараясь все время помнить, что она монахиня. Только сознавая это, она сможет найти защиту у Господа. Женщина стала расспрашивать о каких-то людях, которые тоже должны были ехать кельнским поездом, но Амадея никого из них не знала, да кроме того, в подобных обстоятельствах люди меняются до неузнаваемости. Ни имена, ни описания ничего ей не говорили, и женщина вскоре оставила ее в покое. Кто-то из вошедших спросил женщину, была ли она у доктора. Здешним докторам и дантистам запрещали заниматься практикой. Но они делали все, что могли, чтобы помочь товарищам по несчастью, хотя не имели ни лекарств, ни инструментов. Лагерь был открыт всего два месяца назад, но и здесь уже свирепствовал тиф. Амадею предупредили, что воду пить не стоит. Только суп. Кроме того, учитывая огромное количество людей, скопившихся в одном месте, здесь почти невозможно было помыться. Даже в холодном помещении вонь стояла невыносимая. И все же, несмотря на ужасающие условия, люди еще были способны шутить и смеяться. Откуда-то даже слышалась музыка. Время от времени по бараку проходили охранники и, пиная женщин сапогами и подталкивая прикладами, выводили на свет. Амадее объяснили, что они ищут запрещенные или ворованные предметы. Оказалось, что кража картофеля каралась смертью. Неповиновение грозило жестоким избиением. Самое главное — не злить охранников, чтобы избежать неминуемого наказания. — Ты ела сегодня? — спросила больная женщина, и Амадея кивнула. — А вы? Амадея мысленно поблагодарила Бога за привычку поститься. Посты были неотъемлемой частью жизни монахинь. Правда, в их рацион неизменно входили здоровая пища, овощи и фрукты. Здесь же людей держали на голодном пайке. Амадея заметила, что не у всех женщин есть татуировки, но не поняла разницы между теми, у кого они есть, и остальными. Спросить она постеснялась. Люди и без того слишком много страдали, чтобы еще донимать их ненужным любопытством. — Пришлось простоять четыре часа, чтобы получить обед. А когда до меня дошла очередь, оказалось, что картошки больше нет. Только суп, если это можно назвать супом. Впрочем, какая разница? У меня и без того дизентерия. От здешней стряпни быстро заболеваешь, если ты еще не больна. Амадея уже успела заметить, что здешние туалеты были в кошмарном состоянии. — Я Роза. А тебя как зовут? — Тереза, — не задумываясь, ответила Амадея. Это имя стало таким привычным, что даже за восемь месяцев жизни в доме Добиньи она не привыкла к имени Амадея. — Ты хорошенькая. Сколько тебе лет? — Двадцать четыре. В апреле исполнится двадцать пять. — Мне тоже, — кивнула Роза, и Амадея постаралась скрыть потрясение. Женщина выглядела на все сорок. — Моего мужа убили в «хрустальную ночь». До этого лагеря я была в другом. Но этот куда лучше. Амадея не посмела спросить, есть ли у нее дети. Для большинства эта тема была болезненной, особенно если их разлучили и детей отослали в другой лагерь. Или… или, того хуже, убили. Нацистам нужны только дети, способные работать. Какая польза от малышей? — Ты замужем? — с любопытством допытывалась Роза, ложась и вытягивая худые ноги. Вместо одеяла у нее была половина старого пальто. У многих и этого не было. — Нет, — улыбнулась Амадея. — Я монахиня-кармелитка. — Монахиня? — с уважением протянула Роза, но тут же возмущенно спросила: — Значит, тебя взяли прямо из монастыря? — Я покинула монастырь в апреле. И с тех пор жила у друзей. — Ты еврейка? — неуверенно поинтересовалась Роза. — Моя мама еврейка. Я об этом не знала. Она перешла в католичество. Роза кивнула. — Ее тоже забрали? Амадея тяжело вздохнула и ничего не ответила. Теперь она знала, что означает слово «забрали». Знала, что пришлось пережить матери и сестре. Она бы сделала все на свете, чтобы защитить их, даже если бы это означало новые страдания для нее самой. Оставалось только надеяться, что мать и Дафна еще живы. Хоть бы их не разлучили! Она будет молиться! чтобы Господь позволил ей хотя бы еще раз увидеться с родными. Правда, прощаясь с Амадеей, Жерар признался, что полное отсутствие вестей с прошлого апреля — дурной знак, а ведь от ее родных не было ни единого слова. — Мне очень жаль, — прошептала Роза. — Но евреев сейчас забирают подчистую. Тебе уже сказали, где ты будешь работать? — Велели прийти завтра. Неужели и ей сделают татуировку? Амадея поежилась, но все-таки набралась храбрости и спросила об этом Розу. Они лежали бок о бок, достаточно близко, чтобы говорить шепотом и не быть услышанными. Правда, и шум в бараке стоял невероятный. — Мне накололи номер в пересыльном лагере, прежде чем я попала сюда. Им приказано выкалывать номера всем, кто сюда попадает, но здесь такая неразбериха, что они решили подождать, когда наберется побольше народа. Может, тебе наколют завтра, когда определят на работу. Амадее совсем не нравилось, что ее заклеймят, как скот, но ведь и Иисусу наверняка не хотелось быть распятым. Просто будет еще одна жертва, которую ей придется принести. Роза наконец замолчала и повернулась на бок. Многие здесь были слишком слабы и измучены, чтобы разговаривать, но у тех, кто помоложе, все еще хватало энергии, несмотря на многочасовую тяжелую работу и почти полное отсутствие питания. Позже, когда лагерь затих, откуда-то донеслись звуки губной гармошки. Неизвестный музыкант наигрывал венские вальсы и старые немецкие мелодии. Невозможно было слушать их без слез. Амадея узнала, что в лагерь привезли целую оперную труппу и некоторые из актеров выступали в кафетерии. Кроме того, немцы выслали сюда немало певцов, музыкантов и артистов. Таким способом начальство пыталось поддержать дух заключенных. При этом все страшно боялись, что их переведут в другое место. Остальные лагеря были куда хуже, и там умирало куда больше людей. Терезиенштадт действительно считался образцовым лагерем, который нацисты демонстрировали всему миру как свидетельство своей гуманности, несмотря на то что официальной политикой Германии того времени было стремление очистить общество от евреев. Однако незаживающие раны на ногах, обморожения и дизентерия, осунувшиеся от голода лица, постоянные избиения и большой процент смертности говорили сами за себя. Плакат над входом в лагерь гласил: «Труд делает людей свободными». На самом же деле истинную свободу здесь давала только смерть. Амадея долго молилась, прислушиваясь к звукам музыки, и, наконец, уснула. Здесь, как и в монастыре, людей будили в пять утра. За кипятком и жидким варевом сразу же выстраивались очереди, но двигались они так медленно, что многие отправлялись на работу голодными. Амадея зашла в контору за назначением на работу. Там была очередь на несколько часов. Но охранник сказал, что если она уйдет, будет наказана, и в доказательство своих слов ткнул дулом автомата ей в затылок. Девушка едва не упала и, покачнувшись, схватилась за голову. Охранник немного постоял рядом с ней, прежде чем перейти к следующей жертве. Вскоре Амадея услышала какой-то шум и, обернувшись, увидела троих охранников, избивавших палками молодого человека. — Курение, — тихо прошептал стоявший за ней старик и покачал головой. За курение жестоко избивали, и все равно любой найденный окурок считался бесценным сокровищем. Окурки, как и украденную еду, старались тщательно прятать. Наконец Амадея предстала перед офицером, обязанностью которого было давать назначения на работу. Вид у него был усталый. Взглянув на девушку, офицер кивнул и потянулся к стопке бумаг. В комнате, кроме него, сидели несколько его коллег, они ставили печати и штампы на лагерных удостоверениях. Амадея получила свое накануне и теперь вручила его офицеру, стараясь казаться спокойнее, чем это было на самом деле. Как бы ни была она готова на любые жертвы ради Господа, которому служила, все же тяжелые испытания последних дней подорвали силу ее духа. — Что вы умеете делать? — сухо спросил он, делая вид, что ему все равно. На самом деле его задачей было выявить докторов, медсестер, дантистов и людей строительных профессий, которых можно было бы использовать на работах. Нацисты нуждались в инженерах, каменщиках, поварах, лаборантах — словом, в квалифицированных рабах. — Я могу работать в саду, готовить и шить. Ухаживать за больными, хотя диплома у меня нет. В монастыре Амадея часто помогала престарелым, немощным монахиням. — Возможно, лучше всего я пригожусь в саду, — добавила она, вспомнив, как монахини, с которыми она работала, утверждали, что она может заставить расти даже высохшую былинку. — Из тебя вышла бы хорошая жена, — пошутил офицер, снова взглянув на нее. — Разумеется, не будь ты еврейкой. По его мнению, она выглядела лучше, чем большинство женщин-заключенных, и казалась более здоровой и сильной, хотя и была слишком худа и высока для девушки. Кроме того, у нее был вид истинной арийки. Никакого сходства с еврейкой. — Я монахиня, — тихо объяснила Амадея. Офицер резко вскинул голову, но тут же уткнулся в бумаги, где говорилось, что ее мать еврейка. Но у нее французское имя! — Какого ордена? — с подозрением осведомился он, и Амадея невольно задалась вопросом, нет ли здесь монахинь других орденов. — Кармелитов, — улыбнулась она, и он впервые заметил внутренний свет, исходивший, казалось, из самой ее души. — Здесь не место для всякого вздора, — нервно бросил офицер, что-то царапая на ее документах. — Прекрасно. Можешь работать в огороде, но если что-нибудь украдешь, тебя пристрелят. — Его лицо исказилось презрительной гримасой. — Работаешь с четырех утра до семи и не смей опаздывать. Значит, ее рабочий день будет продолжаться пятнадцать часов, но какая разница? Остальным приходится не лучше. Вокруг кипела бурная деятельность: все новых заключенных рассылали по баракам, назначали на работу. Всем ли выкалывали номера? Офицер, говоривший с Амадеей, очевидно, забыл об этом. У нее сложилось отчетливое впечатление, что, узнав, кто она, он сильно смутился. Вероятно, даже у нацистов имеется совесть, хотя, учитывая все, что Амадея до сих пор видела, в это было трудно поверить. Днем она встала в очередь за едой и получила одну черную от гнили картофелину и корку хлеба. Женщине, стоявшей перед ней, досталась морковка. Суп кончился несколько часов назад. Но девушка была благодарна и за это. Она съела картофелину, выбросив сгнившую часть, и быстро сжевала хлеб. Думая об этом по пути в барак, Амадея упрекнула себя за жадность, с которой съела жалкий паек, но ей уж очень хотелось есть. Как и всем в лагере. Роза уже лежала на топчане. Сегодня было еще холоднее, чем вчера, и она задыхалась от кашля. — Ну, как дела? Получила номер? Амадея покачала головой. — По-моему, они забыли. Я вывела офицера из себя, когда сказала, что жила в монастыре, — лукаво усмехнулась она, становясь на миг прежней молоденькой девушкой. Здесь все выглядели такими серьезными и старыми… — А тебе стоило бы пойти к доктору. Не нравится мне твой кашель, — встревоженно заметила она, засовывая ноги под матрац. Ступни немилосердно мерзли в деревянных сабо, а под тонкими бриджами для верховой езды ничего не было. Уже неделю она их не снимала, чувствовала себя грязной с ног до головы, но вымыться было негде. Днем Амадея хотела зайти в прачечную, чтобы узнать, нельзя ли поменять костюм на какую-нибудь чистую одежду, но не было времени. — Что они могут, эти доктора? — отмахнулась Роза. — Лекарств все равно нет. — Она пожала плечами и, оглядевшись, заговорщически подмигнула Амадее. — Смотри, — прошептала она, вытаскивая что-то из кармана. На ладони у нее лежал ломтик яблока, выглядевший так, словно на него наступали тысячи ног, что, возможно, так и было. — Где ты это взяла? — ахнула Амадея, брезгливо морщась. Но во рту уже копилась голодная слюна. Хорошо бы впиться в него зубами и жевать, жевать… — Охранник дал, — пояснила Роза и, разломив огрызок, сунула половину Амадее. Та уже знала, что за кражу еды полагается смерть. Роза быстро сунула яблоко в рот и закрыла глаза. Амадея, словно ребенок конфету, принялась сосать свою долю. В комнату ввалилась новая группа уставших заключенных. Они молча разошлись по своим топчанам. Существовала в лагере и еще одна проблема. Пока что никто из мужчин не приставал к Амадее, но, стоя в очередях, она слышала ужасные истории об изнасилованиях и издевательствах над женщинами. Хотя нацисты и считали евреев самым гнусным отребьем, это не мешало им насиловать евреек даже средь бела дня. Товарки Амадеи предупреждали, что нужно быть очень осторожной. Девушка была слишком заметна и красива. К тому же Амадея была, подобно арийцам, голубоглазой блондинкой. Ей объяснили, что на грязных, дурно пахнущих женщин обращают меньше внимания; кроме того, следует держаться подальше от охранников. Это единственный способ защиты, но и он не всегда срабатывает, если охранники надерутся дешевого шнапса, что бывало довольно часто, особенно по ночам. Почти все они были молоды, им постоянно нужна была женщина, а в лагере проблем с этим не было. Даже пожилым охранникам не стоило доверять. Этой ночью Амадея надеялась уснуть пораньше, чтобы выспаться перед работой. Но она не привыкла к такой тесноте, и это отвлекало ее даже во время молитв. Правда, она старалась придерживаться монастырского распорядка, как и тогда, когда жила у Добиньи. Так было легче. Когда она в половине четвертого встала и огляделась, кругом было тихо. Спала Амадея в одежде, поэтому времени на одевание не требовалось. Сегодня ей повезло: очередь в туалет была невелика, всего человек тридцать, и ей удалось успеть до работы. Амадея направилась туда, где, как ей объяснили, находились сады и огороды. Здесь уже собралось около сотни человек, в основном девушки, подростки и несколько пожилых женщин. Земля была ледяной, ночной воздух — морозным. Трудно было представить, чем можно здесь заниматься в такое время. Но охранники раздали всем лопаты и мотыги и велели сажать картофель. Мешки картофеля. Работа была не только тупой, но и невероятно тяжелой. Они проработали восемь часов, до полудня. К этому времени руки Амадеи окоченели и покрылись волдырями. Остальные женщины были не в лучшем состоянии. По рядам расхаживали охранники, то и дело тыча в заключенных дулами автоматов. Потом им позволили прерваться на полчаса и раздали хлеб и суп. Суп, как всегда, был жидким, а хлеб — черствым, но порции на этот раз были чуть больше. После обеда они снова вернулись к работе. До конца рабочего дня оставалось еще семь часов. Когда заключенные покидали огород, их обыскали: кража овощей каралась поркой или расстрелом, в зависимости от настроения и характера охранника. Обыскали и Амадею: провели ладонями по бокам, заставили открыть рот. Охранник, громко гогоча, схватил ее за грудь. Амадея молчала. Не сопротивлялась. Только смотрела вперед. Она и Розе ничего не рассказала, в полной уверенности, что и той пришлось не лучше. На следующей неделе Розу перевели в другой барак. Охранник заметил, как они болтают и смеются, и донес офицеру, посчитав их смутьянками. Тот приказал разделить их. После того дня Амадея не видела ее несколько месяцев, а когда они снова встретились, у Розы оказались выбиты зубы. Ее поймали на воровстве хлеба, и охранник не только выбил ей зубы, но и сломал нос. После этого зверского избиения из нее словно ушла жизнь. Весной она умерла, как сказали Амадее, от воспаления легких. Амадея продолжала работать на огороде. Она делала все, что могла, хотя бессмысленная работа не давала надежд на результаты. Даже она не могла творить чудеса с мерзлой землей и поломанными инструментами и все же упорно продолжала сажать картофель, ряд за рядом, ряд зарядом… Весной на смену картофелю пришли морковь и репа. Амадее хотелось бы посадить томаты, латук и другие овощи, хотя, конечно, капризные культуры наверняка не выжили бы здесь. Самой Амадее иногда за целый день доставалась всего лишь одна репка, и она с трудом удерживалась от желания украсть картофелину, каждый раз обращаясь к молитве, чтобы подавить это желание. В целом, однако, жизнь была довольно монотонна, и охранники к ней не цеплялись. Она никогда не спорила с ними, делала свое дело и старалась помочь другим. Амадея начала навещать по ночам больных и престарелых, а в дождливые дни шла ухаживать за детьми, что всегда поднимало ее дух. Многие дети были больны, но при этом так забавны и храбры, что эта работа окрыляла Амадею, заставляла чувствовать себя полезной. Но и здесь бывали свои трагедии. В феврале из Польши пришел целый эшелон с детьми. Заключенные шепотом передавали друг другу, что матери долго стояли у грузовиков, увозивших детей к поезду, и тех, кто отказывался уходить или пытался сопротивляться, попросту расстреливали. В апреле Амадее исполнилось двадцать пять. Весна принесла тепло. Амадею перевели в новый барак, поближе к огороду и саду. Рабочий день, соответствуя световому дню, удлинился, и часто она возвращалась в барак не раньше девяти. Несмотря на скудный рацион, невероятную худобу и нескончаемую дизентерию, в Амадее все еще оставалось достаточно сил. И в отличие от других ей так и не сделали татуировку. Про нее забыли. И хотя постоянно требовали предъявлять документы, однако никто не просил показать номер, тем более что запястья Амадеи были прикрыты длинными рукавами блузки. Выгоревшие на солнце волосы к этому времени значительно отросли, и она стала заплетать их в косу. От окружающих, знавших про ее жизнь в монастыре, Амадея не видела ничего, кроме доброты и уважения. Так в лагере относились далеко не ко всем. Несчастья и голод ожесточали людей. Они были измучены, напуганы постоянными трагедиями и издевательствами охранников. И все же нередко люди выказывали поразительное сострадание друг к другу. Случалось, что и охранники вели себя порядочно. В мае в саду появился новый охранник, молодой солдат родом из Мюнхена, которому явно приглянулась Амадея. Однажды, остановившись поболтать с ней, он признался, что ненавидит свои обязанности. Парень считал свою работу грязной и подлой и надеялся на перевод в Берлин, о чем просил с того самого дня, как прибыл сюда. — Почему ты всегда выглядишь так, словно всем довольна? — спросил он, закуривая под завистливыми взглядами женщин. Но он не поделился с ними, правда, предложил Амадее затянуться. Она отказалась. Старший офицер ушел пораньше, чтобы успеть на собрание, и молодые солдаты немного расслабились. Тот, что был новеньким, давно ждал возможности потолковать с Амадеей. — Правда? — пожала она плечами, продолжая работать. Сегодня они опять сажали морковь. Посаженная раньше уже взошла. — Да, у тебя всегда такой вид, будто ты знаешь какую-то тайну. У тебя уже есть любовник? — неожиданно грубо спросил он. Некоторые заключенные помоложе заводили лагерные романы, бывшие для них крохотным лучиком солнца и тепла в кромешном мраке. Остатки последней надежды… — Нет, — нахмурилась Амадея и отвернулась. Ей не хотелось поощрять его: слишком хорошо запечатлелись в памяти предостережения женщин. Но этот охранник казался вполне симпатичным: высокий, темноволосый, с резкими чертами лица и голубыми глазами, совсем как у Беаты. И он явно не остался равнодушным к огромным голубым глазам и светлым волосам Амадеи. Он верно угадал, что, если ее как следует отмыть, под слоем грязи обнаружится прекрасная женщина. Даже сейчас, в грязной, висевшей мешком одежде, с немытыми волосами, она выделялась из толпы. Нов лагере вообще было немало хорошеньких девушек, особенно из тех, что помоложе. — А дома? У тебя остался дружок? — допытывался парень, закуривая очередную сигарету. Мать часто присылала ему посылки, и сослуживцы люто завидовали такой удаче. Многие старались оказать ему какую-то услугу, чтобы получить лишнюю сигарету. — Нет, — покачала головой Амадея, мгновенно заставляя себя отрешиться от действительности. Ей не нравился этот разговор и не хотелось затрагивать подобные темы. — Но почему? Амадея выпрямилась и бесстрашно посмотрела прямо в глаза охраннику. — Я монахиня, — коротко объяснила она, словно предупреждая все его дальнейшие вопросы. Для большинства людей звание монахини было священным, и по взгляду Амадеи было ясно, что она ожидает от него такого же уважения. — Не может быть! — ахнул он. Парню всегда казалось, что монахини все на одно лицо и довольно некрасивы. Перед ним же стояла прехорошенькая девушка. — Я монахиня, — гордо повторила она. — Сестра Тереза Кармелитская. Парень покачал головой: — Какая досада! И ты никогда об этом не жалела? Я имею в виду — до того, как оказалась здесь? Наверняка в ее семье были евреи, иначе как бы она сюда угодила. К тому же она не похожа на цыганку, коммунистку или преступницу. Значит, в ней течет еврейская кровь. — Нет. Это чудесная жизнь. И когда-нибудь я вернусь в монастырь. — Тебе следовало выйти замуж и родить детей, — наставительно заявил он, словно журил за глупость младшую сестру. Амадея рассмеялась. — У меня есть супруг. Это Бог, — пояснила она, широким жестом обводя все вокруг. На какое-то мгновение она показалась парню безумной, но он тут же качнул головой. Нет. Она свято верит в то, о чем говорит. И непоколебима в этой вере. — Это дурацкая жизнь, — пробурчал он. Вечером, перед уходом, Амадея снова увидела этого охранника и от души понадеялась, что не он будет ее обыскивать. Ей не нравилось, как он смотрит на нее. На следующий день он снова дежурил на огороде и, подойдя ближе, молча сунул Амадее в карман кусочек шоколада — поистине бесценный дар, однако в то же время знак, предвещавший опасность. Она не знала, что теперь делать. Если шоколад найдут, ее пристрелят, а есть сладости, когда другие голодают, казалось ужасной несправедливостью. Амадея подождала, пока охранник снова пройдет мимо, и сказала, что очень благодарна ему, но лучше отдать лакомство кому-то из детей. И незаметно вернула ему шоколад. — Это еще почему? — оскорбился он. — Потому что так нехорошо. Я не должна иметь что-то лучшее, чем остальные. Кто-то наверняка нуждается в этом больше меня. Ребенок, старушка или больной. — Вот сама и отдай им, — сухо бросил парень, сунул угощение ей в руку и отошел. Оба знали, что шоколад непременно растает у нее в кармане, и тогда ей несдобровать. Поэтому Амадея все же съела подарок и остаток дня терзалась угрызениями совести, моля Бога простить ее за жадность и несправедливость. Но восхитительный вкус остался на языке, и она больше ни о чем не могла думать. Когда Амадея уходила, молодой охранник улыбнулся ей. Он был похож на озорного мальчишку, хотя, наверное, они с Амадеей были ровесниками. Назавтра он снова заговорил с ней, сказав, что ее собираются сделать старшей в бригаде, потому что лучше ее не работает никто. На душе у Амадеи стало совсем неспокойно. Все эти милости и подарки только делают ее должницей этого охранника, а это уже опасно. Конечно, пока он не говорит, что ему от нее надо, но догадаться нетрудно. После этого она всячески старалась его избегать. Но в один из совсем теплых дней охранник снова подошел к ней. Она как раз доела суп с хлебом и возвращалась к прерванной работе. — Ты боишься разговаривать со мной, верно? — негромко спросил он, провожая ее к тому месту, где лежали лопаты. — Я заключенная. Вы охранник. Я не имею права общаться с вами. Все это очень сложно, — откровенно ответила она, тщательно подбирая слова, чтобы не обидеть его. — Возможно, вовсе не так сложно, как тебе кажется. Я сумел бы здорово облегчить тебе жизнь, если ты позволишь. Мы могли бы стать друзьями. — Только не здесь, — печально ответила Амадея, всей душой желая верить, что встретила хорошего человека. Но в лагере так легко ошибиться. Вчера целый эшелон заключенных отправили отсюда в другой лагерь. Амадея знала одного из тех, кто составлял списки. Пока ее имени в этих списках не было, но оно могло появиться в любую минуту. Похоже, Терезиенштадт — нечто вроде временной остановки на пути в другие лагеря, где условия несравненно хуже. Освенцим, Берген-Бельзен, Равенсбрюк — эти названия вселяли ужас в сердца всех заключенных. И в сердце Амадеи тоже. — Я хочу быть твоим другом, — настаивал парень. Вероятно, он говорил вполне искренне. Во всяком случае, он еще дважды украдкой совал ей шоколад, но Амадея по-прежнему сторонилась его. Кто знает, в какое чудовище он способен превратиться? И, кроме того, у нее абсолютно не было опыта общения с мужчинами. Совсем молоденькой она попала в монастырь и в двадцать пять была более невинна, чем пятнадцатилетняя школьница. — У меня есть сестра твоих лет, — тихо шепнул охранник. — Иногда, глядя на тебя, я думаю о ней. Она замужем и уже родила троих. У тебя тоже могли бы быть дети. — У монахинь детей не бывает, — мягко улыбнулась Амадея, хотя ей было совсем невесело. У него тоже вид был грустный. Наверное, тоскует по дому, как многие охранники. По ночам они напивались до беспамятства, чтобы забыть ужасы, свидетелями которых становились каждый день: должно быть, кое у кого еще сохранились остатки совести. Но этого парня Амадея выделяла среди остальных. — Когда все это кончится, я вернусь в свой монастырь и приму постриг. — Вот как! — обрадовался он. — Значит, ты еще не настоящая монахиня? — Почему же? Я пробыла в монастыре шесть лет, — пояснила Амадея. Почти год назад она покинула свой истинный дом. Если бы все было как обычно и обстоятельства не вынудили бы ее уйти из монастыря, до последних обетов оставался бы всего год. — Но ты же вполне можешь передумать, — весело заметил парень, словно Амадея преподнесла ему подарок, но тут же сосредоточенно свел брови. — Сколько в тебе еврейской крови? У Амадеи было такое ощущение, словно он придирчиво выбирает себе невесту. При мысли об этом ей стало тошно. — Половина. — Не похоже. Она выглядела больше арийкой, чем все женщины, которых он знал, включая его брюнетку-мать. Отец и сестры были высокими и худыми, со светлыми, как у Амадеи, волосами. Он же унаследовал темные волосы матери и светлые глаза отца. Да, Амадея совсем не похожа на еврейку. Когда все закончится, никто не заподозрит в ней женщину всеми презираемой национальности. Его вдруг охватило исступленное желание защитить ее и помочь выжить. Амадея немедленно вернулась к работе, больше не обменявшись с охранником ни словом, но с тех пор он каждый день останавливался рядом и что-то совал ей в карман: шоколадку, носовой платочек, крошечный ломтик сушеного мяса, конфету… только чтобы убедить ее в своей дружбе. Он хотел, чтобы она доверяла ему. Этот парень не был похож на остальных и явно не собирался насильно тащить ее в темный угол или за куст. Он терпеливо дожидался, пока она захочет его, и твердил себе, что на свете случаются вещи и более странные. Девушка красива, умна и, несомненно, чиста, если столько лет провела в монастыре. И он хотел ее сильнее, чем когда-либо хотел женщину. Ему было двадцать шесть, и, имей он хоть какую-то власть, он немедленно увез бы Амадею отсюда. Но пока что им следовало быть очень осторожными. Такая дружба могла стоить головы не только ей, но и ему. Никто слова не скажет, если он изнасилует ее, мало того, приятели только посмеются, многие из них на его месте так бы и поступили. Но вот любовь — дело другое. И очень опасное. Он хорошо это сознавал. Да и она тоже. Амадее было что терять. И куда больше, чем ему. Она всегда об этом помнила, когда он, проходя мимо, клал ей в карман очередной подарок. Если кто-то их увидит, ее расстреляют. Каждый день оба рисковали. Он — свободой, она — жизнью. — Вы не должны этого делать, — как-то, улучив момент, упрекнула она его. Парень только что сунул ей в карман несколько конфет. Но как ни тяжело было Амадее это признать, она давно бы свалилась без этих скудных подачек. Она даже не смела отдать их детям, потому что это грозило ей наказанием: ведь дети в порыве радости непременно выдадут дарительницу. Поэтому Амадея сама съедала сладости, не делясь своей тайной ни с кем. Со временем она узнала, что ее друга зовут Вильгельмом. — Жаль, что я не могу дать тебе больше. Хотя бы теплый жакет… — с горечью заметил он. — И крепкие туфли… и теплую постель. — Мне и так хорошо, — искренне возразила девушка. Она, как и раньше в монастыре, уже привыкла к неудобствам, относясь к ним как к очередным жертвам, приносимым во имя Христа. Так было легче воспринимать происходящее. Единственное, с чем она не могла смириться и к чему не могла привыкнуть, — смерть людей. А умирали многие: от голода, болезней и насилия. Правда Терезиенштадт, или просто Терезин, по сравнению с другими лагерями был почти раем, и здесь смертность была намного ниже. Поговаривали, что сюда будут специально привозить иностранцев и высоких чиновников, чтобы показать, как немцы обращаются с евреями. Еще бы! В крепости даже были кафетерий и оперная труппа! Ничем подобным не мог похвастаться ни один лагерь. Чего еще не хватает этим евреям? Еды и лекарств. И Вильгельм это понимал. — Тебе не следовало быть здесь, — грустно вздохнул он. Здесь не следовало быть никому. Но что он мог сделать? Он был так же бесправен, как и Амадея. — У тебя есть родственники-христиане? Девушка покачала головой. — Мой отец погиб, когда мне было десять. Он был французом. Я никогда не встречалась с его родными, — объяснила Амадея, словно это имело какое-то значение. Но что еще она могла ответить? Но тут Вильгельм понизил голос до едва различимого шепота. — В горах есть чешские партизаны. Мы постоянно о них слышим. Они могут помочь тебе спастись. Амадея уставилась на него, испугавшись, нет ли тут ловушки. Вильгельм действительно хочет помочь ей или провоцирует на побег, чтобы пристрелить? Это проверка? И как, по его мнению, она может это осуществить? — Это невозможно, — усмехнулась Амадея, так и не избавившись от подозрений. — Возможно. У задних ворот часто не ставят часовых, особенно поздно ночью. Просто запирают на замок. Если найти ключи, можно просто уйти. — И получить пулю, — спокойно добавила она. — Не обязательно. Я мог бы пойти с тобой. Ненавижу это место. Амадея продолжала смотреть на него, не зная, что ответить. Да и что она будет делать, если убежит? Куда пойдет? В Чехии у нее не было знакомых, а в Германию уже не вернуться: вся Европа оккупирована нацистами. Все это безнадежная затея, но… но при мысли о свободе кружилась голова. — Я пойду с тобой, — повторил Вильгельм. — Куда? Если кто-то подслушает их разговор, им не избежать казни. — Мне нужно подумать, — бросил Вильгельм и быстро отошел, повинуясь оклику офицера. Амадея задохнулась. Что, если офицер видел, что они разговаривают? Тогда Вильгельм непременно попадет в беду. Но офицер показал ему какие-то бумаги и оглушительно захохотал. Вильгельм тоже засмеялся. Значит, буря прошла мимо. Амадея не могла выбросить из головы слова Вильгельма. До нее доходили истории о побегах. Но обычно храбрецами бывали мужчины и никогда — женщины. Одна из таких групп просто вышла из ворот, объяснив охране, что их направили укреплять стены крепости. Тем и в голову не могло прийти, что жалкие узники способны на обман. Заключенные вышли из лагеря и рассыпались по лесу. Большинство потом поймали и расстреляли. Но некоторым удалось уйти в горы. Так что над этой идеей действительно следовало поразмыслить. Однако в провожатые себя предлагает Вильгельм, и это создает проблемы. Амадея не собиралась становиться ни его любовницей, ни его женой даже в обмен на свободу. А если он ее выдаст, не миновать ссылки в Освенцим или расстрела. Доверять нельзя никому, хотя Вильгельм и казался ей человеком порядочным и, похоже, был от нее без ума. Раньше Амадее не приходилось сталкиваться с тем, что внешность может дать ей власть над мужчиной. Ночью Амадея думала только о побеге. Но что она будет делать, когда выйдет за ворота? Ей некуда идти. Вильгельм говорил о чешских партизанах, но где их искать? Подняться в горы и вывесить белый флаг? Чушь и бессмыслица! Но мысли о свободе уже не отпускали Амадею. И с каждым днем Вильгельм становился все сердечнее и проводил с ней все больше времени. Он явно пытался завести невинный роман, для которого сейчас было не время и не место. Да и женщина она для него была неподходящая. Однако Амадея теперь не отталкивала его. Может, они действительно покинут лагерь вместе? Но только как друзья. Прекрасная идея! Именно как друзья! И все же она знала, что во всем мире для дезертира и еврейки не найдется безопасного места. Держась вдвоем, они и рискуют вдвойне. По лагерю поползли слухи о том, что в конце мая произошло нечто экстраординарное. Узнали об этом заключенные не сразу, но потом кто-то из охранников проговорился. Два чешских патриота, служившие в английской армии, были сброшены с самолета в сельской местности неподалеку от Праги. Двадцать седьмого мая они совершили покушение на Рейнхарда Гейдриха, имперского протектора Богемии и Моравии. В результате Прага превратилась в настоящий ад. Смертельно раненный Гейдрих скончался четвертого июня. В течение следующих нескольких дней было арестовано более трех тысяч чехов. Почти полторы тысячи из них казнили. Более шестисот человек умерли от пыток при допросах. Репрессии были жесточайшими, и нацисты не щадили никого. Лагерь испуганно притих в ожидании. Девятого июня к работавшей в огороде Амадее медленно подошел Вильгельм и, не глядя на нее, бросил два коротких слова: «Сегодня ночью». Девушка ошеломленно уставилась на него. Должно быть, она ослышалась. Он вовсе не то сказал! Может, просто предлагает встретиться? Но когда она заканчивала сажать очередной ряд, Вильгельм остановился рядом, будто проверяя работу, и торопливо прошептал: — Сегодня будет захвачена Лидице. Это в двадцати милях отсюда. Там понадобятся и наши люди. Женщин вышлют, мужчин убьют, деревню сожгут дотла в назидание остальным. Две трети наших людей едут туда в восемь, самое позднее — в девять. Заберут почти все грузовики и машины. В полночь будь у задних ворот. Я найду ключ. — Если меня увидят, сразу расстреляют. — Некому будет расстреливать. Держись у стен бараков, и никто тебя не увидит, а если остановят, скажешь, что идешь к больным. Он многозначительно взглянул на Амадею и кивнул, как бы одобряя ее работу, после чего немедленно отошел. Нет, это настоящее безумие. Совершенно немыслимый план. И все же Амадея понимала, что другой такой возможности не представится. Но что потом? Что она будет делать? Не важно. Что бы ни ждало впереди, она попытается уйти. Возвращаясь в барак, Амадея думала о жителях Лидице. Мужчин убьют, женщин и детей отправят в лагеря, деревню сожгут. Какая бесчеловечность! Но что ждет ее, если она не решится на побег? Останется в Терезиенштадте до конца войны или, что еще хуже, окажется в другом лагере. Она пробыла здесь пять месяцев, и пока ей удалось сохранить силы и относительное здоровье. Даже татуировку ей забыли сделать: слишком много эшелонов прибывало каждый месяц, слишком много новых строек затевалось. Она то и дело, словно увертливая мышка, проскальзывала в щели повального террора. И вот теперь собирается проскользнуть в ворота. Если их поймают, наверняка казнят или отправят в Освенцим. Обоим есть что терять. Но, оставаясь здесь, она теряет больше. Ее и без того вполне могут сослать в Освенцим. И она придет сегодня ночью к задним воротам, даже если это означает смерть. Второй шанс вряд ли представится. Вильгельм оказывает ей величайшее благодеяние. Под окнами барака раздавался рев моторов. Грузовики уходили в неизвестном направлении. Заключенные заметили, что происходит что-то необычное. Даже охранники, всегда бродившие между бараками, сейчас почти не показывались. Но в лагере царил идеальный порядок, и неудивительно: Терезиенштадт — мирное место, населенное «хорошими» евреями. Они делали все, что им приказывали. Работали. Строили. Исполняли музыку и песни. Во всем подчинялись завоевателям. Ночь выдалась тихой. В полночь Амадея соскользнула вниз, как всегда, уже одетая. Так спали все. Если раздеться, одежда исчезнет. Или потеряется. Она сказала охраннику, что идет в туалет, а потом хочет навестить подругу на верхнем этаже, вернее, на чердаке, куда помещали самых тяжелых больных. Тот кивнул и отошел. Амадея считалась примерной заключенной, и охранник не ждал от нее никаких неприятностей. Эта монахиня вечно ухаживала за детьми, стариками и больными, которых здесь насчитывались тысячи. Да они все в той или иной степени были нездоровы! — Доброй ночи, — вежливо попрощался он и пошел дальше. Ночь обещала быть спокойной, хотя большая часть солдат и покинула лагерь. Никаких признаков бунта. Только мирные евреи. Теплая погода немного подняла дух и заключенных, и охранников. После жестокой зимы наступило мягкое, теплое лето. Вслед Амадее неслись все те же звуки губной гармошки. Она постояла у туалета, а затем украдкой вышла из барака. На улице никого не было. Оставалось пробежать короткое расстояние до задних ворот. Как ни удивительно, ей так никто и не встретился. Был только освещенный квадрат, где ожидал ее Вильгельм. Он с улыбкой поднял руку, показывая ключ. Амадея подошла ближе. Вильгельм повернулся, ловко вставил в скважину огромный ключ, тот самый, который был выкован два века назад. Чуть приоткрывшаяся створка скрипнула, пропуская беглецов. Вильгельм снова повернул ключ в скважине и перебросил его через ворота. Если ключ найдут, скорее всего во всем обвинят растяпу-часового. Когда же обнаружат побег, будет слишком поздно. А потом они побежали, нет, полетели как ветер. Амадея в жизни не предполагала, что может бегать так быстро. Каждый момент, каждое мгновение она ожидала услышать выстрел, почувствовать острую боль в спине, ноге или сердце. Но ничего не происходило. В ушах шумно отдавалось тяжелое дыхание Вильгельма. Терезиенштадт окружал густой лес. И они потонули в нем, как заблудившиеся дети, смеясь и шумно отдуваясь. У них все получилось! Они в безопасности! Она свободна! — О Господи, — прошептала Амадея лунному свету. — О Господи! Вильгельм, мы это сделали! Невероятно! Немыслимо! Она сияла от радости. Он улыбнулся ей, и Амадея вдруг осознала, что никогда еще не видела столько любви в мужских глазах. — Моя дорогая, я люблю тебя, — прошептал Вильгельм, притягивая ее к себе, и Амадее вдруг показалось, что все это затеяно только для того, чтобы заманить ее в ловушку и изнасиловать. Heт, этого не может быть! Он рисковал не меньше, чем она. Впрочем, он всегда мог сказать, что она сбежала, а он ее преследовал. Ему ничто не мешает привести ее обратно, после того как он ее изнасилует! Амадея уже давно никому не доверяла и сейчас подозрительно уставилась на Вильгельма. Он страстно поцеловал ее в губы, но она резко оттолкнула его. — Вильгельм… пожалуйста… не надо… — задыхаясь, молила она. — Глупости! — раздраженно бросил он. — Не для того я рисковал собственной жизнью, чтобы ты продолжала разыгрывать монахиню. Я женюсь на тебе, когда мы вернемся в Германию, а может, и раньше. Я тебя люблю. Времени спорить о его иллюзиях или ее обетах не было. — И я люблю тебя, но не так, как тебе хотелось бы. Я очень благодарна тебе за помощь, — искренне вырвалось у нее. Но он уже ласкал ее грудь, стискивая жадными пальцами. Очевидно, ему не терпелось овладеть ею. — Вильгельм, не надо. Амадея попыталась отскочить, но он сжал ее плечи сильными руками и стал наклонять к земле. Амадея вырывалась. В конце концов ей удалось ослабить его хватку, и она изо всех сил оттолкнула его. Вильгельм пошатнулся. Нога попала в разлапистый корень, и он, потеряв равновесие, тяжело повалился на спину. Раздался тошнотворно гулкий звук. На лице Вильгельма медленно проступало ошеломленное выражение. Только сейчас Амадея заметила, что, падая, он ударился затылком об острый угол лежавшего на земле булыжника. Под его головой медленно расплывалась огромная лужа крови. Амадея в ужасе бросилась на колени рядом с ним. Она не хотела сделать ему ничего плохого! Просто оттолкнула! Человек, только что пытавшийся ее изнасиловать, сейчас смотрел в небо невидящими мертвыми глазами. Пульса не было. Амадея скорбно склонила голову над телом. Она убила человека. Человека, который помог ей сбежать. Его смерть — на ее совести. Она взглянула на тело Вильгельма, зажмурилась и перекрестилась. И только потом нерешительно взяла его автомат. У него нашлась небольшая фляжка воды, Амадея забрала и ее. Совсем немного денег, пара шоколадок и патроны. Что делать с патронами, Амадея не знала. Она предположила, что автомат заряжен, но стрелять не умела. — Спасибо, — тихо сказала она Вильгельму, прежде чем отойти от него. Амадея сама не знала, куда идет и что хочет найти. Наверное, следует пробираться все дальше, не выходить из леса и молиться, чтобы ее обнаружили партизаны. Но она знала, что этой ночью у них другие заботы. Лидице наверняка уже горит. Оставив тело Вильгельма, Амадея углубилась в чащу. Она так и не узнает, что он собирался сделать. Хотел ли он только изнасиловать ее или действительно любил? Был ли хорошим человеком? Она сознавала лишь, что убила человека и, что, по крайней мере, в этот момент совершенно свободна. Глава 18 Два дня Амадея провела в лесу, не встретив ни души. Днем она шла, по ночам ухитрялась хотя бы на несколько часов заснуть. Воздух был прохладным и свежим, но в какой-то момент до нее донесся запах гари. Это Лидице. Лес был мрачным, темным даже днем. Амадея не знала, куда идет и отыщет ли кого-нибудь, прежде чем упадет и умрет от голода, жажды и усталости. Вода во фляжке Вильгельма закончилась. На второй день Амадея набрела на ручей, и хотя не знала, можно ли из него пить, все равно напилась. Хуже той воды, которую давали в Терезиенштадте, все равно быть не могло. Там она неделями хранилась в бочках и потому была не только затхлой, но и кишела микробами. Эта хотя бы была прозрачной. В лесу было прохладно; тишину нарушал лишь щебет птиц в ветвях деревьев. Однажды она увидела зайца, потом белку. Амадее казалось, будто она попала в зачарованный сказочный лес, и она не переставала радоваться своей свободе. Ради этой свободы она убила человека, хотя и ненамеренно. Пусть это был несчастный случай, но она все равно должна за него ответить. Как бы ей хотелось очутиться сейчас в монастыре, рядом с сестрами, где она могла бы исповедаться матери-настоятельнице! Амадея спрятала лагерное удостоверение личности под большим камнем. Теперь она стала безымянной. Бездомной бродяжкой, шатавшейся по лесу. И номера у нее на руке не было, так что, если она встретит кого-то, вполне может наплести что угодно. Правда, любой встречный сразу поймет, кто она. Она выглядит как любая лагерная узница: худая, изголодавшаяся, грязная, в деревянной обуви. К вечеру второго дня Амадея остановилась на ночлег, всерьез подумывая, не съесть ли горсть листьев с ближайшего дерева. А вдруг они ядовитые? Девушка нашла и съела какие-то ягоды, отчего ужасно разболелся живот и начался понос. Ей становилось все хуже. Когда последние лучи солнца погасли, Амадея легла на мягкую землю и закрыла глаза. Если нацисты найдут ее, пусть пристрелят прямо здесь. Хорошее место, чтобы умереть. Заупокойную молитву по ней пропоют птицы. Амадея не знала, ищут ли ее или давно махнули рукой. Кому есть дело до еще одной еврейки? А партизаны… Если они где-то и обитают, то уж точно не здесь. Перед сном Амадея помолилась задушу Вильгельма, за его мать и сестру. Как им будет тяжело! А Беата и Дафна? Живы ли они? А вдруг им тоже удалось убежать? С этой мыслью Амадея заснула и во сне улыбалась. Наутро, едва рассвело, ее нашли. Подкрались потихоньку, жестами объясняясь друг с другом. Один придавил ее к земле, другой зажал рот, чтобы она не закричала. Девушка, вздрогнув, проснулась и с ужасом уставилась на них. Ее окружили шестеро мужчин с автоматами. Автомат Вильгельма лежал на земле рядом с ней. Она не могла дотянуться до оружия да и не умела с ним обращаться. Один из мужчин знаком велел ей молчать, и она кивнула, так и не поняв, кто перед ней. Немного выждав, державшие отпустили ее. Пятеро направили на нее автоматы, шестой обыскивал. Добыча оказалась ничтожной: последняя конфета, которую девушка оставила на крайний случай. Карамелька была немецкой, и это, очевидно, вызвало подозрения. Мужчины тихо переговаривались между собой по-чешски: в лагере Амадея научилась немного понимать язык у чешских узников. Но партизаны ли это или чешская полиция? Даже если и партизаны, они вполне могут ее изнасиловать. Амадея не знала, чего от них ожидать. Ее грубо поставили на ноги и толкнули вперед. Один забрал ее автомат, остальные окружили кольцом. Шли быстро, и Амадея часто спотыкалась: не было сил идти. Когда она падала, никто не помогал ей встать, явно опасаясь ловушки. Мужчины почти не говорили друг с другом, обмениваясь лишь междометиями. Так прошло несколько часов. Наконец, впереди показался лесной лагерь. Амадея насчитала человек двадцать. Девушку под надзором двух часовых толкнули куда-то в заросли, где, занятая беседой, сидела группа вооруженных мужчин. Те, кто привел ее сюда, уже исчезли. Заслышав шаги, мужчины подняли глаза и в полном молчании принялись разглядывать пленницу. Один, по-видимому, бывший здесь главным, обратился к ней на чешском, но девушка покачала головой. Тогда он перешел на немецкий. — Откуда ты? — с сильным акцентом спросил он, продолжая разглядывать ее. Грязная, худая, в ссадинах и синяках, со сбитыми в кровь ногами, она, казалось, вот-вот свалится. Но при этом прямо смотрела ему в глаза. — Терезиенштадт, — тихо проговорила она. Если они партизаны, они должны знать правду, иначе ей не помогут. Впрочем, Амадея не исключала, что они и тогда откажут ей в помощи. — Ты была заключенной? Она кивнула. — Сбежала? — Да. — А где твой номер? — с подозрением спросил он. Белокурая голубоглазая незнакомка скорее походила на немецкую шпионку. Даже в таком виде она была красива и, очевидно, напугана. Мужчина невольно восхитился ее мужеством. Одна, среди чужих людей, но и вида не показывает, что боится. — Они забыли его выколоть, — слегка улыбнулась она. Он не улыбнулся в ответ. Сейчас не до шуток. Слишком многое стоит на кону. Для всех. Не только для нее. — Ты еврейка? — Наполовину. Моя мать — немецкая еврейка. Отец — француз, католик. Мать приняла его веру. — Где она? Тоже в Терезиенштадте? Амадея на секунду отвела глаза. — Год назад ее вместе с моей сестрой отправили в Равенсбрюк. — Долго ты пробыла в Терезине? Он употребил чешское название крепости, но она поняла. — С января. Мужчина кивнул. — А ты французский знаешь? На этот раз кивнула она. — Насколько хорошо? — Почти в совершенстве. — Акцент есть? Можешь в равной мере сойти как за немку, так и за француженку? Поняв, что они собираются помочь ей, Амадея вдруг разом обессилела. Мужчина продолжал бомбардировать ее деловыми, резкими вопросами по существу. Он был похож на фермера, но, как Амадея узнала позже, возглавлял отряд здешних партизан. Именно он решал, что с ней делать. — Могу, — заверила она. Но командир уже видел, что девушка очень похожа на немку. Для них это может оказаться огромным везением. Настоящая арийка! Поколебавшись, Амадея осмелилась спросить: — Что вы сделаете со мной? Куда отведете? — Пока не знаю, — вздохнул мужчина. — В Германию тебе нельзя, если ты и вправду еврейка. Во всяком случае, жить там тебе опасно. Мы можем снабдить тебя фальшивыми документами, но рано или поздно они все равно докопаются до правды. Здесь ты тоже не можешь оставаться. Тут не место для женщин. Так что будем думать. Он что-то сказал одному из своих людей, и тот принес Амадее поесть. Ее тошнило от голода, но все же кусок с трудом лез в горло. Полгода она не видела настоящей еды. — Ладно, пока поживешь у нас. Сейчас везде небезопасно. — Что с Лидице? — тихо спросила она. В глазах партизана сверкнула ненависть. — Все мужчины и мальчики мертвы. Женщин увезли. Деревня сгорела. — Простите, — тихо пробормотала она. Командир отвел глаза. Он не сказал ей, что в Лидице жил его брат с семьей. — Пройдет несколько недель, а может, и месяцев, прежде чем мы сумеем переправить тебя в другое место. На то, чтобы добыть документы, нужно время. — Спасибо. Не все ли равно, где она будет жить. Везде лучше, чем там, откуда она сбежала. Раньше девушку можно было переправить на конспиративную квартиру в Праге, но сейчас повсюду шли обыски. Поэтому Амадее до начала августа пришлось прожить в лесном лагере. Она почти все время молилась или гуляла поблизости. Мужчины приходили и уходили. Однажды появилась женщина, но вскоре и она исчезла. С Амадеей никто не разговаривал, но это ничуть ее не волновало. Она продолжала молиться. В лесу было так мирно и спокойно, что трудно было поверить, будто где-то, совсем неподалеку, бушует война. Однажды, когда Амадея уже пробыла в лагере несколько недель, обитатели, узнав, что она из Кельна, рассказали ей, что Кельн подвергся массированной бомбардировке англичан с воздуха. В Терезиенштадте об этом ничего не знали. Партизаны же уверяли, что нацисты потерпели крупное поражение. Оставалось надеяться, что с Добиньи ничего не случилось. Впрочем, они жили достаточно далеко от города, так что, возможно, все и обошлось. Почти через два месяца после появления Амадеи в лагере командир отозвал ее в сторону и объяснил свой план. От местных властей они ничего не слышали об успешном побеге из лагеря. Возможно, гестаповцы посчитали, что она давно мертва. Одной еврейкой больше или меньше, какая разница! Неизвестно, связали ли ее побег с исчезновением Вильгельма в тот же вечер и нашли ли его труп. Может, и нет. Сами партизаны не отваживались подходить слишком близко к Терезиенштадту, чтобы найти и похоронить беднягу. Да и вряд ли они стали бы стараться для немецкого солдата. Чешские борцы за свободу в Праге изготовили документы для Амадеи. По документам она стала Фридой Оберхоф, двадцатипятилетней домохозяйкой из Мюнхена, муж которой служил в Праге. По легенде она приехала его навестить. Муж был комендантом одного из районов города и, получив отпуск, возвращался в Мюнхен. Оттуда они с женой намеревались отправиться в Париж немного развлечься, а потом она уедет снова в Мюнхен, а он вернется в Прагу, к месту службы. Их пропуска и дорожные документы выглядели безупречно. Незнакомая молодая женщина привезла Амадее одежду и чемодан и сделала фотографию на ее паспорт. Все было в полном порядке. Амадее предстояло путешествовать с молодым немцем, помогавшим партизанам. Он мог свободно передвигаться из Германии в Чехию и Польшу. Во Францию он ехал уже во второй раз; он и прежде выполнял такое же поручение. Амадея должна была встретиться с ним на очередной конспиративной квартире в Праге. При расставании она не знала, как благодарить командира партизанского отряда, и пообещала молиться за него. Они спасли ее и дали ей новую жизнь. Во Франции она должна была присоединиться к отряду французского Сопротивления, но сейчас главное было успешно пересечь Германию. В ярко-голубом летнем платье и белой шляпе, готовая к отъезду, Амадея выглядела состоятельной немкой, настоящей женой офицера. На ней даже были туфли на высоких каблуках и белые перчатки. Она в последний раз оглянулась на лагерь, прежде чем сесть в машину вместе с людьми, которые везли ее в город. Оба были чехами, работавшими у немцев и имевшими среди нацистов безупречную репутацию. Поэтому никто не остановил их и не проверил документы. Менее чем через час после отъезда Амадея уже сидела в подвале пражского дома. В полночь появился ее будущий спутник, высокий красивый блондин в форме СС. На самом деле он был чехом, выросшим в Германии. Его немецкий был безупречен, и никто не мог бы заподозрить в нем чешского патриота. Завтра в девять утра они должны были покинуть Прагу. Надежда была на то, что, поскольку поезд будет полон, задерганные солдаты не будут слишком уж тщательно проверять документы. Да и вряд ли им придет в голову заподозрить в чем-то красивого офицера СС и его прелестную жену. Их отвезли на вокзал, и молодая пара, смеясь и весело болтая, вышла на перрон. Никто не знал, что «муж» вполголоса велел Амадее смеяться погромче. Самой девушке было не по себе в модной одежде, которую она не носила с восемнадцати лет. И до чего же странно путешествовать с мужчиной! Ее буквально трясло от страха, что ее разоблачат, признав документы фальшивыми. Но ни тайный агент гестапо, ни солдаты, следившие за тем, кто именно садится в поезд, не обнаружили ничего подозрительного. Мало того, едва взглянув в их сторону, знаком велели проходить. Амадея и ее спутник выглядели как мечта Гитлера. Люди высшей расы. Высокие, светловолосые, голубоглазые и красивые. Они уселись в купе первого класса, и Амадея испуганно посмотрела на своего «мужа». — Мы это сделали, — прошептала она. Он кивнул и прижал палец к губам. Здесь и у стен были уши. Сутью маскарада была необходимость постоянно играть роль. Они продолжали беседовать по-немецки. Он обсуждал с ней планы на отпуск, она перечисляла, что именно хочет увидеть в Париже. Он рассказывал ей об отеле, где они остановятся, и спрашивал о здоровье ее матери. Когда поезд стал медленно набирать ход, Амадея прижалась к окну, с тоской глядя на удалявшуюся Прагу. Перед глазами стоял тот день, когда ее привезли в Чехию в вагоне для скота. Ужасы и унижения, которые пришлось пережить, ведра с экскрементами, крики и плач, умирающие люди. Тогда ей пришлось стоять несколько дней… а теперь она сидит в купе первого класса, на ней шляпа и белые перчатки, а напротив сидит участник Сопротивления в мундире СС. Сейчас Амадея твердо знала: по какой-то неизвестной ей причине Господь, которого она так любила, повелел, чтобы она жила. Поездка в Мюнхен прошла без происшествий и заняла чуть больше пяти часов. В какой-то момент Амадея задремала и, вздрогнув, проснулась, когда мимо прошел немецкий солдат. Вульф, тот человек, с которым она ехала — во всяком случае, именно так она должна была его называть, — засмеялся и сквозь зубы велел «жене» немедленно улыбнуться. Он сел рядом, и на этот раз Амадея заснула, припав головой к его плечу. Вульф разбудил ее, когда поезд остановился на мюнхенском вокзале Хауптбанхоф. Им еще нужно было переждать два часа до следующего поезда. Вульф предложил поужинать в вокзальном ресторане и пожалел, что у них нет времени на осмотр города. Но оба решили не задерживаться. Слишком велика опасность. В те дни Париж был любимым местом отдыха немцев. Каждый житель Германии мечтал побывать в оккупированной столице Франции. В ресторане Вульф громко рассуждал о развлечениях, которые их ожидают. Однако от Амадеи не укрылось, что, несмотря на беспечную болтовню, он все время настороже и следит за окружающими, не пропуская ни одной мелочи в их поведении. Напряжение отпустило Амадею, только когда они сели в парижский поезд и снова оказались в купе первого класса. За ужином она почти ничего не ела из страха, что случится нечто ужасное и их немедленно арестуют. — Рано или поздно ты привыкнешь, — шепнул ей Вульф, когда они садились в поезд. Но Амадея молилась о том, чтобы ей не пришлось привыкать. Она понятия не имела, где ее могли бы спрятать кроме Парижа, но мысль о том, что придется постоянно находиться в обществе немецких офицеров, выполняя роль жены эсэсовца, едва не лишала ее разума. Это было почти так же страшно, как побег из Терезиенштадта. Но и теперешнее путешествие требовало немалой храбрости. Амадея сидела, напряженно сжавшись, пока поезд не отошел от перрона. На этот раз им предстояло путешествовать ночью. Проводник откинул для них полки и приготовил постели. После его ухода Вульф велел ей надеть ночную рубашку. Амадея растерялась от неожиданности. — Я твой муж, — пояснил он смеясь. — Могла бы по крайней мере снять перчатки и шляпу! Тут улыбнулась и Амадея. Повернувшись к нему спиной, она, прикрываясь рубашкой, сняла под ней платье. И только потом посмотрела на Вульфа. Он уже успел надеть пижаму, в которой казался еще красивее. — Я никогда раньше не раздевалась перед мужчиной, — смущенно призналась Амадея в надежде, что Вульф не позволит себе никаких вольностей. — Насколько я понял, ты не замужем? — мягко поинтересовался он. Стук колес заглушал их голоса, и Вульф больше не беспокоился, что их подслушают. — Нет, — покачала головой Амадея. — Я монахиня-кармелитка. Озадаченный Вульф закатил глаза к небу. — Клянусь, я никогда не проводил ночь с монахиней. Что же, все бывает в первый раз! Он помог ей устроиться на полке и сам сел напротив. Жаль, что такая красавица — и вдруг монахиня! — Как ты попала в Прагу? Амадея немного поколебалась, прежде чем ответить. Разве это можно объяснить в двух словах? — Терезиенштадт, — коротко обронила она наконец. Значит, хватило и одного. — А ты? Ты женат? Он кивнул, и в его глазах промелькнула боль. — Был женат. Жену и двоих сыновей убили немцы в Голландии. Моя жена была еврейкой. Нацисты даже не взяли на себя труд отослать ее в лагерь. Пристрелили на месте. После этого я вернулся в Прагу. Вульф уже два года работал в Чехословакии, делая все возможное, чтобы вредить немцам. — Что ты будешь делать, когда приедем в Париж? — спросил он. Они должны были оказаться в Париже к утру. — Понятия не имею. Амадея никогда не была во Франции. Будь у нее возможность, она навестила бы родину отца, Дордонь, и обязательно взглянула бы на замок де Валлеранов. Но свободы передвижения ей не обещали. Партизаны намеревались переправить ее к бойцам Сопротивления, где опасность не так велика. Амадея знала, что по приезде ей придется делать то, что прикажут. — Надеюсь, мы еще куда-нибудь поедем вместе, — улыбнулся Вульф и, потянувшись, сладко зевнул. Амадея позавидовала спокойствию, с которым он держался. При всей неопределенности их положения он вел себя совершенно естественно. Впрочем, у него было время привыкнуть: он вот уже два года выполнял задания партизан. — Вряд ли у меня будет возможность покинуть Францию, — честно ответила Амадея. Она ни за что не рискнет вернуться в Германию, пока не закончится война. Да и во Франции жизнь будет несладкой, но она скорее умрет, чем снова окажется в лагере. С нее и Терезиенштадта довольно. Амадея не могла не думать о своих собратьях по лагерю и о том, что с ними будет. Господь сотворил чудо, позволив ей скрыться из этого ада. А ведь это был далеко не самый страшный лагерь! — После войны ты снова вернешься в монастырь? — с любопытством спросил Вульф. Лицо девушки озарилось внутренним светом. — Конечно. — И ты никогда не сомневалась в сделанном выборе? — Ни разу. Я поняла, что права, уже в самый первый день. — А сейчас? После всего, что ты видела? После того, что тебе пришлось пережить? Неужели ты действительно веришь, что отгородиться от мира — единственно верное решение? Ведь столько можно сделать для людей и вне монастырских стен! — Но ведь мы молимся за всех людей, — удивилась Амадея. — Разве этого мало? Вульф только улыбнулся и пожал плечами. Спорить он не собирался. Но не мог и не задуматься над тем, действительно ли она вернется в монастырь. Такой красивой девушке еще многому нужно научиться. Многое нужно познать. Как странно думать, что он путешествует с монахиней. Да и не похожа она на невесту Христову. Девушка выглядела удивительно живой и желанной, хотя явно не сознавала, какое впечатление производит на мужчин. Но именно это было секретом ее привлекательности. Такую, как она, не скоро забудешь! Ночью Вульф не спал, прислушиваясь ко всему, что происходило за дверью купе. Поезд в любую минуту могли остановить и учинить проверку, и лучше, если он будет бодрствовать, когда это произойдет. Раза два он вставал и видел, что Амадея спит. Наутро он разбудил ее и велел одеваться: через полчаса поезд прибывал в Париж. Сам он постоял в коридоре, пока Амадея приводила себя в порядок, а потом проводил в туалет и дождался, когда она выйдет. Амадея постаралась взять себя в руки и выглядела спокойной и собранной. Вернувшись в купе, она надела шляпу и перчатки и открыла сумочку, чтобы проверить, на месте ли паспорт и билет. И завороженно припала к окну, разглядывая кишевший людьми перрон, когда поезд подошел к Восточному вокзалу. — У тебя испуганный вид, — прошептал Вульф, прежде чем они покинули купе. — Постарайся выглядеть счастливой туристкой, которая готовится провести романтический отпуск с любимым мужем. — Я не знаю, как выглядят счастливые туристки, — усмехнулась она. — Притворись, что ты не монахиня. — Не могу, — все еще улыбаясь, покачала она головой. Влюбленная пара вышла на перрон. Молодая женщина нежно держала мужа под руку. Никто их не остановил. Не потребовал документов. Все видели одно: истинные арийцы приехали насладиться красотами завоеванной страны. Они вышли на улицу; Вульф остановил такси и попросил отвезти их на Левый берег, сказав, что там в кафе у них назначена встреча с друзьями, после чего они отправятся в отель. Мрачный водитель, похоже, не понимал ни слова по-немецки, и Амадея перешла на французский, чем очень его удивила. Он предположил, что пассажирка — немка, и вдруг она заговорила на его родном языке как уроженка Франции. Вульф дал ему более чем щедрые чаевые. Водитель вежливо поблагодарил его и нажал на газ. С эсэсовцами шутки плохи! Одного из его друзей полгода назад пристрелили за то, что назвал эсэсовца грязным бошем. Они сидели в кафе, пили кофе, вернее, то пойло, что сходило в те дни за кофе, и официант принес им корзинку с круассанами. Через десять минут появился «друг» Вульфа и с радостной улыбкой хлопнул его по плечу. Как следовало из их разговора, они дружили еще со студенческих лет. На самом же деле виделись впервые, но прекрасно играли свои роли. Амадея с застенчивой улыбкой следила за ними. Вульф представил ее как жену. Они еще немного посидели, и «друг» предложил отвезти их в отель. Они сложили чемоданы в машину. Никто из посетителей кафе не обратил на них особого внимания. Когда же машина выехала за пределы Парижа, Вульф быстро переоделся в принесенную «другом» одежду. Мундир СС, фуражка и сапоги исчезли в чемодане с двойным дном. Переодеваясь, он что-то втолковывал водителю. На Амадею они не обращали внимания, и она, сколько ни вслушивалась, не могла ничего понять. Похоже, разговор был зашифрован. Потом Вульф сообщил, что сегодня ночью возвращается в Чехию. Остановились они в маленьком домике парижского предместья, в районе Валь-де-Марн. Обычный скромный домик, из тех, куда молодежь приезжает, чтобы навестить бабушку или овдовевшую тетку. В кухне, за завтраком, сидела милая пожилая пара, мирно читавшая газеты. Водитель, которого звали Пьером, мельком взглянул на хозяев, поздоровался, затем, пройдя мимо них в чулан, открыл замаскированную дверцу и спустился по темной лестнице вниз. Вульф и Амадея последовали за ним. Он проводил их в винный подвал, постоял немного, не зажигая света, и толкнул хорошо скрытую дверь. За ней кипела бурная деятельность. У стола сидела группа людей; среди них были две женщины. Один из мужчин настраивал коротковолновый радиоприемник. Повсюду были сложены стопки бумаг, горы коробок, валялись какие-то чемоданы и фотоаппарат: похоже, эти люди были здесь не один день. — Салют, — поздоровался Пьер с одним из мужчин. Все оживились. — Салют, Пьер, — пронеслось по комнате. Кто-то спросил, привез ли он посылку. Пьер кивнул на Амадею. Очевидно, она и была той посылкой, которую все ждали. Одна из женщин улыбнулась и протянула руку. — Добро пожаловать в Париж. Хорошо доехали? — обратилась она к Амадее по-немецки. Та, к всеобщему изумлению, ответила на безупречном французском. — Мы не знали, что вы говорите по-французски, — продолжала женщина. Они вообще не знали подробностей ее жизни, кроме того, что она была заключенной в лагере, чудом спаслась и попала к чешским партизанам. Те попросили спрятать девушку во Франции, добавив, что она может стать весьма полезной тамошнему Сопротивлению. Теперь стало понятно, чем именно. Она была похожа на немку и прекрасно говорила по-французски. Вульф с двумя мужчинами устроился в углу и стал негромко рассказывать, что происходит в Праге, каковы планы и передвижения немецких войск. Они переговаривались так тихо, что Амадея не слышала ни единого слова. Мужчина, показавшийся девушке главным, внимательно ее рассматривал. Подумать только, типичная арийка — и одинаково хорошо владеет двумя языками! — Мы собирались перевезти вас на ферму на юге Франции, если только сумеем благополучно туда добраться. С виду вы настоящая немка, а на самом деле? Еврейка? — Моя мать еврейка. Он мельком взглянул на ее руку. — Номера нет? Амадея покачала головой. Идеальный случай! Нельзя отсылать ее. Она нужна в Париже. Мужчина задумчиво прищурился. — У вас хорошие нервы? — спросил он, иронически улыбаясь. — В поезде она прекрасно держалась, — вмешался Вульф, услышав вопрос, и с ласковой улыбкой, обращенной к спутнице, добавил: — Она монахиня. Кармелитка. — Интересно… — протянул командир ячейки. — А разве рассудительность и здравый смысл не главные требования, предъявляемые к кармелитам? И еще уравновешенность, если я правильно запомнил. — Откуда вы знаете? — рассмеялась Амадея. — Но все правда, плюс еще хорошее здоровье. — Моя сестра еще до войны вступила в монашеский орден. В Турине. Они, должно быть, спятили, когда согласились ее взять. Бедняга совершенная дурочка и к тому же истеричка. Пробыла там два года, а потом сбежала и вышла замуж. Уверен, что настоятельница облегченно вздохнула, проводив ее восвояси. Теперь у нее шестеро детей. Он улыбнулся, и Амадея неожиданно ощутила некую внутреннюю связь с этим человеком. Правда, их не познакомили, но она уже слышала, что его называют Сержем. — Один из моих братьев — священник. Брат Сержа был главой марсельской ячейки Сопротивления, о чем Серж не сказал Амадее. Он учился в Авиньоне вместе с отцом Жаком, прятавшим еврейских мальчиков в школе, директором которой он был. Сам же брат Сержа делал то же самое в Марселе, как и многие другие служители церкви по всей Франции, причем эти люди чаще всего не были участниками Сопротивления. Серж знал многих из них, но не хотел сводить с ними эту молодую немку, чтобы она могла продолжить свою деятельность в качестве монахини. Она может быть полезна им иначе. Если хватит храбрости, она легко сойдет за немку и сумеет одурачить своих соотечественников. Но вот насколько она храбра? Это еще предстояло узнать. — Вы пробудете здесь несколько недель. Придется посидеть в подвале, пока не будут готовы документы. А после этого сможете жить с моими дедушкой и бабушкой. Вы — моя кузина из Шартра. Надеюсь, этого достаточно, чтобы польстить вашим религиозным чувствам? — усмехнулся он. Амадея уже успела понять, что Серж и Пьер — братья. Об остальных ей еще только предстояло что-то узнать. Темное помещение походило на фабрику. Здесь кипела бурная деятельность. В углу кто-то работал на маленьком печатном прессе. Здесь печатались листовки, предназначенные для того, чтобы поднять дух французов и сообщить им правдивые сведения с фронтов. Одна из женщин сфотографировала Амадею для нового французского паспорта. Немного погодя другая поднялась наверх и принесла обед для Амадеи и Вульфа. После Терезиенштадта любая порция казалась Амадее чересчур огромной, но, к своему удивлению, она съела все до последней крошки. Пока она ела, Серж продолжал расспрашивать ее, очевидно, желая знать все подробности. Через несколько часов Вульф собрался уходить. Ему предстояло вернуться в Прагу. Перед уходом он тепло попрощался с Амадеей. — Удачи, сестра, — шепнул он, улыбаясь. — Может, еще встретимся. — Спасибо, — грустно кивнула Амадея. Ей показалось вдруг, что она расстается со старым другом. — Благослови и храни тебя Господь. — Так оно и будет, — уверенно ответил Вульф, отходя от Амадеи. Он перекинулся парой слов с Сержем, и они с Пьером ушли. По пути на вокзал Вульф снова переоденется в форму СС. До чего же бесстрашный человек! Как и все, с кем она столкнулась за эти недели. Идеальный пример мужества и стойкости! Хотя Франция покорилась немцам всего за три недели, по всей стране вспыхнул огонь Сопротивления, члены которого были готовы на все, чтобы снова освободить французов, спасти жизнь сотням евреев и восстановить честь страны. Всю войну они тесно сотрудничали с британцами, делая все возможное, чтобы помочь союзникам разгромить фашизм. Этой ночью Амадея спала на узком топчане в подвале под негромкие голоса мужчин, переговаривавшихся до рассвета. Ее документы были готовы уже на следующий день. Они были еще лучшего качества, чем немецкие, которые Серж пообещал сохранить для нее. Он не хотел, чтобы их обнаружили при ней, если она вдруг попадет в облаву. Члены ячейки долго обсуждали, что делать с Амадеей, и решили отослать ее в Мелен, городок в шестидесяти милях к юго-востоку от Парижа. Там будет не так опасно. Они отчаянно нуждались в такой помощнице, как Амадея. Именно туда англичане сбрасывали необходимое снаряжение, припасы и своих агентов. Работа предстояла тонкая. На этот раз по документам Амадея была незамужней женщиной из деревни, расположенной неподалеку от Мелена. Звали ее Амели Дюма. Дата рождения была подлинной, место рождения — Лион. Если кто-то будет интересоваться, она должна объяснять, что до войны училась в Сорбонне. Изучала искусство и литературу. Серж спросил, какой псевдоним она хочет взять, и девушка не колеблясь ответила: «Тереза». Это имя укрепит в ней силу духа. Амадея не знала, чего от нее ожидают, но была готова сделать все: ведь этим людям она обязана жизнью. Тем же вечером Амадея вместе с двумя женщинами уехала в Мелен. Если их остановят, они должны объяснить, что приехали в Париж на несколько дней и теперь разъезжаются по домам. Один раз их действительно остановили немецкие солдаты и проверили документы. Удостоверившись, что все в порядке, они засмеялись, подмигнули женщинам, сделав вид, будто хотят сторговать ночь любви за сигареты и шоколадки, и отпустили с миром. Пока что победители были в хорошем настроении, любили пофлиртовать с француженками, поговорить с ними на ломаном французском. Уже в темноте они добрались до фермы. Хозяин и его жена, казалось, удивились, увидев Амадею. Женщины представили ее, и жена фермера показала ей маленькую комнатку за кухней. Амадее предстояло помогать им на ферме: жена фермера страдала ужасным ревматизмом и едва могла передвигаться. Амадея должна была делать то, что ей скажут, но в то же время работать на местную ячейку. Фермер и его жена были участниками Сопротивления с начала оккупации страны и, несмотря на возраст и болезни, славились своей отвагой и знали обо всем, что происходит в округе. Одежда, принесенная женой фермера, мгновенно превратила Амадею в деревенскую девушку, сильную и крепкую, хотя и чересчур худую. Сейчас каждый признал бы в ней типичную молодую крестьянку в поношенном, выцветшем платье и переднике. Ночь Амадея провела в очередной незнакомой постели, но была благодарна судьбе и за это. Женщины из парижской ячейки утром вернулись в столицу, пожелав Амадее на прощание всего хорошего. И как всегда при расставании, она задалась вопросом, увидит ли их снова. Все в ее жизни казалось непостоянным и непредсказуемым. Люди исчезали и появлялись одинаково неожиданно, и каждое прощание могло быть последним, а зачастую таковым и было. Они делали опасную работу, и Амадея была готова помочь им. Слишком многим она была обязана этим людям, и ей хотелось воздать им добром за добро. Утром Амадея приготовила завтрак, прибралась в доме и подоила оставшихся на ферме коров. Потом принесла дров, выполола сорняки в огороде, помогла стряпать обед и постирала белье — словом, трудилась так же неустанно и методично, как в монастыре. Старая женщина с благодарностью принимала ее помощь: на ферме уже много лет не было работников. После ужина к старикам приехал племянник, по имени Жан-Ив, высокий нескладный человек с темными волосами и глазами и с грустным лицом. Он был на два года старше Амадеи и выглядел так, словно нес всю тяжесть мира на своих плечах. Дядя налил ему стакан домашнего вина, предложив выпить и Амадее. Она вежливо отказалась в пользу стакана надоенного утром молока, прохладного и вкусного. Потом Жан-Ив спросил, не хочет ли она прогуляться, и Амадея поняла, что все планировалось заранее. Значит, это он, тот связной, с которым ей предстоит работать. Они вышли в теплую ночь, как обычные молодые люди, желающие получше узнать друг друга. Жан-Ив с некоторой подозрительностью оглядел ее. — Я слышал, у вас была долгая поездка. Амадея кивнула. Ей все еще трудно было поверить, что она здесь. Ведь всего несколько дней назад она была в Праге. События менялись так быстро, что у нее даже голова немного кружилась. Она поежилась, вспомнив поездку в обществе партизана в форме СС, с подложными документами в сумочке, с ежесекундным ожиданием разоблачения. Теперь она Амели Дюма. Долго ли ей удастся носить это имя? Жан-Ив немного рассказал о себе. Он был бретонцем, происходил из семьи рыбаков и действительно находился в родстве с хозяевами фермы. Амадея озадаченно слушала, не в силах воспринять столько сведений сразу. Фальшивые документы, настоящая работа, секретные агенты Сопротивления, пытающиеся освободить Францию… Всего сразу и не осознать! — Мне повезло, что я попала сюда, — просто сказала она, благодарная за то, что ее новые друзья для нее делают. Оставалось надеяться, что и она им пригодится. Все лучше, чем скрываться в тоннеле, молясь, чтобы нацисты ее не обнаружили. Это Амадее нравилось больше, так как имело смысл. — Вы нам нужны здесь. Завтра мы ждем самолет. — Из Англии? — спросила Амадея очень тихо, хотя никто не мог их слышать в этом уединенном месте. — Где именно? — В полях. Сначала нам посылают радиограмму. Мы должны выложить опознавательные знаки и зажечь костры. Самолет садится всего на четыре минуты. А иногда они просто сбрасывают людей и снаряжение на парашютах. Эти люди ежеминутно рисковали жизнью, но продолжали делать свое дело. И хотя Жан-Ив не был старшим ячейки, он считался одним из лучших и самым бесстрашным. В юности он был настоящим сорвиголовой. Но почему он выглядит сейчас таким печальным, словно похоронил кого-то, Амадея никак не могла понять. — Умеете пользоваться рацией? — спросил Жан-Ив. Амадея покачала головой. — Я научу вас. Это довольно просто. А стрелять? Амадея снова покачала головой. — Кем же вы были до сих пор? — рассмеялся он. — Моделью, актрисой или просто богатой избалованной девушкой? Она была так красива, что в голову невольно лезли подобные предположения, но на этот раз настала ее очередь смеяться. — Я монахиня-кармелитка. Но если вы хотели сделать мне комплимент, большое спасибо. Амадея вовсе не была уверена, что быть актрисой или моделью так уж почетно, и ее мать не одобрила бы такого. Жан-Ив, услышав ответ, оторопел. — Вы оставили монастырь до войны? — Нет. Только после того, как мать и сестру отправили в лагерь. Я ушла ради безопасности остальных. Мне это показалось правильным. Амадея не знала, что сестра Тереза Бенедикта во Христе, в миру Эдит Штайн, и ее сестра Роза были арестованы в голландском монастыре и отправлены в Освенцим. И именно в тот день, когда Амадея прогуливалась с Жан-Ивом в саду меленской фермы, Эдит Штайн погибла в газовой камере. — И вы вернетесь в монастырь после войны? — Да, — уверенно кивнула Амадея. Именно эта мысль и помогала ей держаться. — Какая бесцельная жизнь! — воскликнул Жан-Ив. — Ничуть. Это прекрасная жизнь! — Как вы можете так говорить? — возмутился он. — Столько лет провести взаперти, за стенами монастыря. Да вы совсем и не похожи на монахиню. — Еще как похожа, — спокойно возразила Амадея. — И мы постоянно трудимся. Работаем целыми днями и молимся за всех вас. — Вы и теперь молитесь? — Конечно. В такое время, как сейчас, следует молиться еще больше. С утра до вечера. Особенно за того человека, причиной смерти которого она невольно стала. Того, кто спас ее от лагеря. У Амадеи перед глазами до сих пор стояли лицо Вильгельма и багровая лужа вокруг его разбитой головы. Она знала, что угрызения совести будут терзать ее до конца дней. И что каяться ей тоже до конца дней. Отмаливать страшный грех убийства. — Вы помолитесь за моих братьев? — неожиданно спросил Жан-Ив, останавливаясь, чтобы взглянуть на нее. Он выглядел моложе, чем она, хотя был старше годами. Амадея временами чувствовала себя очень старой, вероятно, потому, что устала душой. Слишком много пришлось ей повидать, слишком многое пережить. Куда больше, чем большинству немцев. — Ну конечно. А где ваши братья? — в свою очередь, поинтересовалась она, тронутая его просьбой. Сегодня же вечером она помолится за неизвестных ей людей. — Их расстреляли нацисты две недели назад в Лионе. Они были в отряде Мулена. От Сержа Амадея знала, кто такой Мулен. Герой Сопротивления, чье имя было известно каждому французу. — Мне очень жаль. А кто-нибудь еще у вас есть? — осторожно спросила Амадея, надеясь, что он не остался один, но Жан-Ив только покачал головой: — У меня никого нет. Отец погиб, когда я был ребенком. Несчастный случай во время ловли рыбы. Мать умерла в прошлом году. Заболела воспалением легких, и мы не смогли достать лекарство. Теперь понятно, почему он такой грустный. У бедняги больше нет семьи, нет никого, кроме этих родственников здесь, в Мелене. Амадея подумала о судьбе своих родных. — Мои мать и сестра тоже скорее всего погибли. А если и живы… Нет, вряд ли. Год назад их отправили в Равенсбрюк. Сестре было всего шестнадцать. А отец умер, когда мне было десять. Его сбросила лошадь. Мать была еврейкой и перешла в католичество, чтобы выйти замуж за отца. Обе семьи от них отказались. Родных матери выслали в лагерь после «хрустальной ночи». Отец был французом и католиком, сыном графа. Тогда шла Первая мировая война, и немцы воевали с французами. Люди способны на такие глупости! Представляете, отца и мать так и не простили. — Они были счастливы? — Казалось, Жан-Ив интересовался искренне, и Амадею это тронуло. Она почувствовала, что у нее появился новый друг. Новый друг в эти тяжелые времена? Невыносимо тяжелые времена. — Очень. Они так любили друг друга. Я и не представляла, что можно так любить. — Как по-вашему, они жалели о том, что сделали? Я имею в виду, ослушались родителей. — Никогда. Они никогда об этом не пожалели. И жили очень дружно. Но после смерти отца мама уже больше не была прежней. Из нее словно ушла жизнь. Моей сестре тогда было только два года. Я стала заботиться о ней. Мама почти не обращала на нас внимания, и сестра стала моим ребенком, — рассказывала Амадея, не скрывая слез. Она так давно не говорила о Дафне, и на сердце вдруг стало невыносимо тоскливо. Как ей не хватает матери и сестры! — Наверное, таких, как мы, кто потерял всех, сейчас очень много. Мои братья были близнецами, — почему-то добавил Жан-Ив, словно это теперь имело какое-то значение. Очевидно, имело. Для него. — Я буду молиться за них сегодня. И за вас. — Спасибо, — мягко поблагодарил он. Они медленно возвращались на ферму. Эта девушка нравилась ему, хотя казалась старше своих лет. Но во время войны взрослеют рано. А ей столько пришлось пережить. Правда, ему до сих пор было трудно поверить, что она монахиня, как и понять, зачем ей нужно возвращаться в монастырь. Но именно призвание придавало этой девушке серьезность и уверенность, которые пришлись ему по нраву. Уже одно ее присутствие утешало. Жан-Ив чувствовал себя в полной безопасности рядом с ней и знал, что безопасность эта не кажущаяся. — Завтра я заеду за вами. Наденьте что-нибудь темное. Когда мы идем туда, обычно черним лица. Я принесу вам ваксу. — Спасибо, — усмехнулась Амадея. — Рад был познакомиться, Амели. Вы хороший человек. — И вы тоже, Жан-Ив. Он проводил ее в дом, попрощался и завел мотор машины. Возвращаясь на ферму, где жил сейчас, Жан-Ив ощущал непривычную радость от сознания того, что она будет за него молиться. В этой девушке было что-то, заставлявшее верить, что Бог к ней прислушается. Глава 19 Назавтра Жан-Ив заехал за ней в десять вечера. Он сидел за рулем старого грузовика с выключенными фарами. С ним был еще один человек: крепкий рыжеволосый деревенский парень Жорж. Жан-Ив дождался, пока Амадея усядется, и только тогда познакомил ее с Жоржем. Амадея весь день усердно трудилась на ферме, став неоценимой помощницей тетке Жан-Ива. Та не могла нарадоваться на девушку, не знала, как ее благодарить. К тому времени как появился Жан-Ив, старики уже были в постели. Вопросов они не задавали, очевидно, хорошо зная, зачем приехал племянник, и ни словом не обмолвились о том, чем Амадее предстоит заняться сегодня ночью. Они просто пожелали ей спокойной ночи. Через несколько минут грузовик отъехал от дома. Старики услышали рев мотора, молча погасили свет и укрылись одеялами. Как и велел Жан-Ив, на Амадее была темная одежда. Они сразу направились в поля. Дорога была неровной, но все молчали, хотя и подскакивали на каждой выбоине. Грузовик остановился в небольшой рощице, где были припаркованы еще две машины. Всего тут собралось восемь человек. Амадея была девятой. Никто не разговаривал. Жан-Ив вручил ей баночку с ваксой, и она вымазала лицо. Если их поймают, такая маскировка выдаст всех и сразу, но в темноте это хоть как-то защищало от возможных преследователей. Едва в небе раздалось характерное жужжание, мужчины разошлись широким веером и побежали, вынимая на ходу фонарики. Еще несколько секунд — и над Амадеей распустился купол парашюта, к которому был прикреплен большой тюк. Мужчины выключили фонари, и самолет, сделав круг, улетел. На этот раз все прошло благополучно. Дождавшись, пока парашют опустится на землю, все кинулись к нему. Добежавшие первыми отстегнули парашют и стали зарывать его в землю. Остальные потрошили тюк. Там оказались автоматы и боеприпасы, которые поспешно погрузили в грузовики. Еще двадцать минут — и все разъехались. Жан-Ив снова сел за руль и повез Амадею на ферму. Он уже успел стереть ваксу с лиц. — Вот как это делается, — коротко объяснил Жан-Ив, протягивая ей чистую тряпку. Амадея немного привела себя в порядок. Поразительно, как у них все четко отлажено! Они действовали на редкость собранно, как партнеры в балете, чем произвели на Амадею сильное впечатление. Но она понимала, что так бывает не всегда. Иногда случаются и проколы. А если немцы их поймают, обязательно пристрелят в назидание всем остальным. Такое происходило по всей Франции, и примером тому служила трагедия с братьями Жан-Ива, за которых Амадея, как и обещала, молилась вчера ночью. — Они чаще приземляются или просто сбрасывают тюки на парашютах? — тихо спросила Амадея, желая побольше узнать об их работе и о том, что ожидается от нее. — Когда как. Иногда сбрасывают и людей. Стараются не приземляться. Это слишком опасно. Еще бы не опасно! — А что теперь будут делать эти люди? — У каждого свое задание. Иногда мы их прячем. Но чаше они просто уходят. Они выполняют поручения англичан. Труднее переправить их отсюда. Бывает, что дело кончается плохо, — только и сказал Жан-Ив. Жорж молчал, исподтишка наблюдая за Амадеей и Жан-Ивом. После ее ухода он стал подшучивать над Жан-Ивом. Они были старыми друзьями, многое пережили вместе и полностью доверяли друг другу. — Похоже, она тебе нравится? — ухмыльнулся Жорж. — Не говори глупостей! Она монахиня, — одернул его Жан-Ив. — Да ну? — ахнул Жорж. — А не похожа! — Потому что одета как все! А если облачится в монашеское одеяние, наверняка вылитая монахиня! Ну знаешь, все эти штуки, которые они носят. Жорж почтительно кивнул. — Неужели она вернется в монастырь? — с явным сожалением спросил он. Жан-Ив в душе был абсолютно с ним согласен, однако с деланным равнодушием пожал плечами. — Говорит, что вернется, — вздохнул он, сворачивая на дорогу к ферме, где они жили и числились работниками. — Может, ты сумеешь ее переубедить? — хмыкнул Жорж. Жан-Ив ничего не ответил. Он и сам задавался тем же вопросом. А предмет их разговора, Амадея, стояла в этот момент на коленях, благодаря Бога за то, что сегодня все закончилось благополучно. Правда, Амадея немного недоумевала, можно ли благодарить Бога за то, что Он помог получить оружие, которым скорее всего будут убивать людей. Но разве у них есть иной выход? Она надеялась, что Господь поймет все правильно. В ту ночь девушка долго стояла на коленях, каялась в грехах, молила Бога простить ее и легла в постель почти перед рассветом. Уже в начале шестого Амадея встала и пошла доить коров. Когда хозяева спустились вниз, завтрак стоял на столе. Ничего роскошного: овсянка, фрукты и желудевый кофе. Но Амадее он казался пиршеством по сравнению с тем, что она ела в лагере. Она по-прежнему утром и вечером благодарила Бога за свое чудесное спасение. Этим утром Амадея была особенно молчалива: она раздумывала о том, что произошло вчерашней ночью. В течение нескольких следующих недель самолет прилетал еще дважды, в один из прилетов он приземлялся. В сентябре — снова, и на этот раз он сбросил на парашютах двух британских агентов. Одному не повезло: он вывихнул ногу, и его пришлось спрятать на ферме. Некоторое время ему было трудно ходить, и Амадея ухаживала за ним. В октябре на ферму нагрянули немцы: шла рутинная проверка документов. Кроме того, они искали партизан и поэтому прочесывали всю округу. При виде солдат у Амадеи едва не остановилось сердце. Она едва нашла в себе силы протянуть им документы. Но очевидно, немцы ничего не заподозрили, потому что молча вернули ей паспорт, захватили несколько корзин с фруктами и удалились, не найдя ничего необычного в том, что старой, изуродованной ревматизмом женщине понадобилась помощница по хозяйству. Вечером Амадея обо всем рассказала Жан-Иву. Они ехали встречать очередной самолет. В эту ночь им сбросили не только оружие и боеприпасы, но и солдатские пайки. — Я страшно испугалась, — призналась девушка. — Я тоже иногда боюсь, — честно ответил Жан-Ив. — Никому не хочется умирать. — И все-таки лучше умереть, чем снова попасть туда, где я была, — выпалила Амадея. — Ты очень храбрая, — пробормотал Жан-Ив, любуясь ею при лунном свете. Ему нравилось и разговаривать, и работать с Амадеей. Иногда он приходил на ферму только для того, чтобы поболтать с ней. Теперь, после гибели братьев, он остался совсем один, а рядом с Амадеей ему было так приятно находиться! Жан-Ив объяснял это тем, что у нее доброе сердце. Но не только ее доброе сердце привлекало его в Амадее. Ему нравилось в ней все. Но в этом он не признавался. Жан-Ив боялся оскорбить или отпугнуть ее. Амадея много рассказывала о монастыре — единственном мире, который она знала и о котором сильно тосковала. Он восхищался невинностью Амадеи и ее силой. Странное сочетание, но так оно и было. Эта девушка никогда не отказывалась ни от какой работы, всегда выполняла свой долг и не боялась рисковать. В храбрости она не уступала мужчинам. Это заметили все члены ячейки и прониклись к Амадее уважением. Всю осень и зиму она работала вместе с ними. Жан-Ив научил ее пользоваться рацией, заряжать автомат и стрелять по мишеням. Амадея оказалась удивительно метким стрелком, обладала хорошей реакцией и быстро соображала. И у нее никогда не дрожали руки. За два дня до Рождества они с Жан-Ивом переправляли четырех еврейских мальчиков в Лион. Отец Жак обещал взять их к себе, но не смог, поскольку боялся подвергнуть опасности остальных. Поэтому они отвезли детей к Жану Мулену. Один из мальчиков заболел, и Амадея всю дорогу держала его на руках и трогательно ухаживала за ним. — Ты поразительная женщина, Амели, — восхитился Жан-Ив на обратном пути. Их только что остановил немецкий патруль и проверил документы. — Это моя подружка, — небрежно бросил Жан-Ив солдату, слишком пристально смотревшему на девушку. Тот кивнул и улыбнулся. — Счастливчик! Веселого Рождества! — И махнул рукой, пропуская их. — Грязный бош, — прошипел Жан-Ив и, обернувшись, добавил: — Хотел бы я, чтобы это было правдой. — Ты о чем? — Я сказал, что хотел бы, чтобы ты была моей подружкой. — Глупости, — встрепенулась девушка. — Все это глупости. Выбрось их из головы. Она говорила тем назидательным тоном, каким мать журит непослушного сына. Жан-Ив ухмыльнулся. В этот момент он ничуть не походил на героя, постоянно рискующего жизнью во имя Франции. — Ну уж нет. И это вовсе не глупости. По-моему, нет ничего глупее, чем запереться в монастыре до конца жизни. Вот это полный идиотизм. — Ничего подобного. Это моя жизнь, и она мне нравится. — Почему? Чего ты боишься? От кого скрываешься? Что тут такого ужасного? Жан-Ив почти кричал. Ведь все эти месяцы он любил Амадею, но не знал, что делать и как выйти из создавшегося положения. Сейчас они удивительно напоминали ссорившихся детей. — Я ни от кого не скрываюсь. И верю в то, что делаю. Я всегда хотела стать монахиней и жить в монастыре. Мне там нравится, — упрямо нахмурилась Амадея и скрестила руки на груди, словно собираясь сунуть их в рукава. Она все еще чувствовала себя голой без привычного одеяния. — Я видел, как ты ухаживаешь за больным ребенком. Тебе бы иметь своих детей. Ведь для этого женщины и созданы. Ты не можешь лишать себя такого счастья. — Но у меня есть много других вещей. — Что именно? Нет у тебя ничего, кроме жертв, молитв и одиночества. — Жан-Ив, пойми, я никогда не чувствовала себя одинокой в монастыре, — терпеливо возразила она и тут же вздохнула. — Иногда здесь мне куда более одиноко. И это было правдой. Амадея скучала по монастырской жизни и сестрам. По матери-настоятельнице. По Беате и Дафне. По прошлому. И все же она была рада, что очутилась здесь. — Я тоже одинок, — печально проговорил Жан-Ив и, повернувшись к Амадее, заметил слезы на ее щеках. — Бедняжка моя, — пробормотал он, останавливая машину. — Прости. Я не хотел тебя обидеть. — Ничего… Все нормально, — заверила Амадея и неожиданно для себя разрыдалась. Жан-Ив нежно обнял ее, а она все продолжала всхлипывать и не могла остановиться. Почему-то особенно тяжело у нее на душе было из-за наступающего Рождества. Возможно, потому, что Амадее вспомнилось прошлое Рождество, так страшно перевернувшее ее жизнь. — Я так скучаю по ним… не могу поверить, что их больше нет… моя сестра была очень красива… и бедная мама хотела для нас счастья… она никогда не заботилась о себе… я постоянно думаю о том, что с ними случилось… знаю, что никогда больше их не увижу… о, Жан-Ив… Она долго плакала в его объятиях, и он молча гладил ее по плечу. Амадея впервые позволила себе расслабиться. Раньше она не разрешала себе думать о том, какие муки претерпели мать и сестра перед смертью. Слишком много кошмарных историй слышала она о Равенсбрюке. Немыслимо представить, что их больше никогда не будет, хотя в глубине души Амадея понимала, что это так. — Знаю… знаю… я тоже об этом думаю. И тоскую по братьям. Мы все теряем людей, которых любим. Наверное, не осталось ни одной семьи, где не было бы погибших, — приговаривал Жан-Ив и, сам не зная, как это произошло, поцеловал Амадею. Она ответила поцелуем. И вдруг исчезли все эти месяцы ожидания. Месяцы, когда он старался держаться в стороне и уважать ее обеты, ту жизнь, к которой она привыкла, монастырь, куда она собиралась уйти. Но он не хотел отпускать ее. Потому что мечтал провести с ней остаток дней своих. Иметь от нее детей. Заботиться о ней и семье. Они остались одни. Все, кого они любили, растворились в вечности. Они двое — словно уцелевшие после кораблекрушения. Спасшиеся в утлой лодчонке, которая несется по волнам штормового моря. Они судорожно цеплялись друг за друга. Амадея не понимала, что с ней происходит, но волны отчаяния и страсти захлестнули ее с такой силой, что они никак не могли прервать поцелуя и разомкнуть объятий. И прежде чем кто-то из них смог прийти в себя, остановить это безумие или хотя бы подумать связно, Жан-Ив овладел ею прямо в грузовике, и оказалось, что именно этого Амадея жаждала. Она словно сбросила старую кожу и мгновенно превратилась в совершенно другого человека, мало похожего на ту женщину, которой была все эти годы. Война творит с людьми странные вещи, переделывая их по-своему. Именно это случилось с ней. Все обеты, монастырь, сестры, наставления матушки, даже любовь к Богу были мгновенно забыты. Все, чего она хотела, в чем нуждалась, свелось к этому человеку. И он хотел ее так же отчаянно. Оба слишком много пережили, слишком многое потеряли, слишком часто рисковали жизнью ради других, видели слишком много ужасов, скрывая смертельный страх. Все возведенные ими стены рухнули в ту ночь, а потом Жан-Ив долго держал Амадею в объятиях и всхлипывал, уткнувшись в ее длинные светлые волосы, а она мечтала об одном: утешать и утешать его без конца. Он стал для нее ребенком, которого у нее никогда не было и неизвестно, будет ли, единственным мужчиной, которого она хотела и любила. Молясь в своей комнате, она сотни раз осуждала это, но сейчас хотела только одного: принадлежать ему. Они смотрели друг на друга, эти заблудившиеся в лесу дети, и молчали. — Ты ненавидишь меня? — наконец нарушил молчание Жан-Ив. Он знал, что взял ее силой. Но Амадея сама кинулась в его объятия. Они нуждались друг в друге больше, чем сознавали. На них свалилось так много бед… и понимали они это или нет, но груз, который давил на их плечи, оказался непосильно тяжелым для каждого в отдельности. — Нет. Я никогда бы не смогла возненавидеть тебя. Я тебя люблю, Жан-Ив, — тихо ответила Амадея. Каким-то уголком души она давно понимала, что это неизбежно, и прощала его и себя. — Я тоже тебя люблю. О Господи, как же я тебя люблю! Жан-Ив знал, как ревностно оберегает Амадея свое призвание, но ему всегда казалось, что она ошибается и судьба невесты Христовой не для нее. Эта женщина слишком красива, слишком любит жизнь, чтобы скрываться в монастыре от окружающего ее мира. Но она постоянно твердила, что не желает иной участи. — Разве так уж необходимо решать все прямо сейчас? Я еще не поняла: совершили ли мы смертный грех или это было предначертано заранее? Может, именно это и определил для нас Господь. Посмотрим, что будет дальше, и помолимся, чтобы все было хорошо, — рассудительно заметила Амадея. Она и в самом деле понятия не имела, куда ведет ее Господь, но твердо знала, что должна пройти по этому новому пути до конца, потому что теперь он казался ей единственно верным. — Если с тобой что-то случится, Амели, я умру. — Не умрешь. Я просто подожду тебя на небе, и, когда ты придешь, мы будем прекрасно проводить время вместе, — засмеялась она сквозь слезы. Но сейчас Амадея плакала от счастья. Она чувствовала, что никогда еще не была так счастлива, как сейчас. Любовь земная оказалась совсем иной, чем любовь небесная, но она наполнила ее радостью. Впервые в жизни Амадея чувствовала себя молодой и беспечной. Жизнь уже не казалось такой серьезной, а трагедии, каждодневно происходившие вокруг, такими кошмарными. Именно в этом они оба нуждались, чтобы противостоять ужасным реалиям их жизни. — Господи, как я люблю тебя, — повторил Жан-Ив с широкой улыбкой, когда они приводили себя в порядок, хихикая, как школьники. Жан-Ив включил зажигание. Ему хотелось попросить Амадею выйти за него замуж, но он боялся потребовать от нее слишком многого и так скоро. Она и так отреклась от своих обетов ради него. Может, она права: если этому суждено было случиться, остальное придет само собой. Всему свое время. Совсем не обязательно решать все в одну ночь. Если бы это зависело только от Жан-Ива, она стала бы его женой и матерью его детей. Он очень надеялся, что Господь согласится на это и Амадея решится оставить мечты о возвращении в монастырь. Но сейчас об этом еще рано говорить. Пока что Жан-Ив не меньше Амадеи был ошеломлен случившимся. Весь остаток пути они тихо переговаривались, и на прощание он поцеловал ее. — Я люблю тебя. Не забывай этого. Сегодняшняя ночь — это только начало. И тут нет никакой ошибки или греха, — серьезно сказал Жан-Ив. — А я обещаю каждое воскресенье ходить в церковь. Амадея улыбнулась, зная, что после гибели братьев ноги его не было в церкви: Жан-Ив был слишком сердит на Бога. — Может, поэтому Он и послал меня тебе. Чтобы вернуть тебя в церковь. Каковы бы ни были Господни резоны, Амадея выглядела столь же счастливой, как и он, несмотря на потрясение от только что содеянного. К своему огромному удивлению, Амадея совсем не терзалась угрызениями совести и не переживала из-за совершенного греха. Правда, осознать случившееся удастся далеко не сразу. Да и совершила она этот грех в совершенно необычайных обстоятельствах, живя в постоянном напряжении, когда все нервы были на пределе. Ночью, лежа в постели, она думала о Жан-Иве и по-прежнему ничуть не сожалела о потерянном целомудрии. Может, Господь действительно этого хотел? С этими мыслями она и заснула. А когда проснулась, оказалось, что Жан-Ив по пути на работу оставил для нее цветы у двери коровника — крошечный букетик еще не успевших замерзнуть ромашек с запиской: «Я люблю тебя. Ж.-И.». Амадея с мечтательной улыбкой сунула записку в карман передника и пошла доить коров. Впервые в жизни она чувствовала себя женщиной — совершенно незнакомое для нее ощущение. Она вдруг испытала все, чего так долго себя лишала и собиралась лишать до самой смерти. Жизнь внезапно переменилась, и уже невозможно было понять, какая дорога правильная: манящая, соблазнительная, на которую она только что ступила вместе с Жан-Ивом, или та, которая так много значила для нее последние восемь лет. Оставалось надеяться на то, что со временем все ответы будут получены и все встанет на свои места. Глава 20 Всю зиму Амадея и Жан-Ив действовали по заданию ячейки Сопротивления. Британцы, выполняя свои обязательства перед французскими борцами за свободу, продолжали регулярно поставлять оружие и боеприпасы и все чаще присылали своих людей. В эту ночь ждали прибытия британского офицера. Операция прошла благополучно, после чего англичанину помогли зарыть парашют и переодели в мундир СС. Жан-Ив спросил Амадею, слышала ли она об этом человеке, лорде Руперте Монтгомери, одном из тех, кто помогал в организации детских поездов, до начала войны вывезших из Европы более десяти тысяч детей. — Я просила маму отправить сестру детским поездом, — грустно призналась Амадея по пути домой. — Но она была уверена, что никто не знает о ее происхождении, и боялась отпускать сестру в чужую страну. Тогда Дафне было тринадцать. Через три года ее отправили в лагерь. Но многих детей удалось спасти. — Это очень достойный человек. Я встречался с ним в прошлом году, — с улыбкой сообщил Амадее Жан-Ив. Их связь продолжалась. Он просил ее выйти за него замуж, но Амадея колебалась, не зная, угодно это Господу или Он пожелает, чтобы она все-таки ушла в монастырь. Амадея понимала, что вернуться ей будет очень трудно: на ней лежит не только убийство, пусть и случайное, но и грех похоти. Правда, назвать это похотью у нее язык не поворачивался: впервые в жизни она любила, искренне и глубоко. При каждом удобном случае они занимались любовью, и Жан-Ив не мог ею надышаться. Не мог насытиться. И про себя поклялся ни за что не отпускать ее в монастырь после войны. Он сделает все, чтобы удержать любимую! Бог просто не может желать, чтобы такая девушка, как Амадея, вела столь неестественную жизнь. Ведь он так безумно ее любит! Весной сорок третьего года из Парижа приехал Серж. Навестив Жан-Ива и Амадею, он сразу, без всяких объяснений, увидел, что происходит между молодыми людьми. Вернувшись, Серж сообщил своему брату Пьеру, что, по его мнению, орден кармелитов потерял одну хорошенькую молодую монахиню. Но если говорить серьезно, работа, проделанная здешней ячейкой Сопротивления, произвела на Сержа огромное впечатление. Со времени прибытия Амадеи у них не было ни одной неудачи. По словам Жан-Ива, девушка была абсолютно бесстрашной и в то же время достаточно осмотрительной, чтобы не подвергать опасности остальных членов ячейки. Во время встречи Серж и Жан-Ив обсуждали возможность взрыва немецкого полевого склада оружия. На подготовку диверсии должно было уйти несколько недель. Жан-Ив твердил, что ни за что не возьмет Амадею на задание. Серж считал, что решать должна она сама, но при этом прекрасно понимал опасения Жан-Ива. Он любит эту девушку и хочет ее уберечь. Но они очень нуждались в ее помощи: из всего, что слышал об Амадее Серж, он сделал вывод, что реакция у нее прекрасная и хладнокровия ей не занимать. Серж доверял Амадее едва ли не больше, чем остальным членам меленской ячейки, если не считать Жан-Ива. Спор по этому поводу продолжался и после отъезда Сержа. Амадея рвалась идти вместе с Жан-Ивом. Союзники наконец-то получили перевес в этой войне. Немцы дрогнули. Перелом наступил после Сталинградской битвы, когда в плен сдалась целая армия во главе с генерал-фельдмаршалом Паулюсом. Бойцы французского Сопротивления делали все, чтобы их страна поскорее стала свободной. Все были уверены, что взрыв склада будет тяжким ударом для врага. Следующие несколько недель ушли на тщательную разработку диверсии. Амадее в конце концов удалось убедить Жан-Ива взять ее с собой. Несмотря на стремление защитить любимую и вопреки своему желанию Жан-Ив все же позволил Амадее идти с ним. Окончательное решение выносил он как новый командир ячейки. Беда в том, что людей не хватало. Двоих угораздило заболеть перед самой операцией. Поздно ночью Жан-Ив, Амадея, еще две женщины и Жорж с приятелем на двух грузовиках направились к складу. В кузовах лежали самодельные взрывные устройства. Мужчины подползли к часовым и перерезали им глотки. Такого опасного задания им еще не приходилось выполнять. Они тщательно разместили взрывчатку вокруг здания склада, а потом, как и было задумано, все, кроме Жан-Ива и Жоржа, побежали к грузовикам. Оставшиеся знали, что у них всего несколько минут, чтобы зажечь фитили и убраться. Все было сделано на скорую руку, но ничего другого у них не было. Едва Амадее с друзьями удалось добраться до грузовиков, раздался оглушительный взрыв. Амадея оглянулась, завороженная чудовищным фейерверком. Ни Жоржа, ни Жан-Ива не было видно. — Едем! Едем! — торопил мужчина, сидевший рядом с Амадеей. Но она не могла оставить Жан-Ива и Жоржа, хотя знала, что в любую минуту здесь могут появиться немцы и если кто-то окажется поблизости от места взрыва, его неизбежно будут пытать и расстреляют. Обе женщины сидели во втором грузовике, ожидая Жоржа. Амадея была за рулем машины Жан-Ива. — Я никуда не поеду, — процедила она сквозь зубы и, снова оглянувшись, увидела гигантский огненный шар. Мотор второго грузовика уже урчал. — Мы не можем ждать, — взмолился мужчина. Их непременно поймают, Амадея прекрасно сознавала это. — Придется, — упрямо бросила она. Грузовик задрожал от целой серии взрывов. Пожар быстро разгорался, и вдали уже слышался вой сирен. Только тогда Амадея решительно включила зажигание и нажала на газ. Машины, раскачиваясь, словно пьяные, помчались по полям. Амадею трясло крупной дрожью, но она все-таки умудрилась добраться до сарая, где стояли грузовики, и заглушила мотор. Каким-то чудом их не схватили, хотя Амадея понимала, что слишком долго тянула. Она едва не подвела друзей, рискуя их жизнью ради человека, которого любила. Они долго молчали, стоя в темноте сарая, прислушиваясь к взрывам. Женщины тихо плакали. Теперь оставалось только молиться, чтобы Жан-Ив и Жорж выбрались из переделки, но в глубине души Амадея знала, что надежды почти нет. Взрывное устройство сработало едва ли не у них в руках, и слишком велика вероятность, что мужчины тяжело ранены или убиты. — Простите, — дрожащим голосом пробормотала она. — Нам следовало уехать раньше. Все промолчали. Конечно, все так, но и они не хотели оставлять товарищей в беде. Однако долгое ожидание едва не стоило жизни им всем. Они едва успели улизнуть. Словно вдруг сразу постарев, сгорбившись, как старуха, Амадея побрела на ферму. То и дело она останавливалась, прислушиваясь к взрывам и глядя на неестественно ярко освещенное небо. Всю эту ночь она молилась за Жан-Ива. Наутро новости облетели всю округу. Солдаты обыскивали каждый дом в поисках улик. Но найти ничего не смогли. Фермеры спокойно занимались своим делом, не обращая внимания на поднявшуюся суматоху. Правда, немцы обнаружили два трупа, обгоревшие до неузнаваемости. Если при них и были документы, все они обратились в пепел. Ощущая собственное бессилие, немцы схватили четырех парней с соседней фермы и расстреляли в назидание остальным. Амадея весь день провела в своей комнате, больная от скорби и потрясения. Погиб Жан-Ив. Расстреляны четверо невинных людей. И все из-за того, что им вздумалось взорвать склад! Не слишком ли высокая цена за уничтожение оружия, которым немцы, правда, намеревались убить еще многих людей? Но ее любимый был мертв, и Амадея чувствовала себя виноватой в смерти восьми человек — Жоржа, Жан-Ива, четырех молодых фермеров и даже двух немецких часовых, которым перерезали горло. У женщины, намеревавшейся стать невестой Христовой, совесть была слишком отягощена. И все же сейчас, оплакивая своего единственного мужчину, Амадея твердо знала, что должна вернуться в монастырь. Остаток жизни она проведет на коленях, каясь в смертных грехах. Глава 21 Серж выждал три недели, прежде чем приехать в Мелен. До Парижа уже дошло известие о взрыве, и Серж был доволен результатами диверсии. Немцам действительно было нанесено поражение. Узнав о гибели Жан-Ива, Серж был потрясен. Это был один из активнейших деятелей ячейки. Помрачневший командир посетил Амадею. Он нашел ее в ужасном состоянии. Она сидела в своей комнате, отказываясь идти на задания, хотя англичане по-прежнему регулярно сбрасывали грузы и людей. Серж долго говорил с ней, объясняя, что людей крайне не хватает и каждые руки — на вес золота. Но она смотрела на него измученными глазами и, как автомат, повторяла два слова: «Не могу». — Можешь! Будь Жан-Ив жив, сама знаешь, он наверняка продолжал бы работать. Ты обязана сделать это ради него. И ради Франции. — Мне все равно. На моих руках слишком много крови. — Не на твоих. На руках немцев. Но если ты откажешься продолжать работу, эта кровь будет нашей. — Они убили четырех молодых парней, — прошептала Амадея. Казнь невинных терзала ее так же сильно, как гибель Жан-Ива. — И убьют еще больше, если мы их не остановим. У нас нет иного выхода. Пойми же! Англичане рассчитывают на нас. Нам предстоит выполнить серьезное задание, и нет времени готовить новых людей. А ты мне нужна прямо сейчас, для одного важного дела. — Какого? — вяло обронила Амадея. Серж пригляделся к девушке. Серое, осунувшееся лицо, потухший взгляд. Приходилось давить на нее. Она слишком хороший работник, чтобы от нее отказаться. Кроме того, Серж боялся, что Амадея окончательно раскиснет и остаток жизни проведет, скорбя по погибшему Жан-Иву. Скорбь изводила ее хуже всякой пытки. — Нужно доставить в Дордонь еврейского мальчика и его сестру. Там им приготовлено убежище. — Какого возраста дети? — спросила Амадея без особого интереса. — Четырех и шести лет. — А здесь что они делают? — удивилась она. Большинство еврейских детей были вывезены из Франции. Остальных удалось спрятать. — Их скрывала родная бабка. На прошлой неделе она умерла. Нужно немедленно отправить их отсюда. — И как, по-твоему, я могу это сделать? Она так устала. И лишилась последней надежды. Чего еще они от нее хотят? — У нас готовы для них документы. Они похожи на тебя: голубоглазые блондины. Их мать была еврейкой. Ее отправили в лагерь, а отец погиб. Как и многие дети, они остались совсем одни. Амадея уже хотела было сказать, что не сможет отвезти детей, но внезапно вспомнила свои обеты и подумала о матери, Дафне и Жан-Иве. Она обязана сделать это в память о погибших. И в память о людях, отдавших свои жизни по ее вине. Амадея снова почувствовала себя монахиней. Жан-Ив ушел и забрал с собой ту женщину, какой он сумел ее сделать. Но никогда больше она не станет этой женщиной. А сестра Тереза Кармелитская не отказалась бы выполнить задание. Амадея медленно наклонила голову в знак согласия. Она обязана. Обязана спасти детей. — Я сделаю это, — выдохнула она, глядя на Сержа. Тот облегченно вздохнул. Он взялся за это задание не столько ради детей, сколько ради нее. Ему не нравился вид девушки, и Жан-Ив наверняка тоже не одобрил бы ее настроения. Ничего, пара еврейских сирот будет лучшим средством исцеления от скорби! — Мы привезем малышей завтра вечером, вместе со всеми документами. Те, что у тебя были раньше, спрячешь за подкладкой чемодана. По новым бумагам ты — их мать, везешь детей к родственникам в Безье. Безье находился в самом центре Дордони, откуда был родом ее отец. Амадея никогда там не бывала, хотя всегда мечтала когда-нибудь туда попасть. Интересно, сможет ли она увидеть по пути отцовский замок? Впрочем, ее поручение слишком важно, чтобы отклоняться от маршрута. — Тебе придется позаимствовать машину на ферме, — добавил Серж, зная, что с этим проблем не будет. На следующий день Амадея, выполнив все, что требовалось по хозяйству, долго молилась в своей комнате. Последние несколько недель она почти не ела и очень ослабела. Но сейчас, немного приободрившись, она зашила документы на имя Амели Дюма за подкладку чемодана. Вечером она получит другие. Дети приехали после ужина. Привезла их женщина из парижской ячейки. Двое прелестных, насмерть перепуганных ребятишек… Бедняжки прятались в подвале долгих два года. И вот теперь единственная родственница, которая еще у них оставалась в этом мире, ушла из жизни. Серж оказался прав. Такие милые малыши и чем-то похожи на нее. Амадея вдруг задалась вопросом, на кого были бы похожи дети, которых она могла бы родить от Жан-Ива? Но что толку об этом думать? Она немного поговорила с детьми. Потом покормила их и уложила спать в свою постель, а сама легла на полу. Мальчик всю ночь держал сестричку за руку. Оба прекрасно понимали, что от них требуется. Им велели называть Амадею мамой, особенно если страшные немецкие солдаты станут их допрашивать. Амадея пообещала, что не даст их в обиду и что все будет хорошо. Она молилась, чтобы все так и было. Наутро, сразу после завтрака, они отправились в путь на машине дяди Жан-Ива. Амадея прикинула, что поездка займет шесть-семь часов и, предвидя это, захватила с собой еду, чтобы нигде не останавливаться. Они проехали один контрольно-пропускной пункт, где пришлось показать документы. Патрульные взглянули на нее, на детей, вернули бумаги и знаком велели проезжать. Амадее сразу стало легче. Мало того, она вдруг даже физически почувствовала себя куда лучше и обрадовалась, что согласилась переправить детей. Такие чудесные ребятишки, и так их жалко! Амадея ехала на встречу с членом ячейки в Дордони, а уж тот отвезет детей в безопасное убежище. Он пообещал, что Амадея сможет провести ночь в его доме, перед тем как вернуться обратно. Что ни говори, а путешествие предстояло долгое и утомительное. В четыре часа дня они очутились на зеленой равнине, жители которой, казалось, знать ничего не знали о войне. Здесь было так спокойно, так мирно, что Амадея невольно позавидовала живущим здесь людям. Она сверилась с адресом и нашла нужный дом. Ее уже ждал молодой человек, такой же голубоглазый блондин, как она сама и дети. Его легко можно было принять за их отца, так же как Амадею — за их мать. Молодой человек поблагодарил Амадею. — Хотите поехать со мной или останетесь здесь? — спросил он. Дети дружно встрепенулись, очевидно, испугавшись разлуки с Амадеей. Она была единственным знакомым им здесь человеком и к тому же относилась к ним как мать. Амадея пыталась успокоить малышей, но они дружно разревелись, и она беспомощно взглянула на мужчину, который назвался Арманом. — Я поеду. Они уселись в ее машину, и Арман объяснил, куда ехать. Уже через пять минут они въехали в ворота величественного замка, и Арман попросил Амадею остановиться во дворе. — Это и есть безопасный для детей дом? — удивилась она, оглядывая прекрасное старинное сооружение с хозяйственными постройками, конюшнями и гигантским двором. — Чей он? Амадее почему-то захотелось узнать, кто хозяин замка. Она знала, что находится где-то поблизости от владений де Валлеранов. Впрочем, Амадея плохо ориентировалась здесь и понятия не имела, где расположен их фамильный замок. — Мой, — ответил Арман и, заметив ее удивленно вскинутые брови, рассмеялся. — Вернее, когда-нибудь будет моим. Пока что он принадлежит отцу. Амадея восхищенно вздохнула и, открыв дверцу, вышла. Дети смотрели на замок, как на сказочное чудо. После двух лет, проведенных в подвале одного из парижских предместий, они словно очутились в раю. Амадее было известно, что сфабрикованные документы свидетельствовали о благородном происхождении детей. Они якобы приходились дальними родственниками хозяину замка. Старенькая экономка увела детей, пообещав накормить ужином, а сверху спустился пожилой мужчина. Судя по сходству, он был отцом Армана. Представительный господин пожал Амадее руку и очень любезно ее приветствовал. Арман представил гостью. Она назвалась именем, указанным в ее бумагах: Филиппин де Вильер. Арман учтиво улыбнулся: — Позвольте познакомить вас с моим отцом. Граф Никола де Валлеран. Амадея вздрогнула. Сейчас, рассмотрев хозяина, она увидела, как тот похож на ее отца, хотя граф и был старше, чем Антуан, каким она его помнила. Отец погиб в сорок четыре года. Сейчас ему исполнилось бы шестьдесят. Она молча переводила ошеломленный взгляд с Армана на графа. Арман сразу понял, что Амадея чем-то встревожена, но граф, похоже, ничего не заметив, пригласил ее в столовую. Там уже был накрыт стол; хрусталь и фарфор ласкали глаз. Все трое уселись. Амадея растерянно огляделась, но если граф и заметил ее странное молчание, ничем этого не показал. — Этот прекрасный старый дом был выстроен в шестнадцатом веке и перестроен два столетия назад. Конечно, он крайне нуждается в ремонте. Но ничего нельзя сделать, пока не кончится война. Крыша течет, как сито, — с улыбкой пояснил граф. Теперь он рассматривал гостью так пристально, словно ее лицо вдруг показалось ему смутно знакомым. После ужина граф пригласил ее в сад, который, как он сказал, планировал тот же архитектор, что разбивал сады в Версале. Амадея испытывала странное ощущение, проходя по тем же залам и комнатам, где отец жил в детстве и юности. При мысли об этом у нее на глаза наворачивались слезы. Ведь эти комнаты когда-то наполнялись звуками его голоса и смеха… Опять ее нагнали отзвуки эха прошлого. Отзвуки, которые она делила с этими двумя мужчинами, хотя те об этом и не догадывались. — Вам плохо? — спросил Арман, видя, как глубоко она взволнована чем-то для него непонятным. Отец Армана уже ждал их в саду. Девушка отрицательно покачала головой, направляясь навстречу дяде. — Вы очень смелая женщина, если отважились на эту поездку с детьми едва ли не через полстраны. Будь у меня дочь, не уверен, что позволил бы ей это сделать… то есть, напротив, уверен, что не позволил бы, — заметил граф и, оглянувшись на Армана, понизил голос: — Я очень тревожусь за Армана. Но в такое время каждый должен исполнить свой долг, не так ли? У нас просто нет выбора. На самом деле выбор был. И были те, кто предпочитал сотрудничать с оккупантами. Но Амадее нравился тот путь, который выбрала она со своими друзьями. Пока они гуляли по когда-то прекрасным садам, граф не пытался расспрашивать Амадею. Лучше знать поменьше. И осторожность не помешает, тем более что рассказывать что-то посторонним было просто опасно. Но, усевшись на древнюю, истертую временем мраморную скамью, Амадея печально взглянула на него. — Не знаю почему, — мягко начал граф, — но у меня такое чувство, будто я все о вас знаю и мы уже когда-то встречались. Не подскажете ли, где именно? Или я не прав? Он смущенно смотрел на нее, словно заранее был готов к непониманию. Вид у графа был такой, словно в ушах у него зазвучали голоса из иного времени и он сам был потрясен этим. — Так мы не встречались? — повторил граф. Он мог бы поклясться, что видит девушку впервые… А может, просто забыл? Почему-то он не мог отделаться от мысли, что она очень похожа на Армана. — Вы знали моего отца, — тихо объяснила Амадея, глядя ему в глаза. — Неужели? Как же его звали? — Антуан де Валлеран, — обронила она. Вот и нашлись ее родные: дядя и двоюродный брат. Наступило долгое, показавшееся бесконечным молчание. Никола сначала вскочил, но тут же снова сел. На его глазах появились слезы. — О, дорогая… дорогая моя, — повторял он, обнимая Амадею. Воспоминания нахлынули на него с такой силой, что он мгновенно ощутил слабость. — Ты все знала, когда собиралась ехать сюда? Может, поэтому она и вызвалась выполнить задание? — Нет, — покачала головой девушка. — Даже не догадывалась. Только когда мы приехали в замок и Арман нас познакомил. Можете представить, каким потрясением это стало для меня. — Амадея вдруг всхлипнула и тут же рассмеялась. — Я хотела все рассказать за ужином, но побоялась, что вы попросите меня уехать. А мне хотелось еще немного побыть здесь. Отец часто рассказывал мне о доме, в котором вырос. — Я так и не простил своего отца за то, что он так поступил с Антуаном. Ненавидел и себя за то, что мне недостало храбрости выступить против него. Когда он умер, я хотел просить Антуана вернуться домой и простить нас. Но через две недели он умер. Год спустя скончалась моя жена. Мне очень хотелось написать вашей матери, рассказать правду, покаяться, но я не знал ее и не был уверен, что она захочет услышать мою исповедь. Вместо этого он отослал вежливое письмо с соболезнованиями. И на этом все отношения закончились. — Поверьте, она не испытывала к вам недобрых чувств, — заверила Амадея. — Ее семья отнеслась к ней еще более жестоко. Ее отец внес имя матери в семейную книгу мертвых и не позволил ей навестить бабушку, когда та умирала. Но моя бабушка приходила к нам все два последних года своей жизни. Никого из остальных я никогда не видела. — А где они сейчас? — участливо спросил граф. Амадея тяжело вздохнула. Ей до сих пор было трудно говорить о том, что с ними случилось. — Всех выслали в лагерь после «хрустальной ночи». Священник нашего прихода узнал, что они как будто бы отправлены в Дахау. Но наверняка никто не знает. Мои мать и сестра два года назад были увезены в Равенсбрюк. Я не получила от них ни единой весточки. Граф сочувственно смотрел на нее. — А как вы оказались здесь? Подошедший Арман застал конец их разговора. Он был поражен. У него не было сестер, но он хотел бы иметь такую сестру, как Амадея! Арман был единственным ребенком, у него не было никого, кроме отца. Они вместе приняли решение присоединиться к Сопротивлению, ибо все, что имели в мире, — это друг друга и этот начинавший приходить в упадок дом. Впрочем, и все остальные постройки тоже были в не слишком хорошем состоянии. — Я пять месяцев провела в Терезиенштадте. Сначала, после того как мать арестовали, меня прятали друзья. А до этого я шесть лет прожила в кармелитском монастыре. — Ты была монахиней? — ахнул Арман. — Полагаю, я и сейчас монахиня, — пожала плечами девушка, хотя еще недавно она не была в этом уверена. Зато теперь твердо знала, что после войны вернется в монастырь. Пережив смерть Жан-Ива, она снова обрела призвание и теперь уже сама не понимала, как могла свернуть с пути истинного. Вернее, она немного отклонилась… да и то причиной тому были необычные обстоятельства. — Сестра Тереза Кармелитская. После войны я вернусь в монастырь. Мне пришлось покинуть его, чтобы не подвергать опасности остальных. — Ты необыкновенная девушка! — воскликнул дядя, в волнении обнимая ее. — Твой отец, будь он жив, гордился бы тобой. — И, умоляюще глядя на нее, добавил: — Ты не можешь остаться немного подольше? Им столько нужно было вспомнить! Столько рассказать друг другу! И Никола очень хотел как можно больше узнать о тех годах жизни брата, что они провели в разлуке. — Не думаю, что это будет разумно, — покачала головой Амадея, вспомнив слова Сержа о рассудительности монахинь. — Но я бы хотела еще вернуться сюда, если позволите. Никола втайне восхитился ее сдержанностью. Сразу чувствуется прекрасное воспитание. — Я был бы в полном отчаянии, если бы мы больше никогда не увиделись, — признался он и повел девушку в дом. Почти всю ночь они проговорили. Никто и не подумал идти спать. Наконец, уже на рассвете, Амадея ненадолго прилегла, чтобы отдохнуть перед дорогой. Утром, умывшись и позавтракав, она зашла к детям, чтобы поцеловать их на прощание. Малыши плакали и просили ее остаться. Но Амадея объяснила, что должна вернуться домой, потому что, возможно, другие дети тоже ждут, когда она их спасет. Никола и Арман со слезами попрощались с вновь обретенной родственницей. Амадея, рыдая, пообещала вернуться. Дядя умолял ее быть поосторожнее и беречь себя. Амадея завела мотор и выехала за ворота замка. Она еще долго смотрела на провожающих в зеркальце заднего обзора. Мужчины стояли во дворе и махали ей вслед. Машина свернула, и родные исчезли из вида. Эта ночь была одной из лучших в ее жизни. Жаль только, что Жан-Ива и ее отца не было с ними! На душе было необычайно светло. Теперь и у нее есть семья… Амадея уже любила этих людей. Они нашли место в ее душе, рядом с матерью и Дафной. Каждый из них составлял часть неразрывной цепи, связавшей прошлое, настоящее и будущее. Глава 22 Обратное путешествие в Мелен прошло без приключений. Солдаты остановили Амадею только однажды. Они открыто восхищались ею и довольно долго болтали, а затем отпустили, едва взглянув на документы. Один из них, с широкой мальчишеской улыбкой, даже помахал ей вслед. К вечеру Амадея приехала на ферму. Всю следующую неделю она вместе с другими встречала английские самолеты и перегружала оружие в грузовики. Англичане прислали им две рации, которые удалось спрятать на соседних фермах. В конце сентября снова появился Серж. Он любил встречаться с людьми, работавшими на него: хотел понять, что они собой представляют, убедиться, что они не предадут и не подвергнут опасности жизнь товарищей, что они так же верны общему делу, как он считал. У него была безошибочная интуиция на такие вещи. Кроме того, в этот раз он хотел кое-что обсудить с Амадеей. До него дошли слухи, что она не только скорбит о смерти Жан-Ива, но и винит себя в гибели Жоржа и расстреле четверых французов. Хуже всего, что она считала, будто Господь взял к себе Жан-Ива в наказание за ее грехи. Серж, хорошо успевший узнать Амадею за это время, глубоко уважал ее рассудительность, здравый смысл, несомненную храбрость и трезвый ум. Сержу нужно было убедиться, что с Амадеей все в порядке, чтобы поручить ей особое задание. Так как речь шла о крайне деликатном поручении, Серж хотел поговорить с Амадеей лично. Он послал ей записку, и они встретились на одной из ферм. Увидев девушку, Серж недовольно поморщился. Амадея выглядела усталой, осунувшейся и, очевидно, совсем пала духом. Похоже, ее преследовали мысли о гибели людей, в которой она винила себя. Кроме того, она постоянно твердила о возвращении в монастырь после окончания войны. Они поужинали, и Амадея рассказала Сержу о том, сколько оружия ими получено, каких новых людей привлекли к работе. Затем Серж предложил прогуляться. — Мне нужно кое-что тебе сказать, — начал он, когда они вышли. — Организации необходим агент в Париже для выполнения особого задания. Не знаю, согласишься ли ты, но, думаю, лучше тебя никого не найти. Руководство специальными операциями в Англии просило его найти квалифицированного человека, и Амадея отвечала всем требованиям. Нужна была женщина, которая безупречно говорила бы на немецком и могла изобразить холодную, утонченную немецкую аристократку. Мало того, что Амадея имела подходящую внешность, она еще была дочерью графа и могла сойти как за француженку, так и за немку. Ее хотели выдать за жену или любовницу высокопоставленного офицера СС, приехавшего посмотреть Париж. Роль офицера предназначалась агенту британской секретной разведывательной службы, наполовину немцу по рождению, как и она, прекрасно знавшему французский. Лучшую спутницу, чем Амадея, для него трудно было найти. Оставалось получить ее согласие. Но у нее, как и всегда, был выбор. Серж долго объяснял суть задания, и Амадея внимательно слушала. Заговорила она не сразу, но Серж терпеливо ждал. — Когда тебе нужен ответ? — спросила она наконец. В сущности, она была здесь, в Мелене, по-своему счастлива и делала то, что было в ее силах, для скорейшего освобождения страны. Ехать в Париж сейчас было крайне рискованно, и Амадея не чувствовала в себе сил ежедневно сталкиваться с эсэсовцами. В Мелене ее почти не пугало, что во время выполнения очередного задания она может погибнуть. Смерть — это вовсе не страшно Она просто принесет еще одну жертву Богу, и Он возьмет ее к себе. Единственное, чего Амадея смертельно боялась, чего была намерена избежать любой ценой, — очередная отправка в лагерь. Ей больше не вынести ежедневных пыток голодом и холодом. Лучше погибнуть сразу, чем умирать медленно, каждый день. Амадея понимала, что во второй раз ей так не повезет и из таких лагерей, как Освенцим или Равенсбрюк, уже не сбежишь. А ведь там ежедневно уничтожали сотни людей. Как ни кощунственно это звучит, но только благодаря тому, что немцы сровняли с землей Лидице, ей удалось ускользнуть из «образцового лагеря» нацистов. Позже выяснилось, что немцы собирались показать свой «поселок для евреев» Международному Красному Кресту. Отправка в любой другой лагерь означала верную гибель после немыслимых пыток. Поэтому предложение Сержа выступить под маской жены офицера СС казалось Амадее рискованным. Слишком рискованным. — У нас совсем мало времени. И ты наша единственная кандидатура, — откровенно признался Серж. — Агент, которого направили для выполнения этого задания, прилетает в конце недели. Вместе с ним будут еще три человека. Амадея уже знала, как это происходит. Она часто помогала Жан-Иву встречать агентов. Маленький «лисандр» приземлялся на несколько минут и, едва англичане успевали спрыгнуть на землю, снова поднимался в небо и немедленно исчезал, а мужчины мгновенно разбегались. Такие же самолеты сбрасывали людей и грузы. Осуществить приземление было куда сложнее. Летчик вынужден был садиться без огней и опознавательных знаков, полагаясь на лучи фонариков борцов за свободу Франции. Все то время, что Амадея работала с ними, не произошло ни одного сбоя, не было потеряно ни единого человека, хотя временами они едва успевали унести ноги. — Должно быть, это важная шишка… — задумчиво протянула Амадея, гадая, кто это и слышала ли она о нем. Теперь Амадея уже знала имена многих английских агентов, работавших во Франции, слышала их позывные, когда выпадала ее очередь работать с рацией. К этому времени Амадея уже многое умела. Жан-Ив был хорошим учителем. И очень ее любил, хотя они были вместе так недолго. — Очень важная, — кивнул Серж. — Я его немного знаю. Он вполне способен выполнять задания в одиночку, но сейчас необходима жена. Это вызовет меньше подозрений. Понимаешь, ты единственная, кто может ему помочь. Никто из женщин-агентов не говорил по-немецки так бегло, как она. Амадею любой примет за немку. Другие, может, и хорошо говорят по-немецки, но с виду — вылитые француженки. Амадея же выглядит как истинная немка. И не просто немка, а идеальная арийка. Офицер, с которым ей предстояло работать, тоже наполовину немец, правда, в нем нет ни капли еврейской крови. Мать была прусской принцессой, которая в молодости славилась необыкновенной красотой. — Кто он? — вырвалось у Амадеи. Теперь ее одолевало невольное любопытство. Неожиданно для себя она заинтересовалась новым заданием. — Его псевдоним — Аполлон. Амадея уже слышала это имя раньше и, кажется, однажды видела его. Да… он уже прилетал, но вот лица его она совсем не помнит… И тут ее осенило. Конечно же, помнит! Они с Жан-Ивом действительно встречали этого человека! Руперт Монтгомери! Один из тех, кто организовал детский поезд! — Он британский лорд. — Совершенно верно, — кивнул Серж. — Он тоже тебя запомнил и считает, что вы будете хорошей парой. У тебя очень подходящая внешность. И подходящий характер. Сама того не сознавая, в минуту опасности Амадея удивительно умела держать себя в руках. Нервы из стали и удивительно трезвый ум. Все работавшие с ней утверждали это. Они молча направились назад, к дому. В воздухе заметно похолодало. Зима в этом году ожидалась ранняя. Дойдя до калитки, Амадея взглянула на Сержа и вздохнула. Похоже, она обязана выполнить это задание. Недаром Господь до сих пор щадил ее. Как бы ни было страшно, какая бы опасность ей ни грозила, она должна служить Ему. — Я согласна, — тихо сказала она. — Когда он прилетит? — Я тебя извещу. Скорее всего в конце недели. Сейчас был только понедельник. Амадея встревоженно нахмурилась. Серж виновато опустил глаза, понимая, что слишком многого просит от нее. Но что делать? У него нет другой кандидатуры. И она сама согласилась. Приходится платить любую цену за победу и свободу, даже если приходится рисковать жизнью лучших людей. — Я буду ждать, — пообещала Амадея. Серж кивнул. Недаром эта девушка произвела неизгладимое впечатление на Руперта Монтгомери. Он даже помнил ее псевдоним: Тереза. В шифровках и радиограммах использовались только псевдонимы. Она будет ждать сообщения. — Спасибо. Он очень осторожно работает и знает, что делает. До сих пор у него не было проколов. Что же, она будет работать с ним ради еврейских детей, которых он спас. Ее долг — помочь этому человеку. Серж обнял Амадею и зашагал к сараю, где собирался переночевать. Амадея вернулась домой. Здесь, в сельской глуши, она ничего не боялась и, несмотря на риск разоблачения, чувствовала себя в безопасности. Кроме того, если не считать жестоких репрессий, следующих за очередной диверсией, немцы в провинции совсем не так свирепствовали, как в столице. — С Богом, — прошептала она. Серж кивнул. Два дня спустя Амадея, сидя у рации, услышала свои позывные. В сообщении было всего два слова: «Тереза. Суббота». Это значило, что самолет прилетит в пятницу: на всякий случай о его прибытии всегда объявлялось на день позже, чем на самом деле. Ближе к полуночи они начнут высматривать маленький самолет и прислушиваться к звуку мотора. И как всегда, придется действовать быстро и осторожно. Вечером в пятницу Амадея отправилась в поля. Их группа насчитывала восемь человек. Люди разбились на четверки, держа фонарики наготове. Наконец вдалеке послышался знакомый звук. Встречающие растянулись по полю и включили фонарики. Самолетик буквально плюхнулся на землю, прокатился почти до самой рощи и еще не успел остановиться, как из него выпрыгнули четверо в грубой крестьянской одежде и шерстяных шапках. Менее чем через три минуты самолет уже снова был в воздухе. Вся операция прошла как по маслу. Еще две минуты — и французы исчезли, вернувшись на свои фермы. Трое спутников полковника Монтгомери отправились с ними, причем на разные фермы. У каждого было свое задание, и все четверо должны были встретиться снова только перед самым возвращением в Англию. А пока им предстояло рассредоточиться по югу. Монтгомери обычно работал один, но на этот раз ему была нужна Амадея. Она, не вступая в разговор, отвезла его на ферму, где жила сама, устроила в старом лошадином стойле на задах коровника и показала люк в полу, где можно было скрыться, в случае если заглянет кто-то посторонний. В тайнике были приготовлены одеяла и кувшин с водой. Назавтра им предстояло отправиться в парижское предместье на встречу с Сержем. Оба по-прежнему не обменялись ни словом. Перед уходом Амадея взглянула на человека, называвшего себя Аполлоном, кивнула и, уже шагнув к двери, услышала тихое «спасибо». Очевидно, он благодарил ее не только за эту ночь и теплые одеяла, но и за согласие работать с ним. Он уже многое знал о ней и о том риске, которому она сейчас подвергала свою жизнь. Единственное, что ему осталось неизвестным, — это связь Амадеи с Жан-Ивом, что, впрочем, не имело никакого значения для того, что им предстояло сделать. Высококлассный агент британской разведывательной службы, Монтгомери хорошо понимал, что теперь от его партнерши будет зависеть очень многое. Читая ее досье, он то и дело восхищенно качал головой, находя ее прошлое весьма интригующим. Большое впечатление на него произвел также ее уход из монастыря во имя спасения остальных монахинь. Амадея кивнула и ушла к себе, в маленькую комнатку за кухней. Утром она принесла ему завтрак. На нем была та же грубая одежда, что и накануне. Монтгомери выглядел опрятным, отдохнувшим и был аккуратно выбрит. Амадея отметила, что даже в обличье фермера он имел весьма представительный вид. Монтгомери был таким же высоким, как и ее отец, только в золотистых волосах проглядывала седина. На взгляд Амадеи, ему было лет сорок, почти столько же, сколько Антуану, когда он погиб. Вообще между ними существовало некоторое сходство, хотя один был французом, а другой — англичанином. Монтгомери легко мог бы сойти и за немца, идеального представителя высшей расы. Но ему трудно было бы остаться незамеченным в любой толпе. Взяв принесенный Амадеей завтрак, он заговорил с ней по-немецки совершенно свободно и без малейшего акцента. Очевидно, немецкий и английский были для Монтгомери одинаково родными языками, как для Амадеи немецкий и французский. Она знала и английский, хотя не слишком хорошо, но ответила тоже по-немецки и спросила, хорошо ли он спал. — Да, спасибо, — вежливо поблагодарил Руперт, пристально глядя ей в глаза, словно пытаясь что-то понять. Но что? Вероятно, ему хочется узнать ее получше, определить быстроту ее реакции, способность оценивать ситуацию. Если они собираются разыгрывать роли мужа и жены, он должен ощущать каждое ее душевное движение. — Мы выезжаем в четыре дня, — тихо сообщила Амадея, избегая его чересчур внимательного взгляда. — Нельзя так себя вести, — упрекнул ее Монтгомери. — Ты знаешь меня. Любишь. И ничуть не боишься. Поэтому смотришь прямо в глаза. И не ощущаешь никакой неловкости в моем присутствии. Мы женаты пять лет. У нас дети. Она должна выучить свою роль назубок, вжиться в нее и быть совершенно естественной. — Сколько у нас детей? — спросила Амадея и посмотрела прямо ему в глаза. Наставления Монтгомери имели вполне определенный смысл, и Амадея понимала, о чем он думает. Все это не имело ничего общего с ней. Только задание, которое им предстояло выполнять. Любая ошибка, любой промах могли стоить жизни ей или им обоим. Это куда опаснее и труднее, чем встреча очередного транспорта ночью. — Двое. Два мальчика. Трех и двух лет. Ты впервые оставила их одних, чтобы отпраздновать годовщину нашей свадьбы. Я приехал в Париж по делам рейха, а ты решила отправиться со мной. Мы живем в Берлине. Ты хорошо знаешь Берлин? — неожиданно забеспокоился Руперт. Если нет, ему придется подробнейшим образом перечислить названия улиц, ресторанов, музеев, магазинов, парков и кинотеатров, показать фотографии и карты. Амадее придется изучить его лучше, чем родной город. — Достаточно хорошо. Сестра моей матери переехала в Берлин после свадьбы. Я с ней никогда не встречалась, но довольно часто бывала там в детстве. Руперт облегченно вздохнул. Что же, это уже что-то. Он знал, что она из Кельна, и даже выделил в досье девичью фамилию ее матери, имя сестры и дату их ареста. Знал, в какую школу ходила Амадея, когда ушла в монастырь. Ей же были известны только его имя, псевдоним и тот факт, что он был одним из организаторов детского поезда. Но она не стала ни о чем расспрашивать. В конце концов, они не собираются становиться друзьями — только напарниками. По дороге в Париж, сидя за рулем позаимствованной у кого-то машины, Руперт объяснял Амадее все, что та должна была знать. Его бумаги были столь же безупречны, как и его французский. Согласно им, он был учителем из Арля, а Амадея — его подружкой. Единственный солдат, остановивший их, пропустил машину без особых формальностей, поскольку чисто внешне они не вызывали подозрений. Как было договорено, Руперт оставил машину в полумиле от дома Сержа, и остальную часть пути они прошли пешком, оживленно разговаривая. У Амадеи было три дня, чтобы выучить роль и вжиться в нее. Почему-то Руперт ничуть не беспокоился за девушку. У нее все должно получиться. К тому же она настоящая красавица. Что заставило ее пойти в монастырь? Она совершенно не похожа на типичную монахиню! На полпути к дому Сержа Монтгомери не выдержал и спросил: — Почему вы пошли в монастырь? Разочаровались в любви? Амадея невольно усмехнулась. Окружающие всегда предполагали самое невероятное о людях, решивших вступить в религиозный орден. На деле все было куда менее драматично, особенно в том возрасте, в каком она была тогда. Это сейчас ей уже двадцать шесть. Монтгомери было сорок два года. — Вовсе нет. Я сделала это из любви к Богу. И еще потому, что почувствовала призвание. У него не было причин спрашивать об этом, но, неизвестно отчего, было любопытно. Интересная женщина досталась ему в напарницы! — А вы женаты? — в свою очередь, спросила Амадея, беря его под руку: привычка, которую ей придется приобрести на время работы с ним. Монтгомери немного подавлял ее, но, как он сказал, им необходимо было свыкнуться с обществом друг друга. Несмотря на дешевую одежду, Руперта окружала аура властности. Хорошо, что она знает, кто он. Более или менее. — Был, — коротко бросил Руперт, не останавливаясь. У них даже ширина шага совпадала, что ему неожиданно понравилось. Амадея не семенила, как гейша, что тогда было принято у женщин высшего общества и что всегда раздражало Монтгомери. Он старался все делать быстро и на совесть и не терпел медлительности и жеманства. К сожалению, по его стандартам, мир не всегда двигался достаточно энергично. Эта девушка его стандартам соответствовала. — Моя жена погибла при бомбежке. Вместе с обоими сыновьями. В самом начале войны, — пояснил Руперт, и Амадея скорее ощутила, чем увидела, как он напрягся. — Мне очень жаль, — почтительно прошептала она. Все они несли потери в этой войне. Почти все. Может, поэтому он так безоглядно готов был рисковать своей жизнью. Как и ей, ему нечего было терять. Только он делал это для своей страны, а она стремилась спасти как можно больше жизней и свято служить Христу распятому, чьей невестой себя уже считала и станет, когда примет постриг. Не будь проклятой войны, этим летом она принесла бы последние обеты. Но она и теперь каждый год приносила их. Они подошли к дому родных Сержа, где жила Амадея, когда только приехала из Праги вместе с Вульфом. Где-то он сейчас? Прошло всего несколько месяцев, а ей казалось — целая вечность. Теперь Амадее снова придется рисковать, но на этот раз с ней будет Монтгомери. Они немного задержались, чтобы поздороваться с дедушкой и бабушкой Сержа, а затем сразу же спустились в подвал, где по-прежнему было полно народа. Только теперь помещение казалось Амадее знакомым и даже приветливым. Здесь были старые друзья и много новых лиц. Кто-то из мужчин сидел за рацией. Женщина печатала листовки. Остальные, сидя за столом, вполголоса разговаривали. Завидев вновь прибывших, Серж радостно улыбнулся: — Есть проблемы? Они дружно покачали головами и рассмеялись. Странно, ведь они почти не говорили о личном, если не считать его вопроса о монастыре и ее — о его жене. Всю остальную беседу можно было считать исключительно деловой. Немного погодя Амадее и Руперту принесли еду: густое кроличье рагу с толстыми ломтями хлеба и по чашке черного горького кофе, который здесь пили все. Сытный обед сразу согрел их: день был холодным, да и в доме почти не топили. Монтгомери, известный здесь как Аполлон, был явно голоден. Амадея тоже наслаждалась вкусным блюдом и ела с аппетитом. Затем одна из женщин сделала фотографии для шедевров, которыми, несомненно, являлись все паспорта и дорожные документы. Похоже, эти умельцы могли подделать все, что угодно. Серж считал, что их немецкие паспорта и военные билеты невозможно отличить от настоящих. Серж с полковником Монтгомери отошли в угол и долго говорили о чем-то очень тихими голосами. Тем временем женщины сняли с Амадеи мерку для одежды, которую еще предстояло добыть. Она не знала, каким образом они достают ситцевые платья, деловые костюмы и элегантные туалеты, которые где-то хранились еще с довоенных лет. Видимо, кое у кого имелись родственники, подчас довольно богатые, с сундуками, полными сокровищ. Некоторые даже умудрились сохранить меха и драгоценности. Все это появилось два дня спустя в красивом кожаном чемодане. К чемодану прилагались их паспорта, бумаги и эсэсовский мундир со всеми регалиями для Аполлона. Начались примерки, и все было идеально подогнано по фигурам. Из них вышла прекрасная пара. Амадея надела элегантное платье из серой шерсти, похожее на те, что носила ее мать, и нитку дорогого жемчуга. Платье от Мейнбохера было в прекрасном состоянии, так же как шуба и модная черная шляпа. Удивительно, что туфли, которые подобрали Амадее, оказались немецкими. Черная сумка из крокодиловой кожи была от Гермеса, черные замшевые перчатки сидели как влитые. Амадея выглядела прекрасно одетой женой очень состоятельного человека, каким и должен был быть офицер, в которого перевоплощался Монтгомери. Настоящий эсэсовец, чье имя он носил, был уже два года как мертв. Утонул во время отпуска, когда на шлюпку, в которой он находился, налетела чья-то яхта. С тех пор о нем, похоже, забыли. Поэтому Монтгомери посчитал безопасным позаимствовать имя и биографию этого человека. Эсэсовец никогда не был в Париже, и Монтгомери был уверен, что его здесь никто не знал. А если и знал, на выполнение задания потребуется всего два дня, после чего парочка благополучно улизнет. Полковнику Монтгомери предстояло собирать информацию на совещаниях нацистов, а также на светских мероприятиях. Амадея должна была служить прикрытием. Она тоже намеревалась узнавать, что удастся, из бесед с другими женщинами и во время танцев со старшими офицерами на вечеринках. Полковник заранее снял номер в отеле «Крийон», чтобы отпраздновать их «годовщину», заказал шампанское и розы, а в качестве подарка — прелестные золотые, с бриллиантами, часики от Картье. Словом, продумал каждую деталь. — Ты очень щедр, — пробормотала Амадея, любуясь часами. — Ты так думаешь? — удивился он, такой спокойный и невозмутимый в своем эсэсовском мундире. — А мне кажется, что не слишком. Лично я считаю, ты заслуживаешь большую бриллиантовую брошь или сапфировое колье за то, что терпела меня в течение пяти лет. Тебе очень легко угодить. — В монастыре мы ничего подобного не видим, — улыбнулась Амадея. Ей все еще было не по себе в дорогих нарядах. Она неловко сняла шубу и поспешила повесить ее в шкаф. Мать никогда не носила мехов до смерти мужа. Только получив наследство, она смогла позволить вещи подороже. Беата купила себе шубу, но особенно не роскошествовала. Даже меховые жакеты появились у ее дочерей только тогда, когда они стали достаточно взрослыми. Амадея сто лет не носила мехов. — Может, мне стоило подарить тебе четки? — пошутил полковник, и на этот раз она рассмеялась. — Поверь, этим ты доставил бы мне огромное удовольствие, — заверила Амадея и, вспомнив о том, куда очень хотела бы пойти, будь у нее время, немного оживилась: — Не могли бы мы посетить Нотр-Дам? — спросила она с видом заботливой жены, и ее «муж» согласно кивнул. — Думаю, это вполне возможно. Монтгомери хотел поводить ее по магазинам, с удовольствием играя роль богатого и щедрого мужа. Ему выдали достаточную сумму немецких марок, чтобы разбрасываться деньгами направо и налево, как подобает человеку в его положении, имеющему хорошенькую молодую жену. — Ты танцуешь? — неожиданно спросил Монтгомери. О таком важном он и забыл! Если Амадея ушла в монастырь совсем девочкой, возможно, что она никогда не училась танцевать! — Когда-то танцевала, — застенчиво улыбнулась Амадея. — Мы станем танцевать только в случае крайней необходимости. Моя жена всегда уверяла, что худшего танцора, чем я, трудно найти. Я обязательно отдавлю тебе все ноги. Жалко портить такие красивые туфельки, — вздохнул он. Амадея кивнула. Так или иначе, а туфли обязательно придется вернуть законной хозяйке. Следующие три дня они собирали информацию, постоянно находясь на связи с Сержем. От Монтгомери требовалось узнать как можно больше о новых снарядах, которые готовились выпускать немцы, не столько даже о технических деталях, сколько о планах и местоположении военных заводов, количестве рабочей силы, складах и руководителях проекта. Разработки были еще на ранней стадии, но англичанам требовались подробные описания, поскольку эти разработки могли оказать огромное влияние на ход войны. Поэтому Монтгомери приходилось заводить много новых знакомств, что было огромным риском. Если его запомнят и впоследствии узнают, это может поставить под угрозу будущие задания. Но на этот раз он был самой подходящей кандидатурой. То, что делал Монтгомери, было необычайно важно для победы. Они вызвали такси и отправились в «Крийон» с двумя дорогими чемоданами, набитыми всем необходимым. За документы можно было не волноваться. Прическа и макияж Амадеи выглядели безупречно. Длинные светлые волосы были уложены аккуратным узлом на затылке, а модная одежда удивительно ей шла. Пара, бесспорно, была очень красивой. Амадея вошла в номер, огляделась и заставила себя захлопать в ладоши, восторженно ахнуть и поцеловать «мужа». Но когда коридорный вышел, в ее глазах стояли слезы. Она не видела подобной роскоши с тех самых пор, как ушла в монастырь, и сейчас эта шикарно обставленная комната напомнила ей о матери. — Немедленно прекрати, — потребовал Руперт на немецком. Амадея тяжело вздохнула и вытерла глаза. Они отправились в Нотр-Дам, затем к Картье, чей магазин вел весьма оживленную торговлю, обслуживая немецких офицеров и их любовниц. Потом последовал обед у «Максима», а вечером предстояла вечеринка в немецком штабе. Амадея ослепила всех своим белым атласным туалетом с бриллиантовым колье на шее, длинными белыми лайковыми перчатками и отделанными стразами босоножками. У ее мужа был чрезвычайно гордый вид, когда она кружилась в танцах почти со всеми молодыми офицерами штаба. Сам он дружески болтал с высшими чинами о новом вооружении и важности своевременного окончания разработок. В результате почти вся необходимая информация была получена. На следующий вечер был званый ужин в доме коменданта, чья жена воспылала внезапной симпатией к Амадее, выпив несколько больше, чем нужно, и стала невероятно болтливой. Язык у нее развязался до такой степени, что Амадея узнала все подробности о работе ее мужа, вернее, все, что было известно его жене. Последняя заставила Амадею пообещать, что та скоро вновь приедет в Париж. Супруги были «гвоздем» вечера, и, вернувшись в отель, Амадея предложила немедленно отправиться к Сержу, но полковник сказал, что нужно сыграть роль до конца и подождать до следующего утра. Как и предыдущую ночь, они спали в одной кровати: Амадея в атласной ночной сорочке персикового цвета, отделанной кремовым кружевом; Руперт в шелковой пижаме, немного ему коротковатой, о чем знала только Амадея. Они лежали рядом, обмениваясь добытыми сегодня сведениями. Ей удалось узнать кое-что крайне важное, и Руперт был очень доволен. Судя по тону разговора, они вполне могли бы сидеть в служебном помещении одетые в мундиры. Пижама и сорочка ничего для них не значили. Сейчас они действовали как агенты английского правительства. Это была их работа, и ничего больше. В эту ночь они почти не спали, и наутро Амадее не терпелось покинуть отель. Она вполне сознавала, насколько велик риск, и, как бы ни был роскошен их номер, больше всего на свете хотела очутиться на меленской ферме. — Не так быстро, — упрекнул ее Руперт, как всегда, на немецком. — Это же наша годовщина. Мы проводим ее в Париже, и ты не хочешь уезжать. Наоборот, просишь меня побыть здесь еще немного, тебе хочется отдохнуть от детей. Хотя ты и хорошая мать, но иногда ты мечтаешь о романтике! И жена из тебя прекрасная! А агент — еще лучше. Все эти дни Амадея была для него неоценимой помощницей, и Монтгомери надеялся в будущем продолжать работать с ней. У нее был настоящий талант добывать сведения во вражеском лагере. — Кстати, ты мне солгала, — заметил Руперт за завтраком. Оба к тому времени были уже одеты, а их вещи собраны. Когда они только встали, Руперт переворошил простыни, и Амадея удивленно взглянула на него, не понимая, что он делает. — У нас была сказочная ночь страсти, — с ухмылкой пояснил он. Они лежали так спокойно и так далеко друг от друга, что постель оказалась почти не смятой, словно в ней пребывали два трупа. Только тогда, сообразив, в чем дело, Амадея рассмеялась. — В чем я тебе солгала? — озадаченно переспросила она. Ей доставляло удовольствие вновь говорить на немецком. Она словно очутилась дома. За два года Амадея не произнесла ни одного немецкого слова. — Ты чудесно танцуешь и при этом еще ухитряешься флиртовать. Я сгорал от ревности, — поддразнил он. — Я флиртовала? — с ужасом пролепетала Амадея. Ей и в голову не приходило, что ее поведение можно истолковать именно так. Она всего лишь хотела казаться милой и обаятельной, но надеялась, что ее не посчитали легкомысленной кокеткой. — Не более чем следовало, иначе мне пришлось бы устроить сцену ревности, а это было бы нежелательно. Я прощаю тебя. И за эту ложь тоже. Честно говоря, Монтгомери то и дело поглядывал в ее сторону, восхищаясь грацией, с которой она двигалась. Удивительно легка на ногу, особенно для кармелитки! Они выписались из отеля, вызвали такси и велели доставить их на вокзал. Там они пересели в другое такси и уже через час были в доме Сержа. Едва они спустились в подвал, Амадея сняла шляпу и с громким вздохом опустилась на стул. Напряжение последних двух дней измотало ее. Внешне спокойная, в душе она каждую секунду этих двух дней тряслась от страха. Правда, были и счастливые минуты, особенно при посещении Нотр-Дама. Полковник Монтгомери объявил Сержу, что это задание было очень удачным и, на его взгляд, они добились несомненных успехов. При этом работу Амадеи можно назвать безупречной, что во многом определило успех всей операции. Серж довольно улыбался. — Когда мы возвращаемся? — с усталой улыбкой спросила Амадея, уже переодевшись в свою одежду. Словно Золушка, чьи наряды исчезли в полночь! И как ни приятно вновь надеть модные туалеты и жить в «Крийоне», страх опять оказаться в лагере почти лишал Амадею разума. Риск, которому она ежедневно подвергалась в Мелене, был несоизмеримо меньше. Руперт тоже успел сбросить эсэсовскую форму и вернуть все документы Сержу. После небольших подчисток их еще можно будет использовать, разумеется, с новыми фотографиями. Серж отдал Амадее документы Амели Дюма, а Руперту — паспорт учителя из Арля. Оба знали, что опасная игра продолжается, но она была для них уже привычной. — Ты голодна? — тихо спросил он Амадею. Та улыбнулась. За это время они привыкли общаться друг с другом, как муж с женой. Похоже, это у них действительно вошло в привычку. — Не очень. Поем, когда вернемся. Когда мы выезжаем? — Через два часа. Монтгомери хотел передать в Англию очередную шифровку. Без особого шума Амадея и Руперт покинули дом Сержа и вернулись в Мелен на позаимствованной машине. За последние дни они успели вполне освоиться друг с другом: недаром же две ночи спали рядом, как сестра с братом. Он хорошо запомнил ее атласную сорочку, а она — его дурацкую, слишком короткую пижаму. Ничего не поделаешь: человек он высокий, и найти для него брюки по росту — задача нелегкая. — Ты прекрасно работала, — заметил Руперт на обратном пути. — Просто замечательно. Трудно поверить, что это у тебя первое задание такого рода. — Спасибо, полковник, — весело ответила Амадея, теперь уже не смущавшаяся в его присутствии. — Называй меня Рупертом, — попросил он. Они снова перешли на французский, чтобы случайно не обмолвиться, если их остановят. — Кстати, тебе известно, что во сне ты говоришь по-немецки? Это признак настоящего агента. Только он способен даже во сне говорить на языке уроженца той страны, роль которого играет! Амадее казалось немного странным снова говорить с ним на французском. — Мне нравится общаться с тобой на немецком, — объяснила она. — Конечно, сейчас этот язык ненавистен многим, но мне напоминает о детстве. Я так давно на нем не говорила! Ни разу с тех пор, как попала во Францию. — Твой французский безупречен, впрочем, как и английский! — восхищенно воскликнул он. — И твой тоже. У обоих матери были из Германии. Неудивительно, что немецкий был для них родным наряду с французским для нее и английским для Руперта. — Мне бы хотелось снова работать с тобой, — признался он. — Не уверена, что у меня хватит храбрости для такого рода работы. Особенно на том уровне, который по плечу тебе. Нервы не выдерживают. Я все время жду, что гестапо меня арестует и отправит в лагерь. — Весьма нежелательный вариант, — сухо усмехнулся Руперт. — Я рад, что этого не произошло. — Я тоже, — кивнула Амадея, призвав на помощь все свое здравомыслие. Конечно, работать с ним интересно, но… — Знаешь, я все хотела сказать тебе, как высоко ценю твое участие в организации детского поезда. Удивительно человечный поступок! — О, это были чудесные времена. Я рад, что удалось вывезти столько детей. В моем доме до сих пор живут двенадцать человек. Руперт сказал это таким тоном, будто речь шла о редком растении или новом радиоприемнике. Словно в том, чтобы предложить крышу над головой двенадцати осиротевшим детям, не было ничего особенного. Он добавил также, что собирается их усыновить. Те же, у кого родители каким-то чудом окажутся живы, после войны вернутся на родину. Правда, шансов на это совсем немного, но решение остается за детьми. Они всегда могут рассчитывать на его поддержку, а если кто-то захочет учиться дальше, он оплатит образование. Но сначала им надо еще закончить школу. Что за необыкновенный, поразительный человек! Должно быть, судьба не зря свела с ним Амадею! За последние два дня она могла это понять. Даже в условиях нечеловеческого напряжения, в котором они постоянно пребывали, Монтгомери неизменно оставался вежливым, предусмотрительным, заботливым и добрым. А ведь он все время ходил по лезвию бритвы, и если бы его разоблачили, почти наверняка казнили бы. — Должно быть, двенадцать детишек в доме — это нечто! — засмеялась она. — Да, бывает очень весело, — с улыбкой согласился он. И помогает смягчить скорбь о потерянных жене и сыновьях, хотя рана так и не зажила. Но при виде детских лиц на душе становится легче. — Чудесные ребятишки. Я говорю с ними по-немецки. Восемь мальчиков и четыре девочки, от пяти до пятнадцати лет. Самую младшую принесли к поезду шестимесячной, вместе с сестрой. Два мальчика постарше — близнецы. Некоторые семьи в Англии могли или хотели принять только одного или двух из целого выводка, но мы старались не разлучать братьев и сестер и искали дома, где бы приняли всех сразу. Некоторых приходилось забирать от приемных родителей, правда, таких случаев было совсем немного. Бедняги страшно тосковали по дому. Но не моя малышка, разумеется. Она, конечно, не помнит настоящих родителей. Для нее семья — остальные дети, ну и я тоже. Настоящая маленькая лисичка с ярко-рыжими волосами и веснушками, — оживленно рассказывал Руперт, и Амадея видела в его глазах истинную любовь. Каким же прекрасным отцом был он, наверное, для своих родных мальчиков! До Мелена добрались, когда уже стемнело. Тетка Жан-Ива приготовила им ужин. Они ничего не сказали ей про Париж, и она не спросила, где они были. Несмотря на возраст и болезни, старушка многое знала о работе агентов. За ужином все говорили только о делах на ферме и о погоде, а потом Амадея и Руперт долго беседовали в коровнике, пока он собирался в дорогу. — Как это ни странно звучит, мне было хорошо с тобой, — неожиданно признался он. — Скажи, а ты скучаешь по монастырской жизни? Очевидно, Руперт так и не понял, почему Амадея решила стать монахиней. Не девушка, а клубок противоречий: практична, невинна, смиренна, храбра, застенчива, умна и при этом никаких претензий. Вряд ли он смог бы это объяснить, но Руперт понимал, что из нее действительно могла бы выйти хорошая монахиня. Однако он по-прежнему считал ее выбор ошибкой. Монтгомери не мог забыть, какой неотразимой она была в белом вечернем платье, не говоря уже об атласной ночной сорочке. Он всегда запрещал себе вступать в связь с женщинами-агентами. Это шло вразрез с его принципами. Поступать иначе — значит, напрашиваться на неприятности. Кроме того, это все бы усложнило. В конце концов, работа важнее всего. В ней нет места играм. На кону стоят жизни многих людей. — Очень скучаю, — серьезно кивнула Амадея. — Все время. Когда война кончится, я вернусь в монастырь. Она говорила с такой уверенностью, что Руперт ей сразу поверил. Похоже, она совершенно искренна в своих чувствах. — Только прежде оставь мне танец, — пошутил он. — Во имя старой дружбы могла бы научить, как не наступать на ноги дамам. Около половины двенадцатого они вышли в поле, где их уже ждали остальные. Самолет прилетел в начале первого. Агенты, с которыми Монтгомери прибыл во Францию, еще продолжали свою работу здесь. Колеса самолета еще не коснулись земли, когда Руперт обернулся и еще раз поблагодарил Амадею. — Благослови тебя Бог! — крикнула она, перекрывая урчание мотора. — Береги себя. — И ты тоже, — кивнул Руперт, дотронулся до ее руки, лихо отсалютовал и прыгнул в самолет, едва тот приземлился. Самолет мгновенно поднялся в воздух и исчез в ночном небе. Амадея долго смотрела ему вслед. Ей показалось, что Руперт помахал рукой, но твердой уверенности у нее не было. Все же она махнула в ответ, еще немного подождала, а затем пошла назад, к ферме. Глава 23 О Серже ничего не было слышно до самого Рождества. Только за две недели до праздника он приехал на ферму. Все это время Амадея, как всегда, встречала самолеты и дважды спасла неудачно приземлившихся парашютистов. Один из них спланировал на дерево и запутался в ветвях. Пришлось лезть наверх и обрезать стропы, после чего Амадея несколько недель его выхаживала. Ее героизм и отвага были известны всему Мелену. Оба спасенных были англичанами, и тот, кого она сняла с дерева, поклялся вернуться сюда после войны и поблагодарить ее по-настоящему. Он называл ее ангелом милосердия, не сомневаясь, что она спасла ему жизнь. Приближавшееся Рождество с новой остротой напомнило Амадее о Жан-Иве. В прошлом году они встречали праздник вместе, и сейчас она не переставала скорбеть о погибшем. Но в то же время ее желание служить Господу было сильнее, чем прежде. Может, Жан-Ив и появился в ее жизни для того, чтобы она лучше поняла свое истинное предназначение? Многие вещи осознаются со временем… На этот раз Серж долго колебался, прежде чем изложить суть задания. Оказалось, что полковник Монтгомери лично просил его отправиться к ней. Впрочем, у Амадеи, как всегда, был выбор. Строительство нового военного завода для выпуска немецких снарядов шло полным ходом. Куда быстрее, чем рассчитывали англичане. Теперь полковник нуждался в технических деталях, которые не смог получить в Париже. Поэтому он просил Амадею снова выступить в роли его жены. Самому ему опять предстояло изобразить офицера СС, только под другой фамилией. Основной риск состоял в том, что задание приходилось выполнять в Германии. Сложнее всего было пробраться в страну, а потом выехать во Францию. Малейшая ошибка грозила смертью, а для Амадеи, возможно, высылкой в лагерь. На этот раз Серж не просил ее согласия, наоборот, пытался отговаривать. Он взялся передать ей просьбу, и ничего больше. — Откровенно говоря, не думаю, что ты должна идти на это, — вздохнул он. Амадея считала, что он прав, но не спешила отказываться. Серж дал ей два дня на раздумья. Она не хотела выполнять это задание, но почему-то следующие две ночи не могла уснуть. Перед глазами стояли лица тех, кто был с ней в Терезиенштадте. Многие ли из них еще живы? Мать и сестра в Равенсбрюке. Родные матери — в Дахау. Если никто не станет выполнять подобные задания, узники так и останутся в лагерях, ожидая смерти, и евреи, немецкие и из других оккупированных стран, просто вымрут. Амадея вдруг вспомнила слова одного из заключенных Терезиенштадта, старика, умершего за месяц до ее побега. Тогда он сказал: «Кто спасает одну жизнь, спасает целый мир». Так было записано в Талмуде, и это изречение навсегда осталось в сердце Амадеи. Как она может умыть руки и повернуться спиной к несчастным, если у нее вновь появился шанс сделать что-то во имя победы? Даже под угрозой очередной отправки в лагерь она такого не сделает! Да, ей очень страшно. Но ведь и другим тоже страшно, а они всеми доступными им средствами все-таки сражаются с врагом. Да разве у нее есть иной путь? А Иисус? Разве он думал о выборе, когда шел на муки во имя человечества? В эту ночь она отправила Сержу радиограмму. Всего два слова: «Да. Тереза». Он, конечно, поймет и передаст радиограмму полковнику. На следующий день Амадея получила инструкции. На этот раз полковник прилетал в другое место, дальше к востоку. Ей придется ехать туда и встретиться с членами местной ячейки. Они снабдят ее бумагами и необходимой одеждой. Стояла зима, и празднования «годовщины свадьбы» в парижском «Крийоне» не предвиделось, поэтому ей не понадобится что-то модное. Только повседневные вещи. Амадея отправилась в путь ночью и к утру добралась до Нанси. Оказалось, что полковник Монтгомери уже прибыл прошлой ночью. На этот раз его сбросили на парашюте. По плану уже через пять дней они должны были перебраться в Германию. Увидев девушку, он широко улыбнулся: — Здравствуйте, сестра, как ваши дела? — Спасибо, неплохо. Рада, что и вы в добром здравии, — кивнула она. Тон обоих был спокойным и приветливым, словно встретились старые друзья. Монтгомери испытывал глубочайшее уважение к девушке, не отказавшейся от выполнения столь опасного задания. Очевидно, Амадея прекрасно сознавала, что ей грозит в случае провала. Монтгомери мучился угрызениями совести из-за того, что предложил ей участвовать в столь рискованной операции, но, если уж быть до конца откровенным, он крайне в ней нуждался. И не только он. Его страна. И он рад был, что она согласилась. Они получили документы, и ночью он проинструктировал Амадею. Инструктаж затянулся до утра. На этот раз задание было куда сложнее. Она должна была помогать в сборе информации и сделать кое-какие снимки. Монтгомери снабдил ее миниатюрной камерой, которую можно было легко спрятать в кармашке сумочки. Он был уже в форме эсэсовца, и этим утром они должны были сесть на идущий в Германию поезд. Как и в прошлый раз, они говорили только по-немецки, чтобы не совершить досадного промаха. Следует заранее привыкнуть к тому, что на этот раз немецкий — их родной язык. Как оказалось, Амадея была по-прежнему счастлива вспомнить немецкий, и они оживленно болтали, не забывая, однако, что впереди их ждут сложная работа и ежеминутное хождение над пропастью. Садясь в поезд, оба выглядели бледными и усталыми, впрочем, как почти все здесь этой зимой. Едва поезд отошел от перрона, как Амадея уснула, положив голову Руперту на плечо. Она действительно измучилась. Но Монтгомери не позволил себе уснуть; он читал, пока она спала. Проснувшись, Амадея почувствовала себя лучше. Они направлялись в небольшой тюрингский городок, намереваясь остановиться в отеле, который облюбовали немецкие офицеры и их жены. Разумеется, его нельзя было и сравнивать с «Крийоном», но номер был чистым и неплохо обставленным. Портье извинился зато, что вместо двуспальной кровати там стояли две односпальные: в отеле было много женщин, приехавших к мужьям на Рождество. Руперт заверил портье, что все в порядке, тем более что их медовый месяц давно миновал, и все трое дружно рассмеялись. Войдя в номер, Руперт сразу заметил, что Амадея немного расслабилась. На этот раз женщины, собиравшие ей вещи, сунули в чемодан теплую фланелевую ночную сорочку. Ничего не скажешь, куда менее романтическая поездка — и куда более опасная. Имя офицера СС, под которым выступал Руперт сейчас, было полностью вымышленным. Относительно Амадеи было решено, что она вполне может оказаться уроженкой Кельна. Таким образом, существовало меньше возможностей ошибиться, тем более что год назад, при бомбежках, погибло большинство кельнских архивов. Амадее будет легче болтать с другими офицерами и их женами о знакомых местах. Вечером они посетили два официальных ужина, устраиваемых гестаповцами. Большую часть дня Руперт был занят работой. Как-то Амадее пришлось вместе с ним осматривать завод. Нацисты очень гордились своими достижениями. Вечером Амадея вспомнила и описала все увиденное. Оба находились в постоянном напряжении, но старались держаться. Только на четвертый день, вернувшись в отель после очередного ужина, Руперт дождался, когда они окажутся в кроватях, и тихо сообщил, что задание выполнено. Все прошло как нельзя лучше, и теперь они могут возвращаться во Францию. Утром они выпишутся из отеля и сядут в поезд. Но Амадея всю ночь не могла заснуть. Ее мучили дурные предчувствия и странная уверенность в том, что дело кончится плохо. Наутро они без помех добрались до вокзала, хотя Амадея по-прежнему не находила себе места. Пока поезд шел по Германии, она почти все время молчала. Ее по-прежнему не оставляла тревога, но она не стала делиться ею с Рупертом. Зачем зря дергать ему нервы? Да, нужно быть чрезвычайно дерзкими и отважными, чтобы сотворить то, что сделали они, но не последует ли за этим расплата? Их документы проверяли многократно. И на последней станции перед границей двое молодых солдат, казалось, изучали каждую букву. Сердце Амадеи больно колотилось. Но проверяющие отдали им паспорта, и вскоре поезд двинулся дальше. Руперт улыбался ей, и на душе у Амадеи становилось легче. К утру они предполагали быть во Франции. Поезд должен был доставить их в Париж. Согласно бумагам, Руперт был прикреплен к парижской штаб-квартире СС. Не задерживаясь в Париже, им следовало заехать к Сержу, откуда Руперт отправит шифровку в Англию, а потом они доберутся в Мелен. Туда за Рупертом прилетит самолет. До Рождества оставалась неделя. Они уже выходили из здания парижского вокзала, когда какой-то эсэсовец схватил Руперта за руку и назвал тем именем, которое тот носил три месяца назад. Амадея оцепенела от ужаса. Но мужчины пожелали друг другу счастья и веселого Рождества, после чего Амадея и Руперт спокойно вышли на улицу и взяли такси, попросив остановиться у маленького кафе, откуда им предстояло направиться к дому Сержа. Они сели за столик, и Руперт заказал кофе. Лицо Амадеи было белым как полотно. — Все в порядке, — успокаивающе шепнул он, глядя ей в глаза и снова переходя на французский. Сама девушка считала, что Господь совершил настоящее чудо, позволив им выйти из испытания живыми и невредимыми. — Я определенно не создана для этого, — с виноватым видом выдохнула Амадея. С самого утра ее тошнило, как при морской болезни. Руперт хоть и выглядел усталым, но был оживлен, справедливо считая, что они вышли победителями и из этой схватки. — Напротив. Ты держишься просто идеально. И очень хороша в своем деле. Слишком хороша. Амадея была так убедительна в роли жены эсэсовца, что Монтгомери уже ожидал услышать требование задействовать ее в следующей операции. Однако сам он считал, что это было ее последнее задание такого рода. Нельзя бесконечно рисковать. О себе он говорил, что у него, как у кошки, девять жизней. Но Амадея молода, и в таком возрасте нельзя постоянно подвергаться опасности. В свои сорок два года Монтгомери ощущал себя старым. Что же, он свое отжил. После смерти жены и детей у него никого не осталось, если не считать приемышей, так что вряд ли кто-то будет скорбеть по нему в случае гибели. Сейчас Монтгомери работал только ради того, чтобы отомстить нацистам за жену и детей и верно служить королю. Из кафе они отправились к Сержу, доложили о выполнении задания и сменили документы. Несколько часов Руперт работал с рацией, меняя частоты каждые пятнадцать минут, чтобы немцы не смогли его засечь. Серж рассказал, что произошло во Франции за время их отсутствия. До отъезда было сделано все необходимое, и Амадея решила, что ее дурные предчувствия — просто ерунда. Все удалось как нельзя лучше. Вечером они с Рупертом отправились в Мелен и успели до полуночи добраться до фермы. Как и в прошлый раз, они долго сидели в сарае и негромко разговаривали, а потом Амадея проводила его до самого поля. Похолодало так сильно, что пожухлая трава покрылась инеем, а с неба сеяло легким снежком. Амадея держала руку Руперта, боясь поскользнуться на островках льда, и несколько раз он удерживал ее от падения. Они чувствовали себя так легко в обществе друг друга, словно были давно женаты или находились в близком родстве. Они долго ожидали самолета в ближайшей рощице. Все казалось совершенно обычным. Трудно было поверить, что прошлую ночь и всю предыдущую неделю они провели в немецком отеле. Амадея почти не думала о наступающем Рождестве Главное, что обоим удалось выжить и вернуться. В эту ночь самолет прилетел в начале второго, и они едва не окоченели на ледяном ветру. Амадея пожала руку Руперта онемевшей рукой и пожелала веселого Рождества и счастливого пути. Он наклонился и поцеловал ее в щеку. — Ты, как всегда, была великолепна… Надеюсь, и для тебя это Рождество будет счастливым. — Обязательно. Мы все еще живы, и я не в Освенциме, — улыбнулась Амадея. — Желаю справить Рождество вместе с твоими kinders. Так в Англии называли приемных детей, вывезенных из фашистской Германии. Они стояли рядом, пока остальные сигналили фонариками. Сегодня здесь в Амадее не нуждались. Она всего лишь пришла проводить Руперта, как всякая порядочная супруга провожает мужа. Амадея продолжала стоять среди деревьев, наблюдая, как Руперт бежит по полю к коснувшемуся земли самолету. И в этот момент раздался выстрел. Руперт на секунду нагнулся, и Амадея заметила, как он схватился за плечо, по-прежнему не сбавляя шага Выстрелы следовали один за другим, и двое французов уже лежали на земле. Лучи их фонариков беспомощно устремились вверх. Амадея попятилась в кусты. Она ничем не могла помочь товарищам. У нее даже оружия не было! Она только понимала, что Руперт ранен. Его едва успели втащить внутрь и задраить дверь, как самолет поднялся в воздух. Еще несколько секунд — и члены ячейки разбежались в разные стороны и исчезли, унося с собой погибших. Вместо них на поле выскочили солдаты. Амадея отчетливо сознавала, что сейчас на ближайших фермах начнутся обыски. Неизвестно, закончатся ли эти обыски репрессиями: в конце концов, никто из немцев не был ни ранен, ни убит. Солдаты пустились в погоню за мужчинами, а Амадея помчалась домой. Ворвавшись в комнату, она сорвала одежду, натянула ночную сорочку и поспешно забралась в постель, сильно растирая руки и лицо, чтобы поскорее согреться, хотя в комнате было лишь чуть теплее, чем на улице. К ее невероятному удивлению, за ней никто не пришел. Амадея поверить не могла собственной удаче: они спокойно выбрались из Германии, выполнили задание и умудрились выжить! И все же она не могла не вспомнить о дурных предчувствиях, которые преследовали ее с той последней ночи в Германии. Нужно больше доверять собственным инстинктам! Двое погибших борцов за свободу были старыми друзьями Жан-Ива, и Амадея горячо молилась за упокой их душ. На следующий день Серж получил шифровку от англичан: «Аполлон приземлился с царапиной на левом крыле, но ничего страшного. Он передает Терезе свою горячую благодарность». Серж аккуратнейшим образом передал сообщение Амадее. К всеобщему облегчению, Рождество прошло на редкость мирно. Глава 24 Систематическое уничтожение евреев по всей Европе продолжалось долгую зиму сорок третьего года. Газовые камеры Освенцима ежедневно пропускали почти по пять тысяч человек. В Треблинке в одном только августе было убито восемьсот пятьдесят тысяч. К октябрю еще двести пятьдесят тысяч погибли в Собиборе. В ноябре были уничтожены сорок две тысячи польских евреев. В декабре большая группа венских евреев была отправлена в Освенцим. Там же оказались почти все обитатели Терезиенштадта. По всей Европе еврейские гетто сровняли с землей. К марту сорок четвертого нацисты сослали в лагеря семьсот двадцать пять тысяч венгерских евреев. В апреле начались набеги на дома французов, где нацисты искали еврейских детей. Среди многих страшных событий того времени числился и арест в Лионе Жана Мулена, одного из самых известных лидеров французского Сопротивления. Весной сорок четвертого Серж, как и остальные участники Сопротивления, узнал о готовящемся наступлении союзников. Вопрос был только в том, когда и где это произойдет. Немцы удвоили бдительность, а бойцы Сопротивления старались навредить им чем только можно, чтобы тем самым ускорить наступление. Амадея была почти уверена, что вместе с первыми отрядами союзников во Францию прибудет и Руперт. Она ничего не слышала о нем все четыре месяца, прошедшие после их возвращения из Германии. Да и с какой стати он будет присылать ей шифровки? И все же время от времени она думала о нем и его детях, надеясь, что все они живы и здоровы. В марте Амадее приходилось встречать самолеты гораздо чаще. Погода улучшилась, передвигаться стало легче, чем зимой. Амадею сделали старшей группы, и теперь многие решения ей приходилось принимать самостоятельно. Рассчитывая, что это будет чувствительным ударом по немцам, Амадея предложила своим бойцам взорвать поезд. Они уже выполняли подобные операции раньше и знали, что после них следовали жесточайшие репрессии, но из Парижа пришла шифровка с просьбой любыми средствами задерживать продвижение военных составов. Взрыв одного из них вместе с путями, к востоку от Орлеана, казался удачным замыслом, хотя и опасность была велика. По странному совпадению диверсия была назначена на ночь перед двадцатисемилетием Амадеи. Правда, об этом никто не знал, а ей самой было совершенно все равно. Дни рождения и праздники перестали существовать для нее. В эти дни ей было даже особенно грустно. Счастливой она себя чувствовала, лишь делая что-то полезное, тем более если при этом страдали немцы. В ночной операции должны были участвовать двадцать человек: двенадцать мужчин и восемь женщин. Кое-кто — из местных, а остальные — из ближайших ячеек. Один работал с Жаном Муленом и уехал из Лиона в прошлом году, до его ареста. Неудивительно, что подготовка у этого человека была блестящая, да и понимал он во взрывном деле больше остальных. В ночь операции, лежа в грязи и ожидая очередного обхода часовых, Амадея вдруг подумала, как сейчас ей трудно представить, что она когда-то была монахиней. Все свободное время она готовила оружие, собирала бомбы, обдумывала диверсии и делала все, чтобы подорвать силы врага, оккупировавшего Францию. Она по-прежнему намеревалась вернуться в монастырь, но иногда задавалась вопросом, простят ли монахини и ее возлюбленный Бог все, что она совершила. И все-таки Амадея была по-прежнему исполнена решимости продолжать свою деятельность. Пока не закончится война, иного пути нет. В эту ночь Амадея сама помогала устанавливать взрывные устройства на путях. Она не раз делала это раньше и умела с ними обращаться. Но при этом Амадея всегда вспоминала о Жан-Иве и старалась быть как можно осторожнее. На беду, едва она успела зажечь фитиль, поблизости показался немецкий часовой. Амадея понимала, что сейчас его разорвет в клочья и если она немедленно не уберется подальше, то тоже разделит его участь. Не зная, как быть, Амадея, вместо того чтобы бежать туда, где скрывались остальные, рванулась назад, но в это время сдетонировало первое взрывное устройство. Часовой был убит на месте, а Амадею подкинуло в воздух, как тряпичную куклу, и бросило на спину почти рядом с путями. Как ни странно, Амадея даже не потеряла сознания; она понимала, что происходит, но не могла шевельнуться: слишком сильным был ушиб спины. Один из мужчин, увидев, что случилось, метнулся к тому месту, где лежала Амадея, быстро перебросил ее через плечо и помчался к остальным. Он успел отбежать, когда раздался второй взрыв, на этот раз куда сильнее первого. Останься Амадея лежать, наверняка погибла бы, как когда-то Жан-Ив. Что происходило потом, Амадея помнила смутно. Ее долго несли куда-то. Небо озаряли отблески пожара. То и дело грохотали взрывы. Амадею положили в кузов грузовика, и только тогда она потеряла сознание. Очнулась Амадея два дня спустя в незнакомом сарае, среди незнакомых людей. Оказалось, ее отвезли в соседний город и спрятали. Всю следующую неделю она то приходила в сознание, то отключалась. Двое из ее ячейки навестили раненую. Выглядели они очень встревоженными и сказали, что немцы повсюду ее ищут. Они уже приходили с обыском на ферму, где она жила. Хозяева фермы уверяли их, что ничего не знают о работнице, и, к счастью, пожилую пару оставили в покое. Но вернуться туда Амадея не могла. Серж прислал шифровку из Парижа, в которой просил вывезти Амадею. Однако сейчас даже не нацисты были самой страшной проблемой. К несчастью, Амадея до сих пор не могла ни шевельнуть ногами, ни сесть: очевидно, с ней что-то было неладно. Прятавшие ее люди смогли найти врача, который умел держать язык за зубами. Обследовав больную, он объявил, что у нее поврежден позвоночник и она ни в коем случае не сможет уйти сама. В этом положении она становилась серьезной помехой и, естественно, больше не могла работать. — Серж хочет, чтобы мы тебя вывезли, — мягко объяснил ей один из тех людей, с кем Амадея работала последние полтора года. Но на самом деле никто не знал, что с ней делать. Вот уже два дня она все реже приходила в себя и почти все время бредила. Спина Амадеи была еще и сильно обожжена, но боли она не ощущала. — Куда? — пробормотала Амадея, тщетно пытаясь сосредоточиться. Она так устала, что глаза сами собой закрывались. Даже разговаривая, она уплывала в мрак забытья. В один из коротких моментов просветления Амадее все же попытались объяснить, что ей предстоит. Все уже было организовано. — Сегодня за тобой прилетит самолет. — Не отсылайте меня в лагерь, — умоляла она. — Я буду хорошо себя вести, честное слово. Сейчас я встану… Но все понимали, что она вряд ли когда-нибудь встанет. Диагноз доктора был суров: она останется парализованной до конца жизни. Но если нацисты найдут ее, даже в таком состоянии, наверняка устроят показательную казнь. Но уж конечно, не подумают отправить ее в лагерь. Отныне она бесполезна для них даже в качестве рабыни. В довершение ко всем бедам держать ее здесь было слишком опасно. Кто-то донес немцам, что Амадея была старшей ячейки, значит, Серж был прав: ее нужно срочно отправлять. Правда, были большие сомнения, что ее довезут живой, но все же попытаться стоило. Сегодня прилетал очередной самолет. Если ее сумеют доставить на борт и если она выдержит перелет, это будет чудом. Когда Амадею вынесли из сарая, она была без сознания. Одна из женщин завернула ее в одеяло. Амадея казалась мертвой, и кто-то прикрыл ей лицо. Девушка застонала, но не пришла в себя. Молодой парень, знавший Амадею с тех пор, как она приехала во Францию, бежал по полю с ней на руках, пока остальные светили фонариками. Все это напоминало скорее похороны, чем попытку спасти человека. Один из мужчин дрогнувшим голосом пробормотал, что бедняга умрет, прежде чем ее вынесут из самолета, и многие с ним согласились. Едва самолет приземлился, как дверь отодвинулась. Амадею, по-прежнему завернутую в одеяло, быстро положили на пол. Дверь тут же закрылась, и самолет взял курс на Англию. Второй пилот осторожно отодвинул край одеяла с лица пассажирки. Экипаж знал, что они должны вывезти героиню Сопротивления, но о самой Амадее им ничего не было известно, они не знали даже ее имени. Все необходимые сведения Серж передал английскому командованию. Пилоты честно выполнили задание, а до остального им не было дела. — Думаю, мы привезем в Англию труп, — буркнул мужчина, сидевший на полу рядом с раненой. — Взгляни на ее лицо. Она точно недотянет. Первый пилот, не оборачиваясь, пожал плечами. Но когда самолет опустился на английскую землю, Амадея все еще была жива. Ее сразу погрузили в машину «скорой помощи» и отвезли в госпиталь, где была приготовлена постель. Но, увидев ее, поняли, что ей нужно гораздо больше, чем постель. Осмотревший Амадею врач только покачал головой. Вся ее спина была покрыта ожогами третьей степени, позвоночник поврежден. После необходимой обработки хирург написал в своем заключении, что раненая вряд ли сможет ходить. Амадею поместили в отделение под именем, указанным в ее французских документах: Амели Дюма. Вскоре появился чиновник британской секретной разведывательной службы и опознал девушку как Терезу. — Как ты думаешь, она британский агент? — спросила одна медсестра другую, прочитав имя на прикрепленной к спинке кровати карточке. Все знали только, что ее вывезли из Франции, и ничего больше. — Возможно. Она ни слова не произнесла с той минуты, как оказалась здесь. Не знаю даже, на каком языке она говорит. Старшая сестра внимательнее посмотрела на карточку. В такое время трудно было сказать, кто есть кто. Во всяком случае, в английской армии она не служила, а сейчас находится в тяжелейшем состоянии. — Все бывает. Она вполне может оказаться и агентом. — Кем бы она ни была, плохо ей пришлось, — вздохнула вторая сестра. Амадея пришла в себя только через три дня, да и то лишь на несколько минут. Она посмотрела на сестру измученными невидящими глазами и, едва ворочая языком, прошептала на французском: — Je suis l'epouse du Christ Crucifie… Я невеста Христа распятого. И снова потеряла сознание. Глава 25 Шестого июня союзники высадились в Нормандии, и Амадея, услышав новости, долго плакала. Именно об этом она молилась, за это боролась долгие годы. Только в середине июня Амадею впервые усадили в инвалидную коляску и вывезли в больничный сад. Доктора прямо объявили ей, что она вряд ли будет ходить, и хотя прогнозы были самые неопределенные, все они были одинаково неблагоприятные. Но сама Амадея считала, что ее увечье — лишь малая жертва во имя победы и спасения жизней миллионов людей. Миллионы менее удачливых больше никогда не увидят белого света, даже из инвалидной коляски. Сидя на солнышке, с прикрытыми одеялом неподвижными ногами, Амадея вдруг поняла, что станет одной из тех монахинь, о которых заботятся молодые послушницы. Но она готова была даже ползком ползти в монастырь: как только ее выпишут, она немедленно туда вернется. На Ноттинг-Хилл в Лондоне тоже был кармелитский монастырь, и Амадея собиралась при первой же возможности его посетить. Но о выписке пока не было и речи. Ожоги все еще не зажили до конца, и Амадее было необходимо провести курс физиотерапии. Да она и сама не желала становиться тяжким бременем для остальных монахинь. Амадея сидела в саду, закрыв глаза и подставив лицо теплым лучам, когда за спиной послышался знакомый голос. Она не сразу поняла, кому он принадлежит, потому что сейчас этот голос звучал на другом языке. Эхо не слишком далекого прошлого… — Ну, сестра, на этот раз вы, кажется, своего добились? Открыв глаза, она увидела стоявшего перед ней Руперта в мундире английского офицера. Как непривычно видеть его не в форме эсэсовца! И голос она узнала не сразу, потому что сейчас он говорил по-английски. Амадея молча улыбнулась и протянула руку. — Насколько я понял, вы собственноручно пытались уничтожить всю французскую систему железнодорожного сообщения, а вместе с ней и половину германской армии. Прекрасная работа, ничего не скажешь! — Спасибо, полковник. Встреча с Рупертом взволновала Амадею. Он был единственным другом, оставшимся с прежних времен. Каждую ночь ей снились жуткие кошмары о жизни в Терезиенштадте. Таких она не переживала даже в самом лагере. — А как ты поживаешь? Они уже давно перешли на ты, и Амадея не совсем поняла, почему это вдруг он обращается к ней так официально. Прошло полгода после завершения их последнего задания, когда Руперт был ранен при вылете из Франции. — И кстати, как твое плечо? — Немного побаливает в плохую погоду, но ничего страшного. На самом деле рана была тяжелой, однако доктора сделали все возможное, чтобы вернуть Руперта в строй. Ему повезло больше, чем Амадее, по крайней мере так утверждали в больнице. Хирург, с которым он поговорил, прежде чем прийти к Амадее, утверждал, что она обречена на неподвижность до конца своих дней, но сказать ей жестокую правду врачи пока не решались. Правда, было похоже, что Амадея смирилась со своей участью. Если верить хирургу, было настоящим чудом, что она вообще выжила. Все-таки чудеса бывают. — Я получила твою шифровку из Англии. Спасибо. Я очень за тебя волновалась, — призналась Амадея, едва Руперт сел на скамейку лицом к ней. — И все же, наверное, меньше, чем я за тебя, — серьезно сказал он. — Похоже, тебе здорово досталось. — Я никогда не умела обращаться с взрывчаткой, — пожаловалась она с таким видом, словно нерадивая хозяйка, испортившая яблочный пирог или суфле. — В таком случае тебе следует отказаться от работы с ней, — рассудительно заметил Руперт, хотя глаза его смеялись. — Приехал уговаривать меня отправиться с тобой в Германию в качестве жены? — лукаво осведомилась Амадея. Пусть их задания были смертельно опасными, пусть даже потом, вспоминая, как это было, она дрожала от запоздалого страха, все же ей нравилось работать с ним. — Думаю, теперь ты мог бы выдать меня за свою бабушку и возить в коляске, — чуть смущенно продолжала она, но Руперт не отреагировал на неудачную шутку. — Вздор, ты скоро поднимешься и будешь бегать, как прежде. Мне сказали, что в следующем месяце тебя выпишут. Руперт, выполняя данное Сержу обещание, пристально следил за судьбой Амадеи. Но выждал, пока она достаточно окрепнет, чтобы принимать гостей. Первые два месяца она была очень плоха, но, как только ее состояние немного улучшилось, он немедленно приехал. — Знаешь, я подумываю о монастыре на Ноттинг-Хилл. Не хотелось бы стать для них бременем, но я еще многое способна делать. Придется вспомнить навыки швеи, — скромно пояснила Амадея, на секунду приняв вид истинной монахини. Но Руперт уже слишком хорошо знал ее. — Полагаю, вряд ли им захочется, чтобы ты взорвала их сад. Это ужасно их расстроит, — улыбнулся он, радуясь, что снова видит ее. Несмотря на все, что ей пришлось пережить, Амадея и сейчас была поразительно красива. Ее длинные светлые разметавшиеся по спине волосы сверкали на солнце золотом. — Собственно говоря, я пришел с предложением. Должен честно сказать, далеко не с таким волнующим, как миссия в Германии, но все же испытание для нервов не менее, а может, и более тяжелое. Амадея удивленно подняла брови. Трудно предположить, что британская разведка попросит ее выполнить очередное задание. Ее работа в Сопротивлении закончена, правда, можно было надеяться, что и войне скоро конец. Она долго и честно боролась за наступление этого дня. Дольше, чем многие. — Я очень прошу тебя помочь мне с детьми. Они растут. За пять лет бывшие малыши стали подростками и горазды на невероятные проделки. Старшие тоже вытворяют бог знает что. Меня почти не бывает дома, я все время в Лондоне. И честно говоря, мне очень нужно, чтобы кто-то приглядел за ними, пока весь этот кошмар не кончится. Тогда я попытаюсь разыскать их родителей, если кто-то из них жив. Работы предстоит немало. Не так легко одинокому мужчине управляться с такой оравой ребятишек, — жалобно протянул Руперт, и Амадея рассмеялась. — Неужели ты не можешь отложить возвращение в монастырь, чтобы помочь старому другу? Вспомни, ведь когда-то мы были женаты несколько дней… да в общей сложности почти неделю! Ты просто обязана разделить со мной мое бремя! У тебя просто не хватит совести вот так уйти и оставить на меня целую дюжину сорванцов! Амадея не могла удержаться от смеха. Она, конечно, понимала, что он жалеет ее, пытается ей помочь и что это чистая благотворительность с его стороны, но неизменная доброта этого человека до слез ее тронула. — Ты это серьезно? — вдруг спросила она со странным выражением. Хотя они не слишком долго были знакомы, их связывало нечто большее: совместно пережитая опасность. Что ни говори, а тогда они защищали друг друга, ежеминутно рискуя жизнью. И добились своей цели. Амадея до сих пор гордилась тем, что они сделали. — Абсолютно. Я обожаю их, но, честно говоря, они доводят мою несчастную экономку до белого каления. Ей семьдесят шесть лет. Когда-то она нянчила меня, потом моих детей. Детям нужен кто-то помоложе, чтобы держать их в узде. — Не уверена, что смогу приглядеть за ними. Не слишком я гожусь для такого дела, — покачала головой Амадея, бросив красноречивый взгляд на свою коляску. — Если им не понравится то, что я скажу, они могут столкнуть меня со скалы. — Да нет, они ребята хорошие, — возразил Руперт, став теперь серьезным. И Амадея вдруг почувствовала, что он действительно ждет от нее помощи. Конечно, Руперт их любит, но он совершенно прав: жены у него нет, а престарелая экономка не в силах справиться с дюжиной озорников, так что те чувствуют себя совершенно свободно и переворачивают все вверх дном. Руперт постоянно отсутствует, либо выполняя задания за границей, либо работая в Лондоне, и приезжает домой только на выходные. Однако Амадея была настроена как можно скорее вернуться в монастырь. Она слишком долго пробыла в миру и честно выполнила свой долг. Ей давно пора назад, как можно мягче постаралась объяснить она Руперту. — А тебе не кажется, что там смогут обойтись без тебя еще несколько месяцев? — с надеждой в голосе спросил он. — В конце концов, эти дети тоже жертвы нацистов. После войны беднягам придется несладко, особенно когда они узнают, что случилось с их родителями. Чем и как их утешить? — Слова Руперта разрывали ей сердце, и Амадея, уже начиная колебаться, нерешительно взглянула на него. Судьба постоянно препятствовала ее уходу в монастырь. Девушке хотелось спросить Бога, что он предназначил для нее. Но, глядя в глаза Руперта, она поняла, что ее миссия — позаботиться об этих детях. Может, поэтому Он и послал ей Руперта. Бесконечные, бесконечные испытания… Но после трех лет вне стен монастыря она, наверное, может подождать еще немного. Похоже, Амадея примет постриг не раньше чем в девяносто лет. Но ничего, главное — сознавать, что это обязательно произойдет. В этом Амадея была уверена. — По правде сказать, я еще не написала матери-настоятельнице, — с сожалением вздохнула она. — Только собиралась на этой неделе. Но неужели ты думаешь, что я смогу быть тебе полезной? Я же беспомощный инвалид! Бывали такие моменты, когда Амадея жалела себя. Но на все воля Господня, и она сможет с этим жить. Столько раз ей везло, столько раз Господь спасал ее! — Как хорошо, что ты еще не вступила в орден. Я боялся, что ты успеешь уйти в монастырь, прежде чем я поговорю с тобой. Конечно, ты вольна сама выбирать свой путь. Но с ребятами ты справишься, я в этом уверен. Все, что нужно делать, — орать на них погромче. Я снабжу тебя толстой палкой. Надеюсь, ты быстро научишься ею орудовать, — пошутил Руперт. — Когда я должна приехать? — взволнованно спросила Амадея, и Руперт понял, что ей не терпится увидеть ребят. Забота о детях даст ей новую цель в жизни. Не последнюю роль здесь играло и то, что Руперт так часто отсутствовал. Сейчас Амадея чувствовала себя как бы его женой, словно во время поездок в Париж и Германию. Между ними сложились очень странные отношения. Во многом они оставались совершенно чужими людьми, но иногда чувствовали себя близкими друзьями. И она была счастлива помочь ему с детьми. Ничего, в монастырь она всегда успеет. Война скоро кончится. И как только отыщутся родные этих детей… Амадея уже ни о чем не могла думать, кроме детей, которые ждут ее в доме Руперта. Она деловито выпрямилась и потребовала записать их имена на листке бумаги. Руперт пообещал все сделать перед уходом. Они еще долго говорили, и Руперт тихо радовался про себя, видя, как она оживилась, став прежней Амадеей. Она расспрашивала о детях, о поместье, вспоминала два дня, проведенные ими в Париже, и пять — в Германии. Им было о чем поговорить, и Амадея выглядела счастливой и помолодевшей, когда Руперт вез ее в палату. Они решили, что она приедет прямо в его поместье, когда ее выпишут из госпиталя. Руперт заявил, что до этого времени будет каждую неделю навещать ее. Он хотел видеть собственными глазами, что Амадея выздоравливает, но, кроме того, ему очень нравилось с ней беседовать. На прощание Руперт поцеловал ее в щеку. После его ухода Амадея помолилась за детей и за него. Глава 26 Поездка из лондонской больницы в Восточный Суссекс, где находилось поместье Монтгомери, прошла неважно. У Амадеи сохранялась некоторая чувствительность ног, вернее, она ощущала в них легкое покалывание. Но и такой малости оказалось достаточно, чтобы у Амадеи начинались боли, если она долго оставалась в одном положении. Двигать же ногами она по-прежнему не могла. Измученную дорогой девушку водитель вынес из машины и осторожно усадил в инвалидное кресло. Руперт уже ждал ее. Он приехал накануне, чтобы успеть поговорить об Амадее с детьми. Предупредить, чтобы они не слишком ее донимали и старались вести себя как следует. Рассказал о ее храбрости, об опасности, которой она подвергалась, о концлагере, в котором пробыла пять месяцев. — Она видела мою мамочку? — оживилась веснушчатая малышка без передних зубов. — Вряд ли, — мягко ответил Руперт и тут же приказал близнецам прекратить кидаться хлебными шариками. — Поймите, она очень больна, и вы должны ее оберегать, — наставлял он, сурово хмурясь и стараясь выглядеть грозным отцом семейства. Впрочем, члены семейства не обратили на его старания особого внимания. Когда Руперт приезжал в поместье, они веревки из него вили. А Ребекка, маленькая лисичка, требовала, чтобы он сажал ее на колени и читал сказки. Она не говорила по-немецки, только по-английски, поскольку была шестимесячным младенцем, когда приехала сюда. Теперь ей было шесть. Но те, что постарше, еще помнили немецкий. Руперт посоветовал Амадее время от времени говорить с ними на родном языке, иначе их родители, если вдруг кто-то из них жив, не смогут даже объясниться с родными детьми. Руперт считал это недопустимым. Несколько раз он пытался сам говорить с ними исключительно на немецком, но неизменно отвлекался и переходил на английский, хотя знал язык не хуже Амадеи. Вот у его матери хватало терпения учить сына! — Она чудесная девушка и очень красива. Вы обязательно ее полюбите, — почти с гордостью объявил он. — Ты собираешься жениться на ней, папа Руперт? — осведомилась двенадцатилетняя Марта, светловолосая, высокая, нескладная девочка, походившая на молодого жеребенка. — Сомневаюсь, что это возможно, — объяснил ей Руперт. — До войны она была монахиней. И после войны хочет вернуться в монастырь. Он не добавил, что едва сумел уговорить Амадею помочь ему с детьми. А она действительно была ему нужна. И Руперт, не признаваясь себе в этом, втайне мечтал о том, как будет приезжать домой к ней и детям. — Она была монахиней? — Десятилетний Фридрих встревоженно уставился на него. — Значит, будет носить такое широкое платье и смешную шляпу? — Ну что ты! Такую одежду носят только те, кто живет в монастыре. Вот она вернется туда и снова ее наденет. При мысли об этом Руперту стало не по себе, но он дал себе слово уважать решение Амадеи. И хотел того же от детей. — Расскажи еще раз, как она сломала спину, — серьезно попросила Ребекка. — Я забыла. — Она взорвала поезд, — пояснил Руперт с таким видом, будто это обычное дело и взорвать поезд не сложнее, чем сходить в магазин или выгулять собаку. — Должно быть, она очень храбрая, — тихо заметил Герман, самый старший. Ему недавно исполнилось шестнадцать. Почти взрослый мужчина. — Очень. Последние два года она была в Сопротивлении. Дети дружно кивнули. Они знали, что это означает. — А она привезет с собой автомат? — деловито спросил восьмилетний Эрнст, самый серьезный из детей. Он увлекался оружием, и Руперт, которого дети предпочитали именовать «папа Руперт», иногда брал его с собой на охоту. — Надеюсь, что нет, — засмеялся он, представив Амадею с автоматом. Когда к дому подъехала машина, Руперт вышел навстречу. Сидевшая в кресле Амадея взволнованно оглядывалась. Старинный дом и окружающий его пейзаж выглядели почти так же, как фамильный замок ее отца в Дордони. Вид был чуть менее строгим, чем предполагала Амадея, но достаточно впечатляющим. Поприветствовав ее поцелуем в щеку и тепло обняв, Руперт вкатил кресло в гостиную. Дети ради такого случая нарядились в лучшую одежду, а миссис Хаскомс собрала чай на длинном столе в библиотеке. Давно Амадея не видела подобной роскоши. Все дети показались ей очень красивыми, но немного встревоженными. Похоже, некоторых испугало ее кресло. — А теперь давайте знакомиться, — улыбнулась Амадея, снова чувствуя себя монахиней. Временами это помогало ей держать себя в руках. Когда она представляла себе, что на ней по-прежнему монашеское одеяние, ей удавалось ощущать себя неуязвимой и защищенной. Сейчас это было тем более важно, так как дети пристально и явно оценивающе рассматривали ее. Но в их взглядах не было недоброжелательности. Им нравилось то, что они видели. Папа Руперт прав. Амадея — настоящая красавица. И не старая. Даже наоборот, она слишком молода. Девочки искренне жалели Амадею. Такая чудесная и не может ходить! Амадея продолжала улыбаться. — Ты, должно быть, Ребекка. Ты — Марта… Фридрих… Эрнст… Герман… Йозеф… Гретхен… Берта… Йоганн… Ганс… Максимилиан… и Клаус. Она назвала каждого по имени, ни разу не ошибившись, если не считать Иоганна и Йозефа, но это было вполне понятно. Их путали все. Даже Руперт. Близнецы были действительно неразличимы. Дети были удивлены и очень довольны. Все дружно захлопали в ладоши. Амадея вежливо извинилась перед Иоганном и Йозефом. — Я тоже иногда не знаю, кто есть кто, — призналась Ребекка и, не успели присутствующие опомниться, вскарабкалась к Амадее на колени. Руперт испугался, что ребенок причинит ей боль, но Амадея не почувствовала боли. Миссис Хаскомс, приветливо улыбаясь, подошла к Амадее. — Мы счастливы видеть вас здесь, — тепло проговорила она. Похоже, она ничуть не лицемерила. Ведь для нее приезд Амадеи действительно стал большим облегчением. Воспитывать такое количество ребятишек было для старой женщины совершенно непосильным бременем. Дети прекрасно это сознавали и бессовестно пользовались добротой экономки. Амадея совсем не была уверена в том, что ей удается справиться с ними. Но попытаться стоило. Кроме того, дети были просто очаровательны, и она сразу буквально влюбилась в них. — Расскажи о поезде, который ты взорвала, — потребовала Ребекка за чаем с лепешками, и Руперт в ужасе закатил глаза. Но Амадея только усмехнулась. Значит, он уже успел многое рассказать ребятам о ней! И наверняка сказал, что она была монахиней. Что же, это вовсе не плохо! — Ну, это не слишком красивая история, — негромко начала Амадея. — Но мы боролись с нацистами, так что у нас не оставалось другого выхода. А вот после войны никому не будет позволено делать такие вещи. Закон это запрещает. Руперт одобрительно кивнул. — Немцы бомбят нас, поэтому и мы должны убивать их, где только увидим! — свирепо прошипел тринадцатилетний Максимилиан. Он, один из немногих, знал, что его родители погибли. Родственники сообщили ему об этом еще до начала войны. Иногда подросток мочился в постель и просыпался от кошмаров. Руперт и это рассказал Амадее. Он хотел, чтобы она знала о детях все. Ей и без того придется пережить с ними немало потрясений. Двенадцать ребятишек — это слишком много для любого родителя, как бы прекрасно они себя ни вели. — У тебя болят ноги? — сочувственно спросила Марта, показавшаяся Амадее самой сердечной. Гретхен была самой хорошенькой, Берта — самой застенчивой. Энергия мальчишек так и била через край, несмотря на то что они старались чинно сидеть за столом. На самом же деле их так и подмывало выбежать на улицу и погонять мяч, но Руперт велел подождать, пока все не выпьют чай. — Не болят, — честно ответила Амадея. — Чаще всего я вообще их не чувствую. Иногда немного зудят. Временами боль в спине была невыносимой, но этого она не сказала. А рубцы после ожогов выглядели чудовищно. — Как вам кажется, вы сможете когда-нибудь ходить? — наконец вступила в разговор Берта. — Не знаю, — обреченно улыбнулась Амадея. Ее спокойствие разрывало сердце Руперта. Он так надеялся, что у нее все будет хорошо! — Время покажет, — добавила Амадея, пожав плечами. Она не обольщалась насчет собственной судьбы, но не видела причин роптать. После чая она предложила отправиться на прогулку, пока не стемнело. Обрадованные мальчишки высыпали из дома, не забыв захватить мяч. — Ты сразу же сумела найти с ними общий язык! — восхищенно воскликнул Руперт. — Так я и знал! Ты именно та, кто им нужен! Они так нуждаются в матери! Целых пять лет они жили сиротами и вряд ли когда-нибудь увидят родных матерей. Они относятся к миссис Хаскомс как к бабушке, да к тому же она едва передвигается. Он не сказал, что Амадея слишком молода, чтобы быть этим детям матерью. Уж скорее старшей сестрой. Но и это неплохо. Ведь ухаживала же она за Дафной, заменив ей мать. Ничего, с ними она быстрее поправится. За ужином все весело болтали, стараясь не упоминать о войне. Дети рассказывали Амадее о своих друзьях, школе, любимых занятиях. Ребекка неожиданно нашла для нее идеальное имя: «Мамадея». Всем оно понравилось, и ей тоже. Теперь они стали Мамадеей и папой Рупертом. Дни летели незаметно. В понедельник Руперт возвращался в Лондон, но приезжал каждую пятницу и оставался до понедельника. Он неизменно поражался тому, как хорошо умеет Амадея обращаться с детьми. И был до глубины души тронут, узнав, что она решила сделать на первой же неделе. Прочла, как это делается, и устроила детям настоящий шаббат[3], соблюдая все правила. Зажгла свечи и читала молитвы. Это было первой субботой, которую дети справили за последние пять лет. У Руперта выступили слезы на глазах, а дети выглядели так, словно вернулись назад, туда, где родились, где остались их родные. — Я и не подумал об этом. Откуда ты знаешь, что нужно делать? — Прочла в книге, — пояснила Амадея, радуясь, что сделала доброе дело. Когда-то в истории ее семьи тоже были такие субботы, хотя тогда она об этом и не подозревала. — Вряд ли нечто подобное проделывают в монастыре, — смеясь, пошутил Руперт. Амадея укоризненно покачала головой. Но она на него вовсе не сердилась. Им было хорошо вместе. И легко друг с другом. Амадея поняла это уже в Париже, во время выполнения первого задания. Как-то они разговорились о тех временах, ностальгически вспомнив атласную сорочку и коротковатую пижаму. Руперт обожал поддразнивать ее. — Если бы ты отодвинулась от меня еще чуть дальше, наверняка повисла бы в воздухе, как индийский йог, — поддел он. — А мне показалось ужасно забавным, когда ты переворошил постель на следующее утро, — хихикнула она, хотя тогда не в их интересах было возбуждать лишние подозрения. — Нужно же было поддерживать репутацию! — величественно провозгласил он. Лето промелькнуло со сказочной быстротой, и Амадея даже почти не скучала по монастырю; она была слишком занята: шила, читала, играла с детьми, журила озорников и вытирала слезы неудачникам. Амадея говорила по-немецки с теми, кто помнил слова, и учила язык с остальными, убеждая нерадивых, что лишние знания еще никому не мешали. Под ее крылышком дети процветали. И Руперт любил приезжать домой на выходные. — Как жаль, что она монахиня, — грустно заметила как-то Марта, завтракая с Рупертом и пользуясь отсутствием Амадеи, которая с мальчиками отправилась порыбачить на озере, расположенном совсем неподалеку, на территории поместья. Дети называли его Озером папы. — Я тоже так считаю, — откровенно признался он, хорошо зная, как твердо Амадея настроена вернуться. Они редко говорили об этом, но он старался не разубеждать ее. — Я иногда об этом забываю, — улыбнулась Марта. — Да и я тоже. — Как по-твоему, ты можешь убедить ее? — осторожно поинтересовалась девочка. Дети часто говорили об этом. Все они хотели, чтобы Амадея осталась с ними навсегда. — Сомневаюсь, детка. Видишь ли, все это не шутки. Мамадея очень серьезно к этому относится. И она очень долго была монахиней. Шесть лет. Пойми, с моей стороны даже нехорошо отговаривать ее. Марте почему-то показалось, что он скорее говорит это себе, чем ей. — Но я, все же, считаю, что попытаться стоит, — с непривычной для нее твердостью возразила она. Руперт улыбнулся, но не ответил. Временами он тоже так считал. Но не осмеливался заговорить об этом. Он боялся, что Амадея рассердится и немедленно уедет. Некоторые темы по-прежнему оставались запретными. Кроме того, безмерно уважая Амадею, Руперт не знал, с чего начать такой важный для них разговор. К этому времени он хорошо знал, какой упрямой Амадея может быть, особенно если это касалось ее веры. Она была женщиной сильной воли и не раз напоминала ему погибшую жену, хотя они были очень разными. Просто его жена тоже имела обо всем свое мнение. Глядя на Амадею с детьми и на свою странную семью, Руперт иногда жалел, что так и не женился. Но во многих отношениях Амадея была для него больше чем женой. Они провели вместе чудесное лето. И до начала занятий успели съездить с детьми в Брайтон. Он толкал коляску Амадеи вдоль набережной, пока дети, буквально обезумев от восторга, затевали шумные игры. Амадея то и дело с затаенной тоской поглядывала на пляж, но колеса буксовали в песке, так что Руперт вновь вывез ее на тротуар. — Иногда мне так хочется встать, размять ноги и побежать к воде, — пробормотала она, хотя прекрасно научилась обходиться и коляской, часто ездила сама на полной скорости и при необходимости без труда догоняла детей. — Может, тебе стоило бы снова обследоваться у доктора? — предложил Руперт. Амадея не была у специалистов почти три месяца. При выписке ей объяснили, что больше ничего не смогут сделать. Либо чувствительность в ногах вернется, либо нет. Пока никаких изменений не было. И об улучшении тоже речи не шло, хотя Амадея никогда не говорила на эти темы. Руперт впервые слышал ее жалобы. — Не думаю, что он чем-то поможет. И вообще об этом не думаю. Дети не оставляют времени. В ее глазах засветилась нежность, как всегда, когда речь заходила о ребятне. Нежность, заставлявшая Руперта желать, чтобы отношения между ними были не только дружескими. — Спасибо за то, что привез меня к себе и позволил заботиться о детях, — благодарно прошептала Амадея. Она никогда еще не чувствовала себя такой счастливой, если не считать первых лет в монастыре. Но здесь ее каждый день ожидали радостные неожиданности. Ей нравилось быть Мамадеей почти так же, как сестрой Терезой. Но в глубине души Амадея знала, что все когда-нибудь закончится. Дети вернутся домой. Им нужны их родные. Конечно, Руперт все для них делает; общаясь с ними, он всегда вспоминает погибших сыновей. Их фотографии были развешаны по всему дому. Йен и Джеймс. А жену Руперта звали Гвинет. Она была из Шотландии. — Не знаю, что бы мы делали без тебя, — честно признался Руперт, садясь на скамью, откуда можно было наблюдать за детьми. Амадея подкатила кресло поближе к нему. Она выглядела спокойной и счастливой, словно напряжение, так долго сковывавшее ее, ушло навсегда. Длинные светлые волосы развевались на ветру. Она часто оставляла их распущенными, как и их девочки. Амадея любила причесывать девочек, вспоминая, как когда-то мать расчесывала волосы ей и Дафне. Странно, как повторяется история, поколение за поколением. — Я уже и не помню, как мы жили до тебя, — рассеянно обронил Руперт, но следующие его слова начисто лишили ее дара речи. — В следующий четверг я улетаю на задание, — объявил он. Конечно, это было тайной, но он настолько доверял Амадее, что не хотел ничего скрывать от нее. — Никуда ты не летишь! — выпалила она, словно от нее что-то зависело. Но, судя по выражению его глаз, все уже было решено. — Лечу, — тяжело вздохнул Руперт. Ему совсем не хотелось покидать ее и детей. Он так любил приезжать домой на выходные! Но в Европе шла война, которую еще только предстояло выиграть. — В Германию? — выдавила из себя Амадея, стараясь не показать ужаса, клещами стиснувшего сердце. Оба понимали, насколько это опасно. А ведь Амадея уже не представляла себе жизни без Руперта. — Что-то в этом роде, — неопределенно бросил он. Ну конечно, она понимала, что он не может сказать, куда направляется. Такое не говорится даже близким родственникам. Совершенно секретные сведения… А он к тому же связан присягой. Куда же его забросят на этот раз? В Германию или Францию? А может, еще страшнее, на фронт? Ей самой несказанно повезло: столько бойцов Сопротивления убиты, а она все эти годы, будто заколдованная, оставалась цела и невредима. А вдруг и Руперт… — Жаль, что я не могу лететь с тобой, — вдруг сказала она, словно забыв о своем состоянии. Но что она может? Жалкий инвалид, способный только помешать, а не помочь. — А мне не жаль, — отрезал Руперт. Не хватало еще, чтобы она опять рисковала жизнью! Довольно и того, что она успела сделать. Хорошо еще, что дело кончилось инвалидным креслом, а не могилой! — Я буду волноваться за тебя, — встревоженно проговорила Амадея. — Ты надолго? — Трудно сказать, — пожал плечами Руперт. Значит, и эти сведения засекречены. Но ее одолевало предчувствие, что ждать придется долго, а спрашивать не было смысла. Амадея долго молчала, затем взглянула на Руперта. Ей столько нужно было ему сказать, но как найти слова? Да и у него был скован язык, и на сердце было тяжело. На обратном пути дети заметили, что Амадея непривычно молчалива, и Берта спросила, не больна ли она. — Нет, просто устала, солнышко. Это все свежий морской воздух. Она ни словом не обмолвилась детям о новом задании Руперта. Ночью Амадея долго лежала, думая о нем и об опасной командировке. Руперт тоже глаз не мог сомкнуть. Их спальни располагались в разных концах коридора. Сначала Амадея была поражена роскошью обстановки. Ей отвели лучшую гостевую спальню. Она попросила хозяина поместить ее в одну из комнат, предназначавшихся горничным, но он и слушать ничего не захотел, заявив, что такая девушка, как она, заслуживает лучших покоев. Амадея противилась как могла. Трудно в таких условиях соблюдать обет бедности. Все другие она свято соблюдала. На следующее утро Руперт, как всегда, уехал в Лондон. Дети мирно спали, ничего не зная о готовящейся поездке и о том, что их папа Руперт может не вернуться. Амадея была скована страхом. Но до отъезда на задание Руперт попросил разрешения провести в Суссексе день и ночь среды. В этот день в ожидании Руперта Амадея нервничала, волновалась, не находила себе места и даже накричала на одного из мальчишек, разбившего окно крикетным шаром, что было уж совсем на нее не похоже. Правда, потом она извинилась перед ним за этот срыв. Парень отмахнулся, объяснив, что его мать была куда нетерпеливее да и орала куда громче, чем вызвал невольный смех Амадеи. Она почувствовала невероятное облегчение, увидев выходившего из машины Руперта, и, обняв его, нежно поцеловала в щеку. Ей так хотелось расспросить его, но она понимала, что это невозможно. Оставалось молиться за него. И верить, что он вернется. А он… он только и мог пообещать ей, что все будет хорошо. Они старались не говорить на эту тему и дружно поужинали с ребятишками в парадной столовой, что обычно делали только в особых случаях. Но дети сразу почуяли что-то неладное. — Папа Руперт уезжает по делам, — бодро объявила Амадея, но старшие дети, пристально глядя ей в глаза, уже понимали серьезность этой поездки. Амадея была непривычно обеспокоена. — Убивать немцев?! — восторженно взвизгнул Герман. — Вовсе нет, — покачала головой Амадея. — А когда ты вернешься? — расстроилась Берта. — Не знаю. А вы должны заботиться друг о друге и о Мамадее. Я буду стараться побыстрее приехать, — пообещал он. Перед сном дети по очереди обняли его и поцеловали. Руперт объяснил, что уедет очень рано, еще до того, как они встанут. Дети ушли, а Руперт с Амадеей все говорили и говорили. Обо всем и ни о чем. Просто им было хорошо и уютно вдвоем. Только перед рассветом он отнес ее наверх и усадил в коляску. Когда его здесь не было, ей обычно помогали старшие мальчики. Совместными усилиями, разумеется. — Когда ты проснешься, меня уже здесь не будет, — с трудом выговорил Руперт, изо всех сил стараясь казаться беспечным. Но получалось плохо. Ему было страшно подумать о разлуке с ней. — Ничего подобного, — улыбнулась Амадея. — Я еще с тобой попрощаюсь. — Это вовсе не обязательно. — Знаю. Но я так хочу. Руперт слишком хорошо знал Амадею, чтобы спорить или возражать. Он поцеловал ее в щеку, и она не оглядываясь покатила к себе. А он целых два часа лежал, пытаясь набраться храбрости, чтобы войти в ее спальню, обнять и высказать все, что было на сердце. Но так и не осмелился. Боялся, что, вернувшись, уже не застанет ее. Между ними по-прежнему лежала преграда, которую он не мог преодолеть. Ее выбор был для Руперта свят… Верная своему слову, Амадея уже ждала в коридоре, когда с первыми лучами солнца он вышел из своей комнаты. Она сидела в кресле, накинув халат на ночную сорочку. В этом розовом одеянии, с распущенными по плечам волосами, Амадея выглядела совсем юной… А он казался чересчур серьезным и немного чужим в своем мундире, и Амадея отсалютовала ему, что заставило Руперта улыбнуться. — Отнесешь меня вниз? — беспечно спросила она. Руперт заколебался. — Ты не сможешь подняться сама, а дети спят. — У меня все равно есть там кое-какие дела, — солгала Амадея. На самом деле она хотела подольше побыть с ним. Руперт осторожно отнес ее вниз, усадил на стул, прикатил кресло и помог ей перебраться в него. Амадея заварила чай, согрела для Руперта лепешку… и все темы для разговоров были исчерпаны. Оба понимали, что настал момент прощания. Амадея проводила его до двери и выкатила коляску на крыльцо. В сентябрьском воздухе веяло холодком, и она поежилась. Руперт расцеловал ее в обе щеки. — Береги себя, Мамадея. — Я стану молиться за тебя, — прошептала она, глядя ему в глаза. — Спасибо. Он так нуждался в ее молитвах. Его должны были сбросить с самолета в самом сердце Германии. Задание на этот раз было одним из самых сложных и, по мнению Руперта, должно было занять не менее трех недель. Они долго смотрели друг на друга, прежде чем он отвернулся и решительно сбежал с крыльца, заставляя себя не оборачиваться. И уже садился в машину, когда она окликнула его. Он все-таки оглянулся. Амадея вымученно улыбалась, протягивая руки, словно пыталась остановить его. — Руперт… я люблю тебя. Слова сами слетели с языка, но она не могла и не хотела больше таить их в себе. Руперту словно плеснули холодной водой в лицо. Он на секунду замер, резко вскинул голову и бросился обратно. — Ты правду сказала? — Да… понимаешь… я знаю, что… Амадея беспомощно показала на сбои неподвижные ноги. Вид у нее был такой, словно настал конец света. Сердце ее куда-то покатилось, а Руперт все молчал. Она уже хотела сказать, чтобы он забыл о ее словах, когда медленная улыбка осветила его лицо и зажгла свет в глазах. — Ну же, не стоит так грустить! Я ведь тоже тебя люблю, и ты это знаешь. Мы все обсудим, когда я вернусь… только не передумай. Руперт крепко поцеловал ее в губы, погладил по щеке и ушел. Невозможно поверить, что с ним случилось такое! Амадея тоже долго не могла прийти в себя. Неужели это правда? Руперт всю дорогу улыбался своим мыслям. Он успел махнуть Амадее на прощание рукой, и она помахала в ответ и послала ему воздушный поцелуй. Он давно исчез, а она все сидела на солнышке, молясь о его возвращении. Там, на небе, кто-то принял решение за нее. Глава 27 Время в отсутствие Руперта тянулось бесконечно. Сначала Амадея, не находившая покоя, упорно твердила себе, что все будет хорошо. Но прошло две недели… три… четыре… и она запаниковала. Правда, Руперт не сказал ей, сколько времени его не будет, но к октябрю Амадея поняла, что дело плохо. Не в силах больше ждать, она позвонила в справочную службу британской разведки. Там записали ее просьбу и обещали перезвонить. И действительно, в начале ноября с ней связался какой-то офицер. Он почти ничего не сказал, не объяснил, куда вылетел Руперт, и только сообщил, что о нем давно ничего не слышно». Несмотря на недомолвки, Амадея прекрасно его поняла. Значит, связь с Рупертом потеряна, и он, по всей вероятности, числится пропавшим без вести. Она едва не упала в обморок, но должна была держаться ради детей. Бедняги уже однажды теряли родителей, и Амадея не хотела, чтобы они решили, будто и Руперта больше нет. Пока ничего не известно, и лучше их не волновать без причин. Она никогда еще не молилась так истово. И сейчас была особенно рада, что сказала Руперту о своей любви. Потом, когда он вернется, они поговорят об этом. Командование Руперта пообещало немедленно позвонить, как только будут получены какие-то известия о нем. Чтобы окончательно не потерять рассудок, Амадея стала еще больше заниматься с детьми. Она объяснила им, что папа Руперт будет рад, если они сделают ему сюрприз, организовав свой оркестр. Раздобыв инструменты, она сама села за пианино и сказала, что они будут еще и петь для папы Руперта. Конечно, до профессионалов им было далеко, но все увлеченно работали, и это немного отвлекало Амадею. После месяца упражнений оркестр звучал довольно слаженно. Как-то вечером они репетировали; Ребекка сидела у Амадеи на коленях. Малышка устала, хотела спать и усердно сосала пальчик. Она была простужена и петь не могла. Немного послушав, Ребекка капризно проговорила: — Перестань притоптывать, мама! Ты все время меня толкаешь! Амадея от неожиданности онемела. Дети, один за другим, опустили инструменты. Стоявшие в переднем ряду услышали слова Ребекки, а остальные хотели знать, в чем дело и почему у Мамадеи такой вид. — Попробуй еще раз, мама, — мягко попросила Берта, и все дружно уставились на ее ноги. Оказалось, что Амадея действительно может слегка притопнуть и даже подвигать ногами. Она была так занята детьми и тревогой за Руперта, что не заметила улучшения. — Ты можешь встать? — спросил один из близнецов. — Не знаю, — испуганно пролепетала она. Дети столпились вокруг, и Йозеф протянул ей руки. — Давай! Если уж могла взорвать поезд, ходить тоже сможешь! Что же, он прав. Амадея медленно-медленно поднялась, опираясь на подлокотники инвалидного кресла, сделала робкий шажок и едва не упала. Иоганн успел ее подхватить. И все же она сделала его, этот шаг! Дети наблюдали за ней округлившимися от волнения глазами. Она шагнула еще раз, еще… После четвертого шага Амадее пришлось сесть. Ее трясло от слабости, от безумной усталости. Но она ходит! По щекам девушки бежали слезы, а дети смеялись и хлопали в ладоши. — Мама может ходить! — радостно выкрикнула Марта. После этого дети каждый день заставляли ее тренироваться под музыку. Они играли. Она ходила. Постепенно пройденное расстояние увеличивалось. Мышцы становились все крепче. К началу декабря Амадея с помощью одного из старших мальчиков уже могла медленно обойти комнату, и хотя все еще нетвердо держалась на ногах, прогресс был налицо. Но к радости примешивалась горечь: от Руперта по-прежнему не было вестей. Правда, его не объявили погибшим, но ничего нового командование не могло ей сообщить. И поскольку Амадея не была женой Руперта, она не имела официального права наводить справки. Он отсутствовал уже почти два месяца, и Амадея, инстинктивно чувствуя, что ни одно задание для своего выполнения не могло потребовать столько времени, изнывала от тревоги. Может, Руперт ранен и скрывается? Или его взяли в плен и отправили в лагерь? Если, когда его взяли, он был в немецкой форме, его, возможно, посчитали шпионом и по законам военного времени могли расстрелять. С ним могло случиться все, что угодно, миллион ужасов… И Амадея мысленно перебирала все. Две недели спустя, не зная, что делать и как отвлечь детей и себя, она решила отпраздновать Хануку. В Англии дети праздновали только Рождество, но на этот раз Амадея сказала, что они отметят и тот, и другой праздник. Ребятишки сделали из бумаги пейсы и показали Амадее, как их скручивать. Вспомнили и разучили ханукальные песни. Оркестр разошелся вовсю, и Амадея увлеченно дирижировала. На вторую ночь Хануки она принесла свечи, и дети, по обыкновению, столпились вокруг Амадеи в благоговейном молчании, охваченные чувством ностальгии, завороженно глядя, как она зажигала одну свечу за другой. И вдруг случайно оглянувшаяся Ребекка громко охнула. — Что-то рано вы празднуете Рождество в этом году, — раздался от дверей голос. Амадея в недоумении подняла голову. — Хануку, — машинально поправила она и только тогда тоже ахнула. В дверях стоял Руперт. Ребята закричали и бросились к нему; Амадея, осторожно переставляя ноги, последовала их примеру. — Ты ходишь?! — выдохнул Руперт, не веря своим глазам. Его рука висела на перевязи, но в остальном он выглядел здоровым, хотя и сильно похудевшим. Ему пришлось пройти пешком половину Германии, прежде чем он наконец встретился в Эльзасе с бойцами тамошнего Сопротивления. Они-то и помогли вывезти его на родину из маленькой деревушки, затерявшейся неподалеку от Страсбурга. Эти три месяца нелегко дались Руперту. Впрочем, как и Амадее. Он продолжал стоять, обнимая Амадею. — Знаешь, я и не надеялся, что ты снова сможешь ходить! — Я тоже, — призналась Амадея, прильнув к нему. Она очень боялась, что больше не увидит его. — Я так волновалась за тебя. Но чем можно было облегчить ее страдания? Он и сам не раз опасался за собственную жизнь, хотя сумел выполнить задание и вернуться. — Я должен был выжить после того, что ты мне сказала. Руперт помнил каждое ее слово. Но теперь им обоим многое предстояло сказать и решить. — Папа! У нас оркестр! — визжала Ребекка. Остальные дружно зашикали, требуя, чтобы она не портила сюрприза. Но было уже поздно. Оставалось только сыграть. Руперт был в полном восторге. Почти до полуночи никто не спал. Дети, перебивая друг друга, рассказывали, как Амадея решила отпраздновать Хануку. — Похоже, ты возвращаешься к своим истокам, — поддразнил Руперт, когда дети разошлись по своим комнатам, а они с Амадеей сидели у огня, держась за руки. Амадее до сих пор казалось, что она видит волшебный сон. — Я просто подумала, что для них очень важно помнить о своих корнях. Как ни странно, это и для нее много значило. Амадея представляла, как ее мать делала в детстве то же самое. И ведь столько людей погибло только потому, что они были евреями… Наверное, стоило почтить и их память. Она словно слышала их голоса, когда молилась. — Я больше не хочу терять тебя, Амадея. Я прошел половину Германии, чтобы вернуться домой. К тебе. Ты не можешь покинуть меня сейчас, — начал Руперт, не сводя с нее взгляда. — Ты прав. Теперь я это знаю. То есть я поняла это еще до твоего отъезда, поэтому и сказала, что люблю… На миг ей стало грустно. Но Амадея понимала, что ее место здесь, сними его детьми, с теми из них, кто захочет остаться в этом доме после войны. — Я всегда думала, что вернусь в монастырь, — печально вздохнула она. Вернуться в монастырь значило навсегда потерять Руперта и ребятишек… Слишком много всего произошло. Слишком много жизней унесла война. Слишком многих убила она сама, хоть и делала это ради спасения других. А теперь Амадея хотела одного: всегда быть рядом с Рупертом. И это казалось ей единственно верным решением. Единственно правильным выбором. Единственно прямым путем. Она не сможет уйти, хотя монастырь и все, что он для нее значил, навсегда останется в ее сердце. Решение далось ей нелегко, но теперь на душе царили мир и покой. В разлуке она поняла, как сильно любит Руперта. — Я так боялся, что ты уйдешь, но не хотел мешать твоему призванию, — признался Руперт. — Спасибо за то, что уважал мой выбор, — прошептала Амадея, глядя на него влюбленными глазами. Она была так уверена, что посвятит жизнь Иисусу, и вот теперь принадлежала Руперту, окончательно и бесповоротно. — Я бы отпустил тебя, если бы ты хотела именно этого и считала, что будешь там счастлива… но все это было так давно. Теперь я этого не вынесу, — пробормотал Руперт, притягивая ее к себе. Последние три месяца он отчаянно боялся, что никогда не увидит ее. Последние три месяца она терзалась мыслью о том, что никогда не увидит его. Два человека, потерявшие любимых, так часто смотревшие смерти в лицо, нашли друг друга. И заслужили эту награду. Они потушили свет, и Руперт понес ее наверх. Амадея до сих пор с трудом взбиралась по лестнице, но верила, что когда-нибудь ноги будут лучше слушаться. На верхней площадке они помедлили. Он поцеловал ее, и Амадея с застенчивой улыбкой пожелала ему доброй ночи. Руперт рассмеялся. Это не Париж и не атласная сорочка. Это реальная жизнь. У них все еще будет. В свое время. Теперь этого времени у них хоть отбавляй. Глава 28 Их венчал священник. После церемонии, проходившей в присутствии всех детей, новобрачных благословил раввин. Наверное, многие из ребят останутся с приемными родителями после войны и, если повезет, у Руперта и Амадеи будут свои дети, хотя его погибшие сыновья всегда будут жить в памяти. Амадея все-таки дала окончательные обеты, которые давно собиралась дать, хотя не совсем те, что ожидала принести Господу. Жизнь, с ее неожиданными поворотами, ужасами, болью и радостью, вела их обоих извилистыми, часто трудными тропинками к счастью. Они нашли друг друга среди отзвуков эха голосов тех, кого они любили когда-то. Тех, кто любил их до самой смерти. Примечания 1 Еврейский поминальный ритуал, когда присутствующие сидят на полу с зажженными свечами и поминают усопшего. 2 Не разрешенные в пищу еврейской религией, в противоположность кошерным, т. е. разрешенным раввином. 3 Суббота, выходной день в иудейской религии. Субботу справляют с определенными обрядами. See more books in http://www.e-reading.mobi