Генри Райдер Хаггард Мари Дитя Бури Обреченный Магепа по прозвищу Антилопа Серия «Мир приключений» В оформлении книги использованы иллюстрации Елены Шипицыной (романы «Дитя Бури», «Обреченный»; рассказ «Магепа по прозвищу Антилопа»), Артура Майкла (Arthur Michael, роман «Мари», шмуцтитулы), Чарлза Керра (Charles Kerr, фронтиспис) © К. Королев, перевод, 2017 © А. Крышан, перевод, 2017 © Н. Машкина, перевод, 2017 © Е. Шипицына, иллюстрации, 2017 © Издание на русском языке, оформление. ООО «Издательская Группа „Азбука-Аттикус“», 2017 Издательство АЗБУКА® * * * Аллан Квотермейн Мари Эпизод из жизни покойного Аллана Квотермейна Посвящение Дражайший сэр Генри! Минуло почти тридцать семь лет, сменилось целое поколение с тех пор, как мы с Вами впервые увидали берега Южной Африки, вырастающие из морской пучины. С того времени успело случиться многое: аннексия Трансвааля, война с зулусами, Первая англо-бурская война, обнаружение золота в горах Витватерсранда, присоединение владений Родса, иначе Родезии, Вторая англо-бурская война – и множество иных событий, каковые в наши быстротечные времена уже вполне могут считаться событиями древнейшей истории. Увы! Боюсь, нам придется возвратиться в те края, где ныне мы найдем лишь несколько знакомых лиц! Но все же есть причина – пускай всего одна – не поддаваться грусти. Те исторические события, в которых Вы, будучи правителем Наталя, играли важную роль и в которых мне выпало принять участие, принесли, насколько возможно судить, долгожданный и продолжительный мир в Южную Африку. Сегодня английский флаг веет над территорией от Замбези до Капа. Под его сенью непременно исчезнут все древние распри и застарелые кровные обиды. Туземцы будут жить счастливо и достойно под справедливым правлением – ибо нельзя отрицать, что когда-то эти земли принадлежали им. Таковы, я знаю, Ваши упования, и я эти упования разделяю. Впрочем, нам предстоит вернуться в Африку более ранних времен. В 1836 году отношения между правительством британской короны и ее подданными голландского происхождения были отравлены ненавистью и взаимными подозрениями. Вследствие освобождения рабов и отсутствия взаимопонимания Капская колония в ту пору находилась едва ли не на грани мятежа, и буры сотнями и тысячами отправлялись искать себе новые дома на неведомом, населенном дикарями севере. Об этих кровопролитных временах я и на мерен поведать далее; мое повествование будет о Великом треке и сопровождавших его трагедиях, наподобие коварного убийства прямодушного Ретифа[1]и его спутников по велению зулусского короля Дингаана[2]. Вы уже прочли мой рассказ и знаете, о чем пойдет речь. Что же я могу сказать в завершение? Только то, что в память о давно минувших днях я посвящаю свое повествование Вам, человеку, чей образ сразу встает перед моим мысленным взором, когда возникает желание представить истинного английского джентльмена. Вашу доброту я никогда не забуду; в память о ней искренне Ваш Г. Райдер Хаггард посвящает эту книгу сэру Генри Бульверу[3], рыцарю Большого Креста ордена Святого Михаила и Святого Георгия. Дитчингем, 1912 год Предисловие Автор выражает надежду, что читатель сочтет не лишенным исторического интереса повествование, изложенное на этих страницах, об убийстве бурского предводителя Ретифа и его товарищей по приказу зулусского короля Дингаана. Если не брать в расчет немногие привнесенные детали, автор полагает свое повествование достоверным и точным. То же самое, как представляется, можно сказать об описании жестоких страданий, выпавших на долю буров-трекеров, которые скитались по кишевшему заразой вельду и в конце концов сгинули в окрестностях залива Делагоа. Относительно этих страданий и испытаний, в особенности тех, с какими довелось столкнуться Тричарду[4] и его компаньонам, сохранились немногочисленные упоминания в редких современных трудах, что посвящены этой теме. Следует также отметить, что среди буров того поколения было широко распространено убеждение, будто трагическая гибель Ретифа со товарищи, равно как и многие другие несчастья, постигшие трекеров, явились следствием козней англичан, которые якобы злоумышляли против буров совместно с зулусским деспотом Дингааном. Примечание издателя Нижеследующее объясняет, каким образом рукопись романа «Мари» (заодно с прочими, среди которых и текст, носящий название «Дитя Бури») попала к издателю. Далее цитируется отрывок письма, датированного 17 января 1909 года и написанного мистером Джорджем Куртисом, братом сэра Генри Куртиса. Последний, о чем следует напомнить, был одним из друзей покойного мистера Аллана Квотермейна и его спутником в том приключении, когда удалось отыскать копи царя Соломона; позднее сэр Генри вместе с мистером Квотермейном бесследно исчез в дебрях Центральной Африки. Отрывок гласит: Вероятно, Вы припоминаете, что наш общий дорогой друг, старина Аллан Квотермейн, назначил меня своим единственным душеприказчиком, о чем говорилось в его завещании, заверенном накануне того дня, когда они с сэром Генри отправились на поиски Зу-Вендиса – и погибли. Впрочем, суд счел недоказанным факт смерти мистера Квотермейна, вложил его средства в надежные ценные бумаги, а его поместье в Йоркшире передал, по моему совету, арендатору, который управлял этим поместьем на протяжении двух последних десятилетий. Ныне этот арендатор, увы, отошел в лучший мир, а потому, уступая настоятельной просьбе благотворительных учреждений, поименованных в завещании мистера Квотермейна, и моей собственной (пребывая в ослабленном здоровье, я уже давно стремился сложить с себя эту обязанность), суд наконец, восемь месяцев спустя, согласился разделить имущество старого охотника согласно условиям завещания. Оные условия, разумеется, предусматривали продажу недвижимости. Прежде чем поместье было выставлено на аукцион, я побывал там в компании солиситора, назначенного судом. На верхнем этаже, в той самой комнате, какую Квотермейн имел обыкновение занимать, мы нашли запертый на ключ сундук. Мы открыли сундук и обнаружили там множество предметов, совершенно очевидно связанных с событиями ранней жизни Квотермейна и потому для него ценных. Перечислять все эти предметы здесь я не стану, с Вашего разрешения, тем более что в случае моей смерти они перейдут в Ваше владение – таково мое распоряжение как остаточного легатария [5] старины Аллана. Однако среди этих реликвий нашлась крепкая шкатулка, изготовленная из древесины чужеземного красного дерева, и в ней лежали различные документы, письма, а также несколько рукописей. Причем под лентой, каковой была перевязана пачка бумаг, имелась записка от руки, в которой синими чернилами (и за подписью Аллана Квотермейна) указывалось, что в случае, если с ним что-либо произойдет, эти рукописи надлежит отправить Вам (смею напомнить, сколь высоко он Вас ценил), а Вы должны самостоятельно принять решение, как с ними поступить – сжечь или опубликовать, если сочтете возможным и подобающим. И потому, по прошествии всех этих лет, поскольку мы с Вами оба живы, я выполняю распоряжение нашего старинного друга и отсылаю Вам рукописи по его поручению. Надеюсь, Вы найдете их любопытными и заслуживающими внимания. Я прочитал текст, который называется «Мари», и остался в искреннем убеждении, что сей текст непременно следует опубликовать. Это поистине удивительная и трогательная история великой любви, изобилующая вдобавок забытыми историческими подробностями. Текст, носящий название «Дитя Бури», также показался мне достойным внимания как исследование обычаев туземной жизни, да и прочие тексты вызвали немалый интерес; увы, зрение подводит меня все сильнее, и потому я не смог прочесть эти рукописи целиком. Хочется надеяться, друг мой, что я проживу достаточно долго, чтобы увидеть их напечатанными. Бедняга Аллан Квотермейн… Поневоле возникает ощущение, будто он внезапно восстал из мертвых! Так, по крайней мере, чудилось мне, когда я листал эти рукописи, где говорилось о тех годах его жизни, о которых в беседах со мной он едва ли вспоминал. Что ж, я снял с себя ответственность за исполнение этого долга и возложил ее на Ваши плечи. Поступайте с рукописями, как Вам заблагорассудится. Джордж Куртис Несложно себе вообразить, сколь я, издатель, был изумлен, когда получил это письмо и прилагавшуюся к нему пачку плотно исписанных листов бумаги. У меня тоже вдруг появилось чувство, будто наш старинный друг восстал из могилы и заглянул ко мне, чтобы поведать несколько историй о своей бурной, исполненной драматических событий жизни – как обычно, спокойным, размеренным голосом. Первая рукопись, которую я прочел, носила название «Мари». Она посвящена диковинным обстоятельствам, которые выпали на долю молодого мистера Квотермейна, когда он сопровождал злополучного Питера Ретифа и его товарищей-буров к зулусскому деспоту Дингаану. Следует напомнить, что этот поход, этот визит завершился кровавой резней, а мистер Квотермейн и готтентот по имени Ханс оказались единственными уцелевшими. Кроме того, в данном тексте излагаются подробности личной жизни старого (тогда еще совсем молодого) охотника, а именно – как он ухаживал за своей первой женой, Мари Марэ. Я никогда не слышал от него ни слова об этой Мари – за исключением одного случая. Помню, что по некоему поводу был устроен сельский праздник благотворительного характера и я стоял рядом с Квотермейном, когда ему представили юную девушку, что проживала по соседству и одарила всех нас своим прекрасным пением на этом празднике. Фамилию ее я запамятовал, но звали девушку Мари. Он вздрогнул, услышав это имя, потом спросил, француженка ли она. Девушка ответила, что французы были у нее в роду только по материнской линии, со стороны бабушки, которую тоже звали Мари. «Вот как? – сказал Квотермейн. – В былые годы я был знаком с молодой леди, француженкой по происхождению, которую звали Мари, как и вас. Да посчастливится вам в жизни больше, чем ей, дитя мое, пускай ее невозможно превзойти ни добротою, ни благородством!» После чего он поклонился девушке в своей обычной простой, но вежливой манере и отвернулся. Позднее, когда мы остались вдвоем, я спросил у него, о какой Мари он рассказывал нашей сельской красавице-певунье. Он помолчал немного, а потом ответил: «Это моя первая жена, и я очень прошу – не заговаривайте о ней ни со мной, ни с кем-либо еще, ибо ее имя до сих пор словно пронзает мне грудь. Возможно, когда-нибудь вы узнаете обо всем, что было». С этими словами, к моему великому смятению и смущению, он издал нечто вроде всхлипа и быстро вышел из помещения. Что ж, прочитав рукопись с названием «Мари», могу сказать, что отлично понимаю его чувства. Я решил напечатать текст практически без правок. В посылке также содержались другие рукописи, например «Дитя Бури», там излагалась трогательная история прекрасной и, как я, к сожалению, вынужден уточнить, коварной зулуски по имени Мамина, которая причинила немало зла окружающим в те времена и понесла заслуженное возмездие, но не раскаялась в содеянном. Нашелся и текст, где среди прочего перечислялись истинные причины поражения Кечвайо[6] и его полчищ от англичан в 1879 году, незадолго до встречи Квотермейна с сэром Генри Куртисом и капитаном Гудом. Эти три произведения так или иначе связаны друг с другом. В частности, во всех трех присутствует пожилой карлик-колдун по имени Зикали, гнусный и жестокий тип; впрочем, в романе «Мари» о нем лишь упоминают применительно к убийству Ретифа, к чему он, несомненно, был причастен, – если не сам все задумал и устроил. Поскольку роман «Мари» идет первым по хронологии (и поскольку его рукопись лежала сверху в упомянутой пачке), он первым же и будет опубликован. Что касается двух остальных произведений, я надеюсь издать их позже, когда появится возможность. Будущее, как известно, должно само заботиться о себе. Мы не в силах им управлять, грядущие события неподвластны нашему влиянию. Но все же я надеюсь и уповаю, что те, кто в юности читал о копях царя Соломона и путешествии в Зу-Вендис, а также читатели помоложе найдут и эти новые главы автобиографии Аллана Квотермейна столь же интересными и захватывающими, какими нашел их я сам. Глава I Аллан учит французский Пускай в весьма почтенном возрасте я, Аллан Квотермейн, и пристрастился, можно сказать, к писательству, никогда прежде не доводилось мне хотя бы словом обмолвиться о своей первой любви, равно как и о приключениях, коими отмечена эта прекрасная и трагическая история. Полагаю, это все потому, что та история всегда представлялась мне поистине священной и далекой, столь же священной и далекой, сколь святы и далеки от нас благословенные Небеса, где нынче пребывает дух прелестной Мари Марэ. Но теперь, на склоне дней, Небо становится все ближе, и по ночам, вглядываясь во мрак среди звезд, порою я будто различаю распахнутые врата, сквозь которые мне предстоит однажды пройти, а за створками, простирая руки навстречу и взирая на меня своими темными, с поволокой, очами, стоит тень женщины, давно забытой всеми, кроме меня, – тень Мари Марэ. Это всего лишь фантазии старческого ума, не более того. Но все же я намерен наконец поведать историю, что завершилась столь великой жертвой, историю, вне всяких сомнений достойную предания гласности, хотя и уповаю, что никому на свете не доведется прочесть ее, покуда и мое имя не сотрется из людской памяти или покуда оно, по крайней мере, не окутается пеленою забвения. Не стану скрывать: я рад, что так долго откладывал попытки рассказать о случившемся, ибо только недавно мне стали ясны черты характера той, о ком я собираюсь говорить, и природа той страстной привязанности, которой она щедро оделяла столь недостойного человека, как ваш покорный слуга. Я спрашивал себя, что же удалось мне совершить, чтобы заслужить любовь таких женщин, как мои Мари и Стелла, увы, тоже покинувшая сей мир и единственная, с кем я мог поделиться этой историей? Помнится, я боялся, что Стелла плохо воспримет мой рассказ, но мои опасения оказались беспочвенными. На самом деле в короткие и счастливые дни нашего брака она часто вспоминала Мари и говорила о ней, а когда обратилась ко мне с последними словами, то сказала, что уходит искать Мари и что они вдвоем будут ждать меня в краю любви, чистоты и бессмертия… Так или иначе, после смерти Стеллы я совсем перестал думать о женщинах и больше никогда, ни разу за все эти долгие годы не прошептал ни единого нежного словечка другой женщине. Признаюсь, правда, что много лет спустя одна красивая зулуска своими нежными речами вскружила мне голову на добрый час – отдаю должное этой прелестнице, в своем искусстве она была великой мастерицей. Говорю об этом, поскольку намерен быть предельно честным, но не могу не добавить, что через час моя голова (а сердце и вовсе не удалось тронуть) пришла в полный порядок и рассудок вернулся ко мне. Эту зулуску звали Мамина, и связанную с нею историю я собираюсь изложить в другой раз. Что же касается Мари… Как мне уже доводилось упоминать, я провел юные годы вместе со своим пожилым отцом, священником англиканской церкви, в месте, которое ныне зовется округом Крэдок в Капской колонии. В ту пору в этой глуши лишь изредка можно было встретить белого человека. Среди наших немногочисленных соседей был фермер-бур по имени Анри Марэ, проживавший милях в пятнадцати от нас, на милой ферме, что звалась Марэфонтейн. Я называю его буром, но, как легко догадаться по имени и фамилии, он происходил из французских гугенотов, и его предок, тоже Анри Марэ (думается, раньше эту фамилию писали немного иначе), одним из первых хранителей этого вероисповедания эмигрировал в Южную Африку, спасаясь от преследований короля Людовика XIV после отмены Нантского эдикта[7]. В отличие от большинства буров того же происхождения, эти вот Марэ – а было и много других семейств, носивших ту же фамилию, – никогда не забывали о том, кем они были раньше. В их семье от отца к сыну передавалось знание французского языка, и между собой они часто говорили на нем, пусть и с ошибками. А сам Анри Марэ, который, насколько я знал, был истово религиозен, имел обыкновение читать отрывки из Библии (у буров было заведено, во всяком случае в то время, начинать таким образом каждое утро, если человек умел читать) не на таале, то есть на местном варианте голландского, а на старом добром французском. Та книга, по которой он читал, сегодня принадлежит мне благодаря причудливому стечению обстоятельств: много лет спустя, когда события, о которых я хочу рассказать, давно забылись, я купил ее, среди прочих вещей, на еженедельной распродаже всякого старого добра в Марицбурге. Помню, что, когда я раскрыл огромный фолиант, обтянутый воловьей кожей поверх исходного переплета, и выяснил, кто владел этой книгой ранее, на глаза навернулись слезы. Ошибки быть не могло, ведь в начале и конце книги, по привычке тех дней, были вшиты листы для записей о каких-то важных событиях. Первые пометки были сделаны рукой Анри Марэ-старшего и повествовали о том, как его с товарищами изгнали из Франции, а сам он лишился отца, погибшего за отказ изменить вере. Далее следовал длинный перечень дат – рождения, бракосочетания и смерти, поколение за поколением; еще мимоходом отмечался факт переезда семьи на новое место жительства, причем непременно по-французски. Ближе к концу списка появились имена того Анри Марэ, которого знал я, и его единственной сестры. Потом было сказано, что Анри женился на Мари Лабушань, тоже из гугенотов. Годом позже записано рождение Мари Марэ, моей Мари, а после долгого перерыва в датах (детей у пары больше не рождалось) было помечено, что умерла ее мать. Сразу после этого шла такая любопытная запись: [8] Отсюда легко заключить, каковы были характер и взгляды Анри Марэ и каковы были настроения среди буров-трекеров в те годы. На сем записи обрывались, история семейства Марэ завершалась; если судить по хранящейся у меня Библии, эта ветвь прекратила существование. Последнюю главу их истории я поведаю чуть позже. В обстоятельствах моего знакомства с Мари Марэ не было ничего примечательного. Я не спасал ее от нападения дикого животного, не вытаскивал, насквозь промокшую, из бурной реки, как любят живописать романисты. На самом деле мы с нею были представлены друг другу и затем вели юношеские беседы за большим и прочным обеденным столом, который в остальное время служил колодой для разделки туш. До сих пор, стоит закрыть глаза, я словно наяву вижу сотни зарубок на столешнице, особенно с той стороны, где мне обычно выпадало сидеть. Однажды, через несколько лет после того, как мой отец перебрался в Кап, хеер[9] Марэ пришел к нам в поисках, если я правильно помню, своих сбежавших волов. Этот худощавый и бородатый мужчина с близко посаженными темными глазами всегда разговаривал и вел себя нервозно и нисколько не походил на типичного бура – во всяком случае, мне так казалось. Мой отец встретил его радушно и пригласил отобедать с нами, на что гость согласился. Они говорили между собой по-французски, ибо мой отец хорошо знал этот язык, хотя уже давно в нем не практиковался; голландского он избегал, если представлялась такая возможность, а хеер Марэ предпочитал не общаться по-английски. Шанс вести беседу на французском привел его в восторг, и, пускай он изъяснялся на наречии двухсотлетней давности, а мой отец осваивал язык в основном по книгам, они прекрасно понимали друг друга, когда не спешили. Некоторое время спустя мистер Марэ замолчал, потом указал на меня, крепкого юнца с копной волос на голове и острым носом, и спросил моего отца, не желает ли тот обучить французскому своего сына. Отец выразил согласие с превеликим удовольствием. – Хотя, – добавил он сурово, – по опыту преподавания греческого и латыни могу сказать, что способности моего сына к обучению вызывают немалые сомнения. Словом, они договорились, что два дня в неделю я буду проводить в Марэфонтейне и оставаться там на ночь, дабы постигать премудрости французского языка от наставника, которому мистер Марэ уже платил за обучение своей дочери французскому и другим предметам. Помню, что мой отец согласился выплачивать часть жалованья этому наставнику; для прижимистого бура такая сделка была очевидно выгодной. Когда я в первый раз отправился в Марэфонтейн, мне позволили взять ружье, потому что в вельде между нашим жильем и фермой водились дрофы, большие и малые (их называли соответственно корхаанами и пау), не говоря уже об антилопах, а стрелял я уже тогда вполне прилично. Я выехал в дорогу на пони в назначенный день, и меня сопровождал слуга-готтентот по имени Ханс, о котором я еще расскажу. По пути мне выпало немало возможностей испытать свою удачу в стрельбе, и на ферму мы привезли одну пау, двух корхаанов и одного клипшпрингера[10], которого мне удалось убить, когда он выскочил из-за груды камней впереди. Ферму окружал персиковый сад, все деревья были усыпаны чудесными розовыми цветками, и я медленно ехал мимо в поисках пути к дому. Вдруг, откуда ни возьмись, передо мной появилась худенькая девочка в платье того же оттенка, что и цветки на деревьях. Я вижу ее как наяву – темные волосы ниспадают на плечи, большие черные глаза смотрят на меня из-под голландского каппи, то есть чепца. Они были такими большими, что, казалось, занимали все лицо, и это придавало незнакомке сходство с зуйком, которого буры зовут «диккоп»; так или иначе, ничто другое в ее облике мне в память не врезалось. Я остановил своего пони и уставился на девочку; меня обуяла робость, и я не знал, что следует сказать. Некоторое время она смотрела на меня, тоже пребывая, похоже, в растерянности, а потом сделала над собою усилие и заговорила. Голос у нее оказался нежный и приятный. – Ты тот маленький Аллан Квотермейн, который будет изучать французский вместе со мной? – спросила она по-голландски. – Он самый, – ответил я на том же языке, который хорошо знал. – Но почему ты зовешь меня маленьким, мисси? Я ведь выше тебя! Пускай я был юн, мой невысокий рост уже тогда заставлял меня страдать. – Думаю, что не выше, – сказала она рассудительно. – Слезай с лошади, и мы померимся вон тут, у стены. Делать нечего, я спешился, уверил девочку, что не ношу обуви на каблуке (на мне были башмаки из шкур, буры называют такие вельдскунами), и она приложила табличку для письма, которую держала в руках, – явно из той древесины, что идет на крыши, – к моим непокорным вихрам, торчащим вверх так, как торчат они и сейчас, и провела карандашом жирную черту на мягком песчанике стены. – Вот, – произнесла она, – это твой рост. А теперь, маленький Аллан, измерь меня. Я послушался, и оказалось, что она выше меня на добрых полдюйма! – Ты встала на цыпочки! – обвинил я ее от смущения. – Маленький Аллан, – ответила она серьезно, – вставать на цыпочки – значит обманывать Господа нашего, а когда ты узнаешь меня получше, то поймешь, что у меня, конечно, дурной нрав и много других грехов, но я никогда не обманываю. Должно быть, мое лицо выражало растерянность и терзавший меня стыд, потому что девочка продолжила тем же самым серьезным, взрослым тоном: – Почему ты злишься, что Господь сделал меня выше, чем тебя? Я ведь на несколько месяцев старше, как сказал мне мой отец. Давай напишем наши имена у этих меток, чтобы через год или два ты сам убедился, насколько меня перерос. Тем же самым карандашом, сильно надавливая, чтобы надпись не стерлась, она нацарапала «Мари» у своей метки, а потом я написал «Аллан» у своей. Увы! Несколько лет назад судьбе было угодно вновь привести меня в Марэфонтейн. Дом давно перестроили, но вот садовая стена стояла по-прежнему. Я подъехал к ней и присмотрелся: имя Мари еще угадывалось на камне, как и метка моего роста. Однако мое собственное имя и прочие метки, оставленные позднее, исчезли, ибо за сорок с лишним лет песчаник местами осыпался. Да, сохранился лишь «автограф» Мари, и когда я увидел эту надпись, мне стало, пожалуй, еще хуже, чем в тот день, когда я обнаружил, кому принадлежала старая Библия, купленная мной на рыночной площади Марицбурга. В общем, я поспешил уехать оттуда и даже не потрудился поинтересоваться, в чьи руки перешла ферма. Проскакал сквозь персиковый сад, деревья которого – те же или новая поросль – снова были в цвету, ибо стояло то самое время года, когда мы с Мари впервые встретились. И не думал останавливаться добрый десяток миль. Я остановил своего пони и уставился на девочку; меня обуяла робость, и я не знал, что следует сказать. Итак, пока мы росли, Мари всегда была на полдюйма выше, чем я, а насколько она превосходила меня силой духа и рассудительностью, о том и вовсе не скажешь словами. Когда мы закончили мериться ростом, Мари повела меня к дому. Она притворилась, будто только-только заметила красивую дрофу и двух корхаанов, свисавших с моего седла, а также тушу клипшпрингера, которую вез готтентот Ханс. – Это ты их застрелил, Аллан Квотермейн? – спросила она. – Да, – гордо ответил я. – Я убил их четырьмя выстрелами, а пау и корхааны вдобавок летели, а не сидели на земле. И тебе такого никогда не сделать, хоть ты и выше меня, мисс Мари. – Не знаю, – проговорила она задумчиво. – Вообще-то, я стреляю очень хорошо, отец научил меня, но выстрелить в живое существо я могу, только если голод вынудит, потому что убивать жестоко. Правда, мужчины думают иначе, – добавила она торопливо, – и ты наверняка однажды станешь великим охотником, Аллан Квотермейн, раз уже сегодня так метко стреляешь. – Надеюсь, – проворчал я, покраснев от похвалы. – Я люблю охотиться, а когда вокруг столько дичи, никому не повредит, если прикончить парочку-другую. Между прочим, я подстрелил эту добычу для тебя и твоего отца. – Тогда идем и отдадим дичь ему. Он поблагодарит тебя. Мари провела меня сквозь ворота в стене из песчаника на двор фермы. Там стояли загоны, куда загоняли на ночь лошадей и лучший племенной скот. Потом мы миновали торец длинного одноэтажного дома, сложенного из камня и побеленного, и приблизились к веранде – буры называют такие пристройки ступами. На широкой веранде, откуда открывался чудесный вид на холмистую, похожую на парк местность, где росли купами мимозы и другие деревья, сидели двое мужчин. Они пили крепкий кофе, хотя время только близилось к десяти утра[11]. Заслышав цокот копыт, один из мужчин, минхеер Марэ, с которым я уже познакомился, привстал со своего обтянутого шкурой кресла. Да, он нисколько не походил на буров, по обыкновению флегматичных, – ни повадками, ни темпераментом; скорее, выглядел и вел себя как типичный француз, пускай никто из членов его семейства не ступал ногой на французскую землю целых сто пятьдесят лет. Это сходство с французами бросилось мне в глаза позднее, тогда-то я, разумеется, о них лишь слышал. Его собеседник, тоже француз, по имени Леблан, был человеком совсем другого склада. Приземистый, он отличался широкими плечами и массивной головой; на макушке блестела лысина, однако ниже, над ушами, волосы стального отлива пушились этаким венчиком и падали на плечи, придавая Леблану сходство с монахом – правда, те, хотя и выбривали тонзуру, все-таки причесывались. У него были голубые водянистые глаза, безвольный рот, бледные дряблые щеки… Когда хеер Марэ встал, я, будучи наблюдательным юношей, заметил, как мсье Леблан протянул дрожащую руку и подлил себе в кофе жидкости из бутыли темного стекла; судя по запаху, там был персиковый бренди. Пожалуй, стоит признаться сразу, что бедняга пил, и это объясняет, почему, при всей его образованности и немалых талантах, он занимал скромный пост учителя на отдаленной бурской ферме. Многие годы назад во Франции он совершил преступление – под несомненным влиянием выпитого. Не знаю, что именно он сделал, и никогда не стремился это выяснить. После содеянного ему пришлось бежать в Кап, спасаясь от преследования. Здесь он поначалу сделался профессором в одном колледже, но как-то раз явился на лекцию в сильном подпитии, и его выгнали. То же самое случалось с ним в нескольких других городах, и в конце концов он осел в далеком Марэфонтейне, где наниматель снисходительно относился к его слабости, ибо ценил дух интеллектуального товарищества, которого жаждала душа фермера. Кроме того, он воспринимал Леблана как соотечественника, нуждающегося в помощи, а еще их объединяла взаимная и горькая ненависть к Англии и англичанам; для мсье Леблана, который в юности сражался при Ватерлоо и был лично знаком с великим императором Франции, подобное было, надо сказать, вполне естественным. У Анри Марэ имелись для ненависти свои причины, но о них я расскажу позднее. – Ах, Мари! – воскликнул он по-голландски. – Ты его все-таки нашла! Потом повернулся ко мне и кивнул: – Вы должны быть польщены, молодой человек. Видите ли, эта мисси просидела два часа на солнце, поджидая вас, хотя я объяснял, что раньше десяти вы вряд ли появитесь. Ведь ваш отец, предикант[12], упомянул, что вы отправитесь в путь после завтрака. Что ж, ее нетерпение понятно, ибо ей тут одиноко, а вы с нею ровесники, хоть и принадлежите к разным нациям… При этих словах его лицо помрачнело. – Отец! – укорила Мари, и личико ее вспыхнуло румянцем, который я мог различить даже под чепцом. – Я сидела вовсе не на солнце, а в тени дерева. И не просто сидела, а складывала цифры, которые мсье Леблан записал на моей табличке. Вот, смотрите. – И она предъявила табличку, всю покрытую вычислениями. Цифры кое-где немного стерлись от соприкосновения с моими волосами и с ее чепцом. Тут вмешался мсье Леблан, заговоривший по-французски; я понимал в общих чертах, о чем идет речь, потому что мой отец научил меня основам этого языка, а все, что касалось иностранных языков, я схватывал быстро. Так или иначе я понял, что он спрашивает, не тот ли я cochon d’anglais, то есть английская свинья, которую в наказание за его грехи ему предстоит обучать. И добавил, что это должен быть я, поскольку мои волосы (а я снял шляпу из вежливости) торчат, как щетина на хребте свиньи. С меня было достаточно; прежде, чем кто-то другой успел заговорить, я ответил по-голландски – и гнев сделал меня красноречивым и дерзким. – Да, это я. Знаете, минхеер, если вы будете меня учить, то, надеюсь, я больше ничего не услышу об английских свиньях. – Да неужели, gamin?[13] Молю, поведайте, что произойдет, если я осмелюсь повторить эту фразу? – Думаю, минхеер, – ответил я, побелев от ярости при этом новом оскорблении, – с вами случится то же самое, что случилось с этим животным. – И указал на тушу клипшпрингера на седле Ханса. – Если коротко, я вас застрелю. – Peste! Au moins il a du courage, cet nefant![14] – вскричал изумленный мсье Леблан. Следует признать, что после этой стычки он зауважал меня и никогда больше не оскорблял при мне мою родину. Марэ поспешил вмешаться. – Это вы свинья, Леблан, а не этот юнец, ибо вы уже пьяны, несмотря на ранний час! Глядите – бутылка с бренди наполовину пуста! – по-голландски, чтобы я понял, воскликнул он. – Вот какой пример вы подаете молодым! Еще раз скажете что-либо подобное, и я отправлю вас умирать от голода в вельде. Аллан Квотермейн, вы, верно, слышали о моей нелюбви к англичанам, однако я должен попросить у вас прощения. Надеюсь, вы простите мне слова, которые произнес этот негодяй, уверенный, что вы их не поймете! – Тут он снял шляпу и поклонился мне столь же величественно, как его предки, должно быть, кланялись королям Франции. Лицо Леблана вытянулось. Он поднялся и удалился нетвердым шагом, чтобы, как я узнал позже, окунуть голову в бочку с холодной водой и выпить пинту свеженадоенного молока; таковы были его излюбленные противоядия от чрезмерных возлияний. Примерно полчаса спустя, когда Леблан присоединился к нам и мы приступили к уроку, он был почти трезв и изысканно вежлив. После того как француз ушел, а мой юношеский гнев слегка остыл, я передал хееру Марэ теплые слова своего отца, а также попросил принять в дар антилопу и птиц; могу поклясться, что второе понравилось ему куда больше первого. Мои седельные мешки отнесли в приготовленную для меня комнату, крошечную, находящуюся по соседству с той, которую занимал мсье Леблан, а Хансу велели отвести наших лошадей на местное пастбище и строго наказали стреножить их, чтобы те не ускакали домой. Покончив с этим, хеер Марэ показал мне помещение для наших с Мари занятий – ситкаммер, или гостиную; в отличие от большинства бурских хозяйств, на этой ферме было сразу две гостиных. Помню, что пол в комнате был из даги – так называют смесь кусков термитника с коровьим навозом. Пока этот «раствор» еще не застыл, в него насыпают гальки, чтобы полы не изнашивались под ногами; получается не то чтобы красиво, но надежно и даже приятно глазу. Что касается остального, в помещении было одно окно, выходившее на веранду и пропускавшее достаточно затененного света, тем более что оно всегда было распахнуто настежь; потолок образовывали стебли тростника, которые не стали покрывать штукатуркой; в углу стоял большой книжный шкаф со множеством французских книг, в основном принадлежавших мсье Леблану, а середину комнаты занимал крепкий и грубый стол из местной светлой древесины, также служивший разделочной колодой. Еще припоминаю цветную литографию с изображением великого Наполеона – картину сражения, где он одержал очередную победу: император восседает на белом жеребце и машет фельдмаршальским жезлом, а у копыт коня высятся горы тел – убитые и раненые. Близ окна, прямо в тростнике потолка, свила гнездо пара краснохвостых стрижей; милые пичуги, они щебетали и порхали туда и сюда, и это неизменно развлекало нас с Мари в перерывах между занятиями. В тот же день я отправился исследовать это привлекательное место, посчитав, что никто мне не помешает, но внезапно был остановлен диковинным звуком, который доносился из темного угла у книжного шкафа. Гадая, что это за звук, я осторожно приблизился и увидел облаченную в розовое фигурку, стоявшую в углу, точно наказанный ребенок. Она прижималась лбом к стене и тихо плакала. – Мари Марэ, почему ты плачешь? – спросил я. Она обернулась, откинула длинные черные волосы, упавшие ей на лицо, и ответила: – Аллан Квотермейн, я плачу от стыда! Этот пьяница-француз опозорил нашу семью в твоих глазах! – Подумаешь! – воскликнул я. – Он всего-то назвал меня свиньей, а я показал ему, что и у свиньи бывают клыки. – Ты смелый, – сказала она, – но Леблан имел в виду не только тебя, а всех англичан, которых он люто ненавидит. И хуже всего то, что мой отец с ним заодно! Он тоже ненавидит англичан. О, я уверена, что эта ненависть навлечет беду, настоящую беду, и многие погибнут! – Даже если так, мы же ничего не можем поделать, правда? – спросил я с беззаботностью, столь свойственной юности. – Почему ты так уверен? – возразила Мари строгим тоном. – Тсс! Я слышу, мсье Леблан идет! Глава II Нападение на Марэфонтейн Нисколько не намереваюсь описывать в подробностях годы, проведенные за изучением французского языка и прочих предметов, которые нам преподавал мсье Леблан. Он был человеком ученым, однако настроенным весьма предвзято. Вот уж действительно «было бы о чем говорить, сэр»! Когда мсье Леблан бывал трезв, казалось, что попросту не может быть наставника более мудрого и сведущего, пускай он нередко отвлекался от основной темы и принимался рассуждать о всяческих побочных вопросах, которые сами по себе были небезынтересны. Стоило же ему выпить, он воодушевлялся и мучил нас рассуждениями о политике и религии – точнее, о вреде последней, поскольку отличался изрядным свободомыслием; надо отдать ему должное, он знал за собой эту слабость и проявлял определенную осмотрительность, а потому ни разу на моей памяти не заводил подобных речей с хеером Марэ. Добавлю, что нечто вроде юношеского кодекса чести не позволяло нам рассказывать другим о вольномыслии француза. Когда же он напивался до беспамятства (а это случалось не чаще раза в месяц), то просто засыпал на занятиях, и мы могли делать что вздумается – опять-таки, соображения чести не позволяли нам выдавать учителя. В целом мы хорошо ладили, поскольку мсье Леблан после той, первой стычки при знакомстве был неизменно вежлив со мной. Мари он восхищался, как и все вокруг, начиная с ее отца и вплоть до ничтожнейшего раба. Признаюсь, что я был очарован ею сильнее всех прочих, вместе взятых; сначала вследствие той привязанности, которая нередко возникает у детей, а потом, когда мы повзрослели, по настоящей любви, что одновременно порождалась этим восхищением и проистекала из него. Пожалуй, было бы странно, не возникни рано или поздно такое чувство между нами, ибо мы проводили вдвоем и без присмотра половину каждой недели; вдобавок Мари, нравом светлая, как ясный день, никогда не скрывала своего расположения ко мне. Смею заметить, что внешне ее отношение было вполне приличным и достойным, почти сестринским или даже материнским, как будто она никогда не забывала, что выше меня на полдюйма и старше на несколько месяцев. Более того, с самого детства она была женщиной, как говорят ирландцы, и такой ее сделали обстоятельства жизни и собственный характер. Приблизительно за год до нашей встречи ее матушка, чьей единственной дочерью она была и кого она уважала и любила всем сердцем, скончалась от продолжительной болезни, и Мари пришлось взять на себя заботы об отце и о хозяйстве. Думаю, она казалась старше и серьезнее оттого, что на ее плечи легло бремя, слишком тяжкое для столь юного создания. Время шло, я тайно восхищался Мари и преклонялся перед нею мысленно, но ни словом не обмолвился о своих чувствах, а Мари разговаривала со мной так, словно я был ее ненаглядным младшим братом. Никто – ни наши отцы, ни мсье Леблан – не замечал этих удивительных отношений и, похоже, не догадывался, что они способны привести к трагическим осложнениям, весьма и весьма печальным для всех, по причинам, которые я изложу далее. Разумеется, со временем, как всегда бывает, эти осложнения не замедлили проявиться, и в условиях, что сопровождались немалой физической и душевной ажитацией, правда вышла наружу. Случилось все вот каким образом. Всякий, кому интересна история Капской колонии, наверняка слышал о великой Кафрской войне 1835 года[15]. Боевые действия развернулись тогда преимущественно в округах Олбани и Сомерсет, а нас, жителей округа Крэдок, война почти не затронула. Что естественно для обитателей глухих мест, мы воспринимали происходящее с оптимизмом и не задумывались об опасности, даже начали верить, что уж нам-то ничто не угрожает. Возможно, все бы и вправду обошлось, когда бы не глупость мсье Леблана. Если мне не изменяет память, в воскресенье – этот день недели я всегда проводил дома с отцом – мсье Леблан в одиночку отправился верхом в холмы, расположенные милях в пяти от Марэфонтейна. Француза неоднократно предупреждали, что это небезопасно, однако глупцу отчего-то втемяшилось в голову, будто в тех местах есть богатая медная жила, и он не хотел делиться ни с кем своим секретом. Потому по воскресеньям, когда занятий не бывало, а хеер Марэ, к отвращению француза, посвящал время молитвам, Леблан уезжал в холмы, собирал геологические образцы и пытался проследить, как залегает пресловутая жила. Конкретно в то воскресенье было очень жарко; завершив изыскания, он спешился, отпустил пастись свою смирную старую кобылу и перекусил прихваченным в дорогу запасом, где нашлась и бутылочка персикового бренди; а спиртное по жаре навевает сон. Проснувшись ближе к вечеру, Леблан понял, что лошадь пропала, и почему-то вдруг вообразил, что животное украли кафры[16], хотя на самом деле кобыла попросту убрела за гребень холма. В общем, он побегал туда и сюда в поисках лошади, взобрался наконец на холм и увидел, как двое красных кафров, вооруженных, по обычаю, ассегаями, уводят куда-то беглянку. Потом-то выяснилось, что эти кафры действительно наткнулись на лошадь, сразу сообразили, кто ее хозяин, и пошли его искать – тем утром они видели француза верхом и собирались вернуть ему пропажу. Но ни о чем подобном мсье Леблан даже не задумался, ибо его замутненное сознание по-прежнему пребывало под воздействием паров персикового бренди. Он поднял свою двустволку и выпалил в первого «похитителя», молодого кафра, который оказался старшим сыном и наследником вождя местного племени. Стрелял он едва ли не в упор и убил несчастного на месте. Второй кафр выпустил поводья лошади и кинулся бежать, спасая свою жизнь. Леблан выстрелил снова – и легко ранил беглеца в бедро; так или иначе тому удалось ускользнуть, он вернулся домой и поведал сородичам эту историю, которую в округе сочли жестоким и преднамеренным убийством. Что касается пьяницы-француза, тот взгромоздился на свою старую кобылу и неспешно поехал обратно на ферму. По дороге пары спиртного развеялись, он стал терзаться сомнениями, а потому решил ни о чем не рассказывать Анри Марэ, который, как хорошо знал мсье Леблан, всячески избегал ссор с местными кафрами. Этому решению Леблан и последовал, по приезде завалившись спать. На следующее утро, еще до того как француз проснулся, ни о чем не подозревавший хеер Марэ уехал на соседнюю ферму, милях в тридцати от его собственной, чтобы расплатиться с ее владельцем за недавно приобретенный скот, и оставил дом и дочь без защиты – на ферме были лишь Леблан и несколько слуг-туземцев, фактически рабов. Вечером я улегся в постель в обычное время, а спал я всю жизнь как бревно. Около четырех часов утра меня разбудил стук в окно. Приподнявшись на кровати, я нашарил в темноте свой пистолет, подкрался к окну и, держа голову ниже подоконника, чтобы незваный гость не мог нанести удар ассегаем, тихо спросил, кто там и что нужно. – Это я, баас! – ответил готтентот Ханс, слуга, который, напомню, сопровождал меня в мою первую поездку в Марэфонтейн. – У меня дурные новости. Слушай меня, баас. Я уходил искать рыжую корову, что сбежала. Я нашел ее и заснул рядом с нею под деревом среди вельда. А два часа назад знакомая женщина пришла к моему костру и разбудила меня. Я спросил, что она делает в вельде среди ночи, и она ответила, что пришла кое о чем мне рассказать. Оказалось, молодые воины из племени вождя Кваби, что живет вон в тех холмах, гостили у них в краале, а вечером прибежал гонец и велел им немедля возвращаться, потому что сегодня на рассвете племя нападет на Марэфонтейн и убьет всех, пощадит только скот. – Великие Небеса! – вскричал я. – За что? – За то, молодой баас, – отвечал мне готтентот с другой стороны окна, – что кто-то из Марэфонтейна убил в воскресенье сына Кваби за кражу лошади. Думаю, это был Стервятник. – (Так туземцы прозвали Леблана за его лысую макушку и нос с горбинкой.) – Великие Небеса! – повторил я. – Старый дурак, верно, опять напился! Когда, ты говоришь, они нападут? На рассвете? – Я посмотрел на звезды, прикидывая время. – Да это же через час! А баас Марэ в отъезде! – Да, – ответил Ханс. – На ферме одна мисси Мари. Подумай, что сделают злобные красные кафры с мисси Мари! Я ткнул кулаком в круглое, лягушачье лицо готтентота, бледным пятном маячившее в свете звезд. – Пес! – прошипел я. – Седлай мою кобылу и своего чалого жеребца и прихвати ружье. Выезжаем через две минуты. По торопись, или я убью тебя! – Иду, – ответил он и исчез в ночи, точно перепуганная змея. Я принялся одеваться и громко закричал, чтобы разбудить остальных. Когда мой отец и наши кафры вбежали в комнату, я быстро пересказал им новости. – Разошлите гонцов, – сказал я. – Известите Марэ, он на ферме Боты, и остальных соседей. Поспешите, если вам дорога жизнь! Соберите всех дружественных кафров и двигайтесь к Марэфонтейну. Не спорь со мной, отец, не надо! Делайте, что я говорю. Погодите-ка! Принесите мои ружья, наполните седельные мешки порохом и зарядами и привяжите к седлу. Теперь все. Ну же, шевелитесь! Слуги засуетились, забегали по дому, освещая себе дорогу свечами и фонарями. Две минуты спустя – вряд ли прошло больше времени – я стоял перед конюшней, а Ханс уже выводил гнедую кобылу, на покупку которой два года назад я истратил все свои деньги. Пока я затягивал подпругу, кто-то привесил к седлу мешки, а другой слуга вывел наружу крепкого чалого жеребца, который, как я знал наверняка, последует за моей кобылой куда угодно. Седлать его было некогда, так что Ханс взобрался на голую конскую спину, точно обезьяна, сжимая под мышкой два ружья; у меня при себе было третье – и еще двуствольный пистолет. – Пошли гонцов! – крикнул я отцу. – Если не желаешь мне смерти, отправь их прямо сейчас и поезжай следом за мной со всеми людьми, которых найдешь! Мы поскакали в ночь. Предстояло проехать пятнадцать миль, а до рассвета оставалось чуть больше получаса. – Не гони сразу, – посоветовал я Хансу. – Пусть лошади наберут ход, а там уж полетим, будто за нами черти гонятся. Первые две мили мы поднимались по склону не слишком быстро. Я думал, что подъем никогда не закончится, но все же не осмеливался подгонять свою кобылу, чтобы та не задохнулась. По счастью, она и ее приятель, конь весьма выносливый, пусть и не такой резвый, отдыхали последние тридцать часов и не ели и не пили с самого заката. Потому они как нельзя лучше подходили для моей затеи; кроме того, мы с Хансом оба весили немного. Я придержал кобылу на гребне холма, чтобы жеребец нас нагнал. Перед нами раскинулась широкая равнина, по которой предстояло проскакать одиннадцать миль, а потом еще две мили вниз, к Марэфонтейну. – Ну! – сказал я, обращаясь к Хансу и ослабляя поводья. – Догоняй, если сумеешь! Кобыла устремилась вперед, и ночной воздух словно запел у меня в ушах, а следом летел верный чалый жеребец с обезьяной-готтентотом на спине. О, что это была за скачка! Мне приходилось преодолевать верхом и более дальние расстояния, но никогда я не гнал лошадь на такой скорости, ибо знал силу своих животных и пределы их выносливости. Пожалуй, они выдержат с полчаса, а потом, если не остановить их, почти наверняка падут замертво. Однако терзавший меня страх был столь велик, что мне казалось, будто мы ползем по равнине как черепахи. Жеребец постепенно отстал, топот его копыт затих позади, и я остался наедине с ночью и со своими страхами. Моя лошадь покрывала милю за милей, звездный свет порою выхватывал из мрака то камень, то кости мертвых животных. Потом я ворвался в бегущее стадо антилоп, да столь неожиданно для себя и для них, что крупный самец, будучи не в силах остановиться, прыгнул прямо перед мордой моей кобылы. Далее кобыла угодила копытом в нору, оставленную муравьедом, и чуть не рухнула, но сумела устоять – хвала Господу, ничуть не пострадала! – а я кое-как вскарабкался обратно в седло, из которого едва не выпал. О, если бы это произошло!.. Мы приближались к месту, где начинался спуск к ферме, и кобыла начала задыхаться. Должно быть, я все-таки ее загнал, слишком уж быстро мы мчались. На невысоком подъеме к гребню, за которым лежал спуск, ее полет сменился обычным галопом. Зато за спиной я снова различил топот копыт чалого жеребца. Тот будто не ведал устали и неуклонно нас нагонял. На гребне мы очутились сразу друг за дружкой, нас разделяло не более пятидесяти ярдов, и жеребец тихо заржал. Наконец начался спуск. Утренняя звезда мало-помалу тускнела, небо на востоке серело в преддверии рассвета. Успеем ли мы добраться до фермы прежде, чем взойдет солнце? Успеем ли? Успеем ли? Эти слова чудились мне в стуке копыт моей лошади. Я различал деревья, окружавшие Марэфонтейн. И тут моя лошадь проскочила сквозь нечто, оказавшееся цепью чернокожих людей. Я понял это после того, как мы их уже миновали. Догадка озарила меня, когда в неверном утреннем свете блеснуло острие копья, принадлежавшего сбитому мной воину. Значит, Ханс не солгал! Кафры пришли мстить! Внезапно на меня обрушилась другая мысль, от которой захолодело сердце: а что, если они уже завершили свою злодейскую работу и теперь уходят? Минута – или несколько секунд – сомнений показалась мне вечностью. Но и она все же оборвалась. Я подскакал к калитке в высокой стене, окружавшей дворовые постройки фермы с задней стороны дома, и, словно по наитию, осадил кобылу (бедное создание явно несказанно обрадовалось), ибо мне пришло в голову, что, если я попробую подъехать спереди, меня, скорее всего, зарубят, и от ночной гонки не будет никакого проку. Я толкнул сделанную из крепкой лавровой древесины калитку. Случайно или намеренно ее оставили открытой! Я распахнул калитку настежь, и тут подоспел Ханс, цеплявшийся за шею чалого и прятавший лицо в его гриве. Жеребец замер рядом с кобылой, которую он так упорно преследовал, и в слабом утреннем свете я разглядел ассегай, торчавший в его боку. Пять секунд спустя мы ворвались во двор, не забыв запереть калитку на засов изнутри. Схватив седельные мешки, мы бросили лошадей во дворе, и я побежал к задней двери дома, Хансу же поручил разбудить туземцев, ночевавших в надворных постройках, и идти следом. А если выяснится, что среди них есть предатели, расстрелять их на месте. У меня в руках был ассегай, который я на бегу вырвал из бока жеребца. Я забарабанил по двери, которая была заперта. После тишины, что почудилась мне нескончаемо долгой, распахнулось окно, и нежный голосок Мари испуганно спросил, кто стучит. – Это я, Аллан Квотермейн! – ответил я. – Открывай скорее, Мари! Тебе грозит страшная опасность! Красные кафры собираются напасть на ферму! Она поспешила открыть дверь, как была, в ночной рубашке, и я наконец-то очутился под кровом Марэфонтейна. – Хвала Небесам, ты жива! – воскликнул я. – Одевайся, а я пойду разбужу Леблана. Нет, погоди! Давай ты его разбудишь, а я дождусь Ханса и ваших рабов. Она убежала, не задав ни единого вопроса. Тем временем явился Ханс, он привел восьмерых перепуганных туземцев, которые явно не могли сообразить, происходит ли все наяву или это им снится. – Больше никого? – уточнил я. – Тогда заприте дверь и идите за мной в ситкаммер, где баас держит оружие. Когда мы вошли в комнату, показался Леблан, в штанах и рубашке, а следом появилась Мари со свечой в руках. – Что стряслось? – спросил француз. Я взял у Мари свечу и поставил на пол, поближе к стене, чтобы огонек не стал мишенью для ассегая или пули. Даже в те дни у кафров уже имелось огнестрельное оружие, по большей части украденное или захваченное у белых. В нескольких словах я описал наше положение. – И когда вы все это выяснили? – спросил Леблан по-французски. – В миссии, с полчаса назад, – ответил я, взглянув на свои часы. – В миссии полчаса назад?! – повторил он. – Peste! Это невозможно! Вы бредите или просто пьяны! – Мсье, спорить будем потом. Кафры уже здесь, я проехал прямо через их шеренгу. Если хотите жить, хватить болтать, надо действовать. Мари, сколько в доме ружей? – Четыре, – ответила она. – Все принадлежат моему отцу. Два «рура»[17] и два калибром поменьше. – А кто из них, – я указал на местных туземцев, – умеет стрелять? – Трое стреляют хорошо, четвертый – плохо. – Отлично! – сказал я. – Пусть заряжают ружья луперами, то есть картечью, а не пулями, а остальные пускай встанут с ассегаями наготове, на случай, если воины Кваби решат выбить заднюю дверь. Во всем фермерском доме было шесть окон – по одному в каждой гостиной и в двух больших спальнях (все эти четыре окна выходили на веранду), а еще два помещались в торцах дома, пропуская свет и воздух в малые спальни, куда можно было попасть через большие. С задней стороны дома окна, по счастью, отсутствовали, там имелась всего одна комната, в конце ведущего через весь дом коридора длиной около пятнадцати футов. Едва ружья были заряжены, я расставил людей – по одному вооруженному человеку у каждого окна. К окну гостиной по правую руку я встал сам, с двумя ружьями, а Мари пристроилась рядом, чтобы перезаряжать – подобно всем девушкам в том диком краю, она хорошо умела это делать. Словом, мы подготовились к нападению, насколько могли, и даже слегка приободрились – все, кроме мсье Леблана, который, как я заметил, выглядел сильно обеспокоенным. Вовсе не хочу сказать, будто он и вправду струсил, ибо я знал его как чрезвычайно отважного и даже безрассудного человека; думаю, он вдруг сообразил, что именно его пьяная выходка навлекла смертельную опасность на обитателей фермы. Возможно, за его беспокойством скрывалось и нечто большее; он, вероятно, понимал, что подходит к своему завершению привычная жизнь, которую, при всех оговорках и опущениях, вряд ли можно было назвать потраченной с толком. Так или иначе, он переминался с ноги на ногу у своего окна и тихо бранился себе под нос. А вскоре я краем глаза заметил, что Леблан начал прикладываться к своей драгоценной бутылке с персиковым бренди, извлеченной из буфета. Туземцы тоже сперва хмурились – это свойственно любому кафру, если его разбудить среди ночи; но чем светлее становилось, тем сильнее они воодушевлялись. Лишь негодные кафры не любят воевать, особенно когда у них в руках ружья, а рядом белые люди, которые командуют. Мы закончили все эти поспешные приготовления – я вдобавок попросил придвинуть мебель к передней и задней дверям, – и наступила пауза, которая лично мне, совсем еще молодому парнишке, показалась поистине невыносимой. Я стоял у окна, держа сразу два ружья – двустволку и одноствольный «рур», или слоновое ружье, сокрушительной убойной силы; оба ружья, увы, были кремневыми – капсюли уже изобрели, но мы в Крэдоке слегка отставали от жизни. А на полу рядом со мной, готовая перезаряжать по команде, сидела, распустив по плечам свои длинные черные волосы, Мари Марэ, совсем взрослая молодая женщина. В наступившей тишине она прошептала: – Зачем ты приехал сюда, Аллан? Тебе ведь ничто не грозило, а теперь ты рискуешь жизнью. – Чтобы спасти тебя, – ответил я не задумываясь. – Разве не этого ты от меня ждала? – Спасти меня? О, благодарю от всего сердца, но тебе следовало бы позаботиться о себе. – Я бы все равно думал о тебе, Мари. – Почему, Аллан? – Потому что ты значишь для меня больше, чем я сам. Если с тобой что-нибудь случится, во что превратится моя жизнь? – Я не понимаю, Аллан, – проговорила она, глядя в пол. – Объясни, что ты имеешь в виду. – Глупая девчонка! – не выдержал я. – Что я имею в виду? Да то, что я люблю тебя! Думал, ты давно об этом догадалась. – О! – прошептала она. – Теперь поняла… – Потом она встала на колени, подставила мне лицо для поцелуя и добавила: – Вот мой ответ, первый и, возможно, последний. Благодарю тебя, мой милый Аллан; я рада это слышать, пускай одному из нас или нам обоим предстоит умереть. Едва она произнесла эти слова, ассегай влетел в окно и проскочил точно между нами. Так что нам пришлось забыть об объяснении в любви и сосредоточиться на войне. Становилось все светлее, небо на востоке сделалось жемчужно-серым, однако нападение задерживалось, хотя о его неизбежности зримо напоминал ассегай, торчавший в стене за нашими спинами. Возможно, кафров напугали лошади, что прорвались сквозь их ряды в темноте, – туземцы просто не успели разглядеть, сколько человек прискакало на выручку. Или они ждали рассвета, чтобы решить, как лучше нападать. Такие вот мысли приходили мне в голову, но оба предположения оказались ошибочными. Кафры мешкали, дожидаясь, покуда в низине, где располагалась ферма, не развеется туман, скрывающий от их глаз загоны. Они хотели увести домашний скот до начала сражения. Этот скот воины уже считали своей добычей и не желали ее лишиться. Вскоре со стороны загонов, или краалей, куда загоняли на ночь коров и овец хеера Марэ (примерно полторы сотни голов рогатого скота и примерно две тысячи овец, не считая лошадей, – он ведь был крупным и зажиточным фермером), донеслись разные звуки: мычание, блеяние, ржание. Также слышались людские голоса. – Они угоняют наши стада! – воскликнула Мари. – О мой бедный отец! Он разорен! Это разобьет ему сердце! – Да, дело плохо, – согласился я, – но бывает и хуже. Слышишь? Нашего слуха коснулся топот ног, зазвучала дикая и воинственная песня. Из тумана, висевшего над загонами для скота, стали появляться темные человеческие фигуры, выглядевшие призрачными, почти нереальными. Кафры выстраивались для атаки. Минуту спустя строй пришел в движение. Они наступали вверх по склону длинными неровными рядами, и было их несколько сот человек; они вопили и свистели, потрясали копьями, волосы и украшавшие голову перья развевались на ветру, а выпученные глаза сверкали ненавистью и жаждой убийства. У двоих или троих были ружья, из которых они палили на бегу; куда летели пули, сказать не могу – наверное, выше дома. …Украшавшие голову перья развевались на ветру, а выпученные глаза сверкали ненавистью и жаждой убийства. Я велел Леблану и нашим туземцам не стрелять прежде меня, потому что понимал: мои вынужденные соратники – стрелки не очень-то опытные, а от нашего первого залпа зависит слишком многое. Когда предводитель наступавшего воинства очутился ярдах в тридцати от веранды – стало уже достаточно светло, для того чтобы я отличил его от других по облику и по ружью в руках, – я прицелился из «рура», выстрелил и сразил его наповал. Тяжелая пуля насквозь пробила его тело и смертельно ранила другого воина Кваби. Эти двое были первыми людьми, которых я убил. Когда они повалились наземь, Леблан и наши туземцы тоже открыли огонь, и картечь нанесла немалый урон нападавшим на таком близком расстоянии. Дым немного рассеялся, и я увидел не менее десятка поверженных врагов; остальные в смятении остановились. Продолжи они свое наступление, пока мы перезаряжали ружья, вряд ли что-либо помешало бы им захватить ферму; однако, будучи непривычными к жутким последствиям ружейного огня, они замешкались и растерялись. Человек двадцать или тридцать сгрудились над телами погибших и раненых кафров, и я разрядил в эту группу оба ствола двустволки; воздействие оказалось поистине поразительным – весь отряд опрометью кинулся прочь, бросив сородичей на земле. Наши туземцы за улюлюкали им вслед, но я прикрикнул на них и приказал поскорее перезаря дить оружие, ибо прекрасно понимал, что враг непременно вернется. Некоторое время ничего не происходило, доносились лишь голоса кафров – со стороны краалей, ярдах в ста пятидесяти от дома. Помнится, Мари воспользовалась этим затишьем, чтобы принести еды и разделить ее между нами; лично я перекусил с немалым удовольствием. Взошло солнце, за что я горячо возблагодарил Небеса: уж теперь-то нас точно не застанут врасплох. Солнечное утро вдобавок развеяло часть моих страхов, ибо мрак всегда удваивает опасность – равно для человека и для животного. Мы подкрепились сами, затем укрепили наши позиции, насколько это было возможно, чтобы затруднить врагу доступ в дом, и тут появился одинокий кафр. Он держал над головой палку с привязанным к ней белым воловьим хвостом в знак перемирия. Я распорядился ни в коем случае не стрелять; когда этот отважный малый достиг того места, где лежало тело убитого предводителя, я окликнул посланца и спросил, зачем он пришел (скажу не чинясь, что уже тогда хорошо говорил на местных наречиях). Он ответил, что принес весть от Кваби. Смысл послания заключался в следующем: старшего сына вождя Кваби безжалостно убил толстый белый человек по прозвищу Стервятник, живущий в доме хеера Марэ; Кваби требует возмездия. Но вождь не желает убивать юную белокожую госпожу (речь шла о Мари) или прочих обитателей фермы, с которыми он не ссорился. Если мы выдадим ему толстого белого человека, который должен «умереть медленно», Кваби этим довольствуется, заберет скот, который и так уже присвоил, и пощадит нас и ферму. Стоило мне перевести суть предложения, Леблан совершенно обезумел от страха и ярости и принялся вопить и браниться по-французски. – Молчите! – сказал я ему. – Хоть вы и навлекли на нас беду, мы не собираемся вас выдавать. Ваша жизнь столь же ценна, как и наши собственные. Неужто вам не стыдно вести себя вот так на глазах у чернокожих дикарей? Наконец он более или менее успокоился, и я крикнул посланцу кафров, что среди белых нет привычки бросать своих, а потому мы будем держаться вместе – и вместе умрем, если придется. Еще я попросил передать Кваби, что наша гибель обернется для него самого и для племени страшной местью, их будут преследовать и истребят до последнего человека, так что ему стоит подумать, готов ли он пролить нашу кровь. В доме засели три десятка человек (конечно, я намеренно приврал), припасов и оружия у нас в избытке, поэтому, если Кваби не уйдет, его и все племя ожидает суровая кара. Выслушав мои доводы, посланец крикнул в ответ, что все мы, будь его воля, были бы мертвы прежде полудня. Однако он передаст мои слова Кваби, как положено, и доставит ответ вождя. После чего развернулся и пошел прочь. В тот же миг прогремел одиночный выстрел из дома, и дерзкий кафр повалился ничком; затем он поднялся и побрел дальше, его правое плечо было в крови, а рука явно утратила подвижность. – Кто стрелял? – спросил я, поскольку в пороховом дыму стрелка было не разглядеть. – Parbleu![18] Я! – воскликнул Леблан. – Sapristi![19] Этим черным дьяволам вздумалось пытать меня! Меня, Леблана, друга великого Наполеона! Что ж, одному я уже растолковал, как все будет! – Глупец! – озлился я. – Нас всех замучают из-за вашего коварства! Вы ранили посланца, который пришел со знаком перемирия, и этого племя Кваби ни за что не простит. Да вы все равно что целились в нас, когда стреляли в него, и теперь вас наверняка не пощадят. Свою речь я произнес негромко и по-голландски, чтобы наши туземцы могли понять, а внутри у меня все кипело и бурлило. Но Леблан и не подумал понизить голос. – Да кто ты такой?! – завопил он. – Ты, треклятый английский молокосос! Кто ты такой, чтобы поучать меня, Леблана, друга великого Наполеона! Я взял пистолет и сделал шаг в направлении француза. – Заткнитесь, вы, несносный пьянчуга! – прошипел я, справедливо предположив, что он не забывал прикладываться к бутылке все это время. – Если вы не замолчите и не будете слушаться меня, раз уж я тут командую, то я либо вышибу вам мозги, либо попросту отдам вот этим людям. – Тут я указал на Ханса и прочих туземцев, которые собрались вокруг и что-то злобно бормотали. – Догадываетесь, что они с вами сделают? Они выкинут вас из дома, чтобы вы могли уладить свои разногласия с Кваби в одиночку! Леблан посмотрел на пистолет, затем оглядел туземцев. Не знаю, что заставило его утихомириться, – то ли вид ствола, то ли разъяренные физиономии, а может, все сразу. – Прошу прощения, мсье, – проговорил он. – Я вышел из себя и не соображал, что говорю. Вы, конечно, молоды, но в мужестве и уме вам не откажешь, и я готов подчиняться. Затем он занял место у окна и стал перезаряжать ружье. В этот миг со стороны краалей донесся многоголосый, исполненный ярости вопль. Раненый посланец добрался до своих, и воины Кваби воочию убедились в лживости белых людей. Глава III Спасение Вторую попытку нападения воины Кваби предприняли лишь около половины восьмого. Даже дикари ценят собственную жизнь и способны догадаться, что раны причиняют боль; напавшие на ферму туземцы хорошо усвоили горький урок. Теперь изувеченные и умирающие люди метались в муках по земле под жарким солнцем в нескольких ярдах от веранды, не говоря уже о некотором числе тех, кому впредь не суждено было хотя бы пошевелитьии, при подготовке к наступлению солдаты роют окопы, но воины Кваби знать не знали о подобной тактике, да и копать им было нечем. Зато они могли взять нас хитростью, и нужно признать, что их затея, учитывая обстоятельства, обеспечила некоторый успех. Стены загонов для скота были сложены из камня без какого-либо раствора. Кафры разобрали эти камни, взяв по два или три, и ринулись вперед, почти мгновенно обустроив этакую цепочку укрытий, высотой от восемнадцати дюймов до двух футов. За каждым укрытием немедленно расположились воины, столько, сколько могло поместиться, причем они попросту ложились друг на друга. Разумеется, те первые кафры, что бежали с камнями, были уязвимы для нашего огня, и многие из них пострадали, однако их место сразу занимали другие, ибо в атаке участвовала тьма дикарей. Всего они наделали с дюжину подобных укреплений, а у нас было всего семь ружей; прежде чем мы успели перезарядиться, первая «баррикада», все строители которой угодили под пули, вознеслась на такую высоту, что картечь уже не могла повредить тем, кто прятался за сооружением. Вдобавок боеприпасов у нас было в обрез, а постоянная стрельба привела к тому, что теперь у стрелков оставалось от силы по шесть выстрелов на человека. В конце концов я приказал прекратить огонь. Следовало дождаться массового нападения, которое вот-вот должно было начаться. Сообразив, что наши ружья перестали нести смерть и увечья, воины Кваби двинулись вперед более решительно. Они выбрали целью южный торец дома, где было всего одно окно и где по атакующим невозможно было вести огонь сквозь множество различных отверстий в стене под верандой. Поначалу я никак не мог понять, почему они лезут именно туда, но Мари объяснила, что эта часть дома крыта тростником, тогда как остальная часть, недавней постройки, подведена под черепицу. Словом, дикари собирались поджечь тростник. Когда им удалось разместить очередное укрытие на подходящем расстоянии (это было около половины одиннадцатого), они принялись метать в дом ассегаи, к рукоятям которых были привязаны пучки подожженной травы. Многие пролетели мимо, но достаточно было попасть одному… Судя по громким крикам радости, это и произошло. Спустя десять минут южную часть дома объяло пламя. Наше положение стало поистине отчаянным. Мы отступили вглубь дома, опасаясь, что горящие стропила могут обрушиться на наших туземцев, которые явно пали духом и порывались сбежать. Зато воины Кваби, куда более отважные, проникли внутрь сквозь южное окно и напали на нас у порога большой гостиной. Так начался наш последний бой. Дикари напирали, мы стреляли, груда тел в коридоре росла… Патроны неумолимо заканчивались, но вот кафры на мгновение ослабили натиск – и в этот миг на них обрушилась крыша. О, сколь ужасным было это зрелище! Густые клубы дыма, истошные вопли угодивших в ловушку и горящих заживо людей, смятение и смерть… Внезапно передняя дверь дома рухнула! Дикари обошли нас с тыла. Леблана и раба, стоявшего рядом с ним, схватили могучие черные руки. Не ведаю, что стало с французом; я только видел, как его уволокли, но боюсь, что его участь была весьма печальной, ведь его забрали живым. Раба же закололи на месте, и он умер сразу. Я выпустил последний патрон, сразив дикаря, что размахивал боевым топором, а затем ударил прикладом в лицо того малого, который бежал следом. Потом схватил Мари за руку, увлек ее в самую северную из комнат – ту самую, где обыкновенно ночевал, – и крепко запер дверь. – Аллан! – выдохнула она. – Мой милый Аллан, все кончено. Я не желаю попасть в руки этих дикарей. Убей меня, Аллан. – Хорошо, – мрачно согласился я. – Я это сделаю. Мой пистолет при мне. Одна пуля тебе, другая мне. – Нет-нет! Ты сумеешь сбежать, знаю, но я-то женщина, я не смогу… Давай же! Я готова. – Она опустилась на колени, раскинула руки, как бы принимая смерть, и посмотрела на меня любящим и всепонимающим взором. – Не годится убивать любимую, а самому жить дальше, – хрипло возразил я. – Мы уйдем вместе. – С этими словами я взвел оба курка. Наше положение стало поистине отчаянным. Готтентот Ханс, укрывшийся в спальне вместе с нами, понял, к чему идет дело. – Так, баас! Правильно! – сказал он, отвернулся и прикрыл лицо ладонями. – Повремени, Аллан, – попросила вдруг Мари. – Дверь еще держится. Быть может, Господь пошлет нам спасение. – Всякое бывает, – ответил я с сомнением в голосе, – но, думаю, не стоит полагаться на чудо. Никто уже нас не спасет, разве что кто-то подоспеет на выручку, и на это надежды мало. Тут мне в голову пришла мысль, которая заставила меня криво усмехнуться. – Интересно, где мы будем через пять минут? – Милый, мы будем вдвоем, непременно вдвоем, в новом, прекрасном мире. Ведь ты любишь меня, верно, а я люблю тебя не меньше! Так даже лучше, чем влачить жизнь, в которой мы обречены на испытания и, может быть, на разлуку. Я утвердительно кивнул. Да, я любил жизнь, но мою Мари я любил сильнее. Что ж, мы обретем достойную смерть в отчаянной схватке! Дикари все пытались выломать дверь, но семейство Марэ, хвала Небесам, строило прочно, и она пока держалась. Чуть погодя дерево треснуло, и в трещину просунулось лезвие, но Ханс ткнул в щель своим ассегаем, который держал в руках, – тем самым, что я вытащил из бока чалого жеребца. Раздался крик, вражеское оружие упало. В проем, ломая доски, потянулись черные руки, и готтентот принялся рубить и колоть. Рук, впрочем, становилось все больше, и сам дверной косяк опасно зашатался. – Готовься, Мари, – проговорил я, поднимая пистолет. – Прими меня, Иисус! – пылко воскликнула она. – Больно не будет, правда, Аллан? – Ты ничего не почувствуешь, – отозвался я. Холодный пот заливал мне глаза. Я поднес пистолет к ее прекрасному челу и надавил пальцем на спусковой крючок. Господи Боже! Я в самом деле начал нажимать на крючок, твердо и спокойно, не желая допустить роковой ошибки… В этот миг, среди жуткого рева пламени, воплей дикарей, криков и стонов раненых и умирающих, я внезапно различил сладчайший звук, когда-либо достигавший моего слуха, – звук выстрелов, настоящую пальбу, причем совсем близко! – Святые угодники! – вскричал я. – Буры пришли нас спасти, Мари! Я буду держать дверь, сколько смогу. Если я упаду, прыгай в окно вон с того сундука, а потом беги, беги туда, где стреляют. Ты сумеешь уцелеть, ты будешь жить! – А как же ты? – простонала она. – Я хочу умереть с тобой! – Сделай, как я прошу, молю тебя! – И я бросился к двери, которая уже подавалась под натиском. Но не успел. Дверь упала, и в проеме появились два могучих дикаря с копьями в руках. Я вскинул пистолет, и пуля, предназначавшаяся Мари, разнесла череп первому кафру, а та, которую я оставлял себе, поразила второго. Оба рухнули замертво на пороге. Я схватил копье одного из мертвецов и отважился оглянуться. Мари карабкалась на сундук; я смутно видел очертания ее фигуры сквозь густеющий дым. Тут показался следующий дикарь. Мы с Хансом приняли его на наши копья, но бег кафра был столь стремительным, что наконечники копий пронзили тело насквозь, а мы сами, будучи малого веса, оказались на земляном полу. Я поспешил подняться, сообразил, что остался без оружия, которое торчало из тела кафра, и стал ждать неминуемой смерти. Еще один быстрый взгляд назад убедил меня, что Мари либо не смогла выбраться в окно, либо оставила эту попытку. Она стояла рядом с сундуком, опираясь на него правой рукой. В отчаянии я вырвал копье из тела поверженного врага: нельзя, чтобы кафры накинулись на девушку, я убью ее сам. Подумав так, я шагнул к Мари. Тут послышался хорошо знакомый мне голос: – Мари, ты жива? И в дверном проеме возник не очередной дикарь, а сам Анри Марэ! Я медленно попятился. Язык отказывался служить, в горле пересохло; последнее усилие воли толкнуло меня к Мари. Я вскинул руку, в которой по-прежнему стискивал окровавленное копье, и обнял девушку за плечи. Потом накатила темнота. Мари воскликнула: – Не стреляй, отец! Это Аллан! Аллан спас мою жизнь! Тут сознание окончательно покинуло меня – и Мари тоже; как мне рассказывали, мы оба повалились наземь без чувств. Когда я пришел в себя, то обнаружил, что лежу на полу дома-фургона, стоящего, как выяснилось позднее, на заднем дворе фермы. Кое-как приоткрыв глаза – и чувствуя, что все еще не способен издать ни звука, – я разглядел Мари, бледную как полотно, с растрепанными волосами и в помятом грязном платье. Она сидела на одном из тех ящиков, которые ставят на передки фургонов, чтобы править с них лошадьми (буры зовут их фуркиссами), и не сводила с меня взгляда. Значит, она цела и невредима. Рядом с фургоном стоял высокий и смуглый молодой человек. Я никогда раньше не встречал его. Он держал Мари за руку и обеспокоенно посматривал на девушку; даже в моем тогдашнем состоянии я на него рассердился. Кроме того, здесь был и мой старый отец, он склонился надо мной и смотрел на меня тревогой. Поскольку в фургоне отсутствовал полог на входе, я увидел во дворе группу вооруженных людей, в том числе незнакомых. В тени у стены понурилась моя кобылка, бока у нее ходили ходуном. Неподалеку вытянулся на земле чалый жеребец с окровавленным боком. Я попытался встать, но не сумел этого сделать; боль пронзила левую ногу, я посмотрел вниз и увидел, что штанина красна от крови. Кафрский ассегай рассек мне бедро едва ли не до кости. В горячке боя я этого не ощутил; должно быть, рану нанес тот воин Кваби, которого мы с Хансом приняли на наши копья, – ударил, когда падал. Ханс, к слову, тоже уцелел, хотя тот воин рухнул прямо на него, и последствия такого столкновения легко себе вообразить. Готтентот сидел на земле, глядя в небеса, и тяжело дышал, разевая рот, точно рыба, – печальное и одновременно забавное зрелище. На каждом вдохе его губы произносили, насколько я мог судить, слово «Allemachte», то есть «Всемогущий», любимое присловье буров. Мари первой заметила, что я пришел в сознание. Высвободив свою ладонь из руки молодого незнакомца, она нетвердым шагом приблизилась ко мне и пала на колени рядом. Она бормотала какие-то слова, которых я не мог разобрать, ибо они мешались с рыданиями. Спохватился и Ханс; он взобрался в фургон, пристроился с другой стороны, взял меня за руку и поцеловал пальцы. – Хвала Господу, он жив! – воскликнул мой отец. – Аллан, сын мой, я горжусь тобой! Ты выполнил свой долг, как подобает англичанину! – Пришлось спасать собственную шкуру, – прохрипел я. – Спасибо, отец. Дверь упала, и в проеме появились два могучих дикаря с копьями в руках. – Почему вы ставите англичан выше всех прочих, а, минхеер предикант? – спросил высокий незнакомец по-голландски (притом что он явно понимал наш язык). – Сейчас неуместно затевать спор, сэр, – ответил мой отец, выпрямляясь. – Но если правда то, что я слышал, в этом доме был француз, и вот он свой долг не выполнил. Если вы принадлежите к той же нации, примите мои извинения. – Благодарю вас, сэр. Так уж случилось, что мы с ним соотечественники. Остальное же во мне от португальцев, а не от англичан, слава богу. – Господа восхваляют за многое, что Его наверняка изумляет, – колко произнес мой отец. На сем этот язвительный обмен мнениями, который меня одно временно рассердил и позабавил, завершился, поскольку появился хеер Марэ. Как и следовало ожидать от человека с возбудимым характером, он пребывал в чрезвычайном волнении. Благодарность за спасение единственной и горячо любимой дочери, гнев на кафров, которые пытались ее убить, горькое сожаление об утраченном имуществе – все эти чувства кипели, как говорится, в его груди, тесня друг друга, точно противоборствующие элементы в алхимическом тигле. Итогом же было неподдельное смятение, отражавшееся на лице Марэ, в словах и поступках. Он бросился ко мне, благословил и многократно поблагодарил (ему, похоже, успели кое-что рассказать об обороне дома), назвал меня юным героем и прибавил, что Господь непременно меня вознаградит. Затем принялся поносить Леблана, который навлек все эти страшные беды на его ферму, и сказал, что Небеса покарали того – Марэ имел в виду себя, – кто столько лет предоставлял кров и стол безбожнику и пьянице, просто потому, что тот был французом и образованным человеком. Тут кто-то – сдается мне, это был мой отец, обладавший, при всех своих предрассудках, обостренным чувством справедливости, – напомнил хееру Марэ, что бедняга-француз уже искупил или вот-вот искупит все свои прегрешения. Это замечание обратило гнев отца Мари на кафров вождя Кваби, которые сожгли часть дома и угнали почти весь скот, за короткий срок превратив хеера Марэ из обеспеченного человека в бедняка. Он кричал, что отомстит «черным дьяволам», и звал всех помочь ему вернуть скот и поубивать воров. Большинство из тех, кто находился во дворе – а там было около тридцати человек, не считая туземных слуг и готтентотов, – ответили, что готовы проучить Кваби. Поскольку все они жили, так или иначе, по соседству, случившееся дало им повод к размышлению. Да что там, прямо говорилось, что подобное уже завтра может случиться и с ними самими. Поэтому они готовы были отправиться в карательный поход немедля. Тут в разговор вмешался мой отец. – Господа, – сказал он, – мне кажется, что, прежде чем искать отмщения, каковое, как говорится в Священном Писании, в руках Всевышнего[20], следовало бы возблагодарить Небеса. Особенно это касается хеера Марэ, которому Господь сохранил самое ценное. Я разумею его дочь, которая вполне могла умереть или подвергнуться еще более жуткой участи. Далее он заявил, что блага земные приходят и уходят по воле случая, но жизнь человеческую, ежели она оборвана, уже не вернешь. Сегодня жизнь той, кто так дорог хееру Марэ, спасена, и сделал это не человек – здесь отец покосился на меня, – а сам Всемогущий, который направил руку смертного. Быть может, не все присутствующие знали, о чем сообщил готтентот Ханс ему, предиканту: его сын собирался убить Мари Марэ и себя самого, и только выстрелы тех, кто поспешил на помощь ферме, откликнувшись на предупреждение, отправленное из миссии, остановили его и не позволили состояться смертоубийству. Закончил же отец тем, что попросил названных Ханса и Мари поведать о случившемся, поскольку его сын еще слишком слаб, чтобы говорить долго. После этого встал маленький готтентот, с ног до головы измазанный кровью. Простым, но не лишенным драматизма языком, свойственным его расе, он рассказал обо всем, что произошло, начиная со встречи с женщиной в вельде больше дюжины часов назад и до прибытия спасательной партии. Никогда ранее я не видел, чтобы рассказчика слушали с таким вниманием. Когда Ханс указал на меня – мол, вот он, человек, который совершил «деяния, достойные мужчины, хотя он всего лишь мальчик», – даже флегматичные голландцы оживленно загалдели. Я понял, что пора вставить слово, и приподнялся на локтях. – Что бы я ни сделал, этот маленький готтентот был рядом со мной, и без него я бы не справился – без него и без двух отличных лошадей. Снова послышались одобрительные крики, а Мари, привстав, добавила: – Да, отец, этим двоим я обязана жизнью. Предикант вознес благодарственную молитву – на самом дурном голландском, какой мне доводилось слышать; он начал изучать этот язык на склоне лет и потому не смог им овладеть в полной мере. Крепкие буры, стоя на коленях вокруг, повторяли за ним: «Аминь». Читателю будет несложно вообразить, сколь это зрелище, которое я не стану описывать далее в подробностях, было восхитительным и умиротворяющим. Что было потом, я помню не слишком отчетливо, ибо потерял сознание от утомления и от потери крови. Думаю, что наши спасители, потушив огонь, вынесли мертвых и раненых из уцелевшей части дома, а меня положили в той самой комнатушке, где мы с Мари прятались от кафров и где я был готов убить свою возлюбленную. Затем буры и туземные слуги (точнее, рабы) Марэ со всех уголков фермы, числом от тридцати до сорока человек, отправились в погоню за убежавшими кафрами, а десятерых оставили охранять ферму. Пожалуй, стоит упомянуть, что из тех семи или восьми туземцев, которые спали в надворных постройках, а потом сражались бок о бок с нами, двое погибли, а еще двое были ранены. Остальные не пострадали, не считая мелких царапин, так что в этой жуткой стычке, в ходе которой нам удалось разгромить воинственных кафров, мы потеряли убитыми всего троих – вместе с французом Лебланом. О событиях последующих трех дней я знаю лишь то, о чем мне рассказывали, поскольку сам почти все это время провел в бессознательном состоянии из-за потери крови; вдобавок мое положение усугубляла лихорадка – следствие чудовищного перевозбуждения и изнеможения. Помню только смутные видения: вот Мари наклоняется надо мной и заставляет меня поесть – то ли поит молоком, то ли кормит супом; позднее мне говорили, что я отказывался принимать пищу из других рук. А вот высокая фигура моего седовласого отца, который, подобно большинству миссионеров, немного разбирался в полевой хирургии и в медицине, а потому менял повязки на моем бедре. Впоследствии он сказал, что копье задело важную артерию, однако, на мое счастье, ее не рассекло. Еще бы доля дюйма, и я бы истек кровью за десять минут! На третий день меня вырвал из полузабытья громкий шум в доме. Слышались яростные крики хеера Марэ, мой отец что-то отвечал фермеру, явно его успокаивая. В комнату вошла Мари, задернула за собой африканскую кароссу, накидку, что служила занавеской, – дверь, как помнит читатель, выломали кафры во время нападения на дом. Увидев, что я очнулся и нахожусь в сознании, девушка с радостным возгласом бросилась к моему ложу, встала рядом на колени и поцеловала меня в лоб. – Ты был очень болен, Аллан, но я верила, что ты поправишься. Теперь нас вряд ли оставят в одиночестве, но, пока мы тут одни, – она понизила голос и сделалась серьезнее, – хочу поблагодарить тебя от всего сердца за то, что ты спас меня. Если бы не ты… Ах, если бы не ты… – Она посмотрела на пятна крови на земляном полу и закрыла лицо руками, по ее телу пробежала дрожь. – Ерунда, Мари, – ответил я, нащупывая ее ладонь, слишком слабый для уверенных движений. – Любой поступил бы так же, пускай никто не любит тебя сильнее, чем я. Восславим Всевышнего за то, что мои усилия не были напрасными. Но что это за шум? Неужто Кваби снова решил напасть? Она покачала головой: – Нет, это буры вернулись из погони за его племенем. – Поймали? Скот назад привели? – Нет, Аллан. Они нашли только нескольких раненых, которых тут же застрелили, и тело мсье Леблана. Ему отрубили голову, а другие части тела, наверное, забрали на лекарства, от которых воины будто бы становятся храбрее. Сам Кваби сжег свой крааль и бежал вместе с остальным племенем к кафрам Больших гор. Охотникам не попалось ни единой коровы, ни единой овцы, разве что несколько туш с перерезанным горлом; видно, животные обессилели, и их убили. Мой отец хотел идти дальше и напасть на красных кафров в горах, но прочие отказались. Сказали, что кафров там тысячи, что это уже настоящая война, с которой никому не возвратиться живым. Отец обезумел от горя и ярости. Аллан, милый, мы почти разорены, ведь британское правительство повсюду освобождает рабов и дает за наших смехотворную цену, едва ли треть от настоящей. Ой, отец зовет меня! Постарайся не разговаривать много, иначе утомишься и тебе снова будет плохо. Спи, ешь, набирайся сил. Потом поговорим, милый. Она вновь наклонилась, благословила меня и поцеловала, а затем встала и ускользнула прочь. Глава IV Эрнанду Перейра Минуло несколько дней, прежде чем меня наконец выпустили из той крохотной комнатушки, напоминавшей о недавней бойне; признаться, я от души ее возненавидел. Я уговаривал своего отца позволить мне подышать свежим воздухом, но он возражал: мол, стоит пошевелиться, и кровотечение начнется снова, а то и вовсе разорвется задетая артерия. Вдобавок сама рана заживала не очень-то хорошо: то ли на острие копья, которое нанесло эту рану, была грязь, то ли этим копьем свежевали убитых животных – так или иначе, случилось заражение, как говорят доктора, гангрена, а в те дни подобное обычно означало неизбежную смерть. По счастью, моя молодая кровь оказалась сильнее; пусть меня лечили только холодной водой – поскольку антисептиков мы еще не знали, – угроза гангрены сошла на нет. И без того скучные дни, проводимые в бездействии, становились еще скучнее и тягостнее оттого, что мы с Мари теперь почти не виделись. Она навещала меня исключительно в компании отца. Однажды я не вытерпел и все-таки спросил, почему она приходит так редко и всегда не одна. – Мне не разрешают, Аллан, – шепнула в ответ Мари, и по ее милому личику скользнула тень. А потом ушла, не сказав больше ни слова. Интересно, кто ей не разрешает и почему? В тот же миг меня словно озарило. Наверняка это как-то связано с тем высоким и смуглым юношей, который спорил с моим отцом подле фургона. Мари никогда мне об этом человеке не рассказывала, однако из разговоров с готтентотом Хансом и моим отцом я смог составить некоторое представление о нем самом и роде его занятий. По всей видимости, он был единственным ребенком сестры Анри Марэ, которая вышла замуж за португальского торговца с берегов залива Делагоа; португальца звали Перейрой, и он приехал в Капскую колонию много лет назад. Он и его жена умерли, а их сын Эрнанду, приходившийся Мари кузеном, унаследовал все немалое семейное состояние. Мне припомнилось, что я кое-что слышал об этом Эрнанду, или Эрнане, как именовали его буры, от хеера Марэ – дескать, ему досталось значительное богатство, поскольку его отец изрядно нажился на торговле вином и прочими спиртными напитками по правительственной лицензии. Эрнанду частенько приглашали погостить в Марэфонтейн, но его родители, которые тряслись над своим отпрыском, а сами проживали в укрепленном поселении недалеко от Кейптауна, всякий раз отвергали приглашение, не желая, чтобы их сын уезжал так далеко в африканскую глушь. После их кончины все, похоже, изменилось. Судя по всему, после смерти старика Перейры губернатор Капской колонии отобрал у семьи лицензию на торговлю спиртным. Вышел громкий скандал, и Эрнанду Перейра, пускай он не нуждался в деньгах, страшно разозлился; гнев побудил его примкнуть к заговору недовольных буров. В итоге теперь он входил в число тех хитроумных людей, что замыслили Великий трек и составляли планы этого переселения, которое, между прочим, уже началось. Поисковые партии продолжали изучать те земли за границами колонии, где фермеры-буры рассчитывали обзавестись собственными владениями. Такова история Эрнанду Перейры, которому суждено было стать – и увы, это сбылось – моим соперником в борьбе за руку и сердце прекрасной Мари Марэ. Как-то вечером мы с отцом остались одни в моей крохотной комнатке. Я дождался, когда отец дочитает вслух отрывок из Священного Писания, и, набравшись храбрости, сказал, что полю бил Мари Марэ и хотел бы жениться на ней. А потом прибавил, что мы обменялись клятвами, пока кафры Кваби осаждали ферму. – Вот уж и вправду – любовь и война! – произнес мой отец. Взгляд его был строгим, но на лице не проскользнуло и тени удивления, будто сказанное мной вовсе его не удивило. Как выяснилось позднее, я в горячке и беспамятстве беспрерывно повторял имя Мари и выказывал свои нежные чувства к ней. Да и сама Мари, когда мне сделалось совсем плохо, разрыдалась в присутствии моего отца и призналась, что любит меня. – Любовь и война… – повторил отец. – Бедный мой мальчик, сдается мне, ты попал в серьезные неприятности. – Почему? – удивился я. – Что плохого в нашей любви? В ней нет ничего дурного, сын. Учитывая обстоятельства, такое вполне естественно, и мне следовало это предвидеть. К несчастью, ваши чувства, скажем так, несвоевременны и неуместны. Прежде всего, мне бы не хотелось, чтобы ты женился на иностранке и породнился с этими мятежными бурами. Я надеюсь, что когда-нибудь, много лет спустя – не забудь, Аллан, ты совсем еще юн, – ты женишься на достойной англичанке. О, как я на это надеюсь! – Никогда! – воскликнул я. – «Никогда» – чересчур громкое слово, сын. Поверь, то, что сейчас мнится тебе невозможным, рано или поздно произойдет. Его слова тогда немало меня разозлили, однако позже я не раз их вспоминал. – Даже если оставить в стороне мои упования и мою предубежденность, – продолжал отец, – вашим чувствам вряд ли суждено воплотиться в браке. Ты нравишься Анри Марэ, он признателен тебе за спасение жизни дочери, но не забывай, что он ненавидит англичан, в особенности бедных англичан вроде нас с тобой. Если только тебе не случится разбогатеть, Аллан, ты будешь бедняком – ведь мой достаток невелик. – Я смогу разбогатеть, отец! Буду добывать ту же слоновую кость. Ты знаешь, я меткий стрелок. – Аллан, я не верю, что ты разбогатеешь. У тебя не та кровь. Даже если деньги на тебя свалятся, ты вряд ли сумеешь сохранить их или приумножить. Наш род восходит, сын мой, к временам Генриха Восьмого, если не дальше. И никто, никто из наших предков не преуспел в коммерции. Подожди! Предположим, ты станешь исключением из правила. Это случится не в одночасье, верно? Состояния не вырастают за ночь, словно грибы после дождя. – Пожалуй, ты прав, отец. Но я уверен, что мне повезет… – Возможно. Но пока тебе предстоит соперничать с человеком, которому уже повезло. Точнее, с человеком, у которого карманы полны денег. – О ком ты говоришь? – уточнил я и даже привстал с места. – Об Эрнанду Перейре, Аллан. Он двоюродный брат Мари и, как говорят, один из богатейших людей колонии. Мне известно, что он хочет жениться на Мари. – Откуда ты это знаешь, отец? – Анри Марэ рассказал мне сегодня днем – думаю, намеренно. Перейра влюбился в нее с первого взгляда. Это случилось в тот день, когда он примчался вместе с остальными на ферму. Прежде он видел Мари лишь в детстве и не подозревал, какой красавицей она стала. Словом, он остался сторожить дом, пока все прочие поехали искать кафров, и… Об остальном можешь догадаться сам. У этих южан все происходит быстро. Я опустился на ложе и вжался лицом в подушку, закусил губу, чтобы сдержать стон, который так и рвался наружу. Что ж, положение и вправду казалось безнадежным. Как мне соперничать с этим богатым и удачливым типом, которому отец моей нареченной наверняка отдаст предпочтение? Но затем мрак моего отчаяния вдруг осветился проблеском надежды. Пускай я ничего не могу сделать, но Мари-то может! Она всегда верна своему слову, а нрав у нее решительный… Ее ни за что не подкупить, и сомневаюсь, чтобы ее можно было запугать. – Отец, – сказал я, – быть может, мне не суждено жениться на Мари, но сдается, что у Эрнанду Перейры тоже ничего не выйдет. – Почему же, сынок? – Потому что Мари любит меня, отец, и она не из тех, кто готов поступаться чувствами. Скорее уж она умрет. – Тогда ты нашел себе весьма необычную женщину, Аллан. Как бы там ни было, сын, будущее принадлежит тем, кто до него доживает. Я буду молиться, чтобы любой исход оказался благом для вас обоих. Мари – милая девушка, она мне очень нравится, несмотря на бурскую кровь и французское происхождение. Хватит, что-то мы заболтались, тебе нужно отдыхать. Спи, не надо волноваться, Аллан, иначе разбередишь рану. – Спи, не надо волноваться, Аллан… – Эти слова я бормотал, казалось, часы напролет, пытаясь избавиться от малоприятных мыслей. Наконец слабость взяла свое, и я провалился в забытье. Что за жуткие сны мне снились! Хвала Небесам, теперь они стерлись из памяти, однако отдельные события, случившиеся позднее, заставляли меня – и, не стану скрывать, заставляют по сей день – думать, что это мои дурные сны нежданно воплотились наяву. На следующий день после этого разговора меня, закутанного в чрезвычайно грязное одеяло, наконец-то вынесли на веранду и положили на туземную лежанку-римпи. Наконец я увидел солнце! Насладившись первыми за несколько дней глотками свежего воздуха, я принялся оглядываться по сторонам. Перед домом (точнее, перед тем, что от него осталось) стояли бурские фургоны, крайние – вплотную к веранде; понизу вдоль них тянулся свеженасыпанный земляной вал, кое-где торчали связанные вместе ветки мимозы. По всей видимости, эта цепочка фургонов, на которой несли дозор вооруженные буры и туземцы, должна была служить преградой и линией обороны на случай повторного нападения воинов Кваби или других кафров. По ночам цепочку смыкали, а в светлое время суток центральный фургон чуть отодвигали в сторону, и получалось что-то вроде калитки. Сквозь эту калитку, или проход, виднелась полукруглая изгородь, которой обнесли довольно большое пространство, где теперь держали оставшийся скот и лошадей хеера Марэ, а также лошадей его друзей – тем явно не хотелось, чтобы их скакуны тоже сгинули без следа в вельде. Посреди этого поставленного на скорую руку крааля виднелся длинный и приземистый бугор; под ним, как мне сказали позднее, лежали тела тех, кто погиб во время нападения на ферму. Двух рабов, что пали, защищая дом, похоронили в маленьком садике, за которым ухаживала Мари, а обезглавленное тело Леблана удостоилось погребения в обнесенном стенами закутке рядом с домом: там покоились прежние владельцы фермы и несколько родичей хеера Марэ, в том числе его жена. Пока я изучал окрестности, на веранду вышла Мари. Она появилась из сгоревшей половины дома, и за нею по пятам следовал Эрнанду Перейра. Завидев меня, Мари подбежала ко мне, раскинула руки, будто собираясь обнять. Потом, похоже, опомнилась и чинно подошла к моей лежанке. Вся зардевшись от смущения, она проговорила: – О хеер Аллан… – (Никогда прежде она не обращалась ко мне столь чопорно!) – Я так рада, что вы с нами! Как вы себя чувствуете? – Неплохо, благодарю вас, – ответил я и не удержался от колкости: – Вы бы и раньше узнали об этом, Мари, если бы навестили меня. В следующее мгновение я пожалел о своих словах, ибо глаза Мари наполнились слезами, а из ее груди вырвалось сдавленное рыдание. Но ответила мне не Мари, которая попросту не могла выдавить ни слова, – нет, вмешался Перейра. – Юноша, – изрек он покровительственным тоном по-английски (этот язык он хорошо знал), – моей кузине выпало немало хлопот в эти дни, так что у нее не было времени заботиться о вашей ноге. Ваш почтенный отец уверял, что рана почти зажила и что скоро вы снова сможете забавляться и развлекаться, как подобает молодым людям вашего возраста. Теперь уже я утратил дар речи от этакой дерзости, и на мои глаза тоже навернулись слезы – слезы ярости и бессилия. Мари ответила наглецу за меня. – Верно, кузен Эрнан, – сказала она холодно. – Хвала Господу, хеер Аллан Квотермейн скоро снова сможет развлекаться и устраивать игры, например оборонять Марэфонтейн с восемью мужчинами против орды туземцев. И да помогут Небеса тем, кто окажется на мушке его ружья! – Тут она покосилась на бугор, насыпанный над телами кафров – многих я застрелил собственноручно. – Прости меня, Мари, умоляю! – вскричал Перейра, нисколько не уязвленный этой отповедью. – Я вовсе не потешался над твоим юным другом, который, несомненно, храбр, как и все англичане, если верить всему, что о них говорят, и который доблестно сражался, когда ему выпал случай защитить мою дорогую кузину. Но позволь напомнить, что не он один умеет держать ружье в руках, и я буду счастлив это по-дружески ему доказать, когда он окрепнет. – Перейра сделал шаг вперед, внимательно оглядел меня и прибавил со смешком: – Allemachte! Сдается мне, до выздоровления еще далеко. Кажется, ветер вот-вот унесет его как перышко! Я по-прежнему хранил молчание, разглядывая этого высокого и ладного, дорого одетого молодого человека, явно следившего за своим внешним видом. Он был широкоплеч и мускулист. Его лицо светилось здоровьем и самоуверенностью. Мысленно я сравнивал себя с ним. Вот я, изнуренный лихорадкой и потерей крови, бледный измученный паренек, можно сказать, крысеныш, с руками-палочками, копной всклокоченных волос, едва проклюнувшейся щетиной на подбородке, в грязном одеяле вместо одежды… Да разве можно нас сравнивать? Что мне противопоставить этому безупречному наглецу, ненавидящему лично меня и весь мой народ, человеку, в глазах которого я, даже полностью выздоровевший, все равно буду лишь бестолковым мальцом? И все же, все же… Покуда я лежал там, униженный и осмеянный, меня посетила воодушевляющая мысль: пускай мой облик смущает и пугает, зато духом, мужеством, решительностью и способностями – словом, всеми истинно важными чертами – я уже настоящий мужчина. Не просто ровня Перейре, а нечто большее. Пускай я беден, пускай хрупок и слаб телом, но я непременно возьму над ним верх и сохраню для себя то, что сумел завоевать, – любовь Мари! Таковы были мои мысли и чувства, и могу предположить, что в те мгновения они частично передались Мари, которая давно обрела способность читать в моем сердце, не дожидаясь, пока слова сорвутся с уст. Так или иначе, она гордо выпрямилась, ее лицо посуровело, ноздри раздулись, черные глаза засверкали; она кивнула – и произнесла столь тихо, что, по-моему, я единственный ее услышал: – Так! Ничего не бойся! Между тем Перейра не умолкал. Он было отвернулся, чтобы чиркнуть по кресалу, а теперь раздувал искру, желая раскурить свою большую трубку. – Кстати, хеер Аллан, – сказал он, – чудесная у вас кобылка. Похоже, она преодолела расстояние от миссии до Марэфонтейна за удивительно короткий срок. И чалый тоже. Я вчера прокатился на ней, просто чтобы она размялась, и мне эта лошадь приглянулась. Мой вес, конечно, великоват для нее, но решено – я у вас ее покупаю. – Кобыла не продается, хеер Перейра, – ответил я, подав голос впервые на протяжении нашей беседы. – И не помню, чтобы я разрешал хоть кому-то на ней кататься. – Ваш отец позволил. Или тот уродливый готтентот?.. Честно сказать, запамятовал. А насчет того, что она якобы не продается… Знаете, в этом мире продается все, важна лишь цена. Я даю вам… Дайте-ка прикинуть… Да какая разница, когда денег не счесть?! Даю вам сотню английских фунтов за эту кобылу, и не считайте меня глупцом. Я намерен вернуть эту сумму и заработать больше на южных скачках. Согласны? – Я же сказал, хеер Перейра, кобыла не продается. – Тут меня посетила мысль, и я продолжил не задумываясь, по привычке: – Но, если угодно, я готов предложить вам состязание. Когда я окрепну, давайте посоревнуемся в стрельбе. Я поставлю свою кобылу, а вы – сотню фунтов. Перейра расхохотался. – Друзья, только послушайте! – крикнул он бурам, что шли к дому на утренний кофе. – Этот юный англичанин желает состязаться со мной в стрельбе и ставит свою замечательную кобылку против моих ста британских фунтов! Он вызывает меня, Эрнанду Перейру, который завоевал все на свете призы за стрельбу! Нет, приятель, я не вор! Я не стану забирать вашу кобылу просто так! Я по-прежнему хранил молчание, разглядывая этого высокого и ладного, дорого одетого молодого человека… Среди буров случилось быть знаменитому Питеру Ретифу, весьма благородному и достойному человеку, гугеноту по происхождению, как и Анри Марэ. Этого человека, который находился в самом расцвете сил, правительство направило улаживать приграничные распри, однако из-за недавней ссоры с губернатором провинции сэром Андрисом Штокенштромом он вышел в отставку и сейчас занимался подготовкой к Великому треку. Лично я увидел тогда Ретифа воочию впервые в жизни. Увы, я и не мог предположить, где и когда увижу его в последний раз… Впрочем, не стану забегать вперед и поведу свое повествование в должном порядке. Перейра продолжал потешаться надо мной и похваляться своими умениями, а Ретиф пристально посмотрел на меня, и наши взгляды встретились. – Allemachte! – воскликнул он. – Так это тот юноша, который с жалкой кучкой готтентотов и рабов удерживал ферму против воинства Кваби? Кто-то ответил, что так и было, и прибавил, что, когда подоспела помощь, я собирался застрелить Мари Марэ и застрелиться сам. – Что ж, хеер Аллан Квотермейн, дайте мне свою руку. – С этими словами Питер Ретиф взял мои вялые пальцы в свою ладонь и громко сказал: – Ваш отец наверняка гордится вами сегодня, как гордился бы я, будь у меня такой сын! Господи Иисусе, далеко же вы пойдете, если уже успели столько совершить в столь юном возрасте. Друзья! Я приехал только вчера, а потому узнал о случившемся от кафров и от муи мейзи[21]. – Он кивнул в сторону Мари. – Я также прошелся по двору и заглянул в дом, посмотрел, где гибли нападавшие – эти места легко обнаружить по пятнам крови. Большинство убитых застрелил вот этот англичанин, лишь последних он убил копьем. Скажу как на духу, никогда прежде за всю свою богатую событиями жизнь я не видывал обороны упорнее и надежнее против превосходящего противника. А достойнее всего, пожалуй, то, как этот юный лев стал действовать, получив известие о намерениях врага, и его стремительная скачка от миссии к ферме. Повторю – отец может и должен им гордиться! – Раз уж на то пошло, минхеер, я и горжусь, – сказал мой отец, присоединившийся к нам после утренней прогулки. – Но умоляю, ни слова более, иначе он возгордится без меры. – Ба! – отозвался Ретиф. – Такие парни, как он, не пыжатся попусту! Зато любители поболтать так и норовят возгордиться. – Тут он сурово покосился на Перейру. – Как ни жаль, хватает павлинов, обожающих распушить хвост. Сдается мне, этот паренек ничуть не уступит мужеством вашему славному моряку, как его там… Нельсону? Ну, тому, который разгромил французов в пух и прах и геройски погиб, заслужив посмертную славу. Говорят, он тоже был мал ростом и маялся животом… Должен признаться, что никакая другая похвала не была приятнее для моего слуха, чем слова комманданта Ретифа, прозвучавшие именно тогда, когда я ощущал себя буквально втоптанным в грязь. По лицам Мари и моего отца я видел, что и им эти слова показались слаще музыки. Да и остальные буры, люди храбрые и честные, не остались равнодушными. – Ja! Ja! Das ist recht![22] – загомонили они. – Да, да, правильно! А вот Перейра повернулся к нам своей широкой спиной и притворился, будто заново раскуривает погасшую трубку. Ретиф еще, как выяснилось, не закончил. – Так над чем вы приглашали нас посмеяться, минхеер Перейра? Над тем, что хеер Аллан Квотермейн вызвал вас на состязание? А почему бы нет, собственно? Если он стрелял в кафров, что бежали на него с копьями, значит вполне способен попасть в мишень. Вы говорите, что не желаете его грабить, забирать даром эту чудесную кобылу. Мол, вы выиграли столько призов в стрельбе по мишеням, верно? Но вам когда-нибудь доводилось стрелять в кафра, который летит на вас с ассегаем, минхеер? Или в ваших краях такого не случается? Что-то я не припомню таких новостей… Перейра ответил, что я, кажется, предложил стрелять не по кафрам с ассегаями, а по другим целям, каким именно, еще не решили. – Вот как? – уточнил Ретиф. – Ну, минхеер Аллан, и каковы же будут мишени? – Мы оба встаем вон в том большом овраге между холмами. Хеер Марэ объяснит, он знает это место. Перед закатом там пролетают дикие гуси. Кто подстрелит шесть птиц наименьшим числом выстрелов, тот и победил. – Если зарядить ружья дробью, это будет несложно, – заметил Ретиф. – Дробью гуся редко собьешь, минхеер, – возразил я. – Они летят на высоте от семидесяти до ста футов. И я имел в виду нормальные патроны. – Allemachte! – вскричал какой-то бур. – Вы изведете кучу патронов, чтобы подстрелить хоть одного гуся на такой высоте! – Тогда сделаем так, – предложил я. – Каждому дается по двадцать выстрелов. Тот, кто собьет больше птиц, победит, даже если их будет меньше шести. Принимает ли вызов хеер Перейра? Если да, я готов сразиться с ним, пусть он завоевал столько призов. Эрнанду Перейра явно медлил с ответом, и сомнения, его одолевавшие, были столь очевидными, что другие буры принялись смеяться над ним. В конце концов он разозлился и бросил в сердцах, что готов стрелять на пару со мной по антилопам, ласточкам и даже мухам, если мне и такое взбредет в голову. – Пусть будут гуси, – подытожил я, – ведь иначе придется ждать, покуда я не окрепну для езды верхом, чтобы охотиться на антилоп и прочую дичь. После этого Мари собственноручно записала условия поединка (мой отец, не скрывавший своей заинтересованности в результате состязания, не пожелал становиться участником этого, как он выразился, «спора из-за денег», а помимо Мари и меня самого, никто другой не был достаточно грамотен, для того чтобы перенести наше соглашение на бумагу). Затем мы оба подписались, причем Эрнанду Перейра, по-моему, поставил свою подпись не слишком охотно; если мое выздоровление пойдет быстро, состязание договорились устроить ровно через неделю. На случай возможных разногласий хеера Ретифа, который собирался задержаться в Марэфонтейне и окрестностях, назначили судьей и распорядителем. Кроме того, по условиям никому из нас не разрешалось посещать место поединка или стрелять по гусям до назначенной даты. При этом дозволялось сколько угодно практиковаться в стрельбе по другим целям и использовать любые ружья, на свой вкус. Когда с этим было покончено, меня отнесли обратно в мою комнату, ибо после всех утренних треволнений я ощутил изрядное утомление. Туда же принесли обед, приготовленный Мари. Пребывание на свежем воздухе разожгло мой аппетит, и я съел все, что было на тарелке. Тут появился мой отец в компании хеера Марэ и затеял со мной беседу. Фермер довольно вежливо спросил, чувствую ли я себя достаточно хорошо, чтобы выдержать дорогу до миссии в повозке, запряженной волами. Дескать, повозка на рессорах, а меня удобно положат на «картель», матрац из шкур. Я ответил утвердительно, как поступил бы даже на грани смерти, поскольку понимал, что хееру Марэ не терпится избавиться от меня. – Не сердитесь, Аллан, – смущенно проговорил он. – Я вовсе не такой дурной хозяин, каким вы можете меня счесть, особенно если вспомнить, скольким я вам обязан. Но мне кажется, что вы с моим племянником Эрнаном не очень-то поладили, а в моем теперешнем положении, когда я почти разорен, мне совершенно не хочется ссориться с единственным по-настоящему богатым членом семьи. Я ответил, что все понимаю и ни в коем случае не желаю доставлять ему неудобств. Впрочем, промелькнула мысль, что фермер действует по наущению хеера Перейры, который решил хотя бы так объяснить мне, насколько ничтожное я существо в сравнении с ним – просто мальчишка, каких в Африке пруд пруди. – Знаю-знаю, – грустно прибавил Марэ, – моему племяннику до сих пор слишком везло в жизни, и потому он порой бывает несносен. Он не в состоянии понять, что битву необязательно выигрывает сильнейший, а в гонках не всегда побеждает самый быстрый. Сами посудите, он молод, богат и привлекателен… Словом, испорченный, избалованный ребенок. Мне жаль, но тут я ничего не могу поделать. Приходится с этим мириться. Если не получается приготовить еду, надо есть ее сырой, верно? И еще, Аллан… Вы, наверное, слышали, что ревность делает людей грубыми и жестокими? Его взгляд был весьма многозначительным. Я промолчал; когда не знаешь, что сказать, лучше помалкивать. – Признаться, я возмущен этим состязанием в стрельбе, в которое вас втянули без моего одобрения. Если он одержит верх, то станет потешаться над вами пуще прежнего; а если победите вы, он разозлится. – Тут нет моей вины, минхеер, – ответил я. – Он хотел заставить меня продать мою кобылу, на которой ездил без моего разрешения, и не умолкая похвалялся своей меткостью. В итоге я не стерпел и вызвал его на поединок. – Я не виню вас, Аллан, честное слово. Но все же вы поступили глупо. Для него не имеет значения, если он потеряет даже такую сумму. Но эта чудесная кобыла – ваше сокровище, и я сильно расстроюсь, если вам придется расстаться с животным, которое послужило доброму делу. Ладно, не стану вас долее мучить. Быть может, обстоятельства сложатся так, что поединок не состоится. Надеюсь на это. – А я надеюсь, что состоится, – упрямо проворчал я. – Не сомневаюсь, мальчик мой, в вашем-то состоянии, когда вы рассержены больше, чем лошадь, у которой спину натерло седлом. Но послушайте меня оба – и вы, Аллан, и вы, мсье проповедник. Есть и другие причины, помимо этой мелкой ссоры, по которым я буду рад, если вы уедете на время. Я должен посоветоваться со своими соотечественниками относительно неких тайных дел, насчет нашего благосостояния и нашего будущего, и, к сожалению, им не понравится, если рядом будут двое англичан… Очень скоро в вас заподозрят шпионов… – Ни слова больше, хеер Марэ, – поспешил вмешаться мой отец. – Нам тем паче нет смысла задерживаться там, где мы оказались нежеланными гостями и где на нас смотрят с подозрением только потому, что мы родились англичанами. Милостью Божьей мой сын сослужил вам службу и принес пользу вашему дому, но теперь все это в прошлом и уже забылось. Велите запрячь ту повозку, о которой вы упомянули. Мы отправляемся немедля. Анри Марэ, в глубине души джентльмен, пусть и подверженный, даже в те дни, приступам ярости и глупости в мгновения чрезмерного волнения (или под влиянием расовых предрассудков), принялся извиняться и уверять моего отца, что он ничего не забыл и нисколько не собирался нас оскорбить. В общем, кое-как они помирились, но около часа спустя мы все-таки покинули ферму. Все буры пришли нас провожать и наговорили мне множество добрых слов; каждый неизменно прибавлял, что ждет не дождется, когда вновь увидит меня в следующий четверг. Перейра тоже был среди провожавших и вел себя вежливо и высокомерно, умолял обязательно поправляться, иначе победа над увечным не доставит ему ни малейшей радости, пусть даже это всего лишь стрельба по гусям. Я ответил, что приложу все усилия и что не привык проигрывать в состязаниях, больших или малых, а особенно в тех, которые задевают меня за живое. После этого, продолжая лежать на спине, я повернул голову и посмотрел на Мари, которая выскользнула из дома и тоже пришла на двор. – Прощай, Аллан, – сказала она, протянула руку и одарила меня таким взором, какой, уверен, женщины лишь изредка дарят мужчинам. Потом притворилась, будто поправляет шкуру, которой меня накрыли, наклонилась и тихо прошептала: – Победи в этом поединке, если ты меня любишь! Я буду молиться за тебя каждую ночь, и пусть Господь даст мне знак. По-моему, Перейра что-то заподозрил, хоть и не разобрал ее слов. Во всяком случае он закусил губу и сделал такое движение, словно хотел вмешаться в наше прощание. Однако Питер Ретиф довольно грубо встал перед ним, оттеснив Эрнанду в сторону, и сказал с добродушным смешком: – Allemachte! Друзья, позвольте же мисси пожелать доброго пути юноше, который спас ее жизнь! В следующий миг готтентот Ханс прикрикнул на волов, как заведено у туземцев, и повозка выкатилась за ворота. Что я могу сказать? Раньше хеер Ретиф мне просто нравился, а теперь я его обожал! Глава V Поединок Возвращение в миссию разительно отличалось от недавней моей поездки, вернее, бешеной скачки. Несколько дней назад я несся сквозь мрак, резвая кобыла подо мной летела, точно птица, сердце стискивал страх опоздать, а глаза отчаянно высматривали бледнеющие звезды и серую полоску рассвета на востоке. Теперь же подо мной поскрипывала повозка, вокруг простирался привычный вельд, ярко и мирно светило солнце, душа полнилась признательностью Небесам, и отравляло мое блаженство лишь то обстоятельство, что завоеванную такими усилиями чистую и святую любовь у меня пытаются отнять то ли силой, то ли мошенничеством. Впрочем, как бы ни суетились люди, судьбы всего сущего – в руце Господней, и потому следовало смиренно принимать предначертанное. Первое испытание обернулось кровопролитием и гибелью. Чем завершится второе? Эти размышления словно клубились в моем сознании, и откуда-то возникла связная фраза, которой я точно не произносил. «В победе кроется смерть». Если вдуматься, эта фраза была совершенно бессмысленной. Я не понимал, почему победа означает смерть, во всяком случае, не понимал тогда, что, согласитесь, простительно неопытному мальчишке. Повозка на рессорах катилась ровно, поскольку дорога была довольно гладкой, и нога почти не доставляла мне мучений. Я спросил отца, что, как ему кажется, имел в виду хеер Марэ, когда сказал, будто у буров есть в Марэфонтейне какие-то дела, в которые нам, англичанам, лучше не соваться. – Что он имел в виду? Ох, Аллан, это значит, что треклятые бунтовщики-голландцы строят козни против своего государя и опасаются, как бы мы не раскрыли их измену! Либо они намерены восстать из-за недовольства справедливейшим из деяний, то есть освобождением рабов, и потому, что мы не перебили всех кафров, с которыми они имели глупость поссориться, либо собираются покинуть колонию. Лично я думаю, что причиной является второе – ты сам слышал, что какие-то поисковые партии куда-то ушли; если не ошибаюсь, очень скоро вслед за ними отправятся переселенцы. Марэ, Ретиф и этот чванливый Перейра будут среди них. Пусть уезжают; по мне, так чем скорее, тем лучше. Не сомневаюсь, что наш английский флаг быстро их догонит. – Надеюсь, они не станут торопиться, – ответил я с хриплым смешком. – Мне бы хотелось вернуть лошадь. – (Свою кобылу я оставил Ретифу как распорядителю поединка в залог своего участия в состязании.) Остаток пути, все два с половиной часа, мой отец возвышенно и патриотично делился со мной рассуждениями о недостойном поведении буров, которые якобы ненавидели и преследовали миссионеров, отвергали британское правление и ни во что не ставили правительственных чиновников, обожали рабовладение и стремились убивать кафров при любой возможности. Я вежливо слушал и помалкивал, ибо знал, что нет ни малейшего смысла возражать моему родителю, когда на него нисходило подобное настроение. Кроме того, я успел немало пообщаться с голландцами и потому сознавал, что отцовские обвинения вполне можно обратить против нас. Те же миссионеры, к примеру, нередко изводили буров своим религиозным пылом, а британское правительство – точнее, колониальные власти – порою вытворяло странные штуки с интересами отдаленных владений. Правительственные чиновники, равно постоянные и временные, вроде губернаторов, обладавших на протяжении своего срока всей полнотой власти, нередко превышали и извращали отведенные им полномочия. Кафры, сбитые с толку этой противоречивой политикой нашего правительства и его чиновников, частенько воровали у буров скот, а если выпадала такая возможность – убивали голландцев, не щадя ни женщин, ни детей. Совсем недавно я наблюдал воочию, как они попытались учинить нечто подобное в Марэфонтейне. Правда, здесь не обошлось, если угодно, без провокации: британская добродетель побудила освободить рабов, но не позволила заплатить их прежним хозяевам справедливую цену за освобождение… Честно сказать, скромного юнца, каким я тогда был, больше занимали вовсе не размышления о высокой политике. Я не мог отделаться от душевных терзаний по поводу того, что, если Анри Марэ и его приятели в самом деле уедут, Мари будет вынуждена отправиться вместе с отцом; мне же, «коварному англичанину», в их компании искателей приключений места не найдется, зато Эрнанду Перейра наверняка пожелает к ним присоединиться. На следующий день после возвращения домой благодаря свежему воздуху, вкусной еде (у меня вдруг разыгрался аппетит) и обильному поглощению понтака – это отличное капское вино, нечто среднее между портвейном и бургундским, – я почувствовал себя настолько лучше, что принялся прыгать по дому на самодельных костылях, которые верный Ханс смастерил для меня из кафрских палок. На другое утро я уже так окреп, что наконец-то всерьез озаботился поединком, до которого оставалось всего пять дней. Случилось так, что несколькими месяцами ранее молодой англичанин достойного происхождения, достопочтенный Вавассер Смайт, сопровождавший родственника в Капскую колонию, прибыл в нашу миссию в поисках охотничьих забав, и я показал ему наши скромные развлечения. Среди прочего оружия он привез с собой великолепное (для того времени) мелкокалиберное ружье со слабым нажатием, снабженное бойком для капсюлей, которые только-только вошли в употребление. Изготовили это ружье в лондонской мастерской Джеймса Парди, и стоило оно очень дорого из-за совершенства своей конструкции. Когда достопочтенный Смайт, о котором я больше никогда не слышал, прощался с нами перед возвращением в Англию, он, будучи человеком широкой души, подарил мне на память это ружье[23], и я сохранил его щедрый подарок. Это произошло примерно за полгода до событий, о которых идет речь, и в те месяцы я нередко брал это ружье поохотиться на дичь, будь то бонтбоки[24] или дрофы. Оружие оказалось исключительно точным на расстоянии до двухсот ярдов. Спешно собираясь, чтобы помчаться в Марэфонтейн, я не взял его с собой, подумал, что одностволка малого калибра там вряд ли пригодится. Однако в поединке с Перейрой я намеревался использовать это ружье, и никакое другое; более того, не владей я этим ружьем, я бы вряд ли отважился бросить вызов «кузену Эрнану». Так получилось, что мистер Смайт вместе с ружьем оставил мне немалый запас пуль особой отливки и с новыми капсюлями, не говоря уже об изрядной толике отличного заграничного пороха. Посему, располагая таким количеством боеприпасов, я принялся практиковаться: попросил поставить для меня стул в глубокой лощине недалеко от дома и стал стрелять по сизым голубям и горлицам, что пролетали надо мной на значительной высоте. В моем нынешнем возрасте я, не боясь прослыть хвастуном, смело могу говорить, что от природы наделен даром – умением метко стрелять. Этим я обязан, полагаю, причудливому сочетанию рассудительности, остроты зрения и крепости рук. В свои лучшие дни, готов поклясться, я не встречал человека, способного превзойти меня в точности стрельбы по живым мишеням (заметьте, о неподвижных целях я не говорю, тут у меня опыта немного). Кроме того, как ни удивительно, этим своим умением, в котором практиковался всю жизнь, я обладал уже в молодости – и, не стану скрывать, тогда стрелял гораздо лучше, чем стреляю сейчас. Возможность убедиться в собственной меткости представилась быстро; усевшись на стул в лощине, я после небольшой пристрелки выяснил, что способен подбить на лету достаточное количество резвых сизых голубей, причем, позвольте напомнить, стрелял я не дробью, а пулями – подобное упражнение многие сочли бы попросту невозможным. День за днем я практиковался в стрельбе и каждый вечер убеждался в том, что это чрезвычайно трудное ремесло дается мне все лучше и лучше. Благодаря упражнениям я точно выяснил возможности моего ружья и допуски, которые нужно учитывать, – скажем, скорость полета птиц, расстояние, силу ветра и яркость света. При этом выздоравливал я настолько быстро, что к концу назначенного срока поправился почти полностью и мог ходить самостоятельно, опираясь на палку. Наконец настал тот судьбоносный четверг. Около полудня – я встал поздно и утром стрельбой не занимался – мы с отцом выехали из ворот миссии на повозке, запряженной двумя лошадьми; правил ими Ханс. Наш путь лежал в место под названием Груте-Клуф, или Большой овраг. Над ним пролетали дикие гуси, стремясь от своих гнездовий и мест кормежки в горах к землям, лежавшим несколькими милями ниже, а оттуда, думается, добирались до морского побережья и возвращались к гнездам на рассвете. Прибыв к горловине Груте-Клуф около четырех часов дня, мы с отцом изумились: нас ожидала многочисленная компания буров, и среди них были вдобавок молодые женщины, приехавшие верхом или в повозках. – Святые угодники! – воскликнул я. – Знай я, что из нашего поединка устроят этакое зрелище, крепко подумал бы, прежде чем бросать вызов. – Гм… – протянул отец. – По-моему, дело тут не только в твоем поединке. Если не ошибаюсь, конечно, его использовали как предлог собраться в уединенном месте, чтобы власти не забеспокоились. Должен заметить, что мой отец был совершенно прав. Еще до нашего приезда на этом собрании буров состоялось продолжительное и жаркое обсуждение, и большинство решило, так сказать, отряхнуть прах колонии со своих ног и отыскать новый дом в неизведанных землях на севере. Когда мы подъехали ближе, я увидел на лицах собравшихся растерянность и озабоченность. Питер Ретиф краем глаза заметил, как отец и Ханс помогают мне выбраться из повозки, и в его взгляде промелькнуло удивление. Его мысли явно были где-то далеко. Потом он, очевидно, вспомнил о поводе для встречи и громко окликнул нас. – Ого! Наш юный англичанин приехал состязаться в стрельбе! Он человек слова! Друг Марэ, хватит оплакивать свои потери… – Тут он понизил свой звучный голос. – Да поздоровайтесь же с ними! К нам направлялся Анри Марэ, за ним следовала Мари. Она краснела и улыбалась, но мне почудилось, что она сделалась совсем взрослой женщиной, которая оставила в прошлом всю детскую непосредственность и приготовилась стойко переносить удары судьбы. За нею по пятам, совсем близко, что сразу бросилось мне в глаза, шел Эрнанду Перейра. Он вырядился богаче обычного и держал в руке красивое новое одноствольное ружье, приспособленное для стрельбы капсюлями, но, как я заметил, калибра куда большего, чем требуется для охоты на диких гусей. – Значит, вы поправились, – произнес он радушным тоном, который никого не мог обмануть. (Думаю, он был бы только рад, если бы мне стало хуже.) – Что ж, минхеер Аллан, как видите, я готов отстрелить вам голову. – (Конечно, он выражался образно, но, сдается мне, таково было его затаенное желание.) – Можете считать, что кобылка уже не ваша. Смею вас заверить, я набил руку в стрельбе, верно, Мари? Поспрашивайте у аасфогелей[25] вокруг фермы, они подтвердят. – Верно, кузен Эрнан, – сказала Мари. – Вы много стреляли, но, думаю, Аллан тоже не отлеживался. К этому времени все буры собрались вокруг нас и принялись живо выяснять подробности поединка, что было ничуть не удивительно для людей, которые редко выпускают оружие из рук и считают меткую стрельбу священнейшим из искусств. Однако следовало поторапливаться, поскольку, как уверяли кафры, дикие гуси должны были пролететь над оврагом где-то через полчаса. Поэтому зрителей попросили расположиться под обрывистым склоном, чтобы птицы не заметили их издалека, и по возможности хранить молчание. Затем мы с Перейрой – меня сопровождал заряжающий Ханс, а мой соперник шел один (заявил, что помощник будет его отвлекать) – заняли позиции приблизительно в полутора сотнях ярдов от обрыва. Рядом с нами встал распорядитель поединка Питер Ретиф. Мы постарались укрыться за высокими кустами, что росли на дне оврага. Я уселся на раскладной стульчик, который прихватил с собой, ибо моя нога была еще слишком слаба для долгого стояния. Пока мы ждали, Перейра передал через Ретифа просьбу: мол, он желал бы стрелять первым, потому что от ожидания обычно волнуется. Я не стал возражать, хотя и понимал, что он затевает: первыми наверняка появятся гуси-«дозорные», как мы их называем, и они, скорее всего, будут лететь медленно и низко, а вот основная стая, почуяв опасность, может подняться выше и прибавить скорости. К слову, так все и вышло, ибо нет птиц умнее гусей, которых почему-то обвиняют в глупости. Мы прождали около четверти часа. Вдруг Ханс сказал: – Тсс! Гуси летят! В тот же миг я услышал гусиную перекличку и шорох могучих крыльев, но самих птиц пока видно не было. Но вот показался одинокий косокрылый гусь, наверное вожак стаи, и летел он так низко, что от кромки обрыва его отделяло от силы двадцать футов. С земли до него было ярдов тридцать – отличное расстояние для выстрела. Перейра не промахнулся, и гусь довольно медленно опустился в овраг, в сотне ярдов от стрелка. – Один, – открыл счет Ретиф. Перейра перезарядил ружье, и тут появились еще три гуся, заодно с выводком уток; они тоже летели низко и прямо над нашей головой, к чему их вынуждал рельеф местности, то бишь овраг, рассекавший вельд. Перейра снова выстрелил, и, к моему изумлению, наземь рухнула вторая, а не первая птица из цепочки. – Племянник, ты стрелял именно в этого гуся или в другого? – спросил Ретиф. – Конечно в этого, – ответил тот со смешком. – Он врет, – пробормотал готтентот Ханс. – Он целился в первого, а убил второго. – Тихо, – шикнул я. – Кто будет врать из-за такой мелочи? Эрнанду вновь перезарядил ружье. Над оврагом показался клин из семи птиц, причем их вожак предусмотрительно набрал высоту. Выстрел – и на землю упали сразу две птицы: вожак и гусь, летевший справа и чуть позади. – Эгей, дядя! – позвал Перейра. – Видели, как эти два гуся столкнулись в воздухе? Мне повезло, конечно, но можете не засчитывать второго, если хеер Аллан возражает. – Нет, племянник, не видел, – отозвался Ретиф, – но явно это и произошло, иначе ты бы не сбил двух одной пулей. Мы с Хансом переглянулись и дружно усмехнулись, но вслух ничего говорить не стали. Со стороны зрителей, что укрывались под обрывом, донесся одобрительный гул, причем к одобрению примешивалось удивление. Перейра перезарядил и выстрелил в одинокого, высокого летящего гуся. До цели было, полагаю, ярдов семьдесят. Пуля достигла цели, несколько перьев закружилось в воздухе, однако птица сперва нырнула, будто вот-вот упадет, но выправила полет и скрылась из виду. Я не поверил своим глазам. – Крепкие птицы эти гуси! – воскликнул Перейра. – Свинца на них нужно не меньше, чем на морскую корову! – И вправду крепкие, – проговорил Ретиф с сомнением. – Никогда прежде не видел, чтобы птица улетала, получив пулю в грудь. – Где-нибудь свалится замертво, – отмахнулся Перейра, насыпая новую порцию пороха. Четыре минуты спустя он произвел последние два выстрела, выбирая, как я уже говорил, низко и медленно летящих молодых гусей. Оба раза оказались удачными, хотя один подранок, упав в высокую траву, поковылял прочь. Кто-то из зрителей захлопал в ладоши, и Перейра церемонно поклонился. – Вам придется потрудиться, чтобы его превзойти, минхеер Аллан, – сказал Ретиф, обращаясь ко мне. – Если даже я не засчитаю птицу, сбитую вместе с другой одним выстрелом, – а я, пожалуй, так и поступлю, – получится пять из шести. Вряд ли вы сможете одолеть Эрнана. – Понимаю, – ответил я. – Прошу вас, минхеер, велите собрать этих гусей и сложить в сторонке. Не хочу перепутать их со своими, если, конечно, сумею подстрелить хоть одного. Он кивнул, и несколько кафров отправились подбирать птиц. Я заметил, что парочка подранков еще била крыльями; им пришлось свернуть шеи. Стоило потом взглянуть на них поближе. Когда землю очистили, я окликнул Ретифа и обратился к нему с просьбой осмотреть мои порох и пули. – Зачем? – спросил он, с любопытством глядя на меня. – Порох есть порох, а пуля – это пуля. – Как скажете, минхеер. Но все-таки посмотрите, прошу. По моему кивку Ханс положил на ладонь Ретифу шесть пуль, а я попросил распорядителя передавать эти пули мне по мере надобности. – Они намного меньше, чем пули Эрнана, – сказал Ретиф. – Он вас сильнее, и ружье у него тяжелее. – Да, – коротко ответил я. Ханс тем временем вложил в оружие заряд пороха и забил пыж. Затем взял пулю с ладони Ретифа, поместил ее в дуло, вставил капсюль и протянул оружие мне. Гуси летели гуще – оврага достигла основная стая. Должно быть, передние заметили кафров, которые собирали тушки подбитых птиц, и потому поднялись выше, а их примеру уже издалека последовали остальные. Впрочем, возможно, птицы на самом деле ничего не видели, просто некое врожденное чувство опасности заставляло их теперь лететь выше и быстрее. – Не повезло вам, Аллан, – сочувственно проговорил Ретиф. – Придется стрелять наудачу. – Может быть, – согласился я. – Ничего не поделаешь. Я встал со стула, сжимая ружье в руках. Долго ждать не пришлось – на высоте около сотни ярдов показался гусиный клин. Я прицелился в первую птицу, взял поправку примерно в восемь ярдов на ее скорость и надавил на спусковой крючок. Ружье громыхнуло, но увы! Пуля лишь задела клюв, от которого оторвала кусок, а сама птица, трепыхнувшись, заняла свое место в стае и полетела дальше, словно ничего не произошло. – Баас, баас, – прошептал Ханс, хватая ружье и принимаясь перезаряжать, – ты слишком далеко целился. Эти большие водяные птицы летят медленнее, чем голуби. Я молча кивнул, чтобы не сбить дыхание. Затем, дрожа от возбуждения (если промахнусь снова, состязание закончится), я забрал оружие у готтентота. Едва я успел это сделать, над моей головой, высоко в небе, появился одинокий гусь, махавший крыльями столь усердно, будто «его лягнул черный дьявол», как выразился Ретиф. На сей раз, прежде чем стрелять, я сделал поправку на скорость. Птица камнем рухнула вниз и упала недалеко за моей спиной. Голова у гуся отсутствовала. – Баас, – снова прошептал Ханс, – все равно слишком далеко. Зачем целиться в глаз, когда перед тобой вся тушка? Я опять кивнул – и не сдержал вздох облегчения. Что ж, поединок продолжается. В очередном клине, кроме гусей, были дикие утки и свияги. Я выбрал крайнюю птицу справа, чтобы никто не мог сказать, что я, как говорят в Англии, «поджариваю кучку», то есть стреляю в выводок, а не в отдельную птицу. Моя пуля угодила точно в грудь гуся, и тут я окончательно успокоился и перестал ощущать страх. Если коротко и не хвастаясь, то скажу, что подстрелил трех следующих птиц одну за другой, хотя две летели очень высоко, приблизительно в ста двадцати ярдах над моей головой, да и с третьей пришлось постараться. Пожалуй, я бы тогда снял еще дюжину без единого промаха, ибо стрелял так, как никогда раньше. – Скажите, племянник Аллан, – спросил Ретиф в паузе между пятым и шестым выстрелом, обращаясь ко мне так, как заведено у буров, – почему ваши гуси падают иначе, чем гуси Эрнана? – Его спросите, а меня не отвлекайте, – ответил я и тут же сбил своего пятого гуся. Пожалуй, это было самое удачное мое попадание за сегодняшний день. Зрители удивленно загудели и захлопали в ладоши, а Мари помахала мне белым платочком. – Все, – объявил Ретиф. – Погодите немножко, хорошо? – попросил я. – Хочу сделать еще выстрел, просто так, чтобы понять, смогу ли я сбить двух птиц одной пулей, как хеер Перейра. Ретиф кивком одобрил эту просьбу и взмахом руки остановил зрителей, готовых выбежать из-под обрыва, а также Перейру, который хотел вмешаться. Я прицелился в первую птицу, взял поправку примерно в восемь ярдов на ее скорость и надавил на спусковой крючок. Еще во время поединка я заметил двух соколов размером с британского сапсана; они кружили в небе, высоко над оврагом, где у них, похоже, были гнезда, и выстрелы ничуть не пугали хищников. Либо они высматривали, как бы половчее стащить сбитого гуся. Я взял ружье и застыл в ожидании. Ждать пришлось долго, но все же миг настал. Я увидел, что более крупный сокол вот-вот пересечет незримый круг полета своего товарища. Разделяло птиц, должно быть, ярдов десять. Я прицелился, оценил обстановку – на мгновение мой разум словно превратился в счетную машину, – прикинул кривизну полета и скорость птиц, решил, что нижняя от меня ярдах в девяноста. А затем, шепча про себя что-то вроде молитвы, выстрелил. Все взоры были устремлены в небо. Нижний сокол пал наземь. Минуло полсекунды, и следом свалился верхний, причем упал прямо на своего мертвого собрата. Теперь даже те буры, которые вовсе не желали победы англичанину, разразились восторженными криками. Никогда прежде они не видели своими глазами подобного выстрела. Сказать по правде, я тоже не видел. – Минхеер Ретиф, – сказал я, – ведь я говорил, что собираюсь подстрелить двух птиц одним выстрелом? – Да, говорили. Allemachte! И вы это сделали! Скажите-ка, Аллан Квотермейн, кто вы? Человеческий глаз и человеческая рука на такое не способны! – Спросите моего отца, – отшутился я, пожимая плечами, а потом опустился на стул и вытер мокрый от пота лоб. Прибежали возбужденные буры. Мари опередила всех, стройная, как ласточка, крепкие бурские женщины не могли за ней угнаться. Нас обступили со всех сторон и принялись бурно восхищаться. Я не вслушивался в похвалы, однако разобрал слова Перейры, который будто затеял с Мари игру в гляделки. – Да, разумеется, было очень красиво, но знаете, дядюшка Ретиф, победа-то за мной! Я подстрелил шестерых гусей, а он – пятерых. – Ханс, – позвал я, – собери моих гусей. Готтентот принес птиц, в тушках которых виднелись аккуратные отверстия, и положил их рядом с добычей Перейры. – А теперь, хеер Ретиф, – продолжил я, – осмотрите этих птиц и обратите внимание на ту, которую хеер Перейра сбил второй, когда попал в двух гусей одной пулей. Думаю, не составит труда установить, что она раскололась. Ретиф внимательно осмотрел птичьи тушки поочередно. Потом с проклятьем кинул наземь последнюю и громко воскликнул: – Минхеер Перейра, как вы посмели покрыть нас позором перед этими двумя англичанами? Вы использовали луперы, пули, надрезанные по четвертям и соединенные ниткой! Глядите все! Он указал на раны. В одном случае на тушке обнаружилось сразу три отверстия. – И что? – холодно справился Перейра. – В условиях оговаривалось, что стрелять будем пулями, но никто не запрещал использовать разрывные. Вы проверьте птиц хеера Аллана, у него наверняка то же самое. – Нет, – возразил я. – Когда я предлагал стрелять пулями, то имел в виду цельные пули, а не те, что надрезаны и собраны заново, из-за чего, вылетая из дула, они рассыпаются картечью. Но довольно, я не желаю это обсуждать. Пусть решает хеер Питер Ретиф, раз он согласился быть судьей. Буры горячо заспорили между собой, а Мари, стоявшая рядом, прошептала мне на ухо, чтобы никто не услышал: – Я так рада, Аллан! Что бы они ни решили, ты победил, и это добрый знак! – Уж не знаю, какой там знак, милая, – ответил я. – Разве что древних римлян некогда спасли гуси. По-моему, наши дела плохи, нас явно хотят надуть… В этот миг Ретиф вскинул руку и произнес: – Тихо! Я принял решение. В условиях поединка не было сказано, что пули не должны быть разрывными, поэтому все птицы Эрнана Перейры засчитываются. Зато оговаривалось, что птица, убитая случайно, в счет не идет, и потому из птиц Перейры одну надо вычесть. Значит, очков поровну. Либо оставим все как есть, либо, раз гуси уже пролетели, перенесем поединок на другой день. – Э-э-э… позвольте кое-что предложить? – Перейра явно ощутил, что собравшиеся настроены против него. – Пусть англичанин забирает деньги. Ему они очевидно нужны, ведь, насколько мне известно, миссионеры – люди небогатые. – Тут не о чем спорить, – ответил я. – Богатые мы или бедные, я и за тысячу фунтов не стану снова состязаться с человеком, не гнушающимся грязных фокусов. Деньги ваши, минхеер Перейра, а кобыла – моя. Судья сказал, что поединок завершен, на том и сойдемся. – Верно, – буркнул кто-то из буров. – Минхеер Перейра, – снова заговорил Ретиф, – все мы знаем, что вы отличный стрелок, но я полагаю, что, ведись игра по-честному, вы бы проиграли. Так или иначе вы сохранили свою сотню фунтов. Однако, минхеер Перейра, – и его голос загремел раскатом грома, – вы выставили себя обманщиком! Вы опозорили нас, буров, и, что касается меня, я никогда впредь не пожму вашу руку! Едва прозвучали эти слова – признаться, я даже испугался, ибо Ретиф в гневе совершенно не выбирал выражений, – смуглое лицо Перейры сделалось белым как бумага. – Mein Gott[26], минхеер! – воскликнул он. – Я заставлю вас заплатить за это оскорбление! Его рука скользнула к ножу на поясе. – Что?! – вскричал Ретиф. – Хочешь устроить еще один поединок? Давай, я готов! С цельными пулями или с разрывными – все равно! Никто не упрекнет Питера Ретифа в трусости, а уж менее всего тот, кто не постеснялся украсть победу у соперника, как гиена крадет кость у льва. Давай, Эрнан Перейра, выходи! Не могу даже предположить, что случилось бы в итоге. Впрочем, ничуть не сомневаюсь, что у Перейры не хватило бы мужества на дуэль с прославленным Ретифом, с человеком, чья храбрость вошла у колонистов в поговорку, наряду с его несгибаемым характером. Но хеер Марэ, который прислушивался к перепалке с нарастающей тревогой, понял, что события принимают дурной оборот, и поспешил вмешаться: – Минхеер Ретиф! Племянник Эрнан! Вы оба мои гости, и я запрещаю вам ссориться из-за подобной ерунды. Я более чем уверен, что Эрнан не намеревался мошенничать. Он просто делал то, что было разрешено. Эрнану ни к чему уловки, ведь он один из лучших стрелков колонии, пускай юный Аллан Квотермейн, возможно, его и превосходит! Прошу вас, друг Ретиф! Только не сейчас! Вы же лучше всех знаете, что теперь мы должны быть как братья! – Ни за что! – прогремел Ретиф. – Я не стану лгать ради вас или кого бы то ни было! Его рука скользнула к ножу на поясе. Поняв, что коммандант упорно не желает внимать гласу рассудка, хеер Марэ подошел к своему племяннику и о чем-то с ним пошептался. О чем шла речь, не имею ни малейшего понятия. Но в итоге, одарив нас обоих – меня и Ретифа – кривой усмешкой, Перейра развернулся и пошел прочь. Вскочил на свою лошадь и скрылся из виду, сопровождаемый двумя готтентотами. С тех пор я долго не видел Эрнанду Перейру. И как бы мне хотелось, чтобы это была наша последняя встреча! Увы, судьба распорядилась иначе. Глава VI Расставание Буры, которые прибыли к оврагу якобы для того, чтобы собственными глазами увидеть состязание в стрельбе, хотя на самом деле собрались там совсем по иной причине, начали разъезжаться. Одни ускакали сразу, другие направились к фургонам, оставленным неподалеку, и тоже двинулись в обратный путь. С радостью припоминаю, что лучшие из этих людей, а таковых нашлось немало, перед отъездом поблагодарили меня и моего отца за оборону Марэфонтейна и поздравили с победой в поединке. А многие вдобавок весьма нелестно, не выбирая выражений, отзывались о поведении Перейры. Нам с отцом предложили переночевать под кровом хеера Марэ, а уже на следующее утро отправиться домой. Однако мой отец, молчаливый, но весьма наблюдательный свидетель последних событий, счел, что теперь мы вряд ли будем желанными гостями на ферме Марэ, а компании Перейры следует всячески избегать. Поэтому он подошел к хееру Марэ и попрощался с фермером, прибавив, что пошлет кого-нибудь забрать мою кобылу. – Постойте! – вскричал тот. – Я приглашаю вас к себе этим вечером. Не беспокойтесь, Эрнана с нами не будет. Ему пришлось спешно уехать по делам. – Видя, что мой отец колеблется, Марэ прибавил: – Друг мой, прошу, не отказывайтесь. Мне нужно кое-чем с вами поделиться, а это настолько важно, что здесь даже заговаривать не следует. Отец согласился, к моему немалому облегчению. Если бы он продолжал упорствовать, я бы лишился возможности обменяться еще более важными – для нас, конечно, – словами с Мари. Кафры подобрали гусей и двух соколов, из которых я вызвался самостоятельно сделать чучела для Мари; мне помогли влезть в повозку, и мы покатили к ферме, куда и прибыли как раз с наступлением темноты. Тем же вечером, после ужина, хеер Марэ пригласил нас с отцом в гостиную. Свою дочь, которая убирала со стола и с которой мне до сих пор не выпало подходящего случая перемолвиться, он, словно спохватившись, тоже позвал, а когда она пришла, попросил поплотнее прикрыть дверь. Когда все расселись и мужчины раскурили свои трубки (признаться, из-за волнения ввиду предстоящего разговора я совершенно не ощущал вкуса табака), Марэ взял слово. Несмотря на то что фермер не слишком хорошо знал английский, он говорил на нашем языке из уважения к моему отцу. Тот, кстати, даже гордился тем, что не понимает по-голландски, хотя, бывало, отвечал Марэ на этом языке, когда фермер притворялся, будто не может разобрать английскую речь. Ко мне Марэ всегда обращался по-голландски, а к Мари – неизменно по-французски. В общем, со стороны наша беседа могла показаться диковинным образчиком многоязычия. – Юный Аллан, – сказал фермер, – и ты, Мари, моя дочь… До меня дошли кое-какие слухи касательно вас двоих. Мне стало известно, что вы любите друг друга, – притом что я никогда не разрешал вам уединяться. (Для простоты передам его речь так, но на самом деле он употребил слово, которым буры называют посиделки влюбленных при свечах.) – Это правда, минхеер, – ответил я. – Я лишь дожидался случая сообщить вам, что мы обменялись клятвами верности во время нападения кафров на вашу ферму. – Allemachte! Вот уж вовремя, верно, Аллан? – Марэ потеребил бороду. – Клятва, принесенная на крови, чревата кровопролитием. – Пустое суеверие, с коим я не могу согласиться, – вставил мой отец. – Возможно, – отозвался я. – Не нам судить, это ведомо одному Господу. Я знаю только, что мы дали друг другу клятву, ожидая скорой гибели, однако не намерены отступаться от своих слов до самой кончины! – Так и есть, отец, – сказала Мари, подаваясь вперед. Она сидела, подперев кулачками подбородок, и не сводила с Марэ своих черных глаз. – Так и есть, и я тебе об этом уже говорила. – А я ответил тебе, Мари, и повторю, чтобы и юный Аллан услышал: этому не бывать! – И фермер стукнул кулаком по иссеченному зарубками столу. – Ничего не имею против вас, Аллан. Более того, я безмерно вас уважаю, вы оказали мне неоценимую услугу, но… благословения на брак я не дам. – Почему же, минхеер? – спросил я. – По трем причинам, Аллан, и каждой из них более чем достаточно. Во-первых, вы англичанин, а я не желаю, чтобы моя дочь выходила замуж за англичанина. Во-вторых, вы бедны, и хотя вас самого это нисколько не унижает, я не собираюсь выдавать дочь за несостоятельного человека, поскольку сами мы разорены. В-третьих, вы живете здесь, а мы с дочерью собираемся покинуть эти места, и потому вы не можете пожениться. Он умолк, и я поспешил кое-что уточнить: – Нет ли у вас четвертой причины, самой главной? Быть может, вы хотите, чтобы ваша дочь вышла замуж за кого-то другого? – Что ж, Аллан, раз вы меня вынуждаете к откровенности, не стану скрывать, что четвертая причина тоже имеется. Моя дочь помолвлена со своим кузеном, Эрнанду Перейрой, человеком взрослым и обеспеченным. Он отлично знает, чего хочет, и сумеет должным образом позаботиться о своей жене. – Понимаю, – ответил я спокойно, хотя в душе у меня разверзся ад. – Но скажите мне, минхеер, помолвка действительно состоялась? Нет, погодите, пусть Мари скажет сама. – Да, Аллан, я помолвлена, – произнесла Мари ровным голосом. – Помолвлена с тобой – и ни с кем больше. Я повернулся к фермеру: – Вы слышали, минхеер? Марэ, по своему обыкновению, мгновенно утратил самообладание. Он негодовал, спорил и грозил нам обоим всевозможными карами. Мол, мы никогда не получим его согласия, и вообще, он скорее умертвит собственную дочь своими руками. Оказывается, я предал его доверие и злоупотребил его гостеприимством, и он застрелит меня, если я осмелюсь близко подойти к его дочери. Мари еще несовершеннолетняя, и по закону он имеет полное право решать, за кого именно ей выходить. Она должна сопровождать своего отца, куда бы тот ни поехал, а у меня и подавно нет никаких прав, и так далее в том же духе. Марэ, по своему обыкновению, мгновенно утратил самообладание. Когда он наконец утомился от крика и расколотил о стол свою любимую трубку, подала голос Мари: – Отец, ты знаешь, что я люблю тебя всем сердцем. С того дня, когда умерла мама, мы всегда были с тобой едины, верно? – Конечно, Мари! В тебе вся моя жизнь, даже не сомневайся. – Тогда послушай меня, отец. Я признаю твою власть надо мной, что бы там ни говорил закон. Ты вправе запретить мне выйти замуж за Аллана. Если ты это сделаешь, я, пока не наступит совершеннолетие, не нарушу запрета и не стану ему женой. Но… – Тут она встала из-за стола и посмотрела в глаза хееру Марэ. О, сколь величественной она выглядела, представ на миг воплощением юной красоты и истинной силы духа! – Но есть то, отец, чего я никогда не признаю, и это твое право заставить меня выйти за другого мужчину. Я самостоятельная женщина и потому отвергаю такое право! Отец, мне больно тебе возражать, но я лучше умру, чем подчинюсь. Я дала клятву Аллану, пообещала делить с ним горе и радость, и если мне не суждено быть с ним, я сойду в могилу невенчанной. Если мои слова тебя уязвляют, молю, прости меня, но постарайся понять, что таково мое решение и я от него не отступлюсь! Марэ вперился в свою дочь, та отвечала ему столь же пристальным взором. Мне даже подумалось, что он в гневе ее проклянет, но, если у него и было подобное намерение, что-то во взгляде дочери заставило фермера передумать. – Бесстыдница! – пробормотал он. – Все вы, молодые, одинаковы. Что ж, судьба ведет тех, кто не желает слушать голос разума, и я оставляю вас судьбе. Пока ты не достигла совершеннолетия, которое случится лишь через пару лет, ты не можешь выйти замуж без моего согласия. Только что ты пообещала в этом меня слушаться. Значит, мы с тобой уедем отсюда в дальние края. Кто знает, что случится там? – Верно, – торжественно проговорил мой отец, до сих пор хранивший молчание. – Всеведущ лишь Господь, Которому подвластно все на свете и Который непременно уладит это дело, так или иначе. Согласны вы со мной, Анри Марэ? – Поскольку фермер ничего не ответил и мрачно уставился на столешницу, отец продолжил: – Послушайте, вы не хотите, чтобы мой сын женился на вашей дочери, по целому ряду причин, и одна из них та, что он беден. А некий богатый кавалер сделал предложение, которое видится вам даром судьбы после того, как от вас фортуна отвернулась. Другая, настоящая причина состоит в том, что в жилах моего сына течет ненавистная вам английская кровь, и потому, хотя, по милости Всевышнего, мой сын спас жизнь вашей дочери, вы отказываете ему в праве разделить с нею жизнь. Так? – Да, так, минхеер Квотермейн! – вскричал фермер. – Вы, англичане, все негодяи и мошенники! – И вы намерены выдать дочь за человека, показавшего себя честным и достойным, за этого ненавистника англичан и заговорщика против короны по имени Эрнанду Перейра, который вам дорог, ибо принадлежит к тому же народу, что и вы сами? Все мы вспомнили утренние события, и неприкрытый отцовский сарказм заставил Марэ промолчать. – Что ж, – заключил мой отец, – хотя Мари мне нравится и я всегда считал ее милой и благородной девицей, я тоже против того, чтобы она стала женой моего сына. Я бы желал, чтобы он женился на англичанке и никоим образом не связывался бы с вашими бурами и их заговорами. Однако ясно, что эти двое любят друг друга всем сердцем, и совершенно очевидно, что от своей любви они не откажутся. Посему говорю вам, что попытки их разделить и принудить вашу дочь к замужеству с другим будут преступлением в глазах Господа, за которое, не сомневаюсь, Он не замедлит воздать и покарать. В тех диких краях, куда вы отправляетесь, случиться может всякое, уж поверьте, хеер Марэ. Быть может, разумнее оставить вашу дочь в безопасном месте – здесь? – Никогда! – вскричал Марэ. – Она поедет вместе со мной на поиски нового дома, подальше от вашего треклятого британского флага! – Тогда мне больше нечего сказать. Вам, и только вам отвечать за все последствия, – подвел итог мой отец. Не в силах долее сдерживаться, я вмешался в их спор: – Зато мне есть что сказать, минхеер! Разлучать нас с Мари – это грех, разлука разобьет ей сердце. Что же до моей бедности, у меня есть кое-какие средства, больше, чем вы думаете. В этой богатой стране достаток приходит к тем, кто упорно трудится, – а я для Мари готов горы свернуть! Человек, которому вы хотели бы отдать руку дочери, этим утром уже показал свою истинную натуру, затеяв низкий обман, чтобы победить в поединке, и сдается мне, хеер Перейра охотно будет лгать и далее, добиваясь своих целей. И потом, ваши намерения бессмысленны, ведь Мари сказала, что за него не пойдет! – Пойдет, – возразил Марэ. – В любом случае, она отправится вместе со мной и не останется здесь. Она не будет женою юнца-англичанина! – Отец, я поеду с тобой и разделю все тяготы и испытания, которые нам выпадут. Но замуж за Эрнанду Перейру не пойду, – тихо сказала Мари. – Минхеер, – добавил я, – быть может, вам однажды снова понадобится помощь юнца-англичанина. Эти слова сорвались с моих уст словно сами собою; они шли из глубины сердца, уязвленного жестокостью и оскорблениями Марэ; они прозвучали, будто вскрик раненого животного. Я и не догадывался, сколь правдивыми окажутся мои слова спустя некоторое время! Порой наши души как бы приобщаются к неким тайным знаниям из неведомого источника истины… – Если мне потребуется ваша помощь, я непременно сообщу! – процедил Марэ. Он понимал, конечно, что не прав, и потому пытался скрыть свои чувства за намеренной грубостью. – Сообщите или нет, я всегда к вашим услугам, минхеер Марэ, как было совсем недавно! И пусть Господь простит вам то зло, какое вы причинили Мари и мне. Мари заплакала. Не в силах вынести этого зрелища, я прикрыл глаза ладонью. Марэ, когда его не обуревали сильные чувства и он не подпадал под власть своих предрассудков, был, в сущности, человеком добросердечным, и он тоже был растроган, однако попытался спрятать душевные терзания за напускной суровостью. Он выбранил Мари и велел ей отправляться к себе. Она, вся в слезах, подчинилась. Мой отец поднялся и произнес: – Анри Марэ, мы не можем уехать прямо сейчас, ибо наших лошадей отвели в крааль и отыскать их во мраке будет непросто. Поэтому просим разрешения остаться под вашим кровом до утра. – Обойдусь! – бросил я. – Посплю в повозке! С этими словами я схватил палку и поковылял наружу, оставив взрослых мужчин вдвоем. О том, что было между ними далее, я мог лишь догадываться. Должно быть, мой отец, который в минуты волнения тоже отличался несдержанностью и вдобавок превосходил своего собеседника силой духа и рассудка, отчитал Марэ за жестокость и за склонность поддаваться приступам гнева. Вряд ли фермер забудет эту отповедь. Думаю, отец заставил Марэ признать, что тот вел себя предосудительно и что извинить его может только принесенный ранее Небесам обет не отдавать дочь за англичанина. Кроме того, Марэ сказал, что обещал руку Мари Перейре, сво ему племяннику, которого горячо любил, и не может нарушить данное слово. Потом отец вкратце описал мне эту сцену. – Понятно, – сказал он Марэ. – Значит, обуянный яростью, каковая предшествует безумию, вы готовы разбить сердце Мари и, быть может, принять на себя вину за ее кровь. – И ушел, оставив фермера сидеть в гостиной. …Мрак снаружи был настолько густым, что мне пришлось брести едва ли не на ощупь. Повозка стояла на некотором расстоянии от дома, и я не сразу нашел ее. Разговор с отцом моей возлюбленной так огорчил меня, что мне хотелось, чтобы кафры выбрали эту темную ночь для нового нападения и покончили со мной! Когда я наконец добрался до повозки и разжег фонарь, который мы всегда возили с собой, то с немалым удивлением обнаружил, что повозку кое-как приспособили для ночлега: убрали сиденья, закрепили задний полог и так далее. Еще поставили торчком шест, к которому крепилось ярмо для волов, и освободилось место, куда можно было лечь. Пока я размышлял, кто мог все это устроить и зачем, готтентот Ханс взобрался на облучок; в руках у него были две накидки из шкур – кароссы, которые он то ли одолжил, то ли украл. Он спросил, удобно ли мне. – О да! – воскликнул я. – Но скажи, ты что, собирался ночевать в повозке? – Нет, баас, – ответил он, – я приготовил место для тебя. Откуда я узнал, что ты придешь? Да просто сидел на веранде и слушал разговоры в ситкаммере, ведь то окно, которое вышибли воины Кваби, никто так не вставил. Господи боже, баас, что вы там наговорили! Я никогда не думал, что белые могут столько болтать, обсуждая всякую ерунду. Ты хочешь жениться на дочери бааса Марэ, баас хочет отдать ее за другого мужчину, который готов заплатить больше скота. Вот мы бы решили все быстро: отец взял бы палку и ее толстым концом выгнал бы тебя из хижины. Потом он поколотил бы девушку тонким концом, и она согласилась бы пойти за другого, и все остались бы довольными. А вы, белые, все треплете языком, но ничего не решаете. Ты по-прежнему хочешь жениться на девушке, а девушка по-прежнему не хочет выходить за мужчину, у которого много коров. А ее отец и вовсе не добился ничего, только разбил себе сердце и навлек беду на свою голову. – О какой беде ты говоришь, Ханс? – спросил я; признаться, рассуждения маленького туземца слегка меня заинтересовали. – Почему беда придет? – О баас Аллан, по двум причинам. Так сказал твой отец, достойный человек, который сделал меня христианином, а если кого проклинает такой проповедник, на того проклятия Небес обрушиваются, как молния в грозу! Хеер Марэ прячется от грозы под деревом, а нам с тобой хорошо известно, что бывает, когда в дерево ударяет молния. Вторая причина очевидна для чернокожего, ибо эта примета всегда сбывалась, сколько чернокожие живут на свете. Эта девушка – твоя по крови. Ты заплатил за ее жизнь своей кровью, – тут готтентот указал на мою ногу, – и потому купил ее навсегда, ведь кровь дороже скота. Значит, всякий, кто захочет разлучить тебя с этой девушкой, заведомо прольет ее кровь и кровь того, кто попробует ее украсть. Кровь, кровь! И на себя тот человек тоже навлечет беду. Ханс всплеснул руками и поглядел на меня. Должен сказать, во взгляде его маленьких черных глаз сквозило что-то неприятное. – Чепуха! – отмахнулся я. – Зачем ты говоришь такие глупости? – Потому что это не глупости, баас Аллан. Вот ты смеешься над бедным Хансом, а я узнал это от своего отца, а он от своего, и так велось испокон веку, аминь! Сам увидишь. Да, сам увидишь, как увидел когда-то я и как увидит хеер Марэ, который, если Всевышний не сведет его совсем с ума – он же безумен, баас, и черные это знают, а вы, белые, не замечаете, – доживет до старости и обзаведется хорошим зятем, и зять похоронит его, как положено, в одеяле, когда придет срок. Я решил, что с меня достаточно этого бестолкового разговора. Конечно, нам-то легко посмеиваться над дикарями и их причудливыми суевериями, однако теперь, по своему богатому жизненному опыту, я убедился, что толика истины в этих суевериях присутствует. Туземцы обладают своего рода шестым чувством, каковое человек цивилизованный полностью утратил – во всяком случае, так мне кажется. – К слову, об одеялах, – сказал я, желая сменить тему. – У кого ты забрал эти кароссы? – У кого? Баас, мне дала их мисси! Когда я услышал, что ты будешь спать в повозке, то пошел к ней и одолжил у нее одеяла. Ой, совсем забыл. Она дала мне записку для тебя. – Готтентот сунул руку под грязную рубашку, потом под мышку, потом пошарил в густых волосах и извлек из последнего «потайного места» листок бумаги, скатанный в шарик. Я развернул послание и прочел записку, написанную карандашом по-французски: Буду в саду за полчаса до восхода. Приходи, если хочешь попрощаться. М. – Ответ будет, баас? – спросил Ханс, когда я сунул листок бумаги в свой карман. – Если да, я отнесу, и меня никто не увидит. – Тут его словно посетила некая мысль, и он уточнил: – А почему ты не отнесешь сам? Окошко мисси легко открыть, и она обрадуется тебе, вот увидишь. – Тихо! – цыкнул я. – Я иду спать. Разбудишь меня за час до петухов. Погоди, проверь, чтобы лошадей вывели из крааля и найти их было непросто, на случай, если преподобному вздумается уехать пораньше. Но смотри, не упусти их, мы здесь гости нежеланные. – Хорошо, баас. А знаешь, баас, хеер Перейра, который пытался обмануть тебя на гусиной охоте, спит в пустом доме, в паре миль отсюда. Когда проснется утром, потребует кофе, а его слуга, который будет кофе варить, мой добрый друг. Если хочешь, я могу что-нибудь туда подсыпать. Не убивать, это ведь против закона, как говорится в Библии, а просто чтобы хеер Перейра спятил, об этом-то в Библии ничего не сказано. Я знаю отличные снадобья, белые о них и не догадываются; от них кофе только вкуснее, и они избавят тебя от многих бед. Вот придет хеер Перейра на ферму без одежды, точно кафр, и хеер Марэ, хоть он тоже безумен, увидит его и поймет, что такой зять ему не нужен. – Ступай к дьяволу, Ханс! Или сам ты дьявол? – Я отвернулся и сделал вид, что засыпаю. Наставлять своего верного слугу, преданного, но безнравственного Ханса, чтобы он разбудил меня рано утром, как наставляла леди свою мать в одном стихотворении, вовсе не требовалось; по-моему, в ту ночь я вовсе не сомкнул глаз. Не стану описывать свои терзания, ибо их несложно вообразить, – только представьте себе муки влюбленного юноши, которого норовят разлучить с его первой любовью. Задолго до рассвета я уже был в саду, в том самом саду, где мы встретились впервые, и ждал Мари. Наконец она появилась, скользя между стволами этаким бледным призраком, ибо куталась в какое-то светлое одеяние. О! Мы снова были вдвоем, я и она, одни в этом безмолвии, что предшествует африканскому рассвету, ведь все обитатели ночи удалились в свои логова и укрытия, а те, которые живут на свету, еще спали крепким сном. Она увидела меня и замерла, потом распахнула объятия и молча прижалась к моей груди. Мгновение спустя она прошептала: – Аллан, мне нельзя задерживаться. Если отец застанет нас вместе, он обезумеет и застрелит тебя. Как всегда, она беспокоилась не о себе, а обо мне. – А как же ты, любимая? – спросил я. – Ему не будет до меня дела! Грешно так думать, но я бы желала, чтобы меня он тоже застрелил, и тогда я бы избавилась от этих мучений. Говорила я тебе, Аллан, в тот момент, когда кафры на нас наседали, что умереть было бы лучше. Сердце меня не обманывало. – Значит, надежды нет? – проговорил я. – Он и вправду разлучит нас и увезет тебя в глушь? – Разумеется. Он не передумает. Но надежда есть, Аллан. Через два года, коль Бог даст дожить, я стану совершеннолетней и смогу выйти замуж по своему желанию. Клянусь, что мне не нужен никто, кроме тебя, и мои чувства не изменятся, даже если ты погибнешь завтра. – Благослови тебя Небо за эти слова, – прошептал я. – Что в них особенного? – не поняла она. – Разве я могла сказать что-то другое? Или тебе хочется, чтобы я предала свое сердце и жила дальше униженной и неверной? – Тогда и я клянусь в том же! – Нет, не клянись. Я буду жить, зная, что ты любишь меня. Если меня похитят, прошу, женись на другой доброй и достойной женщине, ибо не пристало, не подобает мужчине жить одному. У нас же, девушек, бывает иначе. Послушай меня, Аллан. Петухи уже подают голос, и скоро станет светло. Оставайся здесь, со своим отцом. Если получится, я буду писать тебе время от времени, рассказывать, куда мы уехали и как живем. А если писем не будет, значит писать нет возможности, либо я не нашла, с кем передать весточку, либо письма затерялись по дороге. Ведь мы уезжаем в те края, где живут одни дикари. – Куда точно вы едете? – спросил я. – По-моему, куда-то на побережье, к заливу Делагоа, где правят португальцы. Мой кузен Эрнан едет вместе с нами. – Она передернула плечами в моих объятиях. – Он наполовину португалец. Он уверяет буров, что переписывается со своими родственниками, и те много чего ему наобещали – дескать, они подыскали нам отличные места для проживания, где нас не достанут англичане. Сам знаешь, Эрнан ненавидит англичан не меньше моего отца. Я негромко застонал. – Я слыхал, что там бродит лихорадка, а земли у залива полны свирепых кафров. – Может быть. Я не знаю, и мне, если честно, все равно. Я просто пересказываю тебе намерения своего отца, но все может измениться, если обстоятельства сложатся иначе. Постараюсь послать тебе весточку, а коль не удастся, я верю, Аллан, что ты разыщешь меня сам. Если мы оба будем живы и ты не разлюбишь меня – ту, кто всегда будет любить тебя, – потом, когда я стану совершеннолетней, ты приедешь, и, кто бы что ни говорил, я выйду за тебя замуж. А если я умру, что вполне может случиться, тогда мой дух будет присматривать за тобой и дожидаться, пока ты не присоединишься ко мне под кровом Всевышнего. Ой, смотри, светает! Я должна идти. Прощай, любовь моя, моя первая и единственная любовь. В жизни или в смерти, мы непременно встретимся снова. Мы крепче обнялись и поцеловались, бормоча ненужные слова, а затем она высвободилась из моих объятий и убежала. Прислушиваясь к шороху ее шагов по покрытой росою траве, я чувствовал себя так, будто мое сердце взяли и вырвали из груди. Да, на мою долю за долгие годы жизни выпало немало страданий, но вряд ли мне доводилось испытывать муки горше, чем в тот час расставания с Мари. Ибо когда все слова сказаны и все дела сделаны, что может быть радостнее чистого восторга первой любви – и что может быть мучительнее ее утраты? Полчаса спустя цветущий сад Марэфонтейна остался позади, а перед нами раскинулся выжженный огнем вельд, черный, как ожидавшая меня впереди жизнь. Глава VII Аллана зовут на помощь Две недели спустя Марэ, Перейра и их товарищи-буры, небольшой группой из двадцати мужчин, трех десятков женщин и детей и приблизительно пяти десятков полукровок и слуг-готтентотов, покинули свои дома и отправились в глушь. Я верхом добрался до плоской вершины близлежащего холма и наблюдал оттуда, как длинная вереница фургонов, в одном из которых ехала моя Мари, тянется на север по бескрайнему вельду. Не стану скрывать, меня подмывало пуститься вдогонку и потребовать разговора с моей нареченной и с ее отцом. Но гордость не позволяла так поступить. Хеер Марэ выразился ясно: если я посмею приблизиться к его дочери, он велит выпороть меня шамбоком, то есть длинным кнутом. Быть может, он что-то заподозрил насчет нашего с Мари прощания в саду фермы, не знаю. Зато я знал, что отвечу пулей наглецу, который осмелится замахнуться на меня шамбоком. Тогда между нами встала бы кровь, а эту пропасть преодолеть куда сложнее, чем перейти вброд реки гнева и ревности. Потому я просто смотрел, как фургоны исчезают вдали, а затем направил лошадь вниз по усыпанному валунами склону, втайне надеясь, что она споткнется, я упаду и сломаю себе шею. Впрочем, когда я вернулся в миссию, то порадовался, что обошлось без подобных происшествий. Мой отец сидел на веранде и читал письмо, доставленное верховым-готтентотом. Письмо было от Анри Марэ, и в нем говорилось: Достопочтенный хеер, мой друг Квотермейн! Пишу, чтобы попрощаться с Вами. Пускай Вы англичанин и мы с Вами порою ссорились, но я Вас безмерно уважаю. Друг мой, сейчас, когда мы готовы отправиться в путь, мне вдруг вспомнились Ваши предостережения. Не знаю почему, но они видятся мне путеводной звездой. Увы, что сделано, то сделано, и я уповаю на Небеса. А если с нами все-таки случится нечто дурное, значит такова воля Всевышнего. Отец поднял голову и сказал: – Когда люди страдают от собственных страстей и причуд, они почему-то всегда пытаются возложить вину на Провидение. Я… направил лошадь вниз по усыпанному валунами склону… И продолжил читать письмо вслух: Боюсь, Ваш сын Аллан, отважный парень, в чем я имел возможность сполна убедиться, и человек честный, наверняка счел, что я обошелся с ним жестоко и отплатил ему черной неблагодарностью. Однако я лишь поступил так, как следовало. Да, Мари, очень похожая на свою мать силой духа и упрямством, поклялась, что никогда не выйдет замуж за другого мужчину, но природа скоро возьмет свое и заставит ее позабыть об этой чепухе, ведь тот, кого я прочу ей в мужья, будет рядом, и он ждет ее согласия. Попросите Аллана от моего имени забыть о Мари; когда подрастет, он встретит какую-нибудь милую английскую девушку. Я принес великую клятву пред Господом и повторяю снова: Аллану не бывать мужем моей дочери, я этого не допущу. Друг мой, еще я хотел бы кое о чем Вас попросить. Вам я доверяю больше, чем всем этим пронырам-агентам. За свою ферму я выручил весьма скромную сумму, и ее половина до сих пор причитается мне от Якоба ван дер Мерва, который с нами не поехал и который скупил все освободившиеся земли. Через год он должен заплатить мне 100 английских фунтов, и я прошу Вас быть моим поверенным и получить с него эту сумму. Кроме того, британское правительство задолжало мне 253 фунта за освобожденных рабов, настоящая цена которых, кстати, составляет около тысячи фунтов. Этим письмом я уполномочиваю Вас, если Вы согласны, получить указанные деньги. Что касается моих претензий к этому вашему треклятому правительству по поводу разорения, учиненного кафрами Кваби, чиновники отказали мне в компенсации под тем предлогом, что нападение было спровоцировано французом Лебланом, моим домочадцем. – Правильно сделали, – заметил мой отец, прерывая чтение. Когда получите эти средства, молю Вас изыскать подходящий безопасный и надежный случай переправить их мне, где бы я ни находился. О моем местоположении Вам непременно сообщат. Надеюсь, к тому времени я снова разбогатею и уже не буду столь отчаянно нуждаться в деньгах. Засим прощайте, и да пребудет с Вами Всевышний, Чьей милости предаемся мы с Мари, равно как и все прочие буры. Податель сего письма нагонит нас с Вашим ответом на нашей первой стоянке. Анри Марэ – Что ж, – проговорил мой отец со вздохом, – полагаю, я должен выполнить его поручение, хотя искренне не понимаю, почему он просит об этом «проклятого англичашку», с которым постоянно ссорился, а не кого-то из своих сородичей. Надо сочинить ответ. Аллан, присмотри, чтобы гонца и его лошадь накормили. Я кивнул. Гонец оказался из числа тех кафров, вместе с которыми мы защищали Марэфонтейн. Это был отличный малый, правда большой любитель выпить. – Хеер Аллан! – воскликнул он и огляделся по сторонам, как бы убеждаясь, что нас не подслушивают. – Для вас тоже есть весточка. – И достал из своего кошеля лист бумаги без имени адресата. Я поспешно развернул письмо. Оно было написано по-французски, чтобы ни один бур не понял, если послание угодит не в те руки: Будь храбрым и верным и помни меня, как помню я. До свидания, любовь моя, до скорого свидания! Подпись отсутствовала, но кому, скажите на милость, нужна подпись, если и без того все понятно? Я быстро написал ответ, о содержании которого несложно догадаться; что конкретно говорилось в нем, сейчас уже не припомню, точные слова стерлись из памяти по прошествии лет. Как ни странно, сказанное мной вслух почему-то вспоминается гораздо лучше, нежели написанное, – возможно, причина в том, что, когда я что-либо писал, выражения и мысли словно отлетали прочь и не задерживались более в сознании. Довольно скоро готтентот ускакал, увозя письмо моего отца и мое собственное послание; это был последний раз за целый год, когда мы напрямую переписывались с Анри Марэ и его дочерью. Полагаю, те долгие месяцы стали для меня тяжелейшим испытанием. Я тогда вступал в пору жизни, чреватую немалыми осложнениями; вдобавок в Африке переход от юности к полноценной и осознанной зрелости обыкновенно начинается раньше, чем в Англии, где мне нередко казалось, что двадцатилетние юнцы ведут себя как сущие мальчишки. Обстоятельства же, которые я опишу далее, в моем случае изрядно ускорили и усугубили мое взросление, и потому место веселого паренька быстро занял мучимый беспокойством мужчина, чьи душевные терзания сопровождались типичными страданиями переходного возраста. Сколько ни старался, я не мог забыть Мари, и ее образ вставал перед моим мысленным взором наяву и во сне – особенно во сне, из-за чего меня начала преследовать бессонница. Я сделался угрюмым, чрезмерно чувствительным и чрезвычайно вспыльчивым, а еще подхватил кашель, и мне чудилось – окружающие тоже так думали, – будто я сгораю заживо. Помнится, Ханс однажды спросил, не хочу ли я выбрать и пометить колышками то место, где желаю быть похороненным, дабы убедиться, что не произойдет никакой ошибки, когда я утрачу дар речи. Тогда я крепко его поколотил (насколько могу судить, это был один из тех редких случаев, когда я поднимал руку на туземца). На самом деле, разумеется, я вовсе не собирался умирать. Я хотел жить дальше и жениться на Мари, и участь быть похороненным заботами Ханса меня отнюдь не прельщала. Вот только возможности осуществить заветную мечту и даже просто повидаться с Мари у меня не было, и потому я пребывал в угнетенном состоянии. Да, порою к нам приходили вести об уехавших бурах, но все эти новости были очень и очень невнятными. В трек отправилось великое множество партий, сообщения часто путались и изобиловали, должен признать, жуткими преувеличениями; лишь немногие буры умели писать, надежные гонцы среди кафров попадались крайне редко, а расстояния, нас разделявшие, были поистине едва преодолимы. По слухам, партия, которая увезла Мари, добралась до земель, ныне известных как Трансвааль, а именно до местности под названием Рустенберг, откуда выдвинулась в направлении залива Делагоа – и сгинула без следа в вельде. От Мари за все это время не было ни словечка… Озабоченный моим плачевным состоянием, отец предложил мне для исцеления поехать в богословский колледж в Кейптауне и заняться подготовкой к посвящению в сан. Однако церковная стезя меня ничуть не привлекала, быть может, потому, что я не ощущал себя достаточно благочестивым, – или потому, что понимал: сан священника не позволит мне поспешить на север, едва прозвучит долгожданный призыв. Скажу честно, я нисколько не сомневался, что дождусь этого дня. Отец, желавший, чтобы я рано или поздно внял призыву иного рода, вел со мной наставительные беседы. Ему хотелось, чтобы я избрал тот же путь, которому следовал он сам, иного он не видел – как, впрочем, и я сам. Конечно, он был отчасти прав, утверждая, что в своем упорстве я рискую остаться без профессии, ведь таковой никак нельзя назвать охоту на крупную дичь и торговлю с кафрами. Я вяло отнекивался. Пусть это занятие не принесло мне несказанного богатства, ныне, приближаясь к порогу смертного существования, я, признаться, радуюсь, что не нашел другого. Ремесло охотника подходило мне как нельзя лучше; та незначительная роль в мировой истории, которую мне выпало сыграть, была всецело обусловлена, как выяснилось, моим умением метко стрелять (вкупе с куда более распространенным даром наблюдательности и склонностью к доморощенному философствованию). Наши споры по поводу церкви становились порою весьма жаркими – не составит труда догадаться, что я упорствовал в своих заблуждениях, как говаривал мой отец, особенно когда речь заходила об обращении кафров в христианство. Неудивительно, что я ощутил глубочайшую признательность Небесам, когда случилось событие, побудившее меня покинуть дом. История обороны Марэфонтейна разошлась широко, а сплетни о стрелковом поединке в Груте-Клуф, наряду со слухами о моей небывалой меткости, – и того шире. И в итоге власти сочли, что меня стоит привлечь к участию в пограничных стычках с кафрами, которые происходили постоянно; я получил даже звание лейтенанта в пограничном корпусе. Та война не имеет никакого отношения к настоящей истории, потому я не намерен на ней останавливаться. В пограничном корпусе я прослужил год и пережил множество приключений, пару раз добивался успеха и испытал немало неудач. Однажды меня легко ранили, дважды мне едва удалось избежать гибели. Я был наказан за бессмысленный риск, обернувшийся смертью нескольких человек. Дважды удостоился награды за проявленное мужество, как говорилось в приказе, – во-первых, вынес с поля боя раненого товарища под дождем стрел и ассегаев, во-вторых, под покровом ночи в одиночку проник во вражеское укрепление и застрелил тамошнего вождя. Наконец после череды стычек было заключено шаткое перемирие, и мой корпус распустили. Я вернулся домой уже не юнцом, а взрослым мужчиной, понюхавшим пороху. Изрядный опыт я приобрел в тесном общении с кафрами – освоил их наречия, изучил историю, повадки и образ мыслей. Кроме того, свел знакомство со многими британскими офицерами и узнал от них немало того, чему попросту не имел возможности обучиться ранее, – прежде всего, нормы и правила поведения английского джентльмена, кои, смею надеяться, впредь исправно соблюдал. Не прошло и трех недель после возвращения в миссию (я как раз начал изнывать от безделья и скуки), когда наконец-то прозвучал тот призыв, который я так жаждал услышать. К нам заглянул шмуз, то есть белый из низов общества; обычно так называли евреев, что торгуют с невежественными бурами и кафрами и обманывают их налево и направо. Он прикатил на повозке с товарами. Я не собирался якшаться с подобными типами и хотел его прогнать, однако он спросил, не я ли буду Аллан Квотермейн. Я ответил утвердительно, и тогда он сказал, что у него есть для меня письмо, и достал пакет, обернутый в парусину. Я стал расспрашивать, где он это взял, и он сообщил, что получил пакет от человека, которого встретил в Порт-Элизабет, торговца с Восточного побережья. Тот, узнав, что шмуз направляется в округ Крэдок, попросил доставить послание по адресу. Торговец уверял, что поручение крайне важное и получатель достойно вознаградит гонца. Пока шмуз – думаю, он точно был еврей – разглагольствовал, я разорвал парусину. Внутри находился кусок холста, пропитанный маслом от промокания. Красными чернилами или краской на нем были выведены мое имя и имя моего отца. Этот холст я тоже разорвал, приложив некоторые усилия, ибо его крепко прошили, и обнаружил листок бумаги, тоже с нашими именами, исписанный убористым почерком Мари. Великие Небеса! Сердце мое чуть не выскочило из груди. Я велел Хансу присмотреть за евреем и накормить его, а сам ушел в свою комнату и стал читать письмо, которое гласило: Милый Аллан! Не знаю, получил ли ты другие мои письма, которые я отправляла, и дойдет ли эта весточка. Но все же я отсылаю ее с португальцем-полукровкой, который идет к заливу Делагоа, милях в пятидесяти от нашего местопребывания. Мы живем близ Крокодильей реки [27] . Мой отец назвал это место Марэфонтейном в память о старой ферме. Здесь я и пишу тебе это письмо. Если ты получал предыдущие, то тебе известно обо всех опасностях, с которыми нам довелось столкнуться на пути: о нападении кафров под Зутпансбергом, о гибели одной из наших партий и так далее. Если же нет, эту историю можно поведать и потом, она слишком длинная, а бумаги у нас в обрез, да и карандаш стачивается. Довольно будет сказать, что мы, числом в тридцать пять белых людей, считая мужчин, женщин и детей, выдвинулись в начале лета, когда трава начала расти, из округа Лиденбург. Нас ожидала жуткая дорога через горы и разлившиеся реки. После многочисленных задержек, занимавших порою месяцы, приблизительно восемь недель назад мы достигли вот этого места; я пишу тебе в начале июня, если мы, конечно, не сбились со счета и правильно ведем календарь. Места здесь очень красивые: ровный и обильный вельд, высокие деревья. В паре миль – большая река, которую называют Крокодильей. Отыскав источник воды, мой отец и Эрнанду Перейра, которому теперь все подчиняются, решили остановиться именно тут, хотя кое-кто хотел осесть поближе к заливу Делагоа. Вышла крупная ссора, но в конце концов мой отец – точнее, Эрнанду – настоял на своем, ведь волы уже едва волочили ноги, а многие и вовсе умерли от укусов ядовитой мухи цеце. Поэтому мы распределили участки – а земли здесь хватит на сотни семей – и принялись строить примитивные дома. Затем начались неприятности. Кафры похитили большинство наших лошадей, но на поселение напасть не осмелились; остальные лошади, кроме двух коней Перейры, поумирали от болезни – последняя сдохла вчера. Волы тоже все перемерли, от укусов мухи цеце или от иных хворей. А хуже всего то, что эта местность, такая чудесная на вид, заражена лихорадкой; по-моему, ее приносят туманы с реки. Из тридцати пяти белых десятеро уже мертвы – двое мужчин, три женщины и пятеро детей; другие пока болеют. Милостью Господа мой отец, кузен Перейра и я сама не заразились, но, хотя все мы отличаемся отменным здоровьем, трудно сказать, сколько еще нам отпущено. По счастью, патронов и пороха у нас в избытке, а эти края так и кишат дичью, и те мужчины, что способны стоять на ногах, добывают пропитание, а мы, женщины, запасаем билтонг, засаливая мясо и вывяливая его на солнце. Голодать нам явно не придется, даже если вдруг дичь пропадет. Увы, милый Аллан, как ни жаль, мы наверняка умрем, если к нам не подоспеет помощь. Лишь Господу ведомо, какие муки мы претерпеваем и сколь ужасные картины болезни, смерти и запустения нас окружают! Сейчас рядом лежит маленькая девочка, умирающая от лихорадки… О Аллан, если сможешь, помоги нам, пожалуйста! Из-за больных мы не в состоянии двинуться к заливу Делагоа. Даже если мы доберемся туда, у нас нет денег на какое-либо полезное приобретение, потому что фургон, где лежали все денежные запасы, утонул в разлившейся реке. Сумма была велика, с учетом золота Эрнанду, которое он забрал из Капской колонии. И двигаться дальше мы тоже не можем, поскольку лишились лошадей. Мы пробовали договориться с жителями побережья насчет покупки тягловых животных в кредит, там они будто бы в избытке. Однако родственники кузена Эрнанду, о которых он столько говорил, то ли умерли, то ли уехали, а никто другой нам на слово не верит. С живущими по соседству кафрами, у которых достаточно домашнего скота, мы поссорились, ибо мой кузен в компании других буров попытался забрать у них несколько животных безо всякой платы. Словом, наше положение выглядит безнадежным, и остается лишь дожидаться смерти. Аллан, мой отец говорит, что просил твоего отца получить какие-то деньги, которые ему причитались. Если бы ты или кто-то из твоих друзей доставил эту сумму морем в Делагоа, мы смогли бы, наверное, купить волов, чтобы запрячь несколько фургонов. Тогда мы двинулись бы обратно и присоединились к той партии буров, которая, насколько нам известно, пересекла горы Кватламба [28] и ушла в Наталь. Или добрались бы до залива и нашли корабль, чтобы уплыть подальше от этого жуткого места. Если сможешь приехать, туземцы покажут тебе, где мы живем. Понимаю, глупо надеяться, что ты бросишь все и приедешь – или что застанешь нас по-прежнему в живых. Аллан, мой ненаглядный, позволь добавить кое-что еще. Придется писать коротко, бумага почти закончилась. Надеюсь, ты жив и здоров, и не знаю, помнишь ли ты меня – ту, что оставила тебя давным-давно, будто много лет назад, – но мое сердце хранит верность тебе, как я и обещала, и будет хранить до самой смерти. Конечно, Эрнанду настаивал, чтобы я вышла за него, и мой отец с ним соглашался. Но я упорно отказывалась, а теперь, в нашем нынешнем положении, разговоров о свадьбе уже не заводят, и это единственная хорошая новость, какой я могу поделиться. Аллан, мое совершеннолетие совсем близко, если Бог даст дожить до этого дня. Но ты, верно, не помышляешь более о браке со мной и женат, должно быть, на другой женщине. К тому же ныне я и мои спутники сделались шайкой нищих бродяг. Все равно я должна была, как мне кажется, это написать. И зачем только Всевышний вселил в сердце моего отца желание покинуть колонию из ненависти к британскому правительству? Зачем он послушался Эрнанду Перейру и других? У меня нет ответа, но я вижу, как он страдает. Печально видеть его таким, и мне чудится, что порой он словно теряет рассудок. Все, бумага закончилась, гонец готов ехать, а маленькая больная девочка умирает, и мне нужно позаботиться о ней. Попадет ли это письмо в твои руки хоть когда-нибудь? За доставку мне пришлось заплатить некоторую сумму – четыре английских фунта. Если письмо не дойдет, мы обречены. Если не сможешь приехать сам или кого-то прислать, хотя бы помолись за нас. Ты мне снишься ночами, думаю о тебе дни напролет, и просто не передать словами, как я тебя люблю. В жизни и в смерти твоя Мари Таково было это страшное письмо. Я сохранил его, оно лежит передо мной – потрепанный клочок бумаги, покрытый убористым почерком, с пятнами от слез – слез Мари, которая плакала, когда писала письмо, и моих собственных, которые я пролил, когда читал и перечитывал послание. Не знаю, возможно ли более тягостное напоминание о жестоких страданиях буров-переселенцев, в особенности об участи тех из них, кто добрался до отравленного вельда в окрестностях залива Делагоа, подобно партии Марэ и людей, последовавших за Тричардом. Лучше уж, как сталось со многими из них, найти смерть под копьями Мзиликази[29] и прочих дикарей, чем медленно и неумолимо угасать от лихорадки и истощения. Когда я закончил читать письмо, в дом вошел мой отец, вернувшийся после обхода кафров-христиан по соседству. Я побрел в гостиную ему навстречу. – Аллан, что с тобой?! – воскликнул он, увидев мое залитое слезами лицо. Я молча протянул ему листок – ком в горле мешал говорить. Отец медленно прочел письмо, запинаясь на некоторых французских фразах. – Боже милосердный, какие печальные вести! – произнес он. – Вот бедолаги! О чем они только думали? Чем мы можем им помочь? – Отец, мне приходит в голову только одно. Я поеду туда. Во всяком случае, попробую. – Ты спятил? – резко спросил он. – Да разве способен человек в одиночку добраться до залива Делагоа, купить скот и спасти этих людей? Они почти наверняка к тому времени умрут! – Ну, добраться и купить вполне возможно. Корабль доставит меня до залива. У тебя есть деньги Марэ, отец, а у меня припасены пятьсот фунтов, которые оставила мне в прошлом году покойная тетушка из Англии. Хвала Небесам, они лежат нетронутыми в банке в Порт-Элизабет, ведь на службе мне не на что было их тратить. Значит, всего получается около восьмисот фунтов, на это можно купить немало голов скота и прочих вещей. Что касается жизни и смерти, это зависит не от нас. Не исключено, что переселенцев и вправду уже не спасти, все они погибли. Но я должен попытаться. – Эх, Аллан, Аллан!.. Ты же мой единственный сын! Если ты уедешь, мы можем никогда больше не увидеться. – Отец, не так давно я пережил немало неприятностей, но по-прежнему жив и здоров. И потом, если Мари умерла… – Я помолчал, затем заговорил снова, с юношеским пылом: – Не пытайся остановить меня, отец! Говорю тебе, это бесполезно. Подумай о том, что написано в этом письме. Да лучше мне сделаться помойным псом, чем отсиживаться здесь, пока Мари умирает! Ты бы сам как поступил, будь на месте Мари моя мать? – Ты прав, – с грустью ответил отец. – Я бы не стал отсиживаться. Ступай, Аллан, и да пребудет с тобой Господь! И прости меня, если сможешь, ибо я боюсь, что более тебя не увижу. – Тут он отвернулся. Чуть погодя мы занялись приготовлениями. Позвали шмуза и расспросили о корабле, который привез письмо с берегов залива Делагоа. Выяснилось, что это, похоже, принадлежащий англичанину бриг под названием «Семь звезд», а капитан корабля, некий Ричардсон, вроде бы собирался отплыть обратно утром 3 июля, то есть через двадцать четыре часа. Ровно сутки! А до Порт-Элизабет сто восемнадцать миль! К тому же бриг может отплыть раньше, если закончит погрузку, а ветер и погода будут благоприятствовать. А если корабль уйдет, следующей оказии придется ждать недели, если не месяцы, – пакетботов в ту пору еще не было. Я посмотрел на часы. Четыре пополудни; судя по календарю, что висел на стене и показывал приливы в Порт-Элизабет и в других южноафриканских гаванях, бриг вряд ли выйдет в море ранее восьми утра. Значит, предстоит проскакать почти сто двадцать миль по пересеченной местности часов, скажем, за четырнадцать. С другой стороны, дороги у нас в основном хорошие и сухие, реки не разливались (разве что одну придется переплыть), а луна как раз полная… Едва можно успеть, но все-таки шанс есть. И как тут не порадоваться, что моя резвая гнедая кобылка не досталась Эрнанду Перейре! Я окликнул Ханса, который возился по хозяйству снаружи, и тихо сказал ему: – Мне нужно в Порт-Элизабет. Я должен быть там к восьми часам завтра утром. – Allemachte! – вскричал готтентот, которому доводилось несколько раз проделывать этот путь. – Ты едешь со мной, сначала в Порт-Элизабет, потом к заливу Делагоа. Оседлай кобылу и чалого жеребца и возьми еще гнедого про запас. Накорми как положено, но воды не давай. Выезжаем через полчаса. – Затем я перечислил, какое оружие надо взять, напомнил насчет седел, одежды и одеял и велел не мешкать. Ханс нисколько не испугался. Он вместе со мной нес службу на границе и потому был привычен к внезапным отъездам. Думаю, скажи я ему, что отправляюсь на луну, он лишь повторил бы свое излюбленное словечко «Allemachte» и послушно поскакал бы следом. Следующие полчаса прошли в суете. Деньги Анри Марэ извлекли из надежного домового хранилища и поместили в пояс из шкуры, которым я обвязался. Мой отец составил письмо к управляющему банком в Порт-Элизабет, указав меня получателем суммы, хранящейся на мое имя в этом банке. Мы перекусили и собрали кое-какую еду в дорогу. Проверили лошадиные копыта и подковы, упаковали смену одежды в седельные мешки. Наверняка были и другие срочные дела, которые пришлось переделать и о которых я уже позабыл. Так или иначе, спустя тридцать пять минут высокая сухопарая кобыла стояла у дверей дома. За нею восседал на спине чалого жеребца верный Ханс, с журавлиным пером в волосах. Он держал в руке повод гнедого четырехлетки, которого я прикупил по случаю еще жеребенком, вместе с кобылой. С ранних лет его откармливали зерном, и он вырос крепким и статным конем, хоть и уступал резвостью своей матери. Мой опечаленный старый отец, совершенно растерявшийся из-за спешности сборов, крепко обнял меня. – Благослови тебя Бог, мальчик мой, – сказал он. – У меня было мало времени, чтобы поразмыслить как следует, но я уповаю, что все в этом мире к лучшему и мы скоро увидимся снова. Если же нет, вспомни, чему я тебя учил; а если мне суждено пережить тебя, я буду помнить, что ты погиб, исполняя свой долг. О, сколько бед навлекла на всех нас беспримерная глупость этого Анри Марэ! А я ведь его предупреждал! Прощай, мой дорогой мальчик, прощай, я стану молиться за тебя, а что до всего остального – что ж, кому какое дело, отчего седовласый старик сойдет в могилу?.. Я расцеловал отца и с тяжестью на сердце вскочил в седло. Пять минут спустя миссия осталась далеко позади. Через тринадцать с половиной часов я натянул поводья на набережной Порт-Элизабет, как раз вовремя, чтобы перехватить капитана Ричардсона. Тот спускался в шлюпку, чтобы плыть на бриг, который уже распустил паруса. Я еле ворочал языком от усталости, однако сумел объяснить капитану, как обстоят дела, и уговорил его дождаться следующего прилива. Затем, не уставая восхвалять Небеса за резвость и выносливость моей кобылы – чалый сдался в тридцати милях от города, и Хансу пришлось пересесть на гнедого, но готтентот все равно отстал, – я направил бедное животное на близлежащий постоялый двор. Она справилась отлично, и никакая другая лошадь во всей стране не смогла бы ее опередить. Примерно через час появился Ханс, нахлестывая гнедого; позволю себе заметить, что оба коня, гнедой и чалый, позднее оправились. Много лет они верно служили мне, пока совсем не состарились. Я через силу поел и немного отдохнул, а затем отправился в банк. Добился, чтобы меня отвели к управляющему, рассказал тому, что мне нужно, и, с некоторыми сложностями, поскольку золота в Порт-Элизабет не слишком много, получил на руки три сотни фунтов золотыми соверенами[30]. Остаток мне выдали чеком на имя какого-то агента с берегов Делагоа, заодно с рекомендательными письмами к этому агенту и к португальскому губернатору, который, как выяснилось, задолжал сему финансовому учреждению. Поразмыслив, я оставил себе письма, а чек возвратил и на эти недополученные две сотни фунтов закупил всевозможное снаряжение, которое не стану перечислять, но которое пригодилось бы для торговли с кафрами Восточного побережья. Вышло так, что я почти полностью опустошил лавки Порт-Элизабет; даже с помощью Ханса и лавочников мне едва хватило времени на то, чтобы переправить покупки на борт «Семи звезд». Если коротко, через двадцать четыре часа после выезда из ворот миссии мы с Хансом наблюдали, как тает за кормой брига Порт-Элизабет и как раскидывается впереди бурливый морской простор. Глава VIII Лагерь смерти Путешествие проходило благополучно, вот только подводило самочувствие… Я не бывал в море с детских лет и потому, вовсе не будучи прирожденным моряком, начал страдать от морской болезни, едва мы вышли из гавани; с каждым днем пучина становилась все неспокойнее, и мои страдания усиливались. Сколь бы ни был я крепок физически, качка меня попросту извела. А к физическим неудобствам добавлялись еще душевные терзания, каковые, думаю, легко будет вообразить всякому, по этому я не стану снова их описывать. Порою мне и вправду хотелось, чтобы наш бриг, переваливая через очередную волну, вонзился носом в воду на полном ходу, до самого клотика, и мои муки окончились бы вместе с жизнью. Впрочем, мои мытарства – так казалось мне в редкие мгновения, когда я преодолевал изнурение и обращал внимание на окружающих, – не шли ни в какое сравнение со страданиями моего слуги Ханса. Он никогда прежде не ступал на борт корабля, даже на лодках не плавал. Можно сказать, ему до сих пор везло. Я уверен: знай готтентот заранее обо всех ужасах морского путешествия, он нашел бы тот или иной способ отказаться от плавания на бриге, несмотря на всю привязанность ко мне. Бедняга, изнемогая от страха, распростерся на полу моей крохотной каюты и перекатывался туда-сюда, когда корабль давал крен то на один, то на другой борт. Ханс не сомневался, что нам суждено утонуть, и в промежутках между приступами морской болезни оплакивал нашу скорбную участь по-голландски, по-английски и на разных туземных наречиях, пересыпая причитания молитвами и проклятиями самого низменного, самого, если угодно, реалистического пошиба. Спустя сутки плавания Ханс уведомил меня, сопровождая свои слова громкими стонами, что все его внутренности от качки вывалились наружу и теперь он внутри совершенно пуст, как тыква. Еще он заявил, что все эти беды обрушились на него, поскольку он имел глупость отказаться от веры предков (интересно, что это была за религия) и позволил «отмыть себя набело» – то есть согласился окреститься у моего отца. Я ответил, что он действительно сделался из смуглокожего белым и разумнее ему таким и оставаться, ведь ясно же, что боги готтентотов не желают иметь дела с тем, кто им изменил. Ханс состроил обиженную физиономию, и это было столь уморительно, что, вопреки одолевавшим меня мучениям, я не мог не рассмеяться; он же издал протяжный стон и замолчал так резко, что я испугался, как бы готтентот и вправду не умер. Однако матрос, приносивший еду, – о, что это была за еда! – уверил меня, что с Хансом все в порядке, и помог крепко привязать его к ножкам койки, за руку и за ногу, чтобы мой слуга не поранился, катаясь по полу. На следующее утро Ханс очнулся, и его напоили бренди; на пустой желудок мой слуга быстро опьянел и с того мгновения начал смотреть на жизнь веселее. Особенно веселым он становился тогда, когда наступала пора принимать «жгучее лекарство». Подобно большинству готтентотов, Ханс любил спиртное и ради рюмочки-другой готов был примириться со многим, даже с яростными обличениями моего отца. Так или иначе, на четвертый день плавания по бурным волнам мы достигли отмели у Порт-Наталя и на короткий срок очутились в безопасной гавани, под прикрытием мыса, за которым раскинулась чудесная бухта – на ее берегах ныне стоит город Дурбан. В те дни поселение на берегу смотрелось жалко, состояло из нескольких кособоких домишек, позднее сожженных зулусами, и десятка кафрских хижин. Последнее неудивительно, потому что белые, которые там проживали, держали при себе туземных слуг, а также, не стану отрицать, обзаводились женами-туземками. Мы провели в Порт-Натале два дня, поскольку капитан Ричардсон доставил какой-то груз английским поселенцам – кое-кто из них завел торговлю с дикарями и с бурами, что начали партиями прибывать в те края по суше. Я поспешил сойти на берег, но Ханса оставил на корабле, чтобы ему не взбрело в голову сбежать. Не тратя времени впустую, я постарался раздобыть сведения о текущем положении дел, в особенности относительно намерений и передвижений зулусов, народа, с которым мне было суждено свести вскоре близкое знакомство. Вряд ли стоит уточнять, что я расспрашивал равно туземцев и белых насчет партии Марэ, но выяснилось, что о такой никто даже не слышал. Зато я узнал, что мой знакомец Питер Ретиф с большим отрядом пересек горы Кватламба, что ныне зовутся Драконовыми, и отправился в Наталь. Ретиф и его спутники собирались поселиться в тех местах, если им разрешит вождь зулусов Дингаан, туземный царек, воины которого наводили панику на окрестности. На третье утро стоянки – к моему несказанному облегчению, ибо я опасался, что мы можем задержаться в Порт-Натале, – бриг поднял паруса и отплыл с попутным ветром. Через три дня мы вошли в залив Делагоа, обширное водное пространство, протянувшееся на много миль в длину и в ширину. Несмотря на отмель при входе, это лучшая естественная гавань Юго-Восточной Африки, ныне, увы, не принадлежащая Англии[31]. Шесть часов спустя мы бросили якорь у песчаного острова, на котором высился полуразрушенный форт; под стенами форта ютилось грязное поселение Лоренсу-Маркиш, где португальцы держали малочисленный гарнизон, в основном из цветных. Пришлось проходить таможню, если можно, конечно, так выразиться. В итоге мне позволили выгрузить свои пожитки, пошлина на которые была поистине чудовищной – я пожертвовал двадцатью пятью английскими соверенами, что разошлись по рукам местных чиновников, начиная от исполнявшего обязанности губернатора и заканчивая вечно пьяным чернокожим трубочистом, сидевшим в сторожевой будке на набережной. Рано утром бриг снова отправился в путь: у капитана случилась ссора с чинушами, которые вознамерились задержать корабль, уж не знаю почему. Курс лежал к портам Восточной Африки и, сдается мне, на Мадагаскар, где велась прибыльная торговля скотом и рабами. Капитан Ричардсон заметил, что, возможно, вернется в Лоренсу-Маркиш через пару-тройку месяцев – или не вернется. К слову, последнее предположение оказалось верным: бриг «Семь звезд» сел на мель где-то выше по побережью, а команда после многих тяжких испытаний добралась до Момбасы. Что ж, меня этот бриг и вправду выручил; позднее стало известно, что целый год после прибытия «Семи звезд» ни один другой корабль не входил в залив Делагоа. Не перехвати я бриг в Порт-Элизабет, мне оставалось бы одно: идти к своей цели по суше. Подобное путешествие растянулось бы на многие месяцы, да и в одиночку такую дорогу не одолеть. Но вернусь к своему рассказу. В Лоренсу-Маркиш не было постоялого двора. Благодаря любезности местного жителя и его полукровки-жены, немного понимавшей по-голландски, я сумел найти пристанище в полуразрушенном строении, которое принадлежало беспутному типу, именовавшему себя доном Жозе Хименешем (на деле он тоже был полукровкой). Здесь мне улыбнулась удача. Дон Жозе, когда бывал трезвым, вел торговлю с дикарями и годом ранее прикупил у них по случаю два отличных фургона, обшитых воловьими шкурами. Быть может, кафры украли эти фургоны у каких-то скитальцев-буров, или имущество досталось им в качестве добычи, после того как владельцы погибли или умерли от лихорадки. Дон Жозе охотно продал мне фургоны. Помнится, я заплатил ему двадцать фунтов за оба и еще тридцать – за дюжину волов, которых он приобрел одновременно с фургонами. Животные африкандерской породы выглядели спокойными и выносливыми, после долгого отдыха они окрепли и отъелись. Разумеется, дюжины волов было недостаточно даже для одного фургона, не говоря уже о двух. Поэтому, прослышав о живущих неподалеку туземцах, у которых много скота, я немедленно пустил слух, что готов покупать животных и буду расплачиваться одеялами, тканями, бусами и прочим добром. Всего через два дня мне привели четыре или пять десятков голов на выбор – приземистых зулусских животных, причем отборных, крепких, привычных к местному вельду и стойких к местным болезням. Вот тут-то и пригодилась купленная у дона Жозе дюжина обученных волов. Мы с Хансом разделили их поровну на оба фургона (два впереди, два позади, два посредине) и добавили к ним зулусских; в итоге каждая упряжка составляла шестнадцать животных, которыми теперь было сравнительно просто управлять. Великие Небеса, сколько дел мы переделали за ту неделю, что пришлось провести в Лоренсу-Маркиш! Мы готовили фургоны, загружали снаряжение, покупали животных и приучали к ярму, запасались провизией, нанимали туземцев – среди них мне посчастливилось отыскать восьмерых зулусов, желавших вернуться в родные края, откуда они когда-то ушли с переселенцами-бурами. По-моему, на сон у нас оставалось от силы два-три часа в сутки. Наверняка возникнут вопросы, какова была моя цель, куда я направился и о чем говорил с местными. Начну с последнего, пожалуй. Я старательно искал любые сведения, которые могли оказаться полезными, но мои поиски были безуспешными. Мари писала, что буры разбили лагерь на берегу Крокодильей реки, приблизительно в пятидесяти милях от залива Делагоа. Я расспрашивал при встрече каждого португальца – увы, таких встреч было немного, – доводилось ли тому слышать о таком поселении буров. Никто, похоже, ничего не знал, разве что мой хозяин дон Жозе что-то припоминал, однако весьма смутно. Беда была в том, что немногочисленные жители Лоренсу-Маркиш чересчур предавались возлияниям и другим пагубным порокам, чтобы интересоваться происходящим вокруг. А ту земцы, с которыми тут обращались грубо, словно те были рабами, или воевали, если те противились, мало что сообщали, да и в сказанном была лишь толика правды; обе расы разделяла застарелая ненависть, переходившая по наследству от поколения к поколению. Словом, от португальцев я не узнал ровным счетом ничего. Тогда я обратился к кафрам, прежде всего к тем, у которых покупал скот. Они слышали, что какие-то буры вышли к берегам Крокодильей реки несколько месяцев назад (когда именно, точно установить не удалось). Но в тех землях, говорили мне кафры, правит враждебный вождь, который убивает всех чужих туземцев, туда забредающих. Поэтому достоверно мало что известно. Один кафр, правда, сказал, его рабыня проходила теми местами несколько недель назад и уверяет, будто, по слухам, эти буры все умерли от болезни. Дескать, она видела издали верхушки фургонов, так что фургоны-то пока целы, даже если хозяева их мертвы. Я попросил привести эту женщину, но туземец наотрез отказался. После долгих уговоров он предложил мне ее купить – мол, она его утомила. Я сторговался с этим типом и согласился отдать за рабыню три фунта медной проволоки и восемь ярдов синего холста. На следующее утро мне привели чрезвычайно уродливую туземку с большим и приплюснутым носом, явно уроженку глубинных африканских земель; должно быть, в свое время ее схватили арабы, а потом несколько раз перепродавали. Звали женщину Джил – если я правильно воспроизвел дикарское произношение. Пришлось немало потрудиться, чтобы ее разговорить. В конце концов выяснилось, что один из тех кафров, которых я недавно нанял, отчасти понимает ее наречие. Вдобавок Джил боялась меня, потому что никогда прежде не видела белого человека и была убеждена, что я купил ее то ли для жертвоприношения, то ли для чего-то не менее жуткого. Но когда женщина уверилась в том, что никто ее не обидит, то сразу стала общительной и поведала мне ту же историю, какую я уже слышал от ее бывшего хозяина, почти слово в слово. Конечно, я не преминул спросить, может ли она отвести меня туда, где видела фургоны. Она ответила утвердительно. Дескать, она ходила многими дорогами, но хорошо помнит каждую из них. Ничего другого и не требовалось от этой женщины, которая, скажу, забегая вперед, стала источником многих неприятностей. Бедняжка, видимо, до сих пор не сталкивалась с проявлениями доброты, и ее признательность за мою малую ласку была столь велика, что туземка сделалась для меня помехой. Она преследовала меня буквально повсюду, пыталась мне помогать – по-своему, по-дикарски, даже пробовала разжевывать для меня еду, стоило отвернуться, – и всячески оберегала. Пришлось выдать ее замуж, отчасти против воли, за одного из нанятых мной кафров. Он стал для Джил очень хорошим мужем, однако, когда его служба завершилась, она пожелала расстаться с ним и последовать за мной. В общем, мы поручили этой Джил быть проводником. Предстояло одолеть около пятидесяти миль, такое расстояние по хорошей дороге любая крепкая лошадь пройдет за восемь часов или быстрее. Но ни лошадей, ни дорог не было – впереди лежали болота, буш и каменистые склоны. Необученные волы путались в постромках, и на первые двенадцать миль ушло три дня, хотя затем дело наладилось. Можно спросить, почему я не послал никого вперед. Но кого было посылать, если никто не знал, куда идти, за исключением Джил, с которой я боялся расставаться, предполагая, что она сбежит? И потом, разве гонец сумеет помочь? Как уверяла молва, в лагере никого не осталось в живых, а мертвым ничем не поможешь. А если есть выжившие, можно было лишь надеяться, что они протянут еще немного. Джил, повторюсь, я от себя отпускать не хотел – и не осмеливался бросить фургоны и уехать с нею вперед. Я ведь знал, что если так поступлю, то никогда больше своих фургонов не увижу: только страх перед белым человеком, который отличается от португальцев, удерживал кафров от грабежа и угона. Дорога была поистине ужасной. Сперва я хотел идти по течению Крокодильей реки и, скорее всего, исполнил бы свое намерение, не повстречайся мне туземка Джил. И это оказалось к лучшему, ибо впоследствии я выяснил, что русло реки очень извилистое, в нее впадает множество непреодолимых притоков, берега же густо заросли лесом. А Джил повела нас по старой дороге работорговцев, которая, не отличаясь укатанностью, все-таки обходила стороной заболоченные низины и места обитания племен, свирепость которых опробовали на своей шкуре многие поколения гнусных торговцев живым товаром. Минуло девять дней этого тяжкого пути. Мы заночевали близ вершины длинного склона, усеянного крупными валунами, причем пришлось на подъеме откатывать кое-какие глыбы вручную, чтобы фургоны могли проехать. Волы улеглись на землю; мы их не распрягали, чтобы они в ночи не убрели прочь от стоянки. Вдобавок в отдалении порыкивали львы; однако дичи вокруг встречалось в изобилии, поэтому хищники вряд ли заинтересовались бы нами. Едва рассвело, мы распрягли волов и пустили их пастись на густой траве, а сами занялись приготовлением пищи для себя. Взошло солнце, и я увидел внизу широкую равнину, утопающую в тумане, а к северу, справа от нас, в густой его пелене скрывалась Крокодилья река. Но вот показались макушки высоких деревьев. Постепенно туман рассеивался и вскоре превратился в легкую дымку, которая растаяла на солнце. Я любовался этой картиной, и тут туземка Джил подкралась ко мне в своей привычной манере, тронула меня за плечо и указала на группу деревьев вдалеке. Присмотревшись, я разглядел между деревьями нечто, принятое мной поначалу за белые камни. Но стоило туману развеяться, как мне стало ясно, что это вполне могут быть крыши фургонов. Тут подошел зулус, понимавший лепет Джил. Я обратился к нему, кое-как изъясняясь по-зулусски, и попросил узнать, что хочет сказать Джил. Он расспросил туземку. По ее словам, перед нами были передвижные дома амабуна, то есть буров, и она видела их на том же самом месте два месяца назад. Мое сердце замерло, когда я услышал эти слова, и добрую минуту язык отказывался повиноваться мне. Те самые фургоны! Но что – и кого – я среди них найду? Я окликнул Ханса и велел ему собираться как можно скорее, пояснив, что внизу виден лагерь Мари. – Пусть волы пасутся, баас, – сказал готтентот. – К чему торопиться? Раз фургоны там, значит люди давно мертвы. – Делай что велят, ты, глупый негодник! – воскликнул я. – И нечего пророчить смерть, как старая ведьма! Я пойду вперед, а ты запрягай фургоны и следуй за мной, когда соберетесь. – Нет, баас, нельзя идти одному. Это опасно. На тебя могут напасть кафры или дикие звери. – Я все равно пойду. Если боишься за меня, позови парочку зулусов, пусть идут со мной. Несколько минут спустя я уже торопился вниз по склону, а за мной следовали двое зулусов с копьями. До лагеря было семь миль. Не думаю, что когда-либо мне удавалось преодолеть такое расстояние быстрее, чем в то утро, хотя в юности я неплохо бегал, будучи легок на ногу и крепок телом. Мои сопровождающие отстали, и, когда я достиг деревьев, зулусов еще не было видно. Я перешел с бега на шаг, убеждая себя, что делаю это, чтобы восстановить дыхание. А на самом деле меня так пугало зрелище, которое мне предстояло увидеть, что я нарочно медлил. Пока в душе жила слабая надежда, но не исключено, что в лагере она сменится полнейшим отчаянием. Теперь я мог видеть за фургонами какие-то постройки – несомненно, те самые «примитивные дома», о которых писала Мари. Ни одной живой души! Не видно ни волов, ни дымков, ни иных признаков жизни! И звуков никаких не доносится… Выходит, треклятый Ханс был прав. Они все умерли. Дурные предчувствия обернулись ледяным спокойствием. Я смирился с утратой. Все кончено, я спешил напрасно. Миновав ближайшие деревья, я прошел между двумя фургонами. Мне бросилось в глаза (мы всегда замечаем подобное в такие мгновения), что именно в одном из них хеер Марэ увез от меня свою дочь. К этому фургону, любимой повозке Марэ, я когда-то помогал приделывать новое дышло… Передо мной появились грубые постройки из веток, обмазанных глиной. Я подходил с востока, а дома смотрели на запад. Я постоял, набираясь мужества, и тут мне послышался слабый звук, как будто кто-то негромко молился или произносил что-то нараспев. Я осторожно обошел первый дом, отер холодный пот со лба и с опаской выглянул из-за угла – мне вдруг при шло в голову, что в лагере могут хозяйничать дикари. И обнаружил источник звука. Оборванный, дочерна загорелый, боро датый человек стоял у длинной неглубокой ямы и читал молитву. Это был Анри Марэ, хотя тогда я его не узнал – настолько он изменился. Вереница холмиков справа и слева от него подсказала мне, что яма – это могила. К ней приближались двое мужчин; они волокли тело женщины, очевидно слишком ослабевшие, чтобы нести усопшую как полагается. Судя по очертаниям тела, это была высокая молодая женщина; черт я не разглядел, поскольку покойницу тащили лицом вниз. Ее длинные волосы были темными, как у Мари. Мужчины подбрели к яме и уронили туда свою ношу, а я – я не мог даже пошевелиться! Наконец я овладел собой, на негнущихся ногах шагнул вперед и тихо спросил по-голландски: – Кого вы хороните? – Йоханну Мейер, – ответил один из мужчин, даже не потрудившись оглянуться. Едва отзвучали эти слова, как мое сердце, замершее в груди в ожидании ответа, забилось снова, да так громко, что я отчетливо расслышал его стук. Я вскинул голову. От порога дома ко мне очень медленно шла Мари, Мари Марэ! Она, должно быть, обессилела от голода, и ее держал за руку тощий, как скелет, ребенок, который на ходу жевал какие-то листья. Она исхудала до полупрозрачности, но я безошибочно узнал ее глаза, эти черные глаза, столь неестественно большие и яркие на ее бледном, осунувшемся личике! Она тоже увидела меня и на мгновение застыла. Потом отпустила ребенка, раскинула руки, сквозь кожу которых солнце просвечивало, как сквозь пергамент, и опустилась на землю. – И она ушла, – безразлично произнес кто-то из мужчин. – Так и думал, что она долго не протянет. Только теперь бородатый человек, стоявший у могилы, обернулся. Он вскинул руку и указал на меня, что заставило повернуться и двух других. – Боже всемогущий! – проговорил он сдавленным голосом. – Наконец-то я сошел с ума. Глядите! Вот призрак юного Аллана, сына английского проповедника, что живет возле Крэдока. Услышав этот голос, я узнал бородача. – Минхеер Марэ! – воскликнул я. – Я не призрак! Я настоящий Аллан и приехал вас спасти! Марэ промолчал, явно пребывая в растерянности. Зато один из его товарищей прохрипел с безумным смешком: – И как ты намерен нас спасти, юнец? Хочешь, чтобы мы тебя съели? Разве не видишь, что мы умираем от голода?! – Я привел фургоны с едой, – ответил я. – Allemachte! Анри! – позвал бур, продолжая посмеиваться. – Слыхал, что болтает твой английский призрак? Он привел фургоны с едой! С едой! Тут Марэ залился слезами и бросился мне на грудь, едва не опрокинув меня наземь. Я высвободился и подбежал к Мари, которая лежала на траве с закрытыми глазами. Она услышала мои шаги, открыла глаза и попыталась сесть. – Это правда ты, Аллан, или я вижу сон? – прошептала она. – Это я, я! – вскричал я, помогая ей подняться. По ощущениям, она весила не больше малого ребенка. Ее головка легла мне на плечо, и Мари тоже расплакалась. Продолжая ее обнимать, я обернулся к мужчинам и спросил: – Почему вы голодаете, когда кругом полно дичи? В этот миг среди деревьев, не далее ста пятидесяти ярдов от нас, мелькнули две антилопы. – Сам попробуй забить дичь камнем, – проворчал один из буров. – Порох мы извели месяц назад. Эти твари, – он опять захихикал, – приходят потешаться над нами каждое утро. К ловушкам они не приближаются, отлично зная, где те расположены, а копать новые у нас нет сил. От порога дома ко мне очень медленно шла Мари, Мари Марэ! Отправляясь сюда, я прихватил с собою то самое ружье, с которым одержал победу над Перейрой в поединке; я выбрал именно его, потому что оно было легче прочих. Я поднял руку, призывая к тишине, осторожно усадил Мари на землю и двинулся в сторону антилоп. Укрываясь за кустарником, я подобрался почти на сотню ярдов, и вдруг животные встрепенулись, напуганные появлением моих зулусов, которые только-только добрались до лагеря. Антилопы метнулись прочь и исчезли за деревьями. Я прикинул направление их движения и сообразил, что они должны появиться между зарослями кустарника, приблизительно в двухстах пятидесяти ярдах от меня. Я поспешно установил целик на дуле на двести ярдов, поднял ружье и приготовился стрелять, мысленно моля Господа не лишать меня привычной меткости. Первым из-за кустов выскочил большой самец – шея вытянута, длинные рога закинуты на спину. Расстояние было слишком большим, а животное – слишком крупным, чтобы сразить его наповал одной маленькой пулей. Я прицелился правее и выше, как говорят, с упреждением, на уровне хребта антилопы, и надавил на спусковой крючок. Ружье выстрелило, пуля вылетела из ствола, а антилопа опрометью понеслась дальше. Я промахнулся! Но что это? Внезапно самец развернулся и устремился к нам. Когда нас разделяло не более пятидесяти ярдов, его ноги вдруг подкосились, он дважды перекатился с боку на бок, точно подстреленный кролик, и замер. Пуля угодила ему прямо в сердце. Подбежали зулусы, все в поту, едва дыша от усталости. – Отрежьте мясо с бока. Свежевать не надо! – велел я на ломаном зулусском, подкрепляя слова жестами. Они поняли меня и мгновение спустя принялись за дело, споро работая своими ассегаями. А я огляделся по сторонам и заметил груду сухих веток для растопки. – Огонь есть? – спросил я у изможденных буров. – Нет, – отвечали они, – наш огонь погас. Я достал трутницу, которую всегда носил при себе, и высек искру. Через десять минут вовсю горел костер, а через три четверти часа был готов сытный суп – ведь чугунков в новом Марэфонтейне хватало, отсутствовала лишь еда. По-моему, до самого вечера несчастные люди только и делали, что ели, прерываясь лишь на краткий сон. О, с какой же радостью я их кормил, особенно когда прикатили мои фургоны и появились соль – в лагере давным-давно не видели соли! – сахар и кофе. Глава IX Обещание Из тридцати пяти человек, которые вместе с туземцами отправились в злополучную экспедицию, возглавляемую Анри Марэ, в новом Марэфонтейне осталось всего девять: сам хеер Анри, его дочь, четверо Принслоо, рослых и статных как на подбор, и трое Мейеров – муж и дети покойной Йоханны. В этой семье из шести выжили двое ребятишек. Остальные буры, кроме Эрнанду Перейры, умерли. Сначала людей косила лихорадка, а когда она отступила со сменой сезона, начался голод. Выяснилось, что буры держали весь свой порох в сарае, или, правильнее сказать, в амбаре, подальше от жилых построек. Однажды, когда никого не было поблизости, амбар отчего-то загорелся – и порох взорвался. После этой катастрофы переселенцы некоторое время добывали пропитание благодаря сохранившимся боеприпасам. Когда порох весь вышел, буры стали копать ловушки для диких животных. Однако те очень быстро усвоили, где расположены ямы, и обходили их стороной. Закончился и билтонг, и бурам пришлось испытать настоящий голод: они выкапывали из земли луковицы растений, варили траву, листья и побеги, пытались ловить ящериц, и так далее. Сдается мне, несчастные и вправду дошли до того, что употребляли в пищу гусениц и червей. Но когда в лагере погас костер, за которым не уследили бездельники-кафры, а огнива ни у кого не нашлось и не получилось добыть искру трением, даже этот способ пропитания оказался недоступен. К моему появлению люди уже трое суток ничего не ели, не считая зеленых листьев и травы (именно траву жевал тот ребенок, которого я увидел рядом с Мари); думаю, через семьдесят часов все переселенцы были бы мертвы. Что ж, оправились они довольно скоро, ибо все эти люди, переболевшие лихорадкой, сделались для нее неуязвимыми. Не передать словами ту радость, что охватывала меня, когда я смотрел, как Мари оживает на глазах. А ведь недавно она была на пороге смерти! Но теперь здоровье и красота постепенно возвращались к ней. В конце концов, если уж говорить прямо, мы не очень-то далеко ушли от первобытного человечества, у которого первейшей обязанностью мужчины считалось накормить женщин и детей; полагаю, этот инстинкт в нас по-прежнему жив. Лично я, не стану скрывать, ощущал подлинное удовольствие и удовлетворение, глядя, как та, кого я любил, – бедная изголодавшаяся женщина, – поглощает всю еду, какую я способен ей дать, ведь до того она на протяжении недель питалась лишь травами и насекомыми. Первые несколько дней после встречи мы почти не разговаривали, разве что обсуждали насущные потребности, которые занимали все наши мысли. Когда же хеер Марэ и его дочь достаточно окрепли, долго откладывавшийся разговор состоялся. Фермер начал его с вопроса, как я их отыскал. Я объяснил, что получил письмо Мари. Похоже, это изумило Марэ, ибо он строго-настрого запретил дочери писать мне. – Хвала Небесам, что вас не послушались, минхеер, – сказал я. Он промолчал. Затем я поведал, как это письмо попало в миссию на территории Капской колонии благодаря шмузу, и рассказал о своей отчаянной скачке в Порт-Элизабет, где мне посчастливилось перехватить бриг «Семь звезд» перед самым отплытием. Также я перечислил те удачные стечения обстоятельств, что позволили купить фургоны и отыскать проводника до лагеря, куда мы попали, повторю, весьма своевременно. – Вот подвиг, достойный долгой памяти, – проговорил Анри Марэ, раскуривая трубку – в доставленных припасах был и табак. – Но скажите, Аллан, неужто вы совершили все это ради меня, хотя я обошелся с вами столь грубо? – Я сделал это, – ответил я, – ради той, кто всегда была добра ко мне. – И кивком указал на Мари, возившуюся неподалеку с кухонной утварью. – Я так и подумал, Аллан. Но вы же знаете, она помолвлена с другим. – Она помолвлена со мной, минхеер, – возразил я решительно. – А кстати, где этот другой? Если он выжил, почему его тут нет? – Он… – Голос Марэ дрогнул, слова будто давались фермеру с трудом. – Эрнан Перейра покинул нас примерно за две недели до вашего появления. У нас оставалась единственная лошадь, принадлежавшая ему, и вместе с двумя слугами-готтентотами он уехал обратно по нашей колее. Сказал, что найдет и пришлет помощь. С тех пор мы ничего о нем не слышали. – Понятно. А как он собирался добывать себе пищу? – У него было ружье. Вообще-то, у всех троих были ружья. И около сотни зарядов, уцелевших после пожара. – С сотней зарядов пороха, если тратить их разумно, ваш лагерь можно было кормить месяц, если не два, – сказал я задумчиво. – А он все забрал и уехал за помощью? – Так и есть, Аллан. Мы умоляли его остаться, но он отказался, а заряды… ну, это же была его собственность. Он действовал из лучших побуждений, как мне кажется, несмотря на то что Мари не желала иметь с ним дела… – Голос хеера Марэ снова задрожал. – Что ж, – проговорил я. – Значит, это я привел к вам подмогу, а никак не Перейра. Между прочим, минхеер, я привез вам деньги – те, что мой отец получил за вас, и еще пятьсот фунтов моих личных сбережений, вернее, то, что от них осталось, – золотом и товаром. И Мари, смею напомнить, никогда меня не отвергала. Позвольте же спросить, кто из нас больше ей подходит? – Судя по всему, это должны быть вы, – ответил Марэ с запинкой. – Вы показали себя верным другом, и если бы не ваша помощь, моя дочь сейчас лежала бы вон там. – Он ткнул пальцем в ряд холмиков, под которыми покоились умершие участники экспедиции. – Да, это должны быть вы – человек, дважды спасший жизнь ей и однажды избавивший меня от страшной участи. – Наверное, он заметил на моем лице радость, которую я и не думал скрывать, потому что поспешил добавить: – И все же, Аллан, много лет назад я поклялся на Библии и дал слово Господу, что никогда по своей воле не выдам дочь за англичанина, пусть этот англичанин будет наилучшим человеком на свете. А перед тем как мы покинули колонию, я также поклялся, в присутствии Мари и Эрнана Перейры, что никогда не выдам дочь за вас. Разве я могу нарушить эти клятвы? Если я так поступлю, Господь покарает меня за мою слабость. – По правде сказать, со стороны кажется, будто Всевышний уже карает вас – за эти необдуманные клятвы, – сказал я, в свою очередь косясь на могилы. – Может быть, Аллан, может быть, – отозвался Марэ. В его голосе не было гнева: пережитые испытания вернули фермеру здравомыслие, хотя бы на короткий срок. – Но пути Всевышнего неисповедимы, верно? Зато мой гнев наконец вырвался на волю, и, поднявшись, я отчеканил: – Правильно ли я вас понимаю, минхеер Марэ? Вопреки нашей с Мари любви, которая, как вам известно, неподдельна и глубока, вопреки тому, что я, а не кто-то другой вырвал вас с дочерью и ваших товарищей из когтей смерти, вы не разрешаете Мари стать моей женой? И вы готовы отдать ее тому негодяю, который подло бросил вас в час величайшей нужды? – Если так, Аллан, что тогда? – Вы уже убедились, что я, невзирая на молодость, способен мыслить и действовать самостоятельно. Вдобавок сейчас у меня все преимущества: я располагаю и волами, и оружием, и слугами. Поэтому я просто заберу Мари, а если кто попытается меня остановить, докажу, что сумею защитить нас обоих! По-моему, эта дерзкая речь нисколько не удивила хеера Марэ и не уронила меня в его глазах. Он некоторое время молча глядел на меня и теребил свою длинную бороду, явно размышляя о чем-то, а потом произнес: – Пожалуй, я бы в вашем возрасте повел себя точно так же. Да, вы сейчас хозяин положения. Но как бы ни любила вас Мари, она ни за что не уедет с вами и не оставит отца голодать. – Тогда поезжайте с нами, хеер Марэ, и станьте мне тестем. В любом случае, я не уеду отсюда один и не брошу Мари умирать с голоду. Должно быть, что-то в моем взгляде убедило его, что я нисколько не шучу и не преувеличиваю. Он сменил тон и начал то ли спорить, то ли умолять: – Будьте же благоразумны, Аллан! Как вы можете жениться на Мари, если поблизости нет священников, чтобы вас обвенчать? Если вы любите ее настолько сильно, как утверждаете, вы же не станете позорить мою дочь и пятнать ее доброе имя, даже в этой глуши? – Не думаю, что она сочтет это позором, – возразил я. – Многие мужчины и женщины обходятся без священников, заключая брак обоюдным согласием и с ведома людей вокруг, а их дети считаются законными отпрысками. Я знаю наверняка, потому что читал уложение о браках. – Возможно, это так, Аллан, однако лично для меня брак не будет действительным, пока не принесены священные обеты. К слову, почему вы не даете мне закончить мою историю? – Разве вы еще не закончили, минхеер Марэ? – Нет, юноша, нет. Я сказал, что поклялся не выдавать дочь замуж за вас по собственной воле. Но когда она станет совершеннолетней, что произойдет через несколько месяцев, точнее, через полгода, мое мнение больше не будет иметь значения, ибо Мари сделается свободной женщиной и будет вольна распоряжаться собою. Тогда моя клятва утратит свою силу, ибо мою душу ничто не потревожит, если случится то, чему я не в силах помешать. Довольны? – Не знаю, – с сомнением проговорил я. Доводы Марэ казались мне сплошной софистикой, и почему-то чудилось, что он со мной не вполне искренен. – Не знаю. Полгода – долгий срок, всякое может случиться. – Конечно. Например, Мари может передумать и выйти замуж за другого. – Или я куда-нибудь денусь, верно, минхеер? Ведь порою с теми, кого не хотят видеть, происходят неприятности, особенно в глухих местах. Я правильно понимаю? – Allemachte! Аллан, вы хотите сказать, что я… – Нет, минхеер, – перебил я. – Кроме вас, в этих краях хватает других людей. Например, где-то тут болтается Эрнанду Перейра. Но что мы все обо мне да обо мне? Не следует ли спросить Мари? Давайте я ее позову. Он утвердительно кивнул, предпочитая, видимо, чтобы я разговаривал с девушкой в его присутствии. Я окликнул Мари, которая, занимаясь хозяйством, то и дело обеспокоенно поглядывала на нас. Она сразу же подошла. Святые угодники, насколько она отличалась сейчас от того голодного призрака, которого я увидел несколькими днями ранее! Было очевидно, что худоба и изможденность благодаря обильному питанию и обретенному спасению скоро уступят место юной свежести и красоте. – Что такое, Аллан? – спросила она тихо. Я пересказал ей нашу беседу с ее отцом и повторил, стараясь не путаться, все доводы, которые мы приводили, каждый со своей стороны. – Все верно? – уточнил я у Марэ, завершив пересказ. – Да, все верно, у вас отменная память. – Отлично. Что скажешь ты, Мари? – Милый Аллан, зачем ты спрашиваешь? Моя жизнь принадлежит тебе, человеку, который спас меня от смерти. Моя душа и моя любовь – с тобой. Потому я вовсе не сочту позором, если наши руки соединят здесь и сейчас, на глазах у всех, а обвенчаться мы сможем позднее, когда ты отыщешь священника. Однако мой отец принес клятву, которая лежит на его плечах тяжким бременем, и поведал тебе, что через полгода – а это уже не срок, Аллан! – клятва утратит силу, потому что по закону он лишится опеки надо мной. Аллан, я не хочу расстраивать отца, не хочу, чтобы он говорил и делал какие-нибудь глупости. Давай подождем эти шесть месяцев, последние шесть месяцев разлуки. А отец пообещает, что не станет препятствовать нашему браку. – Ja, ja. Обещаю не мешать твоему счастью! – воскликнул Марэ с облегчением, будто он внезапно узрел спасение из положения, мнившегося безвыходным. И добавил, словно разговаривая сам с собою: – Зато Всевышний сможет помешать, если сочтет необходимым. – Все в руках Господа, – ответила Мари своим ангельским голоском. – Аллан, ты слышал обещание моего отца? – Да, Мари. Он дал обещание, если можно так сказать, – отозвался я мрачно. Почему-то от последних слов фермера у меня по спине пробежал холодок. – Послушайте, Аллан! Я обещаю вам и клянусь перед Богом никоим образом не вредить вашим намерениям и препоручить дальнейшее Его заботам. Но вы тоже должны дать слово, что, пока Мари не достигнет совершеннолетия, не станете брать ее в жены, даже если вы двое останетесь одни среди пустынного вельда. До назначенного срока вы будете вести себя как обрученные, не более того. Деваться было некуда, и я с тяжелым сердцем дал такое обещание. Затем, должно быть, для того, чтобы о нашем соглашении стало известно, Марэ подозвал буров, что бродили по лагерю, и изложил им условия заключенного нами договора. Буры посмеялись, многие пожали плечами. Зато фру Принслоо, помнится, сразу сказала, что, по ее мнению, все это глупости, поскольку если кто и вправе притязать на руку Мари, то это я, а потому я могу забрать ее, когда мне вздумается. Эрнанду Перейру она назвала пронырой и трусом, который удрал, спасая собственную шкуру, и бросил остальных умирать. На месте Мари, случись им повстречаться снова, она бы окатила его ведром грязной воды – и сама так сделает, если ей представится случай. Тут следует заметить, что фру Принслоо славилась невоздержанностью на язык, но была исключительно честной женщиной. Итак, мы заключили соглашение. Я пишу об этом подробно, потому что оно имело важное значение для последующих событий. Но теперь я жалею – о, как жалею! – что не настоял на своем праве жениться на Мари там и тогда. Прояви я решительность, думаю, все бы сладилось, ибо я был «владыкой многих легионов»[32], то бишь скота, провизии и скарба, а потому, чтобы не ссориться со мной, буры заставили бы Марэ уступить. Но мы с Мари были молоды и лишены жизненного опыта, да и Небеса уготовили нам иное. Кто посмеет оспаривать непреложные законы, прописанные, вероятно, задолго до нашего рождения в вечной книге судеб? Впрочем, стоило мне избавиться от первоначальных страхов и подозрений, жизнь рядом с Мари показалась мне истинным раем, особенно по сравнению с долгим периодом разлуки и молчания. Как ни крути, теперь мы считались законно обручившимися, и малое общество, в котором мы проживали, в том числе отец Мари, не усматривало ничего предосудительного в наших частых свиданиях наедине. Это означало, что мы встречались на рассвете и расставались лишь с наступлением ночи (поскольку у нас почти не было искусственного освещения, в лагере ложились спать на закате или чуть позже). Наши отношения были исполнены чистоты, доверия и любви; они были столь радостными и чудесными, что даже по прошествии всех прожитых мной лет я не осмеливаюсь воскрешать в памяти те блаженные месяцы. Спасенные люди постепенно обретали здоровье благодаря привезенным мной припасам и лекарствам, а также благодаря дичи, которую я добывал в изобилии, и среди буров начались жаркие споры относительно дальнейших планов. Сперва кто-то предложил отправиться в Лоренсу-Маркиш и сесть на корабль, который доставит нас в Наталь; никто из буров не желал возвращаться нищим в Капскую колонию, признаваться в провале своей затеи и рассказывать об ужасных испытаниях, выпавших на их долю. На это предложение я заметил, что корабли в Лоренсу-Маркиш заходят крайне редко, раз в год или даже в два года, а само поселение и его окрестности не являются теми местами, где стоило бы задерживаться. Тогда прозвучала мысль остаться там, где мы были. С этим лично я охотно бы согласился, ибо с радостью прожил бы полгода до совершеннолетия Мари рядом с нею. Впрочем, в конце концов эту мысль отвергли по множеству разумных причин. Десятка белых, четверо из которых были членами одной семьи, явно недостаточно, для того чтобы основать поселение, особенно если вспомнить, что кафры по соседству могут в любой миг перейти к враждебным действиям. Кроме того, скоро здесь начнется сезон лихорадки, и рисковать в любом случае не стоит. Наконец, у нас нет племенного скота и лошадей, они в этом вельде попросту не выживают, а из снаряжения и припасов мы располагаем только тем, что лежит в моих фургонах. Стало ясно, что нам остается лишь одно: попытаться вернуться в земли, которые ныне считаются территорией Трансвааля, а лучше – в Наталь, поскольку такой маршрут избавит нас от необходимости перебираться через горы. В Натале мы сможем отыскать других буров-переселенцев – например, того же Ретифа (я не преминул сообщить бурам, что он и его отряд перевалили через Драконовы горы). Когда решение было принято, мы занялись приготовлениями к отъезду. Перво-наперво следовало разобраться с тягловыми животными: моих волов едва хватало на две упряжки, а в путь надлежало отправляться минимум на четырех фургонах. Поэтому через своих наемников-кафров я наладил отношения с окрестными племенами, которые, узнав, что я не бур и что мы готовы платить за желаемое, выразили согласие торговать. Очень скоро в лагере появился рынок, куда туземцы приводили свой скот. Я торговался и покупал, расплачиваясь тканями, ножами, мотыгами и прочим добром, столь ценимым среди кафров. Помимо того, туземцы приносили на рынок зерно и муку. О, сколько восторга вызвала у наших упрямых буров, долгие месяцы питавшихся одним мясом, эта простая, но сытная еда! Никогда не забуду, как Мари и ребятишки впервые за много дней отведали каши, обильно приправленной свежим подсахаренным молоком (заодно с волами мне удалось прикупить двух молочных коров). Этой перемены в питании оказалось вполне достаточно, для того чтобы дети полностью поправились, а Мари стала еще красивее, чем была. Раздобыв волов, мы стали приучать их к ярму. Задача была непростой, несмотря на то что эти животные сами по себе смирные, – ведь новоприобретенные волы никогда прежде не таскали фургонов. Пришлось изрядно потрудиться, и мы совершили множество пробных поездок. Что до отобранных фургонов, один из которых, кстати, принадлежал Перейре, их следовало починить перед дорогой, причем теми инструментами, какие были в нашем распоряжении, и без кузницы. Если бы не готтентот Ханс, некогда изучавший ремесло мастера-фургонщика, мы бы вряд ли справились с такой работой. Пока мы занимались приготовлениями, пришли вести, оказавшиеся довольно неприятными для всех, за исключением, пожалуй, Анри Марэ. Как-то под вечер я пытался заставить шестнадцать кафрских волов идти вместе под ярмом, а не сбиваться ку чей и не пробовать перевернуть фургон. Вдруг помогавший мне Ханс воскликнул: – Смотри, баас! Вон идет мой брат! – Он имел в виду сородича-готтентота. Бросив взгляд туда, куда указывал Ханс, я увидел худого, изможденного туземца, облаченного в лохмотья. На голове несчастного, который брел среди деревьев в нашу сторону, красовалась вывернутая наизнанку большая шляпа. – Ба! – изумленно вскричала Мари, как обычно державшаяся рядом со мной. – Это же Клаус, слуга моего кузена Эрнана! – Раз это не сам кузен Эрнан, мне плевать, – проворчал я. Между тем бедолага-готтентот доковылял до нас, простерся у наших ног и взмолился, чтобы его накормили. Ему дали холодного мяса антилопы, и он обеими руками вцепился в кусок, отрывая мясо зубами, будто дикий зверь, пока все не съел. Когда он насытился, Марэ, прибежавший вместе с другими бурами, стал расспрашивать, откуда он пришел и что сталось с его хозяином. – Я пришел из буша, – сказал готтентот, – а мой баас наверняка умер. Когда я оставил его, он уже едва дышал. – Почему ты бросил его, если он был жив? – спросил Марэ. – Он так велел, баас. Меня послали за помощью. Мы голодали, у нас кончились патроны. – Значит, он остался один? – Да, баас. Один, со львами и стервятниками. Моего товарища-слугу тоже сожрал лев. – Далеко до вашего лагеря? – уточнил Марэ. – Далеко, баас, пять часов верхом по хорошей дороге. По моим прикидкам, это было около тридцати пяти миль. Готтентот продолжил свой рассказ. Перейра верхом с двумя пешими сопровождающими благополучно преодолел около ста миль по холмистой местности, но как-то ночью на них напал лев. Зверь задрал одного слугу и напугал лошадь, которая убежала и потерялась. Перейра и Клаус двинулись дальше пешком и достигли большой реки. На берегу они повстречали кафров – судя по всему, зулусов, что несли дальний дозор. Те потребовали оружие и боеприпасы в дар своему вождю, а когда Перейра отказался подчиниться, пригрозили убить обоих путников поутру, после того как побоями заставят Перейру научить их стрелять из ружей. Той ночью разразилась гроза, и Перейре с Клаусом удалось сбежать. Вперед они идти побоялись, опасаясь снова угодить в руки разъяренных зулусов, а потому повернули обратно на север и бежали всю ночь, но с рассветом поняли, что заблудились в буше. Это произошло приблизительно месяц назад – во всяком случае, так думал Клаус, потерявший счет дням. Все это время Перейра с готтентотом скитались по бушу, стараясь ориентироваться по солнцу, с целью отыскать покинутый лагерь. Люди им больше не встретились, ни белые, ни чернокожие, а силы они поддерживали мясом дичи, которую стреляли и ели сырой или подвяленной на солнце. Но потом порох кончился, и путники попросту выбросили тяжелые «руры», ставшие бесполезными. В тот день с макушки высокого дерева Клаус разглядел вдалеке знакомые очертания холма, от которого до лагеря Марэ было около пятнадцати миль. Перейра со своим слугой уже много дней голодали, но Клаус из них двоих был крепче, к тому же подкрепился падалью – насколько я понял, мясом мертвой гиены. Перейра тоже попытался проглотить эту омерзительную пищу, но он не обладал желудком готтентота и от первого же куска ему стало «очень плохо». Путники нашли укрытие в пещере на берегу ручья, где поблизости росли водяной салат и другие травы вроде дикой спаржи. Вот тогда Перейра и велел Клаусу идти в лагерь за помощью, если, конечно, найдет там кого живого. Клаус отправился в путь, прихватив с собой ляжку дохлой гиены, и к полудню второго дня сумел добраться до лагеря. Глава X О чем говорила фру Принслоо Когда готтентот закончил свой рассказ, развернулось обсуждение. Марэ сказал, что кто-то должен съездить и проверить, жив ли еще его племянник, на что другие буры ответили разноголосым, но дружным «Ja». А затем взяла слово фру Принслоо. Она повторила свои слова – мол, Эрнан Перейра проныра и трус, он бросил их в минуту опасности, и лично она считает, что всеведущий Господь воздал ему по заслугам. Жаль, что лев задрал не этого непутевого юнца, а достойного готтентота; впрочем, случившееся заставляет ее думать, что львы разумнее, чем принято считать, потому что иначе зверь мог бы отравиться. В общем, она за то, чтобы предоставить предателя его собственной судьбе, все равно он наверняка умер, так что ни к чему поднимать переполох и кого-то куда-то посылать. Похоже, ее доводы подействовали на буров. Я слышал с разных сторон: – Ja, правильно, правильно. – Неужели мы бросим в беде товарища? – воскликнул Марэ. – Человека нашей крови? – Mein Gott! – фыркнула фру Принслоо. – Этот дурно пахнущий португалец уж точно не моей крови! Это вы с ним родня, хеер Марэ, раз он сын вашей сестры. Сами за ним, значит, и отправляйтесь. – Я бы так и поступил, фру Принслоо, – ответил Марэ спокойным тоном, что было обычно для него, когда он не волновался и не раздражался. – Но у меня дочь, о которой я должен позаботиться. – Ага, он тоже заботился, покуда не сообразил, что его драгоценная шкура может пострадать, и сбежал на нашей единственной лошади, прихватив с собою весь порох! А Мари и всех остальных оставил умирать с голоду! Что ж, вы не поедете, Принслоо тоже не поедет, я его никуда не отпущу; выходит, ехать кому-то из Мейеров. – Нет-нет, добрая фру, – возразил старший Мейер. – У меня дети, за которыми некому присмотреть. – Вот и все! – торжествующе проговорила фру Принслоо. – Никто не поедет, и забудем об этом трусе, как он забыл о нас. – Скажите, хеер Марэ, – вмешался я, перехватив умоляющий взгляд фермера, – с какой стати мне – да, мне! – искать хеера Перейру? Ведь он, помните, обошелся со мной не слишком хорошо. – У меня нет ответа, Аллан. Но Библия учит нас подставлять другую щеку и прощать обиды. Разумеется, решать вам, не мне, но помните, что всех нас ждет последний суд, на котором Всевышний будет взвешивать дурные и благие дела. Будь я в вашем возрасте и не имей на руках дочери, за которую несу ответственность, я бы поехал. – Зачем вы меня уговариваете? – продолжал упорствовать я. – Езжайте сами, вы же знаете, что я в состоянии приглядеть за Мари. – (Тут фру Принслоо и прочие буры захихикали.) – И почему не пытаетесь уговорить своих товарищей, они ведь дружили с вашим племянником и делили с ним тяготы пути? Старшие Мейер и Принслоо вдруг вспомнили, что у них важные дела, и поспешно удалились. – Как я уже сказал, Аллан, решать вам, но спросите себя, готовы ли вы предстать перед Творцом с кровью товарища на руках? Если вы, подобно другим жестокосердным мужчинам из нашего лагеря, откажетесь, я поеду сам, пусть я немолод и слаб от перенесенных испытаний. – Вот и славно, – вмешалась фру Принслоо, – сразу бы и вызывались. Вам быстро надоест его искать, хеер Марэ, и мы окончательно избавимся от этого подлеца. Марэ высокомерно вскинул голову, но отвечать не стал, понимая, что с фру Принслоо ему не тягаться. Вместо этого он обратился к дочери: – Прощай, Мари. Если я не вернусь, помни о моих пожеланиях, а мое завещание ты найдешь между первыми страницами Священного Писания. Пошли, Клаус, веди меня к своему хозяину. Бедняге-готтентоту, по-прежнему лежавшему на земле, достался увесистый пинок. Мари, которая молча слушала все эти пререкания, тронула меня за плечо: – Аллан, разве можно отпускать отца одного? Поезжай с ним, пожалуйста. – Конечно, – весело ответил я. – Но двух человек будет мало, надо взять кафров, чтобы помогали нести Перейру, если он еще жив. Закончилась эта история следующим образом. Поскольку готтентот Клаус был слишком истощен, чтобы выдвигаться в ночь, выступить решили с восходом солнца. Я встал еще до рассвета и доедал свой завтрак, когда к моему фургону подошла Мари. Я поднялся, приветствуя ее, и, поскольку рядом никого не было, мы обменялись несколькими поцелуями. – Хватит, любовь моя, – выдохнула она наконец, отталкивая мои руки. – Меня прислал отец. Он страдает животом, но хочет тебя видеть. – Сдается мне, я поеду за твоим кузеном в одиночку, – проворчал я раздраженно. Мари покачала головой и повела меня к крохотному домику, в котором ночевала вместе с отцом. В тусклом утреннем свете я сквозь дверной проем (окон в домике не было) разглядел Марэ, который сидел на деревянном табурете, прижимая руки к животу. – Доброе утро, Аллан, – проговорил он со стоном. – Я заболел, серьезно заболел. Наверное, что-то съел – или застудил живот. Так часто бывает перед лихорадкой и дизентерией. – Возможно, вам станет лучше по пути, минхеер, – сказал я. Признаться, эта внезапная хворь вызывала у меня сильные подозрения: ел он ровно то же самое, что все остальные, то есть полезную и вкусную еду. – По пути?! Один Господь ведает, как я поеду, когда мои внутренности словно зажаты в тиски фургонщика! Но я не отступлюсь, ведь нельзя допустить, чтобы бедняга Эрнан умер в одиночестве. А если я не поеду за ним, никто другой, похоже, не соберется. – Почему бы не послать кафров вместе с Клаусом? – спросил я. – О Аллан! – отозвался Марэ таким тоном, будто говорил с несмышленышем. – Если бы вам выпала участь погибать, лежа в пещере без всякой помощи, что бы вы подумали о тех, кто прислал вместо себя неверных кафров? Неужто вы не решили бы, что туземцы позволят вам умереть, а сами возвратятся и что-нибудь этакое наплетут? – Не знаю, о чем бы я подумал, хеер Марэ. Зато знаю, что, поменяйся мы местами, будь я в той пещере, а Перейра в лагере, он и сам не поехал бы за мной, и дикарей бы не послал. – Может быть, Аллан, может быть. Но если у другого человека черное сердце, неужели и ваше должно быть таким же? О, я иду, пускай мне суждено умереть по дороге! – С этими словами он поднялся и испустил чрезвычайно горестный стон, а затем принялся снимать одеяло, в которое прежде кутался. – Аллан, мой отец не может идти, он же умрет! – воскликнула Мари, воспринимавшая, мнимую, как я полагал, хворь отца всерьез. – Как скажешь, милая, – откликнулся я. – Ладно, мне пора в путь. Скоро увидимся. – У вас доброе сердце, Аллан, – сказал Марэ, опускаясь на табурет и снова кутаясь в одеяло. Мари между тем в отчаянии глядела то на отца, то на меня. Полчаса спустя я тронулся в путь, пребывая в отвратительнейшем настроении. – Помни, за кем идешь! – крикнула мне вслед фру Принслоо. – Спасать врага – сущая глупость; я хорошо знаю этого типа, и будь уверен, он тяпнет тебя за палец в благодарность за спасение. Слушай, паренек, на твоем месте я бы отсиделась несколько дней в буше, а потом вернулась бы и сказала, что никакого Перейры не нашла, видела только дохлых гиен, что отравились его ядовитой плотью. Но удачи тебе, Аллан, и пусть судьба пошлет мне такого же друга в трудную минуту! По-моему, ты просто рожден помогать другим. Кроме готтентота Клауса, со мной отправились трое наемников-зулусов, поскольку Хансу я поручил в мое отсутствие присматривать за скотом и припасами. Еще я взял с собой вьючного вола, животное крепкое и резвое, хоть и не слишком послушное; обычно на нем перевозили грузы, но он вполне способен был везти человека. Весь день мы двигались по крайне неровной местности, а вечер застал нас в глубокой лощине, где мы, остановившись на ночлег, развели сторожевые костры, чтобы отпугнуть львов. На следующее утро, едва рассвело, мы продолжили путь и около десяти часов утра пересекли вброд ручей, близ которого находилась та самая пещера, где, по уверениям Клауса, скрывался его хозяин. В пещере было очень тихо, и, когда я на мгновение замешкался у входа, мне пришло в голову, что, если Перейра все еще внутри, он наверняка умер. Конечно, я сразу попытался подавить это чувство, но не буду отрицать, что в первый миг испытал облегчение и даже удовлетворение. Я прекрасно понимал, что живой Перейра для меня опаснее всех дикарей и зверей Африки, вместе взятых. Кое-как справившись с упомянутым недостойным чувством, я вошел в пещеру – один, поскольку туземцы, опасавшиеся осквернить себя прикосновением к трупу, остались ждать снаружи. Пещера представляла собой мелкую полость, вымытую водой в нависавшей сверху скале; когда мои глаза привыкли к полумраку, я рассмотрел, что у дальней стены лежит человек. Он был совершенно неподвижен, и я почти уверился в том, что все его беды и невзгоды позади. Я подошел, дотронулся до его лица; кожа была холодной и влажной. Окончательно убедившись в том, что спасать некого, я развернулся, чтобы уйти. Если навалить у входа крупные камни, эта пещера послужит отличным склепом. В тот самый миг, когда я выступил на солнечный свет и уже готов был окликнуть туземцев, чтобы дать им задание собирать камни, мне послышался едва различимый стон позади. Признаться, я поначалу приписал сей звук разыгравшемуся воображению, но все же вернулся, убеждая себя, что это необходимо, встал на колени у неподвижного тела, положил руку на сердце Перейры и принялся ждать. Я просидел в таком положении несколько минут и совсем собрался уходить, когда стон прозвучал снова. Перейра не умер, но пребывал на самом пороге смерти! Я бросился ко входу в пещеру, подозвал кафров, и все вместе мы вынесли Перейру наружу, под лучи солнца. Он выглядел поистине ужасно – изжелта-бледный, кожа да кости, весь в грязи и крови, видимо натекшей из раны. У меня при себе был бренди, и я капнул малую толику в горло умирающему, отчего его сердце забилось сильнее. Потом мы приготовили суп и накормили несчастного, дали еще бренди – и он заметно ожил! На протяжении трех суток я выхаживал этого человека; скажу не чинясь, что, если бы я позволил себе отвлечься от забот о нем хотя бы на пару часов, он вполне мог бы ускользнуть, как говорится, на ту сторону, потому что ни Клаус, ни мои зулусы в лекари не годились. Так что я продолжал возиться с ним, и на третье утро он очнулся. Мы уложили его у входа в пещеру – там было достаточно светло, а скала сверху защищала от прямого солнца. Перейра долго смотрел на меня и наконец прохрипел: – Allemachte! Кого-то ты мне напоминаешь, парень. А, вспомнил! Того треклятого английского юнца, что одолел меня в стрельбе по гусям и поссорил с дядюшкой Ретифом. Да, того молодчика, в которого втрескалась Мари. Слава богу, кто бы ты ни был, ты не он. Перейра долго смотрел на меня и наконец прохрипел: «Allemachte! Кого-то ты мне напоминаешь, парень». – Ошибаетесь, хеер Перейра, – ответил я. – Я тот самый английский молодчик, Аллан Квотермейн, который победил вас в поединке. Если послушаетесь моего совета, благодарите Господа за что-нибудь другое, например за спасение вашей жизни. – И кто меня спас? – Если настаиваете, это был я. Пронянчился с вами три дня. – Вы, Аллан Квотермейн?! Вот уж странно! Я бы вас спасать не стал. – И он криво усмехнулся, потом отвернулся и заснул. С этого мгновения его выздоровление пошло гораздо быстрее, и два дня спустя мы двинулись в обратный путь к лагерю Марэ. Еще слабого Перейру несли на носилках четверо туземцев. Они ворчали и жаловались, ибо тащить этакую ношу то в гору, то под гору было непросто, а Перейра всякий раз разражался бранью, когда носильщики спотыкались или чуть его не роняли. На самом деле он ругался почти не переставая, и в конце концов старый зулус, человек вспыльчивый, сказал ему, что если бы не инкози[33], то есть я, он бы заколол Перейру ассегаем и бросил стервятникам. После этого случая Перейра сделался чуть вежливее. Когда туземцы выбивались из сил, мы перекладывали спасенного на спину нашего вьючного вола, и двое вели животное в поводу, а еще двое шагали с боков для страховки. Именно так мы на следующий вечер вступили в лагерь. Но прежде нам встретилась фру Принслоо. Она стояла на звериной тропе приблизительно в четверти мили от фургонов, широко расставив ноги и уперев руки в могучие бока. Ее фигура издали выглядела столь внушительно и даже угрожающе, что я подумал, будто она заранее узнала о нашем возвращении – быть может, увидела дым наших костров – и вышла навстречу. Ее приветствие было вполне ожидаемым: – А вот и ты, Эрнан Перейра! Едешь себе на воле, а приличные люди идут пешком! Давай-ка поболтаем, дружок. Как же это вышло, что ты удрал среди ночи, забрав нашу единственную лошадь и весь порох? – Я поехал искать помощь, – угрюмо откликнулся Перейра. – Неужели, право слово?! Похоже, это тебе помощь понадобилась. Интересно, чем ты отплатишь хееру Аллану Квотермейну за спасение своей жизни? Я ведь не сомневаюсь, что так все и было. Ты столько хвастался своими богатствами, но у тебя не осталось и крупинки твоих товаров, они на дне реки вместе с деньгами. Придется платить добротой и службой. Он пробормотал, что никто не требует платы за христианское милосердие. – Ты прав, Эрнан Перейра, Аллану не нужно платы, ибо он из настоящих мужчин, но ты-то не забудешь о своем долге – и при случае отплатишь злом. Я нарочно вышла сюда, чтобы сказать тебе в глаза все, что думаю. Ты трус и проныра, слышишь? Да на тебя даже шелудивый пес не кинется, если его натравить! Ты завел нас в эти гиблые места, где будто бы живут твои родичи, готовые поделиться с нами богатствами и землей, а потом, когда пришел голод и напала лихорадка, ты сбежал и бросил нас умирать, лишь бы спасти свою мерзкую шкуру! А теперь вернулся, нате-ка, спасенный тем самым пареньком, которого ты обманул в Груте-Клуф, тем, чью любовь ты пытался украсть. Mein Gott! И почему Всевышний оставляет негодяев вроде тебя жить, а люди честные, чистые и отважные ложатся в могилу из-за таких трусов, как ты?! Так продолжалось долго: фру шагала рядом с волом и осыпала Перейру перлами своего красноречия. Не выдержав, он заткнул уши пальцами и метал на нее в бессильной ярости испепеляющие взгляды. Всей компанией мы вошли в лагерь, где нас встретили остальные буры. Их никак нельзя было назвать весельчаками, но это зрелище – Перейра на спине вьючного вола, на котором мало кто смотрится горделиво, а рядом без умолку бранящаяся, разъяренная матрона – заставило их расхохотаться. Тут Перейра наконец дал волю своему гневу и принялся ругаться почище самой фру Принслоо: – Вот как вы встречаете меня, паршивые псы из вельда, ничтожества, недостойные общаться с человеком моего образования и положения? – начал он. – Так объясни, почему ты до сих пор был с нами, Эрнан Перейра! – крикнул дородный Мейер. Он выпятил подбородок так, что его ньюгейтская бородка[34], которой он выделялся среди прочих, казалось, вздыбилась от ярости. – Когда мы голодали, ты не захотел нашего общества, удрал и бросил нас, прихватив с собою весь порох. Зато теперь, когда мы оправились благодаря этому юному англичанину, ты вернулся и просишь о помощи. Будь моя воля, я бы выдал тебе ружье и провизии на шесть дней и отправил одного в вельд! Фру Принслоо… стояла на звериной тропе приблизительно в четверти мили от фургонов, широко расставив ноги и уперев руки в могучие бока. – Не беспокойся, Ян Мейер! – крикнул Перейра с воловьей спины. – Как только я окрепну, то уйду сам. Оставайтесь со сво им английским вождем, – он ткнул пальцем в меня, – а я всем расскажу, что вы за сброд! – Мудрые слова, – вставил Принслоо, пожилой коренастый бур, который стоял рядом, посасывая трубку. – Поправляйся же поскорее, Эрнан Перейра. Тут примчался Марэ, которого сопровождала дочь. Откуда он прибежал, не знаю, но почему-то уверен, что он некоторое время прятался за чужими спинами, чтобы увидеть, какой прием окажут Перейре прочие буры. – Тихо, братья! – воскликнул он. – Разве так подобает встречать моего племянника, вернувшегося с порога смерти? Вы бы лучше пали на колени и возблагодарили Господа за его спасение. – Сам падай и благодари, Анри Марэ! – выкрикнула неугомонная фру Принслоо. – А я вознесу молитву за благополучное возвращение юного Аллана, хотя мои молитвы были бы еще горячее, оставь он этого проныру подыхать с голоду. Allemachte! Скажи, Анри Марэ, чем тебе так дорог этот португалец? Он тебя околдовал? Ты квохчешь над ним, потому что он сын твоей сестры, или просто хочешь заставить Мари выйти за него? А может, он знает нечто такое о твоем прошлом, что приходится его подкупать, дабы он держал рот на замке? Уж не знаю, было ли последнее предположение всего лишь очередной стрелой, выхваченной фру Принслоо наугад из бездонного колчана оскорблений, или же добрая женщина, сама того не ведая, ухитрилась обнажить некую неприглядную истину. По мне, оба объяснения одинаково возможны. Многие творят глупости в молодом возрасте, а потом стыдятся этого и не желают, чтобы об этом узнали; Перейра вполне мог пронюхать о какой-то семейной тайне, которую скрывала его мать. Так или иначе воздействие слов фру Принслоо на Анри Марэ было поистине примечательным. С ним нежданно случился очередной припадок безумного гнева. Он в запале проклял фру Принслоо и всех вокруг, обвинил их, по отдельности и вместе взятых, в том, что они охальники и разбойники, живущие вопреки Господним заветам. Дескать, они затеяли заговор против него самого и против его племянника, и в сердце этого заговора находится тот самый юнец с отвратительной круглой физиономией, по которому так тосковала его дочь. Я запамятовал, о чем еще кричал Марэ, однако его нападки были столь омерзительны, что Мари начала плакать, а потом убежала. Буры тоже стали расходиться, пожимая плечами; один из них сказал довольно громко, что Марэ окончательно спятил, мол, все к тому и шло. Марэ удалился, продолжая размахивать руками и браниться на ходу, а Перейра, соскользнув со спины вьючного вола, направился за ним. Мы с фру Принслоо остались одни, ибо цветные слуги тоже разбежались, как поступали всегда, когда белые принимались ссориться. – Что ж, Аллан, мальчик мой, – изрекла торжествующая фру, – я нашла, чем его уязвить. Видал, как он запрыгал? А ведь обычно он такой тихий да мирный, особенно в последнее время. – Вы и вправду его задели, фру, – ответил я, – но я бы предпочел, чтобы вы пощадили хеера Марэ. А то получается, что удовольствие вам, а тумаки мне. – Не говори ерунды, Аллан! – бросила она. – Он всегда был твоим врагом, и хорошо, что ты увидел его мыски да пятки прежде, чем он тебя пнул. Мой бедный мальчик, думаю, ты угодил в западню между трусом Перейрой и упрямым мулом Марэ, хотя столько сделал для них обоих. Радует, что у Мари любящее и верное сердце. Она никогда не пойдет ни за кого, кроме тебя, Аллан. – И после паузы прибавила: – Даже если тебя не будет рядом. – Фру Принслоо опустила голову, помолчала, а затем сказала: – Мой милый Аллан, – она и вправду почему-то души во мне не чаяла и порой обращалась ко мне именно так, – ты не прислушался к моему совету не искать Перейру. Что ж, я дам тебе другой совет, на сей раз будь мудрее и прими его. – Каков будет совет? – спросил я хмуро. Несмотря на то что ей нельзя было отказать в искренности и прямоте, фру Принслоо взирала на мир под каким-то особым углом. Подобно многим другим женщинам, она оценивала моральные правила по зову сердца и при необходимости была готова толковать их сколь угодно широко, в зависимости от обстоятельств, а также добиваться целей, каковые полагала значимыми для себя. – А вот такой. Уходите с Мари на два дня в буш. Я дождусь, пока суматоха уляжется, последую за вами и прямо там вас обвенчаю. У меня есть молитвенник, и я смогу провести службу, если мы заранее пройдем все по порядку. Перед моим мысленным взором сразу же возникла картина – фру Принслоо венчает нас с Мари в бескрайнем диком вель де. Эта картина была столь нелепой, что я не удержался от смеха. – Почему ты смеешься, Аллан? Всякий может венчать других, если священника нет поблизости. Более того, люди могут венчаться и сами. – Вы уж скажете, – покладисто отозвался я, не желая вступать с языкатой фру в богословский спор. – Но дело в том, что я поклялся отцу Мари не жениться на ней, покуда она не достигнет совершеннолетия. Если я нарушу клятву, то перестану быть честным человеком. – Честным человеком! – вскричала она едва ли не с презрением. – Честным человеком! По-твоему, Марэ и Эрнан Перейра – честные люди? Почему бы не отплатить им той же монетой, а, Аллан Квотермейн? Поверь, твоя verdomde[35] честность приведет тебя к гибели. Ты еще припомнишь мои слова! – И фру зашагала прочь, всей своей пышной фигурой выражая негодование. Когда она ушла, я отправился к своим фургонам, где ожидал Ханс с подробным и дотошным отчетом обо всем, что случилось в мое отсутствие. Вести были радостными: не считая смерти одного больного вола, все прочие животные оказались здоровы. Когда наконец Ханс завершил свой долгий рассказ, я перекусил тем, что мне прислала Мари, ибо слишком устал, чтобы искать компании буров. Едва я покончил с едой и задумался, не лечь ли мне спать, сама Мари появилась в круге света от горевшего поблизости костра. Я поспешно вскочил и, подбежав к ней, объяснил, что не ожидал увидеть ее этим вечером, а в дом идти не хотелось. – Ничего страшного, – сказала она, увлекая меня обратно в тень, – я все понимаю. Мой отец кажется сильно расстроенным, он словно обезумел, честное слово. Даже будь у фру Принслоо змеиное жало вместо языка, она не смогла бы ужалить его больнее. – А где Перейра? – спросил я. – О, мой кузен спит в другой комнате. Он слаб и утомился с дороги. Но знаешь, Аллан, он все равно попытался поцеловать меня. Я ему тут же объяснила, о чем мы договорились, и сказала, что мы с тобой поженимся через полгода. …Мари появилась в круге света от горевшего поблизости костра. – И что он? – справился я. – Он повернулся к моему отцу и спросил: «Это правда, дядя?» Отец ответил: «Да, это лучшая сделка, какую я мог заключить с англичанином в наших обстоятельствах, раз уж ты отсутствовал». – А что было дальше, Мари? – Эрнан посидел, о чем-то подумал, а потом сказал: «Понимаю, дела пошли плохо. Я пытался найти лучший выход, поехал искать помощи. И потерпел неудачу. Тем временем явился англичанин и всех спас. А потом и меня отыскал, привез в лагерь. Дядя, во всем этом я вижу руку Божью; не окажись тут этот Аллан, никого из нас не было бы в живых. Не иначе, Господь надоумил его всех нас спасти. Значит, Квотермейн пообещал, что не женится на Мари в ближайшие шесть месяцев? Знаешь, дядя, среди этих англичан попадаются круглые дураки, которые держат слово даже в ущерб себе. За полгода может произойти что угодно, сам понимаешь». – Они говорили так при тебе, Мари? – уточнил я. – Нет, Аллан, я была в огороде. В дом я вошла при этих словах и с порога сказала: «Отец, кузен Эрнан, пожалуйста, запомните: кое-что не случится никогда». «И что же?» – спросил мой кузен. «Я никогда не выйду замуж за тебя, Эрнан», – ответила я. «Кто знает, Мари, кто знает?» – усмехнулся он. «Я знаю, – возразила я. – Даже если Аллану суждено умереть завтра, я не пойду за тебя, ни тогда, ни двадцать лет спустя. Я рада, что он спас тебе жизнь, но отныне и впредь мы с тобой брат и сестра, и не более». – «Ты слышал ее слова, – сказал мой отец. – Почему бы тебе не бросить свою затею? Какой смысл и дальше колоться об иголки?» – «В прочных сапогах никакие иголки не страшны, – ответил Эрнан. – Полгода – долгий срок, дядя». – «Ты прав, кузен, – вмешалась я, – но запомни вот что: ни через шесть месяцев, ни через шесть лет, ни через шесть тысяч лет я не выйду ни за кого, кроме Аллана Квотермейна, который только что спас тебя от смерти. Ты понял меня?» – «Понял. За меня ты не пойдешь ни за что и никогда. Но и ты запомни: я клянусь, что тебе не бывать женой Аллана Квотермейна или любого другого мужчины». – «Все в воле Божьей», – ответила я и ушла прочь, оставив их с отцом сидеть за столом. А теперь, Аллан, расскажи мне обо всем, что произошло с тех пор, как мы расстались. Я выполнил ее просьбу, не забыв упомянуть о совете фру Принслоо. – Ты совершенно прав, Аллан, – сказала Мари, когда я закончил свой рассказ. – Но я не уверена, что фру Принслоо, при всей ее резкости, так уж ошибалась. Я опасаюсь своего кузена. Эрнан явно подчинил себе моего отца и дергает за нужные ниточки. Впрочем, мы дали обещание и должны держать слово. Глава XI Выстрел в овраге Думаю, на юг мы тронулись недели через три после того разговора с Мари и всего, что ему предшествовало. Не могу не сказать вот о чем: на следующее утро после нашего возвращения в лагерь Перейра подошел ко мне, у всех на глазах взял меня за руку и во всеуслышание поблагодарил за спасение своей жизни. Отныне, по его словам, я стал ему дороже брата, ведь нас объединила пролитая кровь. Я ответил, что не понимаю, о чем он толкует, и никакой крови не проливал. Я лишь выполнил свой долг по отношению к нему, не более того, и говорить тут больше не о чем. Однако немедленно выяснилось, что поводов для разговоров предостаточно, ибо Перейра захотел у меня одолжиться – не деньгами, а товарами. Он пояснил, что из-за глупых предрассудков невежественных буров, а в особенности из-за несдержанной на язык фру Принслоо, они с дядей пришли к выводу, что ему следует как можно скорее покинуть лагерь. Поэтому он намеревается путешествовать далее самостоятельно, отдельно от прочих. Я ответил, что, на мой взгляд, он уже довольно напутешествовался в одиночку, если вспомнить, чем завершился его последний выезд. Он согласился со мной, но сказал, что все в лагере настроены против него, так что выбирать не приходится. – Allemachte! – вскричал он с нескрываемой горечью. – Неужто вы думаете, минхеер Квотермейн, что мне приятно видеть, как вы с утра до вечера любезничаете с девушкой, с которой я прежде был помолвлен, а она отвечает вам взаимностью?! По слухам, она дарит вам свою благосклонность и глазами, и губами. – Помнится, минхеер, вы оставили умирать от голода ту, кого зовете бывшей нареченной, хотя она никому, кроме меня, не отдавала своей руки и сердца. С какой же стати вы злитесь, коль я, скажем так, подобрал то, что вы отвергли, хотя, безусловно, я взял свое, а не ваше? Заметьте, если бы не мое вмешательство, не было бы и повода для ссоры, да мне и не пришлось бы ссориться из-за девушки с вами. – Вы что, мните себя Богом, англичанин, раз распоряжаетесь судьбами мужчин и женщин? Это Господь спас нам жизнь, а не вы! – Он спас вас, поскольку привел меня сюда. Это я отыскал несчастных буров, которых вы бессовестно бросили, и это я вернул вас к жизни. – Я вовсе их не бросал! Я уехал за помощью! – Забрав весь порох и единственную лошадь? Ладно, что было, то было. Значит, вы хотите одолжить товары на покупку скота – у меня, у человека, которого вы ненавидите. А вы способны забыть о гордости, минхеер Перейра, когда вам это нужно, не знаю уж для чего. Я посмотрел на него в упор. Чутье подсказывало мне: не стоит доверять этому лживому и коварному человеку. Он, несомненно, даже в тот миг злоумышлял против меня. – Было бы чем гордиться. И к чему мне гордость, если я намерен возместить вдвое любую сумму, которую вы мне одолжите? Я погрузился в размышления. Конечно, дорога в Наталь будет куда приятнее, если Перейра не станет нам докучать. Кроме того, если он все-таки отправится с нами, то, уверен, прежде чем мы доберемся до цели, кто-то из нас двоих сложит голову. Короче, я опасался, что он отыщет способ так или иначе избавиться от меня и завладеть Мари. Ведь мы были в диких местах, где не сыскать свидетелей и не найти судов, а потому всевозможные зло деяния здесь совершаются снова и снова, ибо виновные легко ускользают от правосудия. Поэтому я решил удовлетворить его просьбу, и мы начали торговаться. В итоге я согласился уступить ему изрядную долю из моих товаров, достаточную для покупки скота у окрестных племен. Нельзя сказать, что я сильно продешевил; в здешних нецивилизованных краях вола можно было приобрести за нож и две-три низки бус. Еще я продал Перейре нескольких обученных животных из своего поголовья, ружье, некоторое количество боеприпасов и прочего необходимого снаряжения, а взамен он выдал мне расписку – начертал ее собственноручно в моей записной книжке. Более того, я сделал следующее: поскольку никто из буров не желал даже видеть Перейру, я помог ему поставить под ярмо закупленных животных и дал двоих наемников-зулусов. Все эти приготовления растянулись надолго. По-моему, минула добрая дюжина дней, прежде чем Перейра наконец-то уехал, уже вполне здоровый и окрепший. Мы собрались его проводить, и Анри Марэ предложил прочесть молитву за благополучие его племянника и за нашу последующую встречу с ним в Натале, в лагере Ретифа, где мы условились увидеться, если, разумеется, тот не уехал. Никто из буров не поддержал Марэ, зато фру Принслоо не преминула вслух пожелать Перейре доброго пути – в своем духе. Ее пожелания сводились к тому, что не приведи ему Господь вернуться снова или попасться ей на глаза в Натале, будь то лагерь Ретифа или какое другое место. Буры засмеялись, захихикали даже дети Мейеров, ибо к тому времени ненависть фру Принслоо к Эрнанду Перейре сделалась притчей во языцех. Сам Перейра притворился, будто ничего не слышал, добросердечно попрощался со всеми, уделив особое внимание фру Принслоо, и мы уехали. Я пишу «мы», поскольку мне снова, как говорится, повезло: его волы были еще не до конца приучены к ярму, и потому мне поручили сопровождать Перейру до первой стоянки, то есть до источника воды приблизительно в двенадцати милях от нашего лагеря; там путник собирался заночевать. Выехали около десяти утра. Местность была на удивление ровной, и, по моим расчетам, к трем-четырем пополудни мы должны были прибыть на место, из чего следовало, что я успею вернуться в лагерь до заката. На самом же деле по дороге возникло множество мелких неприятностей – и с фургоном, древесина которого рассохлась от долгого пребывания на солнце, и с животными, непривычными к ярму и норовившими сбиться в кучу при любой возможности. Словом, до источника мы добрались на пороге ночи. Последняя миля нашего пути пролегала по узкому оврагу, прорытому водой в скале и, судя по следам, служившему излюбленным маршрутом для диких животных. По склонам оврага росли деревья и большие папоротники, однако его дно было довольно гладким, если не считать редких валунов, которые приходилось объезжать. Когда мы достигли места стоянки, я вдруг обнаружил, что Перейра куда-то запропастился, и спросил готтентота Клауса, помогавшего мне править волами, где его хозяин. Клаус ответил, что тот пошел обратно в низину – мол, что-то выпало из фургона, то ли болт, то ли шкворень. – Ясно. Тогда передай ему, что я вернулся в лагерь. Может, мы с ним столкнемся по пути. Когда я двинулся обратно, солнце уже скрывалось за горизонтом, но это меня не сильно тревожило: при мне было ружье, то самое, с которым я победил в стрелковом поединке. К тому же я знал, что скоро взойдет полная луна и будет достаточно светло. Солнце закатилось, овраг погрузился во тьму. Внезапно мне сделалось страшно, должно быть под влиянием мрака и этого пус тынного места. Куда все-таки подевался Перейра и чем он сейчас занят? Я подумывал даже возвратиться и поискать обходной путь, вот только вспомнил, что хорошо изучил окрестности за свои многочисленные охотничьи вылазки и убедился: другой дороги через холмы нет. Поэтому я взял ружье на изготовку и пошел дальше, насвистывая, чтобы приободриться; в тех обстоятельствах это было полнейшей глупостью, однако я не прислушивался к смутным подозрениям, тяготившим сердце. Что ж, с Перейрой мы наверняка разминулись, и он присоединился к кафрам на стоянке. Взошла луна, великолепная африканская луна, свет которой превращает ночь в день; длинные черные тени деревьев и валунов пролегли по дну оврага. Прямо впереди я заметил особенно густую тень, которую отбрасывал скалистый выступ на склоне, а за ней снова серебрился лунный свет. Что-то заставило меня насторожиться; нет, ничего подозрительного в глаза не бросилось, но чуткий слух уловил странный шорох. Я замедлил шаг. Должно быть, это какое-то ночное животное; даже если оно опасно, то все равно сбежит при приближении человека. Я смело двинулся вперед. За спиной осталась полоса тени шириной в восемнадцать или двадцать шагов, и мне пришло в голову, что для затаившегося врага я буду легкой мишенью на ярком свету. Потому, почти инстинктивно (не помню, чтобы тратил время на раздумья), после первых двух шагов я отклонился левее, где тоже была тень, пусть и не столь глубокая. Это мое движение стало поистине судьбоносным, ибо в тот же миг что-то скользнуло вдоль моей щеки и я услышал хлопок выстрела за своей спиной. Разумнее всего было бы побежать, пока тот, кто стрелял, перезаряжает оружие. Но меня охватила ярость, и спасаться бегством я не пожелал. Вместо этого я развернулся и с криком устремился обратно в тень. Противник услышал мое приближение и опрометью кинулся прочь. Спустя несколько секунд мы пересекли пятно лунного света. Я ожидал увидеть впереди человека – и увидел. И сразу узнал его. Это был Перейра! Он остановился и обернулся, ухватив ружье за ствол, точно дубинку. – Слава богу, это вы, хеер Аллан! – крикнул он. – Я думал, за мной гонится тигр. – Это твоя последняя мысль, убийца! – воскликнул я, вскидывая ружье. – Не стреляйте! – взмолился он. – Моя кровь будет на ваших руках, зачем вам это? И почему вы хотите убить меня? – А кто только что пытался убить меня? – процедил я. – Убить вас? Вы с ума сошли? Послушайте, не валяйте дурака! Я сидел вон там, на склоне, дожидаясь луны, и заснул от усталости. Потом вдруг проснулся от странных звуков, решил, что это тигр, и выстрелил, чтобы его отпугнуть. Allemachte, дружище! Целься я в вас, я бы не промахнулся с такого расстояния. – Ну, вы не то чтобы совсем промахнулись. Не отступи я влево, мне бы разнесло голову. Молись, собака! – Аллан Квотермейн, да послушайте же! – вскричал он, будто впадая в отчаяние. – Вы думаете, я лгу, но я говорю правду! Стреляйте, если хотите, но помните, что вас повесят за убийство. Мы оба ухаживаем за одной женщиной, это всем известно, и кто поверит вам, когда вы приметесь доказывать, что я пытался вас убить? Скоро за мной придут мои кафры, возможно, они уже меня ищут. Что ж, они найдут мое тело – с вашей пулей в сердце. Они отнесут мой труп в лагерь Марэ. Повторяю, кто вам поверит? – Не тебе рассуждать о вере, убийца! – бросил я, однако по моей спине пробежал холодок. Он был прав: я ничего не смогу доказать без свидетелей, а потому сделаюсь этаким Каином среди буров, то есть человеком, совершившим убийство из ревности. Его ружье не заряжено, и меня могут заподозрить в том, что я разрядил оружие, когда прикончил соперника. Что касается царапины на моей щеке, я ведь мог поцарапаться и о ветку. Что же мне делать? Отвести его в лагерь и поведать всю историю? Но опять получается его слово против моего. Как ни крути, он поймал меня в ловушку. Придется отпустить Перейру и уповать на то, что Небеса покарают его, раз уж мне сие недоступно. Вдобавок ярость моя поостыла, а казнить человека вот так, хладнокровно и сознательно… – Эрнанду Перейра! – произнес я. – Вы лжец и трус. Вы пытались убить меня, потому что Мари любит меня, а вас ненавидит, но вы желаете принудить ее к замужеству. Я не могу застрелить вас прямо тут, как вы того заслуживаете, и доверяю свою месть Господу. Рано или поздно Бог воздаст вам за ваши злодеяния. Мы оба знаем, что вы хотели убить меня и скормить мое тело гиенам, чтобы утром никто не нашел следов. Убирайтесь, и поскорее, покуда я не передумал! Не издав ни звука, он развернулся и помчался прочь, прыгая из стороны в сторону, точно антилопа, чтобы сбить мне прицел, если я и вправду передумаю. Когда он отдалился от меня на сотню ярдов, я тоже повернулся и бросился бежать. Признаться, на душе стало спокойнее, лишь когда нас разделила целая миля. В лагерь я добрался уже после десяти вечера. Первым мне встретился готтентот Ханс, собиравшийся пойти на мои поиски вместе с двумя зулусами. Я объяснил, что задержался из-за поломки фургона. Выяснилось, что фру Принслоо тоже еще не спит и дожидается моего возвращения. – Что за поломки, Аллан? – спросила она. – Похоже, к ним была причастна пуля? – И она указала на кровавый след на моей щеке. Я молча кивнул. – Перейра? – уточнила старая фру. Я снова кивнул. – Ты убил его? – Нет, я его отпустил. Иначе бы меня обвинили в преднамеренном убийстве. Затем я подробно пересказал все, что со мной случилось. – Ja, Аллан, – произнесла фру, выслушав меня. – Думаю, ты поступил разумно, тебе и в самом деле не удалось бы ничего доказать. Но скажи мне, чего ради Господь всемогущий хранит жизнь этого негодяя?! Пойду сообщу Мари, что ты вернулся, отец не выпускает ее из дома в столь поздний час. Передать ей? – Нет, тетушка, не стоит. Спасибо. Он остановился и обернулся, ухватив ружье за ствол, точно дубинку. Следует признать, что спустя несколько дней Мари и всем остальным в лагере эта история стала известна во всех подробностях. В неведении пребывал разве что фермер Марэ, с которым никто не заговаривал о его племяннике. По-видимому, фру Принслоо не пожелала хранить в тайне очередное злодеяние «паршивца Перейры», которого истово ненавидела. Она, должно быть, рассказала своей дочери, а та не замедлила поделиться с прочими. Кое-кто приписывал произошедшее случаю. Да, они знали, каков по нраву Перейра, но не могли поверить, что он оказался замешанным в столь низком преступлении. Где-то через неделю мы все вместе покинули лагерь. Хотя с этим местом было связано множество печальных воспоминаний, я уезжал оттуда с легкой грустью. Маршрут, которым нам предстояло пройти, был не слишком длинным, однако сулил изрядные опасности. Мы должны были преодолеть около двухсот миль по территории, о которой мы знали только то, что ее населяют аматонга и другие дикие племена. Пожалуй, здесь нужно упомянуть, что после долгого обсуждения мы отказались от мысли вернуться по той дороге, которой следовал Марэ во время своего злосчастного путешествия к заливу Делагоа. Ведь тогда пришлось бы пересекать жуткие горы Лебомбо, однако наши немногочисленные волы вряд ли смогли бы тянуть фургоны по горным кручам. Кроме того, местность за горами, как доносила молва, была пустынной – ни дичи, ни кафров, что сулило сложности с пропитанием. А вот к востоку от Лебомбо вельд изобиловал дичью, а у местного населения при необходимости можно было купить зерно. В конце концов мы сделали выбор в пользу этого маршрута, руководствуясь тем обстоятельством, что в предгорьях не будет недостатка в корме для волов. Хотя весна едва началась, в этой части Африки трава уже зеленела в полный рост. А не найдем свежей травы, животные прокормятся остатками прошлогодней и листьями, которых всегда хватало даже в зимнем вельде, тогда как на пустынных и выжженных равнинах за горами может не встретиться ни кустика, ни былинки. Посему мы твердо вознамерились сразиться, если понадобится, с дикарями и со львами, что охотились в этой жаркой местности, и тронулись в путь, пока не пришла пора лихорадки, не зарядили дожди и не разлились реки, которые могли стать непреодолимым препятствием. Я не собираюсь подробно описывать дорожные приключения, иначе мой рассказ выйдет слишком долгим. Помимо единственного случая, о котором я все же поведаю ниже, они доставляли больше хлопот, нежели серьезных неприятностей. Двигаясь по маршруту между горами и морем, мы не очень-то опасались сбиться с пути, поскольку наши зулусы, как выяснилось, вдоволь побродили по этой местности; а когда они признавались, что не знают, куда двигаться дальше, обыкновенно не составляло труда отыскать проводников среди местных кафров. Сами дороги, то бишь звериные и кафрские тропы, которыми мы следовали, находились в ужасном состоянии; не считая Перейры, еще никто из белых не отваживался пересекать эти края на фургонах. Сдается мне, чуть позднее тамошние, с позволения сказать, дороги и вовсе станут непроезжими. Порою мы попадали в болота, и приходилось вытаскивать колеса из грязи, а иногда катили по каменистым руслам ручьев; однажды мы были вынуждены буквально прорубаться через густой буш, и потребовалось восемь дней, чтобы из него выбраться. Немало треволнений доставляли нам львы – их в этом вельде было не счесть. Обилие голодных зверей вокруг вынуждало тщательно присматривать за нашим скотом на выпасах, а по ночам, если это было возможно, мы защищали себя и скот так называемым бомбастом, то есть оградой из колючек, внутри которой мы разжигали костры, поскольку огонь отпугивает диких животных. Увы, несмотря на все предосторожности, мы лишились нескольких волов, а некоторые из нас побывали на краю гибели. Как-то вечером, когда Мари пошла к фургону, где спали женщины, огромный лев, обезумевший от голода, перепрыгнул через ограду. Мари метнулась в сторону, но споткнулась и упала, и зверь кинулся на нее. Мгновение-другое, и он задрал бы мою суженую и уволок бы ее в свое логово. По счастью, поблизости находилась фру Принслоо. Выхватив из костра горящую ветку, эта бесстрашная дама бросилась на льва и, когда тот разинул свою широкую пасть, чтобы то ли зарычать, то ли укусить, ткнула пылающим концом прямо ему в горло. Лев стиснул челюсти, потом сообразил, что «лакомство» ему досталось не очень-то вкусное, и поспешил удрать; на бегу он издавал пронзительные жалобные вопли, а Мари нисколько не пострадала. Думаю, не стоит уточнять, что после этого я стал, не побоюсь этого слова, боготворить фру Принслоо; она же, добрая душа, нисколько не гордилась своим поступком, ибо в те дни подобное случалось довольно часто. По-моему, на следующий день после встречи со львом мы наткнулись на фургон Перейры, точнее, на обломки фургона. По всей видимости, кузен Эрнан хотел въехать на крутой и каменистый берег ручья, но повозка опрокинулась, упала на дно почти пересохшего русла и разбилась, так что ее было невозможно починить. Неподалеку находилось поселение племени тонга. Туземцы сожгли большую часть деревянной обивки, чтобы добыть драгоценные железные болты и шкворни, и от очевидцев мы узнали, что белый человек и его слуги, которые ехали в фургоне, ушли дальше пешком приблизительно десять дней назад и забрали с собою волов. Насколько правдивым был этот рассказ? Не исключено, что Перейру и его спутников убили; хотя мы выяснили, что тонга – миролюбивое племя, если выказывать им свою дружбу и одаривать обычными подношениями, какие принято отдавать за проход по чужой территории. Так что, скорее всего, Перейра жив; наши сомнения подтвердились неделю спустя. Мы достигли крупного крааля Фокоти на берегу реки Мкузе, и этот крааль почему-то выглядел покинутым. Мы спросили у встретившейся нам старухи, куда подевались все люди. Она ответила, что люди бежали на рубежи Свазиленда[36], опасаясь нападения зулусов, чьи владения начинались сразу за рекою. Как удалось узнать, примерно неделей ранее зулусский импи[37] появился на берегах реки. Хотя тонга сейчас не воевали с зулусами, они сочли, что будет разумнее бежать подальше от свирепых воинов с копьями. Услышав такие новости, мы стали обсуждать, не отправиться ли нам самим следом за тонга, не уйти ли на запад и не попытаться ли найти перевал в горах. Голоса разделились. Анри Марэ, будучи фаталистом, желал идти дальше, уверяя, что всемогущий Господь защитит нас, как делал это до сих пор. – Allemachte! – воскликнула фру Принслоо. – Разве Он защитил всех тех, кто умер в лагере, куда завела нас ваша глупость, минхеер? Господь ожидает, что мы сами будем приглядывать за собой. По мне, эти зулусы ничуть не лучше кафров Мзиликази, убивших столько наших сородичей. Я говорю – едем к горам! Немало треволнений доставляли нам львы – их в этом вельде было не счесть. Муж и сын с нею, естественно, согласились, ибо для них слово старой фру было законом, однако Марэ, по своему обыкновению, заупрямился. Они проспорили весь день, но я не вмешивался, сказал только, что подчинюсь решению большинства. В итоге же, как я и предвидел, меня призвали рассудить спор. – Друзья, – начал я, – если бы вы спросили моего мнения раньше, я бы посоветовал идти к горам, за которыми, возможно, нам встретились бы другие буры. Скажу честно, не нравится мне этот импи. Думаю, кто-то предупредил зулусов о нашем приближении, и напасть они решили на нас, а вовсе не на тонга, с которыми у них мир. Мои кафры говорят, что обычно импи в эти края не заглядывают. – Кто же мог их предупредить? – недоуменно произнес Марэ. – Не знаю, минхеер. То ли дикари весточку послали, то ли Эрнанду Перейра постарался. – Так и знал, Аллан, что вы обвините моего племянника! – сердито воскликнул Марэ. – Я никого ни в чем не обвиняю, лишь говорю, что такое возможно. В любом случае, сегодня уже поздно двигаться на юг или на запад. С вашего позволения, я поразмыслю на ночлеге и попробую что-нибудь узнать у своих зулусов. Той же ночью (точнее, утром) вопрос отпал сам собою, ибо когда я проснулся на рассвете, то различил в сумраке блеск копий. Нас окружил большой отряд зулусов, численностью, как выяснилось позднее, свыше двухсот воинов. Решив, что они, верные своей привычке, намереваются напасть с восходом солнца, я растолкал спутников. Марэ выскочил из фургона в ночной одежде, на бегу щелкая затвором ружья. – Ради всего святого, не стреляйте! – взмолился я. – Нам не справиться с таким количеством туземцев. Попробуем уговорить по-хорошему. Он все же попытался выстрелить, и ему бы это удалось, не кинься я на него и не выбей оружие из его рук. К тому времени к нам подошла фру Принслоо, являвшая собою, помнится, весьма величественное зрелище в своем, как она выражалась, спальном одеянии – ночном колпаке, сшитом из потертой шкуры шакала, и просторной накидке из меха выдры. – Проклятый глупец! – крикнула она, обращаясь к Марэ. – Вы хотите, чтобы нам всем перерезали глотки? Ступай, Аллан, поговори с этими шварцелями[38], и будь ласков, словно уговариваешь дикого пса. У тебя язык хорошо подвешен, они тебя послушают. – Иду, – ответил я. – Мне тоже кажется, что так будет лучше всего. Если не вернусь, скажите Мари, что я ее люблю. Я поманил к себе вожака своих наемников, и мы вдвоем пошли к зулусскому полку, почти безоружные. Наша стоянка находилась на возвышенности, приблизительно в четверти мили от реки, а зулусский импи расположился внизу, в полутора сотнях ярдов от нас. Становилось все светлее, и с расстояния в пятьдесят шагов нас заметили. Прозвучала команда, несколько воинов устремились к нам: щиты прикрывали тела, копья были выставлены вперед. – Мы погибли! – сдавленно прохрипел мой зулус. Я разделял его уверенность, но решил, что все равно как погибать – лицом к врагу или от удара в спину. Следует заметить, что я провел среди зулусов не так много времени, однако уже неплохо изъяснялся на нескольких наречиях, привычных для них. Более того, наняв кафров на берегах залива Делагоа, я часто с ними беседовал, освоил их язык, узнал обычаи и историю. Если коротко, я полагался на свое знание зулусского, хотя и понимал, что могу порой употреблять незнакомые туземцам слова. В общем, я прокричал зулусам, что мы хотим узнать, зачем они пришли. Услышав понятную речь, воины остановились. Я показал, что безоружен, и трое из них приблизились. – Белые люди, мы возьмем вас в плен или убьем, если вы будете сопротивляться! – сказал предводитель. – По чьему приказу? – спросил я. – По приказу Дингаана, нашего короля. – Неужели? А кто сказал Дингаану, что мы тут? – Бур, который прошел перед вами. – Неужели? – повторил я. – Чего же вы требуете от нас? – Ступайте с нами в краали Дингаана. – Понятно. Мы согласны, нам все равно по дороге. Но почему вы готовы напасть на нас, на мирных путников, и ваши копья подняты? – Слушай меня, белый. Тот бур сказал, что среди вас сын Джорджа[39], страшный человек, который перебьет всех, если мы не убьем его первыми. Покажи нам этого человека, чтобы мы могли связать его или заколоть, и мы не причиним вреда остальным. – Это я сын Джорджа, – ответил я хмуро. – Если хотите, можете меня связать. Зулусы расхохотались. – Ты? Да ты же просто мальчишка и весишь не больше толстой девки! – воскликнул предводитель, высокий и могучий воин, которого звали Камбула. – Может быть, – произнес я, – но порой и юным открывается мудрость отцов. Да, я – тот сын Джорджа, который спас этих буров от смерти в далеких краях и который ведет их обратно к своему народу. Мы хотим увидеть Дингаана, вашего короля. Отведи же нас к нему, как он вам повелел. Если не веришь моим словам, спроси того, кто пришел вместе со мной, и у его товарищей – твои соплеменники не станут тебя обманывать. Камбула отвел в сторону моего зулуса и долго его расспрашивал. Наконец беседа завершилась, и он сказал мне: – Теперь я все знаю о тебе. Я слышал, что ты очень умен для молодого, так умен, что не спишь по ночам и видишь ночью не хуже, чем днем. Потому я, Камбула, нарекаю тебя Макумазаном, это значит «человек, который встает после полуночи», и под этим именем ты будешь отныне и впредь известен среди нас. А теперь, Макумазан, сын Джорджа, позови тех буров, что идут за тобой, дабы я отвел ваши передвижные дома в Умгунгундлову, великое место, где обитает король Дингаан[40]. Видишь, мы опускаем наши копья и готовы встретить буров безоружными, доверяя тебе нас защитить, о Макумазан, сын Джорджа. С этими словами он бросил наземь свой ассегай. – Идем, – сказал я и повел зулусов к стоянке. Глава XII Решение Дингаана Приблизившись к фургонам в сопровождении Камбулы и двух его товарищей, я увидел, что Марэ, пребывавший в чрезмерном возбуждении, яростно спорит с двумя Принслоо и Яном Мейером, а старая фру Принслоо и Мари тщетно пытаются его успокоить. – Они без оружия! – расслышал я его вопли. – Надо схватить этих черных дьяволов и взять их в заложники! В итоге он, похоже, переспорил остальных: трое буров неохотно поплелись нам навстречу следом за Марэ, и в руках у них были ружья. – Одумайтесь! – крикнул им я. – Перед вами посланцы! Они поотстали, а Марэ снова принялся гневно размахивать руками. Зулусы поглядели на них, потом на меня, и Камбула спросил: – Те ведешь нас в западню, сын Джорджа? – Вовсе нет, – ответил я. – Эти буры боятся вас и потому хотят пленить. – Скажи им, – произнес Камбула негромко, – что, если они убьют нас или хотя бы притронутся к нам, о чем они явно помышляют, очень скоро все они будут мертвы – и их женщины тоже. Я послушно перевел его слова бурам, но Марэ не сдавался. – Англичанин предал нас! – воскликнул фермер. – Он заодно с зулусами! Не верьте ему, хватайте их! Не знаю, что могло бы случиться, послушайся буры перепуганного Марэ, однако тут их догнала фру Принслоо и крепко взяла за руку своего мужа: – Стой! Ты не обязан подчиняться этому глупцу! Если Марэ так хочет схватить зулусов, пусть сам их ловит. Ты что, старик, спятил или слишком много выпил? Как ты мог подумать, будто Аллан способен предать Мари, не говоря уж о прочих, и переметнуться к кафрам? Старая фру замахала чрезвычайно грязным фатдоком – холщовым передником, который всегда носила и использовала в любых обстоятельствах, а сейчас с его помощью демонстрировала Камбуле свои мирные намерения. Буры остановились, и Марэ, сообразив, что остался один, умолк, только смерил меня негодующим взглядом. – Спроси этих белых людей, о Макумазан, – проронил Камбула, – кто их предводитель, ибо с ним я буду говорить от имени нашего короля. Я перевел его слова, и Марэ ответил: – Я. – Нет, – вмешалась фру Принслоо, – я. Объясни им, Аллан, что наши мужчины болваны, так что теперь все подчиняются женщине. Я перевел. Похоже, зулусы несколько удивились и довольно долго обсуждали что-то между собой. Затем Камбула сказал: – Быть по тому. Мы слышали, что людьми Джорджа ныне правит женщина, а раз ты, Макумазан, из этих людей, значит и в твоем отряде должен быть такой же порядок. Упомяну здесь, что в дальнейшем зулусы неизменно называли фру Принслоо на своем языке «инкози-каас», то есть правительницей, и ни с кем другим, не считая меня, кого они именовали индуной, ее «устами», не соглашались вести дела. Все распоряжения тоже отдавались ей, а прочих буров эти чернокожие попросту не замечали. Когда вопрос старшинства был улажен, Камбула попросил перевести бурам то, что уже объяснил мне: нас взяли в плен и поведут к Дингаану, и если мы не попытаемся сбежать, нам по дороге ничто не угрожает. Я перевел, пояснив для старой фру, кто такой Дингаан, к которому мы пойдем под конвоем. Тут фру Принслоо накинулась на Марэ. – Слышал, Анри Марэ? – гневно вопросила она. – Снова потрудился твой злокозненный племянничек! Так и знала, что без него не обошлось! Он рассказал о нас зулусам, чтобы погубить Аллана. Ну-ка, Аллан, спроси, что сделал этот Дингаан с родичем нашего бывшего предводителя? Я спросил – и получил ответ, что, насколько известно Камбуле, король позволил Перейре уйти свободно в награду за доставленные сведения. – Господи! – вскричала фру. – А я-то, глупая, думала, что он его приголубил дубинкой по голове! Ну и как же нам быть? – Не знаю, – признался я. Тут у меня в голове промелькнула некая мысль, и я обратился к Камбуле: – Ты сказал, что твоему королю нужен сын Джорджа. Так забирай меня и позволь этим людям продолжить свой путь. Трое зулусов переглянулись, отошли в сторонку, чтобы я не мог их подслушать, и принялись совещаться. А вот когда буры уяснили суть моего предложения, Мари, которая до сих пор хранила молчание, внезапно рассердилась; столь разгневанной мне еще не доводилось ее видеть. – Так не должно быть! – вскричала она, топая ногами. – Отец, я всегда тебе повиновалась, но, если ты согласишься на это, я откажусь подчиняться! Аллан спас моего кузена Эрнана, он спас нас всех. И в знак благодарности Эрнан попытался застрелить его в овраге. Молчи, Аллан! Меня ты не обманешь! А теперь Эрнан выдал его зулусам, соврал, будто он ужасный и опасный человек, которого следует убить. Что ж, если Аллану суждено умереть, я тоже умру, а если зулусы заберут его и отпустят нас, я уйду с ним. Решай, отец! Марэ потеребил бороду, посмотрел на дочь, затем на меня. Уж не знаю, что бы он в конце концов ответил, но ему помешал Камбула, который вернулся к нам и огласил, если хотите, приговор. Вкратце все сводилось к следующему: хотя Дингаан потребовал привести только сына Джорджа, оговаривалось, что всех, кто будет рядом, нужно тоже захватить. Он, Камбула, не может нарушить приказ короля. Пускай король решает, кого из нас убить, а кого отпустить. Поэтому мы все пойдем к королю. В общем, Камбула велел: «Привяжите волов к своим передвижным домам и ступайте за мной». Эти слова положили конец препирательствам. Лишенные возможности сопротивляться, мы собрали пожитки и двинулись в путь, сопровождаемые двумя сотнями дикарей. Вынужден признать, что в те четыре или пять дней, которые заняла дорога, зулусы обращались с нами вполне достойно. С Камбулой и другими командирами, которые все оказались отличными ребятами (на свой лад, конечно), мы много разговаривали, и я узнал от них немало интересного об общественном устройстве и обычаях зулусов. Туземцы неизменно стекались к нашим стоянкам, поскольку никогда прежде не видели белых людей; в обмен на горсть бус они приносили нам любую еду, какой мы только могли пожелать. Впрочем, бусы и другие товары были не более чем подарками с нашей стороны, ибо король, как выяснилось, приказал, чтобы пленники ни в чем не знали отказа. Это повеление выполнялось весьма скрупулезно. Например, когда в последний день дороги несколько наших волов свалились от усталости, мужчины-зулусы впряглись в постромки, и таким вот образом фургоны очутились в королевских краалях Умгунгундлову. Нам выделили место для фургонов неподалеку от дома (точнее, от скопища хижин), что принадлежал некоему миссионеру по имени Оуэн[41]. Он выказал исключительное мужество, отважившись проникнуть в эти земли. Этот миссионер с женой и домашними принял нас с величайшим радушием, и не передать словами, какое удовольствие я испытал, повстречав, после стольких скитаний и тягот, образованного англичанина. Поблизости находился каменистый холм, на вершине которого в день нашего прибытия казнили то ли шесть, то ли восемь человек, причем способом, который я не посмею описать. По словам мистера Оуэна, их преступление состояло в том, что они похитили колдовством несколько голов скота из королевских стад. Покуда я приходил в себя после омерзительного зрелища, каковое, по счастью, ускользнуло от внимания Мари, появился Камбула. Он сообщил, что Дингаан желает видеть меня. Других белых приводить запретили. Взяв с собою готтентота Ханса и двух зулусов из числа тех, кого нанял на побережье залива Делагоа, я отправился к королю. Мы прошли за ограду обширного крааля, где было две тысячи хижин – сами зулусы называли этот туземный город «скопление домов», – а посредине раскинулась довольно просторная площадь. На дальней стороне этой площади, где мне вскоре предстояло стать свидетелем трагической сцены, помещалось некое подобие лабиринта – изиклоло, с высоким забором и многочисленными поворотами; человеку несведущему было невозможно разобраться в хитросплетениях коридоров и отыскать выход. Меня провели через этот лабиринт, и я очутился перед большой хижиной – интункулу, главным домом короля зулусов. У порога восседал на табурете толстый зулус, совершенно нагой, если не считать набедренной повязки-мучи; зато на нем было множество ожерелий и браслетов из синих бус. Двое воинов держали над его головой свои щиты, чтобы защитить толстяка от солнца. Больше рядом никого не было, однако я не сомневался, что в потайных проходах лабиринта прячутся другие воины (было слышно, как они шевелятся и переговариваются). Камбула и его спутники простерлись на земле перед этим толстяком и принялись возносить славословия, на что король – а это был он – не обратил ни малейшего внимания. Но вот он вскинул голову и притворился, будто только что меня заметил: – Кто этот белый юноша? Камбула поднялся с земли и ответил: – О правитель, это сын Джорджа, которого ты повелел мне захватить. Я привел его и пленников-амабуна, его товарищей, и теперь они твои. – Помню-помню, – изрек Дингаан. – Большой бур, побывавший у нас и ушедший по воле моего военачальника Тамбузы, но без моего соизволения, говорил, что это ужасный человек, которого нужно убить, покуда он не причинил ущерба моему народу. Почему же ты не убил его, Камбула, хоть он и не выглядит таким уж грозным? – Потому что король повелел привести его живым, – ответил Камбула. И прибавил со смешком: – Если король пожелает, я могу убить его прямо тут. – Не знаю, – произнес Дингаан с сомнением в голосе. – Быть может, он умеет чинить ружья… Помолчав, он попросил одного из щитоносцев что-то принести – что именно, я не расслышал. «Наверняка послал за палачом», – подумалось мне. Эта мысль неожиданно обернулась холодной яростью в груди. С какой стати моя жизнь должна оборваться в столь юном возрасте по прихоти этого жирного дикаря? А если мне все-таки суждено погибнуть, почему я должен умирать в одиночку? Во внутреннем кармане моей поношенной куртки лежал полностью заряженный маленький двуствольный пистолет. Один выстрел прикончит Дингаана, уж с пяти-то шагов я не промахнусь по этакой туше, а вторым выстрелом я размозжу себе голову. Еще не хватало, чтобы какие-то зулусы свернули мне шею или забили меня палками до смерти. Ладно, если так, нужно действовать не затягивая. Моя рука медленно поползла к карману, но вдруг меня посетила новая мысль – точнее, сразу две. Первая была такова: если я застрелю Дингаана, зулусы наверняка расправятся с Мари и остальными, главное – с Мари. Ее нежного личика я никогда больше не увижу! А вторая мысль состояла в том, что, пока мы живы, надежда остается. Ведь возможно, что Дингаан послал не за палачом, а за кем-то другим. Подожду несколько минут, быть может, за это ожидание мне воздастся сторицей. Щитоносец вернулся, вынырнул из узкого, обнесенного тростником прохода в лабиринте, и с ним пришел не палач, а молодой белый человек, в котором я с первого взгляда узнал англичанина. Он приветствовал короля, сняв шляпу, украшенную по тулье – это я хорошо запомнил – перьями черного страуса, а по том уставился на меня. – О Тоомаз, скажи мне, этот юноша – из твоего народа или он принадлежит к амабуна? – Король хочет знать, вы англичанин или бур, – по-английски обратился ко мне Томас, имя которого король исковеркал. – Я британец, как и вы, – ответил я. – Родился в Англии, а сюда прибыл из Капской колонии. – Вам повезло, – сказал он. – Старый колдун Зикали запретил королю убивать англичан. Как вас зовут? Мое имя Томас Холстед[42], я служу переводчиком. – Аллан Квотермейн. Скажите этому Зикали, кто бы он ни был, что я богато одарю его, если король внемлет запрету. – О чем вы там болтаете? – с подозрением осведомился Дингаан. – Этот юноша говорит, что он англичанин, не бур. О король, он родился за Черной водой, а сюда пришел из тех краев, откуда к нам переселяются буры. Дингаан явно заинтересовался. – Значит, он сможет рассказать о бурах, о том, чего они хотят и что им нужно. Или мог бы, если бы говорил на моем языке. Я не доверяю тебе, Тоомаз, ибо мне известно, что ты любишь лгать. – Он бросил на Холстеда свирепый взгляд. – Я говорю на твоем языке, о король, – вмешался я, – пусть и не слишком хорошо. И о бурах могу поведать многое, потому что я долго жил среди них. – О! – воскликнул Дингаан, не скрывая своего удивления. – Но ты тоже можешь мне врать. Или ты из тех, кто молится, как тот глупец, которого кличут Оууэнзом? – (Он имел в виду мистера Оуэна.) – Я пощадил его, потому что негоже убивать безумцев, хотя он пытался напугать моих воинов сказками об огне, в который они непременно попадут после смерти. Глупец! Как будто их заботит, что с ними станется, когда они умрут! – При последних словах он втянул носом понюшку табака. – Я не лжец, – ответил я. – С чего бы мне лгать? – Ты будешь лгать, чтобы спасти свою жизнь. Все белые люди – трусы, а вот зулусы готовы погибнуть за своего короля. Как тебя зовут? – Твой народ зовет меня Макумазаном. – Что ж, Макумазан, если ты не лжец, ответь – правда ли, что буры восстали против своего короля Джорджа и бегут от него, как предатель Мзиликази бежал от меня? – Да, это правда, – признал я. – Теперь я точно знаю, что ты лжец, Макумазан! – торжествующе воскликнул Дингаан. – Ты уверяешь, что ты англичанин и служишь своему королю – или инкози-каас, великой правительнице, которая, как мне рассказали, нынче властвует вместо него. Так почему же ты бродишь вместе с отрядом амабуна – они же должны быть твоими врагами, раз они враги твоего короля и той, кто его сменил? Я понял, что оказался в затруднительном положении. В том, что касается вопросов верности, зулусы, подобно всем дикарям, мыслят крайне примитивно. Если я скажу, что проникся к бурам сочувствием, Дингаан назовет меня предателем. А если скажу, что ненавижу буров, меня все равно сочтут предателем, потому что я ехал с ними вместе в одном обозе; а предателей среди дикарей принято немедленно убивать. Не хочется говорить о вере; всякий, кому попадались на глаза другие мои сочинения, согласится, что я всегда старательно избегал богословских рассуждений. Но в тот миг, не стану скрывать, я мысленно вознес молитву о помощи, сознавая, что моя юная жизнь целиком и полностью зависит от правильного ответа. И помощь пришла – откуда именно, не могу сказать. Мне вдруг стало ясно, что я должен ответить этому толстому дикарю чистую правду. – Мой ответ таков, о король. Среди буров есть девушка, которую я люблю и которая помолвлена со мной с тех самых пор, когда мы были совсем юными. Отец увез ее на север. Но она послала мне весточку, дала знать, что буры умирают от лихорадки, а сама она голодает. Тогда я сел на корабль, чтобы спасти ее, и на самом деле спас, заодно с теми ее товарищами, кто еще был жив. – О! – сказал Дингаан. – Это я могу понять. Хорошая причина. Сколько бы ни было у мужчины жен, нет такой глупости, какую он ни сотворил бы ради девушки, что еще не стала ему женой. Я и сам поступал так, особенно ради той, кого звали Нада, или Лилия. Ее украл у меня презренный Умслопогас, мой родич, которого я изрядно опасаюсь[43]. – Он посидел в задумчивости, а затем продолжил: – Твои доводы разумны, Макумазан, и я их принимаю. Более того, я обещаю тебе вот что. Не знаю, решу ли я убить этих буров или позволю им жить дальше. Но если даже я велю их казнить, твою девушку я пощажу. Покажи ее Камбуле, но не Тоомазу, потому что он лжец и наверняка попробует меня обмануть. Да, ее пощадят. – Благодарю тебя, о король, – сказал я. – Но какая в том польза, если ты убьешь меня? – Я не говорил, что убью тебя, Макумазан. Хотя, быть может, все же следует тебя прикончить. Я подумаю. Все зависит от того, обманешь ты меня или нет. Тот бур, которого Тамбуза отпустил против моей воли, говорил, что ты могучий колдун и очень опасный человек, способный сбивать пулей птиц на лету. Но это невозможно. Ты правда способен на такое? – Иногда, – честно ответил я. – Очень хорошо, Макумазан. Значит, мы проверим, вправду ли ты чародей или все-таки ты лжец. Я заключу с тобой соглашение. Рядом с вашей стоянкой находится Хлома-Амабуту, каменный холм[44], на котором казнят злоумышленников. Сегодня днем там умрут несколько злодеев; когда они будут мертвы, стервятники слетятся клевать их тела. Вот мои условия. Когда стервятники прилетят, ты станешь стрелять по ним, и если убьешь трех из первых пяти на лету, а не на земле, Макумазан, тогда я пощажу твоих буров. Но если ты промахнешься, я буду знать, что ты лжец и никакой не колдун, и твои буры погибнут на Хлома-Амабуту. Я не помилую никого, кроме девушки, а ее, может быть, возьму себе в жены. Что же до тебя, я решу потом, как с тобой поступить. Первым моим побуждением было отказаться от этого гнусного соглашения, из которого следовало, что жизни многих людей поставлены в зависимость от моей меткости и умения стрелять. Но молодой Томас Холстед, догадавшись, должно быть, какие именно слова готовы сорваться с моих уст, проговорил по-английски: – Принимайте эти условия, не будьте глупцом. Если вы откажетесь, он велит перерезать горло всем вашим товарищам, а девушку заберет в свой эмпузени, то есть в гарем. А вы станете узником, подобно мне. Таким советом нельзя было пренебречь, и потому, вопреки отчаянию, что стискивало мое сердце, я сказал: – Да будет так, о король. Я принимаю твои условия. Если я убью трех стервятников из пяти, покуда они кружат над холмом, ты обещаешь отпустить всех, кто пришел со мной, и возьмешь их под свою защиту. – Верно, Макумазан, верно. Но если ты не сумеешь убить этих птиц, запомни, что тебе придется стрелять по стервятникам, что прилетят полакомиться мертвой плотью твоих товарищей. И все узнают тогда, что ты не колдун, а обыкновенный обманщик. Тоомаз, ступай прочь! Не желаю, чтобы ты подглядывал за мной. А ты, Макумазан, подойди ближе. Ты говоришь на моем языке очень плохо, но я хочу побеседовать с тобой о бурах. Холстед пожал плечами и удалился. Проходя мимо меня, он пробормотал: – Надеюсь, вы действительно умеете стрелять. Когда он ушел, я добрый час рассказывал Дингаану о бурах, отвечал на его вопросы о переселенцах, о том, зачем они сюда едут и с какой стати им вздумалось вторгаться в пределы владений зулусского вождя. Я старался отвечать предельно честно, не забывая, однако, при случае характеризовать буров в наилучшем свете. Наконец, устав от долгой беседы, Дингаан хлопнул в ладоши. Тут же появилось множество туземных девушек, и две из них принесли кувшины с пивом. Король предложил мне угощаться. Я сказал, что предпочел бы воздержаться, поскольку от пива может дрогнуть рука, а от крепости моих рук сегодня зависит жизнь моих товарищей. Отдаю Дингаану должное – он согласился со мной. Более того, велел немедля отвести меня обратно на стоянку, чтобы я мог отдохнуть перед испытанием, и даже послал со мной одного из своих прислужников, которому наказал держать щит над моей головой, дабы защитить от солнца. – Хамба гашле – ступай ровно, – сказал коварный старый тиран, отпуская меня под присмотром Камбулы. – За час до заката мы встретимся с тобой на вершине Хлома-Амабуту, и там решится участь твоих товарищей-амабуна. Вернувшись на стоянку, я обнаружил, что буры сбились кучкой и в тревоге ожидают меня. С ними были преподобный мистер Оуэн и его домочадцы, в том числе служанка-валлийка, женщина средних лет, которую, насколько я помню, звали Джейн. – Ну что, какие вести ты нам принес, молодой человек? – спросила фру Принслоо. – Вести дурные, тетушка, – ответил я. – Сегодня, за час до заката, мне придется бить стервятников на лету, чтобы снова спасти вас всех. Этим вы обязаны тому лживому отродью по имени Эрнанду Перейра, который сказал Дингаану, что я колдун. Дингаан хочет в этом убедиться. Он думает, что только при помощи колдовства человек способен бить птиц влет; а поскольку он намеревается убить всех буров, кроме, разве что, Мари, то поставил передо мной задачу, которую сам считает невыполнимой. Если я промахнусь, все будет плохо и вы погибнете. Если же я выполню его условия, то вас пощадят; Камбула уверяет, что король всегда держит свое слово, когда заключает соглашения. Вот такие вести. Надеюсь, вам понравилось. – Я горько рассмеялся. Разумеется, буры тут же принялись жарко спорить и возмущаться. Обладай проклятия силой убивать, Перейра, думаю, умер бы мгновенно, где бы он ни прятался. Молчали всего двое – Мари, которая, бедняжка, сделалась совсем бледной от волнения, и ее отец. Затем один из буров, по-моему Мейер, обрушился с упреками на Анри Марэ – дескать, пусть ответит, зачем пригрел на груди этакую ядовитую змею, своего племянника. – Наверное, тут какая-то ошибка, – тихо ответил Марэ. – Эрнан ни за что не обрек бы нас на погибель. – Как знать? – хмыкнул Мейер. – Но он точно хотел погубить Аллана Квотермейна, а это все равно что желать смерти нам. И теперь наша жизнь опять зависит от юнца-англичанина. – Уж его-то, – проговорил Марэ, странно поглядывая на меня, – точно не убьют, подстрелит он этих стервятников или промахнется. – Не судите поспешно, минхеер, – процедил я, взбешенный этим несправедливым обвинением. – Поймите же, что если вас, моих товарищей, всех прикончат, а Мари заберут в гарем этого чернокожего дьявола, мне будет незачем жить! – Господи! Он пригрозил ее забрать? – ужаснулся Марэ. – Верно, вы его неправильно поняли, Аллан. – Хотите сказать, я посмел бы вам солгать насчет такого… Прежде чем я успел наговорить лишнего, фру Принслоо втиснулась между нами. – Ну-ка тихо! – прикрикнула она. – Замолчите, Марэ! И ты тоже, Аллан. Некогда нам ссориться и поливать друг друга упреками. Неужто ты готов, Аллан, забыть об испытании ради мелкой свары? Тебе ведь скоро стрелять! А уж вам, Анри Марэ, тем более не подобает попрекать того, в чьих руках наша жизнь! Лучше помолитесь, чтобы Господь наконец покарал вашего нечестивого племянника! Идем, Аллан, я тебя накормлю. Я нажарила печени от той телушки, что прислал нам король. Получилось очень вкусно. А когда поешь, тебе нужно немного поспать. Среди домочадцев преподобного мистера Оуэна был английский мальчик по имени Уильям Вуд, лет двенадцати-четырнадцати от роду. Он знал голландский и зулусский и служил переводчиком для мистера Оуэна в отсутствие некоего мистера Халли, обычно исполняющего эти обязанности. Пока буры выясняли отношения между собой по-голландски, он переводил буквально каждое слово на английский, чтобы священник и его семейство понимали, о чем идет речь. Осознав весь ужас сложившегося положения, мистер Оуэн вмешался в наши препирательства: – Сейчас не время есть или спать, сейчас время молиться. Помолимся же о том, чтобы в черное сердце дикаря Дингаана проник свет истины. Прошу вас, братья. – Да уж, – фыркнула фру Принслоо, когда Уильям Вуд перевел воззвание миссионера. – Молитесь сколько влезет, проповедник, и пусть с вами молятся прочие бездельники. Заодно попросите у Господа, чтобы пули Аллана Квотермейна не летели мимо. У нас с Алланом хватает других дел, так что молитесь усерднее, за себя и за нас. Идем же, Аллан, не то эта печенка пережарится и у тебя случится несварение, а для стрельбы это даже хуже, чем дурное настроение. Все, ни слова больше, Анри Марэ! Если вы еще хоть раз раскроете рот, я надеру вам уши. – Она вскинула свою руку толщиной с баранью ляжку. Когда Марэ попятился, фру схватила меня за воротник, будто нашкодившего школяра, и повела к фургонам. Глава XIII Репетиция В женском фургоне, как и обещала старая фру, меня ждал ужин на сковородке. Мы пришли вовремя – печень прожарилась, как мне нравится. Фру Принслоо выбрала весьма увесистый кусок и вознамерилась достать его со сковороды пальцами, а затем переложить на жестяную тарелку, с которой она прежде удалила, посредством своей верной и постоянной помощницы, засаленной тряпки-фатдока, следы утреннего пиршества. К сожалению, попытка оказалась не слишком удачной: горячий жир обжег пальцы фру, отчего она уронила кусок печени на траву – и, сколь ни совестно мне в том признаваться, грубо выругалась. Впрочем, она не пожелала сдаваться, облизала пальцы, дабы унять острую боль от ожога, затем подхватила кусок печени передником и водрузила его на относительно чистую тарелку. – Вот так-то, дружок! – воскликнула она с торжеством в голосе. – Кота пришибить много способов найдется, топить не обязательно. И почему я сразу про передник не вспомнила, глупая? Allemachte, жжется! Сдается мне, так же больно бывает, когда тебя убивают. Дурное тянется к дурному, верно, Аллан? Глядишь, нынче вечером я сделаюсь ангелом, воспарю в длинной белой рубашке, вроде той, что матушка подарила мне, когда я выходила замуж; ту рубашку я пустила на пеленки, мне в ней холодно было, я-то больше привычная к жилетам да нижним юбкам. И крылья у меня появятся, будто у белых гусаков, только больше, чтоб этакую тяжесть удержать. – Ну да, а еще венец славы[45], – хмыкнул я. – Конечно, и венец славы, тоже большой, ведь я стану мученицей! Надеюсь, мне придется надевать его лишь по воскресеньям, терпеть не могу тяжелого на волосах. Еще она будет напоминать мне о кафрских золотых обручах, а кафров с меня уже достаточно. И арфа будет, – продолжала старая фру, чье воображение совершенно очевидно разыгралось при мысли о небесных наслаждениях. – Ты когда-нибудь видел арфу, Аллан? Я-то в жизни не видывала, разве что на картинке с царем Давидом в Библии, и там она похожа на выломанную раму стула, повернутую набок. Другие ангелы научат меня на ней играть, и это наверняка будет непросто, я ведь привыкла слушать котов на крыше, а не музыку, а уж играть и подавно… Она продолжала болтать, рассчитывая, думаю, отвлечь и развеселить меня, ибо добрая старая фру прекрасно понимала, сколь важно, чтобы я находился в умиротворенном состоянии в этот важный момент, когда на кону стояла жизнь всех участников похода. Между тем я отчаянно сражался с куском печени, который имел отчетливый привкус засаленной тряпки и был весь в песке, скрипевшем на зубах. По правде сказать, когда фру отвернулась, я кинул остаток печенки Хансу. Готтентот, как собака, проглотил его в мгновение ока, не желая, чтобы фру заметила, как он жует. – Господи Боже! Ну и скор ты на еду! – сварливо заметила старая фру, углядев краем глаза опустевшую тарелку. С подозрением посмотрела на довольного готтентота и прибавила: – Или ты все скормил своему верному псу? Если так, я его проучу. – Нет-нет, фру! – вскричал перепуганный Ханс. – Я сегодня вовсе не ел мяса, только облизал сковородку после завтрака. – Аллан, тогда у тебя точно случится несварение, чего нам совсем не нужно. Разве я не говорила тебе, что каждый кусочек надо прожевать двадцать раз, прежде чем глотать? Я сама бы так делала, будь у меня зубы. На, выпей молока, оно едва начало скисать и успокоит твой желудок. Фру Принслоо достала черную бутыль и подвергла ее обработке все той же тряпкой. По-моему, она рассердилась, когда я отказался от молока и предпочел попить воды. Потом фру настояла на том, чтобы я лег спать в ее собственной постели, и сурово запретила мне курить, иначе, мол, рука будет дрожать. Коротко переговорив с Хансом, которому было поручено тщательно почистить оружие, я подчинился пожеланию фру Принслоо. Мне хотелось остаться одному, и женский фургон виделся надежным укрытием; в любом другом месте лагеря меня вряд ли оставят в покое. Хотя я исправно закрывал глаза всякий раз, когда в фургон заглядывала добрая фру, проверявшая, как мне отдыхается, на самом деле сон, насколько помнится, не приходил довольно долго. Как можно было заснуть, если сердце раздирали на части сомнения и страхи? Подумайте сами, мой читатель, подумайте сами! Минул час, за ним другой, а мой разум все перебирал варианты спасения жизни восьми белых людей – детей, мужчин, женщин, включая девушку, которую я любил и которая любила меня. Лишь от твердости моей руки зависело, будет ли она в безопасности или подвергнется бесчестью и поруганию. Нет, нельзя допустить, чтобы ее опозорили; я отдам ей свой пистолет, и она будет знать, что делать, если до этого дойдет. Тяжкая ответственность стала тем бременем, которого я не мог вынести. Меня охватило вполне объяснимое отчаяние, я весь дрожал и даже немного всплакнул. Потом я подумал о своем отце, прикинул, как поступил бы он в подобных обстоятельствах, и начал молиться столь усердно, как никогда не молился ранее. Я молил Всевышнего даровать мне сил и мудрости справиться с бедой, не уронить свое достоинство и не подвести несчастных буров, для которых мой провал будет означать кровавую смерть. Я молился, покуда пот не заструился по моему лицу, а затем внезапно впал в забытье. Не знаю, как долго пролежал я в таком состоянии, должно быть, около часа. Потом я резко очнулся – и отчетливо расслышал тоненький голосок, но он не мог принадлежать человеку; как мне почудилось, некто вещал прямо у меня в голове и произнес такие слова: «Ступай на холм Хлома-Амабуту и понаблюдай за стервятниками. Делай то, что подсказывает тебе рассудок, и, хотя бремя твое тяжело, ничего не бойся». Я сел, вспомнил, что нахожусь в женском фургоне, и внезапно ощутил в себе некую загадочную перемену. Я перестал быть прежним. Мои сомнения и страхи исчезли, моя рука была тверда, как скала, а с души словно свалился тяжкий груз. Я знал наверняка, что смогу подстрелить трех назначенных мне стервятников. Понимаю, сколь нелепо это звучит, и случившееся легко объяснить тем напряжением нервов, в котором я пребывал; смею думать, что это и вправду было истинной причиной моего воодушевления. Но все же не стыжусь признаться: я тогда решил – и считаю так до сих пор, – что дело заключалось в другом. Я верил и верю, что в минуту опасности Всевышний заговорил со мной, ответил на мои искренние мольбы и на молитвы остальных, даровал мне наставление и наделил спокойствием и уверенностью, в коих я столь нуждался. В любом случае, моя убежденность в этом была такова, что я поспешил подчиниться словам, изреченным тем неземным, нечеловеческим голосом. Выбравшись из фургона, я отыскал Ханса, сидевшего неподалеку, прямо на палящем солнце. Мне показалось, что готтентот глядит на светило, даже не жмурясь. – Где мое ружье, Ханс? – спросил я. – Интомби? Здесь, баас, я положил ее остудиться, чтобы она не выстрелила раньше времени. – Он указал на маленький бугорок травы рядом с собою. Следует пояснить, что туземцы дали моему ружью прозвище Интомби – «девушка», потому что оно было тоньше и изящнее других ружей. – Ты его почистил? – уточнил я. – Она не была чище с тех пор, как вышла из огня, баас! Порох я просеял и положил сушиться на солнце заодно с крышками (так он называл капсюли), а пули подогнал по стволу, чтобы не случилось неприятностей, когда будешь стрелять. Если ты промахнешься по аасфогелям, в том не будет вины Интомби, пороха или пуль. Это будет только твоя вина. – Утешает, – проворчал я. – Ладно, пошли. Хочу взглянуть на тот холм смерти поближе. Готтентот слегка отпрянул: – Зачем, баас? Зачем идти туда раньше времени? Туда не ходят просто так, туда отводят на казнь. Зулусы говорят, что призраки блуждают там даже днем, кружатся над камнями, где были убиты обреченные. – А еще там летают стервятники, Ханс. Я хочу своими глазами посмотреть на них, понять, куда и как лучше стрелять. – Это мудро, баас, – одобрил хитрый готтентот. – Ведь по гусям в Груте-Клуф палить было проще. Гуси летают по прямой, как ассегаи, не то что аасфогели. Непросто попасть в птицу, которая кружит и кружит. – А то я не знаю! Пошли. Едва мы поднялись, из-за другого фургона показалась фру Принслоо, а за нею шла Мари, очень бледная и понурая; ее чудесные глаза были красны, словно она недавно плакала. Фру спросила, куда мы собрались. Я честно объяснил, куда именно. Она поразмыслила и сказала, что это правильно, – дескать, всегда полезно изучить поле битвы перед сражением. Я кивнул и отвел Мари в сторонку, под прикрытие колючего кустарника. – О Аллан, когда же все это закончится?! – воскликнула она жалобно. Мужества ей было не занимать, но у всего имеются свои пределы. – Скоро, любимая. Все будет хорошо, – ответил я. – Мы справимся с этой бедой, как справлялись с другими. – Откуда ты можешь знать, Аллан? Ведь все в руках Божьих. – Господь поведал мне, Мари. – И я пересказал суженой все, что говорил мне голос в моей голове. Мари как будто немного успокоилась. – Не знаю, не знаю… – В ее тоне проскользнуло сомнение. – Это был всего лишь сон, Аллан, а во сне всякое бывает. Ты можешь и промахнуться. – Я похож на того, кто может промахнуться, Мари? Она оглядела меня с головы до ног и сказала: – Нет, не похож, хотя и выглядел таким печальным, когда вернулся от короля. Теперь ты совсем другой. И все же, Аллан, ты можешь промахнуться – не спорь! Что тогда? Эти жуткие зулусы приходили к нам, пока ты спал, спрашивали, готовы ли мы взойти на холм смерти. Они уверяли, что Дингаан не отступится. Если ты не подстрелишь стервятников, он велит нас убить. Похоже, стервятники считаются у них священными птицами; если ты промахнешься, король может решить, что ему нечего бояться белых людей и их колдовства, и начнет с того, что расправится с пленниками. И только меня оставят в живых. О, как мне тогда быть, Аллан? Я посмотрел на нее, встретил ее взгляд – и достал из внутреннего кармана куртки двуствольный пистолет, который и вручил девушке. – Он заряжен и стоит на полувзводе, – предупредил я. Она кивнула и молча спрятала оружие под передником. Затем, не тратя лишних слов, мы поцеловались и расстались. Никому из нас не хотелось затягивать прощание. Холм Хлома-Амабуту располагался поблизости от нашей стоянки и от хижин преподобного мистера Оуэна, приблизительно в четверти мили; он высился над плоским вельдом, как бы вырастая из земли над неглубокой лощиной, каковая едва ли заслуживала считаться оврагом. Когда мы подошли ближе, бросилась в глаза безжизненность этого места: вокруг зеленела густая весенняя трава, а на холме не было ни былинки. Он стоял голый и угрюмый, покрытый черными, будто закопченными, валунами. Среди них изредка попадались хилые кустики с темной листвой; вдобавок большинство камней были словно обильно забрызганы известкой, из чего следовало, что на них нередко сиживали пирующие стервятники. Сдается мне, в Китае есть поверье, будто у каждого уголка земли есть злой или добрый дух, этакий гений[46], как говаривали древние; так вот, Хлома-Амабуту и еще несколько мест в Африке заставляют признать правоту китайской мудрости. Стоило мне ступить на эту проклятую землю, подобную Голгофе, Лобному месту, как по моей спине пробежал холодок. Быть может, сказалась сама атмосфера этого холма, физическая или, если угодно, духовная, либо меня посетило предчувствие, некое предвидение того жуткого зрелища, какое мне было суждено узреть здесь воочию несколько месяцев спустя. Либо же осознание предстоящего судилища заставило мою молодую кровь на мгновение застыть в жилах. Не могу сказать, в чем точно была причина, однако произошло именно это, а минуту или две спустя, когда моему взору открылось, какими «украшениями» усеяна вершина, стало понятно, что нет необходимости искать мистическое оправдание посетившему меня страху. По склону между могучими валунами, что лежали тут и там этакими гигантскими градинами, оставленными зимней бурей, вились многочисленные тропки. Казалось, именно через холм ведет кратчайший путь к окрестностям главного крааля; хотя ни один зулус не осмеливался подходить к Хлома-Амабуту ночью, от заката до рассвета, тогда как в светлое время суток этими тропами охотно пользовались. Полагаю, туземцы тоже думали, будто над злополучным холмом смерти властвует некий могущественный дух, незримый и чудовищно жестокий, и требуются жертвоприношения, чтобы его умилостивить. Что ж, зулусы умиротворяли злое божество старым добрым способом, распространенным, насколько мне известно, во многих землях, хотя истинное содержание обряда, признаюсь, мне неведомо. Достигая места, где одна тропка сходилась с другой, человек подбирал с земли камень и кидал его в кучу, что копилась близ сего перекрестка усилиями путников. Я насчитал на склоне более дюжины таких груд, причем весьма высоких. Самая крупная весила, пожалуй, около пятидесяти лоудов[47], а наиболее мелкая – двадцать или тридцать. Мой Ханс, никогда прежде не ступавший на этот холм, узнал, должно быть, от зулусов, что нужно делать и какие ритуалы исполнять, чтобы отвести от себя местные проклятия. Когда мы подошли к первой куче камней, он кинул туда подобранный с земли камешек и попросил последовать его примеру. Я посмеялся над ним и отказался. У второй кучи повторилось то же самое. Я снова отмахнулся, однако, когда мы достигли третьей, более высокой груды, Ханс уселся наземь и принялся стонать и твердить, что не сделает и шагу дальше, покуда я не совершу положенное приношение. – С какой стати? – возмутился я. – Что за глупости ты мелешь? – Если ты не послушаешься меня, баас, мы останемся тут навсегда! Смейся сколько хочешь, но говорю тебе: ты уже навлек на себя беду. Вспомни мои слова, баас, когда ты промахнешься – по двум птицам из пяти! – Чушь! – Признаться, в действительности я употребил голландское словечко покрепче. Впрочем, эта болтовня насчет промахов заставила меня призадуматься. Надо сказать, в Африке полезно обращать внимание на обряды туземцев. У следующих трех куч я послушно бросал камни, словно самый суеверный зулус в округе. Наконец мы добрались до гребня, имевшего протяженность в две сотни ярдов. Очертаниями он напоминал выгнутую спину борова; посредине виднелось углубление, очищенное от камней то ли силами природы, то ли человеческими руками, и напоминавшее о цирковых аренах. О, что за зрелище предстало моим глазам! Повсюду, кучками и вразброс, валялись кости, мужские и женские, и многие из них хранили следы гиеньих зубов. Некоторые кости были совсем еще свежими – к черепам липли волосы, – иные же побелели от времени. В общем, человеческих останков было великое множество! Та же картина наблюдалась и вокруг углубления, хотя здесь кости преимущественно были собраны в омерзительные груды. Неудивительно, что стервятники так и вились над Хлома-Амабуту, местом смерти, где творился произвол зулусского короля! Сейчас, увы, поблизости не было видно ни одной из этих отвратительных птиц. На холме никого не казнили вот уже несколько часов подряд, поэтому стервятники искали себе добычу в иных местах. Но не напрасно же мы пришли сюда! Я призадумался, гадая, чем и как можно привлечь стервятников. – Ханс, – позвал я готтентота, – давай притворимся, что я тебя убил. Ты будешь лежать неподвижно, как мертвый. Даже если аасфогели накинутся на тебя, шевелиться нельзя, иначе я не пойму, откуда они прилетают и как себя ведут. Готтентот согласился далеко не сразу. На самом деле он поначалу отказывался наотрез и приводил множество разумных и смешных причин. Дескать, подобные проверки сулят несчастье, и предварять какое-то событие, в особенности такое страшное, все равно что кликать беду, а ему хочется жить. Мол, зулусы уверяют, что священные стервятники с Хлома-Амабуту свирепы, как львы, и, завидев лежащего на земле человека, немедля раздирают того в клочья, живого или мертвого. Короче, мы с Хансом напрочь разошлись во мнениях. Но я должен был настоять на своем и потому не постеснялся изложить ему расклад в простых и доступных выражениях. – Ханс, – сказал я, – тебе придется стать наживкой. Выбирай, будешь ты живой наживкой или мертвой. Я многозначительно щелкнул затвором ружья. Разумеется, я ни в коем случае не хотел и не собирался убивать верного старого готтентота. Но Ханс, вспомнив о том, каковы ставки, воспринял мои слова всерьез. – Allemachte, баас! – вскричал он. – Я все понимаю и не виню тебя. Я лягу живым, и, быть может, змеиный дух, мой хранитель, убережет меня от дурных знамений, а аасфогели не выклюют мне глаза! Зато если твоя пуля попадет мне в живот, все будет кончено, и для бедолаги Ханса настанет момент «доброй ночи и сладких снов». Я послушаюсь тебя, баас, и лягу куда скажешь, только не уходи, молю тебя, не бросай меня на растерзание этим страшным птицам! Я поклялся, что никуда не уйду и не оставлю его одного. После этого мы с ним разыграли маленькое, но весьма мрачное представление. Встав в центре похожего на цирковую арену углубления, я поднял ружье и сделал вид, будто вышибаю Хансу мозги прикладом. Готтентот упал навзничь, немного подрыгался и замер. Так завершился первый акт. Во втором акте я перестал изображать злобного зулусского палача, отступил от «жертвы» и спрятался в кустах на краю вершины, ярдах в пятидесяти от Ханса. Теперь оставалось только ждать. Ярко светило солнце, и было очень тихо; все застыло в неподвижности – и бесчисленные скелеты казненных вокруг, и Ханс, который лежал не шевелясь. Он казался мертвым и бесконечно одиноким посреди этого пространства, лишенного травы. Ждать в подобном окружении было непросто, но относительно скоро занавес подняли, и начался третий акт. В слепящей голубизне вверху я различил черную точку, размерами не больше комка пыли. Аасфогель с расстояния, недоступного человеческому глазу, заметил, похоже, свою добычу; он слегка снизился и каким-то образом созвал своих сородичей, что кружили в небе на пятьдесят миль окрест. Эти птицы, смею сказать, охотятся с помощью зрения, а не чутья. Первый стервятник спускался все ниже, и задолго до того, как он приблизился к земле, в небе появились другие черные точки. Аасфогель-наблюдатель находился теперь в четырех или пяти сотнях ярдов надо мной; он парил над гребнем холма на своих широких крыльях, плавно снижаясь. В конце концов стервятник, словно задумавшись, на несколько мгновений завис в воздухе приблизительно в полутора сотнях ярдов над Хансом. Затем аасфогель сложил крылья и устремился вниз, точно арбалетный болт. Лишь у самой земли крылья птицы вновь распахнулись. Стервятник дернулся, подался вперед в той диковинной манере, что отличает этих птиц, и сделал несколько неуклюжих шагов по земле, восстанавливая равновесие. Потом застыл как вкопанный, устремив свой жуткий немигающий взор на распростертого Ханса, который лежал футах в пятнадцати от него. А в следующую секунду к этому стервятнику стали присоединяться другие, созванные им на пиршество. Они подлетали к холму, снижались, кружились – непременно с востока на запад, по ходу солнца, – замирали в воздухе на миг-другой, камнем падали вниз, чуть не клювом в землю, затем, раскрыв крылья, обретали равновесие, подходили к первому аасфогелю и рассаживались цепочкой, таращась на Ханса. Вскоре готтентот очутился в окружении множества стервятников, сидевших неподвижно и чего-то ожидавших. Наконец к честной компании присоединился аасфогель, едва ли не вдвое крупнее всех прочих. Буры и туземцы называют таких птиц королевскими – они правят другими стервятниками в стае, и те не смеют нападать на добычу в отсутствие и без позволения вожака. Не могу сказать, принадлежат ли сии особи к иному виду или же они попросту быстрее растут и потому превосходят размерами остальных. Единственное, что известно мне наверняка из продолжительных наблюдений на природе: «король» непременно найдется в каждой стае. Едва королевский стервятник приземлился, прочие аасфогели, коих теперь насчитывалось пять, а то и все шесть десятков, начали выказывать оживление. Они то и дело посматривали на вожака, косились на Ханса, вытягивали свои голые красные шеи и зажмуривали ярко блестевшие глаза. Впрочем, за теми, кто находился на земле, я следил не слишком внимательно, продолжая присматриваться к их сородичам в воздухе. Меня несказанно порадовало то обстоятельство, что стервятники оказались чрезвычайно консервативными птицами. Все они вели себя так, как у них повелось, несомненно, еще со времен Адама или даже раньше, – кружили, зависали в воздухе на несколько мгновений, затем устремлялись к земле. Значит, именно в этот миг, в те четыре-пять секунд, пока они изображают собой неподвижную мишень, в них и нужно стрелять. С расстояния менее сотни ярдов я способен уложить на спор сколько угодно пуль в чайное блюдце без единого промаха, а стервятник, смею напомнить, куда больше блюдца. Получается, мне нечего опасаться того испытания, что уготовил нам коварный король зулусов, если, конечно, не произойдет ничего неожиданного. Снова и снова я прицеливался в птиц, чувствуя, что, стоит надавить на спусковой крючок, я пристрелю добрую половину из них. Попрактиковаться всегда полезно, поэтому я довольно долго продолжал эту игру, однако она внезапно завершилась. Вдруг послышался какой-то странный шум. Повернувшись на звук, я увидел, что аасфогели топают к Хансу, помогая себе широкими крыльями, а впереди, футах в трех от стаи, выступает вожак. В следующее мгновение Ханса заслонили от меня, а затем из глубины этого столпотворения пернатых донесся истошный вопль. Как выяснилось впоследствии, королевский стервятник попытался ущипнуть готтентота за нос, а другие омерзительные птицы ухватились за прочие части его тела и принялись тянуть, дабы, по своему обыкновению, оторвать от жертвы кусочки повкуснее. Ханс стал отбиваться и закричал, а я выскочил из кустов и выстрелил. Стая забила крыльями, взмыла вверх пернатым облаком и вскоре рассеялась в небе. Не прошло и минуты, как птицы исчезли, и мы с храбрым готтентотом остались одни. – Молодец! – похвалил я. – Ты сделал все как надо. – Гляди, баас! – воскликнул Ханс. – У меня в носу две дырки, куда влезет палец, и меня всего искусали! И штаны порвали! А моя голова?! Я почти лишился волос! Говоришь, я молодец? Все правильно сделал? Эти треклятые аасфогели меня чуть не сожрали! О баас, если бы ты видел их близко и понюхал эту вонь, то заговорил бы по-другому. Еще миг, и у меня вместо двух ноздрей стало бы четыре! – Ерунда, Ханс! – отмахнулся я. – Это всего лишь царапина, а новые штаны я тебе подарю. На, держи табак. И пойдем в кусты, нам надо поговорить. Так мы и поступили. Когда Ханс слегка успокоился, я пересказал ему свои выводы о повадках аасфогелей в воздухе, а он поделился со мной наблюдениями о поведении стервятников на земле. Поскольку я не собирался целиться в птиц, опустившихся на холм, это меня не слишком заинтересовало. Готтентот согласился со мной в том, что лучше всего стрелять, когда аасфогели зависают перед «нырком». Откуда-то со стороны долетели громкие крики. Оглядевшись, мы увидели внизу, где раскинулись краали Умгунгундлову, поистине печальную картину. По склону холма в сопровождении троих палачей и семи или восьми воинов вели с крепко связанными за спинами руками троих кафров. Один был совсем старик, лет пятидесяти, другой выглядел не старше восемнадцати. Позднее я узнал, что все трое принадлежали к одной семье. Это были дед, отец и старший сын, которых схватили по очередному смехотворному обвинению в колдовстве; на самом же деле король попросту позарился на их скот. Допрошенные и осужденные ньянгами[48], эти несчастные были обречены на погибель. Более того, Дингаан, как мне объяснили потом, не удовлетворился истреблением былого, нынешнего и будущего глав семейства; нет, он приказал перебить всех их сородичей, ближних и дальних, чтобы присвоить скот. Таковы были жестокие нравы, царившие в Зулуленде в те времена. Глава XIV Представление Мучители вывели троих обреченных на середину «арены». До них было рукой подать – действо разворачивалось всего в нескольких ярдах от нас с Хансом. На вершине холма показался главный палач, огромный детина в колпаке из леопардовой шкуры; этот колпак имел причудливую форму – должно быть, так обозначалась придворная должность чернокожего великана. В руке он держал увесистую дубину, рукоять которой была исчерчена множеством зарубок, и каждая из них обозначала отнятую человеческую жизнь. – Гляди, белый! – крикнул палач, обращаясь ко мне. – Вот наживка, на которую король будет приманивать священных птиц. Если бы не ты, эти колдуны, пожалуй, могли бы сбежать. Но Великий Черный сказал, что маленькому сыну Джорджа, которого прозывают Макумазаном, нужны пленники, чтобы явить свое колдовство. Значит, эти трое умрут сегодня! Услышав подобное, я едва сдержал подкативший к горлу ком. И мое состояние ничуть не улучшилось, когда самый молодой из осужденных после этих слов палача рухнул на колени и принялся умолять, чтобы я его пощадил. А дед юноши сказал мне так: – Вождь, разве недостаточно того, что умру я? Я стар, и моя жизнь ни для кого не важна. Если тебе мало, возьми меня и моего сына, но отпусти этого юнца, моего внука! Нас всех оболгали, а он к тому же еще слишком молод, чтобы колдовать. Видишь сам, он не успел взять жену! Послушай, вождь! Ты тоже молод. Разве твое сердце не омрачилось бы в преддверии гибели, когда солнце твоей жизни едва поднялось в небо? Спроси себя, белый вождь, каково было бы твоему отцу, если он у тебя есть? Вообрази, что его заставляют смотреть, как ты погибаешь, чтобы какой-то чужак мог показать чудеса своего колдовского оружия и убить диких птиц, слетевшихся полакомиться мертвой плотью! Мои глаза увлажнились. Как мог, я поспешил растолковать почтенному старцу, что выпавший им жуткий жребий никак не связан со мной и моими желаниями. Я объяснил, что неповинен в их участи, что меня заставили стрелять в стервятников на лету, дабы я мог спасти своих товарищей-белых от столь же трагической судьбы. Старик внимательно выслушал, то и дело переспрашивая, наконец сообразил, похоже, о чем я говорю, и произнес с ужасающим спокойствием: – Теперь я понимаю, белый, и я рад узнать, что ты не такой жестокий, как мне думалось. – Тут он повернулся к своим родичам. – Дети мои, не будем больше изводить этого инкози своими мольбами. Он делает ровно то, что должен, чтобы спасти своим умением жизнь его братьев. Если мы будем умолять о пощаде и разбередим жалость в его сердце, наши страдания, быть может, заставят руку инкози дрогнуть, и тогда белые тоже умрут. Кровь их будет и на наших руках. Дети мои, нас убьют по приказу короля. Подчинимся же королевской воле, как надлежит мужчинам нашего семейства и нашего рода! Белый вождь, прими нашу благодарность за твои слова. Да прожить тебе долго, да спит удача в твоей постели до последнего дня! Да не изведает промаха твое чудесное оружие! Желаю тебе вырвать жизнь своих товарищей из королевской хватки. Прощай, вождь! Вскинуть в приветствии связанные за спиною руки он, разумеется, не мог, а потому просто поклонился мне, и двое других зулусов сделали то же самое. Затем они отошли в сторонку, уселись на землю и коротко перемолвились между собой, после чего затянули хором некий диковинный напев. Палачи и стражники тоже устроились неподалеку; они болтали, смеялись и передавали из рук в руки понюшки табака. Я заметил, что их предводитель поделился табаком с осужденными. Он поднес ладонь к носу каждого, те втянули по доле и вежливо поблагодарили, перемежая слова чиханием. Сам я извлек свою трубку и закурил. Мне требовалось некое возбудительное, точнее, успокоительное средство. Прежде чем я выпустил последний клуб дыма, Ханс, который лечил свои раны, нанесенные клювами стервятников, жвачкой из листьев, вдруг обронил своим привычным деловитым тоном: – Смотри, баас, вон они идут! Белые с одной стороны, черные с другой, будто козлища и агнцы в Судный день, как говорится в Писании! Я повернулся. По правую руку от меня показались буры во главе с фру Принслоо, которая держала над головой свой поломанный старый зонт. Слева приближались зулусы, явно королевские сановники и советники, а перед ними важно выступал сам Дингаан в накидке из бус. Короля поддерживали двое крепких воинов-телохранителей, третий нес щит, прикрывая его величество от солнца, а четвертый тащил туземный трон. Позади белых и чернокожих шли зулусы в воинском облачении, с внушающими страх копьями в руках. Оба отряда приблизились к камню, на котором я сидел, почти одновременно. Возможно, так и предполагалось с самого начала. Они остановились, разглядывая друг друга. Я же продолжал курить. – Allemachte, Аллан! – не сдержалась фру Принслоо, тяжело дышавшая после подъема на холм. – Вот ты где! Ты не вернулся, и я решила, что ты сбежал и бросил нас, как тот плут Перейра! – Вот он я, тетушка, – подтвердил я угрюмо. – Видят Небеса, хотел бы я быть в другом месте! Между тем Дингаан, уместив свое обширное седалище на троне и переведя дух, подозвал к себе юного Холстеда и сказал ему: – О Тоомаз, спроси своего брата Макумазана, готов ли он стрелять по стервятникам. Я не желаю упреков в несправедливости. Если он не готов, пусть доделывает свои колдовские снадобья. Я мрачно ответил, что готов настолько, насколько это вообще возможно. Тут фру Принслоо, догадавшись, что перед нею король зулусов, двинулась на Дингаана, размахивая зонтом. Она стиснула плечо Холстеда, понимавшего по-голландски, и потребовала от него перевести все, что она желает поведать королю. Послушайся Холстед, и переводи он именно то, что произносила фру, все мы были бы мертвы через пять минут. По счастью, этот молодой человек, которого угораздило стать пленником Дингаана, очевидно, перенял у него толику змеиного лукавства и коварства за время своего пребывания среди зулусов, а потому подправлял при переводе цветистые выражения фру Принслоо. Вкратце ее речь сводилась к тому, что Дингаан – жестокосердный и кровожадный злодей, которого Всемогущий покарает за сотворенное зло рано или поздно (так и случилось, смею заметить), и что, если он дотронется хотя бы до волоска на голове самой фру и ее спутников и соотечественников, буры сделаются проводниками карающей воли Всевышнего (что, опять-таки, и произошло). В переводе же Холстеда на зулусский вышло, будто фру назвала Дингаана величайшим правителем на свете, сказала, что не было, нет и никогда не будет равного ему в могуществе, мудрости и красоте, и призналась, что, если ей и ее товарищам суждено умереть, лицезрение короля в славе и великолепии утешит их перед кончиной. – Правда? – с подозрением спросил Дингаан. – Таковы слова этой женщины-мужчины? Ее глаза говорят одно, а уста произносят иное. О Тоомаз, хватит лгать! Переведи мне в точности слова белой правительницы, не то я сам выясню, что она кричала, а тебя отдам палачам. Холстед не стушевался. Он пояснил, что еще не успел перевести до конца. «Женщина-мужчина», которая, как правильно догадался Дингаан, правит голландцами, говорит, что, если он, могучий и славный король, властелин неба и земли, убьет ее или кого-то из ее подданных, народ белых отомстит, уничтожив самого короля и все его племя. – Вот как? – откликнулся Дингаан. – Значит, эти буры опасны, как я и думал, а вовсе не мирный народ, каким они старались казаться. – Он погрузился в размышления, сверля взглядом землю под ногами, а затем поднял голову и продолжил: – Что ж, мы заключили соглашение, и потому я не стану истреблять эту горстку, как следовало бы с ними поступить. Скажи этой старой корове-правительнице, что я намерен сдержать свое слово, сколько бы она мне ни грозила. Если маленький сын Джорджа по имени Макумазан сумеет убить своим колдовством трех стервятников из пяти, тогда она и ее подданные смогут уйти беспрепятственно. Если нет, их скормят тем самым стервятникам, по которым он промахнется, а когда белые воины придут мстить, я поговорю с ними. Все, довольно болтовни! Ведите сюда злодеев, чтобы они могли поблагодарить меня за милосердие! Старика, мужчину и юношу поставили перед Дингааном. Осужденные приветствовали короля воинским салютом. – О король, – промолвил старший из них, – мы невиновны. Если тебя порадует моя смерть, о король, я готов умереть, и мой сын тоже готов. Но мы молим тебя пощадить этого юношу! Он совсем еще мальчик и способен сослужить тебе добрую службу, когда вырастет, как служил твоему дому я сам много лет подряд! – Молчи, белоголовый пес! – прошипел Дингаан. – Этот юнец – колдун, как и все вы! Когда повзрослеет, он околдует меня и будет заодно с моими врагами! Знай, что я истребил весь твой род. Так чего ради мне щадить его? Чтобы он наплодил отпрысков, которые тоже возненавидят меня? Отправляйся к духам и поведай им, как Дингаан обходится с изменниками! Старик, похоже, сильно любил внука и попытался что-то сказать, но стоявший рядом воин ударил его по лицу, а Дингаан воскликнул: – Что? Тебе мало? Еще слово, и я заставлю тебя убить мальчишку собственной рукой! Уведите их! Я отвернулся и опустил голову. Моему примеру последовали остальные белые. Но заткнуть уши мы не догадались и потому вскоре услышали, как старик-зулус, которому жизнь сохраняли до последнего, дабы он увидел гибель своих потомков, вскричал: – В ночь тридцатой полной луны, считая с этого дня, я, ясновидец и прорицатель, призову тебя, Дингаан, в землю призраков, и там ты заплатишь за все!.. Взревев от ярости и страха, палачи накинулись на него и умертвили. Когда установилась тишина, я огляделся. Король, чье лицо пожелтело от испуга, весь дрожал и вытирал пот со лба. Этот дикарь был весьма суеверен. – Ты поторопился убить этого колдуна, – попенял он охрипшим голосом главному палачу, который был занят тем, что наносил новые отметки на свою ужасную дубину. – Глупец! Из-за тебя я не дослушал его лживое пророчество! Палач хмуро ответил, что, сдается ему, такого лучше не слышать вовсе, и поспешил куда-то уйти. Здесь я должен указать, что, по странному стечению обстоятельств, Дингаан и вправду был убит приблизительно через тридцать месяцев. Военачальник Мопо, служивший королю и сразивший его брата Чаку, покончил с Дингааном при помощи Умслопогаса, сына Чаки. В последующие годы сам Умслопогас поведал мне о жуткой гибели чернокожего тирана и о призраках, которые явились созерцать его смерть, но, конечно, он не мог сказать, в какой именно день все произошло. Поэтому трудно сказать, сбылось ли пророчество старика-зулуса в точности[49]. Три бездыханных тела простерлись на вершине холма смерти. Король кое-как справился со своим смятением и велел оттеснить зрителей, дабы они наблюдали за моим выступлением, не пугая стервятников. Так что буры в сопровождении караула, которому было приказано убить их, если они попытаются сбежать, направились в одну сторону, а Дингаан и его зулусы отошли в другую. Мы с Хансом по-прежнему прятались в кустах. Когда белых проводили мимо меня, фру Принслоо громко и весело пожелала мне удачи, но я-то заметил, что ее руки дрожали, когда она утирала глаза своим грязным передником. Анри Марэ дрогнувшим голосом попросил не промахнуться и спасти его дочь. Мари, бледная, но настроенная решительно, не сказала ничего – просто заглянула мне в глаза и словно ненароком коснулась кармана платья, где, насколько я знал, лежал мой пистолет. На прочих буров я вовсе не обратил внимания. Что ж, настал, слишком скоро настал чудовищный миг испытания. Не стану скрывать: напряженное ожидание, отравленное дурными предчувствиями, было невыносимым. Минула, казалось, вечность, прежде чем в тысяче футов над моей головой появилось черное пятнышко, в котором я опознал стервятника. Птица начала снижаться широкими кругами. – О баас, – проговорил бедняга Ханс, – это даже хуже, чем стрелять гусей в Груте-Клуф. Там ты терял только свою лошадь, а теперь… – Молчи! – шикнул я. – Давай сюда ружье. Стервятник спускался, плавно и неумолимо, круг за кругом. Я покосился на буров и увидел, что все они стоят на коленях. Тогда я посмотрел на зулусов; те неотрывно наблюдали за происходящим. Думаю, подобное было для них в новинку, и потому они пребывали в радостном возбуждении. Отогнав ненужные мысли, я сосредоточился на птице. Та как раз завершила последний круг облета. Прежде чем нырнуть вниз, она зависла в воздухе на своих широких крыльях; ее голова была повернута ко мне. Я сделал глубокий вдох, поднял ружье, прицелился точно в грудь стервятнику – и дотронулся до спускового крючка. Прогремел выстрел, и аасфогель вдруг перевернулся на лету. В следующее мгновение что-то глухо тюкнуло, и я было обрадовался, решив, что пуля угодила в цель. Увы, моя радость оказалась преждевременной. Хлопо к был порожден пролетевшей мимо пулей и соприкосновением воздуха с жестким оперением на крыле. Всякий, кому доводилось стрелять крупных птиц на лету, наверняка слышал этот звук. Стервятник же, вместо того чтобы упасть, выровнял полет. Непривычный к таким происшествиям, он осторожно опустился на землю, проковылял несколько шагов и уселся поблизости от мертвых тел. Словом, он вел себя ровно так же, как другие птицы, еще недавно нападавшие на Ханса, и, по всей видимости, ничуть не пострадал. – Промахнулся! – шепотом возвестил Ханс, хватая ружье и принимаясь перезаряжать. – О баас, и почему ты не кинул камень в первую кучу?! Я метнул на готтентота взгляд, который, должно быть, его напугал; во всяком случае Ханс умолк. Оттуда, где стояли на коленях буры, донесся многоголосый стон. Мои товарищи принялись молиться усерднее прежнего, а зулусские сановники наперебой что-то втолковывали своему королю. Потом я выяснил, что Дингаан ставил против меня десять голов скота за одну, а его советники с великой неохотой принимали эти условия. Ханс перезарядил ружье, вставил капсюль, взвел курок и передал ружье мне. Между тем в небе появились другие стервятники. Торопясь покончить с выпавшим нам испытанием, в подходящий миг я выбрал птицу, прицелился и надавил на спуск. Снова прогремел выстрел, снова я увидел кувырок в воздухе и услышал знакомый звук. Господи! Аасфогель медленно развернулся и начал величаво подниматься в небеса в той же манере, в какой спускался. Я опять промахнулся! – Это вторая куча камней виновата, баас, – проговорил Ханс. На сей раз я даже не взглянул на него. Просто сел и закрыл лицо руками. Еще один промах, и тогда… Ханс помешал мне предаваться отчаянию. – Баас, – прошептал он, – эти аасфогели видели вспышку, вот и шарахнулись, точно перепуганные лошади. Ты стреляешь, когда они смотрят на тебя, баас. Надо встать с другой стороны, стрелять им в хвост, ведь даже у аасфогеля нет глаз на хвосте. Я отнял руки от лица и воззрился на готтентота. Поистине, моему слуге было ниспослано озарение свыше! Я все понял. Пока клювы птиц повернуты ко мне, я могу стрелять хоть целый день, но не попаду ни в одного даже из полусотни стервятников, ибо они уворачиваются от вспышек и пули пролетают мимо – на волосок, но мимо. – Идем! – выдохнул я и поспешил пересечь «арену», чтобы спрятаться за валуном, что лежал напротив кустов, ярдах в ста от прежнего укрытия. Пришлось пройти мимо зулусов, которые осыпали меня градом насмешек; они спрашивали, куда подевалось мое колдовство и хочу ли я, чтобы моих товарищей убили поскорее. Дингаан же поставил пятьдесят голов скота против меня, однако никто не отважился состязаться с королем. Я хранил молчание, даже когда мне вслед закричали, что «белый бросил копье и трусливо удирает». Суровый и угрюмый от отчаяния, я достиг валуна и укрылся за ним вместе с Хансом. Буры по-прежнему стояли на коленях, но молиться, похоже, перестали. Дети плакали, мужчины хмуро переглядывались, фру Принслоо обнимала Мари, утешая ее. Там, за большим камнем, ко мне вернулось мужество, как случается порой в миг величайшей опасности. Я вспомнил свой сон и успокоился. Всевышний не будет столь жесток и не позволит мне промахнуться заново, не обречет на погибель моих несчастных товарищей. Выхватив ружье из рук Ханса, я зарядил его самостоятельно, поскольку мне пришло в голову, что не следует доверять это занятие другим. Когда я вставлял капсюль, очередной стервятник как раз завершал последний круг. Вот он завис в воздухе, и ко мне был обращен его хвост! Я поднял ружье, прицелился между подобранными лапами птицы, надавил на спуск – и зажмурился, ибо попросту не смел смотреть. Я услышал, как пуля во что-то ударилась, а несколько секунд спустя послышался иной звук – какой-то предмет грянулся оземь. Я открыл глаза: в восьми или десяти шагах от убитых зулусов лежала, раскинув крылья, мерзкая тварь, тоже мертвая. – Allemachte! Так-то лучше! – воскликнул Ханс. – Ты же бросал камни в остальные кучи, верно, баас? Зулусы оживленно галдели, ставки против меня пошли вниз. Буры с побелевшими от волнения и страха лицами безмолвно взирали на меня. Это я видел краем глаза, пока перезаряжал. Следующий стервятник между тем приближался; он явно заметил неподвижную птицу на земле, но, должно быть, ничего не заподозрил и решил, что бояться не стоит. Я прижался спиной к валуну, прицелился и выстрелил, совершенно уверенный в успехе. На сей раз я не зажмуривался, а потому видел воочию, как все произошло. Пуля поразила птицу между нами, прошла насквозь, и стервятник рухнул замертво, угодив едва ли не на голову своему погибшему ранее собрату. – Хорошо, хорошо! – Ханс прицокнул языком от восторга. – Не промахнись по третьей, баас, и als sall recht kommen[50]. – Ну да, – согласился я, – осталось только не промазать. Я снова перезарядил ружье самостоятельно, позаботившись забить порох поглубже и подобрать пулю, которая ровно и гладко вошла бы в ствол. Вдобавок я почистил колючкой ударник и чуть присыпал его порохом, чтобы избежать малейшей возможности осечки. Затем вставил капсюль и стал ждать. Что там творилось у буров и зулусов, я не знал и не хотел знать. В тот миг наивысшего напряжения я не оглядывался по сторонам, целиком сосредоточившись на своей роли в драматическом представлении. Стервятники будто сообразили, что происходит что-то необычное, сулящее им опасность. Они кружили в небе, слетевшись десятками, если не сотнями, с востока, запада, севера и юга; величаво парили над холмом, но ни один не выказывал намерения спуститься за угощением из мертвых тел. Я продолжал наблюдать и вдруг заметил среди птиц того самого громадного вожака, что клюнул бедолагу Ханса в лицо. Этого аасфогеля легко было отличить, поскольку он превосходил размерами всех прочих птиц, к тому же у него были крылья с белой каймой. Мне бросилось в глаза, что его стая держится рядом, и вообще, птицы вели себя так, словно о чем-то советовались. Но вот они разделились, и вожак стал снижаться, собираясь, вероятно, присмотреться к телам на земле. Он спускался, сужая круги, достиг того уровня, с которого следовало нырять вниз, и, по благословенному обыкновению своей породы, завис в воздухе на секунду-другую. Его могучий клюв был обращен на юг, а распушенный хвост смотрел на меня. Господь услышал мои молитвы! Обрадовавшись столь крупной мишени, я прицелился и выстрелил. Пуля угодила в вожака, разлетелись в стороны перья, вырванные ее попаданием, и я предвкушал момент, когда гигантский стервятник рухнет наземь. Увы, он не упал! Несколько секунд он словно раскачивался в воздухе на своих могучих крыльях, а затем стал подниматься все выше и выше, причем круги, которые птица закладывала, неуклонно сужались, и в итоге почудилось даже, будто она летит по прямой в небесные эмпиреи. Я не сводил с нее взгляда. Все собравшиеся тоже глядели вслед исполинской птице, покуда она не сделалась сперва пятнышком в голубизне неба, а затем не превратилась в черную точку. И потом вовсе исчезла, скрывшись в пределах, куда не способен проникнуть человеческий взор. – Вот и все, – сказал я Хансу. – Ja, баас, – ответил готтентот, стуча зубами. – Вот и все. Ты положил мало пороха. Теперь все мы умрем. – Еще поглядим, – криво усмехнулся я. – Заряди ружье, Ханс, да поскорее! Прежде чем мы умрем, в Зулуленде будет новый король. Хорошо, баас! – воскликнул он, спешно принимаясь за дело. – Давай прикончим этого жирного борова Дингаана! Стреляй ему в живот, баас, чтобы он на своей шкуре узнал, каково это – умирать медленно. Потом перережь мне горло вот этим большим ножом и убей себя, если не хватит времени перезарядить и застрелиться. Пулей-то проще будет. Я кивнул, поскольку сам собирался поступить именно так. Ни за что не стану бессильно смотреть, как зулусы убивают несчастных буров. А Мари сможет позаботиться о себе. Тем временем зулусы стали приближаться ко мне, а воины, сторожившие Марэ и прочих белых, погнали тех вперед, притворяясь, будто закалывают их ассегаями, и покрикивая, как кричат пастухи на скот. И зулусы, и пленные буры спустились в углубление на гребне холма почти одновременно, однако вплотную не сошлись, остановились на удалении друг от друга. Между ними лежали тела троих мертвых зулусов и туши двух аасфогелей, а неподалеку стояли мы с Хансом. – Ну что, маленький сын Джорджа, – произнес Дингаан, – ты проиграл свой спор, потому что убил всего двух птиц из пяти своим колдовством. Это хорошо, но этого мало. Теперь ты должен заплатить, как заплатил бы я, будь победа твоей. Он вытянул руку и отдал жестокий приказ: – Булала амалонгу! Убейте белых! Убивайте их одного за другим, чтобы я видел, умеют ли они умирать. Убейте всех, кроме Макумазана и той высокой девушки! Несколько воинов схватили старую фру Принслоо, которая стояла впереди других буров. – Погоди, о король! – вскричала она, когда над ее головой взметнулись ассегаи. – С чего ты взял, что победил? Ведь тот, кого ты зовешь Макумазаном, попал в последнюю птицу. Нужно отыскать ее, а уже потом убивать нас. – Что болтает эта старуха? – спросил Дингаан. Холстед медленно перевел. – Верно, – изрек король. – Раз она настаивает, я отправлю ее искать этого стервятника на небесах. Возвращайся, старая женщина, и расскажи нам, удалось ли тебе его найти. Воины держали занесенные над фру Принслоо ассегаи, ожидая королевского слова. Я притворился, будто смотрю в землю, а сам взвел курок, твердо решив, что приказ Дингаана станет для него последним в жизни. Ханс же глядел в небо – должно быть, не хотел видеть гибель старой фру. Внезапно готтентот испустил пронзительный вопль, заставивший всех, даже обреченных на смерть буров, повернуться к нему. Ханс ткнул рукою ввысь, и все послушно уставились туда. Это был вожак стаи стервятников, и он падал – падал мертвым! Вот что они увидели. Высоко-высоко, в океане прозрачной голубизны, возникла крошечная точка, каковую способно было различить на таком расстоянии лишь острое зрение готтентота. Точка росла в размерах, приближаясь с устрашающей, непрерывно нараставшей скоростью. Это был вожак стаи стервятников, и он падал – падал мертвым! Птица грянулась оземь между фру Принслоо и воинами, что на нее наседали, расколола ассегай одного из них, а самого воина опрокинула навзничь. Да, стервятник упал – и остался лежать неподвижной грудой перьев. – О Дингаан, – сказал я, и мой голос прозвучал неожиданно громко в наступившей полной тишине. – Похоже, спор все-таки остался за мной, а не за тобой. Я убил этого вожака, и он, будучи королем, решил умереть высоко в небе, только и всего. Дингаан помешкал, явно не желая щадить буров, но я, заметив его сомнения, слегка приподнял ружье. Возможно, он уловил мое движение – или же чувство собственного достоинства (как он его понимал, конечно) пересилило в нем врожденную кровожадность. Так или иначе, он сказал одному из советников: – Проверь тушу птицы. Убедись, что там есть отверстие от пули. Советник подчинился и принялся ощупывать груду перьев и переломанных костей. По счастью, он отыскал не отверстие, которое было трудно обнаружить среди многочисленных увечий от падения, а саму пулю, что пронзила тело вожака снизу вверх и застряла под твердой кожей у хребта, там, где выныривала между могучими крыльями длинная красная шея. Советник легко извлек пулю и предъявил ее королю. – Макумазан победил, – объявил Дингаан. – Его колдовство оказалось сильнее, пусть и самую чуточку. Забирай этих буров, Макумазан, они твои, и ступайте прочь из моих земель! Глава XV Ретиф просит об одолжении Снова и снова на всем протяжении нашего беспокойного странствия по жизни мы обретаем милость Небес в виде мгновений почти безграничного счастья, вправленных, подобно бриллиантам, в изобилующее терниями полотно времени. Порой это всего-навсего часы простого животного удовольствия, иногда же наши переживания становятся прекрасными, ибо их питают воды духовных источников бытия, и так бывает в тех редких случаях, когда материальное покрывало жизни словно слетает, сдернутое могучей и незримой дланью, и мы ощущаем присутствие Всевышнего, а Он направляет наши шаги к неизбежному концу, то есть к Себе. Но изредка все перечисленное – физические удовольствия, божественная любовь и возвышенные чувства – объединяется и становится цельным и нераздельным, как душа и тело; и мы говорим: «Теперь мне известно, какова истинная радость». Подобное ощущение охватило меня вечером того дня, когда спор с Дингааном завершился моей победой. Почти десять человек были спасены благодаря хладнокровию и меткости вашего покорного слуги. Ни рука, ни сердце меня не подвели, хоть я сознавал, что многим обязан озарению, постигшему готтентота Ханса (откуда оно пришло, хотелось бы знать), а иначе все могло бы сложиться и наверняка сложилось бы по-другому. При всей моей сноровке и при всем опыте мне попросту не приходило в голову, что зоркие глаза стервятников способны заметить вспышки выстрелов при ярком солнечном свете, из-за чего, собственно, треклятые птицы ухитрялись уворачиваться от пуль. Тем вечером, признаюсь, меня чествовали как героя. Благодарил даже Анри Марэ, говоривший со мной так, как отец мог бы говорить с сыном, которого втайне всегда ненавидел; отчасти это объяснялось тем, что я был англичанином, а отчасти – любовью его дочери ко мне. Он завидовал и ревновал, а еще пекся о своем племяннике Эрнанду Перейре, которого то ли любил, то ли не выносил – возможно, все сразу. Остальные же буры, мужчины, женщины и дети, дружно славили и благословляли меня со слезами на глазах и клялись, что отныне, несмотря на молодость, Аллан Квотермейн будет признан единственным их предводителем. И конечно, похвалы старой фру Принслоо, причастной к победе тем, что накормила героя печенкой и уложила спать, звучали едва ли не громче всех. – Вы только поглядите! – приговаривала она, тыча в меня толстым, как сарделька, пальцем и обращаясь к своему семейству. – Да будь у меня такой муж или такой сын, вместо вас, олухов, волею Господа привязанных ко мне, точно путы к копытам ослицы, я была бы счастлива. – Господь знал, что делал, старуха, чтобы ты не лягалась, – откликнулся ее муж, тихий и спокойный человек, за которым я и раньше замечал склонность к язвительности. – Вот связал бы Он заодно тебе язык, я бы и вовсе решил, что попал в рай. Фру дала ему подзатыльник, а их отпрыски, пересмеиваясь, поспешили удалиться. Но чудеснее всего оказался разговор с Мари. Все, что случилось тем вечером между нами, разумнее, как мне представляется, оставить на волю читательского воображения, ибо беседы влюбленных, тем паче в подобных обстоятельствах, мало чем интересны для прочих. Вдобавок они в каком-то смысле поистине священны и потому не подлежат разглашению. Однако я все-таки упомяну об одной фразе, поскольку, как стало ясно из последующих событий, она была почти пророческой и прозвучала, думается мне, отнюдь не по прихоти случая. Эта фраза была произнесена ближе к концу нашего разговора, когда Мари захотела вернуть мне пистолет, который я, напомню, отдал ей ради осуществления жуткого, но мнившегося неизбежным замысла. – Трижды ты спасал мою жизнь, Аллан, – сначала в Марэфонтейне, потом в лагере, где мне грозила голодная смерть, и сейчас, когда ты избавил меня от Дингаана, чье прикосновение сулило погибель. Уж не знаю, будет ли у меня возможность отплатить тебе той же монетой? – Мари опустила подбородок, потом положила голову мне на плечо и прибавила: – Думаю, Аллан, это будет в… – Она вдруг оборвала себя и отвернулась. Если коротко, милостью Провидения мне удалось спасти всех этих достойных людей от мучительной и неприглядной смерти. И все же я неоднократно размышлял впоследствии, что, сложись обстоятельства иначе, скажем, найди вожак стервятников в себе силы улететь подальше и там умереть, как нередко поступают птицы с ранениями в легких – наверное, в поисках воздуха; не устремись он прямиком вверх, будто вспугнутая куропатка, наша история могла бы закончиться гораздо лучше. Я бы тогда наверняка застрелил Дингаана, а мы все полегли бы прямо там, на вершине холма, от рук зулусов. Если бы Дингаан погиб в тот день, Ретиф и его спутники избегнули бы жестокой смерти. А если бы королю наследовал его брат, миролюбивый Панда[51], не состоялось бы, полагаю, ни последующей бойни при Веенене[52], ни других трагических событий и кровопролитий. Увы, нам суждено было иное, и кто я такой, чтобы оспаривать или хотя бы подвергать сомнению законы судьбы? Несомненно, произошло то, что было предначертано, и случилось это в назначенный срок. Что тут скажешь? Рано утром мы забрали наших волов, которые еще не полностью оправились, но были накормлены и немного отдохнули. Час или два спустя мы тронулись в путь, ибо посланец принес распоряжение Дингаана: король требовал, чтобы мы не задерживались. Еще он прислал нам проводников во главе с воином Камбулой, которые должны были провести нас до границ Наталя. В то утро я позавтракал с преподобным мистером Оуэном и его домочадцами, поскольку хотел убедить священника присоединиться к нам: по моему глубокому убеждению, Зулуленд был неподходящим местом для белых женщин и детей. Но мои старания не принесли результата. У миссис Халли, жены отсутствовавшего переводчика, было трое маленьких детей. Она, мисс Оуэн и служанка Джейн Уильямс охотно уехали бы с нами, на чем я и настаивал. Однако мистер и миссис Оуэн, в сердцах которых пылало пламя миссионерского рвения, не желали слушать уговоров. Они отвечали, что Всевышний их защитит, что они провели в этих краях всего несколько недель и решение бежать отсюда, едва приступив к работе, будет проявлением трусости и даже изменой. Отмечу здесь, что после расправы с Ретифом они изменили свое мнение (что нисколько не удивительно) и поспешили уехать. Я рассказал мистеру Оуэну, насколько близок был к тому, чтобы застрелить Дингаана, и прибавил, что в этом случае погибли бы все. Мои слова потрясли его до глубины души. Он прочел мне целую проповедь о грехе смертоубийства, кровожадности и порочности мщения. Поняв, что мы смотрим на мир по-разному и нет ни малейшего смысла тратить душевные силы на спор, я попрощался со священником и его домочадцами и ушел, не занимая себя мыслями о том, свидимся ли мы когда-нибудь снова. Итак, час спустя мы двинулись в путь. Миновав проклятый холм Хлома-Амабуту, на склонах которого я заметил нескольких стервятников, сыто дремавших на валунах, мы подъехали к воротам большого крааля. Там, к моему изумлению, нас поджидал Дингаан с несколькими советниками, окруженный воинами числом более сотни человек. Король сидел в тени двух высоких и раскидистых молочных деревьев. Опасаясь предательства с его стороны, я остановил фургоны и велел бурам зарядить ружья и готовиться к худшему. Через минуту-другую появился юный Томас Холстед, который сообщил, что Дингаан желает говорить с нами. Я спросил, значит ли это, что нас собираются убить. Он уверил меня, что мы в полной безопасности; король просто получил некие вести, каковые привели его в доброе расположение духа по отношению к белым, и он захотел попрощаться с нами. Мы смело подъехали туда, где сидел Дингаан, снова остановили фургоны и все вместе подошли к королю. Тот приветствовал нас довольно дружелюбно и даже протянул мне свою толстую руку для пожатия. – Макумазан, – сказал он, – хотя твоя победа стоила мне множества волов, я рад, что ты вчера победил. Иначе я убил бы всех твоих друзей, а это непременно обернулось бы войной между зулусами и народом амабуна. Этим утром мне донесли, что вожди амабуна отправили к нам посольство во главе с одним из старейшин. Думаю, вы встретите их по дороге. Потому поручаю тебе известить их, что они будут желанными гостями. Пусть приходят не страшась, я приму их как положено и выслушаю все, что они пожелают сказать. Я ответил, что так и сделаю. – Хорошо, – произнес он. – Отдаю тебе дюжину голов скота. Шесть вам на пропитание, другие шесть в дар посольству амабуна. А Камбула, мой верный воин, проводит вас до реки Тугела. Я поблагодарил короля зулусов и повернулся, чтобы уйти, когда Мари вдруг вздумалось совершить глупость – выступить вперед и заговорить со мной о чем-то (о чем именно, уже не припомню). – Макумазан, это та девушка, о которой ты говорил мне? – спросил Дингаан. – Ты ее хочешь взять в жены? – Да, – коротко ответил я. «Макумазан, это та девушка, о которой ты говорил мне?» – спросил Дингаан. – Клянусь головой Великого Черного! – вскричал король. – Она очень красива! Подари ее мне, Макумазан! – Она не моя, чтобы я мог ее дарить, – объяснил я. – Тогда я заплачу тебе за нее сотню голов скота, Макумазан. Столько платят за королевских жен. А еще подарю десять красивейших девушек Зулуленда. Я вежливо отказался. Король явно начал злиться. – Я оставлю ее себе, хочешь ты того или нет, – процедил он. – Тогда она умрет, о Дингаан, – ответил я. – Не забудь, у меня хватает колдовства вроде того, какое убило стервятников на холме. Я-то имел в виду, что погибнет именно Мари. Но, напомню, зулусским языком я владел не слишком хорошо, и Дингаан понял мои слова так, что я намерен расправиться также и с ним. Похоже, это его напугало, и он сказал: – Что ж, я обещал всем вам свободу, если ты возьмешь верх, а потому ступайте с миром. Я не ищу ссор с белыми людьми, Макумазан, но знай, что ты первый среди них отказал Дингаану в подарке. Все же я на тебя не в обиде, и если пожелаешь вернуться, тебя встретят радушно. Я ведь вижу, что ты, хоть юн и мал ростом, весьма умен и наделен храбростью. Ты говоришь, что думаешь, и не склонен лгать. Передай народу Джорджа, что в моем сердце нет злобы. С этими словами он поднялся и вышел за ворота крааля. Я несказанно обрадовался его уходу, поскольку теперь мы и вправду были в безопасности, не считая тех повседневных угроз, какие подстерегают любого путника в этих диких местах. До встречи с посольством Дингаан, по крайней мере, будет поддерживать мир с бурами. Значит, можно не подозревать, что он отважится на открытое столкновение с ними в своих владениях и его воины предательски нападут на наш отряд. Потому мы отправились в дорогу с легким сердцем, вознося благодарность Небесам за наше чудесное спасение. На третий день пути, уже приближаясь к реке Тугела, мы повстречали бурское посольство. Посланники расположились на берегу ручья, где мы намеревались дать отдых волам и немного перекусить. Сморенные жарой, буры дремали и не замечали нас до тех пор, покуда мы буквально не свалились им на голову. Увидев зулусских воинов, шедших впереди, они вскочили, забегали, похватали ружья, но затем из буша показались наши фургоны, и буры застыли в изумлении, очевидно гадая, кто это путешествует по здешним краям. Мы окликнули их по-голландски, чтобы они не тревожились зря, и вскоре подъехали к стоянке. Прежде чем мы остановились, мой взгляд выхватил среди посланников коренастого мужчину со светлой бородой, который показался мне знакомым. К нему я и направился, не обращая внимания на остальных шестерых или семерых мужчин. Не замедлило выясниться, что зрение меня не подвело, и я протянул руку: – Добрый день, минхеер Пьет Ретиф! Кто бы мог подумать, что, расставшись так давно и так далеко отсюда, мы встретимся в землях зулусов? Он пригляделся ко мне: – Кто вы? Ба! Allemachte! Теперь я вас узнал! Тот самый англичанин, юный Аллан Квотермейн, который стрелял гусей в колонии! Признаться, я ничуть не удивлен: человек, которого вы победили в том поединке, говорил, что вы странствуете в этих местах. Однако он почему-то уверял, будто зулусы вас убили. – Вы об Эрнанду Перейре, верно? – уточнил я. – А где вы с ним столкнулись? – Ниже по течению Тугелы, и встреча не была доброй. Да он сам вам расскажет, я взял его с собой, чтобы он показал дорогу к краалям Дингаана. Где Перейра? Ведите его сюда. Мне нужно с ним потолковать. – Здесь я, – послышался заспанный голос, ненавистный голос Перейры. Он, оказывается, дремал в тени густого кустарника. – Что такое, коммандант? Уже иду. – Он поднялся с земли, потягиваясь и зевая, в тот самый миг, когда к нам присоединился весь мой отряд. Перейра сразу же заметил Анри Марэ и кинулся к тому, приговаривая: – Дядюшка! Слава богу, вы живы! Потом он увидел меня, и, скажу как на духу, никогда прежде не доводилось мне наблюдать, чтобы лицо человека менялось столь разительно. Его челюсть отвисла, краска схлынула со щек, отчего те сделались желтоватыми, как у всех людей португальского происхождения. Протянутые к дяде руки бессильно упали. – Аллан Квотермейн! – воскликнул он. – Я был уверен, что вы мертвы! – Я бы погиб минимум дважды, минхеер Перейра, случись все по-вашему, – отозвался я. – Что вы имеете в виду, Аллан? – спросил Ретиф. – Я расскажу, что он имеет в виду! – вмешалась фру Принслоо, грозя Перейре своим увесистым кулаком. – Этот чернявый пес дважды пытался убить Аллана, хотя тот спас ему жизнь! Сначала стрелял в него ночью в овраге и промахнулся вот на столько, видите шрам у Аллана на щеке? А потом стакнулся с зулусами, сказал Дингаану, что Аллан – злодей и колдун, который навлечет беду на его владения. Ретиф перевел взгляд на Перейру. – Что скажете, минхеер? – спросил он. – Что скажу? – делано возмутился Перейра, явно успевший собраться с мыслями. – Да все это попросту ложь! А если не ложь, то недоразумение. Я не стрелял в хеера Аллана ни в каком овраге! Зачем мне было это делать, когда он буквально вернул меня к жизни? И с зулусами я не договаривался, иначе погибли бы мой дядя, моя кузина и все остальные. Что я, спятил, чтобы замышлять подобное? – Не спятил, а все продумал! – негодующе воскликнула старая фру. – Говорю вам, хеер Ретиф, он врет и не краснеет. Да вы спросите кого хотите! Прочие буры, за исключением Марэ, поддержали ее хором: – Да, да, он врет! – Тихо! – произнес коммандант. – Аллан, изложите-ка вашу историю. Я поведал ему все – вкратце, конечно, не вдаваясь в излишние подробности. Но и без того рассказ затянулся, хотя, похоже, не успел утомить слушателей. – Allemachte! – высказался Ретиф, когда я замолчал. – Странная история, ничего диковиннее мне слышать не доводилось. Если она правдива, вы, хеер Перейра, заслуживаете того, чтобы вас привязали к дереву и расстреляли. – Бог мой! – вскричал Перейра. – Меня что, обвинят в преступлениях из-за этих баек? Готовы осудить невинного? Где доказательства? Где, я спрашиваю? Этот англичанин настроен против меня, потому что он украл любовь моей кузины, с которой я был помолвлен. Пусть свидетелей предъявит! – Что касается выстрела в овраге, там свидетелем был только Бог, а Он все видит, – ответил я. – Что до вашего соглашения с зулусами, вон стоит Камбула, воин, которого послали мне навстречу, чтобы убить, как вы и замышляли. Ныне он командует нашим караулом. – Дикарь! – усмехнулся Перейра. – Значит, слово дикаря против слова белого человека? И кто будет переводить его речи? Один вы, минхеер Квотермейн, говорите на местных наречиях, а вам веры нет, раз уж вы меня обвиняете. – Верно, – согласился Ретиф. – Этакого свидетеля нельзя выслушивать без надежного переводчика. Ладно, я выношу решение как полевой коммандант. Эрнан Перейра, в прошлом я знавал вас как разбойника и помню, что совсем недавно вы пытались обмануть этого юношу, Аллана Квотермейна, на поединке в стрельбе, каковой мне случилось наблюдать. С тех пор и до сего дня я не слыхал о вас ни хорошего, ни дурного. Сегодня же означенный Аллан Квотермейн и группа моих соотечественников выдвинули против вас серьезные обвинения, которые, увы, невозможно пока ни подтвердить, ни опровергнуть. Каково бы ни было мое личное мнение, эти обвинения заслуживают рассмотрения; потому предлагаю вам вернуться к вашему дяде, Анри Марэ, и оставаться с ним, покуда не состоится законный суд. – Если так, пусть уходят вдвоем, – бросила фру Принслоо. – Мы его не примем, выберем среди нас фельдкорнета[53] и застрелим его, этого негодяя, который оставил нас умирать с голоду и хотел убить юного Аллана Квотермейна, спасшего ему жизнь! Хор голосов подтвердил: – Ja, ja, мы его застрелим! – Эрнан Перейра, – сказал Ретиф, потирая высокий лоб, – не понимаю, почему так складывается, но похоже, никто не желает составлять вам компанию. По правде сказать, я разделяю общее чувство. И все же, думаю, со мной вам будет безопаснее, нежели с теми, кого вы, по всей видимости, изрядно обидели. Посему предлагаю вам идти с посольством. Но учтите, молодой человек, – прибавил он сурово. – Если выяснится, что вы злоумышляете с зулусами против нас, я убью вас немедля. Поняли? – Я понял, что все меня ненавидят, – откликнулся Перейра. – Но Писание учит смирению, поэтому я сделаю то, что вы требуете. А этих лжесвидетелей пусть покарает Бог! – А тебя пусть дьявол утащит! – крикнула фру Принслоо. – Уж в его-то когти ты всяко угодишь рано или поздно! Прочь с глаз моих, негодяй, не то я тебя причешу как следует! – И она замахнулась на Перейру своим грязнущим передником, который достала откуда-то из складок одежды. Перейра отшатнулся, и фру погнала его, будто назойливое насекомое. Понятия не имею, куда он удрал; чувствовалось, что и вправду все против него, поэтому даже дядя, Анри Марэ, не отважился последовать за племянником. Когда Перейра скрылся, буры принялись расспрашивать друг друга, и каждому отряду нашлось что рассказать. Коммандант в особенности заинтересовался историей о моем споре с Дингааном и о том, как я спас жизни своих спутников, уложив троих стервятников. – Выходит, не напрасно Всемогущий наделил вас умением метко стрелять! – проговорил Ретиф, выслушав эту историю. – Помню, когда вы подбили тех гусей в Груте-Клуф, я еще задумался, зачем Небеса ниспослали вам такой дар – ведь ничего подобного не дано никому среди нас, хотя все мы привычны к оружию с малых лет. Теперь я понимаю; Господь ведает, что творит, и знает Свое дело. Хотел бы я, чтобы вы сопроводили меня к Дингаану, но со мной этот подозрительный тип Эрнан Перейра, а потому вам, наверное, лучше пойти своей дорогой. Но расскажите мне о Дингаане. Он собирается нас убить? – Не в этот раз, дядюшка, – сказал я. – Сперва ему нужно поподробнее разузнать о бурах. Но не доверяйте ему чересчур, не поддавайтесь на сладкие речи. Помните, что, промахнись я по третьей птице, мы все были бы мертвы. И на вашем месте я бы приглядывал за Эрнанду Перейрой. – Спасибо за советы, Аллан, уж с последним я как-нибудь справлюсь. Что ж, нам пора выдвигаться. Хотя… Идите-ка сюда, Анри Марэ, нам нужно перекинуться словечком. Я так понимаю, этот маленький англичанин, Аллан Квотермейн, который стоит десятка крупных мужчин, снова спас вашу дочь. Значит, он любит ее, а она – его? Почему же вы не позволяете им соединить сердца должным образом? – Потому что я поклялся перед Господом, что она выйдет за другого – за своего кузена Эрнана Перейру, которого все ныне презирают, – угрюмо ответил Марэ. – Пока она не достигла совершеннолетия, эта клятва остается в силе. – Ого! – воскликнул Ретиф. – Вы поклялись отдать агнца в зубы гиене, друг мой! Смотрите, чтобы он не обглодал ваши косточки, Марэ, и не покусился на прочих! И почему Господь запускает в мозги некоторым людям червяка, как это бывает с дикими животными, червяка, что заставляет их вечно сбиваться с праведного пути? У меня самого нет ответа, но вы-то, Анри Марэ, человек религиозный; подумайте над этим и объясните мне при нашей следующей встрече. Что ж, ваша дочь скоро станет совершеннолетней, и тогда, поскольку мне выпало быть коммандантом тех мест, куда вы направляетесь, я присмотрю за тем, чтобы она вышла замуж за того, кто ей по душе, как бы вы ни сопротивлялись. Господи, Марэ! Как бы я хотел, чтобы этот парень полюбил мою дочь! Человек, способный так стрелять ради благой цели, наверняка наделен многими другими достоинствами. – Ретиф добродушно хмыкнул и пошел к своему коню. На следующий день после этой встречи мы перебрались через Тугелу и вступили на территорию, ныне известную как Наталь. Два дня коротких перегонов по красивой местности привели нас к холмам, которые звались, по-моему, Пакади – либо там правил вождь, носивший это имя. Перевалив через холмы, мы отыскали на другой стороне, как и говорил Ретиф, большой отряд буров-переселенцев, обосновавшийся в тех краях, на дальнем берегу Бушменской реки[54]; увы, эти бедняги не подозревали, что в скором времени многим из них суждено упокоиться там навеки. Сегодня эта местность зовется – и будет так называться во веки веков – Веенен, Место плача, в память о переселенцах, убитых Дингааном спустя всего несколько недель после событий, которые я излагаю. Там и вправду было красиво, но мне по непонятной причине пейзаж не приглянулся, и потому, предвкушая скорую свадьбу с Мари, я прикупил лошадь у одного из буров и принялся изучать окрестности. Мне хотелось найти участок плодородной земли, где мы сможем поселиться, когда поженимся. Такой участок и в самом деле отыскался после нескольких вылазок – милях в тридцати к востоку, в чудесной излучине реки Муи. Там обнаружилось приблизительно тридцать тысяч акров весьма плодородной низменной почвы. Деревья здесь почти не росли, зато в пышных травах было полно дичи. Над излучиной возвышался холм с плоской вершиной, откуда, как ни удивительно, стекал многоводный ручей, питаемый подземным источником. На полпути вниз по восточному склону холма, омываемое ручьем, лежало плато шириною несколько акров, и оно выглядело наилучшим местом в Южной Африке для возведения дома. Я сразу решил, что здесь мы совьем наше гнездо, и впоследствии разведение скота непременно принесет нам богатство. Пожалуй, следует упомянуть, что эта земля прежде принадлежала кафрскому племени, истребленному королем зулусов Чакой (о чем свидетельствовали развалины краалей), а теперь ее мог занять любой. Более того, свободной земли было много, и я убедил Анри Марэ, Принслоо и Мейеров, с которыми проделал весь путь от берегов залива Делагоа, побывать там вместе со мной. Когда они увидели эти места своими глазами, то согласились поселиться там в будущем, но пока решили вернуться к другим бурам, не желая подвергать себя опасности. Я же при помощи нескольких местных кафров, уцелевших после истребления, отмерил и застолбил около двенадцати тысяч акров и поручил туземцам построить временную глиняную хижину, которой предстояло служить жилищем до появления настоящего дома. Следует добавить, что Принслоо и Мейеры тоже сделали приготовления для строительства схожих простых укрытий неподалеку. Покончив с этими хлопотами, я возвратился к Мари. Наутро после моего возвращения в лагерь появился Пьет Ретиф с пятью или шестью спутниками. Я спросил у него, как прошли переговоры с Дингааном. – Неплохо, неплохо, – ответил Ретиф. – Поначалу король изволил гневаться, все твердил, дескать, мы, буры, украли у него шесть сотен голов скота. Но я доказал ему, что это вождь Сиконьела[55], живущий на реке Каледон[56], переодел своих кафров в наряды белых людей и посадил их на коней, а потом прогнал похищенный скот через одну из наших стоянок, чтобы выставить нас ворами. Тогда Дингаан пожелал узнать, зачем я к нему пришел. Я объяснил, что хочу получить землю к югу от Тугелы, до самого моря. «Приведи обратно скот, похищенный, по твоим словам, Сиконьелой, и мы поговорим об этой земле», – сказал он. Я согласился и вскоре оставил его краали. – А что сталось с Эрнанду Перейрой, дядюшка? – спросил я. – Эх, Аллан… Будучи в Умгунгундлову, я стал выяснять, правда ли то, что вы мне рассказывали насчет попытки убить вас за то, что вы якобы колдун. – И что вы выяснили? – Сам Дингаан в подробностях поведал мне все обстоятельства этого дела. Тогда я призвал Перейру и велел ему убираться на все четыре стороны. И пообещал, если он когда-нибудь снова покажется среди буров, отдать его под суд за попытку убийства. Он молча ушел, оправдываться не стал. – И куда же? – Туда, куда отправил его Дингаан, в какое-то место по соседству с краалями. Король сказал, что Перейра будет ему полезен, ведь он умеет чинить ружья и сможет научить его воинов стре лять. Думаю, там он и останется, если не решит, конечно, сбежать. Так или иначе, сюда он вряд ли вернется, вам больше нечего его опасаться. – Знаете, дядюшка, он вам еще доставит хлопот, – задумчиво проговорил я. – О чем вы, Аллан? – Не то чтобы я знал наверняка, но это человек с черным сердцем, предательство у него в крови. Рано или поздно он подложит нам всем свинью. Думаете, он питает теплые чувства к вам, особенно после того, как вы его прогнали? Ретиф пожал плечами и усмехнулся: – Пожалуй, я попытаю счастья. Но сколько можно болтать об этой гадине в человеческом обличье? Хочу вас кое о чем попросить, Аллан. Вы уже женатый человек? – Нет, дядюшка. Впереди еще пять недель. Отец Мари все держится за свою клятву насчет совершеннолетия, а я обещал ему ничего не предпринимать, покуда не истечет этот срок. – Вот как? Сдается мне, Аллан, что наш Анри Марэ попросту крансик[57], либо коварный племянничек Эрнан Перейра его околдовал. Видели, как змея зачаровывает птицу? К несчастью, закон на его стороне, а я, будучи коммандантом, не могу допустить, чтобы закон нарушался. Слушайте, вам незачем отсиживаться здесь и глядеть на спелый персик, который все равно нельзя сорвать, поскольку от него разболится живот. Поезжайте со мной, добудем тот скот, который украл Сиконьела. Я буду рад вашей компании. А потом проводите меня в Зулуленд, где я получу во владение все эти земли. – Но как же быть с моей свадьбой? – растерялся я. – О, смею надеяться, вы женитесь еще до нашего отъезда. А если нет, то свадьба состоится, когда мы вернемся. Пожалуйста, не огорчайте меня отказом, Аллан. Кроме вас, никто не говорит на зулусском; насколько я слышал, в местных наречиях вы вообще как рыба в воде, а мне понадобится переводчик на встрече с Дингааном. Кстати, король очень просил, чтобы вы сопровождали меня, когда я приведу обратно скот; похоже, вы сильно ему понравились. Он уверяет, что вы способны передавать чужие речи дословно, а у него нет доверия к тому пареньку, которому поручают переводить на английский и голландский. Если согласитесь, вы меня немало обяжете. Я медлил с ответом; некое мрачное предчувствие отягощало мое сердце и побуждало меня отказаться от этого предложения. – Allemachte! – сердито воскликнул Ретиф. – Если не хотите оказать мне услугу, что ж, так тому и быть. Или желаете вознаграждения? Я могу пообещать вам двадцать тысяч акров наилучшей земли из той доли, которую намерен выторговать. – Нет, минхеер Ретиф, – ответил я, – дело вовсе не в награде. Что касается земли, я уже застолбил участок на реке, милях в тридцати к востоку. Признаться, мне не хочется оставлять Мари одну. Я опасаюсь, что ее отец сыграет со мной какую-нибудь злую шутку и выдаст ее за Эрнанду Перейру. – А! Если это все, чего вы боитесь, Аллан, я помогу вам. В моей воле приказать проповеднику Сельерсу, чтобы он не венчал девицу Мари Марэ ни с кем, кроме вас, даже если она сама будет умолять его о другом. Я также прикажу, чтобы в случае появления в лагере Эрнана Перейры его схватили и посадили под замок до моего возвращения. Наконец, будучи коммандантом, я выберу Анри Марэ себе в спутники, так что он никоим образом не сумеет вам навредить. Вы довольны? – Да! – ответил я с деланой бодростью, хотя на самом деле был от этого далек. На сем мы разошлись, ибо, разумеется, у комманданта Ретифа хватало иных забот. Я же отправился к Мари и поведал ей об этом разговоре с Ретифом и о своем согласии поехать с ним. К моему немалому удивлению, она сказала, что, по ее мнению, я поступаю разумно. – Если ты останешься здесь, – пояснила она, – то почти наверняка между тобой и моим отцом случится новая ссора, которая может обернуться взаимной горечью. А еще, милый, с твоей стороны было бы глупо оскорблять отказом комманданта Ретифа, который скоро станет большим человеком в этих землях. Ведь ты ему нравишься, Аллан. И потом, мы разлучимся лишь на короткий срок, а когда он минет, нам предстоит провести вместе всю жизнь. За меня не бойся; ты же знаешь, я не пойду ни за кого, кроме тебя, – даже если мне будут угрожать смертью. Я оставил Мари, немного успокоившись, понимая, что могу доверять ее здравомыслию. Следовало заняться приготовлениями к походу во владения вождя Сиконьелы. Свой разговор с Ретифом я воспроизвел точно, насколько возможно, ибо этот разговор имел для всех поистине судьбоносные последствия. О, если бы только я обладал даром предвидения! О, если бы я мог заглядывать в будущее!.. Глава XVI Совет Два дня спустя отряд из шести или семи десятков хорошо вооруженных всадников выехал из владений Дингаана, чтобы вернуть королю похищенный скот. Конных сопровождали двое зулусских военачальников с сотней человек – им предстояло гнать стадо обратно, если животные найдутся. Я один среди европейцев мог изъясняться с туземцами на их наречии, поэтому оказался фактически в положении их командира, и мне удалось доказать, что в этом качестве я способен принести немалую пользу. А поскольку экспедиция продолжалась целый месяц, я, постоянно общаясь с зулусами, изрядно преуспел во владении их красивым, но чрезвычайно трудным языком. Отнюдь не намереваюсь пересказывать в подробностях наше путешествие, скажу только, что обошлось без стычек – и вообще не произошло ничего сколько-нибудь серьезного. Мы добрались до краалей Сиконьелы и выдвинули свои требования. Когда вождь убедился, что белые люди многочисленны и вооружены до зубов, а за нами стоит вся сила зулусского воинства, этот коварный старый мерзавец счел за лучшее добровольно вернуть украденный скот заодно с несколькими лошадьми, которых он увел у буров. Мы передали поголовье зулусским военачальникам с наказом бережно и заботливо отогнать стадо в Умгунгундлову. Также коммандант отослал с воинами сообщение, гласившее, что он выполнил условия сделки, а потому ждет от Дингаана скорейшего заключения соглашения по уступке земель. Когда мы покончили с этим, Ретиф позвал меня и кое-кого из сопровождавших его буров навестить голландские поселения за Драконовыми горами, на землях нынешнего Трансвааля. Эта поездка отняла много времени, ибо буры-переселенцы рассеялись по обширной территории, и в каждом лагере нам приходилось задерживаться на несколько дней, пока Ретиф объяснял свои намерения местным предводителям. Еще он договаривался с ними о том, чтобы они были готовы выдвинуться в Наталь по первому зову, как только Дингаан законным образом передаст Ретифу землю за Тугелой. Большинство вызвалось переселяться немедленно, однако между бурскими вожаками существовали зависть и ревность, поэтому некоторые люди – к счастью для них – решили остаться по эту сторону гор. Наконец, завершив эти дела, мы выехали в обратный путь и достигли Бушменской реки одним чудесным субботним днем. К моему облегчению, там все было в порядке. Об Эрнанду Перейре никто ничего не слышал, а зулусы, если верить приходившим к нам вестям, были настроены дружественно. Мари благополучно оправилась от тех ужасов и потрясений, какие выпали на ее долю за последнее время. Когда она встретила меня из похода, мне подумалось, что еще никогда я не видел ее такой красивой и милой. Она избавилась от обносков и надела простое, но очаровательное платье, сшитое из материи, которую удалось приобрести у торговца из Дурбана, заглянувшего в лагерь. Смею надеяться, у Мари был и другой повод для радости, ведь мы оба предвкушали приближавшееся мгновение нашей свадьбы. Как я уже сказал, мы вернулись в субботу, а в понедельник наступало совершеннолетие Мари; она станет вольна распоряжаться собою, истечет срок того обещания, которое мы с ней дали ее отцу. Увы! По прихоти злодейки-судьбы именно на понедельник коммандант Ретиф назначил повторный выезд к Дингаану, и честь обязывала меня сопровождать предводителя буров. – Мари, – сказал я, – не смягчится ли твой отец? Не позволит ли он нам пожениться завтра, чтобы мы провели вместе хоть несколько часов перед новой разлукой? – Не знаю, любимый, – ответила она, покраснев, – в этом отношении он ведет себя очень странно и проявляет невиданное упрямство. Не поверишь, пока ты отсутствовал, он ни разу не упомянул твоего имени. А если кто заговаривал о тебе, он сразу же уходил прочь. – Плохо дело, – огорчился я. – Но если ты не против, почему бы не попробовать? – Конечно, Аллан, я не против. Я так устала быть рядом с тобой – и одновременно будто далеко-далеко. Но как именно ты хочешь поступить? – Думаю, мы попросим комманданта Ретифа и фру Принслоо заступиться за нас, Мари. Пойдем разыщем их. Мари кивнула, и, рука в руке, мы прошли через лагерь, а буры многозначительно подталкивали друг друга и посмеивались нам вслед. Старая фру сидела на стуле у своего фургона и пила кофе. Помнится, печально знаменитый фатдок лежал у нее на коленях, ибо фру, как и Мари, надела новое платье и опасалась его запачкать. – Ну, милые, – проговорила она своим зычным голосом, – вы что, уже поженились, раз так льнете друг к дружке? – Нет, тетушка, – ответил я, – но очень хотим этого и потому пришли к вам за помощью. – Располагайте мной, как вам будет угодно, дружочки. Хотя я ведь уже говорила тебе, Аллан, что молодые люди вашего возраста и в вашем положении могли бы справиться и сами. Великие Небеса, кому какое дело, как вершится брак перед Господом? По мне, мужчине с женщиной достаточно принародно объявить себя мужем и женой и жить вместе. Конечно, священник и его проповедь – это полезно, когда удается его отыскать, но брак-то заключается, когда отдают руку, а не надевают на палец кольцо, когда приносят клятву два любящих сердца, а не когда читают слова из Библии. Ладно, что-то я заболталась, и за такие слова любой проповедник меня укорит, ибо, если все молодые люди примутся так поступать, закон, быть может, их и поддержит, но что станется с доходами священства? Пойдемте искать комманданта и послушаем, что он скажет. Аллан, прошу, подними меня с этого стула. Наши странствия так меня утомили, что я, говорю как есть, сидела бы и сидела, и пусть дом строят вокруг, а меня не трогают. Я выполнил ее просьбу – пришлось приложить немалые усилия, – и мы двинулись на поиски Ретифа. Тот стоял в одиночестве, наблюдая, как отъезжают два фургона. В этих фургонах были его жена и другие родственники, а также друзья; под присмотром хеера Шмитта они направлялись в место под названием Дурнкоп, на расстоянии полутора десятков миль от лагеря. Там для фру Ретиф уже возвели временный дом, если это сколоченное на скорую руку строение заслуживало столь громкого названия. Коммандант думал, что в Дурнкопе его жене будет спокойнее, удобнее и, возможно, безопаснее, чем в забитом фургонами лагере. – Allemachte, Аллан! – воскликнул Ретиф, завидев нас. – Что-то тяжело у меня на сердце, сам не знаю почему. Когда мы расцеловались с моей старухой на прощание, мне вдруг почудилось, будто я никогда больше ее не увижу, и слезы сами навернулись на глаза. Хотел бы я, чтобы наша поездка к Дингаану уже состоялась. Ладно, постараюсь навестить жену завтра, все равно мы убываем только в понедельник. Что вам нужно от меня – вам, Аллан, и вашей?.. – Он указал на Мари. – Да что может понадобиться мужчине от такой красавицы? – вмешалась фру Принслоо. – Жениться он хочет, вот что! Слушайте, коммандант, я все вам растолкую. – Хорошо, тетушка, но покороче, если можно, – у меня мало времени. Фру утвердительно кивнула, но не могу сказать, что ее рассказ вышел кратким. Когда она наконец прервалась, чтобы перевести дыхание, Ретиф задумчиво произнес: – Я все понял, и вам, молодые люди, говорить ничего не надо. Идемте-ка повидаем Анри Марэ. Если он не безумнее, чем обычно, думаю, мы убедим его прислушаться к голосу разума. Мы отправились к фургону Марэ, стоявшему в конце ряда. Отец Мари сидел на облучке и кромсал табак перочинным ножом. – Добрый день, Аллан, – поздоровался он, ибо после моего возвращения мы с ним не виделись. – Как съездили? Я не успел ничего ответить: коммандант выступил вперед и сразу перешел к делу. – Оставим любезности, Анри, мы пришли поговорить не о поездке Аллана. Мы хотим обсудить его свадьбу, что намного важнее. Он вместе со мной отправляется в понедельник в Зулуленд, как и вы, и просит разрешения жениться на вашей дочери завтра, в воскресенье, за день до выезда. – Воскресенье – день для молитвы, а не для принесения брачной клятвы, – хмуро ответил Марэ. – Кроме того, Мари станет совершеннолетней в понедельник, а до тех пор мое обещание Господу сохраняет силу. – Да мой передник на вашу клятву! – вскричала фру Принслоо, тыча засаленной тряпкой ему в лицо. – Неужто вы думаете, будто Богу есть дело до глупой клятвы, которую вы дали вашему беспутному племянничку? Глядите, Анри Марэ, как бы Он не превратил эту клятву в камень, что свалится вам на голову и пробьет ее, точно скорлупу ореха. – Придержите свой злокозненный язык, фру! – гневно бросил Марэ. – Еще не хватало, чтобы такие, как вы, учили меня моим обязанностям перед совестью и перед моей дочерью! – Нет, я буду учить, раз уж вы сами научиться не в состоянии! – Старая фру подбоченилась и приготовилась было продолжить свою речь, но Ретиф поспешил ее оттеснить. – Хватит! Никаких ссор! – велел он. – Анри Марэ, ваше отношение к этим молодым людям, которые любят друг друга, поистине непозволительно. Вы разрешаете им обвенчаться завтра или нет? – Нет, коммандант, не разрешаю. По закону я имею власть над своей дочерью, покуда она не станет совершеннолетней. И я отказываюсь дать согласие на ее брак с треклятым англичанином. Вдобавок пастор Сельерс уехал, значит обвенчать их некому. – Странно слышать от вас такие слова, минхеер Марэ, – негромко произнес Ретиф, – в особенности если вспомнить все, что этот «треклятый англичанин» сделал для вас и ваших близких. Мне ведь эта история известна в подробностях, хоть и не от него самого. Ладно, слушайте. Вы ссылаетесь на закон, и я, как коммандант, вынужден принять такое обоснование. Но завтра после полуночи, как вы сами только что сказали, закон перестанет принуждать вашу дочь к повиновению. Посему утром в понедельник, если пастор к тому времени не появится в лагере, а эти двое не откажутся от своего желания, я их обвенчаю при всем честном народе. Будучи коммандантом, я имею на это право. Тут с Марэ случился очередной приступ яростного безумия, столь для него характерный; лично мне кажется, что эти припадки свидетельствовали о его душевном нездоровье. Как ни удивительно, на сей раз он обрушился на бедняжку Мари – осыпал ее бранью и страшными проклятиями за то, что она осмелилась нарушить его волю и не вышла замуж за Эрнанду Перейру. Он призывал на голову дочери всевозможные кары, кричал, что она никогда не понесет ребенка, а если и понесет, ее дитя умрет. Словом, он наговорил много такого, о чем неприятно вспоминать. Мы глядели на него в полном изумлении; пожалуй, не будь он отцом моей невесты, я бы ему врезал как следует. Ретиф, как я заметил, вскинул было ладонь, намереваясь заставить Марэ замолчать, но потом опустил руку и пробормотал: «Пусть его, он же одержим бесом». Наконец пыл Марэ иссяк – думаю, вовсе не из-за недостатка проклятий у него в запасе, а просто потому, что он выдохся. Он стоял перед нами, сотрясаясь всем телом, и его лицо подергивалось, как у человека, страдающего судорогами. И тут Мари, которая, опустив голову, пережидала бурю отцовского гнева, выпрямилась. Ее глаза сверкали, а лицо было белее снега. – Ты мой отец, – проговорила она тихо, – и потому я должна покорно принимать все то, что ты найдешь нужным мне сказать. Мне кажется, зло, которое ты призывал на мою голову, не замедлит случиться, ибо Сатана всегда рядом и всегда готов услужить дурным намерениям. Но если так, отец, это зло, я уверена, обернется против тебя самого, здесь и сейчас или позже. Мы с тобой оба получим по справедливости, рано или поздно, как и твой племянник Эрнан Перейра. Марэ ничего не ответил; обуявшее его безумие, похоже, отступило. Он снова молча уселся на облучок фургона и принялся кромсать табак с таким видом, будто резал на куски сердце врага. Даже фру Принслоо не находила слов, лишь смотрела на него, обмахиваясь передником. – Не знаю, спятили вы, Анри Марэ, – сказал Ретиф, – или просто обнажили перед нами свою злодейскую натуру. Чтобы проклинать собственную дочь таким вот образом, надо быть безумцем или душегубом. Ведь это ваш единственный ребенок, отрада ваших глаз. Что ж, поскольку вы едете со мной в понедельник, я прошу вас впредь следить за своим настроением, чтобы оно не навлекло на нас неприятности. Милая Мари, не стоит беспокоиться, что дикий зверь едва не пырнул вас рогами, пусть этот зверь – ваш собственный отец. Утром в понедельник вы освободитесь от его власти и станете сама себе хозяйка, и в тот же день я обвенчаю вас с Алланом Квотермейном. А пока, думаю, вам двоим лучше держаться подальше от этого человека, которому, быть может, взбредет в голову бросить табак и перерезать вам горло. Фру Принслоо, будьте так добры, приглядите за Мари Марэ, а утром в понедельник приведите ее ко мне для венчания. Анри Марэ, до тех пор я, как коммандант, приставлю к вам стражу и велю посадить вас под замок, если понадобится. Сходите-ка прогуляйтесь, а когда успокоитесь, попробуйте умолить Господа, чтобы Он простил вам ваши злые слова, иначе вы сполна ответите за них на последнем суде. На этом мы развернулись и ушли, оставив Анри Марэ резать табак на облучке фургона. В воскресенье я встретил Марэ, который бродил по лагерю; его сопровождала охрана, приставленная Ретифом. К моему удивлению, он окликнул меня и заговорил вполне дружелюбно. – Аллан, не поймите меня превратно, – сказал он. – Я вовсе не желаю зла Мари, которую люблю больше жизни. Одному лишь Богу ведомо, как сильно я ее люблю! Но я дал слово ее кузену Эрнану, единственному сыну моей сестры, и вы должны понять, что я не могу нарушить это обещание, пускай Эрнан много, да, много раз огорчил меня и разочаровал. Если в нем столько скверного, как говорят люди, это, должно быть, от португальской крови, и тут уж ничего не поделаешь. Даже зная о его дурных наклонностях, я как честный человек обязан держать слово… И не забудьте, Аллан, вы англичанин, а это, будь вы сколь угодно приличной и достойной партией, порок, на который я при всем желании не могу закрыть глаза. Но если вам предназначено стать мужем моей дочери, а ей суждено родить от вас англичанина – Бог мой, внуки-англичане, подумать только! – обсуждать тут, похоже, нечего. Прошу вас, забудьте все то, что я наговорил Мари. Признаться, я уже не припомню своих слов. Когда я злюсь, кровь словно приливает к моей голове и я просто-напросто забываюсь. – Он протянул мне руку для пожатия. Я принял руку и ответил, что понимаю – да, он был вне себя, когда изрекал те жуткие проклятия, которые мы с Мари хотели бы забыть. – Надеюсь, вы придете завтра на нашу свадьбу, – прибавил я, – и сотрете дурную память отцовским поцелуем и благословением. – Завтра? Вы и вправду собираетесь венчаться завтра? – воскликнул он, и его нервическое лицо исказила гримаса. – Боже, сколько раз я воображал себе другого мужчину, стоящего рядом с Мари! Но его здесь нет, он опозорен, и он бросил меня. Что ж, я приду, если мне, конечно, позволят мои конвоиры. Прощайте, счастливый жених, прощайте. Он резко развернулся и поспешно ушел, а охранники последовали за ним. Один из них повернулся ко мне, со значением постучал себя по лбу и покачал головой. Помнится, то воскресенье казалось мне самым долгим днем в моей жизни. Фру Принслоо не разрешала мне видеться с Мари из-за какого-то глупого предрассудка: то ли обычая, то ли дурной приметы. Так или иначе, жениху и невесте не подобало общаться до бракосочетания. Поэтому я старался занять себя всеми способами, какие только приходили на ум. Сперва я написал письмо отцу, третье по счету после своего отъезда, и поведал обо всем, что должно было произойти в ближайшее время, а также добавил, как мне жаль, что его нет с нами, чтобы нас обвенчать и благословить. Это письмо я отдал торговцу, который следующим утром уезжал к морскому побережью, и попросил передать послание дальше при первой же оказии. Затем я отправился осматривать лошадей, что были отобраны мной для поездки в Зулуленд, – две предназначались для меня и одна для Ханса, ведь мой слуга, конечно, должен был меня сопровождать. Еще проверил седла, седельные мешки, оружие и боеприпасы, и это заняло довольно много времени. – Диковинная у тебя будет виттебруддссвик[58], баас, – сказал Ханс, кося на меня своими узкими глазками из-за шкуры, которую он собирался использовать как попону. – Вот если бы мне выпало жениться завтра, я бы остался со своей красавицей на несколько деньков, а уехал бы, когда она бы меня утомила. Тем более что ехать нам в Зулуленд, где у местных в привычке убивать людей. – Не сомневаюсь, Ханс. Я бы тоже так поступил, будь моя воля, уж поверь. Но комманданту нужен переводчик, и долг побуждает меня поехать с ним. – Долг? Какой долг, баас? Вот любовь я понимаю и с тобой еду по любви, а еще из страха, что ты поколотишь меня, если я откажусь. Иначе я остался бы в лагере, где много еды и почти нет работы. К тому же тут белая мисси, и ее я тоже люблю, как тебя. Но долг – глупое слово, от него мужчины умирают раньше назначенного срока, а их женщины достаются другим. – Ты просто не понимаешь, Ханс. Вам, цветным, не дано постичь, что такое долг или благородство. Но что ты там болтал о нашем путешествии? Тебе страшно? Готтентот пожал плечами: – Немножко, баас. Мне должно быть страшно, если я стану думать о завтрашнем дне. Но я не думаю, мне хватает сегодняшнего, а если думать о том, чего не знаешь, голова заболит. Дингаан – дурной человек, баас, и мы оба это знаем. Он охотник и умеет расставлять западни. А при нем еще баас Перейра, который теперь ему помогает. Так что на твоем месте я бы остался здесь и целовал мисси Мари. Скажи всем, что у тебя заболела нога и ты не можешь ходить. Поброди с костылем денек-другой, а когда коммандант уедет, твоя нога поправится, и костыль можно будет выкинуть. – Изыди, сатана, – проворчал я себе под нос. Я уже был готов выбранить Ханса, но мне пришло в голову, что маленький готтентот попросту иначе смотрит на жизнь и нельзя его за это винить. К тому же он сказал, что любит меня, и его хитрость была задумана ради моего душевного спокойствия и безопасности. С чего я вообще взял, что Ханса может интересовать успех нашей дипломатической миссии к Дингаану или сама поездка? Для него главное, что нам может угрожать опасность… – Ханс, если ты боишься, – произнес я, – тебе лучше остаться. Я легко найду другого помощника. – Баас сердится на меня, раз говорит такое? – воскликнул готтентот. – Разве я не был ему верен всегда и везде? Кому какое дело, если меня убьют? Я же сказал, баас, что не думаю про завтра. Все мы рано или поздно заснем вечным сном. Нет, я пойду с баасом, если только он не прогонит меня. Но прошу тебя, баас, – прибавил он умоляющим тоном, – налей мне бренди, чтобы выпить за твое здоровье. Приятно напиться накануне, если потом придется быть трезвым или даже погибнуть. Так хорошо будет вспомнить это, когда я стану призраком или, быть может, ангелом с белыми крыльями. Старый баас, твой отец, рассказывал нам об ангелах в воскресной школе. Да уж, Ханса не переделать. Я поднялся и ушел, оставив готтентота заканчивать приготовления в дорогу. Вечером все обитатели лагеря собрались для молитвы. Священник уехал, и один из старых буров служил вместо него и читал молитвы, простые и отчасти нелепые, но шедшие от чистого сердца. Помню, среди прочих просьб он молил Господа уберечь от опасностей тех, кто собирался отправиться к Дингаану, и тех, кому предстояло остаться в лагере. Увы, эти молитвы не были услышаны, и Тот, к Кому они были обращены, судил иначе. После молитвенного собрания, в коем я принимал живейшее участие, Ретиф, только-только вернувшийся из Дурнкопа, куда он ездил проведать свою жену, устроил нечто вроде полевого совета и назвал наконец имена тех, кто вызвался сопровождать его добровольно и кому приказали это сделать. На совете разгорелся жаркий спор, потому что многие буры считали эту поездку неразумным решением; они твердили, что не следует ехать столь многочисленным отрядом. Один старик заявил, что туземцы могут заподозрить, будто к ним прибыло воинское подразделение, а потому разумнее ехать впятером или вшестером, как ездили раньше, и тогда, мол, никто не усомнится в наших мирных наме рениях. Ретиф горячо возражал против этого мнения – и вдруг повернулся ко мне, сидевшему поблизости, и спросил: – Аллан Квотермейн, вы молоды, но судите здраво. Вы один из тех немногих, кто хорошо знает Дингаана и говорит на его языке. По-вашему, как нам поступить? На этот прямой вопрос я, взбудораженный, должно быть, болтовней Ханса, ответил, что тоже нахожу поездку опасной и что старшим в ней нужно назначить того, чья жизнь менее ценна, чем жизнь комманданта. – Что вы такое говорите? – раздраженно воскликнул Ретиф. – Важна жизнь каждого, кто присутствует здесь! Лично я никакой опасности не предвижу. – Дело в том, коммандант, что я-то опасность чую, но какого рода – сказать не могу. Я как собака или антилопа; одна, когда чует угрозу, лает, другая убегает. Дингаан видится ручным тигром, но ведь тигры – это вам не домашние кошки, с которыми приятно играть. У него тигриные когти, и я сам из них едва вырвался. – Что вы имеете в виду? – уточнил Ретиф, предпочитавший изъясняться без околичностей. – Считаете, что этот шварцель замышляет нас убить? – Думаю, это вполне возможно, – честно ответил я. – Тогда, племянник, раз уж вы человек здравомыслящий, объясните свои резоны. Давайте выкладывайте, не стесняйтесь. Нет у меня резонов, коммандант, разве что такой: нельзя доверять человеку, который ставит жизнь десятка людей против чьего-то умения метко стрелять по птицам на лету и убивает сородичей, чтобы те стали наживкой для стервятников. А еще он говорил мне, что не любит буров и ему не за что их любить. Похоже, все те, кто слушал наш разговор, прониклись моими доводами. Они дружно повернулись к Ретифу, с нетерпением ожидая его ответа. – Понятно, – обронил коммандант, который, как я уже сказал, пребывал тем вечером в раздражении. – Понятно, что английские миссионеры настроили короля против буров. К тому же, – прибавил он, и в его тоне проскользнуло подозрение, – вы сами говорили мне, Аллан, что понравились ему и он хотел пощадить вас, поскольку вы англичанин, а ваших спутников предать смерти. Вы уверены, что поделились с нами всем, что вам известно? Быть может, Дингаан поведал вам что-нибудь по секрету – как англичанину? Заметив, какое воздействие эти слова оказали на собравшихся буров, представителей народа, в котором расовые предубеждения и недавние события породили глубокое недоверие к британской крови, я, признаться, преисполнился негодования. – Коммандант, никаких секретов Дингаан мне не открывал, сказал только, что кафрский колдун по имени Зикали, которого я в глаза не видел, предостерег его от убийства англичан! Потому-то король решил пощадить меня, хотя один тип из вашего народа, Эрнанду Перейра, нашептал ему, что меня следует прикончить. Раз уж на то пошло, позвольте говорить прямо. Я считаю, что вы совершаете глупость, направляясь к этому королю со столь многочисленным отрядом. Я же готов поехать к нему с парочкой сопровождающих. С вашего разрешения, я постараюсь убедить его отдать вам земли за рекой. Если меня убьют или я не достигну успеха, вы сможете прийти следом и добиться своего. Allemachte! – воскликнул Ретиф. – Отличное предложение! Но откуда мне знать, племянник, что будет сказано в соглашении, когда мы придем забирать его? А вдруг там будет написано, что земли за рекой принадлежат англичанам, а не бурам? Прошу вас, не злитесь! С моей стороны это было грубо и несправедливо, ибо вы честный человек, какая бы там кровь ни текла в ваших жилах. Скажите мне вот что, Аллан. Ваша храбрость общеизвестна, но вы опасаетесь этой поездки. Почему, объясните мне! Ах да, совсем запамятовал, вы же собираетесь завтра утром обвенчаться с очень красивой девушкой, и вполне естественно, что вам не по душе провести следующие две недели в Зулуленде. Видите, братья, он желает отвертеться, потому что женится, вот и запугивает себя самого и всех нас. Когда мы с вами женились, разве нам мечталось о встрече с гнусными дикарями сразу после свадьбы? О, я рад, что вспомнил об этом обстоятельстве, когда уже начал было заражаться от Аллана его мрачностью, как хамелеон меняет окраску под цвет черной шляпы. Это все объясняет! – Он хлопнул широкой ладонью по бедру и разразился громким смехом. Буры, стоявшие вокруг, тоже захохотали, подобного рода непритязательные шутки были у них в почете. Вдобавок они испытывали смятение чувств, предстоящая экспедиция их пугала, и потому они охотно облегчали душу этаким незатейливым, буколическим весельем. Теперь им все стало ясно. Ощущая себя обязанным по долгу чести отправиться в поездку, поскольку был единственным переводчиком, я, хитроумный лис, попытался сыграть на их страхах и задержать отъезд, дабы провести недельку-другую в объятиях новобрачной. Они поняли и оценили эту шутку. – А он шельмец, этот маленький англичанин! – крикнул один. – Не сердитесь на него, братья. Мы бы и сами остались, на его-то месте! – добавил другой. – Оставьте его в покое! – сказал третий. – Даже зулусы не посылают молодоженов с поручениями! Меня принялись хлопать по спине и посмеиваться надо мной в привычной бурской грубоватой, но дружелюбной манере. Я впал в совершенную ярость и врезал одному из них по носу, а он лишь расхохотался громче прежнего, хотя из носа у него потекла кровь. – Послушайте, друзья! – сказал я, когда они слегка успокоились. – Женатый или нет, я поеду с теми, кто отправится к Дингаану, пусть и вопреки своему желанию. Сами знаете, хорошо смеется тот, кто смеется последним. – Отлично! – выкрикнул какой-то бур. – Твоими стараниями, Аллан Квотермейн, мы скоро будем дома! Кто не поспешит вернуться, если его будет ждать Мари Марэ?! Под гогот и насмешки я покинул это сборище грубых мужланов и нашел укрытие в собственном фургоне, нисколько не подозревая о том, что эта наша перепалка обернется против меня на следующий день. Для определенной части невежественных людей предвидение зачастую является признанием вины. Глава XVII Свадьба Утром того дня, на который назначили венчание, я проснулся под грохот грома и рев налетевшей бури. Молнии вонзались в землю вокруг и убили двух волов рядом с моим фургоном, грохотало так, что казалось, колеблется и вздыбливается почва под ногами. Затем задул студеный ветер и полило как из ведра. Я, конечно, привык к подобным капризам погоды в Африке, тем более в это время года, однако, не стану скрывать, вспышки и раскаты нисколько не подняли мне настроение, а ведь я и без того пребывал в куда более печальном расположении духа, чем следовало бы жениху в столь знаменательный день. Зато Ханс, прибежавший помочь мне облачиться в парадный костюм, был на удивление весел и пытался меня утешить. – Не грусти, баас, – повторял он. – Если с утра буря, значит скоро выглянет солнце. – Да уж, – отозвался я, обращаясь скорее к себе, чем к нему. – Но что произойдет между утренней грозой и покоем ночи? Было условлено, что посольство, в составе которого вместе со слугами-туземцами насчитывалось около сотни человек (среди них было и несколько юношей, совсем еще мальчишек), отправится за час до полудня. Никто, разумеется, не занимался приготовлениями, покуда не стих проливной дождь, а он завершился около восьми утра. И потому, выбравшись из фургона, чтобы отыскать, чем бы перекусить, я обнаружил, что лагерь охвачен лихорадочной суетой. Буры кричали на своих слуг и осматривали лошадей, женщины складывали в седельные мешки запасную одежду своих отцов и мужей, вьючных животных нагружали мешками с билтонгом и прочей едой, и так далее. Суматоха была столь заразительной, что я даже начал опасаться, как бы за этим переполохом не забыли о моем маленьком дельце; все выглядело так, будто о свадьбах сейчас и думать-то неуместно. Приготовив все необходимое для отъезда, я отсиживался, терзаемый сомнениями, в своем фургоне – меня обуяла робость, присоединяться к компании насмешников не хотелось, идти к фру Принслоо, чтобы узнать о венчании, было неловко. Словом, около десяти утра фру явилась ко мне сама. – Выходи, Аллан, – сказала она. – Коммандант ждет и страшно ругается, что тебя нет. И кое-кто другой тоже ждет. О, она такая красавица! Когда ее увидят, каждый мужчина в лагере захочет такую жену, не важно, свободен он или нет; ты, быть может, о том и не догадывался, но вы, мужчины, в подобных делах мало чем отличаетесь от кафров. Уж мне ли не знать, что цвет кожи тут ни при чем! Продолжая болтать в своей обычной манере, старая фру за руку вытянула меня из фургона, словно какого-то нашкодившего мальчугана. Я не мог высвободиться из ее могучей хватки, а когда сия корпулентная особа сделала шаг-другой назад, мне было нечего противопоставить ее весу. Юные буры, которые последовали за фру, зная, какая роль ей отведена, встретили мое появление воплями и смехом, и это немедленно привлекло к нам всеобщее внимание. – Слишком поздно отступать, англичанин! Ты уж постарайся в обморок-то не упасть! Если собрался передумать, раньше надо было! – Все это и многое другое кричали мне мужчины и женщины, и от их криков, визга и нескромных пожеланий мое лицо, должно быть, приобрело цвет красной болотной лилии. Хвала Небесам, мы вскоре пришли туда, где стояла Мари, окруженная восхищенной толпой. Она была в струящемся белом платье, сшитом из простой, но благородной материи, а на ее темных волосах лежал венок, сплетенный девицами лагеря (эти мастерицы сгрудились стайкой за моей невестой). Мы встали лицом к лицу. Наши глаза встретились. О, сколько было в ее очах доверия и любви! Я ощутил себя словно зачарованным, откровенно сбитым с толку. Чувствуя, что от меня ждут каких-то слов, я пробормотал: «Доброе утро», отчего все снова расхохотались, а старая фру Принслоо воскликнула: – Видали вы этакого дурня, а? Даже Мари улыбнулась. Но вот откуда-то появился Пьет Ретиф, в грубом платье для верховой езды и высоких сапогах, как обычно одевались буры в те дни. Он передал «рур», который держал в руках, одному из своих сыновей, долго шарил по карманам и наконец извлек книгу, в которой нужная страница была заложена стеблем травы. – Так, – произнес он, – ну-ка тихо! Проявите уважение и помните, что я сейчас – не просто человек. Я сейчас священник, а это совсем другое дело; будучи коммандантом, фельдкорнетом и прочими офицерскими чинами в одном лице и располагая законными полномочиями, я намерен поженить этих молодых людей, и да поможет мне Господь. И чтобы никто из вас, свидетелей, не говорил впоследствии, будто они обвенчаны неправильно или незаконно, потому что ничего подобного я не допущу! Он перевел дух, а кто-то крикнул по-голландски: «Слышим, слышим!» Ретиф взглядом испепелил нарушителя тишины и продолжил: – Юноша и девушка, как вас зовут? – Не задавайте глупых вопросов, коммандант, – вмешалась фру Принслоо. – Вам прекрасно известны их имена. – Конечно известны, тетушка, – ответил он, – но в сей миг я должен притвориться, будто не осведомлен заранее. Вы что, знаете закон лучше моего? Так, погодите, а где отец невесты? Где Анри Марэ? Кто-то вытолкнул Марэ вперед, и он молча встал рядом с нами. Он смотрел на нас со странным выражением лица, а в руке у него было ружье, поскольку он уже приготовился к отъезду. – Заберите у него оружие! – велел Ретиф. – Не то оно может случайно выстрелить и напугать, да еще, чего доброго, зацепит кого-то. – (Буры выполнили его распоряжение.) – Анри Марэ, согласны ли вы, чтобы ваша дочь вышла замуж за этого человека? – Нет, – негромко ответил Марэ. – Ясно. Другого я и не ждал, но это не имеет значения, ибо ныне она совершеннолетняя и вольна распоряжаться собой. Разве не так, Анри Марэ? Да что вы стоите тут, как стреноженный конь? Отвечайте прямо, совершеннолетняя она или нет? – Полагаю, да, – промолвил он все тем же тоном. – Итак, пусть все слышат: эта женщина совершеннолетняя и вправе отдать себя мужчине. Так, дорогая? – Да, – сказала Мари. – Что ж, тогда приступим. – Ретиф раскрыл книгу, повернул ее к свету и начал произносить, с постоянными запинками, слова венчального обряда. Когда в требнике попалось особо трудное место, коммандант прервал чтение, и, будучи не слишком образованным, как и большинство буров, воскликнул: – Эй, кому-то придется помочь мне с этими хитрыми словечками! Никто не вызвался добровольцем, и тогда Ретиф протянул книгу мне – он знал, что Марэ помогать откажется, – и попросил: – Аллан, вы человек сведущий, как и пристало сыну предиканта. Читайте, пока не дойдете до вопросов, а я стану повторять за вами. Это будет вполне по закону. Я стал читать – Бог весть, как у меня это получалось, в этаких-то обстоятельствах. Наконец пошли вопросы, и я вернул книгу Ретифу. – Ага! – крякнул коммандант. – Ну, это просто. Аллан, берешь ли ты в жены эту женщину? Ответь, причем называй свое имя, недаром в книге оставлено пустое место. Я сказал, что да; тот же вопрос задали Мари, и она тоже ответила утвердительно. – Вот и все, – подытожил Ретиф. – Не буду мучить вас молитвами, я все же не священник. А, чуть не забыл! Кольца у вас есть? Я снял с пальца кольцо, принадлежавшее моей матери, – по-моему, это было обручальное кольцо ее бабушки, значит оно не раз служило той же цели, – и надел тоненький и крохотный золотой обруч на третий пальчик на левой руке Мари. Скажу, что это кольцо я ношу до сих пор. – Надо было сделать новое, – пробормотала фру Принслоо. – Молчите, тетушка! – прикрикнул Ретиф. – Где вы видели посреди вельда ювелирные мастерские? Кольцо есть кольцо, даже если его сняли с лошадиной узды. Теперь, думаю, точно все. Нет, погодите. Я хочу произнести собственную молитву. Ее не найти в этой книге, которая к тому же так плохо напечатана, что слов не разобрать. Встаньте на колени, оба, а остальные могут стоять, как стояли, трава-то мокрая. Заботясь о новом красивом платье невесты, фру Принслоо достала из глубокого кармана свой засаленный передник, сложила пополам и передала Мари, чтобы той было, на что опуститься. После этого Пьет Ретиф закрыл книгу, стиснул пальцы рук и произнес молитву, простую и искреннюю, каждое слово которой, сколь ни удивительно, накрепко отпечаталось в моей памяти. Сошедшая не с книжных страниц, а из уст прямого, честного и верующего человека, эта молитва показалась мне весьма торжественной и невыразимо трогательной. – О Господь в Небесах, все видящий и пребывающий с нами, когда мы рождаемся, когда женимся, когда умираем и когда исполняем свой долг потом, на Небе, услышь нашу молитву! Молю Тебя благословить этого мужчину и эту женщину, что стоят пред Тобой, дабы сочетаться браком. Да будут они любить друг друга верно всю свою жизнь, окажется та длинной или короткой, в болезни и в здравии, в счастье и в горести, в богатстве и в бедности. Дай им детей, что вырастут, внемля Твоему слову, дай честное имя и уважение всех, кто их знает, и даруй им Твое спасение через кровь Иисуса Спасителя. Если они останутся вместе, позволь им радоваться друг с другом. Если они разлучатся, не допусти, чтобы они забыли друг друга. Если один из них умрет, а другой останется жить, пусть тот, кто живет, ожидает дня воссоединения, склоняет голову пред Твоею волей и верит, что почивший находится в Твоей длани. О Ты, Господь всеведущий, направляй жизни этих двоих к Твоей вечной цели и избавь их от сомнений в том, что все, Тобой совершенное, делается к лучшему. Ибо Ты предвечный Творец, Кто желает добра, а не зла, Твоим детям, так даруй же им это добро, если они не перестанут верить Тебе днем и во мраке ночи. И пусть никто не осмелится разлучить тех, кого Ты соединил навеки, о всемогущий Господь, Отец всего сущего! Аминь! Ретиф раскрыл книгу, повернул ее к свету и начал произносить, с постоянными запинками, слова венчального обряда. Так он молился, и собравшиеся дружно подхватили: «Аминь!», – вложив в это слово все свои чувства и надежды. Только Анри Марэ отвернулся и понуро побрел прочь. – Что ж, – сказал Ретиф, утирая пот со лба рукавом куртки, – вы первая и последняя пара, которую я венчаю. Эта доля слишком тяжела для мирянина, который не разбирает слов в требнике. Поцелуйтесь же! Теперь уже можно. Мы поцеловались, а толпа радостно загудела. – Аллан, – продолжил коммандант, доставая из кармана серебряные часы, похожие на луковицу, – осталось ровно полчаса до отъезда. Фру Принслоо говорит, что приготовила свадебный пир вон под тем навесом, так что не мешкайте. Мари и я послушно направились к навесу и нашли там простое, но обильное угощение. Мы взяли эту еду и стали кормить друг друга, как заведено среди новобрачных. Многие буры потянулись следом, чтобы выпить за наше здоровье, хотя фру Принслоо и твердила им, что куда приличнее оставить нас наедине. А вот Анри Марэ не пришел и не выпил с нами. Полчаса пролетели слишком быстро, и весь этот короткий срок мы ни секунды не были одни. Наконец, уже в отчаянии, видя, что Ханс дожидается меня с оседланными лошадьми, я отвел Мари в сторонку и взмахом руки попросил остальных не приближаться к нам. – Милая жена, – проговорил я, чувствуя, как заплетается от волнения язык, – вот уж воистину диковинное начало семейной жизни! Сама видишь, тут ничего не поделать. – Верно, Аллан, – ответила она, – тут ничего не поделать. Сердце мое не на месте из-за твоего отъезда! Я боюсь Дингаана. Если с тобой что случится, знай, я умру от горя. – Почему непременно должно что-то случиться, Мари? У нас крепкий и хорошо вооруженный отряд, а с Дингааном мы заключили мир. – Не знаю, муж мой. Говорят, Эрнан Перейра живет среди зулусов, а он тебя ненавидит. – Тогда пусть последит за своими манерами, иначе ему недолго придется ненавидеть кого бы то ни было! – хмуро сказал я, ибо настроение мое вновь испортилось при мысли об этом прохвосте и его кознях. – Фру Принслоо! – окликнул я пожилую даму, бродившую поблизости. – Пожалуйста, подойдите и послушайте. Мари, ты тоже послушай меня. Если вдруг мне доведется узнать, что вам угрожает опасность, я пришлю весточку с тем, кого ты знаешь и кому можешь доверять. И тогда я прошу вас немедленно уехать или спрятаться. Обещайте, что подчинитесь и не будете спорить. – Конечно, я подчинюсь тебе, муж мой. Разве я не поклялась в этом? – Мари печально улыбнулась. – Я тоже, Аллан, – сказала старая фру, – и не потому, что в чем-то там поклялась, а потому, что знаю: у тебя есть голова на плечах. Это известно, между прочим, моему мужу и всем прочим из нашей партии. Не могу вообразить, с какой стати тебе вздумалось бы послать такую весточку, разве только ты узнаешь то, о чем мы и не подозреваем, – прибавила она строптиво. – Ты ничего не скрываешь, нет? Хотя все равно ведь не скажешь. Ой, тебя зовут! Мари, пойдем провожать. Мы направились туда, где собрались верхом все отъезжающие, и как раз услышали прощальные слова Ретифа. Он заканчивал свою речь. – Друзья, – говорил коммандант, – мы уезжаем по важному делу и вернемся, как я надеюсь, с добрыми вестями и в очень скором времени. Однако нас окружают дикие земли, и мы вынуждены уживаться с дикими людьми. Поэтому прошу всех, кто остается в лагере, не разбредаться, держаться вместе, чтобы при любой опасности, при любой угрозе мужчины могли защитить женщин, детей, имущество. Если мужчины будут здесь, вам не страшны все дикари Африки, вместе взятые. Да пребудет с вами милость Божья – и прощайте! Вперед, братья, вперед! На несколько мгновений воцарилась суматоха – отъезжающие целовали жен, детей, сестер, обменивались рукопожатием с мужчинами, остававшимися в лагере. Я тоже поцеловал Мари, кое-как взобрался в седло и поехал прочь, не разбирая дороги; в глазах стояли слезы, ибо прощание вышло горьким. Когда мое зрение прояснилось, я натянул поводья и оглянулся. Лагерь был еще недалеко, он выглядел спокойным и мирным. Гроза, похоже, снова надвигалась, подкрадывалась иссиня-черная туча, но солнце все еще роняло лучи на белые полотняные верхушки фургонов и на людей, сновавших между повозками. Кто мог тогда предположить, что очень скоро там прольется кровь, что эти фургоны будут изрублены, а женщины и дети, бегавшие между ними, будут мертвыми лежать на земле, и самый вид их изувеченных трупов потребует отмщения? Увы! Буры, вечно недовольные властями и убежденные в том, что сами знают, как им лучше жить, не прислушались к просьбе комманданта держаться вместе. Они разбрелись по вельду, отправились охотиться на дичь, что водилась там в изобилии, и оставили свои семьи беззащитными. А зулусы нашли их и убили. Я ехал чуть поодаль от остальных и вдруг услышал, как меня кто-то нагоняет. Я оглянулся и увидел Анри Марэ. – Что ж, Аллан, – сказал он, – выходит, Господь судил вам стать моим зятем. Кто бы мог подумать, а? Вы не выглядите счастливым новобрачным, кстати. Что это за свадьба, если жениху приходится уезжать от невесты через час после церемонии! Можно сказать, вы толком и не женились, а Господь, дарующий зятьев, способен и забирать их, в особенности если эти зятья нежеланные… Ах! Qui vivra verra! Qui vivra verra![59] – воскликнул он, переходя на французский, как это за ним водилось, когда он волновался. Громко выкрикнув эту расхожую и очевидно исполненную глубокого значения поговорку, он хлопнул свою лошадь по крупу и ускакал, прежде чем я успел ответить. В тот миг я ненавидел Анри Марэ сильнее, чем кого-либо, сильнее даже, чем его племянника Эрнанду. Я совсем было собрался пожаловаться комманданту, но напомнил себе, что Марэ, как ни крути, наполовину сумасшедший и потому не отвечает за свои слова и действия. К тому же пусть он лучше будет с нами, чем в лагере с моей женой. В общем, к Ретифу я не поехал, а зря – наполовину обезумевший человек опаснее любого лунатика! Ханс, ставший свидетелем этой сцены и слышавший слова Марэ, подъехал ближе ко мне и прошептал, оглядываясь по сторонам (готтентот, напомню, был осведомлен о наших отношениях): – Баас, этот старый баас совсем спятил. Сдается мне, рано или поздно он причинит кому-нибудь вред. Давай сделаем вот что, баас: мое ружье выстрелит, будто бы случайно, – ты же знаешь, цветные так небрежны с оружием! Хеер Марэ больше не будет никого донимать своими глупостями, а вам с мисси Мари и остальным ничто не будет грозить. Тебя ведь не обвинят, баас, и меня тоже. Случайно получилось, а? Ружья порой сами стреляют, баас, когда никто и не думает жать на спуск. – Отстань, – процедил я. Эх, если бы ружье Ханса и вправду «случайно» выстрелило. Скольким людям этот случай мог бы сохранить жизнь! Глава XVIII Договор Дорога до Умгунгундлову оказалась легкой, и мы обошлись, хвала Небесам, без неприятных происшествий. Примерно на половине перехода до большого крааля мы нагнали стадо, которое было отнято у Сиконьелы: животных вели весьма неспешно и давали им как следует отдохнуть, чтобы они вернулись к Дингаану бодрыми и здоровыми. Коммандант обрадовался, поскольку считал, что лучше самим передать королю похищенный скот, чем поручать это погонщикам-зулусам. Итак, наш отряд погнал вперед огромное стадо – думаю, там было более пяти тысяч голов, – и в субботу, 3 февраля около полудня достиг королевских краалей. Когда животных стали разводить по загонам, мы спешились и перекусили – под теми самыми молочными деревьями у ворот, где я прощался с Дингааном в прошлый раз. Затем к нам пожаловали гонцы, пригласившие нас на встречу с королем, и с ними пришел юный Томас Холстед. Он сообщил комманданту, что все оружие нужно оставить на стоянке, ибо зулусский закон гласит, что никто не вправе являться к королю вооруженным. Ретиф ответил отказом, и тогда посланцы обратились ко мне (они меня, конечно, узнали) и попросили подтвердить, что таковы местные обычаи. Я попробовал отговориться: мол, провел в здешних краях не так много времени, чтобы досконально изучить традиции. Тогда зулусы заявили, что приведут того, кто знает это наверняка; будучи слишком далеко от Холстеда, я не имел возможности уточнить, о ком идет речь. Впрочем, уточнять и не понадобилось: вскоре к нам присоединился еще один белый, оказавшийся не кем иным, как Эрнанду Перейрой. Он подошел к нам в сопровождении зулусов, словно был вождем; надо признать, выглядел он довольнее, увереннее и даже привлекательнее, нежели мне помнилось. Увидев Ретифа, он приподнял шляпу в знак приветствия и протянул руку, но коммандант, как заметили все, не ответил на рукопожатие. – Значит, вы по-прежнему тут, минхеер Перейра? – спросил он холодно. – Соблаговолите объяснить, что это за ерунда насчет оружия? – Король повелел передать… – начал Перейра. – Повелел? – перебил Ретиф. – Минхеер Перейра, вы подались в слуги к этому чернокожему? Любопытно. Продолжайте, прошу вас. – Он повелел, чтобы никто не вступал в его личные владения вооруженным. – Что ж, минхеер, будьте столь добры, растолкуйте королю, что мы не намерены входить в его личные владения. Я привел скот, который он просил меня вернуть, и готов передать животных, когда ему будет угодно, однако разоружаться мы не станем ни при каких условиях. Зулусы принялись совещаться, отправили гонцов, и те некоторое время спустя возвратились и сообщили, что Дингаан примет гостей на просторной площадке для плясок посреди поселения и что бурам разрешено иметь при себе оружие, ибо король желает посмотреть, как белые стреляют. Мы въехали внутрь, стараясь произвести наилучшее впечатление, и обнаружили, что площадка для плясок, занимавшая, должно быть, с десяток акров, окружена плотным строем зулусских воинов, разбитых на полки; дикари нацепили перья, но ассегаев в руках не держали. – Сами видите, – заметил Перейра, обращаясь к Ретифу, – у них нет копий. – Вижу, – согласился коммандант, – зато у них есть дубинки, а при численном перевесе в сотню к одному это может пригодиться. Между тем громадное стадо загоняли двумя потоками в ворота, расположенные позади полка, что стоял на почетном месте – так сказать, у трибуны. Когда вереница животных наконец иссякла, мы приблизились к зулусам, и среди них я разглядел дородную фигуру Дингаана в накидке из бус. Мы выстроились полукругом перед королем, а он принялся внимательно нас оглядывать. Вот он увидел меня и что-то сказал своему советнику; тот подошел к нам. Оказалось, король хочет, чтобы я переводил для него. Так и получилось, что я предстал перед Дингааном в компании Томаса Холстеда, Ретифа и бурских вожаков. – Сакубона[60], Макумазан, – поздоровался король. – Рад, что ты пришел, ибо я знаю, что ты будешь переводить мои слова правильно. Ведь ты из сыновей Джорджа, которых я люблю, а Тоомазу у меня веры нет, пускай он тоже сын Джорджа. Я перевел сказанное Ретифу. – Ого! – воскликнул тот со смешком. – Похоже, вы, англичане, вечно опережаете буров, даже здесь. Потом коммандант выступил вперед и обменялся рукопожатием с королем, с которым, напомню, они уже встречались. Началась индаба, то есть беседа, которую я вовсе не собираюсь пересказывать подробно, поскольку она не имеет отношения к моему повествованию. Достаточно будет упомянуть, что Дингаан поблагодарил Ретифа за возвращение скота, и спросил, где прячется похититель Сиконьела, которого он хочет убить. Узнав, что Сиконьела по-прежнему правит своими владениями, он рассердился (или притворился, что сердится). Далее король поинтересовался, где те шесть десятков лошадей, которых мы, по слухам, тоже забрали у Сиконьелы, и прибавил, что эти лошади должны быть доставлены ему, Дингаану. Ретиф взъерошил свои седеющие волосы и кротко справился, почему король считает его ребенком; дескать, иначе Дингаан не стал бы требовать то, что ему не принадлежит и никогда не принадлежало. Это лошади буров, и они возвращены владельцам. Дингаан дал понять, что удовлетворен ответом, и Ретиф напомнил королю о договоре, который мы приехали заключать. Дингаан сказал на это, что белые, как всегда, слишком торопятся – не успели приехать, а уже говорят о делах. Нет, он хочет устроить праздник и посмотреть, как пляшут его гости, а дела подождут до утра. В общем, бурам пришлось «сплясать» для развлечения короля. Они разделились на две группы верховых и атаковали друг друга на полном скаку, паля из ружей в воздух. Насколько я мог судить, это представление внушило туземцам восхищение, смешанное со страхом. Когда «противники» разъехались, король пожелал увидеть «стрельбу сотней выстрелов подряд», но Ретиф отказался, объяснив, что у них нет лишнего пороха. – Зачем вам порох в мирной земле? – спросил Дингаан с подозрением. Ретиф ответил, а я перевел: – Чтобы добывать пропитание и чтобы защищаться, если на нас вздумается напасть злоумышленникам. – Тут он вам не понадобится, – заявил Дингаан. – Еду вы получите от меня, а раз я, король, ваш друг, никто в Зулуленде не посмеет на вас нападать. Ретиф сказал, что рад это слышать, и попросил разрешения вернуться с остальными бурами на стоянку, поскольку все устали от долгой езды верхом. Король выразил согласие, мы попрощались и уехали. Но прежде чем я очутился за воротами, меня перехватил очередной гонец, мой старый знакомец Камбула; он сообщил, что король желает поговорить со мной наедине. Я ответил, что не вправе соглашаться на приглашение без одобрения комманданта. Тогда Камбула произнес: – Идем со мной, Макумазан, молю тебя, не то придется увес ти тебя силой. Я немедля отправил Ханса доложить обо всем Ретифу, а Камбула махнул рукой, и зулусские воины сомкнули кольцо вокруг меня. Готтентот поспешил ускакать и вскоре возвратился с Ретифом и еще одним буром. Коммандант сурово поинтересовался, что, собственно, происходит. Я объяснил и перевел слова Камбулы, которые тот повторил для буров. – Этот дикарь намекает, что вас схватят, если вы откажетесь идти или я вам не разрешу? На вопрос Ретифа Камбула ответил так: – Да, инкози, потому что слова короля предназначены только для уха Макумазана. Мы должны подчиниться приказу и привести его к королю, живого или мертвого. – Allemachte! – воскликнул Ретиф. – Вот незадача! Словно размышляя, не позвать ли на помощь, он покосился на основную группу буров, которые к тому времени почти все уже миновали ворота. У ворот же скопилось множество зулусов. – Аллан, если вы не опасаетесь подвоха, – сказал коммандант, – думаю, вам следует пойти. Возможно, Дингаан просто хочет передать через вас какое-то дополнительное условие к договору. – Нет, я не боюсь, – ответил я. – Какой смысл бояться, в таком-то месте?! – Спросите этого кафра, дарует ли вам король свою защиту? Я перевел, и Камбула откликнулся: – Сейчас – да. А потом – не знаю, не мне судить о том, что у короля на уме. Он имел в виду, что позднее Дингаану может взбрести в голову что угодно. – Двусмысленный ответ, – признал Ретиф. – Но поезжайте, Аллан, раз уж деваться некуда, и да хранит вас Господь. Ясно, что Дингаан не просто так настаивал на том, чтобы я прихватил вас с собой. Пожалуй, и вправду надо было оставить вас дома, с вашей милой женушкой. На этом мы расстались. В «апартаменты» короля я отправился пешим и без своего ружья, ибо мне не позволили предстать перед зулусским правителем вооруженным. Коммандант же поехал к воротам крааля вместе с Хансом, который вел в поводу мою лошадь. Десять минут спустя меня подвели к Дингаану, который заговорил со мной довольно дружелюбно, а после забросал меня вопросами относительно буров. В особенности его интересовало, не те ли это люди, которые восстали против своего короля и бежали от него. Я ответил утвердительно – мол, да, они бежали, так как хотели получить больше свободы, – и прибавил, что уже объяснял это при нашей предыдущей встрече. Король сказал, что помнит, но ему захотелось проверить, «слетят ли снова те же слова с тех же уст» – таким образом он пытался убедиться, можно мне верить или нет. Немного помолчав, он пристально поглядел на меня, будто норовя проткнуть взглядом, и спросил: – Ты привез мне в дар ту высокую белую девушку с глазами как звезды, Макумазан? Ту, которую ты отказался мне подарить и которую я не смог забрать, потому что ты победил и мне пришлось отпустить всех белых, что были с тобой? Да, я отпустил всех этих буров, изменивших своему королю… – Нет, о Дингаан, – сказал я, – среди нас нынче нет женщин. К тому же та девушка теперь моя жена. – Твоя жена?! – гневно вскричал король. – Клянусь головой Великого Черного, ты посмел жениться на той, кого я желал?! Скажи мне, мальчишка; ты, хитроумный Бодрствующий в ночи; ты, крошечный белый муравей, что таится во мраке и выглядывает из него, только когда дело сделано; ты, колдун, чье искусство способно вырвать добычу из рук величайшего правителя, – мне ведомо, Макумазан, что лишь колдовством ты поразил стервятников на холме Хлома-Амабуту! – скажи мне, почему я не должен убить тебя прямо здесь за такую выходку? Я сложил руки на груди и молча уставился на него. Думаю, со стороны мы являли собой диковинное зрелище – могучий чернокожий тиран, исполненный королевского величия (отдам ему должное, он и вправду выглядел по-королевски), по кивку которого сотни воинов шли на смерть, и простой, скромный, ничем не примечательный английский паренек. – О Дингаан, – сказал я наконец, понимая, что моя единственная возможность спастись заключена в хладнокровии, – я отвечу тебе словами комманданта Ретифа, нашего великого вождя. Ты что, принимаешь меня за ребенка, коли требуешь отдать мою жену тебе, человеку, у которого и так множество жен? А убить ты меня не можешь, ведь твой военачальник Камбула обещал мне безопасность в твоем присутствии. Мой ответ, похоже, развеселил короля. Так или иначе его настроение мгновенно изменилось, как это вообще свойственно дикарям – они в этом отношении сущие дети. Дингаан перестал гневаться и расхохотался. – Ты ловок, как ящерица! – сказал он. – Зачем мне, имеющему столько жен, еще одна, которая наверняка меня возненавидит? Да потому, что она белая и заставит других завидовать и ревновать, ведь они все черные. Да, мои жены решили бы отравить ее или защипать до смерти во сне, а потом пришли бы ко мне и сказали, что она умерла от тоски и недовольства. Не стану отрицать, ты прав, тебе ничто не грозит, и отсюда ты уйдешь в полной сохранности. Но запомни, маленькая ящерица: ты ускользнул от меня между камнями, однако я могу схватить тебя за хвост. Я говорил тебе, что намерен сорвать твой чудесный белый цветок, и я его сорву. Мне ведомо, где она живет. Ведомо, в каком фургоне она спит. Мои лазутчики обо всем меня известили, и я прикажу убить всех в вашем лагере, а ее пощадить и привести ко мне живой. Смотри, Макумазан, быть может, ты встретишься со своей женой в моем краале. Эти зловещие слова могли означать что угодно, могли оказаться пустой угрозой или же смертным приговором. Меня прошиб холодный пот, по спине пробежала дрожь. – Все возможно, о король, – ответил я, стараясь не выдать своих чувств. – В этом мире случается всякое, и ты, наверное, помнишь, как оно вышло, когда я стрелял в священных стервятников на Хлома-Амабуту. Но сдается мне, что моя жена никогда не будет твоей, о король. – Ба! – хмыкнул Дингаан. – Этот белый муравей роет себе новый ход, надеется вылезти у меня за спиной! А что, если я опущу ногу и раздавлю тебя, ты, муравьишка? Скажу тебе по секрету, – прибавил он многозначительно, – тот бур, который чинит мне ружья и которого мы зовем Двоеглазым, потому что он одним глазом косит на вас, белых, а другим глядит на нас, черных, по-прежнему просит, чтобы я прикончил тебя. Когда я поведал ему, что мои лазутчики углядели тебя среди буров и что ты прислушался к моей просьбе, Двоеглазый сказал: если я не пообещаю отдать тебя стервятникам, он предупредит буров, и те не поедут сюда. Мне буры были нужны, так что я дал ему слово. – Вот как, о король? Молю тебя, открой мне, почему этот Двоеглазый, которого мы называем Перейрой, так хочет меня убить? – Ха! – вскричал гнусный старый негодяй. – Неужто ты не догадался, с твоим-то умом, Макумазан? Быть может, это ему нужна высокая белая женщина, а вовсе не мне? И если он сослужит мне службу, я отдам твою жену ему в награду? Быть может, – тут он расхохотался громче прежнего, – я обману его и сохраню ее при себе, а ему заплачу по-другому, ибо посмеет ли обманщик ворчать, если его самого обманут? Я заявил, что мне чужд обман, а честному человеку трудно судить, будет обманщик ворчать или не будет. – Верно, Макумазан, – отозвался Дингаан вполне добродушно. – В этом мы с тобой схожи. Мы оба честные люди, правда, и потому стали друзьями, а с этими амабуна я никогда не подружусь, потому что они, как я слышал от тебя и от других, предали своего короля. Мы преследуем дичь при свете дня, как подобает мужчинам; кто побеждает, тот побеждает, а кто проигрывает, тот проигрывает. Слушай меня, Макумазан, и запомни мои слова. Что бы ни случилось с прочими, что бы ты ни увидел, сам ты в безопасности, покуда я жив. Так говорит Дингаан. Получу я белую женщину или не получу, тебе ничто не грозит, клянусь своей головой. – И он прикоснулся к золотому обручу на своих волосах. – А почему я буду в безопасности, если другим что-то грозит, о король? – спросил я. – Если ты такой настырный, отыщи старого колдуна по имени Зикали. Он жил в этих краях еще при моем отце Сензангаконе и даже ранее. Да, найди его, если сможешь, и спроси. Вдобавок скажу: ты мне нравишься, ты не похож на этих плосколицых глупцов амабуна, твой разум скользит между опасностями, точно змея в тростнике. Жаль убивать того, кто способен поражать птиц высоко в небе, в этом никто не сравнится с тобой. Повторю, что бы ты ни увидел и что бы ни услышал, помни: тебе ничто не грозит, ты можешь преспокойно уехать или остаться, и я сделаю тебя своим голосом в разговорах с сынами Джорджа. А теперь ступай к комманданту и скажи ему, что наши сердца бьются как одно и что я очень рад видеть его здесь. Завтра – или, быть может, днем позже – я покажу ему, как умеют плясать мои люди, а потом мы заключим соглашение, и я отдам ему земли, которые он просит, и все прочее, чего он захочет, – даже больше, чем он сможет захотеть. Ступай с миром, Макумазан. На удивление прытко поднявшись со своего трона, который был вырезан из цельного куска древесины, король исчез в узком проходе. Он был проделан за троном в тростниковой ограде и, должно быть, вел в королевские покои. У ворот тростникового лабиринта изиклоло меня дожидался Камбула, чтобы проводить к стоянке буров. По дороге мы с ним встретили Томаса Холстеда, бродившего с таким видом, будто ему не терпелось переговорить со мной. Я спросил его, что называется, в лоб, каковы намерения короля в отношении буров. – Не знаю, – признался он, пожимая плечами. – Но он ведет себя с ними столь ласково, что я бы заподозрил неладное. Вы тоже ему нравитесь, я слышал, как он приказывал известить все свои полки: мол, кто до вас дотронется, того казнят на месте. Зулусские воины видели, как вы въезжали в крааль, и теперь они не перепутают вас с другими белыми. – Звучит неплохо – для меня, во всяком случае, – сказал я. – Но с какой стати мне может потребоваться особая защита? Или кто-то злоумышляет против меня? – Вот что я вам скажу, Аллан Квотермейн. Индуны просили передать, что тот смазливый португалец, кого они зовут Двоеглазым, при каждой встрече молит короля убить вас. Я сам слышал. – Какая доброта! – хмыкнул я. – Что ж, мы с Эрнанду Перейрой никогда не ладили. Расскажите-ка, о чем они беседуют с королем, когда отвлекаются от моей персоны. – Не знаю, – повторил Холстед и развел руками. – Но, уверен, они что-то замышляют. Сами понимаете, прозвище Перейре дикари дали неспроста. По-моему, – прибавил он шепотом, – этот португалец причастен к тому, что буров пригласили сюда на переговоры об уступке земли. Однажды, когда я в очередной раз переводил для Дингаана, король разгневался и поклялся, что отдаст им ровно столько земли, чтобы хватило на могилы, а Перейра сказал, что договор – пустышка и «написанное пером всегда можно перечеркнуть копьем». – Вот как? И что король ему ответил? – Он посмеялся и сказал, что так и есть, и, пожалуй, он отдаст бурам все, о чем те просят, и еще прибавит сверху, от своих щедрот. Не вздумайте пересказывать мои слова, Квотермейн! Если вы проболтаетесь и Дингаан об этом узнает, меня тут же прикончат. Вы хороший человек, я неплохо заработал на вас, когда вы стреляли по стервятникам, а потому, если позволите, дам вам совет – и умоляю к нему прислушаться. Уезжайте отсюда как можно скорее и отправляйтесь охранять красавицу Мари Марэ, которую вы так любите. Дингаан ее хочет, а чего хочет Дингаан, то сбывается – так заведено в этой части света. Не дожидаясь моей благодарности, Холстед смешался с толпой зулусов, что следовали за нами из любопытства. Мне оставалось лишь гадать, прав был Дингаан или нет, называя этого молодого человека лжецом. Его история отлично дополняла все то, что я услышал от короля, и потому я был склонен верить Холстеду. Миновав главные ворота, за которыми Камбула, исполнивший королевское поручение, отсалютовал мне и удалился, я увидел двоих белых, оживленно беседующих под молочными деревьями. Это были Анри Марэ и его племянник. Заметив меня, Марэ поспешил уйти, а вот Перейра приблизился и заговорил со мной. С радостью отмечу, что он не подал мне руки – вероятно, усвоил урок, преподанный Ретифом. – Добрый день, Аллан, – сказал он дружелюбно. – Только что узнал от дядюшки, что мне следует поздравить вас… Ну, насчет Мари… Поздравляю, честное слово, поздравляю. Когда я услышал эти слова и припомнил все то, о чем недавно говорили мне другие, кровь вскипела в моих жилах, но я велел себе угомониться и ответил коротко: – Благодарю. – Мы оба стремились получить этот приз, – продолжал он, – однако Господу было угодно, чтобы приз достался вам. Я не держу зла. – Рад слышать, – произнес я. – Мне казалось, вы должны разозлиться. Извините, что меняю тему, но очень хочется узнать, долго ли, по-вашему, Дингаан нас тут продержит? – О, два или три дня, не более! Видите ли, Аллан, мне удалось убедить его заключить этот договор без особых хлопот. Когда пройдет церемония, вы сможете уехать. – Комманданту будет приятно об этом узнать, – сказал я. – А вы чем займетесь? – Не знаю, Аллан. В отличие от вас, счастливчик, меня не ждет дома жена. Наверное, задержусь здесь на некоторое время. Я нашел способ немало заработать на этих зулусах. С учетом того, что я потерял все на пути к заливу Делагоа, деньги мне пригодятся. – Как и всем нам, – согласился я. – Особенно тем, кто начинает новую жизнь. Если у вас получится рассчитаться с долгами, я буду этому искренне рад. – О, не сомневайтесь! – вскричал он, и его смуглое лицо внезапно осветилось. – Я верну вам все, что должен, и с хорошими процентами! – Король предупреждал меня, что таковы ваши намерения, – подтвердил я, глядя ему в глаза, и пошел дальше. Перейра наверняка смотрел мне вслед, и, похоже, мой выпад на время лишил его дара речи. Посольство размещалось в маленьком сторожевом «предместье» поблизости от краалей. Я направился прямиком к Ретифу. Коммандант сидел на кафрском табурете и в муках сочинял какое-то письмо. Вместо стола у него была доска, положенная на колени. Он поднял голову, заметил меня и справился, как прошла встреча с Дингааном. По-моему, мое появление Ретиф воспринял с облегчением, поскольку нашелся повод оторваться от составления письма. – Вот такие дела, коммандант, – произнес я, понизив голос, чтобы нас не подслушали, и пересказал ему все свои недавние разговоры – с Дингааном, с Томасом Холстедом и с Перейрой. Ретиф молча выслушал меня, а затем сказал: – Все это очень странно и тревожно, Аллан. Если обвинения правдивы, значит Перейра еще больший мерзавец, чем я думал. Но я не могу поверить в такую подлость без доказательств. Думаю, Дингаан вам врал, преследуя какие-то свои цели. Это я по поводу стремления вас убить, если вы не поняли. – Может быть, коммандант, не знаю. Честно говоря, мне плевать. Но я уверен, что он не врал насчет похищения моей жены – для себя или для Перейры. – И как вы намерены поступить? – С вашего разрешения, коммандант, я отправлю своего готтентота Ханса в лагерь с письмом для Мари. Напишу ей, чтобы она тихонько перебралась на ферму – ту, что на реке, помните, я вам говорил? – и спряталась там до моего возвращения. – Думаю, вы зря волнуетесь, Аллан. Однако, если вам так будет легче, даю свое разрешение. Вас-то все равно мы отпустить не можем. Но не стоит посылать готтентота, он только всех переполошит. В лагерь едет гонец с вестями о нашем благополучном прибытии и о гостеприимстве Дингаана, он передаст и ваше письмо. А вы, прошу, напишите жене, чтобы она сама, Принслоо и Мейеры перебирались на вашу ферму, причем без лишней болтовни – мол, просто решили сменить обстановку. Письмо должно быть у меня к рассвету. Надеюсь, к тому времени я покончу и со своим, – прибавил он со стоном. – Конечно, коммандант. А что насчет Эрнанду Перейры и его выходок? – Ох уж этот треклятый Перейра! – с чувством воскликнул Ретиф и ударил кулаком по доске на коленях. – Вот, слушайте: При первой же возможности я сниму показания с Дингаана и с этого паренька-англичанина, Холстеда. Если они расскажут мне то же самое, о чем я написал выше, то я предам Перейру суду, как и обещал ранее; в случае признания его виновным, клянусь кровью Христовой, я велю его расстрелять! Если мы не хотим скандалов и страхов в лагере, в настоящий момент остается лишь одно: не спускать с Перейры глаз. Да и вина его, нужно признать, пока не доказана. Затем Ретиф велел мне идти и писать письмо жене, а сам опять склонился над доской. Я послушался, написал Мари, поведал – без подробностей – о последних событиях и попросил жену немедленно отправиться на ту самую ферму, что я приобрел в тридцати милях от лагеря, под предлогом необходимости проверить, как идет строительство домов. Я выразил надежду, что к Мари присоединятся Принслоо и Мейеры, в чем лично у меня не было ни малейших сомнений. Но если вдруг они откажутся, пусть уезжает одна – со слугами-готтентотами или с любыми спутниками, каких случится найти. Потом я отнес письмо Ретифу и прочитал вслух. По моей просьбе коммандант сделал внизу приписку: Видел сие собственными глазами и одобряю изложенный совет, каковой представляется разумным с учетом всех обстоятельств. Сделайте так, как просит ваш муж, но не говорите никому в лагере, за исключением тех, кого он упоминает в своем письме. Пьет Ретиф Гонец отправился на рассвете, как и предполагалось, и доставил мое послание Мари. Наступило воскресенье. Утром я пошел навестить преподобного мистера Оуэна, английского миссионера, который весьма обрадовался моему появлению. Он сообщил, что Дингаан, похоже, к нам расположен и спрашивал у него, сможет ли он составить текст договора по уступке земель, о которых мечтают буры. Я остался у священника на воскресную службу, а потом вернулся на стоянку. В полдень же Дингаан позвал нас на грандиозную воинскую пляску, в которой приняли участие около дюжины тысяч воинов-зулусов. Это было поистине величественное и внушавшее трепет зрелище. Помню, что каждый зулусский полк выставил некоторое число обученных волов, которые двигались вместе с воинами, повинуясь, очевидно, отдаваемым командам. В тот день мы видели Дингаана лишь издалека, а после пляски возвратились к себе, чтобы отобедать говядиной (по приказу короля мясом нас снабжали в изобилии). На третий день – это был понедельник, 5 февраля – начались новые пляски и потешные бои и продолжались столь долго, что мы, белые, начали ощущать утомление от этих дикарских развлечений. Ближе к вечеру Дингаан пригласил к себе комманданта и других буров, заранее дав понять, что хочет обсудить условия договора. Мы отправились к королю все вместе, но лишь троих или четверых из нас, включая меня, допустили к Дингаану; ос тальным пришлось дожидаться на расстоянии – они могли нас видеть, но не слышали, о чем идет речь. Дингаан показал нам документ, составленный преподобным мистером Оуэном. Этот документ, существующий, полагаю, и поныне, поскольку его отыскали впоследствии, изобиловал словами, какие обожают законники. Начинался же он, будто прокламация, с обращения: «Да будет ведомо всем!» По договору зулусы уступали «местность под названием Порт-Наталь вместе с прилегающими землями – то есть от Тугелы до реки Мзимвубу на западе и от моря до северных рубежей» – во владение бурам, которым эти земли передавались «в бессрочное распоряжение». По просьбе короля и поскольку текст мистера Оуэна был написан по-английски, я перевел содержание документа, а позднее то же самое сделал молодой Холстед. Его позвали, чтобы удостовериться, что я ничего не напутал, и этот факт произвел на буров благоприятное впечатление. Они оценили желание короля точно знать, какое именно соглашение он собирается одобрить; отсюда следовало, что он не замышляет ничего дурного и не намеревается обмануть их впоследствии. С того самого мгновения Ретиф и его люди перестали сомневаться в доброй воле Дингаана – и совершили глупость, отбросив всякие мысли о возможном предательстве. Когда с переводом было покончено, коммандант спросил короля, готов ли тот подписать договор здесь и сейчас. Король ответил, что подпишет документ на следующее утро, перед тем как посольство отправится обратно в Наталь. Именно тогда Ретиф поинтересовался у Дингаана, при посредстве Томаса Холстеда, правда ли, что бур по имени Перейра, который живет в королевском краале и которого зулусы называют Двоеглазым, просил короля убить Аллана Квотермейна по прозвищу Макумазан. Дингаан засмеялся и ответил так: – Да, это правда, ибо он ненавидит твоего Макумазана. Но пусть этот маленький сын Джорджа ничего не боится, ведь мое сердце открыто ему, и я поклялся головой Великого Черного, что в Зулуленде ему не причинят вреда. Вы с ним оба мои гости! Далее король предложил, если того пожелает коммандант, схватить Двоеглазого и казнить, поскольку он осмелился покушаться на мою жизнь. Ретиф поблагодарил, но сказал, что попробует разобраться в этом деле сам; когда же и Томас Холстед подтвердил слова короля относительно намерений Перейры, Ретиф поднялся и попрощался с Дингааном. По дороге на временную стоянку, находившуюся за пределами краалей, Ретиф ни словом не обмолвился об Эрнанду Перейре, однако в каждом движении, да что там, в каждом слове комманданта прорывался гнев. Едва очутившись среди своих, он распорядился привести Перейру и Анри Марэ, а также нескольких буров из числа старших. Помню, среди последних были Геррит Ботма-старший, Хендрик Лабушань и Матис Преториус-старший, все люди достойные и пользовавшиеся почетом и уважением. Мне тоже велели присутствовать. Когда Перейра явился, Ретиф прилюдно обвинил его в злоумышлениях против меня и спросил, что он может сказать в свое оправдание. Разумеется, тот все отрицал и даже посмел обвинить меня – дескать, я затаил на него злобу еще с тех пор, когда мы оба ухаживали за девушкой, на которой я впоследствии женился. – Что ж, минхеер Перейра, – сказал Ретиф. – Поскольку означенный Аллан Квотермейн ныне стал мужем той молодой женщины, следовало бы ожидать, что недоразумение между вами сойдет на нет. С его стороны вражда должна была утихнуть, хотя с вашей – вполне могла и окрепнуть. Мне совершенно некогда разбираться в распрях подобного рода. Но смею вас уверить, что это дело будет подробно рассмотрено по возвращении в Наталь, а до тех пор я поручу приглядывать за вами. Также предупреждаю вас, что располагаю доказательствами ваших преступных умыслов. Будьте столь добры, ступайте прочь и постарайтесь как можно реже попадаться мне на глаза. Я терпеть не могу людей, которых даже кафры называют двуличными. Что касается вас, друг мой Анри Марэ, я бы не советовал вам водить компанию с человеком, чье имя запятнано подозрениями, будь он хоть трижды ваш племянник и несмотря на то что все знают, сколь слепо вы его любите. Как мне помнится, никто из тех двоих не пытался ответить на эту речь. Они просто повернулись и ушли. А на следующее утро, утро рокового дня 6 февраля, я случайно столкнулся с коммандантом Ретифом, который объезжал лагерь, проверяя, все ли готово к отправлению в Наталь. Завидев меня, он натянул поводья и сказал: – Аллан, Эрнан Перейра сбежал, и Анри Марэ вместе с ним. Сам я не слишком расстроен, скажу честно, ибо мы непременно встретимся снова, не на этом свете, так на том, и узнаем правду. Но прочтите вот это, а потом верните мне. Он передал мне сложенный вдвое лист бумаги и поехал дальше. Я развернул лист и прочитал: Комманданту Ретифу, предводителю переселенцев Минхеер коммандант! Я не желаю оставаться там, где на меня возводят напраслину и где мне предъявляют обвинения чернокожие кафры и англичанин Аллан Квотермейн, который, как и весь его народ, является врагом буров и, хотя вам это неведомо, изменником, что замышляет против вас великое зло заодно с зулусами. Посему я покидаю вас, но готов ответить на все обвинения в любое время перед настоящим судом. Моя дядя Анри Марэ уезжает вместе со мной, поскольку считает, что его честь тоже пострадала. Кроме того, он узнал, что его дочери Мари угрожает опасность со стороны зулусов, а потому стремится ее защитить, в отличие от человека, именующего себя ее мужем. Аллан Квотермейн, англичанин и приятель Дингаана, объяснит вам, что я имею в виду. Он знает о планах зулусов намного больше моего, и вы скоро поймете, почему это так. Ниже стояли подписи Перейры и Анри Марэ. Я сунул листок в карман куртки, гадая, что на самом деле скрывается за этим посланием и что это за вымышленная измена, которую мне приписывают. На мой взгляд, Перейра сбежал потому, что испугался – то ли того, что его и впрямь отдадут под суд, то ли какого-то злодейского умысла, в коем он, разумеется, был замешан. Марэ, вероятно, примкнул к Перейре по тем же причинам – так железо тянется к магниту, а отец моей жены никогда не мог сопротивляться обаянию злодея Перейры, своего кровного родственника. Или же он услышал от него выдумку про опасность, якобы грозящую его дочери, и на самом деле обеспокоился. А вдруг опасность вовсе не мнимая? Я ведь и сам советовался с Ретифом на сей счет… При всех его несомненных недостатках, Анри Марэ искренне и горячо любил свою дочь, так что пусть читатель не забывает об этом, возмущенный его дурными поступками. Она была для него светом в окошке, средоточием жизни, и он горько страдал от того, что ко мне она привязалась сильнее, чем была привязана к нему. Вот почему, к слову, он ненавидел меня столь же страстно, как любил ее. Едва я закончил читать, поступил приказ собраться вместе и идти прощаться с Дингааном; оружие следовало сложить под молочными деревьями у ворот. Большинство слуг сопровождало буров; наверное, Ретиф хотел произвести впечатление на зулусов многочисленностью нашего отряда. Но нескольким готтентотам приказали остаться, привести лошадей, что паслись стреноженными неподалеку, и оседлать. Среди этих немногих был и Ханс, которого я удосужился отыскать и пристроить к делу, чтобы быть уверенным, что мои лошади не потеряются и будут готовы к отъезду. Когда мы двинулись к краалям, мне встретился юный Уильям Вуд, живший в семье проповедника Оуэна. Мальчик бродил у ворот, и вид у него был чрезвычайно встревоженный. – Как дела, Уильям? – спросил я. – Не очень хорошо, мистер Квотермейн, – признался он, огляделся по сторонам и выпалил: – Если честно, мне за вас боязно. Кафры говорят, что с вами должно что-то случиться. Я подумал, что вы должны об этом узнать. Больше ничего не скажу, извините. Он поспешил уйти, а я стал высматривать Ретифа, который разъезжал по лагерю, отдавая распоряжения. Я дернул его за рукав и сказал: – Коммандант, послушайте… – Что такое, племянник? – откликнулся он, явно думая о чем-то своем. Я передал ему слова Вуда и прибавил, что мне тоже неймется, сам не знаю почему. – Да бросьте! – отмахнулся он нетерпеливо. – Все это сплошной град и шелуха![61] Зачем вы постоянно пугаете меня своими фантазиями, Аллан Квотермейн? Дингаан – наш друг, не враг. Примем то, что даровано нам Провидением, и будем признательны. Пошли, нам пора! Эти слова прозвучали около восьми утра. Мы миновали главные ворота. Большинство буров, оставив свое оружие под молочными деревьями, шагали группами по трое-четверо, смеясь и переговариваясь на ходу. С тех пор я нередко размышлял о том, что всем этим людям, исключая меня, было суждено в ближайший час дойти до последнего, страшного предела и кануть в вечность. Удивительно, но никто не предчувствовал надвигающуюся катастрофу, и тень ее не омрачила ничье сердце. Напротив, буры были веселы, бодры, весьма довольны успешным завершением переговоров и предвкушали скорое возвращение к женам и детям. Развеселился даже Ретиф, и я услышал, как он вслух посмеивается над моими страхами и шутливо обсуждает с другими мою «неделю белого хлеба», то есть медовый месяц. ть белые щиты, закаленные воины с обручами на головах, и ишлангу умнияма, сиречь черные щиты, молодые воины без обручей. Белые щиты выстроились вдоль ограды по левую руку от нас, а черные щиты стояли справа, и каждый полк насчитывал около полутора тысяч воинов. Все они были без оружия, не считая дубинок и палок, с которыми у туземцев принято плясать. Мы дошли до края площадки для плясок. Там восседал на своем троне Дингаан, а рядом притулились на корточках двое старейшин-индун, Умхлела и Тамбуза. За спиной короля, у входа в лабиринт, откуда обычно появлялся и куда удалялся его величество, расположились другие индуны и военачальники. Встав перед Дингааном, мы приветствовали короля, и он ответил нам добрыми словами и улыбкой. Затем Ретиф с двумя или тремя другими бурами, а также мы с Томасом Холстедом шагнули вперед. Документ с текстом соглашения был предъявлен вновь, и все убедились, что это тот же документ, который мы видели накануне. Внизу листа кто-то – не помню, кто именно, – начертал по-голландски: «De merk van Koning Dingaan», то есть «Знак короля Дингаана». В намеренно оставленном промежутке между словами «merk» и «van» Дингаан поставил крестик услужливо протянутым пером. Томас Холстед поддерживал короля под руку и подсказывал ему, что и как делать. Затем трое индун, главные советники, носившие имена Нвара, Уливана и Манондо, выступили свидетелями со стороны зулусов, а господа Остхёйзен, Грейлинг и Либенберг, стоявшие рядом с Ретифом, поставили свои подписи как свидетели от буров. Когда это было сделано, Дингаан поручил одному из своих глашатаев-изибонго объявить во всеуслышание остававшимся в краалях полкам и прочим зулусам, что он даровал Наталь бурам в бессрочное владение. Зулусы встретили это сообщение громкими криками. Далее Дингаан предложил Ретифу разделить с ним трапезу, и слуги принесли огромные подносы с вареным мясом. Буры, впрочем, от угощения отказались, мол, они уже успели позавтракать. Тогда король объявил, что сделку нужно хотя бы обмыть, и слуги стали разносить кувшины с твалой, кафрским пивом. Тут уж буры не стали отказываться. Пока все прикладывались к кувшинам, Дингаан вручил Ретифу обращение к голландским фермерам. Суть обращения была проста: приезжайте и селитесь в Натале, отныне это ваша земля. А еще этот злодей с черным, как ночь, сердцем пожелал бурам благополучного возвращения домой. Затем он приказал двум своим полкам плясать и петь воинские песни, чтобы повеселить гостей. Воины подчинились, и с каждым движением они подступали все ближе и ближе к нам. В этот миг какой-то зулус растолкал военачальников, стоявших у входа в лабиринт, и о чем-то доложил одному из индун, а тот, в свою очередь, передал донесение королю. – Вот как? – произнес король, и лицо его исказила гримаса. Он будто бы случайно посмотрел в мою сторону и сказал: – Макумазан, одна из моих жен серьезно захворала. Она говорит, что ей поможет снадобье белых людей, и просит принести его, покуда вы не уехали. Ты сам недавно женился, поэтому я доверяю тебе осмотреть мою жену. Молю, навести ее и узнай, какое лекарство ей нужно, ведь ты говоришь на нашем языке. Я помешкал, а потом перевел просьбу короля Ретифу. – Ступайте, племянник, – сказал коммандант, – но возвращайтесь поскорее, и мы сразу же уедем. Однако я все еще медлил, и это не понравилось королю, который не скрыл своего раздражения. – Что же?! – вскричал он. – Значит, вы, белые, отказываете мне в ничтожной просьбе, хотя я только что сделал вам щедрый подарок? Или ваши чудесные снадобья не исцеляют хворых? – Идите, Аллан, идите, – поторопил меня Ретиф, когда ему перевели слова короля. – Не то он рассердится и может все у нас отнять. Выбора не оставалось. Я кивнул и вошел в лабиринт. В следующее мгновение дикари набросились на меня. Прежде чем я успел издать хоть звук, мне заткнули рот тряпкой и крепко завязали ее концы на затылке. Я угодил в засаду, и с кляпом во рту товарищей мне было не предупредить. Глава XIX Ступайте с миром Высокий кафр с ассегаем, один из личных телохранителей короля, подступил ко мне и прошептал: – Слушай меня, маленький сын Джорджа! Король велел пощадить тебя, потому что ты англичанин, а не бур. Но если ты пискнешь или хотя бы дернешься, ты умрешь. Он вскинул ассегай с таким видом, будто готов был вонзить острие мне в сердце. Теперь я все понял, и меня прошиб холодный пот. Моим товарищам-бурам предстояло умереть, всем до единого. О, я бы с радостью пожертвовал своей жизнью, чтобы их спасти. Но, увы, я не мог подать им знак голосом, поскольку тряпка плотно сидела во рту. Один из зулусов между тем раздвинул палкой тростник ограды. Он намеренно проделал эту щель на уровне моих глаз; думаю, им двигала врожденная жестокость, и теперь я должен был увидеть гибель своих спутников. Пляски продолжались еще минут десять, слуги по-прежнему разносили пиво. Затем Дингаан поднялся со своего трона и тепло попрощался с Ретифом, пожелав тому по-зулусски счастливого пути. Далее король направился ко входу в лабиринт, а буры махали шляпами и громко славили Дингаана. Тот был уже почти на пороге, и мне показалось, что я ошибся. Прежде чем я успел издать хоть звук, мне заткнули рот тряпкой и крепко завязали ее концы на затылке. Видно, я зря тревожился. Похоже, предательства никто не замышлял. У самой калитки Дингаан остановился, обернулся и произнес два слова на зулусском: – Схватить их! В тот же миг воины, плясавшие вплотную к бурам и явно ожидавшие этого приказа, кинулись на моих товарищей. Я услышал, как Томас Холстед кричит по-английски: – Мы обречены! – Потом он воскликнул на зулусском: – Дайте мне поговорить с королем! Дингаан тоже это услышал; он махнул рукой, показывая, что не желает говорить с переводчиком, и трижды гаркнул во весь голос: – Булала абатагати! Убить колдунов! Я видел, как бедняга Холстед выхватил нож и вонзил в стоявшего рядом зулуса. Воин повалился замертво, а Холстед напал на другого и перерезал тому горло. Буры тоже вытащили ножи (кто успел, разумеется) и попытались отбиться от чернокожих дьяволов, однако тех было слишком много. Позднее мне сказали, что буры убили шестерых или семерых зулусов и ранили около двух десятков. Но вскоре все было кончено, ибо разве способны люди, вооруженные лишь ножами, противостоять этакой ораве? Раздавались яростные вопли, громкие стоны, проклятия, мольбы о пощаде, гремел зулусский боевой клич, и под эту какофонию буров – всех до одного, в том числе двоих пареньков, совсем еще мальчишек, – и их слуг-готтентотов повалили наземь. Тела оттащили прочь; ноги мертвецов и тех, кто чудом оставался жив, волочились по земле – так черные муравьи волокут свою добычу, червей и насекомых. Дингаан тем временем подошел ко мне. Он улыбался, а его округлое лицо как-то странно подергивалось. – Идем, сын Джорджа! – сказал он. – Сейчас ты воочию увидишь конец этих изменников, предавших твоего короля. Меня отвели на возвышенность посреди лабиринта, откуда открывался вид на окружающую местность. Здесь пришлось подождать. Гвалт побоища постепенно стихал. Но вот показалась жуткая процессия: зулусы, обремененные страшной ношей, огибали ограду большого крааля и двигались прямиком к холму Хлома-Амабуту. Вот они поднялись к вершине, и там, среди кустов с темными листьями и камней, чернокожие воины забили буров до смерти, не пощадив никого. Я лишился сознания. Должно быть, я пребывал в беспамятстве довольно долго, но постепенно стал приходить в себя и услышал глухой голос, вещавший по-зулусски: – Хорошо, что этот маленький сын Джорджа остался жив. Ему суждены великие дела, он будет нам полезен. – Наступила тишина, а затем тот же голос, который определенно был мне незнаком, продолжил: – О род Сензангаконы! Ты наконец смешал молоко с кровью, с кровью белых! Эту чашу тебе надлежит выпить до дна, а затем ее нужно разбить вдребезги! Послышался смех, ужасный, отвратительный смех, который мне выпало услышать снова лишь много лет спустя. Потом говоривший ушел, шаркая, словно какая-то крупная рептилия. Сделав над собой усилие, я открыл глаза. Я находился в большой хижине, освещенной костром, что пылал посредине. Стояла ночь. У огня возилась с тыквенной бутылью зулуска, молодая и привлекательная. Я заговорил с ней, преодолевая головокружение. – О женщина, – сказал я, – кто был этот мужчина, что смеялся надо мной? – Он не совсем человек, Макумазан, – ответила зулуска, и ее голос звучал очень мелодично. – Это Зикали, Открыватель дорог, могучий колдун и советник королей. Он так стар, что его рождения не помнят даже наши деды. Его дыхание может вырывать из земли деревья с корнями. Дингаан боится его и повинуется ему. – Это колдун настоял на убийстве буров? – спросил я. – Может быть, – отозвалась она. – Кто я такая, чтобы знать наверняка? – Ты, должно быть, та женщина, которая захворала и которую меня просили исцелить? – догадался я. – Да, Макумазан. Я болела, но теперь поправилась. А вот ты хвораешь, так что теперь я буду о тебе заботиться. Выпей. – И она протянула мне бутыль с молоком. – Как тебя зовут? – продолжал допытываться я. – Найя, – назвалась она. – Мне поручили тебя стеречь. Не надейся сбежать от меня, Макумазан. Снаружи стоят другие стражи, и у них копья. Пей же! Я подчинился – и запоздало спохватился, что в питье могли подмешать яд. Однако жажда моя была столь велика, что я опустошил бутыль досуха. – Я тоже умру? – спросил я, откладывая бутыль в сторону. – Нет-нет, Макумазан, – ответила Найя. – Ты не умрешь. Ты просто уснешь и все забудешь. Мои глаза и вправду смежились, и я заснул; сколько проспал, сказать не могу. Когда я снова очнулся, был день, и солнце стояло высоко в небесах. То ли Найя подмешала в мое питье какое-то снадобье, то ли я настолько обессилел, что впал в забытье, – не знаю. Так или иначе, сон подействовал благотворно; в противном случае, думаю, я бы спятил от горя и гнева. После пробуждения еще некоторое время я изводил себя бесполезными упреками и был близок к отчаянию и безумию. Лежа на полу хижины, я спрашивал себя, как и почему Всемогущий допустил жестокое убийство, которому я был невольным свидетелем. Как это сочетается с образом любящего и милосердного Отца, какой нам внушают? Каковы бы ни были прегрешения несчастных буров – а грехов у них было не счесть, конечно же, как и у нас у всех, – они оставались во многом добрыми и честными людьми, жившими по своим правилам. Но все же их обрекли на страшную смерть, забили, как скот, по кивку чернокожего деспота; их жены овдовели, дети осиротели и, как выяснилось позднее, тоже погибли или остались бесприютной безотцовщиной. Тайна сия велика есть, как говорится. Во всяком случае, она надолго лишила душевного покоя того молодого человека, которому выпало воочию наблюдать описанную выше жуткую сцену. Сдается мне, что несколько дней мой рассудок пребывал на самом краю пропасти, едва удерживаясь от падения. Но в конце концов знания, полученные мной от отца, и врождееловеческого рода, однако вопреки этому (а порой и вследствие злодейств) цивилизация шагала вперед, и милосердие и мир обменивались поцелуем над могилами жертв кровопролития. А потому, несмотря на мой юный возраст и житейскую неопытность, я пришел к выводу, что дикая резня являлась составной частью некоего обширного замысла Провидения и что было необходимо пожертвовать этими несчастными ради исполнения высшей воли. Разумеется, такой взгляд может показаться циничным и фаталистическим, однако нечто похожее мы видим в природе каждый день; и наверняка страдальцы обрели достойное воздаяние в лучшем мире. Иначе всякая вера, всякая религия – ложь и тлен. Либо же этакие злодейства совершаются не по воле милосердного Провидения, а вопреки оной. Быть может, дьявол из Священного Писания, над кем мы привыкли потешаться, воистину существует и творит зло среди людей. Быть может, время от времени некий злой принцип бытия вырывается на свободу, точно могучие силы, заключенные в вулкане, и принимается сеять разрушение и смерть, покуда его не обуздают и не одолеют. Кто знает? Словом, этот вопрос нужно задавать архиепископу Кентерберийскому и папе в Риме, а ежели они не сойдутся во мнениях, спросить тибетского ламу. Я всего лишь пытаюсь воспроизвести мысли, которые посещали меня в те давние дни, и облечь их в слова сообразно моему нынешнему опыту. Вполне вероятно, что тогда я думал иначе, ведь с тех пор сменилось целое поколение, да и рассудительность моя созрела, будто вино в бутыли. Помимо духовных материй, имелись насущные вопросы, каковые следовало уладить в моем неприглядном положении; прежде всего, надо было позаботиться о собственном выживании, хотя, признаюсь, тогда оно мало меня волновало. Если меня захотят прикончить, сопротивляться бесполезно. То, что я успел узнать о Дингаане, подсказывало, что он приказал убить Ретифа и других буров не из пустой прихоти. Эта расправа – лишь предвестие большого кровопролития; я нисколько не забыл, как Дингаан грозился поступить с Мари, и прочие его намеки тоже всплывали в памяти. В общем, я предположил, что кафры замышляют широкое наступление на буров и, судя по всему, намерены вырезать их до последнего человека. (Как оказалось, я был совершенно прав.) А я сижу в кафрской хижине, под присмотром молодой зулуски, и не имею возможности сбежать и предупредить товарищей! Хижина стояла на широком дворе, огороженном тростниковым плетнем пяти футов высотой. Выглядывая за ограду, будь то днем или ночью, я неизменно натыкался взглядом на часовых, замерших вдоль нее через каждые пятнадцать ярдов друг от друга. Они возвышались, словно статуи, сжимая копья в руках и не сводя глаз с плетня. Вдобавок по ночам число стражей удваивалось. Они явно караулили меня, чтобы не сбежал. Минула неделя – поверьте, она была для меня поистине невыносимой. Единственным человеком, с которым я мог перекинуться словечком, оставалась зулуска Найя. Можно сказать, мы с нею подружились и беседовали о многом. Но всякий раз, когда очередная беседа заканчивалась, я понимал, что не узнал ровным счетом ничего о том, что имело для меня первостепенную важность. Об истории зулусов и прочих племен и народов, о характере и подвигах великого вождя Чаки, о любых событиях прошлого она могла говорить часами. Однако едва я касался своего положения, она замолкала и ее словоохотливость испарялась, будто вода на раскаленном кирпиче. При этом Найя привязалась ко мне – если это не было притворством. В своей очаровательной наивности она даже предложила мне жениться на ней, прибавила, что Дингаан наверняка одобрит такой выбор – мол, он любит ее и полагает, что я могу принести пользу зулусам. Когда я ответил, что уже женат, Найя повела своими плечами, блестевшими на солнце, и, обнажив в усмешке ровные белые зубы, спросила: – Кому есть до этого дело? Разве мужчина непременно должен иметь всего одну жену? И потом, Макумазан… – Тут она подалась вперед и пристально поглядела на меня. – Откуда тебе знать, что ты по-прежнему женат? Может, тебя успели развести или сделать вдовцом, а? – О чем ты? – недоуменно пробормотал я. – Да так, ни о чем. Не смотри на меня столь свирепо, Макумазан. Всякое случается на свете, сам знаешь. – Найя, ты двуликое зло, – проговорил я. – Ты наживка и доносительница, и тебе это прекрасно известно. – Может быть, Макумазан, – откликнулась она. – Разве моя в том вина, если мне пригрозили смертью за ослушание? К тому же ты мне и вправду нравишься. – Не знаю, не знаю, – произнес я задумчиво. – Скажи-ка, когда меня выпустят? – Откуда мне знать, Макумазан? – Найя ласково погладила мою руку. – Думаю, что скоро. Когда ты уйдешь, Макумазан, прошу, вспоминай обо мне хоть иногда, ведь я старалась тебе помочь, хотя за нами подглядывали в каждую щель. Помню, я отделался общими фразами. А наутро за мной пришли. Я доедал завтрак на заднем дворе за хижиной, и вдруг из-за угла показалось миловидное личико Найи. Девушка сообщила, что прибыл посланец от короля. Бросив еду, я вернулся в хижину и нашел там своего давнего знакомца Камбулу. – Приветствую тебя, вождь, – сказал он. – Я пришел, чтобы отвести тебя обратно в Наталь. Прошу, не задавай никаких вопросов, я все равно на них не отвечу. Дингаану нездоровится, поэтому с ним ты не увидишься. К белому проповеднику тебя тоже не пустят. Идем со мной немедля! – А я и не хочу встречаться с Дингааном, – ответил я, глядя в глаза Камбуле. – Понимаю, – сказал он. – Дингаан думает одно, ты думаешь другое; быть может, именно поэтому он не желает видеть тебя. Но помни, вождь, что Дингаан спас тебе жизнь, велел вынести тебя из большого огня. Может, он решил, что ты сделан из той древесины, которую жалко сжигать, не знаю. Если ты готов, идем. – Готов, – согласился я. У ворот нам повстречалась Найя. – Ты забыл попрощаться со мной, белый, – укорила она, – хотя я столько ухаживала за тобой. Но чего еще от тебя ожидать? Прощай! Надеюсь, если мне однажды придется бежать отсюда, ты примешь меня и сделаешь для меня то же, что я сделала для тебя. – Сделаю, – коротко ответил я и взял ее за руку. Замечу, что спустя годы я сдержал свое обещание. Камбула повел меня не через краали Умгунгундлову, а в обход. Наш путь лежал мимо страшного холма Хлома-Амабуту. Над его вершиной до сих пор кишели стервятники. Более того, выпавший мне печальный жребий вынудил меня переступить через свежеобглоданные кости моих недавних товарищей, скатившиеся к подножию холма. По обрывкам одежды я опознал Самуэла Эстерхёйзена, весьма приятного человека, бок о бок с которым я спал во время нашей поездки в Зулуленд. Пустые глазницы черепа укоризненно таращились на меня, словно спрашивая, почему я жив, тогда как Самуэл и все прочие мертвы. Мысленно я задавал себе тот же вопрос. Почему из всего нашего отряда в живых оставили только меня? Ответ родился будто сам собою: чтобы я стал одним из орудий возмездия, которое обрушится на этого чернокожего дьявола Дингаана. Глядя на белые, разбросанные по земле кости и вспоминая своих недавних спутников, я поклялся всем сердцем, что, если уцелею, отплачу сполна. И сдержал клятву, но истории великого воздаяния не место на этих страницах. Отвернувшись от страшного зрелища, я увидел, что на склоне соседнего холма, где мы ночевали по дороге с побережья, по-прежнему стоят хижины и фургоны преподобного мистера Оуэна. Конечно, я сразу спросил у Камбулы, живы ли священник и его домочадцы. – Они живы, вождь, – ответил зулус. – Они все дети Джорджа, как и ты, а потому король их пощадил. Правда, он собирается прогнать их. Наконец-то хорошие новости. Я справился, жив ли Томас Холстед, ведь он тоже англичанин. – Нет, – признался Камбула. – Король хотел пощадить его, но он убил двоих наших, и его отволокли наверх вместе с бурами. Когда палачи принялись за работу, было уже слишком поздно. Я поинтересовался, нельзя ли мне присоединиться к мистеру Оуэну и уехать с ним. Камбула был краток: – Нет, Макумазан. Король повелел, чтобы ты ушел один. Что ж, пришлось подчиниться. Я больше не встречал ни мистера Оуэна, ни его домочадцев. Впрочем, до меня дошли слухи, что они благополучно достигли Дурбана и сели на корабль под названием «Комета». е седло. – Вон оно, – сказал я, ткнув в седло пальцем, – но какой в нем прок, если нет лошади? – Мы сохранили для тебя твою лошадь, Макумазан, – объяснил зулус. Он велел одному из наших конвоиров взять седло и узду, а также несколько других выбранных мной предметов вроде пары одеял, фляжки, двух жестяных банок с кофе и сахаром, маленькой переносной аптечки и так далее. Приблизительно в миле от ворот я увидел свою лошадь, привязанную к столбу дозорной хижины. За конем явно ухаживали и не скупились на прокорм. С разрешения Камбулы я взнуздал и оседлал лошадь. Посланец короля предупредил, что, если я попробую ускакать от конвоя, меня ждет смерть; дескать, по всем владениям Дингаана разослали сообщение, что англичанина следует убить, если он будет ехать один. Я ответил, что без оружия попросту не отважусь на такую попытку. И мы тронулись в путь. Камбула и его воины шли рядом, порою переходя на бег. Таким вот образом мы передвигались четыре полных дня, держась, насколько я мог судить, в двадцати или тридцати милях к востоку от дороги, по которой я когда-то покидал Зулуленд и по которой возвратился недавно с Ретифом и его посольством. По всей видимости, у населения тех краев, через которые мы проезжали, я вызывал немалый интерес, ибо местные знали, что мне единственному из белых, посетивших короля, сохранили жизнь. Многочисленные толпы выбегали из краалей и взирали на меня едва ли не с благоговением, словно я был призраком, а не человеком из плоти и крови. Никто из туземцев не осмеливался заговаривать со мной; возможно, им строго-настрого запретили. А стоило мне обратиться к кому-либо из них, они тут же отворачивались и уходили – или даже убегали. Вечером четвертого дня пути Камбула получил некие известия, которые, похоже, изрядно взволновали самого военачальника и его воинов. Из кустарника буквально вывалился посланец, который едва дышал от изнеможения; на его левой руке была рана, оставленная, на мой взгляд, пулей. Он что-то сказал, но я, напрягая слух, разобрал всего два слова – «большая драка». Камбула прижал пальцы к губам, призывая к молчанию, и увел гонца в сторону; больше я его не видел и не слышал. Позднее я спросил у Камбулы, о какой драке шла речь и кто победил. Зулус притворился, что ведать не ведает, о чем я говорю. – К чему лгать, Камбула, если я все равно очень скоро узнаю правду? – Тогда, Макумазан, дождись, пока узнаешь. Правда тебя порадует. – С этими словами он отвернулся и заговорил со своими людьми. Всю ночь я слышал, как они обсуждают новости между собой. Мне же не спалось, ибо меня одолевали дурные предчувствия. Наверняка произошло что-то ужасное. Неужели воинство Дингаана перебило всех буров? Если так, что сталось с моей Мари? Она погибла или ее захватили в плен? Дингаан похвалялся, что заберет ее… Вполне может статься, что прямо сейчас мою жену везут под конвоем в Умгунгундлову, тогда как меня ведут в Наталь. Наконец рассвело. Ближе к полудню мы достигли брода на реке Тугела; по счастью, вода стояла низко, переправа не должна была доставить хлопот. Здесь Камбула попрощался со мной, сказал, что выполнил приказ короля. Также он передал мне обращение Дингаана ко всем англичанам Наталя. Если коротко, в этом обращении говорилось, что король Дингаан убил всех буров, что приехали к нему, поскольку узнал, что они предали своего короля и потому недостойны жить далее. Но он любит детей Джорджа, в сердцах которых нет места лжи, и тем нечего опасаться в его владениях. Он просит англичан приезжать в большой крааль, где король всегда готов удостоить их беседы. Я сказал, что передам это обращение, если встречу кого-нибудь из соотечественников, но, разумеется, не могу решать за них, принимать приглашение Дингаана или нет. По чести сказать, я был уверен, что Умгунгундлову очень скоро приобретет весьма дурную славу и никто не отважится являться туда без сопровождения целой армии. Прежде чем Камбула успел обидеться на мои слова, я пожал ему руку и пустил лошадь вброд. Мне больше не довелось увидеть Камбулу живым; после битвы у Кровавой реки[62] я наткнулся на его тело. Перебравшись через Тугелу, я проехал примерно с полмили. Наконец кусты и тростники, чьи заросли спускались к воде, остались далеко позади. Меня гнало вперед опасение, что зулусы могут последовать за мной, снова схватить и отвести обратно к Дингаану, чтобы я пояснил свои последние слова. Но когда стало ясно, что погони нет, я остановился – одинокий и беспомощный путник в неведомых диких краях. Что мне было делать, куда ехать?.. И тут случилось одно из самых удивительных событий в моей жизни, а уж в ней-то приключений хватало с избытком. Я отпустил поводья и понурился. Лошадь остановилась близ груды валунов, лежавших на берегу реки с незапамятных времен. И вдруг послышался голос, показавшийся мне знакомым: – Баас! Это ты, баас? Я огляделся и никого не увидел. Решил, что мне почудилось, и снова повесил голову. – Баас! – не умолкал знакомый голос. – Ты живой или мертвый? Если ты мертвый, уходи, я не хочу знаться с призраками. Вот когда сам умру, тогда пожалуйста. Я счел нужным ответить: – Кто говорит? Покажись! Впрочем, поскольку никого вокруг не было, я произнес эти слова для очистки совести и подумал, что схожу с ума. В следующее мгновение моя лошадь фыркнула и шарахнулась, что было не удивительно: из громадной норы муравьеда, шагах в пяти от меня, показалось смуглое лицо, увенчанное шапкой черных волос, из которых торчало сломанное перо. Я пригляделся, а чернокожий столь же пристально воззрился на меня. – Ханс! – вскричал я. – Это ты? Я думал, тебя убили вместе с остальными. – А я думал, что тебя убили, баас! Ты уверен, что ты живой? – Что ты тут делаешь, старый осел? – Прячусь от зулусов, баас. Я услышал их голоса на другом берегу, потом увидел, как человек на лошади переезжает через реку, вот и решил укрыться. Припал к земле, как шакал. Хватит с меня этих зулусов. – Вылезай и расскажи, что с тобой произошло, – сказал я. Он выбрался наружу, исхудавший и оборванный; из одежды на нем оставалась только верхняя часть старых штанов, но это был Ханс, вне всякого сомнения. Он подбежал ко мне, обхватил мои ноги, принялся целовать сапоги, а по его лицу текли слезы. – О баас! – приговаривал он между поцелуями. – Это ж надо, я думал, ты мертв, а ты жив, и я тоже жив! Баас, я больше никогда не усомнюсь в Большом брате на Небесах, которого так чтит твой отец, предикант. Я молил всех наших духов, ублажал духов предков, а беды на меня сыпались и сыпались. Тогда я помолился, как учил преподобный, попросил хлеба насущного, ибо сильно проголодался. Потом выглянул из норы и увидел тебя. Еда найдется, баас? В моих седельных мешках имелся некоторый запас билтонга. Я отдал его Хансу, и он набросился на вяленое мясо, точно изголодавшаяся гиена, отрывая зубами большие куски и проглатывая их целиком. Когда с мясом было покончено, готтентот облизал пальцы и замер в неподвижности, глядя на меня. – Расскажи, что было, – повторил я. – Баас, я пошел за лошадьми с остальными слугами. Наши лошади куда-то убежали. Я влез на дерево, чтобы их высмотреть. Потом услышал шум и увидел, что зулусы убивают буров. Я понял, что нас они тоже будут убивать, поэтому спрятался на дереве – в гнезде аиста. Ну, они пришли и закололи ассегаями всех прочих тотти, а потом собрались под моим деревом, дабы перевести дух и почистить копья. Когда стемнело, я спустился вниз и побежал. О баас, они чуть не схватили меня, раз или два, но все же не поймали, ведь я умею прятаться и лезу туда, куда люди не заглядывают. Но как я голодал, баас, как голодал! Я ел жуков и червяков и жевал траву, пока живот не заболел. Потом я перешел реку и спрятался на берегу, недалеко от лагеря буров. Утром, перед рассветом, я сказал себе: «Ну, Ханс, сердце твое в слезах, но твой живот сегодня порадуется». И тут я увидел этих дьяволов-зулусов, великое множество. Они напали на лагерь и убили бедных буров. Мужчин, женщин, маленьких детей – они убивали всех и продолжали резать и колоть, пока не подоспели другие буры и не прогнали зулусов. Они ушли и увели с собой скот. Я удостоверился, что зулусы не вернутся, однако мне подумалось: там оставаться нельзя. Я побежал вдоль реки и ползал по тростникам дни напролет, ел яйца водяных птиц и мелкую рыбешку, которую ловил в заводях. А этим утром я снова услышал зулусов и спрятался в норе. Ты приехал и встал у норы, и долго, очень долго я думал, что ты призрак. Но теперь мы снова вместе, баас, и все стало как раньше. Твой отец, предикант, говорил, что так и должно быть, если ходить в церковь по воскресеньям. Я же ходил в церковь, баас, когда других дел не было. Готтентот снова принялся целовать мне ноги. – Ханс! – окликнул его я. – Говоришь, ты видел лагерь? Мисси Мари была там? – Я же не ходил туда, баас, откуда мне знать? Но фургона, в каком она обычно спит, не было. И фургона фру Принслоо тоже, и мейеровского. – Слава богу! – выдохнул я. – А куда ты направлялся, Ханс, когда убежал от лагеря? – Баас, я подумал, что мисси вместе с Принслоо и Мейерами поехала на ферму, которую ты выбрал для себя. И решил проверить, так ли это. Если они там, думал я, то наверняка обрадуются новостям, узнают, что ты в самом деле погиб, накормят меня хорошей едой… Но я боялся идти по вельду, чтобы зулусы меня не высмотрели и не убили. Потому я крался густыми зарослями у реки, где пролезет только тот, у кого пусто в животе. Он похлопал себя по исхудавшему телу. – Скажи мне, Ханс, мы что, и вправду недалеко от фермы, где я поручил построить дома на холме над рекой? – Конечно, баас! Неужели ты растерял мозги, раз не можешь найти дорогу в вельде? Четыре, от силы пять часов верхом, если ехать медленно, – и ты на месте. – Идем же, Ханс! – воскликнул я. – И поторопись. Думаю, зулусы где-то рядом. Мы двинулись в путь. Ханс держался за мои стремена и направлял меня, хотя прежде не бывал в здешних местах. Я отлично знал, что охотничье чутье никогда не подводит кафров; они способны передвигаться по вельду, где нет дорог и троп, так же уверенно, как антилопы. Для готтентота вельд все равно что воздух для птицы. По дороге, не забывая поглядывать по сторонам, я поведал Хансу собственную историю – довольно коротко, ибо страх за Мари мешал говорить пространно. Ханс же поделился со мной подробностями своего побега и дальнейших приключений. Теперь я понял, что так взволновало Камбулу и прочих зулусов. Очевидно, импи истребили великое множество переселенцев, застав тех врасплох, но были вынуждены отступить, когда подошли подкрепления из других лагерей. Вот почему меня так долго держали в плену. Дингаан опасался, что я могу добраться до Наталя и предупредить буров. Глава XX Трибунал Час, другой, третий – и вдруг с возвышенности открылся великолепный вид на прекрасную реку Муи, что вилась огромной змеей по равнине, серебрясь на солнце. В излучине виднелась плоская вершина холма, на котором я так надеялся построить новый дом. Хотя почему «надеялся»? Надежда еще жива! Ведь Мари не должна пострадать; она успела уехать до резни, а потому, быть может, после многих испытаний нас ожидают годы счастливой совместной жизни. Но почему-то казалось, что это слишком хорошо, чтобы быть правдой. Я хлопнул лошадь по крупу, но бедное животное совсем выбилось из сил: ее хватило на недолгий кентер[63], а затем она снова перешла на шаг. Не имело значения, каким аллюром она идет; в стуке лошадиных копыт по земле мне слышалась одна и та же фраза: «Слишком хорошо, чтобы быть правдой». Она звучала то медленно, то быстро, однако ее смысл ничуть не менялся. Ханс тоже едва не падал от изнеможения и голода. К тому же он умудрился порезать ногу и потому отставал все сильнее; в конце концов он попросил меня ехать дальше одному, а он, мол, как-нибудь доковыляет. Тогда я усадил его на лошадь, а сам пошел пешком. Невыразимо красивый закат уже отгорел, а небо посерело перед наступлением ночи, когда мы с готтентотом добрались до подножия холма. Последние лучи заходящего светила показали мне картину, от которой сердце забилось быстрее. На склоне, в точном соответствии с моими распоряжениями, притулилось несколько домиков из глины и прутьев, а рядом с ними стояли фургоны с белым полотняным верхом. Но не было видно дыма из труб, хотя в это время суток следовало бы готовить ужин. Я знал, что скоро на небосвод взойдет луна, а пока приходилось брести почти наугад, лошадь то и дело спотыкалась на усеявших землю камнях. Сдерживаться больше не было сил. – Ханс, оставайся здесь с лошадью, – велел я. – Я проберусь к домам и проверю, есть ли там кто живой. – Будь осторожен, баас, – ответил готтентот. – Не наткнись на зулусов. Эти черные дьяволы нынче повсюду! Я молча кивнул – слова не шли с языка – и двинулся вверх по склону. Несколько сотен ярдов я буквально крался на ощупь, от камня к камню, поскольку кафрская тропа, выводившая к источнику на плато, где стояли строения, вилась по противоположному склону холма. Вдруг мой слух уловил журчание воды. Я наткнулся на ручей, питаемый тем самым источником, и пошел вдоль берега, покуда не услышал звук, заставивший меня припасть к земле и замереть. Непрестанный шум потока сбивал с толку, ошибиться было очень легко, однако мне почудилось, что я различаю чьи-то рыдания. Пока я ждал и прислушивался, из-за облака внезапно выглянула громадная луна и озарила все вокруг. И в лунном свете, в котором все выглядело призрачным, я увидел Мари! Она стояла на берегу ручья, шагах в пяти от меня. Пришла, должно быть, набрать воды, потому что в руке у нее был бидон. Мари была в черном, будто надела вдовий наряд, только из грубой ткани, и потому ее лицо выглядело неестественно белым в серебристом свете луны. Глядя из тени на свою жену, я видел слезы, бегущие по ее щекам. Это она, она плакала и рыдала в уединении, оплакивая мужа, которому не суждено вернуться… В горле словно встал ком, и я не мог выдавить из себя ни единого слова. Поэтому я просто встал и двинулся к ней. Она заметила меня и вздрогнула, а потом прошептала дрожащим голос ком: – О муж мой, Господь послал тебя за мной? Я готова, муж мой, я готова! Мари широко раскинула руки и выронила бидон, который с дребезгом покатился по земле. – Мари! – произнесли наконец мои губы. Кровь прилила к ее лицу, и она сделала глубокий вдох, словно собираясь закричать. – Тсс! – прошептал я. – Это я, Аллан. Я жив, мне удалось уйти! Следующее, что я помню, – она упала в мои объятия. – Что здесь стряслось? – спросил я, закончив рассказ и, разумеется, опустив подробности. – Да ничего, Аллан, – ответила Мари. – Я получила твое послание, и мы покинули лагерь, никого не предупредив, как ты и просил. Ты ведь помнишь, что коммандант Ретиф особо на этом настаивал. Так мы спаслись от великой бойни. Зулусы не знали, куда мы направляемся, и не смогли нас найти, – а были слухи, что они ищут меня. Мой отец и кузен Эрнан приехали в лагерь через два дня после нападения; они то ли догадались, то ли выяснили, где мы прячемся, и добрались сюда. Они говорили, что пытались предостеречь буров, что Дингаану доверять нельзя, но их предостережение запоздало. Хвала Небесам, хоть сами уцелели. О Аллан, столько людей погибло! Пять или шесть сотен, и большинство из них женщины и дети! Слава богу, еще больше спаслось, мужчины из других лагерей и из охотничьих партий пришли на выручку и прогнали зулусов, убивая тех десятками. – Твой отец и Перейра все еще здесь? – спросил я. – Нет, Аллан. Они знали о случившемся и о том, что зулусы ушли вчера утром. Еще они получили дурные вести – Ретиф и все его спутники погибли в краалях Дингаана. Народ говорит, что их предал англичанин, который сторговался с чернокожим королем. – Ложь, – коротко бросил я. – Но продолжай, прошу тебя. – Отец с кузеном сказали мне, Аллан, что теперь я вдова, как и множество других женщин. Это я-то, которая и женой побыть не успела! Эрнан прибавил, что не стоит тебя оплакивать, ты, мол, заслужил свою участь, угодил в собственную ловушку, потому что был одним из тех, кто предал буров. Фру Принслоо в лицо обвинила его во лжи, а я, Аллан, сказала, что не намерена говорить с ним до тех пор, пока мы не встретимся на последнем суде у престола Господня. И даже там он от меня ни словечка не дождется. – Зато я с ним точно потолкую, – пробормотал я. – И где сейчас твой отец с Перейрой? – Они уехали этим утром на поиски других буров. По-моему, они хотят привести сюда новых поселенцев, ведь это место удобно защищать. Сказали, что вернутся завтра, а в их отсутствие нам ничего не грозит – дескать, им известно наверняка, что зулусы вернулись за Тугелу, забрав с собою раненых и угнав бурский скот в дар Дингаану. Но пойдем же домой, Аллан! Пойдем в наш дом, который я так старательно убрала к твоему возвращению! Боже мой, я уже не надеялась, что ты когда-нибудь переступишь его порог! В тот миг, когда луна выходила из-за облака, я предавалась отчаянию, но облако не успело проплыть мимо, как… Слышишь? Что это? Я различил в ночной тишине топот лошадиных копыт. – Не бойся, – сказал я, – это всего-навсего Ханс на моей лошади. Ему тоже посчастливилось бежать. Я расскажу тебе потом. Тут и вправду показался готтентот, измученный и весь в крови. – Добрый вечер, мисси! – поздоровался он, пытаясь выдавить улыбку. – Угости меня ужином, ведь я вернул тебе бааса. Разве я не говорил тебе, баас, что все будет хорошо? Усталость взяла свое, и он замолчал. Признаться, нас это порадовало: в тех обстоятельствах не очень-то хотелось выслушивать привычную болтовню готтентота. С тех пор как луна выглянула из облака, минуло около двух часов. Я приветствовал старую фру Принслоо и других своих товарищей, которые встретили меня так, будто я и вправду восстал из мертвых. Они и прежде относились ко мне очень хорошо, а теперь к их отношению добавилась признательность, ведь если бы не мое предупреждение, они бы, подобно остальным, свели близкое знакомство с копьями зулусов и погибли. Как выяснилось, основная атака пришлась именно на ту часть лагеря, где стояли их фургоны. Там почти никто не выжил. Я рассказал им обо всем, и они выслушали мою историю в глубоком молчании. Когда же я закончил, хеер Мейер, человек, угрюмый от природы, а сейчас и вовсе глядевший мрачнее тучи, воскликнул: – Allemachte! Вам изрядно повезло, Аллан, что зулусы вас так отличили. Не знай я вас так хорошо, я бы подумал, что Эрнан Перейра прав и что вы стакнулись с этим чернокожим дьяволом Дингааном! Фру Принслоо немедля накинулась на него с упреками. – С чего это вы вздумали бросаться такими обвинениями, Карл Мейер? – вопрошала она. – Неужто Аллану вечно придется выслушивать оскорбления, раз его угораздило родиться англичанином? Лично я думаю, что если кто и якшался с Дингааном, так это ваш ненаглядный Перейра! Иначе с какой стати он уехал до начала резни и прихватил с собою этого безумца Анри Марэ? – Не знаю, тетушка, не могу сказать, – хмуро отозвался Мейер, который, подобно всем прочим в нашей компании, побаивался фру Принслоо. – Тогда почему бы вам не придержать язык и не перестать пороть чушь, от которой больно другим людям? – не отступалась старая фру. – Нет, не отвечайте, не то ляпнете еще что-нибудь этакое! Лучше отнесите мясо готтентоту Хансу. – Разговор происходил за ужином. – Он уже съел столько, что у любого белого брюхо бы лопнуло, но, думаю, все равно не откажется от куска-другого. Мейер подчинился, и буры поспешили разойтись, якобы по делам; они поступали так всякий раз, когда старая фру начинала гневаться. Вскоре за столом остались только она, я и Мари. – Ну, – проговорила фру, – все утомились, и пора, наверное, отдохнуть. Доброй ночи, Аллан, и тебе, племянница. Она ушла, и мы наконец-то остались вдвоем. – Муж мой, – сказала Мари, – не хочешь посмотреть, как я убрала дом к твоему приезду, прежде чем мне сообщили, что ты погиб? Там небогато, но я молю Господа, чтобы мы были счастливы в этом доме. Она взяла меня за руку и поцеловала – раз, другой, третий… Около полудня на следующий день мы с женой улаживали, посмеиваясь, какой-то мелкий домашний спор относительно нашего скромного быта. Недавние страдания и муки, казалось, забылись за радостями семейной жизни. Вдруг я увидел, как на лицо Мари набежала тень, и поспешил спросить, что случилось. – Тише! – сказала она. – Я слышу топот копыт. – И указала куда-то в сторону. Я присмотрелся и увидел у подножия холма группу буров со слугами-туземцами, общим числом около трех десятков человек, и двадцать из них были белыми. – Мой отец среди них, – проговорила Мари, – и кузен Эрнан скачет рядом с ним. Она не ошиблась. Я разглядел Анри Марэ, а сразу за ним, словно нашептывая ему на ухо, ехал Эрнанду Перейра. Мне тогда вспомнилась читанная когда-то история о человеке, проклятом злым духом: вопреки светлым сторонам души этого героя, проклятие побуждало его творить зло и обрекало на трагическую участь. Худой, изможденный Марэ с безумным взором и круглолицый искуситель Перейра, прильнувший к его уху, выглядели точь-в-точь как тот человек и злой дух, медленно, но неуклонно увлекавший своего патрона в преисподнюю. Повинуясь некоему внутреннему побуждению, я обнял Мари и прошептал: – По крайней мере, мы побыли счастливыми. – О чем ты говоришь, Аллан? – спросила она недоуменно. – О том, что наше блаженное время миновало. – Может быть, – согласилась она задумчиво. – Но это и вправду было хорошее время. Если мне суждено умереть сегодня, я рада, что провела эти часы с тобой. Тут буры въехали на холм. Эрнанду Перейра, чье зрение, должно быть, обострилось ревностью и ненавистью, заметил меня первым. – Ба! Минхеер Аллан Квотермейн! – вскричал он. – Выходит, вы живы? И как это вас сюда занесло? Коммандант, – прибавил он, обращаясь к смуглому, печальному на вид мужчине лет шестидесяти, которого я видел впервые в жизни, – вот уж странное дело! Этот хеер Квотермейн, англичанин, сопровождал комманданта Ретифа ко двору зулусского короля. Хеер Анри Марэ подтвердит мои слова. Мы точно знаем, что Пьет Ретиф и все его люди мертвы, убиты королем Дингааном. Но этот человек каким-то образом ухитрился сбежать! – И что вы хотите от меня, минхеер Перейра? – холодно справился грустный незнакомец. – Англичанин наверняка все объяснит. – Конечно, минхеер, – сказал я, – объясню, когда соблаговолите выслушать. Он помедлил, потом отозвал в сторону Анри Марэ и о чем-то с ним поговорил, после чего вынес заключение: – Давайте повременим, дело слишком уж серьезное. Мы выслушаем вас после того, как поедим, минхеер Квотермейн. Пока же приказываю вам никуда не уезжать. – Хотите сказать, коммандант, что берете меня под стражу? – уточнил я. – Если вам так угодно, то да, минхеер Квотермейн. Вам придется объяснить, каким образом шесть десятков наших братьев, все ваши товарищи, погибли в Зулуленде, были забиты, как скот, а вы вернулись невредимым. Но хватит, мы еще успеем вдосталь наговориться! Эй, Каролус, Йоханнес! Приглядывайте за англичанином! Я слыхал о нем много всякого, так что зарядите ружья. Когда мы пошлем за вами, приведите его. – Как обычно, твой кузен не привез ничего хорошего, – горько обронил я, обращаясь к Мари. – Ладно, давай тоже поедим. Надеюсь, хееры Каролус и Йоханнес окажут нам честь и присоединятся к нашей трапезе, с ружьями на изготовку, разумеется. Оба бура охотно приняли наше приглашение, и за едой мы узнали от них много новостей, слишком страшных, чтобы их выслушивать, в особенности подробности резни в местности, которая благодаря означенным событиям отныне и вовек известна как Веенен, Место плача. Достаточно будет сказать, что эти вести напрочь лишили нас с Мари аппетита, зато Каролус и Йоханнес, уже слегка оправившиеся от потрясений той кровопролитной ночи, уплетали за обе щеки, оставалось лишь им завидовать. Вскоре Ханс, который, к слову, вполне пришел в себя и позабыл о своих недавних мучениях, пришел забрать тарелки. Он сообщил, что буры ведут оживленный разговор и собираются вот-вот послать за мной. И правда, несколько минут спустя явились двое вооруженных мужчин, наказавших мне следовать за ними. Я повернулся было попрощаться с Мари, но моя жена меня опередила. – Я пойду за тобой всюду, муж мой, – сказала она. Охрана возражать не стала. Собрание устроили ярдах в двухстах от нашего дома, в тени фургона. Шестеро мужчин сидели полукругом на стульях и прочей мебели, какую смогли найти; хмурый коммандант занимал место посредине, а перед ним поставили стол с писчими принадлежностями. Слева от этих шестерых расположились Принслоо и Мейеры, то есть те люди, которых я когда-то спас от голодной смерти, а справа остальные буры из числа тех, что приехали в наше поселение сегодня днем. Мне с первого взгляда стало ясно, что намечается трибунал, и шестерых в центре выбрали судьями, а комманданта поставили председателем суда. Я намеренно не перечисляю имен, поскольку ни в малейшей степени не желаю, чтобы виновники допущенных непозволительных ошибок стали известны последующим поколениям. И потом, эти люди действовали и вели себя честно, по их разумению, хоть и послужили орудием в руках злодея Эрнанду Перейры. – Аллан Квотермейн, – произнес коммандант, – вас привели сюда, чтобы судить трибуналом, законно созванным, как установлено правилами, едиными для лагерей бурских переселенцев. Вы признаете эти правила? – Я знаю, что они есть, коммандант, – ответил я, – но не признаю полномочий вашего трибунала и попыток осудить человека, который является подданным ее величества британской королевы. – Мы обсудили это возражение заранее, Аллан Квотермейн, – отозвался коммандант, – и сочли его не имеющим значения. Напомню вам, что в лагере на Бушменской реке, прежде чем отправиться с покойным Пьетом Ретифом к вождю Сиконьеле, вас назначили командовать зулусами, приданными отряду, и вы дали клятву переводить точно и быть верным во всем генералу Ретифу, его товарищам и делу, которое он защищал. Эта клятва, как считает суд, дает нам полномочия судить вас. – Я не признаю ваших полномочий, – повторил я, – хотя не стану отрицать, что давал такую клятву. Прошу занести в протокол мое несогласие. – Принимается, – сказал коммандант и принялся медленно и усердно выводить буквы на бумаге перед собой. Покончив с этим, он поднял голову и продолжил: – Обвинения против Аллана Квотермейна таковы. Будучи в составе посольства, которое недавно отправилось к королю зулусов Дингаану и которым командовал покойный коммандант и генерал Пьет Ретиф, обвиняемый тайно и преднамеренно подговаривал означенного Дингаана убить означенного генерала Ретифа и его товарищей и в особенности злоумышлял против Анри Марэ, своего тестя, и против Эрнанду Перейры, племянника последнего, причем имел ссоры с обоими персонами. Заключив соглашение с правителем зулусов относительно указанного убийства, обвиняемый затем добился того, чтобы его укрыли в безопасном месте, пока убийство совершается. Вы признаете себя виновным? Когда я услышал эту откровенную ложь, меня охватил такой гнев, что я не сдержался и расхохотался в лицо судьям. – Вы с ума сошли, коммандант? – воскликнул я. – Лишь безумец отважится утверждать подобное! На каких основаниях вы меня во всем этом обвиняете? – Нет, Аллан Квотермейн, я не сошел с ума, – ответил коммандант, – но из-за ваших козней я потерял жену и троих детей, погибших под копьями зулусов, и этих страданий было вполне достаточно, чтобы лишиться рассудка. Что касается оснований и доказательств, вы все услышите в свое время. Но сперва я запишу, что вы не признаете себя виновным. – Он снова покорпел над листом бумаги. – Если вы согласитесь с перечисленными далее фактами, это сбережет нам немало времени, а в нынешних обстоятельствах его у нас немного. Верно ли, что, заранее зная о неизбежной гибели посольства, вы пытались избежать участия в его составе? – Нет. Я ничего не знал о том, что произойдет с посольством, хотя и опасался дурного оборота событий. Ведь незадолго до того я вырвал своих друзей, присутствующих здесь, – я указал на семейство Принслоо, – из рук Дингаана. Я не хотел ехать в Зулуленд по другой причине, а именно потому, что в день отбытия посольства женился на Мари Марэ. И все же я отправился туда, в первую очередь из-за генерала Ретифа. Он был моим другом и попросил, чтобы я переводил для него. Некоторые буры загомонили: – Так и было, да, мы помним. Однако коммандант, не обратив внимания ни на мой ответ, ни на голоса зрителей судилища, продолжал: – Вы признаете, что были в плохих отношениях с Анри Марэ и с Эрнаном Перейрой? – Да, – сказал я. – Анри Марэ приложил все усилия к тому, чтобы помешать моей женитьбе на его дочери Мари, обращался со мной, с человеком, который спас ему жизнь, чрезвычайно грубо, хотя я избавлял его самого и его товарищей от напастей на побережье залива Делагоа и позднее, в краалях Умгунгундлову. А Эрнан Перейра пытался отнять у меня Мари, которая любит меня. Более того, он покушался на мою жизнь, невзирая на то что я нашел его больным в пещере и спас. Хеер Перейра подкараулил меня в укромном месте и хотел застрелить. Вот следы его пули. – Я коснулся маленькой отметины на лице. – Все так и было, этот мерзавец в него стрелял! – подала голос фру Принслоо, но ей велели соблюдать тишину. – Вы признаете, что отправили послание своей жене, в котором просили ее и близких вам людей покинуть лагерь на Бушменской реке, поскольку на него скоро произойдет нападение, и особо подчеркивали важность сохранения тайны? После этого вы и ваш слуга-готтентот вернулись из Зулуленда, а все остальные, кто отправился вместе с вами, погибли. Признаю, – ответил я, – признаю, что писал своей жене и просил ее уехать на ферму, где я строил дома, в чем вы сами можете убедиться, и предлагал взять с собой всех, кто захочет переселиться сюда, или ехать одной. У меня была причина так поступить. Дингаан сказал мне – в шутку или всерьез, не могу знать, – что он повелел похитить мою жену, ибо оценил ее красоту с первой же встречи и желает сделать ее одной из своих наложниц. Кроме того, я действовал с ведома и по поручению покойного генерала Ретифа, это явствует из его приписки к моему посланию. Также признаю, что сбежал, когда моих братьев убивали, и то же касается готтентота Ханса. Если вам будет угодно, я расскажу, как нам удалось скрыться и почему. Коммандант сделал пометку на бумаге и объявил: – Приглашается к клятве свидетель Эрнан Перейра. Когда тот принес клятву, его попросили изложить свою историю. Несложно вообразить, что история оказалась долгой и совершенно очевидно была подготовлена тщательно и заблаговременно. Перечислю здесь только наиболее черные измышления кузена Мари. Он уверял суд, что никогда не испытывал ко мне вражды и никогда не пытался ни убить меня, ни причинить какой-либо урон, но не отрицает, что чувствует себя уязвленным, ибо, вопреки воле ее отца, я похитил у него девушку, с которой он был обручен и которая впоследствии стала моей женой. В Зулуленде он остался потому, что знал: я женюсь на Мари, едва та достигнет совершеннолетия, и наблюдать это событие воочию было выше его сил. Пока он находился там, Дингаан и отдельные военачальники зулусов, еще до прибытия посольства, говорили ему, что англичанин снова и снова подстрекает короля к убийству буров, поскольку они изменили британской короне, однако Дингаан отказывался внимать этим настояниям. Когда Ретиф приехал с посольством, Перейра будто бы хотел предостеречь генерала насчет меня, но тот не пожелал слушать, будучи ослеплен привязанностью ко мне, как и некоторые здесь присутствующие. Тут португалец выразительно посмотрел на семейство Принслоо. Далее началось худшее. Перейра сказал, что, чиня ружья для зулусов в одной из личных хижин короля, он подслушал разговор между мной и Дингааном, происходивший во дворе. Разумеется, я не подозревал, что в хижине кто-то есть. Суть разговора была такова: я снова просил Дингаана убить буров, а затем отправить зулусский полк на расправу с их женами и семьями. При этом якобы я прибавил, что мне нужно время, чтобы вывезти из лагеря девушку, на которой я женился, а также нескольких друзей, кого тоже следует пощадить, ибо я намерен стать своего рода вождем и, если позволит король, подчинить своей власти Наталь под покровительством и защитой Англии. На это Дингаан ответил, что предложения кажутся ему «разумными и мудрыми», и он непременно их обдумает. Затем Перейра рассказал, как, выбравшись из хижины после ухода Дингаана, отыскал меня, принялся бранить за мои злодейства и объявил, что предупредит буров (именно так он и поступил, устно и в письменном виде). Я же велел зулусам его схватить, а сам пошел к Ретифу и наплел тому всяких небылиц относительно его, Перейры, что побудило Ретифа изгнать его из лагеря и приказать, чтобы никто из буров не смел с ним даже заговаривать. И тогда он сделал единственное, что ему оставалось, – отправился к своему дяде Анри Марэ и поведал тому не всю правду, но то, что узнал наверняка: про скорое нападение зулусов, которое угрожало гибелью дядюшкиной дочери Мари и всем бурам, проживающим с ней вместе. Потому он предложил Анри Марэ, раз уж генерал Ретиф настроен против него и не желает ничего слушать, уехать из лагеря и известить буров. Уезжать пришлось тайком, без ведома Ретифа, и по дороге с ними случались различные неприятности, которые, если нужно, могут быть пересказаны в подробностях, а потому до Бушменской реки они добрались слишком поздно, когда избиение уже произошло. Далее, как известно комманданту, они прослышали, что Мари и ее друзья перебрались сюда, тогда Перейра с Марэ направились в поселение и установили, что переезд состоялся по требованию Аллана Квотермейна, предупредившего свою жену. После чего Перейра и Марэ вернулись и поделились новостями с бурами других поселений. Таким был рассказ кузена Эрнана. Я отказался отвечать на вопросы, до тех пор пока не выслушаю все показания против меня, поэтому к клятве привели Анри Марэ, который во многом повторил слова своего племянника – прежде всего, по поводу моих отношений с Мари. Он заявил, что возражал против нашего брака, поскольку я англичанин и мне он никогда не доверял. Также Марэ подтвердил, что Перейра говорил ему, будто располагает надежными сведениями о нападении зулусов и этот коварный план измыслили совместно Дингаан и Аллан Квотермейн. Он, Марэ, писал Ретифу и пытался переговорить с генералом, но его не стали слушать, и тогда он по кинул Умгунгундлову, чтобы спасти жизнь своей дочери и предупредить буров. Больше ему добавить нечего. Поскольку иных свидетелей у обвинения не было, мне разрешили задавать вопросы этим двоим, и я долго их допрашивал, однако без малейшего результата, ибо всякий раз, когда дело касалось чего-то важного, наталкивался на недвусмысленное отрицание. Я вызвал своих свидетелей. Мари отказались слушать на том основании, что она моя жена, следовательно, покорна моей воле. Зато фру Принслоо с ее семейством и Мейеры поведали суду истинную историю моих взаимоотношений с Эрнанду Перейрой, Анри Марэ и Дингааном, насколько та была им известна. Далее коммандант отклонил просьбу выслушать Ханса – дескать, он готтентот и слуга обвиняемого, ему нельзя верить. Я обратился к суду и постарался как можно точнее передать свои беседы с Дингааном. Также я описал, как нам с Хансом удалось бежать от повелителя зулусов. Я не преминул указать, что, к несчастью, не могу подтвердить свои слова, ибо Дингаана в свидетели не пригласили, а все остальные, увы, мертвы. Затем предъявил свое письмо к Мари, одобренное и дополненное Ретифом, а также послание Марэ и Перейры к Ретифу, которое я хранил при себе. Когда я завершил свою речь, солнце уже садилось. Все изрядно устали. Меня под караулом увели, а суд начал совещаться, и совещание это затянулось. Наконец меня снова позвали, и коммандант произнес: – Аллан Квотермейн, воззвав к Господу, мы рассудили это дело наилучшим образом, по нашему разумению и возможностям. С одной стороны, мы признаем, что вы англичанин, выходец из той страны, каковая всегда ненавидела и угнетала наш народ, и потому в ваших интересах было избавиться от обоих мужчин, с которыми вы имели ссоры. Показания Анри Марэ и Эрнана Перейры, коим у нас нет оснований не доверять, доказывают вашу злонамеренность, каковая явилась следствием либо означенных ссор, либо желания причинить ущерб бурскому народу и совместно с дикарями устроить его истребление. Результатом ваших козней явилось то, что семь сотен мужчин, женщин и детей лишились жизни, были убиты с чрезвычайной жестокостью, тогда как вы сами, ваш слуга, ваша жена и ваши близкие друзья ничуть не пострадали. За подобное преступление не будет достаточной карой и стократная казнь; лишь Господь вправе назначить достойное воздаяние, и Его милости мы препоручаем вас, дабы Он вас судил. Мы же приговариваем вас к расстрелу как предателя и убийцу, и да смилуются Небеса над вашей душой! Едва прозвучали эти ужасные слова, как Мари рухнула наземь без чувств, и заседание прервалось. Ее отнесли в дом Принслоо, и старая фру осталась присматривать за моей женой, а коммандант продолжил: – Мы вынесли свое обвинение человеку английского происхождения, и потому могут сказать, что к вам отнеслись с предубеждением. Вдобавок у вас не было возможности подготовить свою защиту и подобрать свидетелей, готовых подтвердить приведенные вами факты, ибо все, кого вы, по вашим словам, хотели бы вызвать, к сожалению, мертвы. Поэтому мы считаем справедливым передать наше единодушное решение на утверждение общего собрания буров-переселенцев. Завтра утром вы отправитесь вместе с нами в лагерь на Бушменской реке, где дело будет рассмотрено повторно и приговор, если понадобится, будет приведен в исполнение по решению тамошних генералов и фельдкорнетов. До тех пор вы останетесь под стражей в вашем доме. Хотите что-либо сказать по поводу приговора? Да, хочу, – ответил я. – Вы не согласитесь со мной, но это несправедливый приговор, основанный на лжи человека, который издавна был моим врагом, и на словах его сообщника, чей ум давно ослаб. Я никогда не предавал буров. Если кто их и предал, так это Эрнанду Перейра. Он, как было доказано мной Пьету Ретифу, осаждал Дингаана просьбами убить меня, генерал же намеревался подвергнуть Перейру суду за преступление против бурского населения. Из-за этого, а не по какой-то иной причине тот бежал из краалей, прихватив с собою Анри Марэ. Вы сказали, что пусть Господь судит меня. Что ж, я молю Господа осудить также их, Марэ и Перейру, и Он сделает это для меня, рано или поздно, так или иначе. Что касается меня, я готов умереть, поскольку свыкся с этим, пока служу вам, бурам. Можете расстрелять меня хоть сейчас. Но говорю вам: если я вырвусь из ваших рук, то не допущу, чтобы это судилище осталось безнаказанным. Я поведаю обо всем правителям своего народа, если понадобится, доберусь до Лондона и предстану перед королевой. Тогда вы, буры, узнаете, что нельзя осудить невиновного англичанина по лжесвидетельству и не заплатить за такое безобразие. Говорю вам, цена будет высока, если я выживу, а если умру, она будет еще выше! Эти слова – признаю, весьма глупые, сорвавшиеся с уст британского гордеца, юного и не искушенного в житейской мудрости, – оказали немалое воздействие на моих судей. Они верили, нужно отдать им должное, в справедливость вынесенного приговора. Ослепленные предрассудками, поддавшиеся лжи, доведенные до безумия страшными потерями, гибелью близких от рук чернокожих дикарей, они нисколько не сомневались в том, что я виновен и должен умереть! Что там говорить, почти все буры были убеждены, что за нападением зулусов стояли англичане. Наше с Хансом чудесное спасение доказывало, по мнению судей, мою вину и без свидетельств Перейры. Увы, эти люди, не будучи законниками, сочли их достаточными для оправдания своего приговора. Однако им приходилось признавать, хотя бы в глубине души, что свидетельства португальца не вполне убедительны и могут быть, по различным причинам, отвергнуты более сведущим судом. Также эти поборники справедливости сознавали, что являются мятежниками и не обладают законным правом учреждать трибунал, а еще опасались той самой длинной руки Англии, от которой ненадолго убежали. Если мне позволят изложить свою историю перед парламентом в Лондоне, что тогда может случиться с теми, кто осмелился вынести смертный приговор подданному британской королевы? Наверняка они спрашивали себя об этом. А вдруг последствия будут таковы, что чаша весов склонится в противоположную сторону? А вдруг Британия восстанет в ярости и сокрушит их, людей, что посмели устанавливать собственный закон, дабы казнить англичанина? Таковы, как я узнал впоследствии, были сомнения, посещавшие моих судей. Однако еще одна мысль приходила им в голову: если приговор привести в исполнение немедля, мертвец никому ничего не расскажет. У меня здесь не было друзей, чтобы передать весточку на родину или отомстить за мою смерть. Обо всем этом на суде, разумеется, не говорили. По взмаху руки меня отвели в мой маленький дом и заключили под стражу. Далее я собираюсь поведать окончание этой трагической истории в нужной последовательности событий, хотя некоторые из них происходили без меня и я узнал о них только наутро или даже позже. Мне представляется, что так будет проще и правильнее. Глава XXI Кровь невинных Когда меня увели, судьи – напомню, я излагаю события, коим не был свидетелем, в позднейшем пересказе – пригласили Анри Марэ и Эрнанду Перейру отойти в сторонку и поговорить; должно быть, полагали, что там их никто не подслушает. Однако в этом они ошибались, поскольку не приняли во внимание поистине лисью хитрость моего готтентота. Ханса страшно напугало решение суда, и он опасался, быть может, что приговор распространят и на него, поскольку он тоже сбежал от Дингаана. Кроме того, Ханс хотел выведать тайны этих буров, чей язык, разумеется, хорошо понимал. В общем, готтентот обогнул холм и подкрался к совещавшимся – подполз к ним на животе, точно змея, передвигаясь между кочками с сухой прошлогодней травой столь ловко, что стебли даже не шелохнулись. В конце концов он расположился под густым кустарником возле камней, что громоздились не далее пяти шагов от места, где проходил совет, и стал внимательно слушать, ловя каждое слово. Суть беседы свелась к следующему: по причинам, о которых уже упоминалось выше, для всех будет лучше, если меня казнят немедленно. Приговор вынесен, заявил коммандант, никто его не отменит, поскольку совершенное преступление считается чрезвычайно серьезным и по меркам английского правосудия. Но если отвезти меня в лагерь для повторных слушаний перед советом генералов, не исключено, что приговор смягчат, а самих судей, вместе и по отдельности, подвергнут наказанию за чрезмерную самостоятельность. Вдобавок я известен своим хитроумием и могу сбежать, а потом приведу сюда англичан или, хуже того, зулусов – буры оставались в убеждении, что я сотрудничаю с Дингааном и, покуда жив, не брошу попыток уничтожить бурский народ и отомстить за испытанное унижение. Когда выяснилось, что далеко не все разделяют мнение комманданта, встал вопрос, что же со мной делать. Кто-то предложил расстрелять меня, не дожидаясь утра, но коммандант ответил, что подобное деяние, совершенное под покровом тьмы, само покажется преступлением, тем более оно нарушило бы условия приговора. Тогда прозвучало другое предложение: вывести меня из дома перед рассветом под предлогом того, что пора выезжать, а потом дать мне возможность сбежать – и застрелить при побеге. Или же обыграть ситуацию с попыткой к бегству. Мол, кто разберет в неверном утреннем свете, пытался или не пытался я удрать, спасая собственную жизнь, бросался или нет на свою охрану? В любом случае можно будет утверждать, что возникли обстоятельства, при которых закон позволяет стрелять в осужденного, уже приговоренного к смерти. С этим злодейским предложением все согласились, пребывая в страхе перед несчастным английским пареньком, чья жизнь, пусть судьи о том и не подозревали, должна была прерваться по ложному обвинению. Но тут встал иной вопрос – кто именно свершит правосудие? Никто, похоже, не стремился взяться за это; более того, все наотрез отказались пятнать свои руки кровью. Кто-то подал идею сделать палачами чернокожих слуг; ко гда же стало понятно, что общего одобрения не добиться, совет зашел в тупик. После продолжительных перешептываний коммандант вынес жуткое решение. – Эрнанду Перейра и Анри Марэ! – сказал он. – Мы обвинили и приговорили этого юношу на основе ваших показаний. Мы поверили вашим свидетельствам, однако если они ошибочны или сфабрикованы хоть в малейшей степени, тогда нам предстоит свершить не справедливое возмездие, а жестокое убийство и пролить невинную кровь. И вина за это деяние падет на ваши головы. Эрнанду Перейра и Анри Марэ, трибунал назначает вас стражами, которым надлежит вывести заключенного из его дома завтра утром, едва небо начнет светлеть. Именно от вас он попытается сбежать, и вы помешаете побегу, застрелив заключенного. Затем вы присоединитесь к нам – мы будем ждать неподалеку – и доложите о выполнении приказа. Анри Марэ, услышав такое, возмутился: – Богом клянусь, я не могу этого сделать! Разве честно и по-божески заставлять человека убивать собственного зятя? – Вы свидетельствовали против собственного зятя, Анри Марэ, – сурово напомнил ему коммандант. – Почему же не застрелить из ружья того, кого вы помогли осудить своими словами? – Не буду! Не могу! – восклицал Марэ, теребя бороду. Но коммандант отказывался проявлять жалость. – Вы получили приказ трибунала. Если станете возражать и далее, судьи могут заподозрить, что ваши показания были ложными. Тогда вы и ваш племянник также предстанете перед большим советом, на котором дело англичанина должно быть рассмотрено повторно. Для нас не имеет значения, кто из вас, вы или хеер Перейра, произведет выстрел. Смотри сам, как сказали евреи Иуде, который предал невиновного Христа[64]. – Коммандант помолчал, потом повернулся к Перейре. – Эрнанду Перейра, вы тоже не хотите стрелять? Прежде чем вы ответите, напомню вам, что ваши слова могут повлиять на наше мнение. Еще напомню, что ваши показания относительно того, что этот коварный англичанин злоумышлял и стал причиной гибели наших братьев, наших жен и детей, показания, которые мы признали правдивыми, могут быть подвергнуты сомнению, а большой совет вправе провести дополнительное расследование. – Давать показания – одно, а убивать предателя – совсем другое, – ответил Перейра. А затем прибавил, побожась (во всяком случае, так уверял Ханс): – Но с какой стати я, раз мне известны злодейства этого негодяя, буду отказываться от исполнения приговора? Будьте покойны, коммандант, треклятый Аллан Квотермейн не сумеет сбежать от меня завтра утром! – Быть по сему, – заключил коммандант. – Все слышали эти слова. Прошу хорошенько их запомнить. Ханс сообразил, что совет закончился, и, опасаясь, как бы его не поймали и не убили, поспешил уползти прочь прежним путем. Он хотел предупредить меня, но не мог этого сделать, поскольку я сидел под стражей. Тогда он отправился к семейству Принслоо, отыскал старую фру, что утешала пришедшую в сознание Мари, и рассказал им о переговорах на совете. Мари опустилась на колени и замерла, то ли молясь, то ли размышляя, а потом поднялась и произнесла: – Тетушка, мне ясно одно – Аллана убьют на рассвете. Если он скроется до этого времени, то, быть может, спасется. – Но где он сможет укрыться? – спросила фру. – Его ведь охраняют, девочка. – Тетушка, позади вашего дома есть старый загон, построенный кафрами. Я видела там множество ям, в которых кафры прежде хранили зерно. Давайте спрячем моего мужа в одной из них и накроем чем-нибудь сверху. Буры вряд ли отыщут его, сколько бы ни старались. – Хорошая мысль, – одобрила фру. – Но скажи мне, ради всего святого, как мы выведем Аллана из-под носа у охраны? – Тетушка, у меня есть право посещать дом мужа, и я отправлюсь туда. А еще у меня есть право покинуть дом, прежде чем Аллана выведут. Вместо меня выйдет он, вы с Хансом ему поможете. Утром явятся буры, а в доме буду только я. – Звучит неплохо, – ответила старая фру. – Но уверена ли ты, племянница, что эти отъявленные мерзавцы уберутся так просто? Думаю, они не угомонятся, пока его не найдут, ведь слишком многое поставлено на карту. Они сообразят, что он не мог уйти далеко, и примутся обыскивать поселение. Рано или поздно они либо сами отыщут его в той яме, либо он вылезет наружу. Им нужна его смерть, и благодарить за это следует твоего кузена Эрнана. Они прольют кровь ради собственного спокойствия. Короче говоря, они не уедут, покуда не убедятся, что Аллан мертв. По словам Ханса, Мари снова крепко задумалась, а затем сказала: – Да, тетушка, опасность велика, но мы должны что-то предпринять. Отправьте вашего мужа поболтать с охранниками и дайте ему с собой спиртного. А мы с Хансом обсудим, как действовать дальше. Мари отозвала готтентота в сторону и стала расспрашивать, известны ли ему какие-либо снадобья, которые способны погрузить человека в продолжительный сон. Ханс ответил утвердительно – дескать, все цветные знают множество таких средств. Разумеется, он сможет добыть что-нибудь этакое у местных кафров, а если нет, то выкопает корешки одного растения, которое растет в здешних местах; эти корешки обладают нужной силой. Мари послала его добывать снадобье, а потом обратилась к фру Принслоо: – Мой план состоит в том, что Аллан выйдет из дома переодетым в мое платье. Однако я заранее могу сказать, что он не станет убегать, ибо в его понимании это означает признание вины. Я предлагаю опоить мужа снотворным. Вы с Хансом перенесете его сюда, поближе к вашему дому, а потом, когда поблизости никого не будет, положите в яму и забросаете ее сверху сухой травой. Он пролежит там в беспамятстве, покуда буры не утомятся от поисков и не уедут. А если им все-таки случится его найти, хуже, чем есть сейчас, уже не будет. – Хороший план, Мари. Сдается мне, однако, что Аллан его не одобрил бы, кабы узнал, – сказала фру Принслоо. – Он из тех, кто привык встречать опасность лицом к лицу, в его-то юные годы. Но ты права, мы должны вырвать Аллана из рук мерзавца Перейры, да падет на его голову гнев Господень! Да еще и папаша твой повадился петь с его голоса. Ты правильно сказала, хуже все равно не будет, даже если буры в конце концов найдут Аллана. А искать они будут тщательно, уж поверь, ибо твердо намерены пролить его кровь. Да, таков был дерзкий и чрезвычайно опасный план Мари – отдать свою жизнь за мою. Она не сомневалась в том, что Эрнанду Перейра, застрелив жертву, не станет осматривать тело. Нет, он поскорее уедет, гонимый чувством вины, а я тем временем успею сбежать. Ей было некогда продумывать все подробности. Не забудьте, мы говорим о совсем еще юной девушке, наполовину обезумевшей от страха за любимого. Она действовала почти наугад, шаг за шагом, и мое освобождение рисовалось ей, должно быть, венцом всего плана. Она объяснила фру Принслоо, что намерена напоить меня сонным зельем, если я откажусь от побега, и той с помощью Ханса придется спрятать меня, бесчувственного, в зерновой яме или где-нибудь еще. Возможно, что я соглашусь на предложение Мари, и тогда фру просто покажет мне убежище. А сама Мари собиралась выйти к бурам и сказать, что те могут искать меня сколько угодно. Фру Принслоо, поразмыслив, нашла другой выход. Мол, она потолкует с мужем и сыновьями, а также с Мейерами, то есть с теми, кого я мог считать своими друзьями, и они помогут спасти меня или, если понадобится, обезоружат или даже прикончат Перейру, прежде чем тот возьмется за ружье. Мари согласилась, что это было бы проще, и фру пошла побеседовать со своим мужем и с другими мужчинами. Но вскоре возвратилась опечаленной, ибо выяснила, что по приказу комманданта их всех тоже взяли под стражу. По-видимому, ему – или, скорее, мерзавцу Перейре – пришло в голову, что мужчины из семейств Принслоо и Мейер, которые относились ко мне как к брату, могут попытаться освободить меня или устроить какую-нибудь неприятность. Поэтому, в качестве меры предосторожности, их посадили под арест и забрали у них оружие. Коммандант при этом заявил, что такие меры обеспечат готовность Принслоо и Мейеров отправиться вместе с ним и с заключенным в лагерь на реке, где их ожидает допрос перед большим советом. Фру сумела добиться от комманданта единственной уступки (должно быть, он, ввиду моей печальной участи, все-таки проявил милосердие). Он разрешил фру и моей жене навестить меня и принести еды, но при условии, что они покинут дом не позже десяти вечера. Словом, нужно было действовать быстро. И две женщины, которым помогал готтентот, не медлили, ибо понимали, что другой возможности у них не будет. Пожалуй, стоит здесь сказать, что старая фру в присутствии Ханса предлагала Мари напасть на комманданта, который назначил Перейру моим палачом. Но по зрелом размышлении она отказалась от этой мысли: во-первых, все могло стать еще хуже и лишить меня последних из немногочисленных сторонников, а во-вторых, подобная попытка могла обернуться гибелью Ханса, которого наверняка заподозрят в соучастии. Лишь готтентот знал подробности и мог поведать о заговоре буров, а потому ему вряд ли позволят убежать. Вдобавок необъяснимая смерть слуги-туземца, подозреваемого в измене, как и его хозяин, вряд ли привлечет внимание (таковы были те суровые и кровавые времена). Возможно, фру была права в своих предположениях или могла ошибаться, но, оценивая ее поступки, следует помнить, что она пребывала в неведении относительно героического стремления Мари погибнуть вместо меня. Итак, две женщины и готтентот приступили к осуществлению описанного выше замысла. Правда, Ханс попытался внести кое-какие изменения. Он предложил подпоить охранников тем самым зельем, которое приготовили для меня, а потом втроем – он, я и Мари – бежать к реке и укрыться в тростниках. Оттуда, если повезет, мы доберемся до Порт-Наталя. Там живут англичане, и они нас защитят. Конечно, в задумке Ханса не было ни малейшего смысла. Луна ярко освещала ровный и совершенно открытый вельд, было светло почти как днем, поэтому наш побег заметили бы практически мгновенно. Нас с Хансом сразу схватили бы и казнили немедленно. К тому же, как выяснилось позже, охранникам строго-настрого запретили что-либо пить, поскольку судьи сочли вероятным, что стражу могут отравить. Впрочем, женщины решили воспользоваться этим планом, если выпадет случай; так сказать, это была запасная тетива для их лука. Между тем они занялись необходимыми приготовлениями. Ханс куда-то сбегал и принес зелье, которое вызывает глубокий сон (не помню, добыл ли он эту смесь у местных кафров или изготовил сам). Снадобье добавили в воду, на которой сварили для меня кофе. Его крепкий вкус и насыщенный темный цвет должны были скрыть признаки дурманящей примеси. Себе Мари сделала отдельную порцию. Фру Принслоо тем временем занялась стряпней и вручила Хансу угощение, чтобы он отнес его мне. Но сперва готтентот проверил яму в нескольких ярдах от задней двери дома. По его словам, яма была достаточно просторной, для того чтобы укрыть в ней человека, а ее края обильно поросли высокой травой и кустарником. Затем они втроем вышли наружу и приблизились к двери моего дома, стоявшего в сотне ярдов от жилья Принслоо. Естественно, их остановила охрана. – Господа, – сказала Мари, – коммандант позволил нам принести еды моему мужу, которого вы сторожите. Пожалуйста, пропустите нас. – Проходите, – мягко ответил один охранник, тронутый, должно быть, вежливой просьбой моей жены. – Нам приказано пропустить вас, фру Принслоо и слугу-туземца, хотя не возьму в толк, зачем троим кормить одного. По мне, так он предпочел бы остаться наедине с женой. – Фру Принслоо хочет уточнить у моего мужа кое-что насчет здешнего имущества – как ей быть, когда все наши мужчины уедут в лагерь на реке для повторного разбирательства. Увы, мое сердце скорбит, и я в таких делах не помощница. А готтентот должен получить указания насчет лошадей. Видите, минхеер, все просто. – Что ж, фру Квотермейн, не вижу причин… Стойте-ка! А нет ли оружия под вашей длинной накидкой? – Обыщите меня, если желаете, минхеер. – И Мари распахнула накидку. Охранник кинул на нее беглый взгляд, кивнул и пропустил всех троих внутрь. – Не забудьте, вы должны уйти не позже десяти вечера, – напутствовал он. – Вам запрещено ночевать в этом доме, иначе мы, глядишь, не добудимся этого мелкого англичанина поутру! Вошедшие застали меня за столом: я сочинял пункты в свою защиту и записывал на бумаге обстоятельства своих встреч с Перейрой, Дингааном и покойным генералом Ретифом. Укажу здесь, что в те мгновения я испытывал вовсе не страх, а негодование и отвращение. Я нисколько не сомневался в том, что, когда мое дело вынесут на повторное рассмотрение большого совета, мне удастся доказать собственную невиновность и опровергнуть ужасные измышления, которые обернулись для меня смертным приговором. А потому, когда Мари предложила мне бежать, я едва удержался от грубости и попросил впредь не говорить ничего подобного. – Бежать?! – воскликнул я. – Зачем? Это ведь все равно что признать свою вину, ибо сбегают лишь виноватые. Я же хочу, чтобы дело разъяснилось и ложь этого дьявола Перейры раскрылась. – Аллан, а если ты погибнешь раньше, чем дело разъяснится? – попробовала вразумить меня Мари. – Если тебя застрелят утром? – Тут она встала, проверила, крепко ли закрыто ставней маленькое окно и надежно ли задернута занавеска из мешковины, и прошептала: – Ханс подслушал их, Аллан! Расскажи обо всем своему баасу, Ханс. Пока фру Принслоо, дабы обмануть соглядатаев, если таковые, конечно, за нами наблюдали, разжигала огонь в очаге в соседней комнате и разогревала еду, готтентот поведал мне историю, которую я уже изложил выше. Я слушал, ощущая все большее недоверие. Это казалось поистине невозможным! Нет, Ханс либо что-то напутал, либо откровенно врет; последнее вполне вероятно, учитывая известную склонность готтентота к преувеличениям. Или же он попросту пьян; да, от него точно пахнет спиртным, а я знал, что он способен выпить немало, не выказывая внешних признаков опьянения. – Не могу поверить, – сказал я, когда Ханс закончил рассказ. – Пусть Перейра отъявленный негодяй, но как мог твой отец, Мари, человек добрый и богобоязненный, согласиться на этакое преступление, на хладнокровное убийство мужа своей дочери? Да, он никогда меня не любил, но все же… – Мой отец изменился, Аллан, – ответила Мари. – Порою мне кажется, что он повредился рассудком. – Днем он рассуждал вполне здраво, – возразил я. – Допустим, эта история правдива. Чего вы хотите от меня? – Аллан, я хочу, чтобы ты надел мою одежду и вышел из дому. Фру с Хансом спрячут тебя в укромном месте, а я останусь здесь вместо тебя. – Да ты что, Мари?! – вскричал я. – Если заговорщики и впрямь намерены меня прикончить, они могут убить тебя вместо меня! И потом, нас наверняка поймают, и меня все равно убьют, ведь это будет попытка к бегству, да еще в чужой одежде. Ваш план – чистое безумие, у меня есть предложение получше. Фру Принслоо пойдет к комманданту и расскажет ему все. А если он не захочет слушать, прокричит правду на весь лагерь, с ее-то голосом. Посмотрим, как они тогда забегают! Я уверен, что, если она это сделает, решение застрелить меня поутру, коль уж его в самом деле приняли, будет отменено. Откуда узнали, можно и не говорить. – Да-да, не говорите, – вмешался Ханс, – иначе я знаю, кого застрелят. – Хорошо, – согласилась фру, – я схожу. Она ушла; охранники выпустили ее наружу, сказав несколько слов, которых я не разобрал. Полчаса спустя она возвратилась и громко попросила нас открыть дверь. – Ну? – спросил я. – Пустое дело, племянник, – ответила фру. – Кроме часовых, в лагере никого нет. Коммандант и прочие буры куда-то ускакали и увезли с собою всех наших. – Странно, – проговорил я. – Видно, решили, что тут мало травы для лошадей. Бог весть, что им взбрело на ум. Погодите-ка, я проверю. Я распахнул дверь и окликнул своих охранников, честных людей, с которыми был знаком раньше. – Послушайте, друзья, – обратился я к ним. – Мне тут говорят, что меня не повезут на большой совет завтра утром. Вместо того меня хладнокровно застрелят, едва я выйду из дома. Это правда? – Allemachte, англичанин! – отозвался один из моих тюремщиков. – Ты принимаешь нас за убийц? Нам приказано утром отвести тебя к комманданту. Не бойся, никто не пристрелит тебя, как какого-нибудь кафра. Ты, верно, спятил? Или спятил тот, кто тебе это рассказал. – Я так и подумал, друзья, – ответил я. – Но куда подевался коммандант с честной компанией? Фру Принслоо ходила их повидать, однако никого не нашла. – Зря ходила, – сказал тот же бур. – Нам донесли, что твои дружки-зулусы снова перешли Тугелу, чтобы напасть на нас. Если хочешь знать, мы приехали-то сюда ради того, чтобы их проучить. Коммандант решил поискать стоянку зулусов при яркой луне. Эх, надо было ему тебя с собой прихватить, ты-то наверняка знаешь, где черномазые встали на ночлег. Хватит донимать нас всякими глупостями, которые тошно слушать! И не думай, что сумеешь удрать, раз нас всего двое. Наши «руры» заряжены картечью, и нам приказано стрелять без предупреждения. – Вот так, – объявил я, закрывая дверь. – Вы сами все слышали. Как я и думал, история оказалась выдумкой. Убедились? Ни фру, ни Мари не ответили мне, даже Ханс хранил молчание. Позднее я припомнил, что женщины обменялись какими-то странными взглядами. Разговор с караульными их не убедил, и они намеревались осуществить свой отчаянный план, о чем я совершенно не догадывался. Повторю, что старой фру и Хансу была известна лишь половина плана, а целиком он был ведом одной Мари и надежно таился в ее любящем сердце. – Может, ты и прав, Аллан, – произнесла фру таким тоном, будто уговаривала непослушного ребенка. – Надеюсь, что так и есть. В конце концов, ты ведь можешь отказаться выходить из дому завтра утром, пока не убедишься, что тебе ничто не грозит. Ладно, давайте-ка перекусим. Оттого что мы останемся голодными, лучше никому не станет. Ханс, неси еду. Мы поели – точнее, притворялись друг перед другом, что едим. Испытывая жажду, я выпил две кружки черного кофе, приправленного спиртным вместо молока. После кофе меня вдруг стало клонить ко сну. Последнее, что помню, – устремленный на меня взор Мари, ее чудесные глаза, полные любви… О эти чудные глаза, эти губы, с которых мне так нравилось срывать поцелуи!.. Последнее, что помню, – устремленный на меня взор Мари, ее чудесные глаза, полные любви… Сны мне снились самые разные, в большинстве своем приятные. Потом я проснулся – и обнаружил себя в земляной яме, имевшей форму бутылки; стены ее были ровными и гладкими. Сразу вспомнился Иосиф, брошенный братьями в колодец в пустыне[65]. Скажите на милость, кому понадобилось запихивать меня в колодец, ведь у меня и братьев-то нет? Или это не колодец? Может, я продолжаю спать и вижу дурной сон? Или я умер? На ум стали приходить, одна за другой, всевозможные причины моей безвременной смерти. Вот только, если я все-таки умер, почему меня похоронили в женском платье? И что за шум заставил меня очнуться? Нет, это вовсе не трубы Судного дня. Где это слыхано, чтобы звук тех труб походил на грохот выстрела из двустволки? Я попытался было выбраться из ямы, но она была глубиной около девяти футов и, судя по свету, проникавшему сверху, имела, как я уже говорил, форму бутылки. Вскарабкаться наверх не получалось. В тот самый миг, когда я оставил свои попытки, в горловине вдруг показалась смуглая физиономия, похожая на лицо Ханса, и вниз свесилась рука. – Баас, если ты проснулся, прыгай! – прошептал голос, удивительно схожий с голосом готтентота. – Я тебя вытащу! Я прыгнул и ухватился за протянутую руку. Спаситель потащил меня вверх, и в конце концов мне удалось вцепиться в край ямы, а затем кое-как выбраться наружу. – Теперь бежим, баас! – воскликнул Ханс, это и вправду был он. – Не то буры тебя поймают! – Буры? – переспросил я. – Какие буры? И разве можно бежать, когда эти тряпки путаются у меня в ногах? Потом я огляделся и, хотя утренний свет едва брезжил, начал узнавать окрестности. Вон, справа, дом семейства Принслоо, а поодаль, ярдах в ста от него, выступает из дымки наше с Мари жилище. Там творилось нечто непонятное, пробудившее во мне любопытство. Какие-то фигуры бегали туда и сюда. Я пожелал узнать, что там происходит, и двинулся было в их направлении, но Ханс вовремя спохватился и увлек меня в другую сторону, продолжая пороть всякую чушь насчет того, что мне нужно бежать. Я упорствовал и сопротивлялся, даже стукнул его пару раз, и наконец он с проклятием выпустил мою руку и куда-то исчез. Я пошел вперед один. Приблизившись к дому – смутно припоминалось, что это должен быть мой дом, – я увидел в десяти-пятнадцати ярдах от двери кого-то, лежащего вниз лицом, и отметил, что на нем почему-то моя одежда. Фру Принслоо в своем нелепом ночном одеянии ковыляла к простертому телу, а поодаль маячил Эрнанду Перейра, перезаряжавший свою двустволку. Рядом, глядя на него, застыл Анри Марэ, в лице которого не было ни кровинки; одной рукой он привычно теребил бороду, а в другой сжимал ружье. Дальше стояли две оседланные лошади, за которыми приглядывал какой-то кафр с глупой физиономией. Фру Принслоо подошла к недвижно лежащему человеку, облаченному в наряд, который почему-то напоминал мою привычную одежду, с очевидным усилием наклонилась, перевернула тело, вгляделась в лицо и закричала: – Иди сюда, Анри Марэ! Взгляни, что натворил твой ненаглядный племянничек! У тебя была дочь, Анри Марэ, свет твоих очей, как ты говорил! Иди же, посмотри, что сделали с ней! Марэ медленно, словно нехотя, двинулся к фру Принслоо; казалось, он не понимал, что ему говорят. Он остановился над телом, опустил голову и устремил взгляд вниз. А потом вдруг будто обезумел. Широкополая шляпа слетела с его головы, длинные волосы встали дыбом. Борода встопорщилась и распушилась, как птичьи перья в студеную погоду. – Дьявол! – вскричал он, поворачиваясь к Эрнанду Перейре. Голос его напоминал рев дикого зверя. – Дьявол! Ты убил мою дочь! Мари не захотела связать свою жизнь с тобой, и ты отомстил ей! Я отплачу тебе! С этими словами он вскинул ружье и выстрелил прямо в грудь Перейре. Тот медленно осел наземь и, негромко постанывая, повалился навзничь. Тут я заметил, что к нам приближаются верховые – большое число всадников, взявшихся неизвестно откуда. Одного из них я узнал даже в своем тогдашнем полуживом состоянии, в полузабытьи, ибо этот человек слишком хорошо мне запомнился. Это был вечно хмурый коммандант, что допрашивал меня и приговорил к смерти. Он спешился и, глядя на два тела на земле, спросил громким, командирским голосом: – Что все это значит? Кто эти мужчины? Почему в них стреляли? Объяснитесь, Анри Марэ! Мужчины?! – горестно воскликнул Марэ. – Нет, это не мужчины! Одна – женщина, моя единственная дочь, а второй – сущий дьявол, который, как положено дьяволу, не желает умирать! Видите, он жив, жив! Дайте мне другое ружье, я наконец его пристрелю! Коммандант озадаченно огляделся. Его взор упал на фру Принслоо. – Что тут произошло, фру? – спросил он. – Ничего особенного, – ответила фру, чей голос был неожиданно ровным. – Ваши убийцы, которых вы послали, прикрываясь законом и справедливостью, совершили ошибку. Вы приказали им убить Аллана Квотермейна, бог весть из-за чего. А они вместо того убили его жену. Коммандант прижал ладонь ко лбу и застонал, а я, постепенно приходя в себя, кинулся к ним, потрясая кулаками и что-то бессвязно выкрикивая. – Кто это? – пробормотал коммандант. – Это женщина или мужчина? – Это мужчина в женской одежде! Это Аллан Квотермейн! – ответила фру. – Мы дали ему снотворное и пытались спрятать от ваших мясников. – Боже всемогущий! – вскричал коммандант. – Мы на земле или уже в преисподней?! Раненый Перейра между тем приподнялся на локте. – Я умираю! – проскулил он. – Жизнь вытекает из меня по капле. Но прежде я должен рассказать все. Все, в чем я обвинял англичанина, все, что я тут городил, – ложь. Он никогда не сговаривался с Дингааном против буров. Это я, я подстрекал Дингаана. Ретиф меня прогнал, и я его возненавидел, но я не хотел смерти генерала, не хотел, чтобы погибли наши братья. Я мечтал об одном: прикончить Аллана Квотермейна, который отнял у меня ту, кого я любил, но вышло так, что погибли все прочие, а он уцелел. Я пришел сюда и узнал, что Мари стала его женой – его женой! – и ненависть пополам с ревностью свела меня с ума. Я дал ложные показания против англичанина, а вы, дурачье, поверили мне и приказали застрелить человека, невиновного перед Богом и людьми! Я выстрелил… Эта женщина снова обвела меня вокруг пальца – в последний раз! Она переоделась мужчиной, и в утреннем свете зрение меня подвело. Я убил ее, убил ту единственную, кого любил, а ее отец, который души не чаял в Мари, отомстил мне за ее смерть… К тому времени я осознал все, мой одурманенный зельем рассудок наконец-то освободился от чар. Я подбежал к этому негодяю – со стороны, должно быть, мужчина в женской одежде выглядел потешно и нелепо, – кинулся на Перейру и вышиб из него дух. А затем, стоя над его мертвым телом, вскинул руки в воздух и крикнул: – Люди, поглядите, что вы натворили! Да воздаст вам Господь сторицей за все зло, какое вы причинили ей и мне! Буры спешились, окружили меня, принялись оправдываться, даже заплакали. Я же в помрачении бросался на людей, с другой стороны на них нападал уже совсем лишившийся ума от горя Анри Марэ, а фру Принслоо, потрясая могучими кулаками, призывала на головы буров кары Господни за пролитую невинную кровь и проклинала бурские семейства до скончания веков. Больше не помню ничего. Очнулся я две недели спустя на койке в доме фру Принслоо. Все это время меня не отпускала тяжелая болезнь. Буры разъехались, на север и на юг, на восток и на запад, а мертвых давно похоронили. Уехавшие забрали с собою Анри Марэ, увезли в запряженной волами повозке, к которой он был привязан, поскольку постоянно бесновался. Впоследствии, как мне говорили, он успокоился и прожил на свете еще много лет, бродил по улицам и просил всех, кого встречал, отвести его к Мари. Но хватит об этом несчастном… Среди буров разошелся слух, что Перейра убил Мари из ревности и был застрелен за это отцом девушки. Но в те дни, наполненные войной и кровопролитием, случалось столько трагедий, что об этой истории довольно быстро позабыли, особенно если учесть, что люди, так или иначе к ней причастные, предпочитали помалкивать о подробностях. И я тоже молчал, ибо никакая месть не могла исцелить мое разбитое сердце. Мне принесли записку, найденную на груди Мари и залитую ее кровью. В записке говорилось: Муж мой! Трижды ты спасал мою жизнь, и теперь настал мой черед спасти жизнь тебе. Иного выбора нет. Может быть, они убьют тебя потом, но даже если так, я буду рада умереть первой и встретить тебя по ту сторону бытия. Я дала тебе снотворное, Аллан, потом обрезала волосы и переоделась в твою одежду. Затем мы с фру Принслоо и Хансом обрядили тебя в мое платье. Они вывели тебя наружу под тем предлогом, что миссис Квотермейн стало дурно, и охранники пропустили их безо всяких расспросов. А я стояла в дверях, и они приняли меня за тебя. Не знаю, что будет далее. Я пишу это, расставшись с тобой. Питаю надежду, что ты уцелеешь, вопреки всему, и проживешь долгую и счастливую жизнь, пускай даже ее сладчайшие мгновения будут омрачены воспоминаниями обо мне. Я знаю, ты любишь меня, Аллан, и всегда будешь любить, а я всегда буду любить тебя. Свеча догорает – вместе со мной. Прощай, прощай, прощай! Все людские истории обречены на завершение, но в конце времен мы непременно увидимся снова. До тех пор – храни тебя Бог! Хотела бы я сделать для тебя больше, ведь умереть за того, кого любишь всем сердцем, кому предана душой и телом, – невеликая заслуга. Я была твоею женой, Аллан, и останусь твоею женой до тех пор, покуда существует этот мир. Небеса же вечны, и там, Аллан, мы встретимся с тобой. Свеча погасла, но в сердце моем вспыхнул новый свет. Твоя Мари Думаю, сказанного достаточно. Вот история моей первой любви. Те, кто прочел ее, если таковые вообще найдутся, поймут, почему я никогда не рассказывал этого раньше и не хотел, чтобы обо всем этом стало известно прежде, чем я тоже сойду в могилу и воссоединюсь с моей любимой, чистой душою Мари Марэ. Аллан Квотермейн Дитя Бури От переписчика рукописей В тех местах текста, где для выделения неанглоязычных слов автором был использован курсив, я взял на себя смелость опустить его или же заменить кавычками. Орфография Хаггарда, особенно в отношении зулусских терминов, довольно часто непоследовательна; в равной степени непоследовательно и его выделение зулусских терминов заглавными буквами. Так, например, до девятой главы Масапо называется вождем амансома, впоследствии же его племя постоянно упоминается как амасома. В целом орфография Хаггарда сохранена мною без изменений. Посвящение Джеймсу Стюарту, эсквайру, бывшему помощнику государственного секретаря по вопросам коренных народов в отставке, Наталь Дорогой мистер Стюарт! [66] Поскольку Вы состояли в должности помощника государственного секретаря по вопросам коренных народов в Натале в течение двадцати лет, если не ошибаюсь, а также пребывали и на других постах в провинции, то имели возможность довольно близко узнать зулусов. Более того, Вы один из тех немногих, кто предпринял серьезное научное изучение языка, обычаев и истории этого народа. Тем сильнее, признаюсь, была моя радость, когда из Вашего письма мне стало известно: Вы были настолько добры, что прочитали мою книгу – вторую часть эпопеи о мести Зикали, Того, кому не следовало родиться, и о закате рода Сензангаконы [67] , – и находите, что в ней мне в полной мере удалось воплотить истинный дух зулусов. Необходимо упомянуть, что период моего знакомства с этим народом завершился незадолго до начала Вашего. Свои знания о зулусах я почерпнул в то время, когда Кечвайо [68] , о котором повествует моя книга, находился в зените славы, предшествовавшей тому злосчастному часу, когда он, руководствуясь возникшим в результате аннексии Трансвааля недовольством большинства притесненных соплеменников, выступил против британских сил. Многое я узнал о зулусах в результате личных наблюдений в семидесятых годах [69] , а также из уст великого Шепстона [70] , моего босса и друга, и от моих сослуживцев Осборна, Финнея, Кларка и других – всех до единого давно почивших в бозе. Возможно, это даже к лучшему, что случилось все именно так, во всяком случае для желающего писать о зулусах как о могущественном племени, каковым они ныне перестали быть, и пытающегося изобразить их такими, какими они были, во всем их суеверном безумии и кровавом величии. Впрочем, порочность уживалась в них с добродетелью. Служить своей стране с оружием в руках, умирать за нее и за своего короля – вот их примитивный идеал. Даже если они и были по природе своей довольно свирепыми, они были верными подданными, не боявшимися ни ран, ни самой смерти; когда они внимали зловещим наставлениям шамана, в ушах их неизменно громко продолжал звучать трубный зов долга; когда, следуя велению своего короля, они с жутким кличем «Ингома!» шли беспощадно убивать, по крайней мере, они не были подлыми или пошлыми. Подлость и пошлость бесконечно далеки от тех, кому день за днем приходится сталкиваться с величайшими вопросами жизни или смерти. Эти качества суть достояние безопасных и перенаселенных обиталищ людей цивилизованных, а не краалей дикарей банту; любые попытки отыскать такие пороки здесь, во всяком случае в прежние времена, оказывались тщетными. Теперь все изменилось, или, по крайней мере, так я слышал, и разумеется, эти перемены лучше неопределенности. Нам остается только догадываться, какие мысли роятся в голове престарелого воина, чья молодость пришлась на времена Чаки [71] или Дингаана, пока он греется на солнышке, присев на земле, там, где некогда стоял, например, королевский крааль Дугуза, и наблюдает за тем, как мужчины и женщины, в жилах которых течет зулусская кровь, возвращаются домой из городов или шахт, одурманенные контрабандным спиртным белого человека, кутающиеся в нелепые обноски белого человека и, быть может, прячущие в своих одеялах-попонах образчики сомнительных фотографий белого человека, а затем закрывает свои запавшие глаза и припоминает украшенные плюмажем и одетые в килты полки, под ногами которых дрожала эта самая земля, когда под громовой салют, линия за линией, рота за ротой они бросались в бой. Что ж, поскольку это настоящее не привлекает меня, именно о минувшем времени я попытался написать – о времени импи, охотников на ведьм и соперничающих наследных принцев, – и сделал это небезуспешно, как с радостью узнал от Вас. В силу всего вышесказанного, поскольку Вы, величайший эксперт, одобряете предпринятые мной усилия в столь редко посещаемой сфере, как история зулусов, я прошу у Вас разрешения поместить Ваше имя на этой странице. С благодарностью и искренним уважением, Г. Райдер Хаггард. Дитчингем, 12 октября 1912 года От автора Считаю необходимым отметить, что история мистера Аллана Квотермейна о порочной и восхитительной Мамине, этакой зулусской Елене Прекрасной, во многом опирается на исторические факты. Отставив в сторону Мамину и ее козни, можно смело утверждать: история борьбы между принцами Кечвайо и Умбелази[72] за наследование трона Зулуленда совершенно достоверна. Когда страну всколыхнули беспорядки из-за непреодолимых разногласий между сыновьями короля Панды, их отец, сын Сензангаконы и брат великого Чаки и Дингаана, правивших до него, объявил следующее: «Когда два быка ссорятся, им лучше решить все в схватке». Так, по крайней мере, мне рассказывал покойный мистер Ф. Б. Финней, с которым мы вместе работали в период, когда произошла аннексия Трансвааля в 1877 году; он состоял на службе в пограничном контроле Зулуленда и знал в то время об этой стране и ее народе, быть может, больше, чем кто-либо другой, за исключением разве что покойных сэра Теофила Шепстона и сэра Мельмота Осборна. Эти слова, прозвучавшие из уст разгневанного короля, привели к тому, что в декабре 1856 года между сторонниками Кечвайо, узуту, и приверженцами его брата Умбелази Красивого, прозванного зулусами Индхлову-эне-Сихлонти, или Слон с хохолком, из-за маленького пучка волос, росшего у него внизу спины, грянула великая битва при Тугеле. Моему другу, сэру Мельмоту Осборну, умершему, кажется, в 1897 году, довелось присутствовать при этой битве, хотя сам он в боевых действиях участия не принимал. В моей памяти еще свежа его захватывающая история, рассказанная мне более тридцати лет назад, о событиях того ужасного дня. Ранним утром или, быть может, накануне ночью, не припомню, когда именно, сэр Мельмот Осборн на лошади переправился через Тугелу и укрылся на поросшем кустарником невысоком холме, прикрыв глаза животному своим плащом, дабы оно не выдало его. Случилось так, что эта великая битва, в которой сражался полк ветеранов, присланный королем Пандой на подмогу Умбелази, своему любимому сыну, в самый последний момент, как поведал мне об этом сэр Мельмот, разразилась у подножия того самого холма. Мистер Квотермейн в своем повествовании называет этот полк амавомба, однако мне припомина ется, что сэр Мельмот Осборн называл их «седыми», или упунга. Как бы на самом деле они ни назывались, оказанное ими сопротивление было поистине геройским. Во всяком случае, сэр Мельмот рассказывал мне, что, когда импи, полки армии Умбелази, дрог нули под стремительным натиском узуту, эти «седые» выдвинулись против них в количестве трех тысяч воинов, выстроившись в тройную линию, и были атакованы одним из полков Кечвайо. Противоборствующие силы встретились, и, столкнувшись, рассказывал сэр Мельмот, их щиты прогрохотали, подобно мощному раскату грома. Затем на его глазах «седые» нахлынули на вражеский полк, «как волна накатывает на скалу» – именно такими были его слова, – и, оставив почти треть своих убитыми или ранеными вперемешку с телами поверженных противников, «седые» вновь пошли в атаку, чтобы вступить в борьбу со вторым полком, брошенным против них Кечвайо. Отчаянная схватка повторилась, и вновь «седые» одержали верх. Только на этот раз в строю у них осталось не более пяти или шести сотен. И тогда выжившие воины побежали к подножию холма, замкнули вокруг него кольцо и долгое время отражали таким образом атаки третьего полка, пока в конце концов не полегли все до единого, оказавшись погребенными под телами своих поверженных противников, узуту. Воистину геройской была их гибель в битве против многократно превосходившего их численностью врага. Что же до количества павших в той битве при Тугеле, мистер Финней в написанной им брошюре сообщает, что в ней полегли шесть братьев Умбелази, «тогда как всего среди погибших насчитывается более 100 000 человек – мужчин, женщин и детей», – точную цифру потерь определить не представляется возможным. Однако некий загадочный персонаж по имени Джон Данн[73], англичанин, ставший предводителем зулусов и принимавший участие в этой битве, согласно рассказу мистера Квотермейна, называет цифры много ниже. Истинное число погибших мы уже никогда не узнаем, но сэр Мельмот Осборн поведал мне, что, когда он в ту ночь пустился в обратный путь и ему снова пришлось переправляться на своей лошади через Тугелу, река была черна от тел; сэр Теофил Шепстон тоже говорил мне, что, побывав на месте битвы спустя день или два, видел берега реки, усеянные телами мужчин и женщин. Именно от мистера Финнея я слышал историю о том, как Кечвайо казнил человека, который явился к нему с украшениями Умбелази и заявил, будто принц пал от своей собственной руки. Конечно, этот рассказ, на что указывает и мистер Квотермейн, поразительно напоминает старозаветное описание смерти царя Саула, однако из этого никоим образом не следует, что рассказанное выше является вымыслом. Во всяком случае, мистер Финней заверил меня, что так все и было на самом деле, хотя, если при этом он и привел мне какие-то доказательства, я не в состоянии вспомнить их теперь, по прошествии более тридцати лет. Подробности обстоятельств смерти Умбелази неизвестны, но в общем отчете сообщается, что умер он не от ассегая узуту, а от разбитого сердца. По другой версии, он якобы утонул. Поскольку тела его так и не нашли, существует вероятность, что он действительно погиб в водах Тугелы, – именно такое предположение читатель найдет на страницах этой книги. Мне лишь остается добавить, что, в соответствии с верованиями зулусов, человека, убившего или предавшего кого-либо, до самой его смерти будет преследовать призрак того, кого он убил или предал, или, если быть более точным, его дух («умойя») вселится в своего убийцу и сведет того с ума. Либо же этот дух может навлечь несчастья на него самого, его семью или его племя. Г. Райдер Хаггард Глава I Аллан Квотермейн узнает о Мамине Мы, люди белой расы, полагаем, что знаем все. Мы, например, думаем, что постигли природу человека. Так оно и есть, но мы постигли ее лишь в том виде, в котором она предстает перед нами, со всеми ее ловушками и малозначительными деталями, явленными нам сквозь мутное стекло наших условностей, пропуская те аспекты, о которых мы позабыли или считаем неделикатным говорить. Я же, Аллан Квотермейн, размышляя об этих вещах как человек невежественный и необразованный, всегда полагал, что постичь человеческую природу по силам лишь тому, кто изучил ее в «дикой» форме. А с этими ее проявлениями я был отлично знаком. Большую часть жизни мне приходилось иметь дело с «сырым» материалом, с девственной рудой, а не с завершенным украшением, которое в итоге изготавливают из нее, – если, конечно, о нем можно говорить как о завершенном, в чем я весьма сомневаюсь. Уверен, придет время, когда в глазах будущих совершенных поколений – если цивилизация, как мы ее понимаем, в самом деле имеет будущее и этим поколениям будет дарован шанс насладиться своим часом в нашем мире, – мы будем выглядеть как примитивные, полуразвитые существа, единственная заслуга которых состоит лишь в том, что мы передали искру жизни своему потомству. Возможно, возможно… Ведь все познается в сравнении, и в то время как на одном конце лестницы стоит обезьяночеловек, на другом, как надеемся мы, стоит ангел. Нет, не ангел, обитатель иных сфер, но последнее выражение человечности, гадать о достоинствах которого я даже не берусь. Пока человек остается человеком – то есть до той минуты, когда смерть отправит его из материального существования в духовное, коли такой подарок уготовит ему судьба, – человеком он и останется. Я хочу сказать, те же страсти будут управлять им; те же честолюбивые замыслы будут манить и устремлять его; он познает те же радости и будет подавляем теми же страхами, живи он в нищей хижине кафра или в золотом дворце; передвигайся он на своих двоих или же (насколько мне известно, это случится однажды) летай он по воздуху. Определенно одно: пребывая в своем физическом теле, человек является частью окружающей его атмосферы, и пока он дышит содержащимся в ней воздухом, в главном, хоть и с некоторыми вариациями, обусловленными климатом, местными законами и религией, он поступает так же, как на протяжении неисчислимых веков поступали его предки. Вот почему я всегда находил туземцев такими интересными, ведь в них мы со всей очевидностью видим воплощение тех внутренних принципов, которые управляют судьбой человека. , по крайней мере по моим собственным расценкам, решение занять свой досуг в чужой для меня стране – хоть я и рожден в Англии, я не считаю ее своим домом, – и записать несколько случаев из собственного прошлого, которые, по моему мнению, объясняют эту нашу универсальную природу. Может статься, никто и никогда не прочтет их; и тем не менее полагаю, что записать эти истории все же необходимо: кто знает, не попадут ли они в один прекрасный день в руки тех, для кого будут представлять определенную ценность. Как бы там ни было, это подлинные истории об интересных племенах, которым, если, конечно, им удастся выжить в дикой борьбе народов, суждено пройти через великие перемены. Потому-то я и рассказываю о них сейчас, пока перемены их еще не настигли. В первой из моих историй, которую я хотел бы сохранить для будущего, предав ее бумаге, хоть и записываю ее не в строгом хронологическом порядке, повествуется главным образом об удивительно красивой женщине; за исключением, разумеется, Нады, именуемой Черной Лилией, о которой я тоже когда-нибудь расскажу, думается, это была самая прекрасная женщина из всех, когда-либо живших в племени зулусов. Вместе с тем это была самая умная, самая порочная и самая честолюбивая женщина. Мамина, дочь Умбези, – по словам зулусов, ее имя звучало очень притягательно, особенно для тех, кто был влюблен в нее. Но звали ее также и другим именем – Дитя Бури (Ингане-ие-Сипепо, или, проще и короче, О-ве-Зулу), поскольку она появилась на свет в ночь, когда свирепствовала буря. Имя «Ма-мии-на» произошло от шума ветра, завывавшего за стенами хижины, в которой она родилась. Поселившись в Англии, я прочел – разумеется, в переводе – историю Елены Троянской, пересказанную греческим поэтом Гомером. Должен признаться, Мамина во многом напоминает мне Елену или, скорее, Елена напоминает Мамину. Во всяком случае, между ними существовало определенное сходство, хотя одна обладала черной кожей или, скорее, медно-красной, а другая – белой: обе они были красивы, более того, обе были вероломны и оказались повинны в гибели сотен мужчин. На этом, пожалуй, сходство и заканчивается, поскольку в Мамине я видел больше огня и твердости характера, чем в бедняжке Елене, которая, если, конечно, Гомер не представляет нам ее в ложном свете, была, по большому счету, не более чем игрушкой в руках богов. Само воплощение красоты, которое греческие боги, эти старые плуты, использовали, чтобы расставить свои ловушки, угрожавшие жизни и чести многих достойных мужей, – вот кем была Елена, не более того; именно такой она видится мне, человеку, не познавшему преимуществ классического образования. Мамина же, хоть и была суеверной – подобная слабость присуща многим великим умам, – при этом не признавала никаких богов, как мы их понимаем, расставляла свои собственные ловушки, с переменным успехом, но с довольно определенной целью: занять главенствующее положение в знакомом ей мире – мятежном, залитом кровью мире зулусов. Однако пусть читатель судит об этом сам, если, конечно, кого-нибудь когда-нибудь привлечет рассказанная мной история. Впервые я встретил Мамину в 1854 году, и мое знакомство с ней длилось до 1856 года, внезапно прервавшись вследствие кровопролитного сражения при Тугеле, в котором Умбелази, сын Панды и брат Кечвайо, – также, на свою беду, встретивший Мамину, – лишился жизни. В те дни я был еще довольно молод, хотя уже успел похоронить свою вторую жену, как я прежде упоминал в своих записях, после нашего счастливого, но недолгого брака. Оставив своего маленького сына в Дурбане на попечение добрых людей, я отправился в Зулуленд, страну зулусов, хорошо знакомую мне еще с юности, чтобы вновь с головой окунуться в дикую жизнь, занявшись охотой и коммерцией. Что до торговли, то она меня никогда особо не занимала, да и, признаюсь, не лежит у меня к ней душа, о чем можно догадаться из того малого, чего мне удалось достичь на сем поприще. Охота же нужна мне как воздух, и вовсе не потому, что мне нравится убивать живых существ: любой человек довольно скоро пресыщается, проливая кровь. Нет, здесь дело в упоительном спортивном азарте, который был довольно высок, могу вас уверить, и до появления казнозарядного оружия[74]; в чувстве единения с дикой природой, когда ты оказываешься с ней один на один, а твоими спутниками зачастую являются лишь солнце да звезды; в бесконечных приключениях; в неизвестных племенах, с которыми мне доводилось вступать в контакт, – короче говоря, постоянные перемены, опасность и надежда открыть для себя что-то значительное и неизведанное – вот что всегда влекло и продолжает влечь меня, даже теперь, когда я уже нашел это новое и значительное… Ну, будет, я не должен продолжать писать в таком духе, иначе не выдержу, отложу в сторону ручку и бумагу и отправлюсь в Африку – в тот самый мир неизведанного и великого! Если память мне не изменяет, в мае 1854 года, с разрешения Панды, которого буры провозгласили королем Зулуленда после поражения и смерти его брата Дингаана, я охотился в дикой местности между двумя рукавами реки Умфолози, Белым и Черным. Из-за крайне неблагоприятного в плане малярии климата я отправился туда в зимние месяцы. В этой поросшей густым кустарником местности дороги отсутствовали вовсе, и я счел благоразумным не брать с собой фургон с багажом, а поскольку ни одна лошадь не могла бы выжить в вельде, решил идти пешком. Моими верными спутниками были метис Сикаули, которого обычно звали сокращенно – Скоул, вождь зулусов Садуко и глава клана Ундвандве по имени Умбези, в горном краале которого милях в тридцати отсюда я оставил фургон кое с кем из своих людей присматривать за товарами и слоновой костью, которую я уже успел к этому времени выменять. Этот Умбези был полным, добродушным мужчиной лет шестидесяти и, что редко встречается среди аборигенов, относился к охоте не как к промыслу, а любил сам процесс. Будучи предупрежден об этой его особенности, а также о том, что он хорошо знает местность и слывет отличным следопытом, я пообещал Умбези ружье в случае, если он пойдет со мной, прихватив с собой еще нескольких охотников. Было у меня в запасе довольно скверное, видавшее виды ружье, имевшее обыкновение палить при полувзведенном курке; но даже после того, как Умбези увидел его, а я честно объяснил, в чем кроется недостаток оружия, он прыгал от радости. – О Макумазан, – (такое имя дали мне туземцы, оно означает «Исключительный», но многие его переводят, не знаю почему, как «Бодрствующий в ночи»), – обладать ружьем, которое порой стреляет, когда не ждешь, гораздо лучше, чем совсем не иметь ружья, у тебя большое сердце, хозяин, раз ты обещаешь его мне. Ведь, когда оружие белого человека станет моим, все жители меж двух рек будут глядеть с почтением и бояться меня. Во время своей восторженной речи он взял в руки ружье, которое было заряжено, я же, заметив это, встал позади него. Как и следовало ожидать, громыхнул выстрел, Умбези отбросило назад – у этого ружья была дьявольская отдача, – и пуля срезала кончик уха одной из его жен. Женщина с воплем бросилась наутек, оставив на земле кусочек уха. – Подумаешь! – проговорил Умбези, приходя в себя и с удрученным видом потирая плечо. – Лучше бы злой дух этого ружья отрезал ей язык, а не ухо! Дряхлая Старая Корова сама виновата, вечно всюду сует свой нос, как обезьяна. Теперь ей есть о чем трепать языком, зато хоть ненадолго оставит меня в покое. Благодарю духа предков, что это была не Мамина, а то б ее наружность пострадала… – Мамина? Кто это? – спросил я. – Твоя последняя жена? – Нет-нет, Макумазан, об этом я могу только мечтать, потому что тогда у меня была бы самая красивая жена во всей стране. Мамина моя дочь, но не от Старой Коровы. Мать родила ее в ночь Великой бури и умерла. О Мамине тебе лучше расспросить Садуко, – добавил Умбези, широко улыбнувшись и оторвав свой взгляд от ружья, которое он осматривал с такой опаской, словно то, даже будучи разряженным, могло выстрелить еще раз, и кивком указал на кого-то у себя за спиной. Я повернулся и впервые увидел Садуко, тотчас разглядев в нем человека, сильно отличавшегося от всех прочих туземцев. Это был высокий, прекрасно сложенный юноша, грудь его покрывали многочисленные шрамы от ассегаев, указывающие на то, что он уже стал воином, но еще не удостоился чести закреплять в своей прическе исикоко – кольцо из заплетенных вокруг жилы и облитых воском тростниковых полосок, – являвшееся символом, который, с дозволения короля, зулусам можно было носить только по достижении определенного возраста или как награду за свершение славных дел. Однако лицо юноши поразило меня даже больше, чем мужественная грация, сила и статность его стройного тела. Спору нет, лицо Садуко было очень красивым, но оно так не походило на лица негроидного типа; на самом деле, внешне он скорее напоминал араба с очень темной кожей, и не исключено, что именно от одного из арабских племен он и вел свое происхождение. Глаза Садуко тоже были необычны: большие и печальные, а его несколько отстраненная, полная достоинства манера держаться выдавала породу и быстрый ум. – Сийякубона (что значит «мы видим тебя», а по-английски – «доброе утро»), Садуко, – проговорил я, с любопытством разглядывая его. – Скажи мне, кто такая Мамина? – Инкози, – ответил он низким голосом и взмахнул своей красиво очерченной сильной рукой в знак приветствия, польстив своим почтительным обращением моему самолюбию простого белого охотника, – разве ее отец не сказал вам, что она его дочь? – Верно, – весело отозвался старый Умбези, – но чего ее отец не сказал, так это того, что Садуко – ее возлюбленный или, скорее, мечтает им стать. Ты, Садуко, – продолжал он, погрозив молодому человеку толстым пальцем, – верно, с ума сошел, если думаешь, что такая девушка может принадлежать тебе? Дай мне для начала сто голов скота, и тогда я, пожалуй, подумаю об этом. Но у тебя нет и десятка, а Мамина – моя старшая дочь и должна выйти за человека богатого. – Она любит меня, Умбези, – возразил Садуко, опуская взгляд. – Это важнее скота. – Для тебя, Садуко, может, и важнее, но не для меня, ведь я беден и хочу иметь коров. К тому же, – добавил Умбези, устремив на него проницательный взгляд, – так ли уж ты уверен, что Мамина любит тебя, хоть ты и такой красавчик? По моему разумению, что бы ни говорили ее глаза, сердце Мамины не любит никого, кроме нее самой; в конце концов, вот увидишь, она последует велению своего сердца, а не своих глаз. Красавица Мамина не захочет стать женой бедняка, чтобы всю жизнь потом выпалывать мотыгой сорняки. Однако приведи мне сто голов скота, и тогда посмотрим, ведь, по правде сказать, будь ты знатным вождем, я не желал бы себе лучшего зятя, разве что Макумазана, – при этих словах он ткнул меня локтем в бок, – который бы возвеличил мой дом. Во время этой речи Садуко беспокойно переминался с ноги на ногу: мне показалось, он согласен с оценкой Умбези относительно характера его дочери. Но он только сказал: – Скот можно купить. – Или украсть, – подсказал Умбези. – Вернее, захватить в виде добычи на войне, – поправил Садуко. – Когда у меня будет сотня голов, я напомню тебе твои слова, о отец Мамины. – И на что ты тогда будешь жить сам, дурень, если отдашь мне весь свой скот? Нет-нет, прекрати нести чушь. Прежде чем ты успеешь раздобыть сотню коров, Мамина уже нарожает шестерых детишек, но отцом они будут звать не тебя. А, что, не нравится? Ты уходишь? – Да, я ухожу. – Глаза его, обычно смотревшие спокойно, сверкнули. – Только пусть тогда человек, которого они станут звать отцом, остерегается Садуко. – Остерегайся лучше собственных слов, юнец, – сурово ответил Умбези. – Хочешь пойти по дорожке отца? Надеюсь, что нет, потому что ты нравишься мне; но такие слова не забываются. Садуко уже шел прочь, делая вид, будто не слышал его. – Кто он, этот Садуко? – спросил я. – Он из знатного рода, – коротко ответил Умбези. – И уже теперь мог бы быть великим вождем, если бы не его отец, заговорщик и колдун. Дингаан разоблачил его. – Он повел рукой из стороны в сторону – жест, много значивший у зулусов. – Тогда почти всю его родню убили: самого вождя, его жен, детей и даже его воинов – всех, кроме Тшозы, его брата, и Садуко, его сына, которого укрыл у себя Зикали – древний карлик, Разоблачитель злодеев, состарившийся еще задолго до того, как Сензангакона стал отцом королей. Даже говорить об этом страшно, – сказал он, содрогнувшись. – Пойдем, белый человек, полечи мою Старую Корову, иначе она меня совсем со свету сживет. И я отправился осматривать Старую Корову – вовсе не из любопытства к сварливой и древней старухе, брошенной жене какого-то вождя, на которой в незапамятные времена хитроумный Умбези женился по политическим соображениям, – но лишь в надежде побольше узнать о заинтересовавшей меня Мамине. Войдя в большую хижину, я нашел там пострадавшую, так неучтиво прозванную Старой Коровой, в довольно жалком состоянии. Окруженная толпой женщин и детей, она лежала на полу, вся в крови, которая продолжала сочиться из ее раны. Через равные промежутки времени она объявляла, что умирает, и следом испускала жуткий вопль, тотчас подхватываемый всеми присутствующими в хижине. Короче говоря, здесь творился сущий ад. Я попросил Умбези выпроводить посторонних из хижины и отправился за лекарствами, велев своему слуге, Скоулу, забавного вида малому с кожей светло-желтого оттенка и ярко выраженными чертами готтентота, промыть тем временем рану. Когда десять минут спустя я подходил к хижине, крики из нее доносились еще более душераздирающие, чем раньше, хотя хор сочувствующих стоял теперь снаружи. В этом не было ничего удивительного: зайдя внутрь, я обнаружил, что Скоул подравнивает покалеченное ухо Старой Коровы тупыми ножницами для ногтей. – О Макумазан, – хрипло зашептал Умбези, – не лучше ли оставить ее в покое? Если она истечет кровью до смерти, по крайней мере, станет тише. – Да ты человек или гиена? – рявкнул я грозно и принялся за дело, велев Скоулу зажать голову бедной женщины у себя между колен. Вскоре нехитрая операция по прижиганию раны – полагаю, это медицинский термин – крепким раствором каустической соды, который я нанес на кожу при помощи птичьего перышка, была кончена. – Ну вот, мамаша, – сказал я, оставшись с ней в хижине наедине, поскольку Скоул бежал, укушенный пострадавшей в икру. – Теперь ты не умрешь. – Да, гадкий белый человек, не умру, – горестно всхлипнула она. – Но как же моя красота? – Ты станешь еще краше, чем прежде, – ответил я. – Ни одна женщина не может похвастать ухом с таким изгибом. Кстати, о красоте, скажи мне, где Мамина? – Не знаю я, где она, – злобно прошипела женщина, – но зато я отлично знаю, где бы она оказалась, будь на то моя воля! Это она, эта голодранка, – здесь Старая Корова добавила некоторые эпитеты, повторять которые я не стану, – навлекла на меня несчастье! Мы с ней вчера малость повздорили, белый человек, а она, между прочим, колдунья, так вот, она напророчила мне беду. Да, когда я ненарочно оцарапала ей ухо, она сказала, что в скором времени мое ухо сгорит, и оно действительно горит, аж мочи нет. – (Это было, несомненно, именно так, поскольку каусти ческая сода начала действовать). – О белый дьявол! – снова завыла она. – Ты околдовал меня, ты зажег в моей голове огонь! Она схватила глиняный горшок и запустила в меня со словами: – Вот тебе плата за твое врачевание! Проваливай, ползи за Маминой, как остальные, и пусть она хорошенько полечит тебя! К этому моменту я уже наполовину выбрался из низкого полукруглого входа в хижину, а горшок с горячей водой, брошенный мне вслед, заставил меня поспешить. – Что стряслось, Макумазан? – спросил ожидавший снаружи старый Умбези. – Ровным счетом ничего, друг мой, – ответил я с безмятежной улыбкой. – Твоя жена хочет видеть тебя немедля. Ей больно, она желает, чтобы ты утешил ее. Входи, не мешкай. Умбези немного помедлил и вошел, то есть половина его скрылась в хижине. Тут же послышался жуткий треск, и он вынырнул наружу с ободком горшечного горлышка на шее, лицо же его было вымазано тем, что я принял за мед. – Так где же Мамина? – спросил я Умбези, когда он уселся, отплевываясь. – Там, где я сам хотел бы быть, – ответил он хрипло, – в краале, что в пяти днях пути отсюда. Вот так я впервые услышал о Мамине. В ту ночь я сидел под парусиновым навесом моего фургона, курил трубку и посмеивался про себя, вспоминая происшествие со Старой Коровой, незаслуженно названной «дряхлой», и гадая, удалось ли Умбези смыть мед со своей шевелюры. Вдруг полог навеса приподнялся, и в фургон забрался закутанный в накидку из звериных шкур кафр и сел передо мной на корточки. – Ты кто? – спросил я, поскольку в темноте не разглядел его лица. – Инкози, – ответил низкий голос, – это я, Садуко. – Добро пожаловать, – приветствовал его я и в знак гостеприимства протянул ему флягу из высушенной тыквы, в которой хранил нюхательный табак. Затем подождал, пока Садуко не насыпал табак себе на ладонь и не втянул его ноздрями. – Инкози, – начал гость, утерев выступившие от табака слезы. – Я пришел просить тебя об одной милости. Ты слышал сегодня, как Умбези сказал, что не отдаст мне свою дочь Мамину, если я не приведу ему сто коров. Так вот, скота у меня нет, и я не смогу на него заработать, даже много лет трудясь не покладая рук. Поэтому мне придется отобрать его у одного племени, которое, как мне известно, ведет войну с зулусами. Но и это мне не по силам, если мне не удастся раздобыть ружье. Будь у меня доброе ружье – которое стреляет только тогда, когда надо, а не по своей прихоти, – я бы, воспользовавшись своим именем, смог уговорить несколько человек из тех, кого я знаю, кто когда-то служил у моего отца, или их сыновей пойти со мной. – Правильно ли я понял, Садуко, ты хочешь, чтобы я вот так просто отдал тебе одну из моих лучших двустволок, цена которой по меньшей мере двенадцать быков? – спросил я с холодным возмущением. – Нет, о Бодрствующий в ночи, – ответил он, – нет, о Макумазан, Тот кто всегда спит с одним открытым глазом, – (еще один довольно вольный и трудный перевод данного мне туземцами имени), – я никогда бы не осмелился оскорбить твой высокий ум таким недостойным предложением. – Он помедлил и втянул еще одну понюшку табаку, затем продолжил задумчиво: – Там, где я намереваюсь раздобыть эту сотню голов, скота очень много: мне говорили, не менее тысячи голов. Так вот, инкози, – он искоса глянул на меня, – а что, если ты дашь мне ружье и отправишься вместе со мной, со своим собственным ружьем и своими вооруженными охотниками, и за это получишь половину добытого скота? Это будет справедливо? – Недурно, – ответил я. – То есть, молодой человек, ты хочешь сделать из меня вора, чтобы Панда перерезал мне глотку за нарушение мира в его стране? – Нет, Макумазан, ведь этот скот принадлежит мне. Выслушай меня, я расскажу тебе одну историю. Слыхал ли ты о Мативане, вожде амангвана?[75] – Да, – ответил я. – Его племя жило у истока Умзиньяти, так? Затем их разбили то ли буры, то ли англичане, и Мативане перешел к зулусам. Но позже Дингаан убил его и его родню, а остатки племени, кому удалось выжить, рассеялись по свету. – Верно, племя его рассеялось по свету, но его род продолжает жить. Я один из представителей этого рода, Макумазан. Я единственный сын главной жены Мативане. Меня спас и укрыл у себя великий старец Зикали Мудрый, в жилах которого течет кровь амангвана, который ненавидел Чаку и Дингаана, а еще раньше – их отца Сензангакону, но которого никому из них было не под силу убить, ибо дух его велик и неодолим. – Если он так велик и могуществен, почему же тогда он не спас и твоего отца, Садуко? – спросил я, будто никогда прежде не слышал о Зикали. – Не знаю, Макумазан. Быть может, когда духи сажают дерево для себя, ради этого они срубают много других деревьев. Как случилось, так случилось. Бангу, предводитель амакоба, нашептал Дингаану, будто бы мой отец Мативане – колдун и к тому же очень богат. Дингаан поверил, полагая, что болезнь, которой он захворал, наслал на него Мативане. И тогда Дингаан сказал: «Иди, Бангу, возьми людей и отправляйся к Мативане в гости, а ночью, о, ночью!.. А потом, Бангу, потом мы поделим с тобой скот, потому что Мативане силен и умен, и ты не должен рисковать своей жизнью задаром». Садуко умолк, опустив взгляд в тяжком раздумье. – И злодейство было совершено, Макумазан, – продолжил он наконец. – Они ели еду моего отца, они пили его пиво, они вручили ему подарок короля, они говорили ему хвалебные слова. Да, Бангу нюхал вместе с отцом табак и называл его братом, а ночью, о, ночью!.. Отец был в хижине со мной и с матерью; я, вот такой, – рукой Садуко показал рост мальчика лет десяти. – Снаружи вдруг послышались крики – там что-то горело. Отец выглянул наружу и понял, в чем дело. «Женщина, пробирайся через забор и беги подальше отсюда, – велел отец моей матери. – Возьми Садуко, пусть вырастет и отомстит за меня. Скорей, я задержу их у ворот! Бегите к Зикали, это за его колдовство я плачу кровью». Затем он поцеловал меня в лоб, сказав лишь одно слово: «Помни!» – и вытолкал нас из хижины. Мать стала продираться через изгородь; она рвала прутья ногтями и зубами, как гиена. Укрытый тенью хижины, я оглянулся и увидел моего отца Мативане – он сражался, как буйвол. Враги падали перед ним – один, второй, третий, хоть у него и не было щита, только копье. А затем сзади к нему подкрался Бангу и ударил в спину, и отец взмахнул руками и упал. Что было дальше, я не видел: мы пролезли через изгородь. Мы бросились бежать, но нас заметили. Они устроили на нас настоящую охоту: нас гнали, как дикие собаки гонят антилопу. Они убили мою мать; брошенный ассегай вошел ей в спину и вышел там, где сердце. Я обезумел, я вырвал ассегай из ее тела и бросился на них. Я поднырнул под щит первого преследователя, очень высокого мужчины, креп ко сжимая в маленьких руках древко ассегая, – вот так. Всем своим весом он навалился на острие, и копье проткнуло его насквозь. Он замертво рухнул на землю, и от удара древко ассегая сломалось. Все остальные застыли в изумлении: никогда прежде им не доводилось видеть ничего подобного. Чтобы ребенок убил рослого воина – о таком даже в сказках не рассказывается. Некоторые из них готовы были отпустить меня, но тут подошел Бангу и увидел мертвого, оказавшегося его братом. «Ага! – вскричал он, узнав, как умер брат. – Это щенок – тоже колдун, иначе как бы он смог убить опытного воина? Держите руки гаденыша, чтобы я мог прикончить его. Он будет умирать долго и мучительно». И вот двое схватили меня за руки, а Бангу с копьем в руках подошел ко мне. Садуко вдруг умолк – не оттого, что закончил рассказ: от волнения прервался голос. Редко доводилось мне видеть человека, охваченного столь сильным волнением. Он тяжело и глубоко дышал, по лицу и телу струился пот, и мускулы конвульсивно сжимались и разжимались. Я подал Садуко кружку с водой, он отпил из нее и продолжил: – Острие копья Банги уже начало больно колоть мне грудь – взгляни, вот здесь осталась отметина, – и Садуко, скинув накидку, показал белую полоску шрама под грудиной, – когда вдруг странная тень выросла между мной и Бангу на освещенной пожаром земле, тень, напоминавшая стоявшую на задних лапах жабу. Я оглянулся и понял, что это была тень Зикали, которого прежде я видел лишь раз или два. Не знаю, откуда он взялся, но он стоял, потрясая своей большой седой головой, сидевшей на его плечах, словно тыква на муравейнике, вращая огромными глазами и громко хохоча. Мы бросились бежать, но нас заметили. – Вот так повеселил, нечего сказать! – вскричал карлик, и зычный голос его прозвучал, как плеск воды в пустой пещере. – Вот так повеселил, о Бангу, вождь амакоба! Кровь, кровь, сколько крови! Огонь, огонь, сколько огня! Мертвые колдуны здесь, там и всюду! О, развеселое зрелище! Немало подобных зрелищ я повидал на своем веку: в краале твоей бабки, например, великой инкози-каас, когда я сам едва спасся от смерти. Однако не припомню ни одного более веселого, чем то, какое сейчас освещает луна. – И он указал на Белую госпожу, которая в этот самый миг выступила из-за облаков. – Но скажи мне, великий предводитель Бангу, любимец сына Сензангаконы, брата Черного Чаки, покинувшего этот мир верхом на ассегае, что означает эта забава? – И он указал на двух воинов, державших мои маленькие руки. – Убиваю детеныша колдуна, Зикали, только и всего, – ответил Бангу. – Вижу, вижу, – снова захохотал Зикали. – Геройский поступок! Зарезал отца и мать и теперь собираешься зарезать ребенка, который заколол одного из твоих доблестных воинов в честной схватке. Геройский поступок, достойный вождя амакоба! Что ж, давай убей его! Вот только… – Он замолчал и взял щепотку табаку из коробочки, которую вытащил из разреза в мочке своего огромного уха. – Что – только? – нерешительно прогудел Бангу. – Только мне интересно, Бангу, каким окажется тот мир, в котором ты очутишься еще до восхода следующей луны. Вернись и расскажи мне о нем, Бангу, ведь по ту сторону солнца не счесть миров, а так я узнаю наверняка, какой из них населяют люди, подобные тебе, те, что из ненависти и наживы ради готовы убить отца и мать ребенка, а затем и самого ребенка, способного сразить закаленного в боях воина копьем, еще горячим от крови его матери. – Хочешь сказать, я умру, если убью мальчишку? – проревел Бангу. – Именно, – невозмутимо ответил Зикали, втягивая очередную понюшку табаку. – Ну, тогда мы отправимся туда вместе, колдун! – Хорошо, хорошо, – засмеялся карлик. – Вместе так вместе. Давненько я туда собираюсь, и не сыскать мне лучшего спутника, чем Бангу, вождь амакоба и убийца детей, дабы охранял меня по ведущей в тот мир дороге, темной и страшной. Идем же, храбрый Бангу, идем! Убей меня, если сможешь! – И вновь Зика ли рассмеялся ему в лицо. – И тогда, Макумазан, – продолжил свой рассказ юноша, – люди Бангу, объятые ужасом, отступили. Даже те, что держали меня. – А что будет со мной, если я пощажу мальчишку? – спросил Бангу. Зикали вытянул руку и коснулся царапины от копья на моей груди. Затем поднял вверх свой палец, обагренный моей кровью, поглядел на него в лунном свете и лизнул. – С тобой будет вот что, Бангу, – сказал он. – Если ты отпустишь мальчика, он вырастет и когда-нибудь убьет тебя и многих из твоих людей. Но если ты не пощадишь его, то уже завтра тебя убьет его дух. Весь вопрос в том, хочешь ли ты пожить еще немного или умереть прямо сейчас, прихватив с собой меня? Потому что ты не должен оставлять меня здесь, брат Бангу. И вот Бангу развернулся и пошел прочь, переступив через тело моей матери, за ним потянулись все его люди, и вскоре Зикали Мудрый и я остались одни. – Что? Неужели ушли? – спросил Зикали, оторвав взгляд от земли. – Тогда и нам надо уходить, сын Мативане, а то они передумают и вернутся. Живи, сын Мативане, чтобы отомстить за отца. – Захватывающая история, – проговорил я. – Что же было дальше? – Зикали взял меня к себе и воспитывал в своем краале в Черном ущелье, где он жил один со своими слугами, потому что ни одной женщине не позволял переступать порог своей хижины. Он научил меня многим премудростям и раскрыл мне много секретов, он мог бы сделать из меня великого врачевателя, стоило мне лишь захотеть. Только я не захотел. Не по душе мне компания духов, а их в Черном ущелье я повидал немало. В конце концов, Макумазан, Зикали сказал мне: – Ступай туда, куда зовет тебя сердце, и будь воином, Садуко. Но помни: ты открыл дверь, закрыть которую уже невозможно, и через эту дверь духи будут являться и исчезать всю твою жизнь, будешь ли ты искать их или не будешь. – Но, Зикали, ведь это ты открыл эту дверь, – сердито возразил я. – Может, и так. – Зикали громко рассмеялся. – Потому что я открываю, когда должен открыть, и закрываю, когда должен закрыть. Знаешь, в годы моей юности, когда зулусы были единым народом, они назвали меня Открывателем дверей; и теперь, заглядывая в одну из таких дверей, я вижу кое-что о тебе, о сын Мативане. – Что же ты видишь, отец? – спросил я. – Вижу две дороги, Садуко: дорогу целителя – это дорога духа и дорогу воина – это дорога крови. Я вижу тебя идущим по дороге целителя, это и моя дорога, Садуко, вижу, как ты становишься мудрым и великим, пока наконец не исчезаешь где-то вдали, окруженный почестями и благополучием, внушающий страх и все же любимый всеми людьми, и белыми, и черными. Однако по этой дороге мудрости ты должен идти один, дабы ни друзья, ни тем более женщина, с которой ты захотел бы поделиться своими познаниями, не смогли отвлечь тебя от выбранного пути. А теперь я вижу тебя, Садуко, шагающего по дороге войны: ноги твои красны от крови, женщины обвивают руками твою шею и один за другим перед тобой падают поверженные враги. Ты много любишь и много грешишь ради любви, и та, ради которой ты грешишь, приходит, и оставляет тебя, и снова приходит. И дорога эта коротка, Садуко, и ближе к ее концу тебя окружает множество духов. Ты крепко зажмуриваешь глаза, но ты видишь их; ты залепляешь уши глиной, но слышишь их, потому что это духи тех, чью кровь ты пролил. Однако конца этого твоего пути мне не разглядеть. Теперь выбирай, по какой дороге ты пойдешь, сын Мативане, и выбирай поскорее, потому что я больше никогда не заговорю об этом. – И тогда, Макумазан, я ненадолго задумался о безопасной и одинокой дороге мудрости и о кровавой дороге, на которой найду войну и любовь, и молодость запела во мне, и… Я выбрал дорогу войны и любви, дорогу греха и неизвестной смерти. – Если допустить, что в этой истории о двух дорогах есть доля правды, Садуко, то твой выбор был не самым разумным. – Нет, Макумазан, он был мудрым: ведь я узнал Мамину и понял теперь, почему выбрал именно эту дорогу. – О, как же я забыл, Мамина! – воскликнул я. – Что ж, может, ты и прав. Когда увижу Мамину своими глазами, скажу тебе, что я думаю. – Когда ты увидишь Мамину, Макумазан, ты скажешь, что выбор мой был мудр, однако Зикали, Открыватель дверей, громко смеялся, когда услышал о нем. «Взрослый буйвол непременно найдет тучное пастбище, а буйволенок – скудный горный склон, где пасутся такие, как он, телки, – сказал он. – Однако волк все же лучше буйвола. Что ж, ступай своей дорогой, сын Мативане, и возвращайся время от времени в Черное ущелье, чтобы рассказать о своих делах. Обещаю не помереть до тех пор, пока не узнаю, каким будет конец этой твоей дороги». Вот, Макумазан, только тебе я поведал то, что доныне хранил в сердце своем. И Бангу теперь в немилости у Панды, которому не хочет подчиниться, и мне дали слово – не важно кто и как, – что тот, кто убьет его, не будет призван к ответу и может забрать себе его скот. Пойдешь ли ты со мной, о Бодрствующий в ночи, и разделишь ли со мной добычу? – Изыди, Сатана, – пробормотал я по-английски и следом добавил на зулу: – Даже не знаю… Если история твоя правдива, я не возражаю против того, чтобы помочь тебе убить Бангу, но прежде я должен разузнать об этом деле побольше. Кстати, завтра я и Умбези Толстяк идем на охоту. Ты нравишься мне, о Выбравший дорогу крови, и я предлагаю тебе отправиться со мной и заработать ружье с двумя стволами. – Инкози! – воскликнул Садуко, и глаза его засветились от радости. – Ты щедр и оказываешь мне огромную честь. О большем я и желать не смел… Однако, – добавил он, и лицо его снова омрачилось, – сначала я должен испросить совета у Зикали Мудрого, своего приемного отца. – О, вот как, ты, значит, все еще держишься за пояс колдуна, как за мамкин подол? – удивился я. – Не совсем так, Макумазан, просто на днях я пообещал ему не затевать никаких дел, за исключением того, о котором рассказал тебе, пока не поговорю с ним. – Как далеко отсюда живет Зикали? – спросил я Садуко. – День ходу. Если выйти на восходе, к закату можно поспеть. – Хорошо. Тогда я отложу охоту на три дня и пойду с тобой, если тебе кажется, что твой удивительный старый карлик примет меня. – Думаю, Зикали примет тебя, Макумазан, потому что он говорил мне, что я встречу тебя и полюблю и что судьбы наши переплетутся. – Видно, он подмешал тебе в пиво своего зелья, – проговорил я. – Ты что же, хочешь, чтобы я полночи выслушивал подобные глупости, тогда как нам отправляться в путь на рассвете? Ступай и дай мне выспаться. – Ухожу, – ответил он с легкой улыбкой. – Но если так, Макумазан, отчего же ты сам хочешь отведать его зелья? Однако спал я в ту ночь скверно: жуткая история Садуко завладела моим воображением. Мне очень хотелось увидеть Зикали, о котором я так много слышал еще в прежние годы, и по другим причинам. Мне не терпелось выяснить, не был ли этот карлик, заявивший, что моя судьба переплетена с судьбой его приемного сына, обыкновенным шарлатаном, каких великое множество среди прочих шаманов и знахарей; к тому же он мог рассказать мне правду или ложь о Бангу – человеке, к которому я почувствовал, быть может и необоснованную, антипатию. Но более всего мне хотелось увидеть Мамину, чьи дарования и красота произвели такое сильное впечатление на юного туземца. Быть может, пока я хожу к Зикали, она уже вернется из крааля своего отца и я увижу ее еще до отъезда на охоту. Так и случилось: словно в греческой трагедии, судьба, как зачастую делала со мной и прежде, закружила меня в вихре весьма странных событий – страшных и трагичных. Глава II Зелье старого колдуна На следующее утро я, как добрый охотник, проснулся чуть свет – в час, когда, выглянув из фургона, обычно еще ничего нельзя разглядеть, кроме серого отсвета рогов дремавших у привязи волов. Вскоре, однако, я увидел еще один отсвет и догадался, что это блеснул наконечник копья Садуко: закутавшись в плащ из шкур диких кошек, он сидел у потухшего костра. Соскользнув с козел, я крадучись зашел юноше за спину и коснулся его плеча. Садуко подскочил, сильно вздрогнув, что выдало в нем нервную натуру, но тотчас узнал меня и проговорил: – Ты рано встаешь, Макумазан. – Не зря ведь меня зовут Бодрствующим в ночи, – ответил я. – А теперь пойдем к Умбези, скажем ему, что я буду готов отправиться с ним на охоту через два дня. Умбези спал в хижине со своей последней женой. Будить его мне не хотелось. По счастью, возле хижины мы увидели бодрствующую Старую Корову. Раненое ухо не давало несчастной заснуть, к тому же, по правилам «этикета» зулусов, она не могла войти в хижину, пока ее муж не проснется и не позволит ей войти. Осмотрев и смазав мазью ее рану, я попросил женщину передать Умбези, что охота откладывается на два дня. Затем я разбудил моего слугу Скоула, предупредил его, что отправляюсь в короткое путешествие, и велел стеречь наши вещи до моего возвращения. Сделав глоток обжигающего рома, я упаковал в дорогу билтонг (вяленное на солнце мясо) и галеты. С собой я взял одноствольное ружье, того самого «малыша Парди», из которого стрелял по стервятникам на холме смерти близ крааля Дингаана[76], и, поскольку я не хотел рисковать своей единственной лошадью, мы пустились в путь пешком. И я правильно поступил, так как путешествие выдалось и в самом деле не из легких. Путь лежал через ряд поросших кустарником холмов, гребни которых были покрыты острыми камнями, – ни одна лошадь не могла бы пройти по ним. Мы то поднимались на эти холмы, то спускались с них, то шли через долины, разделявшие их, следуя по какой-то тропинке, которую я так и не смог разглядеть за весь тот долгий день. Будучи от природы легким и подвижным, я всегда считался отменным ходоком, однако должен признаться, мой спутник переоценил мои силы: час за часом он шагал вперед с такой скоростью, что я то и дело был вынужден переходить на бег, чтобы не отстать. И хоть гордость не позволяла мне жаловаться (из принципа никогда бы не признался туземцу, что он хоть в чем-то превосходит меня), все же я весьма обрадовался, когда уже ближе к вечеру на вершине очередного холма Садуко опустился на камень и сказал: – Вон оно, Черное ущелье, Макумазан. – Это были едва ли не первые его слова с того момента, как мы пустились в путь. Воистину место это назвали весьма метко: нам открылся вид на одно из самых мрачных ущелий, что мне доводилось видеть. Огромная расщелина была стиснута гранитными глыбами: по чьей-то чудовищной воле причудливо нагроможденные одна на другую, они образовывали подобие колоссальных колонн. По обоим склонам ущелья то там, то здесь редко росли темные деревья. Широким, в милю, устьем своим ущелье было обращено на запад, однако лившийся в него свет заходящего солнца лишь усиливал чувство жутковатого одиночества, которым повеяло на меня от этого вида. Мы направились к этой унылой теснине, подгоняемые насмешливыми криками павианов, следуя по узенькой, не шире фута, тропинке, которая наконец привела нас к большой хижине и нескольким поменьше, окруженными камышовой изгородью; поселок ютился под огромным скальным выступом, который, казалось, может обрушиться в любой момент. Внезапно из ворот изгороди выскочили два туземца неизвестного мне племени и довольно свирепого обличья и направили наконечники своих копий мне в грудь. – Ты кого привел, Садуко? – сурово спросил один из них. – Белого человека, за которого ручаюсь, – ответил Садуко. – Скажите Зикали, что мы пришли к нему. – Какая нужда сообщать Зикали то, что он и так знает? – был ответ часового. – В его хижине уже приготовлена пища для тебя и твоего спутника. Входи, Садуко, с тем, кому доверяешь. Мы вошли в большую хижину и принялись за еду, предварительно с удовольствием умывшись, поскольку в жилище царила идеальная чистота, а скамьи, деревянные миски и другая утварь были искусно вырезаны из розовой кости[77], как шепнул мне Садуко, собственной рукой Зикали. Когда мы уже заканчивали ужин, явился посланник и передал нам, что Зикали нас ждет. Мы проследовали за ним через открытое пространство к некоему подобию высокой тростниковой двери, миновав которую я впервые увидел знаменитого старого знахаря, о котором ходило столько легенд. Признаюсь, выглядел он весьма загадочно в окружающей его обстановке, самой по себе довольно загадочной, предельная простота которой лишь усиливала эффект. Перед нами предстало нечто вроде внутреннего двора с черным, словно начищенным до блеска полом из утрамбованного грунта муравейника, перемешанного с коровьим навозом; по меньшей мере над двумя третями двора нависала поднимающаяся вверх на высоту не менее шестидесяти или семидесяти футов огромная глыба скалы, о которой я уже упоминал, служа ему как бы крышей. В эту большую пещеру вливался яркий свет заходящего солнца, окрашивая ее и все, что было внутри, даже большую соломенную хижину в глубине, в цвет крови. Завороженный изумительным зрелищем заката в этом диком и зловещем месте, я вдруг подумал, что старый колдун с умыслом выбрал время для нашей встречи, решив произвести на гостей впечатление. Но при взгляде на самого колдуна я забыл обо всем, что его окружало. Он сидел на скамье перед своей хижиной совсем один. На нем был только плащ из леопардовых шкур – никаких присущих всем знахарям атрибутов и украшений из змеиных шкур, человечьих костей, высушенных мочевых пузырей с дьявольскими зельями внутри и тому подобного. Удивительной внешностью обладал этот человек, если, конечно, его можно было назвать человеком. Тело его, крепко сбитое, было не крупнее детского; голова огромна, и с нее на плечи ниспадали седые, заплетенные в косички волосы. Глубоко посаженные глаза на широком, весьма угрюмом лице. Несмотря на белоснежную седину волос, Зикали не казался таким уж древним стариком, поскольку тело его было крепким и упитанным, а кожа на щеках и шее не обнаруживала морщин – все это навело меня на мысль о том, что история о его необыкновенной древности – чистой воды вымысел. Ведь человек, которому, например, более ста лет, никак не может похвастаться такими красивыми и многочисленными зубами: даже на расстоянии я заметил их блеск. С другой стороны, хоть средний возраст его явно остался позади, я затруднялся определить, хотя бы даже приблизительно, сколько ему лет. Зикали неподвижно сидел в лучах заходящего солнца и смотрел не моргая на пылающий диск: говорят, только орел может так смотреть на солнце. Садуко пошел вперед, я двинулся за ним. Роста я небольшого и никогда не считал свою наружность производящей сильное впечатление, однако, думается, едва ли мне приходилось когда-либо чувствовать себя более незначительным, чем в ту минуту. Высокий и красивый туземец, шагавший впереди меня, мрачное великолепие залитой кроваво-красным закатным светом пещеры, одинокая маленькая фигура старика передо мной с печатью мудрости на челе – все это невольно вызывало смирение в человеке, по природе своей не тщеславном. Мне казалось, что я становлюсь все меньше и меньше, как в моральном, так и физическом смысле, и я уже жалел, что поддался любопытству, побудившему меня искать встречи с этим таинственным существом. Отступать, однако, было поздно: Садуко уже стоял перед карликом, подняв правую руку над головой и приветствуя макози[78]. Я же, почувствовав, что нечто подобное ожидается и от меня, снял видавшую виды суконную шляпу, поклонился и следом, памятуя о достоинстве белого человека, вновь водрузил ее на голову. Колдун как будто только теперь заметил наше присутствие. Прервав созерцание заходящего солнца, он неспешно и внимательно оглядел каждого из нас цепким взглядом, отчего-то напомнив мне хамелеона, хотя, как я уже отмечал, глаза Зикали были не выпуклыми, а, наоборот, глубоко посаженными. – Приветствую тебя, сын Садуко! – сказал он низким, звучным голосом. – Почему ты вернулся так скоро и зачем привел с собой эту белую блоху? Я не мог стерпеть подобного обращения и, не дожидаясь ответа моего спутника, вмешался: – Ты дал мне скверное имя, Зикали. Что бы ты по думал обо мне, назови я тебя тараканом? – Подумал бы, что ты умен, – ответил он погодя. – Ведь я действительно, должно быть, очень похож со стороны на таракана с седой башкой. Но почему тебя задевает сравнение с блохой? Блоха работает по ночам, как и ты, Макумазан; блоха шустрая, как и ты; ее очень трудно поймать и убить, как и тебя. Наконец, блоха вволю пьет кровь человека и зверя, как это делал, делаешь и будешь делать ты, Макумазан. – И Зикали залился оглушительным смехом, раскаты которого отразили нависавшие над нами скалы. Однажды много лет назад я уже слышал этот смех, когда был пленником в краале Дингаана после того, как по приказу последнего были зарезаны Ретиф и все, кто прибыл с ним к зулусскому правителю, и вот сейчас я вспомнил этот смех. Пока я подыскивал подходящий ответ в том же духе и не находил его (хотя позже придумал их, и не мало), знахарь внезапно прекратил смеяться и продолжил: – Не стоит тратить на насмешки драгоценное время: не так уж много его осталось у каждого из нас. С чем пришел, сын Садуко? – Баба (по-зулусски это «папа»), – заговорил Садуко, – этот белый инкози, как ты хорошо знаешь, – вождь по складу характера, человек с большим сердцем и, несомненно, благородных кровей, – (полагаю, так оно и есть на самом деле, поскольку я слышал рассказы о своих более или менее выдающихся предках, но если это и так, то к их талантам явно не относилось умение наживать деньги), – позвал меня с собой на охоту и предложил мне хорошее ружье в уплату за двухмесячное услужение. Но я сказал ему, что не могу предпринимать никаких рис кованных шагов без твоего дозволения, и… Он пришел узнать, не дашь ли ты его мне, отец. – Как бы не так, – качнул большой головой карлик. – Этот смышленый белый проделал такой путь под жарким солнцем, только чтобы спросить меня, может ли он подарить тебе ценное ружье в награду за услугу, которую любой зулус твоих лет оказал бы ему задаром? Думаешь, если мои дырки для глаз пусты, ты непременно должен наполнить их пылью? Нет, белый человек явился сюда потому, что желает видеть того, кого зовут Открывателем дорог, о котором он много слышал еще тогда, когда ты был ребенком, и удостовериться, действительно ли я обладаю мудростью или просто дурачу людей. А ты пришел узнать, принесет ли тебе дружба с ним удачу и станет ли он помогать тебе в задуманном тобой деле. – Все верно, о Зикали, – сказал я. – Во всяком случае, в том, что касается меня. Садуко ничего не ответил. – Что ж, – продолжил карлик, – поскольку сегодня я в настроении, попробую ответить на оба ваших вопроса, иначе никудышный из меня ньянга (врачеватель), ведь вы проделали такой долгий путь, чтобы задать их. К тому же, Макумазан, тебе на радость, никакой платы я не потребую, поскольку давно заработал целое состояние, еще до рождения твоего отца за Черной рекой, и давно не работаю за вознаграждение – если только оно не должно быть получено от кого-нибудь из рода Сензангаконы, – и поэтому, как ты можешь догадаться, работаю редко. С этими словами он хлопнул в ладоши. Откуда-то из-за хижины вынырнул один из тех свирепого вида стражей, что остановили нас у ворот. Он поклонился карлику и застыл перед ним, склонив голову. – Разведи два костра, – велел Зикали. – И принеси мои снадобья. Слуга сложил перед Зикали две кучи из хвороста и поджег их принесенной из-за хижины головешкой. Затем он вручил своему господину мешок из шкуры леопарда. – Удались, – приказал слуге Зикали, – и не возвращайся, пока не позову. Если же во время предсказаний я умру, похорони меня завтра в известном тебе месте и позаботься, чтобы этот белый человек покинул мой крааль без помех. Слуга вновь отвесил поклон и молча удалился. Когда он ушел, карлик вытащил из мешка связку переплетенных корешков, затем горсть гладких камешков, из которых отобрал два – белый и черный. – В этот камень, – сказал он, подняв руку с белым голышом так, чтобы свет костра отражался от его гладкого бока, поскольку вечерняя заря уже угасла и начало быстро темнеть, – в этот камень я сейчас заключу твой дух, Макумазан, а в этот, – он поднял черный голыш, – твой, сын Мативане… Отчего ты выглядишь испуганным, храбрый белый человек, если в сердце своем ты все еще беспрестанно повторяешь: «Он всего лишь старый уродливый плут»? Если я плут, почему у тебя такой испуганный вид? Или твой дух уже застрял у тебя в глотке и душит тебя, словно ты пытаешься проглотить этот маленький камешек? – Проговорив это, он разразился своим жутким смехом. Я было попробовал возразить, что ни капли не напуган, но не смог вымолвить ни слова, чувствуя в тот момент, что все мои нервы целиком подчинены Зикали и что в горле моем будто бы действительно находится камешек, только он не опускался, а поднимался изнутри. «Истерия – результат переутомления», – подумал я и, поскольку говорить не мог, продолжил сидеть, воспринимая его насмешки с невозмутимым презрением. – Теперь, возможно, – продолжил карлик, – в какой-то момент вам покажется, будто я умер, и тогда не прикасайтесь ко мне, иначе умрете сами. Дождитесь, пока я не очнусь и не расскажу вам, что поведали мне духи. Если же я не очнусь – а какое-то время я буду спать, – что ж, после того, как догорят костры, но не раньше, приложите руки к моей груди и, если почувствуете, что тело мое начало коченеть, отправляйтесь к какому-нибудь другому ньянге так быстро, как только духи этого места позволят вам, о вы, жаждущие заглянуть в будущее. Пока говорил, он успел бросить в каждый костер по пригоршне корешков, уже упомянутых мной, и костры тотчас откликнулись высокими, дьявольскими, как мне почудилось, языками пламени, которые тут же сменили столбы густого белого дыма с едким, удушающим и ни на что не похожим запахом. Казалось, я весь напитался им, а проклятый камень в горле разбух, став величиной с яблоко, и кто-то будто бы проталкивал его вверх палкой. Затем колдун бросил белый голыш в костер, что был справа от него и напротив меня, со словами: – Войди, Макумазан, и смотри. Черный голыш он бросил в костер слева от него: – Войди, сын Мативане, и смотри. А потом оба возвращайтесь и доложите мне, вашему господину, об увиденном. Едва он договорил эти слова, как я почувствовал, будто из моей глотки наконец вылетел душивший меня камень; так легко наши нервы обманывают нас: я было даже подумал, что зубы мои помешают камню, и раскрыл рот, чтобы дать ему беспрепятственно выскочить. Удушье миновало, только теперь я ощутил внутри себя удивительную пустоту и словно бы воспарил в воздухе, как будто я уже не совсем я, но лишь пустая оболочка, – все эти ощущения, конечно же, вызвал зловонный дым горящих корней. И все же я сохранил способность замечать и осознавать происходящее, поскольку отчетливо видел, как Зикали сунул свою большую голову сначала в клубы дыма «моего» костра, затем – костра Садуко, после чего лег на спину и выдохнул клубы дыма через рот и нос. Затем я увидел, как он перекатился на бок и замер, раскинув руки в стороны. Также я заметил, что один из его пальцев как будто находился в левом костре и непременно должен был бы обгореть. Но, по всей вероятности, я ошибся, поскольку впоследствии палец Зикали оказался невредимым. В таком положении колдун лежал довольно долго, не подавая признаков жизни, и я было начал опасаться, не умер ли он. Однако в тот вечер мне никак не удавалось сосредоточить мысли на Зикали или чем-то ином. Я отмечал все происходящее чисто машинально, как человек, к которому оно не имело никакого отношения и нисколько его не интересовало. Внутри меня ца рило полнейшее безразличие, словно я был не здесь, а в некоем более теплом и дружественном мне месте, в котором я когда-либо надеялся очутиться, а именно – в камушке, лежавшем в небольшом, мерзко чадящем правом костре. Все происходило будто во сне. Солнце зашло внезапно, не оставив даже отблеска и погрузив мир во тьму. Единственным источником света теперь оставались догоравшие костры; их мерцания только-только хватало на то, чтобы освещать тело лежавшего на боку Зикали, своей неуклюжей позой напоминавшего мертвого детеныша бегемота. Остатки сознания подсказывали мне, что эта история уже порядком мне надоела, я устал от своей опустошенности. Наконец карлик пошевелился. Сел, зевнул, чихнул, встряхнулся и начал копаться в красных углях моего костра голой рукой. Отыскав белый голыш, который в этот момент был раскаленным докрасна – во всяком случае, он светился, как раскаленный докрасна, – и внимательно оглядев его, сунул себе в рот! Затем отыскал в другом костре черный камень, с которым поступил точно так же. Следующее, что запомнилось мне, – костры: почти совсем угасшие, они вновь ярко горели, оттого, быть может, что кто-то подкормил их. И тут Зикали заговорил: – Подойдите, о Макумазан и сын Мативане, и я открою вам то, что рассказали мне духи. В свете ярко пылавших костров мы подошли ближе. Колдун выплюнул на свою широченную ладонь белый голыш, и я обратил внимание, что поверхность камня покрывали линии и пятнышки, напоминая рисунок на скорлупе птичьего яйца. – Знаки читать умеешь? – спросил он, протянув мне камень, и, когда я отрицательно покачал головой, продолжил: – Ну а я умею. Не хуже, чем вы, белые люди, читаете свои книги. История всей твоей жизни написана здесь, Макумазан, но рассказывать ее тебе незачем, поскольку ты и сам все знаешь так же хорошо, как я, изучивший ее по камню, всю, со времен Дингаана. Но здесь также написано твое будущее, необыкновенное будущее. – И он с интересом оглядел камень со всех сторон. – Да, да, впереди у тебя жизнь удивительная и смерть славная, где-то далеко-далеко отсюда. Но ты не спрашивал меня об этом, и потому я могу и не говорить тебе ничего. Впрочем, ты все равно не поверишь, даже если расскажу. Ты спрашивал меня о предстоящей охоте, и ответ мой таков: если тебе дорог покой, разумней будет на охоту не ходить. Вот, я вижу бочаг[79] в высохшем русле реки; буйвола с обломанным кончиком рога. Ты и буйвол в бочаге. Садуко – да, вот он, вижу, – тоже в воде; на берегу мечется какой-то маленький человечек с ружьем, этот человек – полукровка. Вот носилки из сухих ветвей, и на них ты, а рядом с тобой, прихрамывая, шагает отец Мамины. А вот хижина: в ней ты, и подле тебя сидит девица по имени Мамина… Макумазан, твой дух начертал на этом камне, что тебе следует остерегаться Мамины, поскольку она опаснее любого буйвола. Если тебе достанет мудрости, ты не пойдешь на охоту с Умбези, хотя, по правде говоря, эта охота не будет стоить тебе жизни. Довольно, камень, прочь, и забери свои письмена с собой! – Тут рука Зикали дернулась, и мимо моего лица что-то просвистело. Затем он выплюнул черный камешек и изучил его поверхность с неменьшим вниманием. – Сын Мативане, твоя вылазка будет успешной, – сказал он. – Вместе с Макумазаном, ценой жизни нескольких человек, ты отобьешь много скота. Что же до остального… Но ведь ты не спрашивал меня, верно? К тому же некогда я уже рассказывал тебе кое-что о твоем будущем… Прочь, камень! – И черный голыш последовал за белым в окружавшую нас темень. – Я закончил колдовать, – сказал он. – Что, мало рассказал? Ну, тогда поищите завтра эти камни и прочтите остальное сами, если сможете. Почему ты не попросил меня рассказать обо всем, что я увидел, белый человек? Я бы тебя заинтересовал еще больше, но теперь уже поздно: вместе с камнями все вернулось от меня к твоему духу. Садуко, отправляйся спать. Идем, Макумазан, которого называют Бодрствующим в ночи, посидишь со мной в хижине, поговорим о других вещах. Все эти фокусы с камнями – не более чем забавы кафра, ведь так ты полагаешь, Макумазан? Вот когда встретишь буйвола с обломанным кончиком рога в бочаге высохшей реки, тогда и решай, обман это был или нет, а теперь идем в мою хижину, выпьем пива и поговорим о делах более интересных. Зикали провел меня в хижину – прибранную, хорошо освещенную благодаря горящему посередине очагу, – и угостил меня кафрским пивом, которое я выпил с искренней признательностью, поскольку мое пересохшее горло по-прежнему саднило. – Кто ты, отец? – без обиняков спросил я, когда уселся на низкую скамью и, с облегчением привалившись спиной к стене хижины, раскурил свою трубку. Колдун приподнял свою большую голову с кучи накидок из звериных шкур, на которые успел улечься, и устремил на меня внимательный взгляд поверх огня в очаге. – Мое имя означает «оружие», белый человек. Ты ведь знаешь это, не так ли? – ответил он. – Отец мой упокоился так давно, что о нем можно и не вспоминать. Я карлик, очень уродливый, немного образованный, в том смысле, как все мы, чернокожие люди, понимаем это слово, и очень старый. Что еще ты хочешь знать? – Сколько лет тебе, Зикали? – Ну-ну, Макумазан, ты же знаешь, мы, бедные кафры, плоховато считаем. Сколько мне лет? Я был молод, когда вместе с ндвандве[80], проживавшими в те годы на севере, спустился к побережью Великой реки, которую вы зовете Замбези. Все уже позабыли об этом, много ведь утекло времени, и, умей я писать, написал бы историю того похода и тех великих битв с народами, жившими до нас в этих краях. Со временем я подружился с Отцом зулусов, тем самым, кого до сих пор называют инкози умкулу – великим вождем. Быть может, ты слыхал о нем? Скамью, на которой ты сейчас сидишь, я вырезал для него, а он оставил ее мне, когда умер. – Инкози умкулу! – воскликнул я. – Так ведь говорят, он жил сотни лет назад. – Неужели, Макумазан? Если так, разве не сказал я тебе, что черные люди не умеют считать так же хорошо, как вы? По мне, так будто все происходило совсем недавно. Как бы там ни было, после его смерти зулусы стали дурно обращаться с нами – с ндвандве, с куаби и с тетвасами[81], – ты, может, помнишь, что в насмешку они прозвали нас аматефула. Потому-то я и рассорился с зулусами, особенно с Чакой, которого называли Ухланья (Бешеный). Видишь ли, Макумазан, ему нравилось насмехаться надо мной, потому что я не такой, как все люди. Он дал мне обидное прозвище, значившее «тот, кому не следовало родиться». Я не стану сейчас произносить его, это моя тайна, которая никогда не сорвется с моих уст. Тем не менее порой Чака приходил ко мне искать мудрости, и я воздавал ему по заслугам за его насмешки: я давал ему дурные советы, а он следовал им, что в конце концов привело его к гибели, но никто и никогда так и не заподозрил моего участия в этом деле. А когда Чака пал от рук своих братьев Дингаана, Умлангаана и Амбопы – у Амбопы тоже были с ним счеты, – тело его вышвырнули из крааля, как это делают с телами злодеев. Ночью я пошел и уселся на его труп и расхохотался вот так… – И Зинкали разразился своим жутким хохотом. – Смеялся я трижды: первый раз – за моих жен, которых он отнял у меня; второй – за моих детей, которых он убил, и третий – за насмешливое прозвище, что он мне дал… Потом я сделался советником Дингаана, которого ненавидел еще сильнее, потому что он был таким же, как Чака, только без его величия. И ты знаешь, каким был конец Дингаана, потому что ты сам принимал участие в той войне, и конец Умлангаана, его брата и подельника в убийстве Чаки: ведь это я посоветовал Дингаану убить его. Однако совет свой я вложил в уста старой принцессы Менкабайи, дочери Джамы, сестры Сензангаконы, пророчицы, перед которой склонялись все мужчины. Так вот, я научил ее сказать, что «землей зулу нельзя править обагренным кровью ассегаем». А ведь именно Умлангаан нанес Чаке первый удар копьем… Теперь зулусами правит Панда, последний сын моего врага Сензангаконы, Панда Глупый. Я щажу его, Макумазан, потому что он пытался спасти жизнь моего ребенка, которого убил Чака. Однако у Панды есть сыновья, которые стали такими же, как Чака, и я строю им козни точно так, как тем, кто был до них. – Но зачем? – удивился я. – Зачем? О, чтобы объяснить это, мне пришлось бы рассказать тебе всю мою жизнь, Макумазан. Быть может, когда-нибудь я так и сделаю. (Тут я должен отметить, что в действительности позже он так и сделал, и то была удивительная история, однако, поскольку никакого отношения к настоящему повествованию она не имеет, я не стану приводить ее здесь.) – Полагаю, – ответил я, – и Чака, и Дингаан, и Умлангаан, и прочие не были особенно хорошими людьми. Но позволь спросить, о Зикали, зачем ты рассказываешь все это мне, ведь стоит мне всего лишь повторить все сказанное «говорящей птице»[82], как тебя разоблачат и ты не доживешь до рассвета? – Вот как, разоблачат?.. Не доживу до рассвета?.. Тогда почему же этого не произошло до сих пор, ведь сколько раз уже всходило солнце? А рассказываю я все это тебе, Макумазан, тому, кто так тесно связан с историей зулусов со времен Дингаана, потому что хочу, чтобы кто-нибудь знал это и, возможно, записал эту историю, когда все будет кончено. А еще потому, что я только что познакомился с твоим духом и понял, что это по-прежнему белый дух и что ты не нашепчешь мою историю «говорящей птице». Я подался вперед и посмотрел на него. – «Когда все будет кончено»? Что ты задумал, Зикали? – спросил я. – Ты не из тех, кто бьет дубиной по воздуху? На кого ты собрался ее обрушить? – На кого? – прошипел он, голос его разительно изменился. – На этих гордых зулусов, этот маленький народ, называющий себя «небесным народом» и проглатывающий другие племена, как большая змея проглатывает новорожденных и едва окрепших козлят, а когда набьет ими брюхо, кричит всему свету: «Смотрите, какая я большая! Теперь все в моем брюхе!» Я из племени ндвандве, одного из тех, кого зулусы презрительно называют аматефула – речными свиньями, нищими дармоедами, которые и говорят-то с акцентом. Поэтому я хочу, чтобы свиньи клыками своими разодрали охотника. Но если этого не произойдет, то гда я желал бы увидеть, как черного охотника подомнет под себя носорог, белый носорог твоей расы, да, Макумазан, даже если при этом он затопчет ндвандвского кабана. Ну вот, теперь ты знаешь, почему я живу так долго и не умираю, пока не случится задуманное, а оно непременно случится. Что сказал Чака, сын Сензангаконы, когда окровавленный ассегай, тот самый, которым он убил свою мать и других, а некоторые из них были близки мне, – что он сказал, когда ассегай пробил ему печень? Что он сказал в тот миг Амбопе и принцам крови? Разве не сказал он, что слышит поступь великих белых людей – людей, которые раздавят зулусов? Что ж, я, Тот, кому не следовало родиться, буду продолжать жить до тех пор, пока не настанет этот самый день, а когда он настанет, думаю, Макумазан, ты и я, мы будем рядом, вот почему я, тот, кто видит будущее, раскрываю тебе мое сердце. Больше я ничего не стану говорить о том, что должно произойти, я и так, возможно, сказал слишком много. Но не забудь мои слова. Или забудь, если хочешь, я все равно их тебе напомню, Макумазан, когда белые люди отомстят за ндвандве и прочие племена, на которые зулусы смотрят как на грязь под ногами. Этот странный человек даже приподнялся в волнении и помотал своими длинными седыми волосами, заплетенными, как у всех колдунов, в тонкие косички, пока эти косички не скрыли, подобно вуали, его широкое лицо и глубоко посаженные глаза. Затем он снова заговорил сквозь эту завесу из волос: – А хочешь знать, Макумазан, какое отношение ко всем этим великим грядущим событиям имеет Садуко? Отвечу: он сыграет в них свою роль, не самую главную, но важную, и именно с этой целью я спас его ребенком от Бангу, человека Дингаана, и воспитал его воином. Но поскольку лгать я не могу, я предостерег Садуко, что он поступит благоразумно, если изберет путь мудрости, а не войны. Что ж, он убьет Бангу, который сейчас в ссоре с Пандой, и в его жизнь войдет женщина по имени Мамина, и эта женщина станет причиной войны между сыновьями Панды, а война эта приведет к гибели народа зулу, потому что тот, кто победит в ней, окажется никудышным королем для зулусов и навлечет на них гнев более могущественного народа. Так что Тот, кому не следовало родиться, и ндванде, и куаби, и тетвасы, которых зулусы угнетали, будут отмщены. Да, да, именно так говорит мне мой дух. Так оно и будет. – А что ждет Садуко, моего друга и твоего воспитанника? – Твой друг и мой воспитанник пойдет предназначенным ему путем, Макумазан, как ты и я. О чем же еще может мечтать Садуко, принимая во внимание, что это его собственный выбор. Он пойдет по этому пути и сыграет роль, которую Величайщий из великих уготовил ему. Не пытайся узнать большего, время само все раскроет, согласен? А теперь ступай отдыхать, Макумазан. Я тоже нуждаюсь в отдыхе, ведь я стар и слаб. А когда тебе захочется снова увидеть меня, мы продолжим наш разговор. И не за бывай: я всего лишь старый кафрский плут, который делает вид, будто знает то, чего людям знать не дано. Непременно вспомни об этом, когда встретишь буйвола с обломанным рогом в бочаге русла высохшей реки. И потом – когда женщина по имени Мамина сделает тебе некое предложение и тебе придется бороться с искушением, принять его или нет. Доброй ночи тебе, Бодрствующий в ночи, человек с чистым сердцем и удивительной судьбой. Доброй тебе ночи, и постарайся не судить слишком строго старого кафрского обманщика, чье имя отныне – Открыватель дорог. Мой слуга ждет снаружи, чтобы проводить тебя до твоей хижины. Если же ты хочешь успеть вернуться в крааль Умбези к завтрашнему вечеру, тебе следует отправиться в обратный путь завтра не позднее чем на восходе; по пути сюда ты наверняка уже понял, что Садуко хоть и дурень еще, но отличный ходок, а тебе ведь не понравилось отставать от него, верно, Макумазан? Я встал, чтобы уйти, но по пути к выходу – очевидно, в голову Зикали пришла какая-то мысль – он окликнул меня и заставил снова сесть рядом с ним. – Макумазан, – проговорил он, – позволь добавить еще несколько слов. Когда ты был совсем зеленым юнцом, ты приезжал в эту страну с Ретифом, верно? – Да, – не сразу ответил я, поскольку по многим причинам предпочитаю как можно реже говорить об истории, связанной с убийством Ретифа, хотя я и записал ее[83]. Даже мои друзья, сэр Генри Куртис и капитан Гуд, очень немного знают о доставшейся мне в той трагедии роли. – Но что тебе известно об этом деле, Зикали? – Полагаю, все, что нужно, Макумазан, учитывая, что именно я его замыслил и что Дингаан убил тех буров по моему наущению, так же как он убил Чаку и Умлангаана. – Ты хладнокровный старый убийца… – начал было я, но Зикали тотчас прервал меня: – Почему ты швыряешь в меня злые прозвища, Макумазан, как я только что швырнул в тебя камень твоей судьбы? Почему ты называешь меня убийцей – только лишь по той причине, что я способствовал смерти нескольких белых людей, доводившихся тебе друзьями, людей, которые заявились на нашу землю, чтобы обманывать здесь черный народ? – Значит, именно по этой причине ты обрек их на смерть, Зикали? – спросил я, глядя ему в глаза, потому что чувствовал, что он лжет мне. – Не совсем, Макумазан, – ответил карлик и, не выдержав моего взгляда, опустил глаза долу, эти странные глаза, которые могли смотреть на солнце, не мигая. – Разве не сказал я тебе, что ненавижу род Сензангаконы? И когда погибли Ретиф и его люди, разве пролитие их крови не означало начало войны между зулусами и белыми людьми? Разве не означала смерть Дингаана и тысяч его людей всего лишь начало череды смертей? Теперь ты понимаешь? – Я понимаю, что ты очень страшный человек, – с негодованием воскликнул я. – По крайней мере, не тебе так говорить, Макумазан, – возразил Зикали, и в его голосе послышалась какая-то новая нотка, убедившая меня, что на сей раз он говорит правду. – Почему же? – Потому, что я спас тебе жизнь в тот день. Ведь тебе единственному удалось спастись из всех белых людей? И ты все не мог понять, как это случилось, верно? – Да, не мог, Зикали. Свое спасение я приписал тем, кого ты называешь «духами». – Что ж, тогда я расскажу тебе, как было дело. На плечах того духа была моя накидка из леопардовых шкур, – произнес Зикали и засмеялся. – Я увидел тебя среди буров, но сразу понял, что ты из другого племени – племени англичан. Может, ты слышал, что в те времена я занимался врачеванием в Великом дворце, хотя и старался никому особо не попадаться на глаза, потому-то мы и не встречались или, по крайней мере, ты не знал, что мы встречались, ведь ты спал, когда я тебя видел. Я пощадил твою молодость, потому что, хоть ты и не поверишь в это, в те годы в моем сердце еще оставалась капелька добра. А еще я знал, что много лет спустя нам с тобой суждено встретиться, и, как видишь, так сегодня и вышло, и встречаться мы будем часто до самого конца… Вот почему я сказал Дингаану: «Кто бы ни умер, но Макумазан должен остаться в живых, иначе „люди Джорджа“ (то есть англичане) придут отомстить за него, а призрак юноши вселится в тебя, о Дингаан, и навлечет на твою голову проклятие». Дингаан поверил мне; он не знал, какое множество проклятий уже нависло над его головой, так что одним больше, другим меньше – значения не имело. Итак, Макумазан, ты был спасен, а впоследствии ты поспособствовал тому, чтобы обрушить проклятие на Дингаана, не превращаясь в призрака. Вот почему Панда так любит тебя теперь – Панда, враг Дингаана и его брат. А ты помнишь женщину, что помогала тебе? Это я велел ей помогать. Кстати, Макумазан, как сложились у тебя отношения с бурской девушкой, что жила по ту сторону реки Баффало, с которой вы тогда предавались любви? – Не важно, как сложились, – ответил я, быстро вскочив на ноги, потому что разговор старого колдуна всколыхнул печальные и горькие воспоминания в моей душе. – То время умерло, Зикали. – Так ли, Макумазан? По выражению твоего лица я сказал бы, что оно очень даже живо, ведь события нашей юности вообще необычайно живучи. Однако я, конечно же, ошибаюсь, и все, что случилось с тобой в прошлом, умерло, как умерли Дингаан, и Ретиф, и все другие твои спутники. Как бы там ни было, я, хоть ты и не веришь этому, спас тебе жизнь в тот кровавый день. Разумеется, для своих собственных целей, а вовсе не потому, что одна белая жизнь значила для меня больше, чем множество других загубленных мною. Что ж, идти отдыхать, Макумазан, и хотя сегодня вечером я разбередил в твоем сердце старые раны, я обещаю тебе, что ночью ты будешь хорошо спать. – И, отбросив с глаз длинные волосы, он устремил на меня пристальный взгляд, покачал головой и вновь разразился громким хохотом. И я ушел. Но – ах! – выйдя из хижины, я не в силах был сдержать слез. Каждый, кому известна та моя история от начала до конца, поймет почему. Но здесь не место для рассказа о ней – истории о моей первой любви и об ужасных событиях, выпавших на мою долю во времена Дингаана. Тем не менее, как уже упоминалось, я записал эту историю и, возможно, когда-нибудь предам огласке. Глава III Буйвол с обломанным рогом В ту ночь я спал превосходно, полагаю, потому, что устал как собака. Однако весь следующий день во время долгого обратного путешествия к краалю Умбези я предавался размышлениям. Несомненно, я увидел и услышал много странных вещей, принадлежавших как прошлому, так и настоящему, – вещей, совершенно непостижимых для меня, к тому же тесно связанных с вопросами политики высшего уровня Зулуленда и проливавших новый свет на события моей юности. Сейчас, при ярком свете солнца, пора было проанализировать услышанное; именно этим я и занялся, призвав себе в помощь логику и отказавшись от содействия Садуко, толку от которого в этом было чуть: всякий раз, когда я задавал ему вопросы, он лишь пожимал плечами. «Такие вопросы, – сказал он, – меня не интересуют. Ты хотел видеть магию Зикали, и он с удовольствием продемонстрировал тебе лучшие из своих умений. А затем один на один – такую честь Зикали оказывал очень немногим – пообщался с тобой о неоспоримо высоких материях – настолько высоких, что я, Садуко, не был допущен к вашей беседе. И теперь ты можешь делать свои собственные выводы, прибегнув к мудрости белого человека, которая, как всем известно, очень велика». Я ответил коротко, что, конечно, могу, потому что меня раздражал тон Садуко. Вероятно, правда крылась в том, что юношу очень задело, как с ним обошлись накануне: отправили спать, как маленького мальчишку, в то время как его приемный отец, старый карлик, вел доверительную беседу со мной. Одна из ошибок Садуко заключалась в его неизменно высоком мнении о себе самом. К тому же от природы он был невероятно ревнив, даже в мелочах, как в этом еще предстоит убедиться читателям его истории, если таковые найдутся. Несколько часов мы шагали молча, и наконец молчание прервал мой спутник. – Инкози, ты не передумал идти на охоту с Умбези? – спросил он. – Не боишься? – А чего мне бояться? – раздраженно бросил я. – Как «чего» – буйвола с обломанным рогом, о котором предостерегал тебя Закали. Боюсь, я употребил чересчур крепкое выражение о своей вере в буйвола с обломанным рогом в высохшем русле реки, с бочагами или без оных. – Если ты сам боишься этих глупых россказней, – ответил я, – то можешь оставаться в краале с Маминой. – Отчего ты говоришь, будто я боюсь, Макумазан? Зикали не говорил, что злой дух, вселившийся в буйвола, ранит меня. Если я и боюсь, то боюсь за тебя, ведь, если тебя ранят, ты не сможешь отправиться со мной за скотом Бангу. – О! – насмешливо ответил я. – Похоже, ты крайне эгоистичен, друг мой Садуко, поскольку все твои мысли о собственном благополучии, а не о моем здоровье. – Если бы я был столь эгоистичен, как ты, видимо, обо мне думаешь, инкози, разве стал бы я тебе советовать отказаться от охоты, лишив себя тем самым возможности получить ружье с двумя стволами, что ты пообещал мне? Однако ты прав в том, что я очень хотел бы остаться в краале Умбези с Маминой, особенно если там не будет ее отца. Поскольку нет ничего интересного в том, чтобы выслушивать рассказы других об их любовных переживаниях, и видя, что при малейшем с моей стороны поощрении Садуко был готов снова поведать мне всю историю своих ухаживаний, я не стал продолжать наш спор. Остаток пути мы провели в молчании и прибыли в крааль Умбези вскоре после захода солнца, чтобы, к нашему общему разочарованию, убедиться, что Мамина все еще не вернулась. Утром мы отправились на охоту в следующем составе: я, мой слуга Скоул, который, как я, кажется, уже упоминал, был родом из Южной Африки и наполовину готтентотом; Садуко; старый весельчак зулус Умбези и несколько приведенных Умбези человек, служивших носильщиками и загонщиками. Охота удалась, поскольку в те дни эта часть страны изобиловала дикими животными. К концу второй недели на моем счету уже было четыре застреленных слона, два из них с огромными бивнями; Садуко, который довольно скоро сделался отличным стрелком, тоже убил слона из обещанной мною двустволки. И даже Убмези – мне так и не удалось узнать, каким образом, поскольку произошедшее скорее напоминало чудо, – умудрился убить слониху с превосходными бивнями из того самого древнего ружья, которое стреляло при полувз веденном курке. Никогда не видел я прежде, чтобы человек, будь он черным или белым, так радовался своей добыче, как этот хвастливый кафр. Часами Умбези пел, и танцевал, и нюхал табак, и салютовал мне рукой, снова и снова, и каждый раз по-новому рассказывая историю своего подвига. Он также придумал себе новое имя, означав шее «Гроза слонов». Мало того – он велел одному из своих людей всю ночь напролет восхвалять его, благодаря чему мы глаз не сомкнули, пока бедняга наконец не свалился от усталости. Все это и впрямь было очень забавно, пока не наскучило нам до смерти. Помимо слонов, мы убили много других зверей, включая двух львов, которых я застрелил практически дуплетом, и трех белых носорогов, которых сейчас – увы! – в природе осталось очень мало. К концу третьей недели мы почти до предела нагрузили наших носильщиков слоновой костью, рогами носорогов, шкурами и билтонгом и готовились на следующий день отправиться в обратный путь в крааль Умбези. На самом деле больше нельзя было откладывать наше возвращение, поскольку запасы пороха и свинца подходили у нас к концу. Сказать по правде, я был очень рад, что наш поход завершился столь благополучно. Ведь даже самому себе я не признался бы в безотчетном страхе, заползавшем в душу при воспоминании о напророченной мне старым карликом скорой встрече с буйволом. Что ж, вышло так, что никакого буйвола мы не видели, и, поскольку тропа, по которой пролегал наш обратный путь, проходила по небольшой возвышенности с бедной растительностью, где подобные животные водятся редко, вероятность встречи была невелика. «Только слабоумные суеверные идиоты, – бодро думал я, – могут верить в несусветную чушь обманывающих или самообма нывающихся кафрских знахарей». Все это я, разумеется, попытался втолковать Садуко в последний вечер нашего похода, перед тем как мы устроились на ночлег. Садуко выслушал меня молча и, так ничего мне не ответив, предложил лечь спать, поскольку я наверняка очень устал. По своему опыту я хорошо знаю: какой бы ни была причина – заранее хвалиться не стоит ничем и никогда. Например, что касается охоты, не зря говорят: «Начинай похваляться, лишь когда благополучно вернешься домой». Всю справедливость этой народной мудрости мне суждено было испытать на самом себе. Своим ночлегом мы избрали открытое место, поросшее редким кустарником, за которым в низине виднелись обширные заросли сухого камыша, – несомненно, в сезон дождей там образовывалось болото, которое питала небольшая речка, впадавшая в него почти напротив нашего лагеря. Посреди ночи я проснулся: мне почудилось движение крупных животных в гуще тех камышей, однако, не услышав больше никаких подозрительных звуков, я снова заснул. Вскоре после рассвета меня разбудил чей-то голос. Сквозь завесу сна я узнал голос Умбези. – Макумазан, – сипло шептал он. – В камышах внизу полным-полно буйволов. Проснись! Вставай скорее! – Зачем? – промычал я. – Буйволы как забрались в камыши, так и уйдут. Мясо нам не нужно. – Нет, Макумазан, но мне нужны их шкуры. Король Панда потребовал от меня пятьдесят щитов, а где мне взять кожу для них? Не убивать же своих быков. Гляди, в этом болоте буйволы как в западне – оно как ложбина с узким входом. Им некуда деваться – выход только там, где они вошли, и тот узкий. Если мы станем по обе стороны прохода, то убьем много зверей. К этому времени я окончательно стряхнул с себя сон, выбрался из одеял и поднялся. Накинув плащ на плечи, я вышел из шалаша, сооруженного из веток, и сделал несколько шагов к гребню скалистого холма, откуда открывался вид на высохшее болото. Внизу еще белел утренний туман, и из него доносилось мычание и топот – звуки, которые я, бывалый охотник, распознал безошибочно: в камыши явно забралось большое стадо буйволов, не менее сотни или двух сотен голов. В этот момент к нам присоединились мой слуга Скоул и Садуко, оба крайне возбужденные. Скоул, который, казалось, никогда не спал, видел ночью, как буйволы входили в камыши, и сейчас уверял, что их две или три сотни. Садуко внимательно осмотрел проход, через который звери вошли в камыши, и заявил, что тот достаточно узок, чтобы мы смогли убить любое количество буйволов, когда те устремятся к выходу. – Все верно, – сказал я. – Однако я полагаю, что нам лучше дать им уйти. Лишь четверо из нас, включая Умбези, вооружены ружьями, а от ассегаев против буйволов толку немного. В общем, пусть себе уходят. Умбези, думая о дешевом материале для щитов, затребованных королем, который наверняка будет доволен, если щиты изготовят из таких редких и крепких шкур, как у дикого буйвола, яростно запротестовал, и Садуко, то ли из желания угодить тому, кого он в скором времени надеялся назвать своим тестем, то ли из простой любви к охоте, к которой у него всегда была страсть, поддержал его. Один лишь Скоул, в чьих жилах текла кровь готтентота, делая его хитрым и осторожным, принял мою сторону, напомнив, что у нас почти не осталось пороха и что буйволы «едят много свинца». Наконец Садуко подытожил: – Господин Макумазан – наш командир, мы должны подчиняться ему, как бы жалко нам ни было. Без сомнения, над ним довлеет пророчество Зикали, так что ничего тут не поделаешь. – Зикали! – воскликнул Умбези. – А старый карлик-то здесь при чем? – Не важно, при чем он или ни при чем, – вмешался я. Хоть и был я уверен, что в своих словах Садуко не таил насмешку, а лишь констатировал факт, они задели меня за живое, ведь доля истины в них имелась. – Попробуем убить нескольких буйволов, – продолжил я. – Хотя, если стадо не завязнет в болоте, что маловероятно, ведь оно высохло, нам удастся добыть от силы восемь-десять зверей, а для щитов этого мало. Надо придумать план, и поскорее: звери могут тронуться с этого места еще до полудня. Через полчаса четверо из нашего отряда, те, у кого были ружья, заняли позиции за камнями по обе стороны естественной, круто спускающейся к болоту «дороги», некогда пробитой водой, а с нами – несколько человек Умбези. Сам вождь настоял, чтобы расположиться подле меня, полагая, что определил для себя почетный пост. Я не стал его отговаривать, решив, что мне же будет безопаснее, если он окажется рядом со мной, а не напротив, дабы я не получил пулю из его норовистого ружья. По-видимому, стадо буйволов улеглось в камышах, и мы, первым делом осторожно заняв свои позиции, отправили трех туземцев-носильщиков к дальнему краю болота с заданием поднять зверей криками. С нами остались десять или двенадцать вооруженных копьями зулусов. Но что же сделали эти прохвосты? Вместо того чтобы, как им велели, поднять шум, эти туземцы по известной лишь им одним причине – подозреваю, что они просто испугались лезть в болото, где в любое мгновение могли нарваться на рога, – подожгли сухие камыши одновременно в трех или четырех местах, и это, можете себе представить, учитывая сильный ветер, дувший от них к нам. Через минуту-другую весь дальний край болота охватило трескучим пламенем и плотными клубами белесого дыма. Затем начался ад кромешный. Спавшие до этого буйволы повскакивали на ноги и после нескольких мгновений нерешительности устремились к нам – все огромное, словно обезумевшее, хрипящее и мычащее стадо. Догадавшись, что может вот-вот случиться, я спрятался за большим валуном, а Скоул со стремительностью и грацией кошки вскарабкался на акацию, не обратив ни малейшего внимания на ее шипы, и умостился там в орлином гнезде. Зулусы с копьями бросились врассыпную в поисках укрытия. Что сталось с Садуко, я не увидел, но старый Умбези, явно сбитый с толку, вдруг выскочил из укрытия с криками: – Идут! Они идут! Ну-ка, нападайте, буйволы, если хотите. Вас ждет Гроза слонов! Прячься, старый болван!.. – заорал было я, но тщетно, поскольку именно в этот момент первый буйвол, огромный самец, по-видимому вожак стада, словно откликнувшись на приглашение Умбези, уже летел прямо на него. Ружье Умбези выстрелило, а в следующее мгновение он сам взлетел над землей. Сквозь дым я увидел в воздухе его черную спину, а затем услышал, как его тело с глухим звуком упало на вершину камня, за которым на корточках сидел я. – Конец старому глупцу… – сказал я сам себе и в качестве заупокойной мессы всадил быку, отправившему Умбези, как мне подумалось, на Небеса, унцию свинца в ребра в то мгновение, когда он пробегал мимо меня. Больше я не сделал ни единого выстрела, посчитав разумным не выдавать своего присутствия. Не припомню, чтобы за весь мой охотничий опыт я когда-либо видел нечто подобное тому, что последовало дальше. Животные мчались из болота десятками, по мере продвижения каждое из них отпускало замечания по поводу происходящего на своем буйволином языке. Зажатые в узком проходе, они запрыгивали друг другу на спины. Они визжали, лягались, ревели и с такой силой бились о валун, за которым я прятался, что тот дрожал. Они повалили акацию, на которой сидел Скоул, и вышибли бы его из орлиного гнезда, не зацепись, по счастью, верхушка акации за другое дерево, стоявшее чуть в стороне от бешеного звериного потока. Вместе с буйволами на нас неслось дыхание раскаленного воздуха и клубы едкого дыма вперемешку с частицами горящих камышей. Наконец все было кончено. Стадо ушло, оставив затоптанными в дикой спешке нескольких телят. Я же, подобно римскому императору – полагаю, это был именно император, – взялся подсчитывать потери в своих легионах. – Умбези! – крикнул я, или, скорее, чихнул, задыхаясь от дыма. – Ты умер, Умбези? – О да, Макумазан, – долетел с верхушки валуна унылый, задыхающийся голос. – Я умер, совсем умер. Этот злой дух в шкуре сильваны – (то есть дикого зверя) – убил меня. Ох! Зачем я вообразил себя охотником, зачем не остался в родном краале считать свой скот? – Вот уж не знаю, старый безумец, – ответил я, взбираясь на валун проститься с ним. Вершина у этого валуна была довольно острая, похожая на конек крыши, и на ней, подобно подштанникам на бельевой веревке, висел Гроза слонов. – Куда он ранил тебя, Умбези? – спросил я, поскольку из-за дыма не мог разглядеть ран на его теле. – В спину, Макумазан, в спину! – простонал он. – Я повернулся бежать, но, увы, слишком поздно! – И все же, – возразил я, – ты, такой тяжелый, летел, как птица, Умбези, клянусь тебе, как птица! – Посмотри, что сделал со мной страшный зверь, Макумазан. Это не составит тебе труда, ведь моя муча[84] слетела. Я тщательно осмотрел внушительные «пропорции» Умбези, но не обнаружил ничего, кроме широкого мазка черной грязи, словно он посидел в полувысохшей луже. И тогда я догадался, в чем дело. Рога буйвола миновали Умбези, и зверь ударил его своей грязной мордой, которая, будучи такой же широкой, как та часть тела Умбези, на которую пришелся удар, лишь остави ла на ней огромный синяк. Когда я убедился, что серьезных ран нет, терпение мое, и без того подвергшееся серьезному испытанию, не выдержало, и я звонко шлепнул Умбези по тому самому месту – благо, он лежал очень удобно, – таких шлепков по заду он не получал, пожалуй, с самого детства. – Вставай, недоумок! – рявкнул я. – Вот чем кончилась твоя дурацкая затея напасть на буйволов в камышах. Поднимайся! Я не собираюсь торчать здесь, чтобы задохнуться от дыма. – То есть ты хочешь сказать, что никакой смертельной раны у меня нет? – спросил он, развеселившись и приняв мою критику без обиды, поскольку был не из тех, кто способен подолгу злиться на кого-либо. – О, как я рад слышать это, ведь теперь, раз я не умираю, я смогу заставить этих трех трусов, поджегших камыши, пожалеть о том, что они не погибли в огне, а еще прикончить того буйвола, ведь я попал в него, Макумазан, я ранил его! – Не знаю, попал ли ты в него, он в тебя попал точно, – ответил я, столкнул Умбези с валуна и побежал к поваленному дереву, в ветвях которого последний раз видел Скоула. Моим глазам предстало еще одно странное зрелище. Скоул по-прежнему сидел в орлином гнезде, деля его с двумя почти оперившимися птенцами. Одного из них он, вероятно, придавил, и тот испускал жалобные крики. И он кричал не напрасно, так как его родители, принадлежавшие к той разновидности пернатых хищников, которых буры называют ягнятниками, прилетели к нему на помощь и клювом и когтями расправлялись с непрошеным гостем. Схватка, которую я наблюдал сквозь проносящиеся клубы дыма, казалась мне поистине титанической; более шумной борьбы мне никогда не приходилось наблюдать: даже не могу сказать, кто кричал громче – разъяренные птицы или их жертва. Я от души расхохотался, видя, как обстоят дела у моего слуги. В это мгновение Скоул схватил за ногу орла, стоявшего у него на груди и вырывавшего пучки волос крючковатым клювом, и смело выпрыгнул из гнезда, в котором становилось слишком жарко. Широко распростертые крылья орла, словно парашют, смяг чили падение, впрочем, этому поспособствовал и Умбези, на которого мой верный слуга приземлился по воле случая. Вскочив с распростертого на земле вождя, у которого теперь прибавился синяк еще и спереди, Скоул, весь покрытый ссадинами и царапинами, бросился наутек, предоставив мне подбирать с земли ружье, которое он, по счастью не повредив, бросил у подножия дерева. С этого дня Умбези прозвал его: Тот, кто борется с птицами. Являя собой довольно потрепанное трио – на Умбези не осталось ничего, за исключением кольца на голове, – мы выбрались за пределы пелены дыма и, громко крича, стали звать остальных в надежде, что стадо не затоптало их. Первым появился Садуко, совершенно спокойный и невозмутимый. С удивлением оглядев нас, он поинтересовался, что с нами случилось. Я, в свою очередь, спросил его, каким образом ему удалось сохранить такой приличный вид. Садуко ничего не ответил, но подозреваю, что он прятался в большой норе муравьеда, и, откровенно говоря, вряд ли стоит его винить за это. Вскоре один за другим стали подходить остальные члены нашей команды, некоторые едва переводили дух, словно бежали издалека. Собрались все, за исключением тех, кто поджег камыши: они правильно сделали, что сочли за лучшее не показываться нам на глаза ближайшие несколько часов. Уверен, впоследствии они пожалели, что не стали скрываться еще дольше, но, когда они наконец явились, между ними и их вождем состоялся разговор в таких выражениях, какие я не смею здесь повторить. Когда все собрались, возник вопрос, что делать дальше. Я, конечно, выразил желание вернуться в лагерь и как можно скорее покинуть это зловещее место. Но я не учел тщеславия Умбези. Умбези, распростертый на остром гребне валуна, куда его зашвырнул удар морды буйвола, и воображавший себя смертельно раненным, – это было одно, а Умбези в чужой муче, хоть и потирающий обеими руками свои ушибы, но все же знающий, что жизни его они угрозы не представляют, – совсем другое. – Я охотник, – заявил он. – Мое имя – Гроза слонов. – Он повращал глазами, ища кого-либо, кто возразит ему; никто не осмелился. Лишь один «воспеватель» его талантов, тощий, утомленного вида человек, чей голос звучал очень устало, негромко пролепетал: – Да, Черный вождь, твое имя – Гроза слонов, а теперь еще и Вознесенный быком. – Помолчи, болван, – проревел Умбези. – Как я сказал, я охотник. Я ранил дикого зверя, и он осмелился напасть на меня. (В действительности это я, Аллан Квотермейн, ранил буйвола.) Я хочу прикончить этого зверя, он не мог далеко уйти. Идем по его следам. Он вновь обвел всех взглядом, и один за другим его люди раболепно откликнулись: – Да, да, конечно, идем по его следам, Гроза слонов! Умный белый человек Макумазан поведет нас, потому что нет такого буйвола, которого он боится! Разумеется, после такого клича ничего другого мне не оставалось делать, и, позвав исцарапанного Скоула, который был явно не в восторге от предстоящего продолжения охоты, мы отправились по следам стада, что было так же легко, как шагать по гужевой дороге. – Ничего, хозяин, – сказал Скоул. – Они обогнали нас на пару часов и теперь далеко. – Надеюсь, – ответил я, однако, как выяснилось, удача в тот день изменила мне: не успели мы пройти и полмили, как один чрезмерно усердный туземец наткнулся на кровавый след. По этому следу я шагал минут двадцать, пока не приблизился к кустарнику, спускавшемуся вниз к руслу реки. Следы вели прямо к реке, по ним я дошел до края большого бочага, полного воды, хотя сама река давно высохла. Я остановился и, глядя на следы буйвола у воды, размытые и нечеткие, спросил у Садуко, не мог ли зверь переплыть бочаг. И в этот миг все прояснилось само собой: стремительно продравшись через густой кустарник, мимо которого мы только что прошли (буйвол провел нас, проделав элементарный трюк – вернувшись по собственным следам), появился огромный бык и на мгновение замер, стоя на трех ногах, – моя пуля перебила ему бедро. Сомнений в том, что это тот самый буйвол, не оставалось: на его правом роге с обломанным концом красовался обрывок набедренной повязки Умбези. – Берегись, инкози! – раздался испуганный крик Садуко. – Это буйвол с обломанным рогом! Я услышал его. Я увидел буйвола. Перед глазами на мгновение всплыла вся сценка в хижине Зикали: старый карлик, его слова – все-все. Я вскинул ружье, выстрелил в бегущего на меня буйвола и успел понять, что пуля прошла вскользь по его черепу. Буйвол был уже передо мной. Я бросил ружье на землю и попытался отскочить в сторону. Мне это почти удалось, однако бык поддел меня своим обломанным рогом, и я отлетел в сторону – прямо в глубокий бочаг. Уже из воды я успел заметить, как прыгнул вперед и выстрелил Садуко, как буйвол рухнул, словно подкошенный, а затем медленно сполз в воду. Теперь мы оба очутились в бочаге, но места для двоих там не было. После нескольких попыток увернуться я нырнул, как всегда делает в драке более мелкая собака. Буйвол же, казалось, делал все, что мог в сложившейся ситуации: пытался боднуть меня и отчасти преуспел, хотя при каждом его выпаде я нырял под воду. Но вот он ударил меня мордой и начал топить, хотя я схватил его за губу и с силой вывернул ее. Затем ему удалось придавить меня коленом, и я стал глубже и глубже погружаться в ил. Помню, как я принялся колотить его в живот. Больше я ничего не помню, только некий сон, дикий сон, в котором я будто бы вернулся к сцене в хижине карлика в тот момент, как он просит меня, чтобы, когда я встречу буйвола с обломанным рогом в бочаге высохшего русла реки, я вспомнил «старого кафрского обманщика». После этого я неожиданно увидел свою мать, склонившуюся над маленьким ребенком в моей кроватке в старом доме в Оксфордшире, где я родился, а затем… темнота! Когда я вновь пришел себя, то увидел не мать, а склонившегося надо мной Садуко с одной стороны, а с другой – Скоула, рыдающего так отчаянно, что в следующее мгновение я почувствовал на своем лице его горячие слезы. – Он умер, – всхлипывал безутешный Скоул. – Проклятый буйвол убил его. Умер лучший белый человек во всей Южной Африке, которого я любил больше отца и всей моей родни… – Любить которых тебе не составляло труда, безродный, – отозвался Садуко, – ведь ты не знаешь, кто твоя родня. Но он не умер, ведь Открыватель дорог сказал, что он будет жить. К тому же я пронзил сердце буйвола копьем прежде, чем он задавил Макумазана насмерть, и ил на дне, по счастью, мягкий. Боюсь, однако, ребра зверь ему поломал. – И Садуко ткнул мне пальцем в грудь. – Убери лапу! – охнул я. – Ну вот, чувствует! – сказал Садуко. – Я же говорил, будет жить! После этого эпизода я мало что помню, разве какие-то обрывки снов. Очнулся я лежащим в большой хижине, принадлежавшей, как впоследствии выяснилось, Умбези, – той самой, в которой я лечил ухо его жене. Глава IV Мамина Некоторое время в свете, проникавшем в хижину через дверное и дымовое отверстия, я рассматривал крышу и стены жилища, гадая, кому оно принадлежит и как я сюда попал. Затем я попытался сесть и сразу же почувствовал резкую боль в области ребер, которые, как я обнаружил, были перебинтованы широкими полосками мягкой дубленой кожи. Очевидно, несколько ребер было сломано. «Но как я умудрился сломать их?» – спросил я себя и тотчас вспомнил все, что произошло накануне. Выходит, я остался в живых, как и напророчил мне Открыватель дорог. Несомненно, он прекрасный провидец; а если он не ошибся относительно моей встречи с буйволом, то почему бы не могли оказаться правдой и все другие его предсказания? Как мне расценивать его слова? Что думать обо всем этом? Как может черный дикарь, хоть и умудренный годами, предвидеть будущее? Быть может, он строит свои умозаключения на основе анализа минувших событий, а затем делает ряд обобщений и с их помощью пытается вообразить возможное будущее? Но как в таком случае ему удалось увидеть детали грядущего чрезвычайного происшествия, которое должно было произойти со мной при непосредственном участии дикого зверя, и не просто зверя, а буйвола с обломанным рогом? Я решил оставить эти рассуждения и с того самого дня счел необходимым поступать так и в дальнейшем, как бы ни складывались события моей жизни. Однако меня по-прежнему занимает вопрос: откуда кафрские шаманы, или пророки, получают свои знания, как они «ведают», каким образом, например, некоему зулусскому колдуну Мавово, о ком я надеюсь как-нибудь рассказать[85], удалось предсказать грозившую мне и моим спутникам беду и тем самым отвести ее от нас? И тут до моего слуха донесся шорох – кто-то пробирался в хижину через входное отверстие. Я закрыл глаза, сделав вид, будто сплю, поскольку не был в тот момент расположен к разговорам. Очутившись внутри, человек остановился возле меня, и, сам не знаю почему, возможно инстинктивно, я понял, что это женщина. Очень медленно я приоткрыл свои веки – ровно настолько, чтобы разглядеть ее. В луче золотистого света, льющегося через дымовое отверстие и рассекающего мягкий полумрак хижины, стояло самое прекрасное создание из всех когда-либо виденных мной, – если, конечно, допустить, что женщина с черной кожей, или, скорее, с кожей цвета меди, может быть прекрасной. Она была чуть выше среднего роста и обладала, насколько я могу об этом судить, совершенно идеальной фигурой греческой статуи. Мне представилась великолепная возможность сформировать собственное мнение об этом, поскольку, кроме небольшого фартучка и нитки синих бус на шее, ее наряд был… одним словом, как у греческой статуи. Внешне девушка очень отличалась от представителей негроидного типа. Черты ее лица были на удивление правильными: прямой и тонкий нос, маленькие, аккуратные ушки, довольно небольшой рот, хотя и с немного мясистыми губами, между которыми виднелись зубы цвета слоновой кости. Глаза, большие, темные, блестящие, походили на глаза лани, а над гладким, высоким лбом росли вьющиеся, но не густые и курчавые, как у негров, волосы. Кстати, волосы ее не были собраны в причудливую туземную прическу, они были просто разделены пробором на две части и стянуты в большой узел на затылке. Кисти рук и ступни были маленькими и изящными, а изгибы полного бюста – настолько нежными и красивыми, что не порождали ни одной непристойной мысли, даже намека на нее. В луче золотистого света… стояло самое прекрасное создание из всех когда-либо виденных мной… Поистине женщина была прекрасна, и все же в ее красивом лице я увидел или мне показалось, что увидел, нечто неприятное – даже несмотря на его по-детски невинные черты, напомнившие мне едва начавший распускаться цветок, – нечто, не ассоциировавшееся с юностью и чистотой. Я попытался понять, что же это могло быть, и пришел к заключению, что, не являясь жестоким, ум этой женщины был слишком глубок и, в некотором роде, чересчур прагматичен. Я почти физически ощущал, насколько проницательным, быстрым и блестящим, как полированная сталь, был ум внутри этой красивой головки; и понимал, что эта женщина создана властвовать, а не быть игрушкой в руках мужчины или его любящей спутницей, что она всегда сумеет использовать его в своих целях. Гостья опустила подбородок, прикрыв им маленькую ямочку на шее, составлявшую одну из ее прелестей, и принялась не просто смотреть, а изучать меня, и я, заметив это, плотно прикрыл глаза и ждал. Быть может, она думала, что я все еще в забытьи, поскольку заговорила сама с собой тихим голосом, теплым и сладким, как мед. – Вот он. Какой маленький! Садуко вдвое крупнее его, а другой, – (это еще кто, подумал я), – втрое. Волосы тоже некрасивые: он подрезает их коротко, и они торчат дыбом, как шерсть на спине у кошки. Пф-ф! – И девушка сделала презрительный жест рукой. – Ничего собой не представляет как мужчина. Но он белый – белый, один из тех, кто господствует. И все знают, что он здесь хозяин. Его называют Бодрствующим в ночи. Люди говорят, что он обладает мужеством львицы, защищающей своего детеныша, что это ему удалось избежать неминуемой смерти в ночь, когда Дингаан убил Пити[86] и буров; а еще говорят, что он проворен и хитер, как змея, и что Панда и его великие советники-индуны считаются с ним больше, чем с любым другим белым. А еще говорят, он не женат, но был женат дважды, и обе жены умерли, и сейчас он даже не глядит на женщин, что довольно странно для любого мужчины, но указывает на то, что он избежит бед и преуспеет. Однако нельзя забывать, что здесь, в Зулуленде, все женщины – коровы или телки, которые в скором времени станут коровами. Пф-ф! Она помолчала немного, затем продолжила в мечтательной задумчивости: – А что, если он встретит женщину, которая не будет коровой и даже окажется умнее его самого, и не обязательно белую… Тут я счел нужным «проснуться». Повернув голову и зевнув, я открыл глаза и «сонно» посмотрел на женщину, заметив, как преобразилось ее лицо: властолюбивые мечтания в один миг сменились девичьей растерянностью, – в двух словах, передо мной сейчас стояло юное невинное создание. – Ты Мамина, не так ли? – спросил я. – О да, инкози, – ответила она. – Это мое имя. Но где ты слышал его и как узнал меня? – Слышал от некоего Садуко, – (тут она чуть нахмурилась), – и от других людей. А узнал я тебя, потому что ты очень красивая. – При этих случайно вырвавшихся у меня словах она ослепительно улыбнулась и гордо вскинула свою головку. – Я красива? – спросила она. – Вот не знала. Ведь я всего лишь простая зулусская девушка, которой приятны добрые слова великого белого вождя, и она благодарит его. – И Мамина грациозно изобразила подобие реверанса, чуть согнув одно колено. – Но, – торопливо продолжила она, – какой бы я ни была, я совсем не умею ухаживать за больным, а ты ранен. Может, мне сходить за моей более опытной матерью? – Ты о той, которую твой отец называет Старой Коровой и которой он отстрелил ухо? – Да, по описанию это она, – ответила девушка с легким смехом. – Хотя я не слышала, чтобы он так ее называл. – Может, и слышала, да забыла, – сухо заметил я. – Что ж, спасибо, думаю, никого звать не надо. Зачем беспокоить старую женщину, если ты сама можешь управиться не хуже ее? Если в той бутыли есть молоко, дай мне попить. Как ласточка, она метнулась к бутыли и уже в следующее мгновение стояла на коленях радом с моей лежанкой, одной рукой держа бутыль у моих губ, а второй помогая приподнять мне голову. – Это большая честь для меня, – проговорила она. – Я вошла в хижину прямо перед твоим пробуждением и, увидев, что ты по-прежнему не пришел в себя, заплакала… видишь, мои глаза все еще мокрые от слез. – (Так оно и было, но как она добилась этого, ума не приложу…) – Я испугалась, что этот сон станет твоим последним сном… – Едва не стал… – проговорил я. – Ты очень добра. Но, хвала Небесам, страхи твои оказались напрасны. Если тебе угодно, присядь и расскажи, как я сюда попал. Она села. Но не на колени, как это делают обычно кафрские женщины, а на маленькую скамеечку. – Инкози, тебя принесли в крааль на носилках из веток. Сердце мое замерло, когда я издалека увидела те носилки. И это было уже не сердце, а холодное железо, потому что я подумала, что мертвый или раненый человек был… – Тут она умолкла. – Садуко? – подсказал я. – Вовсе нет, инкози, – мой отец. – А оказалось, ни тот ни другой, – сказал я. – Так что ты, наверное, очень обрадовалась. – Обрадовалась? Когда инкози, гость нашего дома, ранен, быть может смертельно, – гость, о котором я столько слышала, хотя, к несчастью, и отсутствовала дома, когда он приехал? – Разошлись во мнениях с твоей приемной матерью? – Да, инкози. Моя родная мать умерла, и меня тут не слишком балуют. Мачеха называет меня ведьмой. – Вот как? Что ж, меня это не слишком удивляет… Но прошу тебя, продолжай свой рассказ. – Больше нечего рассказывать, инкози. Тебя принесли сюда, рассказали мне, как свирепый буйвол едва не убил тебя в бочаге… Вот и все. – Не все, Мамина. Как я выбрался из воды? – О, кажется, твой слуга, безродный Сикаули, прыгнул в воду и отвлек буйвола, который вдавливал тебя в ил, а Садуко вскочил зверю на спину и вонзил ассегай ему меж лопаток, прямо в сердце, и тот издох. Тебя вытянули из ила, едва живого и нахлебавшегося воды, и вернули к жизни. Но потом ты вдруг лишился чувств, тебя принесли в крааль и положили здесь; до этой вот минуты ты не приходил в сознание и все время бредил. – О, Садуко храбрый малый, – заметил я. – Не больше и не меньше, чем все остальные, – ответила она, пожав округлыми плечами. – Разве мог он бросить тебя погибать? По мне, так храбр тот, кто встал перед буйволом и исхитрился схватить его за нос, чтобы тем самым усмирить дикое животное, а не тот, кто залез ему на холку и ткнул его копьем. В этот момент нашей беседы я вдруг снова лишился чувств и потерял представление обо всем на свете, даже о так интересующей меня Мамине. Когда я вновь очнулся, девушки в хижине не было, ее сменил старый Умбези, который, как я заметил, снял со стены хижины циновку, свернул наподобие диванной подушки и подложил под себя, усаживаясь на ту же скамеечку, на которой до него сидела Мамина. – Приветствую тебя, Макумазан, – проговорил он, заметив, что я пришел в себя. – Как твое здоровье? – Надеюсь на лучшее, – ответил я. – А твое? – Скверно, Макумазан. До сих пор больно сидеть, у того буйвола был очень твердый нос. И спереди у меня все распухло, там, куда пришелся удар Сикаули, когда он свалился с дерева. И сердце мое разорвалось надвое из-за наших потерь. – Каких потерь, Умбези? – О-хо-хо, Макумазан! Пожар, который устроили эти безмозглые загонщики, добрался до нашего лагеря и сжег почти все – мясо, шкуры и даже слоновую кость, которая потрескалась от огня и больше никуда не годится. Неудачная получилась охота. Начиналась так гладко, а вернулись мы с нее почти голыми. Да, ничего не осталось, кроме головы буйвола с обломанным рогом: я подумал, может, ты захочешь оставить ее себе. – Будем благодарны, Умбези, что вернулись живыми с этой охоты, если, конечно, я останусь жив, – добавил я. – О Макумазан, не сомневайся, ты будешь жить и станешь еще сильнее. Так сказали два наших знахаря, очень мудрые люди, когда осмотрели тебя. Один из них обернул тебя этими кожаными повязками, и за его хлопоты я пообещал ему телку, если, конечно, он вылечит тебя, а в задаток отдал ему козла. Но он сказал, что лежать тебе здесь месяц, а то и больше. Тем временем Панда прислал своих людей за шкурами для щитов, которые он требовал у меня, и ради этого мне пришлось зарезать двадцать пять голов моего скота, вернее, моего и моих вождей. – В таком случае мне жаль, что ты и твои вожди не убили своих быков прежде, чем мы встретили этих буйволов, Умбези, – буркнул я недовольно, поскольку сломанные ребра доставляли мне сильную боль. – Позови сюда Садуко и Скоула. Хочу поблагодарить их за то, что спасли мне жизнь. На следующее утро они пришли, и я горячо поблагодарил их. – Будет, будет, хозяин, – проговорил Скоул, буквально рыдавший от радости при виде того, что ко мне вернулись сознание и рассудок. То были не притворные слезы Мамины, но слезы искренние: я видел, как они стекали по его плоскому носу, на котором еще оставались незажившие царапины от орла. – Не говори больше ничего, умоляю тебя. Если бы ты умер, я бы тоже не стал жить, потому что нельзя жить без сердца. Вот почему я прыгнул в воду, а вовсе не потому, что я храбрый. Едва услышав его слова, я почувствовал, как и на мои глаза навернулись слезы. Как часто мы дурно обращаемся с туземцами, но разве встречаем мы в ком-либо больше верности и любви, чем в этих бедных диких кафрах, о которых многие из нас говорят как о черной нечисти, по недоразумению получившей образ человека? – Что до меня, инкози, – добавил Садуко, – я лишь исполнил свой долг. Как бы я потом мог смотреть людям в глаза, если бы бык убил тебя, а я остался жив? Надо мной бы смеялись даже девушки. Но какая же толстая у этого буйвола шкура: поначалу я испугался, что ассегай не пробьет ее! Обратите внимание на разницу в характерах этих двоих. Первый, хоть и не храброго десятка в повседневной жизни, рискует жизнью из чистой, прямо-таки собачьей верности хозяину, который зачастую ругал его, а порой и поколачивал за пьянство. Второй рискует, дабы потешить собственную гордость, а также, возможно, потому, что моя смерть разрушила бы его планы и честолюбивые замыслы, в которых я должен был принять непосредственное участие. Нет, пожалуй, это слишком резкие слова. И все же нет никаких сомнений, что в первую очередь Садуко всегда занимали его собственные интересы и то, как отразятся его поступки на его добром имени и повлияют на достижение его желаний. Думаю, это касалось и Мамины – во всяком случае, поначалу, – хотя он, конечно же, всегда любил ее иск ренне и преданно, а это большая редкость среди зулусов. Как только Скоул покинул хижину, чтобы приготовить мне мясной бульон, Садуко сразу же перевел разговор на Мамину. Мол, он знает, что я видел ее, и не нахожу ли я ее красивой? – Да, очень красивой. Более прекрасной зулуски мне не приходилось видеть, – ответил я. – И очень умная – такая же умная, как белые женщины? – Да, и очень умная – гораздо умнее многих белых женщин. – И… какая она еще? – Очень опасная. Она может меняться, как ветер, и, как ветер, обжигать то жаром, то холодом. – О-о! – протянул Садуко, ненадолго задумавшись, а затем добавил: – Ну а мне какое дело, как она дует на других, если на меня она дует теплом. – Вот как… На тебя она дует теплом, Садуко? – Не совсем, Макумазан. – И он вновь помолчал. – На меня она дует, как… скорее, как ветер перед сильной бурей. – Это очень резкий, порывистый ветер, Садуко, при первом его дуновении мы понимаем, что грядет буря. – И буря, пожалуй, грянет, инкози, потому что она родилась в бурю и буря всюду ее сопровождает, но не все ли равно, если мы встретим ее вместе. Я люблю Мамину и скорее умру вместе с ней, чем стану жить с другой женщиной. – Вопрос в том, Садуко, предпочтет ли она смерть с тобой жизни с другим. Что она сама об этом думает? – Свои помыслы, инкози, Мамина таит во мраке. Мысль ее словно термит, что роет ходы в земле. Ты видишь ход и понимаешь: она думает, но мысли ее не разглядеть в этом ходу. И все же иногда, когда ей кажется, что никто не видит или не слышит ее, – (тут мне вспомнился монолог девушки, когда она думала, что я лежу без сознания), – или же если ее застать врасплох, можно узнать, о чем она размышляет на самом деле. Так случилось позавчера, когда я умолял Мамину выйти за меня замуж после того, как ей сообщили, что я убил буйвола с обломанным рогом. И вот что она мне сказала: «Люблю ли я тебя? Наверное я этого не знаю. Что же мне ответить тебе? Не в наших обычаях, чтобы девушка полюбила прежде, чем выйдет замуж, ведь иначе выходили бы замуж, слушая голос сердца и не принимая в расчет, сколько голов скота у отца девушки, и тогда половина отцов Зулуленда обеднели бы и отказались растить родившихся девочек, которые ничего не принесут в хозяйство. Ты смел, хорош собой, из знатной семьи, я бы скорее жила с тобой, чем с любым другим мужчиной. То есть, если бы ты был богатым и, что еще лучше, обладал властью. Стань богатым и могущественным, Садуко, и, думаю, я полюблю тебя». – «Стану, Мамина, – пообещал я. – Только ты должна подождать. Племя зулусов появилось на земле и сплотилось не вдруг. Сначала должен был появиться Чака». – «Ах, – воскликнула она, и, о прародитель мой, глаза ее сверкнули. – Чака! Вот это был человек! Стань новым Чакой, Садуко, и я буду любить тебя больше… больше, чем ты можешь мечтать об этом… Вот так и вот так…» И она обвила меня руками и поцеловала так, как никто прежде не целовал, а это, как ты знаешь, довольно необычно для наших девушек. Затем она со смехом оттолкнула меня и добавила: «Подождать, говоришь? Об этом тебе надо просить моего отца. Разве я не его телка на продажу, разве могу я ослушаться моего отца?» И Мамина ушла, и все во мне словно умерло, будто она забрала мою жизнь с собой. И больше она не станет говорить со мной об этом – термит снова спрятался в своем термитнике. – А с отцом ее ты говорил? – Говорил. Но момент выбрал неудачный: Умбези только что перебил едва ли не весь свой скот, чтобы поставить Панде кожу для изготовления щитов. Он был очень груб со мной и ответил: «Видишь этих мертвых животных, которых мне и моим людям пришлось зарезать для короля, чтобы не впасть в немилость? Приведи мне в пять раз больше голов, вот тогда и поговорим о твоей женитьбе на моей дочери, не ты один ею интересуешься». Я ответил, мол, понял, сделаю все, что могу, и тогда он немного смягчился, ведь у Умбези доброе сердце. «Сын мой, – сказал он, – ты нравишься мне, а когда я увидел, как ты спас моего друга Макумазана от дикого буйвола, стал нравиться еще больше. Но ты знаешь, как обстоят мои дела. Род мой древний, я вождь племени, и на шее у меня много людей. Но я беден, и дочь моя Мамина представляет собой большую ценность. Немногим отцам удалось вырастить такую невесту. Потому я должен извлечь из нее наибольшую выгоду. Своего зятя я вижу таким, который подставит мне плечо, когда я состарюсь; который всегда поможет мне в беде или нужде; который будет всегда для меня как сухое бревно[87], с которого можно содрать немного коры, чтобы развести костер и согреть мои старые кости; который не будет втаптывать меня в болото, как тот буйвол сделал с Макумазаном. Я все сказал, и разговор этот мне не по душе. Вернешься со скотом – выслушаю тебя, а до тех пор знай: я ничем не связан ни с тобой, ни с кем другим. Я возьму то, что пошлет мне мой дух, а пошлет он, насколько я могу судить о будущем по прошлому, немного. И вот еще что: не задерживайся слишком долго в моем краале, а то начнут болтать, что я одобряю твои ухаживания за Маминой. Иди, соверши достойное мужчины дело и возвращайся с добычей или не возвращайся совсем». – Что ж, Садуко, дело не простое, не так ли? – ответил я. – И что ты решил? – А вот что, – сказал он, поднимаясь на ноги. – Пойду соберу всех, кто по-дружески относится ко мне, потому что я сын своего отца и по-прежнему предводитель амангвана, вернее, тех из них, кто остался в живых, хотя нет у меня ни своего крааля, ни скота. А когда народится новая луна, я надеюсь вернуться сюда и найти тебя снова здоровым и сильным, и тогда мы отправимся, как я уже говорил тебе, в поход против Бангу, с разрешения короля, который сказал, что я могу, если мне удастся забрать скот, оставить его себе за свои труды. – Садуко, я никогда не обещал тебе, что пойду войной на Бангу, – с позволения короля или без оного. – Да, ты не обещал мне этого, но Зикали Мудрый сказал, что ты пойдешь со мной, а он никогда не ошибается. Спроси себя, и тебе вспомнятся его слова о буйволе с обломанным рогом, бочаге и сухом русле. Прощай, отец мой, Макумазан. Я ухожу на рассвете, Мамину а оставляю на твоем попечении. – Ты хочешь сказать, что оставляешь меня на попечение Мамины… – начал было я, но он уже выбирался из хижины. Должен сказать, что Мамина очень заботилась обо мне. Ее присутствие ощущалось постоянно, но при этом не было слишком навязчивым. Не обращая внимания на злобу и оскорбления Старой Коровы, которую, как я понял, она ненавидела, девушка сумела оградить меня от ее присутствия. Она меняла мне повязки, готовила еду; по этому поводу они несколько раз ссорились со Скоулом, который невзлюбил Мамину, потому что та едва удостаивала его даже взглядом. По мере того, как ко мне возвращались силы, она подолгу сидела рядом, и мы разговаривали, потому что, по общему согласию, прекрасная Мамина была освобождена от всех полевых и домашних работ, приходившихся на долю кафрских женщин. Она была гордостью и украшением и даже, если можно так выразиться, рекламой отцовского крааля. Работу могли выполнять другие, ей же оставалось только наблюдать за ними. Говорили мы с ней о многом – от христианской и других религий до политики европейских стран: жажда знаний девушки казалась неутолимой. Но больше всего ее интересовало положение дел в Зулуленде, о котором я знал довольно много, поскольку сыграл заметную роль в истории этой страны, к тому же, будучи белым, хорошо понимавшим намерения и планы буров и губернатора Наталя, я был принят при королевском дворе и пользовался доверием зулусских правителей. А если, спрашивала меня Мамина, если старый король Панда умрет, кто, по моему мнению, из его сыновей наследует ему – Умбелази, или Кечвайо, или кто-то другой? А если он не умрет, кого из них король Панда решит объявить своим наследником? Я ответил ей, что не умею предсказывать будущее, так что эти вопросы лучше задать Зикали Мудрому. – Хорошая идея, – сказала она. – Только мне не с кем сходить к нему, потому что отец не отпустит меня к Зикали с его воспитанником Садуко. – Тут она хлопнула в ладоши и добавила: – О Макумазан, своди меня к нему! Тебе отец доверит меня. – Пожалуй… – ответил я. – Да только могу ли я сам себе доверять? – О чем это ты? – спросила она. – А, понимаю. Значит, я для тебя не просто черный камушек для игры? Думаю, именно моя неудачная шутка натолкнула Мамину на новый ход мысли. Во всяком случае, с этого дня ее отношение ко мне изменилось: она стала более почтительной, внимала каждому моему слову, будто мои речи и впрямь были исполнены мудростью; зачастую я ловил на себе восхищенный взгляд ее ласковых глаз. Она стала делиться со мной своими заботами, тревогами и мечтами. И даже спросила совета в отношении Садуко. На этот счет я ответил: если она любит его и получит разрешение отца, то лучше ей выйти за него. – Садуко нравится мне, Макумазан, хотя порой мне становится с ним скучно. Но любить… Скажи мне, что такое любовь? – С этими словами она обхватила себя за плечи изящными руками и устремила на меня пристальный взгляд своих оленьих глаз. – Честное слово, барышня, – ответил я, – в этом ты, по-моему, осведомлена куда больше, и тебе самой впору давать мне уроки в этом искусстве. – О Макумазан, – проговорила она почти шепотом, уронив головку, как увядающая лилия. – Ты ведь ни разу не дал мне шанса, не так ли? – И она чуть слышно засмеялась, сделавшись в этот миг еще более привлекательной. – Господи боже! – Точнее, зулусский вариант этого выражения невольно вырвался у меня из груди: я начал нервничать. – Что ты хочешь сказать, Мамина? Как же я мог… – И тут я остановился. – Я не знаю, что хочу сказать, Макумазан! – в сердцах воскликнула она. – Но хорошо знаю, что хочешь сказать ты! Что ты белый как снег, а я черна как сажа, а снег и сажу никогда не смешивают вместе. – Нет, – серьезно ответил я. – Если смотреть на них по отдельности, то снег бел, а сажа черна, но их смесь довольно скверного цвета. Да только ты на сажу совсем не похожа, – поспешил добавить я, боясь задеть ее чувства. – Вот твой цвет. – Я коснулся медного браслета на ее запястье. – Очень красивый, Мамина, как и все в тебе. – Красивый, – повторила она и тихонько заплакала, чем сильно расстроила меня, потому что больше всего на свете я не выношу вида женских слез. – Разве может быть красивой бедная зулусская девушка? О Макумазан, духи несправедливо обошлись со мной, дав мне цвет кожи моего народа, а сердце – твоего. Будь я белой, то, что ты называешь красотой, принесло бы мне пользу, потому что тогда… тогда… о Макумазан, неужели ты не догадываешься? Я отрицательно помотал головой и в следующую минуту пожалел об этом, потому что Мамина начала объяснять. Опустившись на колени – а в хижине мы оставались совершенно одни, все другие женщины в это время были заняты по хозяйству, – она положила свою красивую головку мне на колени и заговорила нежно и тихо, иногда прерывая свой рассказ рыданиями. – Что ж, тогда я скажу тебе… скажу, даже если ты потом возненавидишь меня. Я могу научить тебя тому, что такое любовь, ты прав, Макумазан… потому что я люблю тебя. – (Рыдание.) – Нет, нет, не шевелись, пока не выслушаешь меня. – Она так сильно обняла мои ноги руками, что, захоти я, я не мог бы высвободиться, не применив грубой силы. – Когда я увидела тебя в первый раз, израненного и в забытьи, мне показалось, что снег запорошил мое сердце – оно на мгновение остановилось и с той поры не то, каким было раньше. Мне чудится, будто в нем что-то разрастается, Макумазан, и делает его шире. – (Рыдание.) – Ведь прежде мне нравился Садуко, а теперь нравиться совсем перестал – ни он, ни Масапо, – это знатный вождь, он живет за горой, очень богатый и могущественный, и, кажется, он хочет взять меня в жены. Пока я ухаживала за тобой, сердце мое делалось все больше и больше, и вот видишь, оно словно лопнуло. – (Рыдание.) – Нет, не двигайся и не говори ничего. Ты должен выслушать меня. Это самое малое, что ты можешь сделать, видя, сколько причинил мне страданий. Если ты не хотел, чтобы я полюбила тебя, почему не бранил и не бил меня, ведь говорят, именно так белые люди поступают с кафрскими девушками? – Она поднялась и продолжила: – А теперь слушай. Хоть кожа моя и цвета меди, я красавица. И я из хорошей семьи, нет в Зулуленде крови благороднее, чем наша, – как со стороны моего отца, так и со стороны матери. А еще, Макумазан, во мне живет огонь, который показывает мне будущее. Я могу стать великой, я страстно мечтаю об этом. Возьми меня в жены, Макумазан, и клянусь тебе, через десять лет я сделаю тебя королем зулусов. Забудь своих тусклых белых женщин и соединись с тем огнем, что пылает во мне, и он пожрет все, что стоит между тобой и королевской властью, как пожирает пламя сухую траву. Главное – я сделаю тебя счастливым. Если же захочешь взять себе еще и других жен, я не стану ревновать, потому что знаю: духом твоим буду владеть одна я и в сравнении со мной они не будут значить ничего… – Мамина, – прервал я ее. – Я не хочу быть королем зулусов. – Нет-нет, хочешь, потому что каждый мужчина жаждет власти и лучше править тысячами и тысячами храбрых чернокожих людей, чем прозябать в безызвестности среди белых людей. Ты только подумай, подумай! Земля наша богата. Твои знания и опыт сделают наши войска непобедимыми, ведь, обладая богатством, ты сможешь дать им ружья и даже «потом-потом» с «громовыми глотками»[88]. Королевство Чаки не сможет сравниться с нашим, потому что тысячи воинов будут спать с копьями в руках в ожидании твоего клича. А захочешь – возьмешь Наталь и сделаешь белых своими подданными. Или, может, безопаснее будет вовсе не трогать их, а то из-за большой зеленой воды к ним на помощь приплывут другие белые. Лучше пробиться на север, где, как мне рассказывали, лежат обширные и богатые земли, где ни кто не станет оспаривать нашего владычества… – Постой, Мамина. – У меня перехватило дыхание: масштаб честолюбивых замыслов девушки буквально подавлял. – Видно, разум оставил тебя! Как ты собираешься все это воплотить? – Я не безумна, – ответила она. – Я из тех, кого называют великими, и ты хорошо знаешь, что все это мне по силам, но не одной – я всего лишь женщина, всех женщин связывают путы, – а вместе с тобой: ты перережешь путы и поможешь мне. У меня есть верный план. Вот только, Макумазан… – добавила она изменившимся голосом, – пока я не буду знать, что ты поддержишь меня, я не расскажу о нем даже тебе, ты ведь можешь проболтаться, например во сне, и огонь, что пылает в моей груди, угаснет… навсегда. – Если уж на то пошло, я и сейчас могу проболтаться, Мамина. – Нет. Такой мужчина, как ты, не станет болтать о глупой девушке, которой случилось полюбить его. Но если мой план начнет работать и ты услышишь о смерти королей или принцев, все может сложиться иначе. Ты во сне можешь сказать, мол, я знаю, где живет та ведьма, что накликала эти беды. – Мамина, остановись, замолчи! Даже если не принимать в расчет твои мечты, могу ли я лгать твоему другу Садуко, который день и ночь говорит мне о тебе? – Садуко! Пф-ф! – фыркнула она, изобразив пренебрежительный жест рукой. – И разве я могу, – видя, что карта Садуко бита, продолжил я, – лгать моему другу Умбези – твоему отцу? – Отцу! – рассмеялась она. – А разве ему не понравится стать великим рядом с тобой? Еще вчера он убеждал меня отделаться от надоевшего Садуко и выходить за тебя, ведь тогда у него будет надежная опора. Умбези оказался явно более слабой картой, чем Садуко, и тогда пошла в ход другая: – Мамина, разве могу я способствовать тебе отправиться по пути, который в лучшем случае непременно станет красным от крови? – Почему нет? Ведь мне все равно суждено идти по этому пути, с тобой или без тебя, разница лишь в том, что с тобой он приведет к славе, без тебя – может статься, к шакалам и стервятникам. Кровь! Пф-ф! Много ли значит кровь в Зулуленде? Третья карта бита, и я выложил последний козырь: – К славе или не к славе, этот путь не по мне, Мамина. Я не стану разжигать войну среди народа, оказавшего мне гостеприимство, или же замышлять заговоры против его вождей. Как ты только что сказала, я ничто, незаметная песчинка на берегу моря, но лучше пусть я останусь песчинкой, чем превращусь в зловещую скалу, что притягивает к себе небесные громы и молнии и насквозь пропитана жертвенной кровью. Я не грежу троном и властью над белыми или черными и иду своей тропой к тихой могиле, и путь мой, хоть, возможно, и не вполне бесславный, – совсем не то, что ищешь ты. Я сохраню в тайне твой план, Мамина, но, поскольку ты так красива и мудра и говоришь, что любишь меня, – за что я бесконечно благодарен тебе, – молю тебя, отступись, оставь эти страшные мечтания. Сбудутся они или нет, в любом случае, оставив этот мир, тебе придется трепетать, давая о них отчет перед Творцом на Небесах. – А вот и нет, – ответила она с гордой усмешкой. – Когда твой Творец засевал мое семя, если, конечно, он так и сделал, он посеял мечты, которые стали частью меня, и я всего лишь верну принадлежащее ему, с цветком и плодом, то есть с выгодой… Хорошо, с этим покончено. От величия ты отказываешься. Тогда скажи мне, если я утоплю свои мечтания в великой воде, привязав к ним камень забвения и сказав: «Покойтесь здесь, мои мечты, ваш час еще не настал», если я сделаю так и предстану пред тобой как простая женщина, которая любит и клянется духами ее предков ничего не замышлять и не делать без твоего благословения, – будешь ли ты хоть немножко любить меня, Макумазан? Я молчал, не находя ответа: она буквально прижала меня к стене. Более того – вынужден признаться в своей слабости, – я, как это ни странно, расчувствовался. Эта красивая девушка с ее «огнем в груди», эта женщина, столь не похожая на всех женщин, которых я когда-либо знал, словно зацепила своими изящными пальчиками нити моего сердца и тянула меня к себе. Искушение было велико, и в ушах моих зазвучали слова старого Зикали, сказанные им в Черном ущелье, и его оглушительный смех. Мамина скользнула ко мне, обвила меня руками и поцеловала в губы, и я, кажется, ответил на ее поцелуй – не припомню, что в тот момент делал или говорил: голова моя шла кругом. Когда она прояснилась, Мамина уже вновь стояла передо мной, задумчиво глядя на меня. – Надо же, – наконец проговорила она с легкой усмешкой, показавшейся мне одновременно и насмешливой, и дразнящей. – Ты, мудрый белый человек, попался в сети бедной черной девушки, но я докажу тебе, что она может быть великодушной. Думаешь, я не читаю твое сердце? Думаешь, не знаю, что ты веришь, будто я принесу тебе позор и гибель? Так и быть, Макумазан, я отпускаю тебя, ведь ты поцеловал меня и говорил слова, которые, быть может, уже позабыл, но которых не забуду я. Иди своей дорогой, Макумазан, а я пойду своей: белый человек не должен марать себя прикосновением моего черного тела. Иди своей дорогой, но одно я запрещаю тебе: не смей думать, что ты слышал здесь лживые речи и что я ради каких-то своих тщеславных целей пустила в ход свои женские чары. Я люблю тебя, Макумазан, люблю, как никто не будет тебя любить до конца дней твоих, и сама я никогда не полюблю другого мужчину, сколько бы раз ни выходила замуж. Кроме того, ты должен пообещать мне, что еще один только раз, один-единственный раз в моей жизни, если я того пожелаю, ты вновь меня поцелуешь, и сделаешь это прилюдно. А теперь, пока ты не совершил безумства, забыв о достоинстве белого человека, – прощай, о Макумазан. В следующий раз мы встретимся с тобой просто друзьями. С этими словами Мамина ушла, а я почувствовал себя таким ничтожным, как никогда в жизни ни до, ни после встречи с ней, ничтожнее даже, чем в присутствии Зикали Мудрого. Зачем, с какой целью она сначала довела меня до безумия, а затем отказалась воспользоваться его плодами? И по сей день я не в состоянии дать ответа на этот вопрос. Могу лишь предположить, что она действительно любила меня и побоялась вовлечь меня в свои интриги и тем самым принести мне несчастья. А может быть, она была настолько умна, что понимала – как никогда не смогут соединиться масло и вода, так и мы с ней несоединимы. Глава V Соперничество Можно было бы предположить, что после этой удивительной, так потрясшей меня («потрясшей», пожалуй, самое верное слово) сцены с кафрской девушкой, которая, подчинив меня собственной воле, нашла в себе мужество отпустить меня прежде, чем я раскаюсь в содеянном (а она знала, что именно так и случится, стоит ей только выйти за порог моей хижины), и тем самым заставив меня почувствовать себя наихудшим из дураков, можно было предположить, что мои отношения с этой юной леди станут натянутыми. Ничуть не бывало. Когда следующим утром мы встретились снова, Мамина держалась естественно и непринужденно, обрабатывала мои уже почти зажившие раны, весело щебетала о том о сем, расспрашивала о содержании писем, полученных мною из Наталя, и нескольких газет, что пришли вместе с ними – все это немало интересовало ее, – и далее в том же духе. Невозможно, скажет здравомыслящий критик. Невозможно, чтобы дикарка могла действовать так тонко. Что ж, дружище критик, в этом-то ты и не прав, ведь, если разобраться, между тобой и дикарем разница совсем невелика. Во-первых, по какому такому праву мы называем такие народы, как, например, зулусы, – дикарями? Не принимая во внимание обычай полигамии, который, в конце концов, общепринят у многих высоко цивилизованных народов Востока, замечу, что их социальная система очень похожа на нашу. У них есть или, скорее, был свой король, своя элита и простой люд. У них есть тщательно продуманные законы и нравственная система, в каком-то смысле не менее высокая, чем наша, и, уж во всяком случае, совершенно точно ею гораздо реже пренебрегают. У них есть свои священнослужители и врачеватели; зулусы исключительно правдивы и блюдут обычаи гостеприимства. От нас они отличаются главным образом тем, что не напиваются допьяна, пока этому их не научит белый человек; что вследствие жаркого климата носят на себе гораздо меньше одежды; что в их городах по ночам не встретишь таких позорных картин, как в наших; что они относятся к своим детям с нежностью и заботой и никогда не бывают с ними жестоки, хотя изредка могут умертвить родившегося уродом младенца или двойню, и что, когда у них случается война, а это происходит довольно часто, они подходят к ней с ужасающей основательностью, почти такой же страшной, какая бытовала в каждой европейской нации еще несколько поколений назад. Необходимо также упомянуть о преклонении туземцев перед колдовством и о жестокостях, являющихся результатом их почти поголовной веры в могущество и эффективность магии. С тех пор как я поселился в Англии, я углубляю свои знания в этой области и нахожу, что еще совсем недавно подобная жестокость практиковалась в Европе повсеместно – и это в той части света, которая на протяжении более тысячи лет пользовалась преимуществами христианского вероисповедания. И все же этот высококультурный белый человек поднимает камень и швыряет его в нищего и невежественного зулуса, что, как я замечаю, самый распущенный и негодный пропойца из племени белых людей готов сделать по большей части лишь оттого, что зарится на его землю, его работящие руки и плоды его трудов. Однако я отклонился от главной своей мысли: умные мужчины и женщины из среды тех, кого мы называем дикарями, во многих своих проявлениях чрезвычайно схожи с такими же умными мужчинами и женщинами из среды народов цивилизованных. Здесь, в Англии, каждый ребенок получает образование на средства государства, однако я не заметил, чтобы эта система способствовала появлению талантливых личностей. Талант есть дар природы, и эта общечеловеческая мать раздает свои блага справедливо и беспристрастно между всеми, кто дышит. Хотя, возможно, не вполне беспристрастно, примером чему являются древние греки и прочие древние народы. В целом же общее правило сохраняется. Но вернемся к Мамине – женщине, столь щедро одаренной от природы яркой внешностью, что, если бы ей представилась возможность, она, несомненно, сыграла бы роль Клеопатры с равным, а то и большим успехом, поскольку обладала и красотой, и беспринципностью этой знаменитой женщины и была, думается мне, вполне сопоставима с ней по силе страсти. Я с неохотой пускаюсь здесь в подобные рассуждения, поскольку это затрагивает меня лично, ведь природное самолюбие мужчины делает его склонным к заключению, что именно он является предметом единственной и неугасимой любви. Знай он все факты, он, возможно, освободился бы от иллюзий и чувствовал бы себя таким же ничтожным, как я в тот момент, когда Мамина выходила, вернее, выползала из хижины (даже это она делала грациозно). И все же, скажу откровенно – почему бы не быть откровенным, если описываемые события имели место так давно? – я искренне верю, что в словах Мамины присутствовала известная доля правды, что, бог знает по какой причине, она полюбила меня, и любовь эта продолжалась в течение всей ее короткой и мятежной жизни. Однако предоставим читателю самому судить, так ли это. В течение двух недель со дня того разговора я окончательно поправился, набрался сил, и ребра мои и все части тела, которые поранил буйвол своими железными копытами, зажили. К тому же в Натале меня ждали неотложные дела, и я торопился уехать. Поскольку от Садуко не было никаких вестей, я решил двигаться в сторону дома, оставив ему сообщение, чтобы он знал, где меня искать в случае, если я ему понадоблюсь. Правда заключалась в том, что я не испытывал никакого желания участвовать в его «личной» войне с Бангу. На самом деле я желал держаться подальше от всего этого, включая красавицу Мамину и ее насмешливые глаза. И вот как-то утром, получив в свое распоряжение волов, я велел Скоулу запрячь их – он с радостью бросился исполнять мое поручение, поскольку ему и другим слугам уже давно не терпелось вернуться к цивилизации и ее благам. Однако едва он взялся за дело, как пришло известие от старого Умбези: он умолял меня отложить отъезд до второй половины дня, потому что к нему приехал в гости его друг, знатный вождь, который очень хотел быть удостоенным чести познакомиться со мной. Меньше всего мне хотелось знакомиться со знатным вождем, но, поскольку с моей стороны было бы слишком грубо отказать в просьбе человеку, который был так добр ко мне, я велел распрячь волов, но держать наготове и в раздраженном состоянии духа зашагал к краалю. От моего лагеря до крааля было около полумили: как только я достаточно окреп, я перебрался ночевать в свой фургон, снова предоставив хижину Старой Корове. Впрочем, никакой конкретной причины для раздражения не было: в ту пору время в Зулуленде особого значения для меня не имело, и потому мне было не важно, отправлюсь я в путь утром или днем. Просто из головы у меня все никак не шло пророчество Зикали, Маленького и Мудрого, о том, что мне суждено отправиться вместе с Садуко в набег на Бангу. И хотя колдун оказался прав насчет буйвола и Мамины, я был настроен доказать ему, что насчет похода с Садуко он явно ошибался. Если бы я покинул Зулуленд, то уж точно не смог бы выступить против Бангу. Но пока я оставался здесь, Садуко мог вернуться в любой момент, и тогда я наверняка не отвертелся бы от полуобещания, которое дал ему. Уже на подходе к краалю Умбези я заметил, что там в самом разгаре приготовления к некоему торжеству: к празднику забили быка и теперь одну часть его мяса варили в горшках, другую – жарили. Заметил я также несколько незнакомых зулусов. За забором, внутри крааля, я обнаружил сидящим в тенечке Умбези и нескольких его вождей, а рядом с ними огромного, тучного туземца, на бедрах которого красовалась муча из тигровой шкуры как знак его высокого ранга, со своей свитой. У ворот стояла Мамина: на ней были лучшие ее бусы, и в руках она держала бутыль из тыквы с пивом, которым, по-видимому, только что угощала гостей. – Сбежишь, даже не попрощавшись со мной, Макумазан? – прошептала она, когда я поравнялся с ней. – Это жестоко, и я горько плакала бы… да только не бывать этому. – Я все равно собирался подъехать сюда, когда волов запрягут, – ответил я. – Кто этот человек? – Скоро узнаешь, Макумазан. Гляди, отец машет нам. Я направился к кругу сидящих. Навстречу мне поднялся Умбези и, взяв меня за руку, подвел к гиганту со словами: – Это Масапо, вождь племени амансома из народа куаби, он желает познакомиться с тобой, Макумазан. – Весьма любезно с его стороны, – сухо ответил я, окинув взглядом Масапо. Как я уже упомянул, это был весьма крупный мужчина лет пятидесяти: волосы его уже тронула седина. По прав де говоря, я сразу же почувствовал к нему резкую антипатию: что-то в его сильном с грубыми чертами лице и надменно-заносчивой манере держаться отталкивало меня. Не добавив ничего, я стоял молча, поскольку у зулусов, когда встречаются двое более или менее равно высокого ранга, тот, кто заговаривает первым, признает тем самым подчиненность второму. Поэтому я молча разглядывал нового жениха Мамины и ожидал дальнейших событий. Со своей стороны, Масапо тоже какое-то время пристально рассматривал меня, затем обронил в сторону одного из своей свиты замечание, которого я не разобрал, и тот рассмеялся. – Он слыхал, что ты иписи (великий охотник), – вмешался Умбези; по-видимому, он уловил натянутость ситуации и решил, что надо хоть что-то сказать. – Неужели? – ответил я. – Что ж, в таком случае он удачливее меня, поскольку я о нем ничего не слышал. – Вынужден с сожалением признать, что это было ложью, ведь Мамина рассказывала мне в хижине о Масапо как об одном из ее женихов, но среди туземцев необходимо как-то поддерживать свое достоинство. – Друг мой Умбези, – продолжил я. – Я пришел попрощаться с тобой. Я отправляюсь в Дурбан. Как раз в этот момент Масапо протянул мне свою лапищу, однако не поднимаясь, и проговорил: – Сийякубона, – (что значит «доброе утро»), – Белый человек. Сийякубона, Черный человек, – ответил я, едва коснувшись его пальцев. Увидев это, Мамина, обносившая гостей пивом и очутившаяся как раз против меня, скорчила гримасу и тихонько засмеялась. Я развернулся, чтобы уйти, но Масапо прохрипел низким, грубым голосом: – О Макумазан, прежде чем ты оставишь нас, я хотел бы переговорить с тобой кое о чем. Не соблаговолишь ли ты ненадолго присесть со мной в сторонке? – Конечно, о Масапо. – Я отошел на несколько ярдов в сторону, так чтобы нас не могли слышать, он поднялся и проследовал за мной. – Макумазан, – заговорил Масапо (я передаю суть его слов, поскольку начал он издалека). – Мне нужны ружья, а ты, насколько мне известно, занимаешься торговлей и можешь их достать. – Да, Масапо, думаю, что за определенную цену могу, хотя незаконный ввоз ружей в Зулуленд – дело рискованное. Но позволь поинтересоваться, для чего они тебе? Стрелять слонов? – Верно, стрелять слонов, – ответил он, оглядевшись вокруг своими огромными глазищами. – Макумазан, мне сказали, что ты осторожен и благоразумен и не станешь кричать с крыши хижины о том, что слышал внутри ее стен. Выслушай меня. В стране неспокойно. Не всем нам по душе род Сензангаконы, потомком которого является наш нынешний король Панда. Быть может, ты знаешь, что куаби, а мое племя амансома из этого народа, натерпелись на своем веку, пострадав от копья Чаки. И вот мы считаем, что может настать час, когда мы, словно козы, ощипывающие жалкие кустарники, сможем, как жирафы, дотянуться до верхушек деревьев, потому что Панда – слабый король, а его сыновья ненавидят друг друга и одному из них могут понадобиться наши копья. Ты понимаешь, о чем я толкую? – Я понимаю, что ты хочешь ружей, Масапо, – сухо ответил я. – Поговорим о цене и месте доставки. Мы недолго поторговались, но детали той давнишней сделки вряд ли кому-то интересны. В действительности я упоминаю о ней лишь затем, чтобы подчеркнуть: Масапо замышлял доставить большие неприятности правящему дому, который в то время представлял Панда. Когда мы закончили одиозные переговоры – по результатам которых я должен был получить некое количество голов скота в обмен на некое количество ружей в случае, если мне удастся доставить их в конкретное место, а именно в крааль Умбези, – я вернулся в круг, где сидел Умбези со своими людьми и гостями, чтобы попрощаться. К этому времени, однако, принесли мясо, и поскольку я уже успел проголодаться, то остался разделить угощение со всеми. Насытившись и выпив немного твалы (кафрского пива), я поднялся уходить, но в этот момент в ворота вошел – кто бы вы думали? – Садуко. – Пф-ф! – фыркнула стоявшая рядом со мной Мамина и тихонько, чтобы никто, кроме меня, не услышал, спросила: – Когда встречаются два самца, что происходит, Макумазан? – Когда как. Иногда они вступают в схватку, иногда один бежит прочь. Очень многое зависит от самки, – поглядев на нее, так же тихо ответил я. Она пожала плечами, сложила руки под грудью, кивнула Садуко, когда тот проходил мимо, затем грациозно облокотилась на изгородь и приготовилась наблюдать, что будет происходить дальше. – Привет тебе, Умбези, – с гордым, как обычно, видом проговорил Садуко. – Вижу, пируешь. Желанный ли я гость здесь? – Конечно, Садуко, в моем доме ты всегда желанный гость, – смутившись, ответил Умбези. – Хотя, как это бывает, сегодня я принимаю великого человека. – И он посмотрел на Масапо. – Вижу. – Садуко обвел взглядом гостей. – И кто же из них великий человек? Спрашиваю затем, чтобы поприветствовать его. – Ты отлично знаешь, умфоказа (то есть наглец), – сердито рявкнул Масапо. – Я отлично знаю, что, не будь ты здесь гостем и окажись за забором, я бы это слово затолкал тебе в глотку древком моего ассегая, – ответил Садуко в бешенстве. – Догадываюсь, зачем ты здесь, Масапо, как и ты можешь догадаться, зачем здесь я. – Он перевел взгляд на Мамину. – Скажи мне, Умбези, этот жалкий вождь амансома – уже признанный жених твоей дочери? – Нет-нет, Садуко, – замотал головой Умбези. – Нет у нее признанного жениха. Может, присядешь и поешь с нами? Расскажи нам, где ты был и почему вернулся так скоро и… непрошено? – Я вернулся сюда, Умбези, говорить с белым вождем Макумазаном. Что же до того, где я был, это мое дело, а не твое или Масапо. – Хм, будь я хозяин этого крааля, – заметил Масапо, – я бы вышвырнул из него эту бездомную шелудивую гиену в облезлой шкуре, заявившуюся сюда пожирать твое мясо, а то и, – многозначительно добавил он, – выкрасть у тебя дочь. – Говорила я тебе, Макумазан, когда два самца встретятся, обязательно подерутся? – прошептала мне на ухо Мамина. – Говорила; вернее, это я так сказал. Но ты не ответила, что станет делать самка. – А самка, Макумазан, заберется в свою нору и будет наблюдать за происходящим. Как делают все самки. – И она снова тихонько засмеялась. – Масапо, почему бы тебе самому не выгнать гиену? – спросил Садуко. – Ну, давай, обещаю тебе добрую охоту. Там, за забором этого крааля, другие гиены, которые называют меня своим вождем, – сотня или две, – и собрались они не случайно, а по велению короля Панды, чей дом, как мы знаем, ты ненавидишь. Оставь мясо и пиво, поднимайся, начинай свою охоту на гиен, о Масапо. Теперь Масапо сидел молча: до него дошло, что, намереваясь поймать в силок павиана, он поймал тигра. – Молчишь, вождь горстки амансома, – продолжил Садуко, которого, помимо ярости, разбирала ревность. – Жаль бросать мясо и пиво ради охоты на гиен и их наглеца-предводителя! Что ж, тогда наглец будет говорить сам. – С копьем в правой руке он, шагнув к Масапо, левой сгреб в горсть короткую бороду соперника. – Слушай меня, вождь, – сказал Садуко. – Ты враг мне! Ты добиваешься женщины, на которую претендую я. Ты богат и, может статься, купишь ее. И если будет так, я убью тебя и весь твой род, ты, шелудивый бродячий пес! Он плюнул в лицо Масапо и оттолкнул его от себя. Вслед за этим, прежде чем кто-либо успел его остановить – Умбези и даже сам упавший на землю Масапо, казалось, застыли от изумления, – он гордо проследовал через ворота крааля, бросив мне на ходу: – Инкози, мне надо поговорить с тобой, когда освободишься. – Ты за это заплатишь! – проревел ему вслед Умбези, позеленев от бешенства, поскольку Масапо, не в силах вымолвить слова, все еще лежал на своей широченной спине. – Никто не смеет оскорблять моего гостя в моем собственном доме! – Кто-нибудь точно заплатит, – от ворот прокричал ему в ответ Садуко. – А кто именно – знает только ненародившаяся луна. – Мамина, – обратился я к девушке, идя следом за Садуко, – ты понимаешь, что запалила сухую траву и теперь в ее огне сгорят люди? – Этого я и хотела, – невозмутимо ответила Мамина. – Разве не говорила я тебе, что во мне горит огонь и иногда он будет вырываться наружу? Вот только не я, а ты, Макумазан, запалил траву. Вспомни об этом, когда полстраны зулусов превратится в пепел. Прощай, Макумазан, до следующей нашей встречи, и, – с нежностью добавила она, – кто бы ни сгорел, а тебя пусть хранят духи. Уже в воротах я вспомнил о правилах приличия и повернулся попрощаться со всей компанией. К этому времени Масапо уже поднялся на ноги и ревел, как бык: – Убейте его! Убейте эту гиену! Умбези, ты что, будешь спокойно сидеть и пялиться на меня, твоего гостя, когда меня, Масапо, ударили и оскорбили в твоем собственном доме? Догони и убей его, слышишь? – Почему бы тебе самому не убить его? – не менее взволнованный, парировал Умбези. – Или прикажи своим людям убить его. Ты великий вождь, могу ли я оспаривать у тебя право удара копьем? – Затем он повернулся ко мне со словами: – О хитроумный Макумазан, если я был добр к тебе, подойди и дай совет, как поступить. – Иду, Гроза слонов, – ответил я и зашагал к ним. – Что же мне делать, что делать? – причитал Умбези, утирая пот со лба одной рукой, а второй отчаянно жестикулируя. – Вот стоит мой друг, – и он указал на разъяренного Масапо, – который хочет, чтобы я убил другого своего друга. – Умбези ткнул большим пальцем в сторону ворот крааля. – Если я откажусь, обижу одного, а если соглашусь, обагрю руки кровью, которая воззовет к отмщению, ведь хоть Садуко и беден, у него наверняка есть те, кто любит его. – Все так, – сказал я. – И быть может, обагришь ты, помимо своих рук, и другие части тела, ведь Садуко не станет, как овца, покорно ждать, когда ты перережешь ему горло. К тому же разве не говорил Садуко, что он пришел не один? Умбези, если ты просишь у меня совета, вот он: пусть Масапо убивает его сам. – Вот это правильно! Вот это мудро! – воскликнул Умбези. – Масапо, – крикнул он здоровяку, – если хочешь биться с Садуко, прошу тебя, на меня не рассчитывай! Я ничего не вижу, ничего не слышу и обещаю павшего похоронить с честью. Только советую тебе поторапливаться, потому что Садуко уже уходит. Вперед – у тебя и твоих людей есть копья, и ворота крааля открыты. – Ты что же, предлагаешь мне убраться с пустым брюхом ради того, чтобы прибить паршивую гиену? – с напускной храбростью возмутился Масапо. – Нет уж, пусть дождется, пока я отдохну хорошенько. Сидите спокойно, люди! Я сказал, сидеть всем! Ты, Макумазан, передай ему, что я скоро приду, и сам держись от него подальше, не то свалишься в ту же дыру, что и он. – Хорошо, передам, – ответил я. – Не знаю, правда, кто уполномочил меня быть твоим посыльным. Слушай меня, человек малых дел и громких слов. Если посмеешь хоть пальцем пошевелить против меня, я научу тебя кое-чему насчет дыр, проделав одну или несколько в твоем здоровенном торсе. С этими словами я подошел к вождю и посмотрел ему прямо в лицо, одновременно похлопав по рукояти большого двуствольного пистолета, висевшего у меня на поясе. Он отпрянул, пробормотав что-то. – О, не стоит извиняться, – сказал я. – Только впредь будь осторожней. Ну а напоследок желаю тебе хорошенько отобедать, вождь Масапо. Мир твоему краалю, друг Умбези. Закончив свою речь, я зашагал прочь, сопровождаемый недовольными криками разъяренной свиты Масапо и звонким, насмешливым смехом Мамины. «За кого же из них она выйдет?» – думал я, направляясь к фургонам. На подходе к своему лагерю я увидел, что быков уже запрягли, – по-видимому, Скоул распорядился об этом, услышав о ссоре в краале и решив, что нужно быть готовым к отъезду. В этом, однако, я ошибся: из-за кустов неожиданно появился Садуко и сказал: – Инкози, я приказал твоим людям запрячь быков. – Вот как? Похвально, – ответил я. – Может, скажешь почему? – Потому что нам предстоит сделать большой переход на север до наступления темноты, инкози. – На север? Я полагал, что наш путь лежит на юго-восток. – Бангу живет не на юго-востоке, – медленно, растягивая слова, проговорил Садуко. – Я запамятовал о Бангу, – предпринял я слабую попытку увильнуть. – Неужели? – надменно обронил Садуко. – Вот уж не думал, что Макумазан из тех, кто нарушает обещание, данное другу. – Не будешь ли ты так добр объяснить твои слова, Садуко? – Разве нужны объяснения? – Он пожал плечами. – Если мои уши меня не обманули, ты согласился выступить со мной против Бангу. С разрешения короля я собрал необходимое количество людей, вон они, ждут там. – Он показал копьем в сторону полосы плотных кустов в нескольких милях за нами. – Если ты передумал, я пойду один. Но тогда нам лучше прямо сейчас попрощаться раз и навсегда, потому что я не люблю друзей, которые «передумывают», когда приходит время браться за ассегаи. С умыслом ли так говорил Садуко или нет – не знаю. Полагаю, однако, что лучшего способа заручиться моей поддержкой он не смог бы найти: хоть я и не давал ему твердого обещания отправиться с ним, я всегда гордился тем, что выполнял даже наполовину обещанное туземцу. – Я пойду с тобой, – спокойно проговорил я. – И надеюсь, если придется туго, твое копье будет таким же острым, как твой язык. Только больше никогда не говори со мной в таком тоне, иначе мы поссоримся. Выслушав меня, Садуко не сдержал вздоха облегчения. – Прости меня, господин мой Макумазан, – сказал он, схватив меня за руку. – Но сердце мое разрывается. Чую, Мамина задумала изменить мне, да еще после стычки с этим псом Масапо ее отец наверняка возненавидит меня. – Если хочешь моего совета, слушай, – искренне проговорил я. – Сердце твое исцелится, когда ты выбросишь из него Мамину, забудешь само имя ее. Не спрашивай меня почему. – Спрашивать я не стану, о Макумазан. Быть может, она любит тебя, а ты ее оттолкнул, как и должен был поступить мой друг. (Порой испытываешь неловкость, когда тебя возводят на такой пьедестал, но я не пытался ни поддакивать, ни отрицать, а еще меньше – пускаться в объяснения.) – Может, именно так все и было, – продолжил он. – Или она сама надоумила отца позвать этого жирного борова Масапо. Я не спрашиваю, потому что ты не скажешь, даже если знаешь. Да это и не важно. Но пока в груди моей бьется сердце, Мамина никогда не покинет его. Пока я могу помнить имена, ее имя никогда не забудется. И, помяни мое слово, она станет моей женой! А сейчас, прежде чем выступить в поход, я возьму несколько своих людей и заколю этого борова Масапо, дабы не стоял у меня на пути. – Если ты сотворишь что-либо подобное, Садуко, ты пойдешь на север один, поскольку я тотчас же отправлюсь на восток. Я не желаю быть замешанным в убийстве. – Хорошо, пусть будет так, инкози, если только он сам не нападет на меня. С боровом можно подождать, ведь он от этого станет лишь немного жирней. А сейчас, если тебе угодно, прикажи фургонам отправляться в путь. Я буду показывать дорогу, потому что мы должны стать на ночевку сегодня вечером вон в тех кустах, где меня ждут мои люди. Там я расскажу тебе о моих планах. Кстати, тебя там дожидается гонец с сообщением. Глава VI Засада Шесть часов мы добирались до зарослей по идущей вниз по склону, довольно скверной дороге, протоптанной скотом, – разумеется, иных дорог в то время в Зулуленде попросту не существовало. Мне хорошо запомнилось то место. Это была широкая ложбина, поросшая редкими невысокими деревьями: колючими акациями, деревьями с темно-зелеными листьями и плодами наподобие слив, с кислым вкусом и огромной косточкой внутри, и какими-то деревцами с серебристой листвой. Речка, мелководная в это время года, вилась по долине, и в мелких зарослях по ее берегам во множестве обитали цесарки и другие птицы. Это было приятное, пустынное местечко с большим количеством дичи, спускавшейся сюда зимой питаться травой, которой им уже не хватало на более высоком вельде. Дух захватывало от ощущения необъятного простора, поскольку, куда ни глянь, всюду простиралось лишь море деревьев. Мы стали лагерем у реки, название которой я забыл, в месте, которое показал нам Садуко, и взялись за приготовление ужина – мяса антилопы гну, которую мне посчастливилось подстрелить, когда мимо нас, мелькая меж деревьев, пронеслось стадо антилоп. Пока мы ели, я наблюдал, как постоянно появлялись все новые и новые вооруженные зулусы; воины прибывали группами от шести до двадцати человек. Приблизившись, они поднимали копья, приветствуя то ли Садуко, то ли меня, не знаю, и усаживались на открытом месте между нами и берегом реки. И хотя трудно было определить, откуда они пришли, поскольку зулусы выходили из кустов внезапно, словно призраки, я решил не обращать на них внимания, догадываясь, что их приход сюда явно не случаен. – Кто они? – шепотом спросил я у Скоула, когда он принес мне глоточек джину. – Дикий отряд Садуко, – так же тихо ответил он. – Изгои его племени, живущие среди скал. Украдкой я рассматривал прибывающее воинство, делая вид, что раскуриваю трубку, и они впрямь казались мне настоящими дикарями. Высоченные, сухопарые, со спутанными волосами, с наброшенными на плечи изодранными звериными шкурами и, казалось, не обладавшие никаким имуществом, кроме нюхательного табака, нескольких циновок для сна, достаточного запаса боевых щитов, коротких дубинок из древесины твердых пород и ассегаев. Таковы были люди, сидевшие вокруг нас безмолвным полукругом, словно стервятники вокруг умирающего буйвола. Я продолжал курить, делая вид, что не замечаю их. Наконец, как я и предполагал, Садуко наскучило мое молчание, и он заговорил: – Макумазан, это люди племени амангвана. Их три сотни – все, кого оставил в живых Бангу. Когда их отцов убили, некоторым женщинами и детям удалось спастись в отдаленных краалях. Я собрал их, чтобы они отомстили Бангу, ведь я их вождь по праву крови. – Безусловно, – ответил я. – Вижу, что ты собрал их. Но хотят ли они отомстить Бангу, рискуя своими жизнями? – Хотим, белый инкози! – прилетел мощный ответ трех сотен глоток. – И они признают тебя, Садуко, своим вождем? – Признаем! – вновь последовал ответ. Затем вперед вышел один из немногих седых воинов: большинство этих амангвана были ровесниками Садуко, а то и моложе. – О Бодрствующий в ночи, – заговорил он. – Я Тшоза, брат Мативане, отца Садуко, единственный из его братьев, спасшийся в ночь Большой резни. Так? – Так! – прокричали сплоченные ряды за его спиной. – Я признаю Садуко своим вождем, и мы все признаем! – объявил Тшоза. – Признаем! – дружно откликнулись ряды. – С тех пор как умер Мативане, мы жили среди скал, словно бабуины. Без скота, зачастую даже не имея хижины, чтобы укрыться, один тут, другой там. Однако мы жили и ждали, когда он придет – час возмездия, час мести Бангу, который Зикали Мудрый предрек нам. И вот он настал, и все как один – оттуда, отсюда, отовсюду – мы пришли на зов Садуко, чтобы он вел нас против Бангу, победить его или умереть. Верно я говорю, амангвана? – Верно! – прогремел мощный единодушный ответ, от которого в неподвижном воздухе затрепетали листья деревьев. – Понимаю, о Тшоза, брат Мативане и дядя вождя Садуко, – ответил я. – Однако Бангу силен и, как мне говорили, живет в хорошо укрепленном месте. Но оставим это, ведь ты сказал мне, что вам нечего терять и вы пришли победить или умереть. Предположим, вы победите. Что король зулусов Панда скажет нам – вам, а также мне, – развязавшим войну в его стране? В этот момент амангвана повернули головы к Садуко, а тот крикнул: – Гонец короля Панды, выходи! Еще не успело угаснуть эхо его слов, как я увидел невысокого морщинистого человека, пробирающегося через ряды рослых амангвана. Выйдя вперед и став передо мной, он сказал: – Приветствую тебя, Макумазан. Помнишь меня? – Помню, – ответил я. – Ты Мапута, один из индун Панды. – Совершенно верно, Макумазан. Я Мапута, один из его индун, член его совета, командующий его импи (то есть армиями), кем я был и для его умерших братьев, чьи имена мне запрещено произносить вслух. Так вот, по просьбе Садуко король Панда отправил меня к тебе с посланием. – Откуда мне знать, что ты говоришь правду? – спросил я. – Ты принес мне в доказательство какой-нибудь знак? – Принес, – ответил он и, пошарив под своим плащом, вытащил какой-то предмет, завернутый в сухие листья, развернул его и протянул мне со словами: – Этот знак прислал тебе Панда, Макумазан, повелев сказать, что ты наверняка его узнаешь и обрадуешься ему и что ты можешь забрать его обратно, поскольку после того, как он проглотил две пилюли, ему сделалось очень плохо и больше он в них не нуждается. Я взял вещественное доказательство, переданное мне Мапутой, и тотчас узнал его в лунном свете. Это была картонная коробочка с сильными пилюлями каломеля[89], на крышке которой была надпись: «Аллан Квотермейн, эскв. Принимать строго по одной, как назначено». Не пускаясь в объяснения, могу заверить, что сам я принял одну пилюлю «как назначено», а затем подарил коробочку с оставшимися королю Панде, которому страстно хотелось «попробовать лекарство белого человека». – Ты узнаёшь знак, Макумазан? – спросил индуна. – Да, – серьезно ответил я. – И пусть король благодарит духов своих предков за то, что не проглотил три пилюли, ведь поступи он так, в Зулуленде сейчас правил бы другой король. Что ж, я слушаю тебя, посланник. А про себя подумал, и уже не впервой, как часто в жизни туземцев великое мешалось со смешным. На кону стояло дело, могущее привести к многочисленным смертям, а правитель, стоящий за всем этим, в знак добросовестности своего гонца присылает мне коробочку пилюль! Однако роль свою она сыграла так же, как и любое иное доказательство. Я отозвал Мапуту в сторону, поскольку заметил, что он хочет переговорить со мной наедине. – О Макумазан, – сказал он, когда мы отошли. – Вот что просил передать тебе Панда: «Я понимаю, что ты, Макумазан, пообещал сопровождать Садуко, сына Мативане, в походе против Бангу, вождя амакоба. Будь это кто-то другой, я запретил бы этот поход, в особенности запретил бы принимать участие в нем тебе, белому человеку. Но пес Бангу – коварный злодей. Много лет назад он оболгал моего друга Мативане перед королем Чакой, который правил до меня; король послал Бангу уничтожить Мативане, и тот предательски убил его и все его племя, кроме Садуко, его сына, и нескольких его людей с детьми, которым удалось спастись. Мало того, в последнее время Бангу мутит народ, замышляя поднять восстание против меня, потому что знает, как крепко я ненавижу его за его преступления. Но я, Панда, не как те, кто подговаривает народ против своего короля, я человек мирный и не желаю раздувать пожар гражданской войны в стране, ведь кто знает, как далеко пойдет пал или чьи краали он пожрет? Что же до Банги, я хочу, чтобы за свои злодеяния он был наказан, а гордыня его – сломлена. Поэтому я разрешаю Садуко и тем амангвана, кто выжил, отомстить Банге за свои личные обиды, если смогут, как разрешаю и тебе, Макумазан, идти с ними. Более того, если будет захвачен скот, я не спрошу отчета о нем, ты можешь поделить его с Садуко как захочешь. Но знай, Макумазан, если тебя или твоих людей убьют, или ранят, или ограбят, я ничего не знаю и не несу ответственности ни перед тобой лично, ни перед Домом белых в Натале: ты идешь на свой страх и риск, это твое личное дело. Я все сказал». – Понятно, – ответил я. – Я должен вытащить для Панды раскаленное железо из огня и этот огонь потушить. И в случае удачи могу оставить себе кусок железа, когда он остынет, а если обожгу пальцы, то виноват буду сам, ни я, ни мои люди не должны идти плакаться Панде. – О Бодрствующий в ночи, ты пронзил копьем быка в самое сердце, – кивнул мудрой головой посланник Мапуто. – Так что же, ты пойдешь с Садуко? – Передай королю, о посланник, что я пойду с Садуко, потому что меня тронули его рассказы о его бедах и я дал ему обещание. И пойду не ради скота, хотя не откажусь от своей доли. Также передай Панде: если меня постигнут неудачи, он не услышит о них, и что его высокое имя не будет упомянуто в этом деле. Однако он, со своей стороны, не должен будет вменять мне в вину то, что может случиться впоследствии. Ты запомнил мое послание? – Слово в слово, Макумазан. Пусть твой дух хранит тебя, когда будешь атаковать сильного Бангу. Я бы на вашем месте, – добавил Мапута задумчиво, – сделал бы это на рассвете, поскольку амакоба пьют много пива и спят крепко. Затем мы с ним разделили щепотку нюхательного табаку, и он сразу же отбыл в Нодвенгу, резиденцию Панды. Минуло четырнадцать дней. И вот однажды рано утром, после долгого ночного перехода по гористой местности, мы сидели с Садуко вместе с нашим диким отрядом и рассматривали за широкой долиной с редкими деревьями, так напоминавшей какой-нибудь английский парк, ту самую гору, на склоне которой располагался крааль вождя амакоба Бангу. Большая гора казалась неприступной, и, как нам удалось заметить, тропинки, взбегавшие вверх к краалю, были в полной мере защищены стенами из камней, проходы в которых были настолько узки, чтобы пропустить лишь одного буйвола зараз. К тому же многие из этих стен были недавно укреплены: возможно, Бангу прослышал, что король Панда, имевший на то веские причины, относится к нему, северному вождю, обитающему на границе его владений, с подозрением и даже открытой враждебностью. Здесь, в плотных зарослях кустарника, покрывавшего горное ущелье, мы держали военный совет. Насколько мы знали, наше передвижение пока оставалось незамеченным. Я оставил свои фургоны в глубокой лощине в тридцати милях отсюда на попечение местных жителей, сказав им, будто иду сюда на охоту, и захватил с собой только Скоула и четырех моих лучших охотников – хорошо вооруженных туземцев, умевших стрелять из ружей. Три сотни амангвана также пробирались небольшими группами, на некотором расстоянии друг от друга; они выдавали себя за кафров, направляющихся к заливу Делагоа. И вот теперь все мы встретились здесь, в этих зарослях. Среди нас находились три амангвана, которые после нападения на их племя бежали со своими матерями в этот район и выросли среди народа Бангу, но откликнулись на призыв Садуко и вернулись к нему. Именно на этих людей мы полагались больше всего, поскольку они знали местность, как никто другой. Долго и взволнованно мы совещались с ними. Амангвана давали пояснения и, насколько позволял лунный свет – а до рассвета было еще далеко, – показывали нам различные тропки, что вели к краалю Бангу. – Сколько людей в селении? – спросил я. – Почти семь сотен, способных держать копье, – ответили они. – Это вместе с жителями отдаленных краалей. Кроме того, у проходов в стенах всегда стоят часовые. – А где они держат скот? – вновь спросил я. – Внизу, в этой долине, Макумазан. Если прислушаешься, ты услышишь мычание. Две тысячи голов скота, а может и больше, стерегут по ночам пятьдесят человек. – Тогда, наверное, нам не составит особого труда угнать этот скот. А Бангу можно не трогать – пусть займется выращиванием нового? – Может, труда и не составит, – прервал Садуко, – однако я пришел сюда, чтобы убить Бангу, а не только захватить его скот, так как у меня с ним кровная вражда. – Прекрасно, – ответил я. – Только триста человек не возьмут приступом эту гору, к тому же охраняемую и укрепленную стенами. Наш отряд уничтожат еще на подходе к краалю: из-за расставленных повсюду часовых нам не удастся застигнуть врага врасплох. К тому же, Садуко, ты забыл о собаках. И вот еще что: даже в случае удачи я не стану принимать участия в массовой резне женщин и детей, которая может начаться при штурме. Поэтому выслушай меня, Садуко. Я предлагаю не трогать крааль Бангу, а отправить этой ночью полсотни наших людей под предводительством проводников вниз, вон в тот лесок, где они спрячутся в укрытии, неподалеку от загонов для скота. После восхода луны, когда все будут спать, эти пятьдесят человек должны будут стремительно атаковать лагерь сторожей, убивая любого, кто окажет сопротивление, выпустить скот и погнать стадо из долины через то большое ущелье, по которому мы вошли сюда. Бангу и его люди, решив, что скот угнали обыкновенные воры из какого-нибудь дикого племени, пустятся в погоню за стадом, чтобы отбить и вернуть его. Мы же с остальными амангвана можем устроить засаду в самой узкой части ущелья, между скалами, – там высокая трава и густые заросли молочая. Когда наши преследователи подойдут поближе к проходу меж скал, который я со своими охотниками будем держать под прицелом, мы можем дать им бой. Что скажешь на это? Садуко ответил, что предпочел бы атаковать, а потом сжечь крааль. Но старый амангвана Тшоза, брат погибшего Мативане, сказал: – Макумазан, Бодрствующий в ночи, мудро придумал. К чему понапрасну расходовать силы на каменные стены, тем более что мы не знаем, сколько их, и едва ли в темноте сможем так уж легко отыскать в них ворота. Мы только дадим возможность этим проклятым амакоба украсить их изгороди нашими черепами. Лучше выманить амакоба в узкое ущелье, где у них не будет укрытия в виде стен, и там напасть на них, сбитых с толку, и поквитаться с ними как мужчины с мужчинами. Что же до женщин и детей, то я согласен с Макумазаном: не будем их трогать; быть может, когда-нибудь они станут нашими женщинами и детьми. – Да, – послышались голоса. – План белого инкози хорош. Инкози хитер, как хорек, мы принимаем его план. Так план Садуко был отклонен, а мой – принят. Весь тот день мы отдыхали: оставаясь в густом кустарнике, мы не разводили огня и соблюдали полную тишину. День выдался очень тревожным: опасность быть обнаруженными не давала нам покоя, несмотря на то что место для лагеря мы выбрали дикое и пустынное. И хоть шли мы сюда преимущественно по ночам и мелкими отрядами, стараясь не оставлять следов и обходя все краали, все же слухи о нашем приближении могли долететь до амакоба, на нас могла наткнуться партия охотников или же те, кто забрел сюда в поисках заблудившегося скота. Опасения наши оказались ненапрасными: ближе к полудню мы услышали шаги и увидели фигуру человека – судя по прическе, амакоба, – пробиравшегося через наши заросли. Не успел он увидеть нас, как очутился в самой гуще нашего отряда. Он замер в нерешительности и повернул было бежать, но это стало последним мгновением его жизни. Три амангвана молча прыгнули на него, как леопарды прыгают на оленя, и он умер на том месте, где только что стоял. Бедняга! Вероятно, он возвращался от какого-нибудь знахаря, потому что в его одеяле мы обнаружили лекарства и приворотное зелье. Этот знахарь явно не был провидцем, наподобие Закали Мудрого, подумал я про себя; во всяком случае, он не предупредил парня, что жить тому осталось недолго и он не успеет дать испить своей возлюбленной это глупое снадобье. Тем временем несколько человек из нашего отряда, обладавших самыми зоркими глазами, забрались на деревья и оттуда принялись наблюдать за краалем Бангу и простиравшейся между ним и нашим лагерем долиной. Вскоре стало ясно: пока судьба нам благоволила, так как в течение дня одно за другим стада коров отправляли в долину и запирали в загонах. Похоже, Бангу возна мерился назавтра устроить полугодовой осмотр всего скота амакоба, большая часть которого содержалась на некотором удалении от его крааля. Наконец этот бесконечный день подошел к завершению, пали густые вечерние тени, и мы стали готовиться к нашей страшной игре, в которой на кону были жизни каждого из нас, поскольку в случае неудачи пощады мы не ждали. Пятьдесят отборных воинов ужинали в молчании отдельно от всех. Эти люди были отданы под командование Тшозы, самого опытного из амангвана, а поведут их три проводника, которые жили среди амакоба и «знали здесь каждый муравейник», во всяком случае, они клялись именно такими словами. Им приказали пересечь долину, разделиться на мелкие группы, отпереть загоны со скотом, убить или заставить отступить пастухов и затем гнать скот через долину к ущелью. Второй полусотне под предводительством Садуко необходимо было расположиться у выхода из ущелья в долину – на случай, если загонщикам понадобится помощь или подкрепление или если возникнет необходимость задержать погоню амакоба, пока огромные стада не пройдут через ущелье, – после чего отойти к нашему отряду, засевшему в засаде двумя милями дальше. Устройство этой засады было возложено на меня – задача, должен признаться, достаточно трудная. Восхода луны ждали не ранее полуночи. Но выдвигаться мы начали за два часа до этого времени, поскольку скот необходимо было вывести из загонов, как только взойдет луна. Иначе бой в ущелье затянется до восхода солнца, и тогда амакоба увидят, насколько малочисленны их враги. Страх, растерянность, паника, темнота – именно на этих союзников мы рассчитывали в отчаянно рискованном предприятии. Наконец все было готово, и час настал. Мы, три командира трех отдельных отрядов разделившихся сил, попрощались друг с другом и передали наказ своим воинам: если в случае поражения мы будем рассеяны, всем, кому удастся выжить, собираться у моих фургонов. Тшоза и его полусотня растворились в темноте, словно призраки. Вскоре и Садуко отправился со своим отрядом. Он нес в руке двустволку, которую я дал ему, и его сопровождал один из моих лучших охотников, уроженец Наталя, также вооруженный тяжелым гладкоствольным ружьем, заряженным свинцовыми пулями. Мы надеялись, что грохот этих ружей заставит амакоба думать, будто они имеют дело с голландским диверсионным отрядом белых, вооруженных «слонобоями» – так в те дни назывались тяжелые штуцеры, сбивавшие с ног слона, – которых до смерти боялись туземцы. Садуко ушел, оставив меня гадать, увижу ли когда-нибудь его вновь или нет. Затем я, мой слуга Скоул, двое оставшихся охотников и две сотни амангвана двинулись вверх по дороге в обратный путь ко входу в ущелье. Я назвал это дорогой, но на самом деле это был всего лишь размытый водой глубокий овраг, дно которого было завалено крупными камнями, – через этот-то овраг нам и предстояло пробираться в ночной темноте, причем пробираться как можно быстрее, при этом предварительно позаботившись снять капсюль с бойка каждого ружья, дабы случайным выстрелом не разбудить амакоба, не ввести в заблуждение другие наши отряды и не свести на нет все наши тщательно разработанные планы. Мы шли тремя растянувшимися цепочками так, чтобы каждый человек не терял из виду идущего перед ним. Едва начала всходить луна, как мы достигли места, выбранного мной для засады. Определенно, оно идеально подходило для этой цели. Овраг суживался здесь до ширины не более сотни футов, а крутые склоны ущелья были покрыты кустарником и похожим на торчащие тут и там пальцы молочаем, росшим среди крупных камней. За эти ми камнями и кустарниками мы и спрятались – сто человек на одном склоне и сто – на противоположном. Я же с тремя своими охотниками, вооруженными ружьями, заняли позицию под укрытием огромного валуна почти пяти футов толщиной, ле жав шего чуть правее самого оврага, по дну которого, как мы ожи дали, погонят скот. Место это я выбрал по двум причинам. Во-первых, я мог держать связь с обоими флангами моих сил, а во-вторых, мы могли вести огонь прямо вдоль тропы в наших преследователей. Я отдал строгий приказ амангвана под страхом смертной казни не двигаться с места, пока я или, если я буду убит, один из моих охотников не даст залпа из ружья. Я опасался, что они в возбуждении могут выскочить раньше времени и убить кого-нибудь из своих людей, которые, вероятно, смешаются с первыми из преследующих их амакоба. Затем, после того как скот пройдет и сигнал будет дан, они должны будут наброситься с обеих сторон на амакоба так, чтобы тем пришлось сражаться с противником, наступающим с крутого склона. Вот и все, что я сказал им, поскольку не следовало сбивать туземцев с толку большим количеством приказов. Правда, добавил вот что: они должны победить, иначе враг их не пощадит. Их представитель – у этих народов всегда выбирают своего представителя – ответил, что они благодарны мне за совет и постараются сделать все, что будет в их силах. Затем они подняли копья, отсалютовав мне. В призрачном лунном свете жутковато дикими и смертельно опасными показались мне эти воины, когда они расходились по своим укрытиям за скалами и кустами. Ждать пришлось долго, и, должен признаться, под конец я занервничал. В голову полезли мысли о том, например, увижу ли я вновь рассвет. Меня не покидали сомнения в легитимности этого необыкновенного предприятия. Какое право я имел вмешиваться в конфликт между этими туземцами? Почему вообще я оказался здесь? Потому что задумал разжиться скотом, как поступил бы любой торговец? Нет – ведь я был не уверен, что возьму его, даже если мы победим. Потому что Садуко подначивал меня неверием в мои слова? Да, до определенной степени; но главной причиной это не являлось ни в коем случае. Мною двигал гнев, который вызвал во мне рассказ о бесчеловечных злодеяниях, совершенных этим Бангу, злодеяниях, исковеркавших судьбу Садуко и всего его племени, вот почему я не противился своему желанию участвовать в попытке Садуко отомстить подлому убийце. Что ж, поначалу доводы казались мне достаточно убедительными, но сейчас в голове родилось новое соображение. Те злодеяния имели место много лет назад: по-видимому, большинство людей, бывших тогда подстрекателями и пособниками убийств, ныне уже мертвы либо стали дряхлыми стариками, а значит, месть обрушится на их сыновей. Тогда какое право я имел мстить сыновьям за грехи отцов? Скажу откровенно: не знаю. Это трудная жизненная проблема, не больше и не меньше. Так что я с глубокой грустью пожал плечами и утешил себя мыслью о том, что с большой долей вероятности решение этой проблемы обернется не в мою пользу и что оплатить столь опасное предприятие и понять, в чем его суть, я смогу лишь ценой своей собственной жизни. Это соображение несколько успокоило мою совесть, потому что, когда человек подкрепляет свои действия, правильные или неправильные, риском для жизни, трусом его в любом случае не назовешь. Время тянулось мучительно долго; ничего не происходило. Ущербная луна ярко светила в ночном небе, и, поскольку ветра не было, тишина казалась особенно напряженной. За исключением порой долетающих до нас откуда-то издалека звуков – жуткого хохота гиены и того, что показалось мне чиханием льва, – ничто не двигалось, словно застыло, между спящей землей и посеребренными луной небесами, по которым под бледными звездами плыли небольшие прозрачные облачка. Наконец откуда-то издалека донесся шум, напоминавший отдаленное журчание. Шум разрастался и усиливался. Словно тысяча палок легонько постукивает по чему-то твердому. Шум все нарастал, и я понял, что это топот копыт скачущих во весь опор животных. Немного погодя из общего шума я стал различать отдельные звуки, очень слабые и как бы приглушенные расстоянием: возможно, крики людей. И тут издалека послышались звуки, которые я определил безошибочно, – звуки выстрелов. Началось: скот гонят сюда, а Садуко и ушедший с ним один из моих охотников дали сигналы выстрелами. Оставалось только ждать. Меня охватило страшное возбуждение, оно будто вгрызалось в мой мозг. Звуки ударов копыт по камням становились все громче, пока не слились в сплошной гул, смешанный с раскатами отдаленного грома, но вскоре я понял, что это вовсе не гром, а мычание тысячи испуганных животных. Все ближе и ближе слышались топот копыт и мычание. Все ближе и ближе раздавались крики людей, бросивших вызов волнующему безмолвию ночи. Наконец показалось первое животное – молодой куду[90], по-видимому случайно смешавшийся со стадом домашнего скота. Он молнией пронесся мимо нас, и через минуту за антилопой последовал бычок – молодой и легкий, он обогнал свое стадо и тоже стремглав проскакал мимо нас, я успел лишь заметить пену на его губах и вывалившийся язык. Затем появилось стадо. Нескончаемый поток поднимающихся вверх по склону животных: коровы, телки, телята, быки и волы – все они казались единой и неразделимой массой, и буквально каждое животное мычало, ревело, всхрапывало либо издавало какой-нибудь иной звук; шум они производили жуткий. Зрелище потрясало, поскольку животные были всех мастей, и в лунном свете их длинные рога сверкали, как слоновые бивни. Ничего подобного мне не приходилось видеть раньше, и сравнить происходящее можно, пожалуй, лишь с бегством буйволов из горящих камышей в тот день, когда я был ранен. И вот стадо уже неслось мимо нас – огромная и настолько плотная масса животных, что человек, наверное, мог бы пройти по их спинам. И действительно, несколько телят, выдавленных наверх, стадо уносило на спинах. Счастье, что ни один из нас не оказался у стада на пути; в этом случае нас не спасли бы ни бревна загона, ни каменная стена: могучий поток животных вырывал и сметал на своем пути даже крепкие деревья, что росли в овраге. Наконец поток испуганных животных стал редеть, – теперь он состоял из выбившихся из сил, больных либо раненых, которых оказалось довольно много. Их рев и мычание больше не заглушали другие звуки – взволнованные крики людей. Вот показались первые наши товарищи – загонщики скота: усталые и задыхающиеся, они триумфально размахивали копьями. Среди них я разглядел старого Тшозу. Я встал на камень, за которым прятался, и окликнул его по имени. Тшоза услышал и вскоре улегся рядом со мной, тяжело дыша: – Угнали весь скот! Не оставили ни одного животного, кроме тех, которые были затоптаны. Садуко идет вслед за нами с остальными нашими братьями, за исключением тех, кто убит. Скоро должен подоспеть… Все племя амакоба преследует нас. Садуко сдерживает их, чтобы дать время уйти скоту. – Молодцы, – похвалил я. – Отлично сработали. Теперь прикажи своим людям укрыться вместе с моими, чтобы отдышались перед боем. Когда подошли отставшие, Тшоза остановил их и дал команду рассредоточиться. Едва последний из них скрылся за кустами, нарастающие крики, среди которых я различил звук выстрела, дали понять, что Садуко со своим отрядом и преследующие их амакоба уже близко. Вскоре появилась и горстка амангвана: они уже не сражались, а удирали со всех ног, потому что знали, что приближались к месту засады, и старались поскорее миновать его, чтобы не перемешаться с амакоба. Мы дали им возможность укрыться. Одним из последних показался Садуко. Он был ранен: по ноге его текла кровь. Он поддерживал моего охотника, который был тоже ранен, но, как я опасался, более серьезно. – Садуко, – окликнул я их, – поднимайтесь по тропе за гребень, и, как только передохнете, приходите нам на помощь. Садуко махнул в ответ ружьем, потому что задыхался и говорить не мог, и вместе с остатками своего отряда – человек тридцать – ушел по следам недавно пробежавшего стада. Не успел он скрыться из виду, как показались амакоба. Пять-шесть сотен человек толпой, без всякого боевого порядка или дисциплины, потерявших, казалось, не только скот, но и свои головы. Одетые как попало (а кое-кто не позаботился даже накинуть мучу, не говоря уже о воинском убранстве), одни шли со щитами, другие – без, некоторые с пиками, другие с метательными копьями. Все явно были вне себя от ярости: звуки, испускаемые толпой, сливались в единое мощное проклятие. И вот настал момент битвы. Признаться, я всем сердцем не желал его. Страха я не испытывал, хотя никогда не изображал из себя героя, просто вся затея была мне не по душе. Если уж на то пошло, мы сначала украли скот у этих людей, а сейчас готовились перебить и их самих. Чтобы решиться подать условный сигнал, я заставил себя вспомнить страшный рассказ Садуко о массовом убийстве его соплеменников. Это ожесточило меня, так же как и мысль о том, что амакоба числом намного превосходят нас и в итоге, вполне вероятно, одержат верх. Однако сожалеть и раскаиваться было поздно. Какая же коварная и неудобная штука – совесть: она почти всегда начинает досаждать нам тогда, когда уже все сделано и от нее нет ни малейшей пользы, не раньше, когда еще можно было бы что-то изменить. Я взобрался на камень и выстрелил из обоих стволов ружья в наступающую толпу, но не могу утверждать, убил кого-нибудь или нет. Я всегда надеялся, что нет, однако, поскольку цель крупная и стрелок я хороший, боюсь, едва ли это было возможно. В следующее мгновение с воем, напоминающим вой диких зверей, с обеих сторон ущелья вылетели из засады неистовые амангвана и обрушились на своих кровных врагов. Они бились не только за скот: в бой их вели ненависть и жажда мести за убитых амакоба отцов и матерей, сестер и братьев; они выжили тогда, чтобы отплатить убийцам их родных кровью за кровь. О Небеса, как они сражались! Они были скорее похожи на дьяволов, чем на людей! После того как затих их первый рев, слившийся затем в одно слово «Садуко», они дрались молча, как бульдоги. И хотя их было мало, поначалу яростный натиск отбросил амакоба, но, когда враги оправились от неожиданности, преимущество в численности стало сказываться, к тому же амакоба были тоже смелыми воинами и не поддались панике. Десятки их пали уже при первой атаке, но оставшиеся стали теснить амангвана вверх по склону. Мое участие в бою можно назвать скромным, но и я был отброшен назад вместе с остальными и стрелял, лишь когда надо было спасать свою жизнь. Шаг за шагом нас теснили назад, к гребню ущелья, пока наконец мы не приблизились к тому месту, где укрылся Садуко. О Небеса, как они сражались! Они были скорее похожи на дьяволов, чем на людей! И вот, когда исход битвы, словно чаши весов, готов был склониться в ту или другую сторону, вновь пронесся крик «Садуко!», и сам вождь во главе своих тридцати воинов бросился на амакоба. Эта атака решила исход битвы: не зная, как много наступающих, амакоба дрогнули и обратились в бегство, но мы не преследовали их далеко. Мы устроили смотр нашим отрядам на вершине холма. Нас осталось не более сотни, остальные пали или были серьезно ранены; мой бедный охотник, которого я присоединил к отряду Садуко, погиб. Весь израненный, он бился до последнего, затем упал, прокричав мне: – Хозяин, я хорошо дрался? – и испустил дух. Сам же я задыхался и едва стоял на ногах от усталости. Словно во сне, я увидел, как несколько амангвана притащили старого тощего туземца, крича: – Вот он, Бангу! Изверг Бангу, мы поймали его живьем! Садуко шагнул к нему: – А, Бангу! Скажи-ка теперь, почему мне не стоит убивать тебя, как ты убил бы мальчишку Садуко много лет назад, если бы его не спас Зикали? Гляди, вот отметина от твоего копья. – Ну так убей меня, – ответил Бангу. – Твой дух оказался сильнее моего. Разве не это предсказывал Зикали? Убей же меня, Садуко. – Нет, – мотнул головой юноша. – Ты устал, но и я устал не меньше твоего, и я тоже ранен, как и ты. Возьми копье, Бангу, мы будем биться. И они бились в лунном свете, один на один. Они бились яростно, а все остальные смотрели. Наконец я увидел, как Бангу раскинул в стороны руки и упал навзничь. Садуко был отомщен. Вспоминая о той ночи, я всегда радовался, что он убил своего врага в честном поединке, а не так, как этого можно было ожидать от туземца. Глава VII Свадебный подарок Садуко На следующий день рано утром мы вернулись к моим фургонам. Весь захваченный скот и наших раненых мы вели с собой, поэтому переход получился весьма утомительным и к тому же довольно тревожным, ведь уцелевшие амакоба вполне могли предпринять попытку отбить похищенное. Однако этого не произошло, поскольку многие из их племени были убиты или ранены, а тем, кто уцелел, не хватило духу снова пуститься в погоню. Посрамленные, они вернулись в свои дома на горе и с той поры жили в нищете, потому что осталось у них, на мой взгляд, не более пятидесяти голов скота на все племя, а какая жизнь кафрам без скотины. И все же они не голодали, потому что многие их женщины работали на полях, а их зерно мы не тронули. В конце концов Панда передал амакоба в подчинение их победителю Садуко, и тот объединил их с амангвана, но случилось это не сразу, а спустя некоторое время. Мы немного отдохнули у фургонов и занялись осмотром захваченных животных. Всего в наших руках оказалось более двенадцати сотен голов, не считая покалеченных во время перегона, – этих мы пустили на мясо. То была поистине славная добыча и, несмотря на рану в бедре, доставлявшую сильную боль, особенно сейчас, когда она покрылась коркой, Садуко стоял и сверкающими глазами обозревал захваченное стадо. И неудивительно, ведь он, еще вчера бедняк, вмиг разбогател, и останется богатым, даже отдав часть коров Умбези, требовавшему уплаты за руку Мамины. Более того, он был уверен, и я разделял его уверенность, что в этих изменившихся обстоятельствах оба – девушка и ее отец – благосклонно отнесутся к его сватовству. Он, так сказать, добился права на титул и семейные владения посредством иска, поданного в «Суд ассегая», и потому теперь вряд ли сыщется в Зулуленде отец, который захлопнул бы ворота крааля перед носом у Садуко. Однако мы оба забыли пословицу, которая указывает, сколь часто случаются разного рода промахи, пока несешь кусочек от чаши ко рту[91], – пословицу, у которой, между прочим, имеются зулусские аналоги. Один из них, если я правильно помню, гласит: «Как бы громко курица ни кудахтала, хозяйка не каждый раз получает яйца». Так случилось, что, хотя курица Садуко кудахтала очень громко, ему все же не суждено было заполучить желанное яйцо. Но об этом я расскажу в свое время. Как и Садуко, я тоже окинул взглядом стадо. Интересно, подумалось мне, помнит ли молодой вождь о нашей сделке, по которой шестьсот голов захваченного скота принадлежат мне. Шесть сотен! Что ж, если посчитать их по пять фунтов на круг за каждую голову – а волы в то время считались большим дефицитом, они стоили именно столько, если не больше, – получалось три тысячи фунтов стерлингов – такой огромной суммой мне в жизни не доводилось обладать. Воистину, пути насилия прибыльны! Да только помнит ли Садуко? Я больше склонялся к мысли, что он забудет о нашем уговоре, поскольку кафры не любят расставаться со скотиной. Однако я оказался несправедлив к Садуко: он вскоре повернулся ко мне и проговорил явно с неохотой: – Макумазан, половина стада принадлежит тебе, ты по праву заслужил его, потому что победу мы одержали благодаря твоим мудрым советам и военной хитрости. Займемся делом – будем делить его поштучно. Итак, я выбрал себе превосходного вола, затем Садуко выбрал одного себе; это продолжалось до тех пор, пока я не отобрал себе восемь голов скота и, повернувшись к Садуко, сказал: – Так. Достаточно! Этих волов я поставлю в упряжи моих фургонов взамен павших в дороге. Больше мне не надо. – Как так?! – изумленно ахнул Садуко и все стоявшие рядом с ним. А кто-то, думаю, это был старый Тшоза, воскликнул: – Макумазан отказывается брать шесть сотен голов скота, которые по справедливости принадлежат ему! Да он, должно быть, сумасшедший! – Нет, друзья, – ответил я, – я не сумасшедший. Я отправился с Садуко в поход, потому что он дорог мне и однажды помог мне в минуту опасности. Однако мне не по душе убивать людей, с которыми я не ссорился, и я не стану брать себе то, что досталось ценою крови. – Ну и ну! – вновь обронил Тшоза, поскольку Садуко в изумлении потерял дар речи. – Он не человек, а дух. Он святой! – Ничуть не бывало, – ответил я. – Если ты так считаешь, спроси у Мамины, – туманное высказывание, которого они не поняли. – А теперь послушайте меня. Я не возьму себе этих животных, потому что думаю не так, как думаете вы, кафры. Но раз уж по вашему закону они принадлежат мне, то своим скотом я собираюсь распорядиться сам. Итак, десять голов я даю каждому из моих охотников и пятнадцать – семье погибшего. Остальных пусть забирает Тшоза и те амангвана, которые бились за нас, и пусть они разделят скот между собой по своему усмотрению, а ес ли при дележе вдруг возникнет ссора, я буду судьей. Тут все восторженно закричали: «Инкози!» – а старый Тшоза, подбежав ко мне, схватил мою руку и поцеловал ее. – У тебя большое сердце! – воскликнул он. – Щедрость твоя не знает границ! Хотя ты мал ростом, в тебе живет дух короля и мудрость небес! Так он восхвалял меня, и другие присоединились к нему, и поднялся гвалт. Садуко тоже поблагодарил меня в своей величаво-снисходительной манере. Не думаю, однако, что он был так уж рад моему решению, хотя мой щедрый дар освобождал его самого от необходимости делиться добычей со своими товарищами, полагаю, Садуко опасался, что с этих пор амангвана будут любить меня больше, чем они любили его. Так оно и вышло, поскольку, я уверен, что среди всех этих дикарей не нашлось бы человека, который не отдал бы за меня жизнь, и по сей день мое имя известно среди них и их потомков. Вдобавок имя мое стало нарицательным у всех тех кафров, кто слышал эту историю. О каком-нибудь акте великого дарения они говорят как о «Даре Макумазана», а человека, который делает из ряда вон выходящее отречение, называют «Носителем одеяла Макумазана» или «Тем, кто украл тень Макумазана». Так я с легкостью заработал себе авторитет, хотя действительно не мог забрать себе тот скот; к тому же, я уверен, поступи я иначе, он принес бы мне несчастье. Замечу в связи с этим: одно из сожалений моей жизни состоит в том, что я вообще когда-либо занимался бизнесом. Наше обратное путешествие к краалю Умбези – именно туда мы решили возвратиться – было очень медленным, поскольку движение затрудняли раненые и громадное стадо. От последнего мы, разумеется, вскоре избавились, поскольку всех животных, за исключением тех, которых я отдал своим людям, да еще сотни, отобранных Садуко для подарка Умбези, под присмотром старика Тшозы перегнали в заранее отведенное место дожидаться Садуко. Более месяца прошло с ночи засады, и вот мы наконец расположились лагерем неподалеку от крааля Умбези в тех самых зарослях, где я впервые встретился с амангвана. В этот триумфальный день они выглядели совсем другими людьми по сравнению со свирепыми парнями, которые месяц назад пришли сюда на зов своего вождя. Во время долгого перехода по стране Садуко купил им отличные набедренные повязки и одеяла; воины украсили головы длинными черными перьями птиц, а щиты и ножные браслеты – буйволовыми шкурами и хвостами. К тому же, обильно и хорошо питаясь во время спокойного перехода, они заметно поправились и выглядели даже привлекательно. Садуко решил провести ночь в лесу, ничем не выдавая нашего присутствия, а на следующее утро выступить во всем своем величии, в сопровождении своих воинов, презентовать Умбези затребованные им сто голов скота и официально просить руки его дочери. Как, возможно, читатель уже догадался, в Садуко присутствовала некая театральная жилка, и, когда на нем были перья, он искал любую возможность пустить пыль в глаза своим плюмажем. Что ж, план свой он выполнил в точности. На следующее утро, когда солнце уже встало, Садуко, в духе великих вождей, выслал двух ярко разодетых глашатаев объявить о своем приближении к краалю Умбези. За глашатаями следовали два человека, поющих хвалу его подвигам. (Кстати, я обратил внимание, что в этих песнопениях им было строго-настрого наказано не упоминать человека по имени Макумазан.) Затем мы выступили всем отрядом. Впереди в великолепном одеянии вождя – килт из леопардовой шкуры, яркие перья и ножные браслеты – шествовал Садуко с коротким ассегаем в руке. Его сопровождали шестеро самых красивых воинов отряда, изображавших индун, или советников вождя. За ними шел я, невзрачный человечек в запыленной одежде, сопровождаемый жутковатого вида курносым Скоулом в невероятно грязных штанах, стоптанных европейских башмаках, из которых торчали пальцы, да тремя своими охотниками, чей вид представлял еще более постыдное зрелище. За нами следом шагали человек восемьдесят преображенных амангвана, и замыкала шествие сотня отборного скота, ведомого несколькими погонщиками. Некоторое время спустя мы подошли к воротам крааля, где обнаружили наших глашатаев, – они все еще выкрикивали здравницы вождю и приплясывали. – Умбези видели? – спросил у них Садуко. – Нет, – отвечали они. – Когда мы пришли, Умбези спал, но его люди дали знать, что он скоро выйдет. – Скажите его людям, что ему лучше поторопиться, иначе я сам его выведу, – гордо заявил Садуко. В этот момент ворота крааля распахнулись, и в них появился толстый Умбези. На глупом лице его был написан испуг, который он, впрочем, попытался скрыть. – Кто это заявился ко мне с такой… церемонией и по какому случаю праздник? – с подозрением спросил он, показав резной палкой для танцев на ряды вооруженных людей. – А, это ты, Садуко! – Он оглядел Садуко с головы до ног и добавил: – Ого, какой ты сегодня важный. Ограбил кого-нибудь? И ты, Макумазан, здесь. А вот у тебя вид не шибко важный. Ты смахиваешь на старую корову, кормившую всю зиму двух телят. Скажи, однако, зачем вы привели с собой воинов? Спрашиваю потому, что на всех еды у меня не хватит, тем более что мы только что закончили пировать. – Не беспокойся, Умбези, – снисходительно ответил Садуко. – Тебе не придется кормить моих людей, еду для них я захватил с собой. И дело мое к тебе простое. Ты просил лоболу (то есть выкуп за невесту) в сто голов скота за твою дочь Мамину. Получай. Вели своим слугам пересчитать скотину. – О, с удовольствием, – нервно ответил Умбези и отдал какие-то приказания своим людям. – Рад за тебя, Садуко, что ты внезапно разбогател, хотя не возьму в толк, как тебе это удалось. – Не ломай голову, как я разбогател, – ответил Садуко. – Я теперь богат, вот все, что тебе нужно знать. Изволь послать за Маминой, ибо я хочу говорить с ней. – Да, да, Садуко, понимаю, ты хочешь говорить с Маминой, но… – Он в отчаянии огляделся вокруг. – Боюсь, она еще спит. Ты же знаешь, Мамина не встает рано и терпеть не может, когда ее беспокоят. А ты не мог бы прийти, скажем, завтра утром? Она к твоему приходу уже встанет. А лучше через день, а? – В какой хижине Мамина? – грозно спросил Садуко. Я же, учуяв подвох, усмехнулся. – Честное слово, не знаю, – ответил Умбези. – Она спит то в одной хижине, то в другой, а иногда для разнообразия отправляется ночевать в крааль своей тетки, до него ходу несколько часов. И я совсем не удивлюсь, если так она и сделала вчера вечером. Я же ей не нянька. Не успел Садуко ответить, как пронзительный скрипучий голос неприятно полоснул слух: поискав глазами, я увидел мерзкого вида дряхлую старуху, сидевшую в тени, и узнал в ней женщину, известную мне под именем Старая Корова. – Он лжет! – проскрежетала она. – Лжет! Благодарение духу моих предков, дикая кошка Мамина навсегда покинула наш крааль. А спала она этой ночью не у тетки, а со своим мужем Масапо, которому Умбези отдал ее в жены два дня назад, получив за нее сто и двадцать голов скота… на двадцать больше, чем предлагаешь ты, Садуко! В тот же миг мне подумалось, что Садуко лишится рассудка от ярости и горя: лицо юного вождя посерело даже под темной кожей, он весь затрясся, как лист, и казалось, вот-вот рухнет на землю. Он прыгнул на Умбези, как лев, схватив за горло, швырнул на землю и навис над ним с поднятым копьем. – Ах ты жаба! – вскричал он жутким голосом. – Говори правду или распорю тебе брюхо! Что ты сделал с Маминой? – О Садуко, – хватая ртом воздух, пролепетал Умбези, – Мамина решила выйти замуж. Нет в том моей вины, Садуко, она так решила сама. Больше он ничего сказать не успел: не обхвати я руками Садуко и не оттащи его назад, это мгновение стало бы последним для Умбези, потому что Садуко уже замахнулся копьем, чтобы пригвоздить его к земле. Как оказалось, подоспел я вовремя, поскольку Садуко, ослабев от переполнявших его чувств, был не в силах вырваться из моих объятий; я чувствовал, как тяжело, точно молот, бьется его сердце. Наконец он пришел в себя и швырнул на землю копье, словно избавляясь от искушения. Затем заговорил тем же страшным голосом: – Что еще ты можешь сказать мне об этом, Умбези? Хочу выслушать все, прежде чем решить, что с тобой делать. – Только то, что сказал, Садуко, – ответил Умбези. Он уже поднялся на ноги и дрожал, как стебель тростника. – Я поступил так, как поступил бы всякий отец. Масапо – очень могущественный вождь, он станет мне хорошей опорой в старости. К тому же Мамина объявила, что хочет за него… – Он лжет! – вновь проскрипела Старая Корова. – Мамина лишь сказала, что ни за одного зулуса она не собирается, так что, думаю, у нее на примете белый человек? – Тут она хитро глянула в мою сторону. – А потом сказала, мол, если отец хочет выдать ее за Масапо, она, как послушная дочь, исполнит его волю, однако если за этим браком последуют раздоры и прольется кровь, то пусть это падет на его голову, а не на ее. – Ты тоже решила вцепиться в меня когтями, кошка драная? – заорал Умбези и палкой, которую все еще сжимал в руке, так огрел по спине старуху, что та поспешно заковыляла прочь, бормоча проклятия. – Ох, Садуко, – продолжил Умбези, – не отравляй своего слуха этой ложью. Ничего подобного Мамина никогда не говорила, а если и говорила, то не мне. Да, как только моя дочь согласилась взять в мужья Масапо, его люди тут же пригнали на наш холм сто двадцать голов отборного скота, и ты, Садуко, хотел бы, чтобы я отказал им? Уверен, если бы ты увидел это стадо, ты бы одобрил мое решение и сказал, что я прав, приняв столь щедрый выкуп в обмен на бранчливую девчонку. Вспомни, Садуко, хоть ты и пообещал раздобыть сто голов скота, что на двадцать меньше, чем прислал Масапо, на тот момент у тебя и одной-то не было… Более того, – добавил он с отчаянием в голосе, видя, что его доводы не убеждают Садуко, – чужаки, что проходили тут недавно, поведали мне, что тебя и Макумазана убили в горах какие-то злодеи. Вот, я все сказал, Садуко, и если теперь у тебя есть скот, то у меня есть другая дочь, может, не такая красавица, зато куда более работящая. Идем ко мне, выпьем пива, и я пошлю за ней. – Перестань болтать о своей другой дочери и о пиве и выслушай меня, – ответил Садуко и так зловеще глянул на отброшенный на землю ассегай, что я предпочел наступить ногой на его древко. – Я теперь богаче и сильнее этого борова Масапо. Разве есть у Масапо такие воины, как вот эти мои молодцы? – Он показал большим пальцем за спину на сомкнутые ряды грозных амангвана, что молча слушали их. – Разве есть у Масапо столько скота, сколько у меня: то, что ты видишь, лишь малая часть огромного стада, выкуп отцу той, которую пообещали отдать мне в жены? Может, Масапо – друг Панды? Насколько я слышал, совсем наоборот. Может, Масапо только что одолел неисчислимое племя благодаря отваге и военной смекалке? Может, Масапо молод, красив и знатной крови или он всего лишь старый жирный боров-полукровка, спустившийся с гор? Не отвечаешь, Умбези, возможно, оно и к лучшему, что ты молчишь. Ну так послушай еще. Не будь здесь Макумазана, которого мне очень не хотелось бы вмешивать в мои семейные ссоры, я бы приказал своим людям схватить тебя и забить до смерти древками копий, а затем отправиться к борову в его горный свинарник и проделать с ним то же самое. Хотя с этим можно немного обождать, сейчас у меня есть дела поважнее. Но знай, недалек тот день, когда я займусь вами. Потому мой тебе совет, мерзкий обманщик, поторопись сдохнуть сам или наберись мужества и упади на копье, не то узнаешь, каково это быть истолченным палками для выделки шкур до такого состояния, когда никто не сможет узнать, что ты когда-то был человеком… Сейчас же пошли кого-нибудь передать мои слова Борову Масапо. Мамине же передай, что я скоро приду и заберу ее, только не со скотом, а с копьями. Ты понял? О, вижу, понял – ревешь от страха, как баба. А пока прощай, увидимся, когда вернусь с палками для выделки, лжец и обманщик Умбези, Гроза слонов Умбези! – Садуко повернулся и зашагал прочь. Сытый по горло крайне неприятной сценой, я тоже было собрался уходить, когда бедняга Умбези кинулся ко мне и ухватил за руку. – О Макумазан, – рыдая от страха, запричитал он. – Если ты когда-либо считал меня своим другом, помоги мне выбраться из жуткой ямы, в которую я угодил из-за выкрутасов этой мартышки, моей дочери Мамины, настоящей ведьмы, рожденной приносить мужчинам беду. Будь она твоей дочерью, Макумазан, и явись перед тобой знатный вождь со стадом в сто двадцать голов, ты бы отдал дочь ему, хоть он и смешанной крови, и не сказать чтоб молодой, тем более если она сама не возражала, ведь у Мамины на первом месте родовитость и достаток… Отдал бы ты ее? – Думаю, нет, – ответил я. – К тому же не в наших обычаях вот так продавать женщин. – Да-да, я забыл. В этом, как во многом другом, вы, белые люди, совсем не такие, как мы. Честно говоря, Макумазан, я думаю, что в сердце у Мамины только ты. Она сама мне именно так и говорила, раз или два. Эх, почему же ты не увез ее с собой, пока я не смотрел? Потом мы бы с тобой все уладили: я бы навсегда освободился от ее колдовства и не сидел бы сейчас по шею в этой яме. – Потому что некоторые люди не делают подобных вещей, Умбези. – Да-да, я забыл. О, никак не могу запомнить, что вы, белые, совсем безумные и оттого нельзя ждать от вас, что вы по ведете себя как все нормальные люди. К тому же ты друг этого тигра Садуко, что вновь доказывает, что ты, видать, и впрямь безумен, потому как многие скорее согласились бы подоить буйволицу, чем водить дружбу с этим человеком. Разве ты не понял, что он собирается убить меня, отделать палками, как распаренную шкуру? Ох! Забить меня этими палками до смерти! Ох! Если ты не остановишь его, он так и сделает, может даже, завтра или послезавтра. Ох, ох! – Понимаю, Умбези, и думаю, что он точно так сделает. Но вот чего я не понимаю, так это как мне остановить Садуко. Вспомни, как ты сам способствовал тому, чтобы в сердце его окрепла любовь к Мамине, а теперь, Умбези, ты поступил с ним очень дурно. – Макумазан, я никогда не обещал ему Мамину. Я лишь сказал, что если он приведет сотню голов скота, то, возможно, пообещаю. – Зато он победил амакоба, врагов своего племени, привел тебе сто голов скота, а отбил намного больше, однако ты своей доли уже не получишь, слишком поздно. Так что придется тебе теперь искать утешения в яме, которую выкопал себе сам, Умбези, и такой участи я бы не пожелал разделить с тобой даже за весь скот в Зулуленде. – Поистине ты не из тех, в ком я могу искать утешения в час опасности, – простонал несчастный Умбези, затем лицо его вдруг просветлело. – Но может, Садуко убьет король Панда, ведь он напал на Бангу во время перемирия. О Макумазан, а не мог бы ты уговорить Панду убить его? Если да, у меня сейчас больше скота, чем мне на самом деле хочется… – Это невозможно, – ответил я. – Король Панда – его друг, и скажу тебе по секрету: Садуко уничтожил амакоба по его особому волеизъявлению. Когда Панда услышит об этом, он возьмет Садуко под свое крыло и сделает его великим, одним из своих советников, возможно дав ему право распоряжаться жизнью и смертью таких маленьких людишек, как ты и Масапо. – Тогда все кончено, – упавшим голосом проговорил Умбези. – Что ж, постараюсь умереть как мужчина. Но дубасить меня палками, как шкуру! О, – добавил он, скрипнув зубами, – попадись мне Мамина, я бы выдрал из ее красивой головы все волосы до единого, я бы связал ей руки и запер бы вместе со Старой Коровой, которая любит ее так же, как суслик любит мышь. Нет, я убью ее! Слышишь, Макумазан, если ты не поможешь мне, я убью Мамину, а тебе это не понравится, потому что, уверен, она тебе по сердцу, хотя ты и не настолько мужчина, чтобы сбежать с ней, как она того хотела. – Тронешь Мамину, – сказал я, – будь уверен, мой друг, палки Садуко и твоя шкура точно встретятся, потому что я сам сдам тебя Панде, расскажу ему, что ты чудовищный злодей. Слушай меня, старый болван. Садуко любит твою дочь, любит до безумия, которое, кстати, ты приписываешь и мне, и, если она станет его, он, пожалуй, даже закроет глаза на то, что она уже побывала замужем. Ты должен попытаться выкупить ее у Масапо. Заметь, я сказал выкупить, а ни в коем случае не пытаться отбить ее, проливая кровь. Уговори Масапо прогнать ее. И когда Садуко узнает, что ты пытался ему помочь, то наверняка забудет о своих палках… на время. – Я попытаюсь, Макумазан, обязательно! Буду стараться изо всех сил. Правда, Масапо упертый, однако, если поймет, что его жизнь в опасности, может уступить. К тому же, когда Мамина узнает, что Садуко стал богатым и сильным, она, возможно, поможет мне. О, спасибо тебе, Макумазан! Ты настоящая подпора моей хижины, а сама хижина и все, что в ней, – твое. Что ж, раз тебе надо идти, прощай, Макумазан… О почему, почему ты не сбежал с Маминой и не избавил меня от этих бед? Так расстались мы на некоторое время – я и старый лгун Умбези, Гроза слонов, – никогда больше я не видел его таким пристыженным и напуганным, за исключением одного случая, о котором речь впереди. Глава VIII Дочь короля Вернувшись после трагикомичной беседы с Умбези, этим жалким и своекорыстным болтуном, к моим фургонам, я узнал, что Садуко уже выступил со своими воинами по направлению к Нодвенгу, краалю короля. Мне передали сообщение от Садуко: он надеется, что я последую за ним, чтобы доложить королю Панде о нашем бое и уничтожении амакоба. По недолгом размышлении я решил так и поступить, но, признаться, больше из чистого любопытства – чем закончится вся эта история. Иногда мне удавалось читать ход мыслей Садуко, и я понял, что в тот момент он не желал обсуждать причину своего страшного разочарования. На протяжении всей жизни Садуко его вела любовь или, вернее, безрассудная страсть к Мамине, она была его путеводной звездой – звездой несчастливой, какая могла бы взойти на горизонте любого человека, звездой роковой, которая своим светом манила его к гибели. Благодарю Божий промысел, что мне посчастливилось избежать ее пагубных лучей, хотя допускаю, что меня они влекли ничуть не меньше. Вот и сейчас, побуждаемый собственным любопытством, из-за ко торого нередко попадал в различные передряги, я совершил дальний переход в Нодвенгу. Душу мою терзали сомнения, мне никак не удавалось выкинуть из головы воспоминания о смертельном испуге Грозы слонов, когда он столкнулся с бешеной яростью обманутого Садуко и его обещанием мести. Наконец без всяких приключений я прибыл в резиденцию короля и стал лагерем в месте, указанном мне каким-то индуной, имя которого я позабыл, знавшего, по-видимому, о моем появлении, поскольку он встретил меня еще на подъезде к городу. Здесь я просидел довольно долго, дня два или три, развлекая себя стрельбой, то меткой, то не очень, по горлинкам и дожидаясь, когда что-нибудь произойдет или же мне надоест и я отправлюсь в Наталь. Наконец, когда я уже было собрался в обратный путь, явился мой старый друг Мапута – тот самый человек, который доставил мне послание от Панды перед нашим походом на Бангу. – Приветствую, Макумазан, – поздоровался он. – Вижу, амакоба не убили тебя. – Не убили, поскольку вот он я перед тобой. – Я предложил ему понюшку табаку. – Что тебе угодно? – О Макумазан, только передать, что король хочет знать, не осталось ли у тебя маленьких шариков в коробочке, которую я тебе вернул, а если да, то в такую жару он с удовольствием проглотил бы один из них. Я предложил Мапуте всю коробку, но он не взял ее, сказав, что король хотел бы принять ее из моих рук. Тогда я понял, что это было приглашением на аудиенцию, и спросил, когда Панде будет угодно принять меня и получить «маленькие-черные-камушки-которые-творят-чудеса». Ответ был – немедленно. Мы отправились к королю, и через час я уже стоял, вернее, сидел перед Пандой. Как и все его родственники, король был человеком очень крупным, но, в отличие от Чаки и тех его братьев, которых я знал, – доброжелательным. Я поприветствовал его, подняв шляпу, и устроился на деревянной скамейке, приготовленной для меня за пределами окруженной оградой большой хижины, в тени которой сидел король. – Приветствую тебя, Макумазан, – проговорил он. – Рад видеть тебя в добром здравии, ведь, как я слышал, со времени последней нашей встречи тебе довелось поучаствовать в опасном приключении. – Да, король, – ответил я. – Но о каком приключении ты говоришь – с буйволом, когда Садуко помог мне, или с амакоба, когда я помог Садуко? – О последнем, Макумазан, о котором желаю услышать всю историю. Король велел своим советникам и слугам удалиться, и, когда мы остались одни, я поведал ему обо всем. – Вот так так! – сказал он, когда я закончил. – Ты умен, как павиан. Надо же так придумать: заманить в ловушку Бангу и его собак амакоба при помощи их собственного скота! Но мне доложили, ты отказался от своей доли отбитого скота? Скажи, почему ты так поступил, Макумазан? В своем ответе Панде я озвучил те же самые причины, которые изложил здесь ранее. – Да уж! – воскликнул он, когда я закончил. – Каждый стремится к величию своим собственным путем, и твой, быть может, лучше нашего. Ведь у белого человека один путь, а у черного – другой, да только конец того пути один, и никто не ведает, какой из путей верен, пока он не будет пройден до конца. Ну а то, что ты потерял, Садуко и его люди выиграли. Садуко мудрый, он умеет выбирать друзей, и мудрость принесла ему победу и богатство. А тебе, Макумазан, мудрость твоя не принесла ничего, кроме доброго имени и почета, но, если питаться только ими, человек вскорости отощает. – Я предпочитаю оставаться худым, Панда, – ответил я после недолгого размышления. – Да-да, я понимаю, – ответил король, который, как большинство туземцев, быстро схватывал суть, – я тоже предпочитаю людей, которые сидят на твоей диете, у которых всегда чистые руки, и я тоже люблю людей, которые тощают от такой пиши, как твоя, и таких людей, чьи руки чистые. Мы, зулусы, доверяем тебе, Макумазан, как мы доверяем немногим белым людям, потому что мы уже давно убедились в том, что твои уста говорят то, что думает твое сердце, а твое сердце всегда думает только о том, что хорошо. Тебя называют Бодрствующим в ночи, но ты любишь свет, а не тьму. Услышав эти несколько необычные комплименты, я поклонился и почувствовал, что покраснел и это видно даже сквозь загар. Не желая оказаться втянутым в дискуссию о прошлом, я не стал отвечать на эти комплименты. Панда тоже некоторое время молчал. Затем он велел гонцу созвать принцев, Кечвайо и Умбелази, и приказал Садуко, сыну Мативане, находиться поблизости – на случай, если король захочет говорить с ним. Через несколько минут подошли оба принца. Я наблюдал за их прибытием с интересом, потому что это были самые знатные персоны в Зулуленде, и в народе уже начались горячие споры, кто из них унаследует трон. Попробую описать обоих. Оба они почти ровесники – всегда бывает трудно определить точный возраст зулусов, – и оба хороши собой. Облик Кечвайо, однако, показался мне более суровым. Поговаривали, что внешне он походил на своего дядю Чаку, прозванного Диким зверем. Я же заметил в нем сходство с другим ее дядей – Дингааном, предшественником Панды, с которым я был довольно близко знаком в юности: такой же мрачный, неприветливый взгляд и надменная манера держаться; когда Дингаан сердился, он точно так же плотно сжимал губы в выражении беспощадной непреклонности. Об Умбелази мне трудно говорить без восторга. Как Мамина была красивейшей из всех женщин, которых я встречал в Зулуленде (хотя старый вояка Умслопогас, мой друг, не вошедший в настоящую историю, частенько говорил мне, что Нада, Черная лилия, о которой я упоминал, была даже красивее), так и Умбелази, вне всяких сомнений, был самым красивым мужчиной в королевстве. Зулусы называли его Умбелази Красивым, и это неудивительно. Во-первых, он был выше любого из представителей своего племени по меньшей мере на три дюйма: за четверть мили я разглядел принца, даже несмотря на густую пыль, поднятую в отчаянной битве. Широченная грудь его была пропорциональна росту. К тому же тело казалось идеально сложенным, красивые и сильные руки и ноги оканчивались, как и у Садуко, небольшими аккуратными кистями и стопами. Лицо с правильными чертами было открытым, цвет кожи посветлее, чем у Кечвайо, а глаза, с неизменной веселой искоркой в них, были большими и темными. Прежде чем принцы вошли во внутреннюю изгородь через небольшие ворота, я без труда заметил, что эта королевская пара пребывала между собой не в лучших отношениях: каждый попытался проскочить первым, желая показать свое старшинство. Результат вышел несколько комичным – оба застряли в воротах. Однако Умбелази, обладавший большим ростом, буквально вдавил брата в тростниковую изгородь и опередил его на фут-другой. – Похоже, ты разжирел, брат мой, – донеслись до моего слуха слова Кечвайо, и я обратил внимание, как недобро он нахмурился. – Будь у меня в руке ассегай, ты бы поранился. – Знаю, брат мой, – ответил Умбелази с добродушным смехом. – Как знаю и то, что никто не смеет являться к королю с оружием. Иначе я бы предпочел пропустить тебя вперед. Услышав в шутливых словах Умбелази намек – мол, он не доверил бы брату остаться у себя за спиной с копьем, – Панда беспокойно заерзал на своем стуле, а на хмуром лице Кечвайо мелькнула какая-то зловещая тень. Однако братья больше не обменялись ни словом и, подойдя одновременно к королю, воздели в приветствии руки и воскликнули «Баба!», то есть «Отец». – Приветствую, дети мои, – ответил им Панда и, предвосхищая ссору братьев, кому занять почетное место по правую руку, поспешил добавить: – Садитесь оба передо мной, а ты, Макумазан, садись сюда. – Он показал мне на заветное место. – Что-то я сегодня глуховат на левое ухо. Браться уселись перед королем, и не думаю, что их огорчил такой способ выйти из положения. Сначала они обменялись рукопожатиями со мной, потому что я знал обоих, не очень, правда, хорошо, и даже здесь сказалось их давнее соперничество: возникло небольшое затруднение – кому из них протягивать мне руку первому. В конечном итоге, я хорошо помню, этот трюк удался Кечвайо. Когда церемония приветствия завершилась, Панда обратился к принцам со словами: – Дети мои, я послал за вами, чтобы спросить вашего совета по одному делу – делу пока небольшому, но могущему вырасти в чрезвычайно важное. – Он сделал паузу на понюшку табаку, а братья прогудели в один голос: – Слушаем тебя, отец! – Так вот, сыны мои, дело это касается Садуко, сына Мативане, вождя амангвана, которых много лет назад, с позволения того, кто правил до меня, истребил вождь амакоба Бангу. Этот Бангу, как вы знаете, в последнее время был гнойной занозой в моей ноге, тем не менее воевать с ним я не хотел. И я шепнул Садуко на ухо: «Если сможешь убить его, он твой, и скот его твой». Что ж, Садуко умен. С помощью этого белого человека, Макумазана, нашего давнего друга, он убил Бангу и забрал его скот, и нога моя начала заживать. – Мы слышали об этом, – сказал Кечвайо. – Славное дело, – добавил Умбелази, более великодушный критик. – Да, – продолжил Панда, – я тоже считаю это дело славным, учитывая, что у Садуко был всего лишь небольшой отряд бродяг… – Нет, – прервал отца Кечвайо, – победу ему принесли не сброд крысоедов, но мудрость этого человека – Макумазана. – От мудрости Макумазана было бы мало толку без мужества Садуко и его крысоедов, – возразил Умбелази, и с этого момента я понял, что братья постоянно противоречат друг другу из принципа, а вовсе не потому, что кого-то из них волнует истина. – Именно так, – продолжил король. – Вы оба правы, сыновья мои. Однако дело вот в чем. Я считаю Садуко многообещающим юношей и хотел бы возвысить его, чтобы он учился любить всех нас. Особенно потому, что его род незаслуженно пострадал от нашего рода, поскольку Тот-кто-ушел, послушался дурного навета Бангу и позволил ему без всякой на то причины вырезать племя Мативане. Дабы стереть это позорное пятно и привязать Садуко к нашему роду, я полагаю, будет разумным восстановить юношу в правах предводителя амангвана, вернуть ему земли, которыми владел его отец, а также сделать его вождем племени амакоба, от которых остались только женщины да дети и совсем немного мужчин. – Как будет угодно королю, – проговорил Умбелази и широко зевнул: ему явно надоело слушать о Садуко. Кечвайо же промолчал, словно его занимали мысли о чем-то другом. – А еще я думаю, – неуверенно продолжил Панда, – привязать его покрепче, чтобы узы было не порвать, а для этого отдать ему в жены девушку из нашего рода. – Зачем предлагать этому жалкому амангвана породниться с королевской семьей? – поднял на отца глаза Кечвайо. – Если он опасен, так почему бы не убить его, и дело с концом? – А вот зачем, сын мой. В стране раздор, Зулуленд ждут неспокойные времена, и я не хочу убивать тех, кто может стать подмогой нам в трудный час, как не хочу делать их своими врагами. Наоборот, они должны стать друзьями, и поэтому мудро будет обильно поливать это семя величия, что дается нам сейчас, а не выкапывать его и не сажать в чужом саду. Делами своими Садуко доказал, что он и есть такое семя. – Отец, – подал голос Умбелази, – мне тоже нравится Садуко. Он храбрый человек, и притом из благородной семьи. Какую из наших сестер отец желает отдать ему в жены? – Ту, которая названа в честь праматери нашего рода, Умбелази. Ту, которую родила твоя мать, – твою сестру Нэнди, – (по-английски это значит «Ласковая»). – Щедрый подарок, отец, ведь Нэнди красива и мудра. А что она сама об этом думает? – Она довольна, Умбелази. Она видела Садуко, и он пришелся ей по сердцу. Она сама мне сказала, что не желает другого мужа. – Неужели? – равнодушно проговорил Умбелази. – Раз король велит, какая разница, чего желает дочь короля? – По-моему, большая, – вмешался Кечвайо. – Это никуда не годится! Ничтожного человека, который всего лишь победил крошечное племя, воспользовавшись хитростью Макумазана, награждать не только титулом вождя, но и рукой умнейшей и красивейшей из дочерей короля, даже если Умбелази, – добавил он с ухмылкой, – готов швырнуть ему родную сестру, словно кость бродячей собаке. – Кто это швыряет кость, Кечвайо? – спросил Умбелази, словно очнувшись от своей задумчивости. – Король или я, который даже не слышал об этом браке до сего момента? И кто мы такие, чтобы оспаривать указы короля? Наше дело судить или повиноваться? – Не одарил ли тебя Садуко частью того стада, что он украл у амакоба? – спросил Кечвайо. – Может, потому наш отец не требует за невесту выкупа, что ты уже получил подарок взамен? – Единственный подарок, принятый мною от Садуко, – ответил, с трудом подавив гнев, Умбелази, – это его помощь. Он друг мне. А ты за это ненавидишь его, как ненавидишь всех моих друзей. – Мне что – любить каждую шавку, что лижет тебе руку? И можешь не говорить мне, что он твой друг. Я-то знаю, это ты нашептал нашему отцу, чтобы тот позволил ему убить Бангу и угнать его скот. И дело это дурное, потому что теперь на нашей семье кровь Бангу. Мало того, человек, проливший эту кровь, войдет в нашу семью и станет называться принцем, как ты и я. Да и как иначе, ведь он женится на принцессе Нэнди! И ты поступишь верно, Умбелази, приняв скот, от которого отказался белый торговец, поскольку всем известно, что ты заслужил его. Терпение Умбелази лопнуло, он вскочил на ноги, выпрямился во весь свой гигантский рост и заговорил хриплым от волнения голосом: – О король, я прошу твоего разрешения удалиться! Если я задержусь здесь еще немного, буду очень жалеть, что в моей руке сейчас нет копья. Однако, прежде чем уйти, выскажу всю правду. Кечвайо ненавидит Садуко, потому что этот юноша мудр, и отважен, и далеко пойдет, и Кечвайо хотел, чтобы Садуко был в его подчинении, но тот решил прийти под мое крыло. Вот почему Кечвайо язвит и насмехается надо мной. Пусть оправдается, если сможет. – И не подумаю! – сдвинув брови, ответил Кечвайо. – Кто ты такой, чтобы шпионить за мной, лгать и требовать, чтобы я отчитывался перед королем? Больше не хочу ничего слушать. Можешь оставаться здесь и расплатиться с Садуко нашей сестрой. Раз король обещал отдать ее, слова его никто не изменит. Только передай своему бродячему псу: для него у меня всегда наготове палка, пусть только посмеет тявкнуть. Прощай, отец. Я уезжаю в свой крааль, можешь отыскать меня в Гикази, если я тебе понадоблюсь, но надеюсь, этого не случится до окончания свадьбы сестры: нет у меня желания глядеть на все это. С этими словами он поклонился королю и, не попрощавшись с братом, ушел. Мне он, однако, руку на прощанье пожал, ведь Кечвайо всегда дружески относился ко мне, возможно полагая, что я могу еще пригодиться. Он, как я узнал позже, был очень доволен тем, что я отказался от своей доли скота амакоба и не принимал никакого участия в сватовстве Садуко и Нэнди, о котором я и впрямь слышал впервые. – Отец, – сказал Умбелази, когда Кечвайо ушел, – разве можно такое терпеть? Разве можно винить меня в этом деле? Ты все видел и слышал – ответь мне, отец. – На этот раз твоей вины нет, – тяжко вздохнув, ответил король. – Но куда вас заведут ваши ссоры, о сыновья мои! Боюсь, лишь река крови способна погасить огонь вашей ненависти, но кто из вас достигнет ее берега… Несколько мгновений он молча смотрел на Умбелази, и я видел любовь и страх в его взгляде: Панда любил его больше всех своих детей. – Кечвайо вел себя недостойно, – наконец проговорил Панда. – Никакого права не имеет он указывать мне, за кого я должен или не должен выдавать замуж свою дочь. К тому же я дал слово и решения своего не поменяю из-за его угроз. Вся страна знает, что я верен своему слову, даже белые люди это знают, не так ли, Макумазан? Я ответил утвердительно. Как большинство слабых людей, это сущая правда, Панда был не только весьма упрямым, но и по-своему честным правителем. Он махнул рукой в знак того, что тема исчерпана, затем велел Умбелази сходить к воротам и отправить человека за сыном Мативане. Вскоре прибыл Садуко: полный спокойного достоинства, он поднял правую руку, приветствуя короля. – Присаживайся, – сказал Панда. – Хочу сказать тебе кое-что. Вслед за этим Садуко, без спешки и в то же время не мешкая, опустился на колени и оперся одним локтем о землю, как умеют только аборигены, не выглядя при этом смешно, и замер в ожидании. – Сын Мативане, – заговорил король. – Мне рассказали, как ты с малым отрядом уничтожил Бангу и большинство мужчин племени амакоба и забрал весь их скот. – Прошу прощения, о великий, – прервал его Садуко. – Я всего лишь мальчишка, я ничего не сделал. Это все Макумазан, Бодрствующий в ночи, что сидит здесь. Его мудрость научила меня заманить в ловушку амакоба после того, как они спустятся с горы, а мой дядя Тшоза выпустил из загона весь скот. Сам же я не сделал ничего, разве что нанес удар-другой копьем, когда должен был, – не лучше павиана, когда тот швыряет камни в тех, кто ворует у него детенышей. – Мне по сердцу, Садуко, что ты не хвастун, – сказал Панда. – Побольше бы таких, как ты, среди зулусов, не пришлось бы мне слушать так много громких слов о ничего не стоящих делах. Как бы там ни было, Бангу убит, его гордое племя усмирено, и, по государственным соображениям, я рад, что это произошло без моего прямого военного или иного вмешательства, поскольку, как я говорил тебе, кое-кто из моей семьи любил Бангу. А я… Я любил твоего отца Мативане, которого Бангу зарезал. Ведь мы с твоим отцом мальчишками росли вместе. И вместе служили в одном отряде с амавомба, еще когда правил Бешеный, мой брат. – (Он имел в виду Чаку: у зулусов не принято произносить вслух имена мертвых королей, если этого можно избежать.) – По этой причине, – продолжил Панда, – и по ряду других я рад, что Бангу наказан и что месть, хоть она и слишком долго кралась за ним по следам, в конце концов настигла его. – Йебо, Нгоньяма! (Да, о Лев!) – воскликнул Садуко. – Так вот, Садуко, – продолжил Панда. – Поскольку ты сын своего отца и показал себя настоящим мужчиной, хоть твой вес еще и мал на родине, я расположен возвысить тебя. А посему жалую тебе предводительство над теми из амакоба, кто остался в живых, и всеми амангвана, которых сможешь собрать. – Байет! Да будет воля короля! – воскликнул Садуко. – И наделяю тебя званием кехлы (носителя головного обруча), хоть ты и называешь себя еще мальчишкой, и вместе с этим даю место в моем совете. – Байет! Да будет воля короля! – повторил Садуко, по виду безразличный к почестям, свалившимся на его голову. – И еще одно, сын Мативане. Ты ведь еще не женат, верно? Впервые за время аудиенции лицо Садуко изменилось. – Да, о Великий, – торопливо проговорил юноша. – Но… – Тут он встретился со мной взглядом и, уловив в нем некое предупреждение, умолк. – Но, – продолжил Панда, – несомненно, хотел бы жениться? Что ж, это нормально для молодого мужчины, который мечтает о семье, и потому я разрешаю тебе жениться. – Йебо, Сило! (Да, о Великий!) Благодарю короля, но… Тут я громко чихнул, и Садуко вновь умолк. – Но, – снова подхватил Панда его незаконченную фразу, – ты, конечно, не знаешь, где искать невесту между теми мгновениями, когда сокол камнем устремляется вниз и крыса пищит в его когтях. Когда тебе, ведь ты еще не думал об этом, верно? Хорошо, – продолжил король с улыбкой, – что не думал, ведь та, которую я отдам тебе в жены, не может жить во второй хижине твоего крааля и называть другую женщину «инкози-каас» (то есть «первая леди», или жена вождя). Умбелази, сын мой, сходи, приведи ту, которую мы выбрали в невесты для этого юноши. Умбелази поднялся и ушел с широкой улыбкой на лице, в то время как Панда, слегка утомленный продолжительными речами – он был довольно тучным, а день выдался жарким, – привалился спиной к стене хижины и прикрыл глаза. – О всесильный владыка! – встрепенулся вдруг явно встревоженный Садуко. – Дозволь сказать тебе кое-что. – Конечно, конечно… Однако прибереги свои благодарности на потом, когда увидишь ее… – сонно пролепетал Панда и тихонько захрапел. Заметив, что Садуко вот-вот погубит себя, я счел нужным вмешаться, хотя и сейчас не готов сказать, какое мне было до этого дело. Во всяком случае, придержи я в тот момент свой язык и позволь Садуко свалять дурака, а он был готов поступить именно так, – кстати, Мамина тоже отмечала, что Садуко нико гда не станет мудрым, – я свято верю, что вся история Зулуленда устремилась бы по иному руслу и многие тысячи людей, белых и черных, погибших тогда, были бы живы и поныне. Однако судьба распорядилась иначе. Это не я заговорил тогда, а сама Судьба. Ангел Судного дня сделал меня своим рупором. Видя, что Панда задремал, я скользнул за спину Садуко и крепко сжал его руку. – Ты с ума сошел? – зашептал я ему в ухо. – Хочешь отказаться от своего счастья и проститься с жизнью? – Но как же Мамина? – прошептал он в ответ. – Я не стану жениться ни на ком, кроме нее! – Глупец! Мамина предала тебя, ты не нужен ей. Бери, что дают тебе Небеса, и благодари судьбу! Тебе нужны обноски Масапо? – Макумазан, – глухо проговорил Садуко, – я последую советам твоей головы, а не своего сердца. Однако ты сеешь странное семя, Макумазан. И ты убедишься в этом, когда увидишь выросший из него плод. – Эти слова он сопроводил таким диким взглядом, от которого меня бросило в дрожь. Я уловил в этом взгляде нечто такое, что заставило меня задуматься: а не лучше ли мне было бы уйти, оставив Садуко, Мамину, Нэнди и прочих? Предоставить им покориться судьбе, ведь, в конце концов, что делал мой палец в этом очень горячем рагу – только обжигался, не вылавливая ни кусочка мяса. Однако и теперь, оглядываясь назад на эти события прошлого, я задаюсь вопросом: как я мог предвидеть, во что выльется безумная страсть Садуко, вселяющие страх интриги Мамины и слабость Умбелази, когда и его Мамина заманит в тенета своей красоты и погубит, воспользовавшись ненавистью Садуко и амбициями Кечвайо? Ведал ли я, что тайный зачинщик всех тех событий – старый карлик Зикали Мудрый – денно и нощно трудился над тем, чтобы утолить свою вражду и исполнить месть, которую он уже давно задумал и спланировал против королевского дома Сензангаконы и народа зулусов, которым тот правил? Да, это он таился невидимый за большим камнем на гребне скалы, медленно, неумолимо, с изощренным мастерством, с упорством и терпением подталкивал он этот камень к краю утеса, пока тот наконец не обрушился в урочный час на живущих внизу и не раздавил их, лишив жизни. Как мог я предугадать, что мы, актеры этого действа, все время помогали ему толкать этот камень и что его нимало не заботило, скольких из нас камень увлечет за собой в пропасть, лишь бы мы помогли ему, Зикали Мудрому, прийти к торжеству его тайной, неописуемой злобы и ненависти? Теперь я отчетливо вижу и понимаю все происходившее в то время, но тогда я был глух и слеп – никакие «голоса» не достигали моих ушей, как они достигали – ума не приложу, каким образом, – ушей Зикали. Но и сам он, Зикали Мудрый, был, в свою очередь, не чем иным, как орудием, как все мы, в руках Мамины и его руках, орудием некой невидимой Силы, которая использовала всех нас, дабы завершить задуманное. Так что с известной долей фатализма я прихожу к выводу, что все эти события произошли, потому что произойти им было предназначено. Недостойное умозаключение после стольких раздумий и устремлений и такое не лестное для человека, делающего хвастливые заявления о свободе человеческой воли, однако это именно то умозаключение, к которому приходят многие из нас, особенно достаточно долго прожившие в среде дикарей: здесь подобные драмы проявляют себя бурно и скоротечно и не скрыты от наших глаз масками и уловками цивилизации. По крайней мере, позволю себе утешительную аллегорию: если мы всего лишь перья, влекомые ветром, можно ли винить отдельное перо за то, что оно не летит против ветра, не летит в стороне от всех или не сворачивает? Пора, однако, вернуться от досужих размышлений к изложению фактов. Именно в тот момент, когда я решил уйти, чтобы заняться своими делами, оставив Садуко управляться со своими, в ворота изгороди шагнул мощный высокий Умбелази, ведя за руку женщину. С первого взгляда я понял, что она не нуждалась ни в дорогих браслетах из меди, ни в украшениях из слоновой кости, ни в редчайших бусах из розовой кости, которые дозволялось носить только особам королевской семьи, чтобы, глядя на нее, каждый видел в ней очень высокородную особу, поскольку во всех ее чертах, манере держать себя, жестах и всем, что было с ней связано, угадывалось достоинство и благородная кровь. Нэнди Ласковая не обладала ослепительной красотой Мамины, хотя была прекрасно сложена, как и все в роду Сензангаконы. Начать с того, что оттенок ее кожи был темнее, и губы – заметно полнее, и нос – толще, и глаза ее не были такими темными и блестящими, как у Мамины. Затем ей не хватало таинственной прелести Мамины, лицо которой освещалось временами вспышками тревожного света и быстрым, сочувственным восприятием, как грозовое вечернее небо, будто сливающееся с тусклой сумеречной землей, подсвеченное пульсациями далеких зарниц, мягкими и многоцветными, словно лишь намекая, но не обнажая силу и великолепие того, что оно скрывает. Нэнди не обладала этими чарами, но ведь они доступны на земле только избранным женщинам, каких в каждом поколении рождается очень не много. Она была простой, искренней, открытой, отзывчивой и ласковой девушкой королевской крови, не более того. Умбелази подвел сестру к королю, и она грациозно ему поклонилась. Затем, искоса бросив на Садуко взгляд, которого я не понял, а потом посмотрев на меня, она сложила руки на груди и застыла, не говоря ни слова, в ожидании, когда к ней обратятся. Обращение же короля вышло кратким, поскольку он, похоже, еще не до конца проснулся. – Дочь моя, – проговорил Панда, подавляя зевок, – вот стоит твой муж. – И он ткнул большим пальцем в сторону Садуко. – Он молод и отважен. Не женат к тому же. Он станет великим под сенью нашего дома, и поспособствует этому его дружба с твоим братом Умбелази. Слышал я, что ты уже видела его и он тебе нравится. Прав твоих я не ущемлю и прислушаюсь к твоим словам. А если у тебя нет возражений… – И он сонно хмыкнул. – Я намереваюсь назначить свадьбу на завтра. Дочь моя, если тебе есть что сказать, то, пожалуйста, говори сразу, я устал. Эти вечные пререкания твоих братьев Кечвайо и Умбелази утомили меня. Нэнди огляделась вокруг, задержав открытый, искренний взгляд сначала на Садуко, затем на Умбелази, а потом на мне. – Отец, – наконец негромко, но уверенно проговорила она, – умоляю, скажи, кто предлагает этот брак? Вождь Садуко, принц Умбелази или белый господин, настоящего имени которого я не знаю, но которого у нас зовут Макумазаном, Бодрствующим в ночи? – Кто из них предложил… что-то не припомню… – широко зевнул Панда. – В любом случае идея-то моя, и я сделаю твоего мужа большим человеком. Есть ли у тебя что-нибудь возразить на это? – Мне нечего возразить, отец. Я знаю Садуко, он мне очень нравится… Во всем остальном я полагаюсь на тебя. Но, – негромко протянула она, – нравлюсь ли я Садуко? Когда он произносит мое имя, чувствует ли он его здесь? – Нэнди указала на свое горло. – Вот уж не знаю, что там его горло чувствует, – проворчал Панда. – А вот мое точно пересохло. Что ж, поскольку все молчат, вопрос считаю решенным. Завтра Садуко приведет быка для умкхолисо[92]. Если здесь у него быка нет, могу дать одного взаймы, а затем вы оба можете забрать себе новую большую хижину, которую я построил в наружном краале, и первое время пожить там. Хотите, устроим танцы, а нет – даже лучше, поскольку у меня полно неотложных дел. А сейчас я иду спать. Панда сполз со скамьи на колени, пролез в проход своей огромной хижины, рядом с которой сидел, и исчез в темноте. Умбелази и я вышли через ворота ограды, оставив Садуко и Нэнди наедине. Что произошло между ними, я не ведаю, но полагаю, Садуко произвел на дочь короля достаточно хорошее впечатление, чтобы убедить ее выйти за него. Возможно, еще прежде очарованную им, Нэнди было несложно уговорить. Так или иначе, наутро, без особого шума и пиршеств, за исключением разве что ритуального танца, умкхолисо, «бык для невесты», был заколот, и Садуко стал мужем дочери короля из рода Сензангаконы. Конечно же, насколько я помню, это замечательное начинание в жизни для того, кто всего лишь несколько месяцев до этого был практически нищим и бездомным. Могу добавить, что после нашей недолгой беседы в краале короля, пока Панда дремал, я и словом не обмолвился с Садуко о его женитьбе, поскольку с момента сватовства и до самой свадьбы он избегал меня, да и я не искал его общества. Я отправился в Наталь сразу же после его свадьбы и почти год ничего не слышал ни о Садуко, ни о Нэнди, ни о Мамине; хотя, признаюсь, о последней из этой троицы я вспоминал куда чаще, чем, быть может, следовало. Глава IX Аллан возвращается в Зулуленд Минул год, в течение которого я занимался (или пытался заниматься) разными делами, не имеющими отношения к настоящему повествованию. По истечении этого срока я вновь оказался в стране зулусов, а если точнее, в краале Умбези. Сюда я прибыл для совершения сделки, о которой уже упоминал, – сделки, касавшейся слоновой кости и ружей и заключенной со старым толстяком Умбези или, вернее, с его зятем Масапо, представителем которого он являлся в этом деле. Не припомню, обладал ли я необходимым разрешением импортировать те ружья в Зулуленд, и потому не стану вдаваться в подробности сделки. Теперь, по прошествии стольких лет, я искренне надеюсь, что оно у меня было, поскольку считаю неправильным продавать туземцам оружие, которое они могут пустить в ход в самых разных, зачастую непредвиденных обстоятельствах. И вот мы сидим вдвоем с вождем в его хижине за бутылочкой джина, которую я ему подарил. К нашему обоюдному удовольствию, сделка завершена, и Скоул, мой личный слуга, вместе с охотниками только что унесли слоновую кость – солидную партию бивней – к моим фургонам. – Ну, Умбези, – сказал я, – как тебе жилось с тех пор, как мы расстались с тобой год назад? Слышал ли ты что-нибудь о Садуко, который, как ты помнишь, в последний раз на тебя немного гневался? – Благодарение моему духу, я не видел больше этого дикаря, Макумазан, – ответил Умбези, тряхнув седой головой, чем выдал свою крайнюю озабоченность. – Зато слышать о нем доводилось: позавчера он прислал мне известие о том, что не забыл о своем долге. – Он имел в виду палки, которыми обещал отделать тебя, как сырую шкуру? – поинтересовался я. – Думаю, да, Макумазан, ведь никаких других долгов у него передо мной нет. А хуже того, что в краале Панды он вырос, как тыква на навозной куче, – стал таким великим, таким великим!.. – Значит, теперь он может оплатить любой свой старый долг, Умбези? – спросил я, сделав глоточек джина и посмотрев на собеседника поверх своей кружки. – Конечно может, Макумазан, и, между нами, именно по этой причине я – или, скорее, Масапо – так хотел заполучить эти ружья. Они ведь не для охоты, как он передал тебе через гонца, и не для войны, а для того, чтобы защитить нас от Садуко, на случай, если тот вдруг решит напасть. Ну, теперь, надеюсь, мы сможем постоять за себя. – Умбези, первым делом вы с Масапо должны научить своих людей обращаться с ружьями. Однако, думаю, Садуко давно забыл о вас двоих после того, как женился на дочери короля. А как поживает Мамина? – О, хорошо поживает, Макумазан. Ведь она теперь главная жена вождя амасома! Все у нее есть, кроме разве одного – ребеночка, а еще… – Он вдруг умолк. – Что еще?.. – переспросил я. – Еще она люто ненавидит своего мужа, Масапо, и говорит, что лучше бы вышла замуж за бабуина, чем за него, и это сильно обижает Масапо, ведь он отдал за невесту так много скота. Но что с того, Макумазан? Даже на лучшем ржаном колоске всегда не хватает зернышка. Ничто в мире не совершенно, Макумазан, и если уж так случится, что Мамина не полюбит своего мужа… – Он пожал плечами и сделал глоток джина. – По большому счету, это не так важно, Умбези, разве что для Мамины и ее мужа, который наверняка успокоится теперь, когда Садуко женился на дочери короля зулусов. – Будем надеяться, Макумазан, но, сказать по правде, мне бы хотелось, чтобы ты привез больше ружей, потому что я живу в окружении ужасных людей. Масапо сердится на Мамину из-за того, что она даже видеть его не хочет, и злится на меня, как будто в моих силах повлиять на Мамину. Мамина злится на Масапо, а значит, и на меня за то, что я отдал ее в жены Масапо. Садуко, который, как говорят, все еще любит Мамину, хватается за ассегай, едва заслышит имя Масапо; он не переваривает его на дух, потому что Масапо женился на Мамине, и злится на меня из-за того, что я Мамине отец и сделал все, что было в моих силах, чтобы получше пристроить свою красавицу-дочь. О Макумазан, подлей-ка мне еще огненной воды, она помогает мне забыть обо всех этих горестях и особенно о том, что мой дух-охранитель сделал меня отцом Мамины, с которой ты не убежал, хоть у вас и была такая возможность. О Макумазан, почему ты не сбежал с Маминой и не обратил ее в спокойную и послушную белую женщину, которая сидит дома, поет гимны, обращенные к Величайшему, и никогда не думает ни об одном мужчине на свете, за исключением собственного мужа? – Потому что, поступи я так, Умбези, я сам бы перестал быть спокойным белым человеком. Да-да, друг мой, я очутился бы в положении, подобном твоему нынешнему, а это последнее, чего мне хотелось бы… Умбези, тебе, пожалуй, достаточно огненной воды. Я ухожу и бутылку забираю с собой. Спокойной ночи. На следующее утро я выехал из крааля Умбези; убаюканный огненной водой, он еще крепко спал. Путь мой лежал в Нодвенгу, резиденцию Панды, где я надеялся немного поторговать. Поскольку я не особо спешил, то планировал сделать крюк и заехать к Масапо – меня разбирало любопытство, и мне хотелось собственными глазами увидеть, как они поживают с Маминой. Границ владений амансома, хозяином которых был Масапо, я достиг к вечеру. Здесь я и расположился на ночлег. Однако ночная темнота навеяла на меня размышления, по результатам которых я решил, что для меня же лучше будет держаться подальше от Мамины и не вникать в ее семейные дрязги. Поэтому наутро я двинулся в Нодвенгу единственной, по словам моих проводников, пригодной для проезда дорогой, делавшей, правда, солидный крюк. В тот день из-за неровностей дороги – если это можно назвать дорогой – и поломки одного из фургонов мы преодолели не более пятнадцати миль и, поскольку близилась ночь, были вынуждены расположиться лагерем на первой же стоянке, где смогли найти воду. Когда волов распрягли, я огляделся вокруг и сразу же узнал это место, хоть в прошлый раз мы и пришли сюда с Садуко с другой стороны, – это был вход в Черное ущелье, в котором более года назад я встречался с Зикали Мудрым. Никаких сомнений – другой такой же зловещей долины с нагромождением валунов в виде колонн и нависающим скальным утесом в дальнем ее конце в Африке не сыщешь. Я сидел на козлах первого фургона, ел ужин, состоявший из билтонга с галетами, – поскольку минувший день выдался очень жарким, я не стал себя утруждать тем, чтобы подстрелить какую-нибудь дичь, – и размышлял, жив ли еще Зикали и не стоит ли мне взять на себя труд подняться к нему, чтобы выяснить это. В конце концов я решил, что не стоит: само место вызывало у меня отвращение, да и не было у меня никакого желания выслушивать его пророчества и зловещие разговоры. Я продолжал сидеть, любуясь изумительным закатом, льющим багровые лучи меж причудливых скал. Вскоре я заметил далеко впереди одинокую фигуру – то ли мужчины, то ли женщины, – направлявшуюся в мою сторону по тропинке, бежавшей по дну ущелья. В окружении мощных высоких скал человеческая фигура эта, двигавшаяся в ярком свете закатного солнца, казалась невероятно крохотной и беззащитной; возможно, именно поэтому она и привлекла мое внимание, а может, потому, что само пребывание этого живого существа очень диссонировало с неподвижным и безжизненным величием мрачного ущелья. Мое любопытство росло с каждым мгновением: кто же это – мужчина или женщина и что этот человек делает здесь, в этом жутком месте. Фигура все приближалась, и вскоре я уже мог разглядеть высокого и стройного человека, однако определить пол незнакомца мне все же не удавалось, потому что он был закутан в плащ из красивого серого меха. В этот момент к фургону подошел Скоул спросить меня о чем-то, и я на пару минут отвлекся. Когда я вновь оглянулся, то увидел фигуру стоящей в трех ярдах от меня: лицо скрывал капюшон, прикрепленный к меховому плащу. – Кто ты и что тебе надо? – спросил я. – Не узнаешь меня, Макумазан? – ответил мне нежный голос. – Как можно узнать человека, если он замотан в плащ, как бутылка из тыквы в циновку? Однако ты… Ты же… – Да, это я, Мамина, и я очень рада, что после такой долгой разлуки ты не забыл мой голос, Макумазан. – Резким движением она отбросила капюшон и накидку из звериных шкур, представ передо мной во всей своей необычайной красе. Я соскочил с козел и взял ее за руку. – О Макумазан… – проговорила она. Я не выпускал ее руки, или, вернее будет сказать, это она удерживала мою руку в своей. – Поверь, сердце мое радо снова видеть друга. – Она посмот рела на меня умоляющим взглядом, и глаза ее, как мне показалось в багровом зареве заката, были влажными от слез. – Друга, Мамина? – воскликнул я. – Но ведь теперь, когда ты жена вождя и так богата, у тебя наверняка полно друзей. – Увы! Богата я лишь бедами да заботами, потому что муж мой скуп, как муравьи перед зимой. Вот, «одарил» меня этим жалким плащом… Что же до друзей, Масапо настолько ревнив, что запрещает мне их заводить. – Неужели он ревнует тебя к женщинам, Мамина? – О женщины! Пф-ф! До женщин мне нет дела, они все ненавидят меня, потому что… потому что… Думаю, ты можешь догадаться почему, Макумазан, – ответила она, глянув на себя в маленькое дорожное зеркальце, висевшее на деревянной стойке моего фургона (я причесывался перед ним), и очаровательно улыбнулась. – По крайней мере, у тебя есть муж, и я полагал, что к этому времени… Она подняла руку в протестующем жесте: – Муж! Лучше бы его не было, я ненавижу его, Макумазан! А другие мужчины… никогда! Правда в том, что ни до кого из них мне дела не было, кроме одного, имя которого ты, возможно, помнишь, Макумазан. – Ты, наверное, о Садуко… – начал было я. – Скажи-ка, Макумазан, – невинно поинтересовалась она, – неужто все белые люди такие тупые? Я спрашиваю, потому что нынче ты не так смышлен, как в прежние времена. Или тебе начала изменять память? Я почувствовал, что лицо мое стало таким же багровым, как вечернее небо за спиной, и поспешил сказать: – Если ты не любила своего мужа, Мамина, не надо было выходить за него. Сама знаешь, никто тебя не неволил. – Знаю, Макумазан, но когда некуда сесть, кроме как на два колючих куста, выбираешь тот, у которого колючек меньше. Однако потом оказывается, что у него их сотни, да только сразу-то не разглядишь. Ты же знаешь, как утомительно стоять на ногах. – И поэтому ты решила прогуляться, Мамина? Я хочу спросить: что ты делаешь здесь одна? – Я? О, я прослышала, что ты едешь этим путем, и пришла сюда поговорить с тобой. Нет, от тебя я не могу утаить даже частичку правды. Я пришла поговорить с тобой, но еще и повидать ся с Зикали и спросить у него, что делать жене, которая ненавидит мужа. – Вот как! И что же он тебе ответил? – Сказал, что для нее будет лучше бежать от него с другим мужчиной, если есть тот, которого она не ненавидит… Разумеется, за пределы Зулуленда, – ответила Мамина, посмотрев на меня, затем переведя взгляд на фургон и двух лошадей, привязанных к нему. – Это все, что он сказал, Мамина? – Не все. Разве не говорила я, что не в силах скрыть от тебя и зернышка правды? Еще он сказал, что есть и другой выход – сидеть тихо на месте и пить кислое молоко, притворяясь, что оно сладкое, пока мой дух не даст мне новую корову. Зикали, похоже, думает, что мой дух когда-нибудь расщедрится на новых коров. – Что-нибудь еще он говорил? – спросил я. – Кое-что добавил. Разве я не сказала тебе, что ты узнаешь все – всю правду? Зикали, кажется, думает, что каждую корову из моего стада, старую и новую, ждет скверный конец. Но какой именно, он не сказал. – Мамина отвернулась в сторону, а когда вновь посмотрела на меня, я увидел, что она плачет, на этот раз не притворно. – Разумеется, конец их ждет скверный, Макумазан, – вновь заговорила она негромким, с хрипотцой, голосом. – Потому что я и все те, с кем мне приходится проводить время, были «вырваны из тростника» (то есть созданы) именно таким образом. И вот почему я не стану еще раз искушать тебя бежать со мной, как хотела тогда, когда увидела тебя, потому что это правда, Макумазан, ты единственный мужчина, которого я любила или когда-нибудь полюблю. И ты знаешь, если захочу, то смогу заставить тебя бежать со мной, несмотря на то что я черная, а ты белый. Да-да, уже вот этой самой ночью ты бы увез меня. Но я не стану. К чему затягивать тебя в мою несчастливую паутину и навлекать на тебя мои беды? Ступай своим путем, Макумазан, а я пойду своим – туда, куда несет меня ветер. А сейчас дай мне чашку воды, и я пойду… чашку воды, не более. О, не бойся и не расстраивайся так из-за меня, а то я расплачусь. Там, за той горой, меня ждут провожатые. Что ж, спасибо тебе за воду, Макумазан, и спокойной ночи. Мы обязательно встретимся снова, и довольно скоро. Да, забыла, Маленький Мудрец сказал, что хотел бы поговорить с тобой. Прощай, Макумазан, доброй ночи. Надеюсь, твоя сделка с моим отцом Умбези и моим мужем Масапо вышла удачной. Все гадаю: почему судьба распорядилась дать мне такого отца и такого мужа… Поразмысли над этим, Макумазан, расскажешь мне, когда встретимся вновь. Подари мне это милое зеркальце, Макумазан: я буду глядеться в него, видеть в нем себя и тебя и радоваться… так радоваться, как ты даже не представляешь… Благодарю тебя. Доброй ночи. Минуту спустя я уже глядел вслед одинокой маленькой фигурке, снова закутанной в плащ с капюшоном, пока она не скрылась за гребнем ущелья. И когда она исчезла, я почувствовал, как у меня подкатил комок к горлу. Несмотря на всю ее жестокость – а я думаю, Мамина была жестокой, – в ней было что-то чертовски привлекательное. После того как она ушла, забрав с собой мое единственное зеркало, а комок в горле улегся, я задумался, какое отношение к истине имели ее слова. Она так настойчиво уверяла, что поведала мне всю правду, что я не сомневался: главное она скрыла. А еще я вспомнил, что она упомянула, будто бы меня хочет видеть Зикали. И вот в тусклом свете луны я отправился в ущелье, настолько жуткое, что даже Скоул отказался сопровождать меня, объявив, что в ущелье том водятся призраки умерших, поднятые из могил колдунами. Прогулка вышла долгой и безрадостной. Я пребывал в каком-то угнетенном состоянии и чувствовал себя жалким и ничтожным, шагая между этими высоченными скалами. Я устало брел по тропе, то скупо обласканной холодным лунным светом, то укрытой непроглядной ночной темнотой, то пробираясь сквозь густые заросли кустарника, то огибая основания высоких, похожих на колонны нагромождений камней, пока не дошел до нависших над ущельем, в самой дальней его части, скал, насупившихся на меня, словно брови гигантского демона. В конце концов я очутился перед воротами крааля Зикали. Здесь меня встретил один из тех грозных великанов, которые служили у карлика стражами. Он внезапно вынырнул из-за камня, не говоря ни слова, оглядел меня с ног до головы и махнул мне рукой, давая знак следовать за ним, – будто только меня и поджидал. Через минуту я уже стоял перед Зикали: залитый лунным светом, карлик сидел перед своей хижиной и, похоже, занимался любимым делом – резьбой по дереву, орудуя примитивным ножичком причудливой формы. Некоторое время он будто не замечал меня, затем вдруг резко вскинул голову, отбросил назад свои седые космы и разразился громким смехом. – А, так это ты, Макумазан! – сказал он. – Я знал, что ты держишь путь неподалеку от меня и что Мамина пошлет тебя сюда. Но зачем ты пришел повидать Того, кому не следовало родиться? Поведать мне, как ты одолел буйвола с обломанным рогом, а? – Нет, Зикали, к чему, ты и так все знаешь. Мамина сказала, что ты хочешь говорить со мной. – Значит, Мамина солгала, – ответил он. – В этом она себе верна: у нее на каждое правдивое слово всегда сыщутся четыре лживых. Что ж, присаживайся, Макумазан. Вот здесь, у скамеечки, для тебя приготовлено пиво. Подай-ка мне на кончике своего ножа щепотку табаку белых людей, который ты принес мне в подарок. Я достал нож и табак и исполнил его желание, гадая, как же он узнал, что все это у меня при себе, и стоит ли у него об этом спрашивать. Понюшка, помню, весьма его порадовала, однако нож мой он обозвал игрушкой, добавив, что не представляет, как таким пользоваться. А потом мы завели разговор. – Что здесь делала Мамина? – напрямую спросил я. – А что она делала у твоих фургонов? – спросил в ответ Зикали. – О, не трудись отвечать, и так знаю. Ты мудр, как змея, Макумазан, и это всякий раз позволяет тебе проскальзывать меж ее пальцев, когда она пытается сжать их… Однако я не выдаю секретов тех, кто обращается ко мне за помощью. Вот тебе мой совет – отправляйся в крааль сына Сензангаконы и увидишь такие вещи, которые рассмешат тебя: там будет Мамина и этот полукровка Масапо, ее муж. Она и вправду ненавидит его, и, признаюсь, я сам предпочел бы, чтобы Мамина меня любила, чем ненавидела, хотя опасно и то и другое. Бедный полукровка! Совсем скоро шакалы будут глодать его кости. – Почему ты так говоришь? – удивился я. – Только потому, что Мамина говорит мне, что он великий колдун, а шакалы пожирают много колдунов по всей стране зулусов. К тому же он враг дома короля Панды, разве нет? – Ты посоветовал ей что-то дурное, Зикали, – невольно вырвалось у меня. – Может, так, а может, и нет, Макумазан. Только я бы назвал свой совет хорошим. У меня ведь собственный путь, так что же в этом плохого, если я хочу очистить его от колючек, чтобы не занозить ноги? К тому же Мамина, которой невмоготу жить среди амасома с ненавистным мужем, получит награду. Поезжай туда и наблюдай, а затем, когда выдастся свободное время, приедешь и расскажешь мне об увиденном, если, конечно, мне не случится побывать там самому. – С Садуко все хорошо? – спросил я, чтобы переменить тему, не желая быть посвященным в детали некоего заговора, который, как мне казалось, витал в воздухе. – Люди рассказывают, что его дерево растет бодро и уже бросает тень на весь королевский крааль. Думается мне, что Мамина мечтает спать под сенью того дерева. Что ж, ты, наверное, устал, как и я. Ступай к своим фургонам, Макумазан, сегодня мне больше нечего тебе сказать. Но потом непременно возвращайся рассказать, что происходит в краале Панды. Или же, как я уже говорил, мы можем встретиться с тобой там. Кто знает, кто знает… Как видно, ничего особо примечательного в этом моем разговоре с Зикали не было. Больше никаких секретов он мне не раскрыл и не изрек какого-либо важного пророчества. Можно даже задаться вопросом: коль особо нечего записывать, почему тогда я рассказываю здесь об этом? Мой ответ: из-за глубочайшего впечатления, которое разговор произвел на меня. Хотя сказано было так мало, меня не оставляло чувство, что те немногочисленные слова – лишь вуаль, скрывающая грядущие ужасные события. Я был уверен, что старый карлик и Мамина замыслили некую зловещую интригу, плоды которой вскоре станут очевидны, и что Зикали, как только узнал, что Мамина не проговорилась мне, поспешил отослать меня, опасаясь, как бы я ненароком не разгадал их плана и не помешал его выполнению. Во всяком случае, когда я возвращался к моим фургонам по этому жуткому ущелью, густой воздух знойной ночи, казалось, напитался запахом и вкусом крови, а влажная листва тропических деревьев, колеблемая легкими порывами ветра, стонала, словно призраки умерших или люди в предсмертной агонии. Эти впечатления настолько растревожили мои нервы, что, добравшись до своих фургонов, я весь трясся, как тростник, а лицо и тело покрывал холодный пот, что было довольно странно для такой жаркой ночи. Пара добрых глотков джина помогла мне успокоиться и в конце концов заснуть… чтобы проснуться до рассвета с головной болью. Выглянув из фургона, я, к своему удивлению, увидел Скоула и охотников, которые должны были еще дружно храпеть. Люди стояли тесной группкой и переговаривались испуганным шепотом. Я подозвал Скоула и спросил, что стряслось. – Ничего, хозяин, – ответил он смущенно. – Только это место кишмя кишит призраками. Они постоянно заходят в ущелье и выходят отсюда всю ночь напролет. – Да какие призраки, дурень! – ответил я. – Это люди ходят к ньянге Зикали. – Может, и так, хозяин, только вот нам непонятно, почему все они похожи на мертвецов, среди них, если судить по одеянию, есть и призраки умерших принцев, – и почему идут по воздуху на высоте человеческого роста от земли. – Вздор! Ты что, не знаешь, чем отличаются в тумане совы от призрачных принцев? Давай-ка собирайся, мы сейчас выезжаем, здесь воздух пропитан лихорадкой. – Слушаюсь, хозяин! – живо ответил он. Не припомню, чтобы когда-нибудь запрягали волов с такой скоростью, как в то утро. Я упомянул об этих пустяках лишь затем, чтобы показать, что Черное ущелье действовало не только на мою психику. В Нодвенгу я прибыл без происшествий, выслав вперед одного из охотников предупредить короля Панду о моем приезде. Недалеко от резиденции короля фургоны встретил не кто иной, как мой старый друг Мапута – тот, что вернул мне пилюли перед нашим нападением на Бангу. – Приветствую, Макумазан, – сказал он. – Король послал меня сказать, что он рад тебе, и велел указать хорошее место для стоянки. Также он дает тебе разрешение свободно торговать в его городе, поскольку знает, что торгуешь ты всегда честно. Я просил передать королю ответную благодарность, добавив, что привез ему скромный подарок, который передам, когда ему будет угодно принять меня. Затем я подарил Мапуте какую-то безделушку, чрезвычайно обрадовавшую его, и пригласил проехаться со мной в фургоне до места стоянки. Оно и впрямь оказалось вполне подходящим – небольшая, густо поросшая годной для скота травой долина, на которую по приказу короля не выгоняли пастись скот, с бегущим по ней чистым полноводным ручьем. Напротив – широкое открытое пространство перед главными воротами города, так что я мог видеть всех, кто въезжал и выезжал через них. – Здесь, Макумазан, – сказал Мапута, – тебе будет удобно расположиться. Стоянка, как мы надеемся, будет долгой, поскольку, хоть в Нодвенгу и ожидается большое скопление народу, король приказал, чтобы никто, кроме тебя и твоих слуг, не совал и носа в долину. – Благодарю короля! А по какому поводу соберется народ, Мапута? – О, что-то новое, – пожал он плечами. – Король призвал все племена зулусов на смотр. Кто говорит, что это придумал Кечвайо, другие – что Умбелази. Да только я думаю, что это дело рук не того и не другого, а Садуко, твоего старого приятеля, хотя зачем ему это, не знаю. Вот только, – с опаской добавил Мапута, – как бы не закончилось все кровопролитием между Большими братьями. – Что же, Садуко стал большим человеком? – Большим, Макумазан! Как дерево. Король скорее слышит его шепот, чем крики других. А еще Садуко стал таким заносчивым. И это тебе придется ждать его, Макумазан, потому что он тебя ждать не станет. – Вот как? – удивился я. – Валятся иногда и большие деревья… – Верно, Макумазан, – кивнул мудрой седой головой Мапута. – На моем веку много деревьев вырастало и… падало, ибо течение всегда одолеет самого сильного пловца. В любом случае торговля тебя ожидает успешная, и, что бы ни случилось, никто тебя не тронет, ведь здесь все любят тебя. А теперь прощай, пойду передам твой привет королю… Он, кстати, велел зарезать для тебя быка, дабы его гость не голодал. В тот самый вечер я увидел Садуко и других – об этом рассказ впереди. Я направился к королю и вручил ему свой подарок – чемоданчик с набором английских столовых ножей с костяными рукоятями. Ножи очень понравились Панде, хотя он понятия не имел, как ими пользоваться. В самом деле, без парных к ним вилок ножи представляли собой лишь бесполезные предметы. Старого короля я нашел очень уставшим и обеспокоенным, но, поскольку его окружали индуны, поговорить с глазу на глаз нам не удалось. Видя, что король занят, я ушел при первой представившейся возможности, но когда возвращался к себе, встретил – кого бы вы думали? – Садуко. Еще издалека я увидел его приближающимся к внутренним воротам с внушительным хвостом свиты, словно особу королевской семьи, и тотчас понял, что и он заметил меня. В считаные секунды обдумав план действий, я пошел прямо на Садуко, вынуждая его уступить мне дорогу, чего ему явно не хотелось делать в присутствии стольких людей. Я прошел мимо него, будто он был мне чужой. Как я и предполагал, такое обращение дало желаемый эффект, поскольку после того, как мы разошлись, Садуко повернулся и сказал: – Неужели не узнаешь меня, Макумазан? – Кто зовет меня? – воскликнул я. – А, приятель, твое лицо кажется мне знакомым. Как твое имя? – Ты забыл Садуко? – обиженным голосом спросил он. – О нет, конечно нет! – ответил я. – Вот теперь я тебя узнаю, правда, ты немного изменился с тех пор, когда мы охотились и сражались вместе: похоже, ты раздобрел. Надеюсь, у тебя все хорошо, Садуко? Что ж, до свидания. Мне пора возвращаться к моим фургонам. Если захочешь видеть, можешь найти меня там. Должен добавить, что мои слова буквально ошеломили Садуко: он не нашелся что ответить, даже когда старый Мапута, вместе с которым я шел, и некоторые другие захихикали. Ничто не доставляет зулусам большего удовольствия, чем видеть, как в их присутствии осаждают выскочку. Пару часов спустя, когда садилось солнце, я с удивлением увидел приближающегося к моим фургонам Садуко в компании женщины, в которой я сразу узнал его жену, принцессу Нэнди, – на руках она несла прелестного маленького мальчика. Я встал, поприветствовал Нэнди и предложил ей свой походный складной стул, но, недоверчиво оглядев его, она отказалась и предпочла усесться на землю, как это делают все туземцы. Тогда я забрал стул себе и, не раньше чем устроился на нем, протянул руку Садуко, который на этот раз был скромен и вежлив. Мы разговорились, и исподволь, не выказывая особого интереса, я узнал длинный перечень благ, которыми было угодно Панде осыпать Садуко за последний год. Они и вправду были существенными, – например, как если бы в Англии некий провинциальный джентльмен без гроша за душой в такой же краткий период времени сделался бы пэром, владеющим большими поместьями. Когда Садуко закончил перечисление, он сделал паузу, по-видимому ожидая моих поздравлений. Но я сказал лишь следующее: – Клянусь Небесами, мне жаль тебя, Садуко! Сколько же врагов ты себе нажил! И как же долго тебе придется падать! – Скромной Нэнди пришлись по душе мои слова, и она тихонько засмеялась. Мне показалось, что ее смех понравился Садуко больше, чем мой сарказм. – Вижу, – продолжил я, – что в твоей семье появился ребенок, а это куда лучше всех этих титулов. Могу я взглянуть на него, инкосазана?[93] Нэнди счастливо просияла, и мы подошли посмотреть на малыша, которого она, по-видимому, любила больше всего на свете. Пока мы любовались ребенком и непринужденно болтали о нем, а Садуко сидел в сторонке и, похоже, дулся, неожиданно появились Мамина и ее тучный, угрюмый муж, вождь Масапо. – О Макумазан, – воскликнула Мамина, словно не замечая никого вокруг, – как я рада видеть тебя спустя почти долгий год! Раскрыв от удивления рот, я воззрился на нее. Затем опомнился, решив, что она, наверное, оговорилась, назвав годом неделю. – Двенадцать месяцев! – продолжила она. – И поверь, Макумазан, ни один из них не проходил, чтобы я несколько раз на дню не думала о тебе, гадая, суждено ли нам встретиться вновь. Где же ты был все это время? – Побывал во многих местах, – ответил я. – Среди них и Черное ущелье, где я встретился с колдуном Зикали и потерял свое зеркало. – Вот как! О, я частенько мечтаю побывать у него. Жаль, это невозможно: говорят, он не принимает женщин. – Чего не знаю, того не знаю, – сказал я. – Но может, для тебя он сделает исключение. – Я попробую, – тихонько проговорила она. Я же замолчал, не понимая, что происходит. Когда я немного пришел в себя, то услышал, как Мамина тепло приветствует Садуко и поздравляет его с успехами и повышением, которое она всегда предвидела. Эта оговорка, похоже, сильно смутила Садуко: он не нашелся что ответить. К тому же я заметил, что он не в силах был оторвать глаз от красивого лица Мамины. Несколько мгновений позже он будто впервые заметил Масапо и мгновенно преобразился: спина выпрямилась, лицо обрело надменное и даже грозное выражение. Услышав приветствие Масапо, он повернулся к нему и сказал: – Что я слышу? Вождь амасома желает доброго дня умфоказе и шелудивой гиене? С чего бы? Не потому ли, что неблагородный умфоказа вдруг сделался благородным, а шелудивая гиена обзавелась тигровой шкурой? – Он свирепо глянул на Масапо, как настоящий тигр. Я не расслышал ответа Масапо. Пробормотав что-то неразборчивое, он повернулся уходить и при этом – уверен, нечаянно – врезался в Нэнди: упав навзничь, она выпустила из рук ребенка, и тот довольно сильно, до крови, ударился головкой о камень. Садуко прыгнул на Масапо и огрел того по спине небольшой тростью, которую нес в руке. Масапо на мгновение остановился, и я решил: быть схватке. Если и был у Масапо порыв дать сдачи, он тотчас угас: не сказав ни слова и даже видом своим не выказывая возмущения нанесенным оскорблением, он с места перешел на неуклюжий бег и скрылся в вечерних тенях. Мамина же, наблюдавшая за этой сценой, рассмеялась. – Пф-ф! Муж мой велик, да труслив, – сказала она. – Однако уверена, он толкнул тебя случайно, женщина. – Ты говоришь со мной, жена Масапо? – спросила с кротким достоинством Нэнди, поднявшись на ноги и взяв на руки пострадавшего малыша. – Если так, то обращаться ко мне следует не иначе как инкосазана Нэнди, дочь Черного владыки и жена господина Садуко. – Прости меня, – покорно и с почтением ответила Мамина, явно испугавшись. – Я не знала, кто ты, инкосазана. – Твое извинение принято, жена Масапо. Макумазан, прошу тебя, дай мне воды обмыть голову ребенка. Воду принесли, и вскоре, когда стало ясно, что малыш в порядке и на голове осталась лишь царапина, Нэнди поблагодарила меня и удалилась к своим хижинам, на прощанье сказав с улыбкой мужу, чтобы не провожал ее, поскольку у ворот крааля ее дожидаются слуги. В итоге Садуко и Мамина остались со мной. Садуко долго говорил – у него накопилось много того, что он хотел бы поведать мне, но я все время чувствовал, что его сердце было не со мной, а с Маминой, которая сидела с нами, загадочно улыбаясь и лишь время от времени вставляя словечко, будто извинялась за свое присутствие. В конце концов она поднялась и со вздохом сказала, что должна возвращаться в лагерь амасома, чтобы позаботиться об ужине Масапо. Уже почти совсем стемнело, и, помнится, время от времени небо подсвечивали молнии – приближалась буря. Как я и пред полагал, Садуко тоже встал, сказав мне, что мы увидимся завтра, и удалился вместе с Маминой. Он шел словно во сне. Несколько минут спустя мне пришлось оставить свои фургоны, чтобы осмотреть одного из волов, проявлявшего признаки какой-то болезни и из предосторожности привязанного немного поодаль от остальных. По привычке охотника двигаясь тихо, я дошел до того места, где за зарослями акации было привязано животное. Едва я достиг тех зарослей, широкий сполох молнии осветил все вокруг, и я увидел Садуко: сжимая в объятиях прильнувшую к нему Мамину, он страстно целовал ее. Я развернулся и пошел к своим фургонам, ступая еще тише, чем по пути сюда. Должен добавить, утром я выяснил, что с тем моим волом ничего серьезного не было. Глава X Разоблачение После этих событий на какое-то время воцарилось относительное спокойствие. Я посетил хижины Садуко – надо сказать, превосходные, – у которых сидело довольно много его соплеменников, выказавших искреннюю радость при виде меня. Здесь я узнал у госпожи Нэнди, что ее малыш, которого она нежно любила, почти не пострадал во вчерашнем происшествии. Садуко же, словно принц, в сопровождении нескольких видных мужчин, рассказал мне, что помирился с Масапо и принес ему извинения, так как понял, что тот не хотел оскорбить принцессу, его жену, и толкнул ее случайно. Садуко добавил, что теперь они с Масапо – добрые друзья, что весьма важно для Масапо, которого не слишком жаловал король Панда. Я сказал, что рад слышать это. Выйдя от Садуко, я отправился навестить Масапо. Тот встретил меня с восторгом, как, впрочем, и Мамина. Я с удовольствием заметил, что отношения этой пары, по-видимому, стали намного лучше, чем мне рассказывали, поскольку Мамина только при мне два раза обратилась к мужу с очень нежными словами и была к нему внимательна и предупредительна. Масапо тоже пребывал в превосходном настроении, потому что, как он признался мне, старая ссора между ним и Садуко полностью улажена и их примирение закреплено обменом подарками. Он прибавил, что очень рад этому, ведь Садуко теперь – один из самых могущественных людей в стране и мог бы сильно навредить ему, если бы захотел. В особенности когда некий тайный недоброжелатель недавно распустил слух о том, что он, Масапо, является врагом королевского дома и злодеем, промышляющим колдовством. В доказательство их дружбы Садуко пообещал, что разберется и накажет клеветника. Итак, я поздравил Масапо и ушел, «неистово размышляя», как говорят французы. Назревала трагедия – в этом я был твердо уверен: погода была слишком тихая, чтобы она могла долго продержаться. Это было затишье перед бурей. Но что я мог сделать? Сказать Масапо, что видел его жену в объятиях другого? Это не мое дело – следить за поведением жены Масапо. Да к тому же оба они наверняка станут все отрицать: свидетелей ведь у меня не было. Сказать ему, что примирение с Садуко не было искренним и что ему следует быть осторожным? А откуда мне знать, что оно не искреннее? Может, в планы Садуко входило подружиться с Масапо, а если я вмешаюсь, то лишь наживу себе врагов и прослыву лжецом, преследующим некую тайную цель. Отправиться к Панде и поверить ему свои подозрения? Однако он слишком занят более важными заботами, чтобы слушать о моих, а если и станет слушать, лишь посмеется над моими тревогами о подобных пустяках. Нет, ничего поделать было нельзя, только вести себя смирно и ждать. Очень возможно, что я ошибся и все само собой образуется, как это часто бывает. Между тем «смотр» племен был в самом разгаре, я же занимался своими делами – надо было ковать железо, пока горячо. Народу в Нодвенгу стеклось такое множество, что за неделю я распродал два фургона товаров: сукно, бусы, ножи и тому подобное. Покупатели, перебивая друг друга, предлагали мне прекрасные цены, и еще до того, как закончились мои товары, я набрал целое стадо скота и приличное количество слоновой кости. Все это я отправил в Наталь с одним из моих фургонов, оставив себе другой, отчасти потому, что об этом попросил меня Панда – время от времени он обращался ко мне за советом по разным вопросам, – а отчасти из любопытства. А любопытного в Нодвенгу было премного, поскольку никто не был уверен, что в любой момент не разразится гражданская война между принцами Кечвайо и Умбелази, потому что вооруженные силы обеих партий были налицо. Однако междоусобица, похоже, откладывалась. Умбелази держался в стороне от великого сборища, сказавшись больным и предоставив Садуко и некоторым другим блюсти его интересы. В то же время воинам соперников не было разрешено приближаться к городу. Так что туча, нависшая над страной, ко всеобщему удовлетворению, и в особенности короля Панды, миновала. Иначе дело обстояло с тучей, нависшей над героями моего повествования. По мере того как племена прибывали в резиденцию короля, им производили смотр и сразу же отсылали обратно, иначе, останься они все здесь, прокормить такое количество народу было бы невозможно. Поэтому небольшое племя амасома, появившееся одним из первых, вскоре покинуло Нодвенгу. Однако по какой-то причине, которой я так и не понял, Мамина, Масапо, несколько его детей и старшин остались, хотя, полагаю, если бы Мамина хотела, она могла бы дать объяснение этому. И вот начали происходить странные вещи. Стали заболевать люди, некоторые из них скоропостижно скончались. Было подмечено, что все эти люди либо жили поблизости от места стоянки семьи Масапо, либо когда-то пребывали с ним в плохих отношениях. Захворал и Садуко или же сказался больным – как бы то ни было, на три дня он исчез от любопытных взглядов, а когда появился вновь, не казался ослабевшим или похудевшим, но, на мой взгляд, выглядел так, будто сильно о чем-то переживает. Однако эти беды я обойду молчанием, дабы перейти к величайшей из них, ставшей одним из поворотных моментов моей хроники. Когда Садуко оправился от своей сомнительной болезни, он устроил нечто вроде благодарственного пира, к которому было заколото несколько быков. Я присутствовал на том пире, точнее, на его заключительной части, явившись только лишь затем, чтобы поздравить Садуко с выздоровлением; я не любитель туземных пиршеств. Когда ужин близился к концу, Садуко послал за Нэнди, которая сначала отказалась прийти, поскольку на пиршестве не было женщин. Садуко же хотел похвастаться перед друзьями, что жена его королевской крови и родила ему сына, которому суждено стать великим в этой стране; гордость Садуко подогрели подхалимство и лесть собравшихся, а также выпитое пиво. Наконец Нэнди пришла, неся на руках ребенка, с которым никогда не расставалась. В полной достоинства, женственной манере (хотя может показаться странным применять это выражение к туземке, я уверен, что никакое иное выражение не опишет ее лучше) она сначала поприветствовала меня, а затем обошла многочисленных гостей, обмениваясь несколькими словами с каждым из них. Наконец принцесса остановилась перед Масапо, который обильно выпивал и закусывал, и говорила с ним заметно дольше, чем с другими, интересуясь, как поживает его супруга Мамина и другие. В этот момент мне пришло в голову, что делает она это с целью убедить Масапо, что не держит на него зла за недавнюю неприятность и разделяет примирительную тактику своего мужа. Захмелевший Масапо попытался ответить взаимностью на ее добрые намерения. Он неловко поднялся на ноги – его тучное тело покачивалась взад-вперед от выпитого пива – и выразил удовлетворение пиршеством, проходящим в ее доме. Затем его взгляд упал на ребенка, и он принялся восхищаться его красотой и здоровьем, пока не был остановлен негодующим шепотом остальных гостей: туземцы считают, что восхваление ребенка приносит ему несчастье. Более того, человека, поступающего так, называют здесь «умтакати» (то есть тем, кто может сглазить ребенка, навести на него порчу), и слово это, произнесенное шепотом, несколько раз донеслось до моего слуха. Не удовольствовавшись таким серьезным нарушением правил гостеприимства, захмелевший Масапо выхватил малыша из рук матери, якобы с целью взглянуть на оцарапанную бровь, и, не обнаружив ранки, принялся целовать его своими толстыми губами. Мать отобрала у Масапо дитя со словами: – Хочешь накликать смерть на моего сына, о вождь амасома? Она повернулась и ушла, оставив враз притихших пирующих. Опасаясь возможных неприятностей – я заметил, как охваченный бешенством и страхом Садуко сжал губы, – и памятуя о том, что Масапо слыл колдуном, я воспользовался этой паузой, пожелал доброй ночи всей компании и удалился в свой лагерь. Что произошло после моего ухода, мне не известно, но наутро перед самым рассветом меня разбудил в моем фургоне Скоул и сообщил, что прибежал гонец от Садуко: меня очень просят незамедлительно прийти и принести «лекарства белых»: серьезно захворал ребенок. Конечно же, я встал и отправился к Садуко, прихватив ипекакуану[94] и кое-какие другие лекарства, пригодные, на мой взгляд, для лечения детских недугов. Едва начало вставать солнце, я подошел к хижинам, где меня уже встречал Садуко – он был вне себя от горя. – Что стряслось? – спросил я. – О Макумазан, – ответил он, – этот пес Масапо сглазил моего мальчика. Если ты не спасешь его, он умрет. – Вздор, – сказал я. – Не говори ерунды, заболеть ребенок мог только от какой-то естественной причины. – Иди взгляни сам, – ответил он. Я вошел в большую хижину, где застал Нэнди и нескольких других женщин, а также местного знахаря. Нэнди сидела на полу, видом своим напоминая каменное изваяние печали; не издав ни звука, она лишь показала пальцем на малыша, лежавшего перед ней на циновке. Одного взгляда хватило мне, чтобы понять: мальчик умирает от неизвестной мне болезни, – все его крохотное смуглое тельце покрывала красная сыпь, а личико кривилось от боли. Полагая, что это судороги и теплая ванна поможет смягчить боль, я велел женщинам вскипятить воды, но, прежде чем они справились, несчастный малыш тоненько застонал и испустил дух. Лишь осознав, что ее мальчик умер, Нэнди впервые подала голос. – Колдун сделал свое дело, – сказала она и в отчаянии упала ничком на пол хижины. Я не нашелся что ответить ей и выбрался наружу; Садуко вышел следом. – Что убило моего сына, Макумазан? – глухим голосом спросил он; слезы бежали по его красивому лицу: он любил своего первенца. – Не знаю, – ответил я. – Однако, будь ваш сын постарше, я бы подумал, что он съел что-то ядовитое, но в грудном возрасте это невозможно. – Возможно, Макумазан! – возразил Садуко. – Его отравил колдун своим ядовитым дыханием, ты же сам видел, как он целовал малыша вчера вечером. Но я отомщу за его смерть. – Садуко, – воскликнул я, – не будь несправедлив! На свете много болезней, способных убить твоего сына, но о которых я знать ничего не знаю, я ведь не профессиональный доктор. – Я не буду несправедливым, Макумазан. Ребенка убило колдовство, как и других умерших на днях, но злодеем может быть не тот, кого я подозреваю. Этим займутся «разоблачители». – Не добавив больше ни слова, он развернулся и ушел. На следующий день Масапо предстал перед судом советников, на котором председательствовал сам Панда, – занятие весьма необычное для короля, говорившее о его большом интересе к делу. В тот суд я был вызван свидетелем и, разумеется, ограничился лишь ответами на задаваемые мне вопросы. На деле их оказалось только два. Что произошло у моих фургонов, когда Масапо сбил с ног Нэнди и ее ребенка, а Садуко ударил его, и что я видел на пиру у Садуко, когда Масапо поцеловал малыша. Как можно более кратко я рассказал все, что мог, стараясь доказать, что Масапо толкнул Нэнди случайно и что на пиру у Садуко он был сильно пьян. Дав показания, я встал, чтобы уйти, однако Панда остановил меня и попросил рассказать в деталях, как выглядел ребенок, когда меня позвали дать ему лекарство. Я описал увиденное по возможности подробно и заметил, что мой отчет произвел сильное впечатление на судей. Затем Панда спросил меня, приходилось ли мне видеть подобные случаи, на что я ответил: – Нет. Не приходилось. После этого судьи уединились для совещания, а затем, когда нас вызвали вновь, король огласил свой вердикт – очень короткий. Доказано, провозгласил он, что имели место события, которые могли стать причиной возникновения у Масапо враждебного умысла против Садуко, ударившего последнего палкой. Таким образом, даже несмотря на состоявшееся примирение, возможный мотив для мести оставался. Однако, если Масапо и убил ребенка, нет никаких фактов, свидетельствующих о том, как именно он сделал это. Более того, младенец – его, короля, собственный внук – умер от неизвестной болезни, но болезнь эта очень похожа на ту, которая унесла жизни еще нескольких человек, встречавшихся накануне смерти с Масапо; ею же заболел и сам Садуко, но, к счастью, ему удалось от нее оправиться. Все сказанное представляет собой серьезные улики против Масапо. Тем не менее без полного доказательства вины последнего ни король, ни суд не хотят выносить приговор. Поэтому они решили обратиться к услугам какого-нибудь известного ньянги, из числа тех, кто живет достаточно далеко, чтобы не быть осведомленным относительно обстоятельств дела. Кого конкретно позовут, еще не решили. Когда выбор сделают и ожидаемое лицо прибудет, суд продолжится, а до тех пор Масапо будет находиться в строгом одиночном заключении. Под конец король попросил, чтобы белый человек Макумазан остался в городе до завершения суда. Масапо увели, вид у него был весьма понурый. Все остальные попрощались с королем и разошлись. Должен добавить, что за исключением приглашения ньянги, что, конечно, было примером чистого суеверия кафров, решение короля показалось мне обоснованным и справедливым, и оно очень отличалось от того, какое решение могли бы вынести Дингаан или Чака, имевшие обыкновение на основании даже более слабых доказательств истреблять не только обвиняемого, но и всю его семью, включая дальних родственников. Минуло восемь дней. За это время я ничего не слышал о деле и не встречал никого, кто мог иметь к нему отношение, поскольку все это как будто сделалось «зила» – то есть тем, о чем не принято говорить. На девятый день меня пригласили присутствовать на процедуре «разоблачения». Какого же ньянгу, гадал я, избрали для этой варварской и кровавой церемонии? Далеко идти мне не пришлось, поскольку место для нее выбрали за оградой Нодвенгу, на том самом открытом участке земли, что лежал перед устьем долины, где располагался мой лагерь. Подойдя ближе, я увидел большое скопление народу, человек пятьдесят или больше, собравшихся вокруг небольшой овальный площадки, чуть более оркестровой ямы в театре. В первом ряду здесь сидело много знатных людей, мужчин и женщин, и в их числе я увидел Садуко, Масапо, Мамину и других; также среди них присутствовала и вооруженная стража. Едва я успел присесть на свой складной стульчик, который нес за мной Скоул, как через ворота крааля вышли Панда и несколько его советников. Толпа приветствовала короля, дружно проревев «Байет!». Когда эхо крика затихло, в глубокой тишине прозвучал голос Панды: – Приведите ньянгу. Пусть начинает умхлахло (то есть разоблачение колдуна)! Последовала долгая пауза, а затем в распахнутых воротах появилась одинокая фигура, которая на первый взгляд едва ли выглядела человеческой, – фигура карлика с неправдоподобно большой головой, с которой свисали длинные, заплетенные в пряди седые волосы. Это был не кто иной, как Зикали! Никем не сопровождаемый, почти совсем обнаженный, в одной лишь набедренной повязке, без привычных шаманских атрибутов, Зикали проковылял своей странной походкой, неуклюже переваливаясь, как жаба, мимо советников и остановился на открытом пространстве площадки. Здесь он медленно огляделся вокруг своими глубоко запавшими глазами, поворачиваясь на месте, пока наконец не уткнулся взглядом в короля. – Чего ты хочешь от меня, сын Сензангаконы? – спросил колдун. – Немало лет прошло с тех пор, как мы виделись с тобой последний раз. Ради чего ты вытащил меня из моей хижины, меня, лишь дважды посещавшего крааль короля зулусов с тех самых пор, как Великий Черный (то есть Чака) сел на трон: первый раз – когда убивал буров тот, кто правил до тебя, и второй – ко гда меня привели, чтобы на моих глазах убить всех, кто остался от моих сородичей, отпрысков королевского рода ндвандве. Теперь ты призвал меня, чтобы и я последовал за ними в темноту, о дитя Сензангаконы? Если так, я готов, только сначала скажу несколько слов, которые тебе не понравятся. Низкий раскатистый голос Зикали эхом отозвался в тишине; толпа замерла в ожидании ответа короля. Я видел, что буквально всем этот человек внушает страх, даже Панде – он беспокойно ерзал на своей скамье. Наконец король заговорил: – Нет, Зикали. Кто бы захотел причинить вред мудрейшему и древнейшему в стране человеку? Тому, кто одной рукой касается далекого прошлого, а другой – настоящего. Тому, кто был стар и мудр еще в те времена, когда начинали жить наши деды. Нет, здесь ты в безопасности, ведь даже сам Черный владыка не осмеливался тронуть тебя пальцем, хотя ненавидел тебя и считал своим врагом. Что же до того, зачем тебя привели сюда, – назови причину сам, о Зикали. Нам ли учить тебя мудрости? Дослушав короля, карлик разразился своим жутким смехом. – Вот как! Королевский дом Сензангаконы наконец-то признает, что я все же обладаю мудростью. Что ж, не успеет еще все закончиться, как все вы убедитесь в этом. Он вновь рассыпался зловещим смехом и продолжил торопливо, словно боясь, что его призовут объяснить свои слова: – А где же плата? Плата где? Быть может, король беден и полагает, что старый ндвандве будет гадать задарма, как для своего друга? Панда шевельнул рукой, и в круг, где стоял Зикали, вывели десять отборных телок, которых, по-видимому, держали наготове поблизости. – Жалкие скотинки, – презрительно сказал Зикали, – не ровня тем, что мы выращивали до правления Сензангаконы. – Услышав его замечание, толпа изумленно ахнула. – Ничего не поделаешь, какие есть, я заберу их в свой крааль… И прибавьте быка, а то у меня ни одного не осталось. Скотину увели, древний карлик опустился на корточки и уставился в землю, видом своим очень напоминая большую черную жабу. Так он сидел, опустив взор, довольно долго, минут, думаю, десять, пока я, внимательно наблюдавший за ним, не почувствовал себя словно под гипнозом. Наконец карлик резко поднял голову, отбросив назад седые космы, и провозгласил: – Сколько всего я вижу в этой пыли. Это прах! О да, он живой, прах живой и говорит мне много всего… Покажи, что ты живой, о прах! Смотрите! С этими словами он взметнул вверх руки, и у его ног закрутился один из тех крохотных и непостижимых вихрей, что знакомы всем, кто знает Южную Африку. Вихрь поднял с земли тонкую пыль – пыль стала вытягиваться в высокую крутящуюся колонну, которая становилась все выше и выше и вскоре вознеслась на высоту пятидесяти футов или даже больше. И так же внезапно, как появился, вихрь угас, и пыль осела на Зикали, на короле и трех его сыновьях, сидевших у него за спиной. Помню, этих трех принцев звали Тшонквени, Дабулесинье и Мантанташийя. Так вышло, что по странному совпадению все трое были убиты в великом сражении у Тугелы, о чем я еще расскажу. И вновь возглас изумления и страха пронесся по толпе, наблюдавшей, как поднялась пыль у самых ног Зикали не по естественной причине, но по велению волшебства. Мало того, те, на кого она осела, включая короля, поспешили подняться и принялись отряхиваться от нее с завидным усердием, продиктованным явно не любовью к чистоте. А Зикали вновь захохотал: он не стал стряхивать пыль, и сейчас она покрывала его недавно смазанное маслом тело, придавая ему тусклый, мертвенный оттенок кожи серой гадюки. Наконец ньянга поднялся и, сделав шаг в одну сторону, затем в другую, стал внимательно разглядывать только что осевшую на землю пыль. Затем, сунув руку в мешочек, болтавшийся у него на шее, вытащил оттуда высохший человеческий палец с ярко-красным, будто накрашенным, ногтем – зрелище, от которого содрогнулся весь круг зрителей. – Будь умен и искусен, – заговорил он, – о палец той, которую я горячо любил. Будь умен и напиши на пыли, как умеет писать вон тот Макумазан и как писали некоторые ндвандве, прежде чем стали рабами и склонили головы перед Великими небесами[95] (так Зикали назвал зулусов). Будь умен, милый палец, когда-то ласкавший меня, Того, кому не следовало родиться, и начерти все, что нынче угодно знать королевскому дому Сензангаконы. Затем он нагнулся и мертвым пальцем в трех разных местах оставил в пыли на земле какие-то метки, похожие на круги и точки. Странно и жутко было наблюдать за этим его занятием. – Благодарю тебя, умница-палец. Ступай спать, ты хорошо поработал. – Зикали неторопливо завернул реликвию в мягкую тряпочку и спрятал в мешок. Затем вгляделся в первые отметины на пыли и спросил: – Зачем я здесь? Зачем? Желает ли сидящий на троне знать, как долго ему царствовать? Зрители внутреннего круга, которые при таких «разоблачениях» как бы исполняли роль хора, посмотрели на короля и, видя, что он энергично замотал головой, вытянули вперед правые руки, держа большие пальцы книзу, все разом произнесли тихо и бесстрастно: – Изва! (То есть «Мы слушаем тебя».) Зикали затоптал эти знаки. – Это хорошо, – сказал Зикали. – Сидящий на троне не желает знать, как долго ему править, а потому пыль забыла и больше не показывает этого мне. Затем он подошел ко второму ряду знаков и стал изучать их. – Желает ли сын Сензангаконы знать, который из его сыновей останется в живых, а который умрет; да и который из них займет его хижину, когда уйдет он сам? На эти вопросы толпа взорвалась оглушительным «Изва!», сопровождаемым хлопками в ладоши, – этот рев поднялся от наружной толпы, которая все слышала, поскольку не было желанней информации для зулусов в описываемое мной время. И вновь Панда, всерьез обеспокоенный развитием событий, яростно затряс головой, а послушный хор голосов точно так же отмел предложение шамана. Зикали принялся затаптывать второй ряд знаков, приговаривая: – Народ-то желает знать, а правители знать боятся, поэтому пыль забыла, кто в дни грядущие будет спать в хижине короля, а кто будет спать в брюхе шакалов и в зобе стервятников после того, как копья перенесут их «по ту сторону». Страшное предсказание кровопролития и гражданской войны и рвущий душу завывающий, совсем не похожий на обычный голос Зикали заставили всех, кто их слышал, включая и меня самого, содрогнуться от страха. Король вскочил со своей скамьи, словно желая положить конец ворожбе. И следом, как это было ему свойственно, Панда передумал и вновь уселся. Но Зикали, не обращая ни на что внимания, перешел к третьему ряду знаков и вгляделся в них: – Видится мне, что мой сон в Черном ущелье потревожили из-за совсем маленького, никудышного дела, с которым справился бы и простой ньянга. Однако плату я взял и ее отработаю, хотя думал, меня привели сюда, чтобы говорить о делах великих, таких как смерть сыновей короля и судьба народа. Угодно ли, чтобы дух мой рассказал о колдовстве в городе Нодвенгу? – Изва! – проревела толпа. Зикали кивнул огромной головой и как будто вновь заговорил с пылью, то и дело умолкая, словно прислушиваясь к ее ответам. – Хорошо, – сказал он. – Колдунов в городе много, и пыль назвала их всех. О, как же много их. – Зикали огляделся вокруг. – Так много, что, огласи я имена, все гиены с окрестных холмов нажрались бы сегодня досыта… Толпа вновь начала проявлять признаки тревоги и страха. – Погодите-ка… – Зикали вновь уткнулся взглядом в пыль и склонил голову набок. – Что вы там шепчете? Говорите яснее, маленькие голоса, вы же знаете, я туговат на ухо. Вот как? О, теперь я понимаю. Все гораздо проще, чем я думал. Вы говорите лишь об одном колдуне… – Изва! (Громко.) – …всего лишь о нескольких смертях и какой-то болезни. – Изва! – Лишь об одной смерти, но смерти судьбоносной. – Изва! (Очень громко.) – А, понятно! Одна смерть. Кто же умер – мужчина? – Изва! (Очень громко.) – Женщина? – Изва! (Чуть спокойнее.) – Тогда ребенок? Ну конечно ребенок, если только речь не о смерти духа. Но что вы, люди, ведаете о духах… Ребенок! Младенец! А, слышите меня? Ребенок… Мальчик, думается мне… Я правильно услышал тебя, о пыль? – Изва! (Решительно и настойчиво.) – Ребенок общий? Или бастард? Простолюдин? – Изва! (Очень тихо.) – Из знатной семьи? Тот, кто должен был стать великим? О пыль, я слышу, слышу тебя: младенец королевской семьи, ребенок, в котором бежала кровь отца зулусов, того, кто был мне другом? Кровь Сензангаконы, кровь Черного владыки, кровь Панды… Он умолк, а хор и вся толпа слились в едином могучем крике «Изва!» и жесте: вытянутые вперед руки с оттопыренными вниз большими пальцами. Затем наступила тишина; во время этой паузы Зикали затаптывал все остававшиеся знаки, приговаривая: – Благодарю тебя, о пыль, и сожалею, что потревожил тебя из-за пустяка… Так-так, – продолжал он, – умер ребенок из семьи короля, и ты полагаешь, что его околдовали. Давай узнаем, умерло ли это дитя из-за колдовства или же обычной смертью, как умирают другие, когда их призывают Небеса. Что? О, здесь знак, который я оставил. Смотрите! Знак краснеет, он весь в красных точках! Ребенок умер с гримасой судороги на лице. – Изва! Изва! Изва! (С нарастающей силой.) – Эта смерть не обычная. Что же ее вызвало – колдовство или яд? Думаю, и то и другое. А чей это был ребенок? Думаю, не сына короля. О да, люди, вы слышите меня, но не шумите, прошу, ваша помощь мне сейчас не нужна. Нет, не сына. Стало быть, дочери. – Зикали повернулся и повел вокруг себя взглядом, пока тот не натолкнулся на группу женщин, среди которых сидела Нэнди, одетая как простолюдинка. – Дочери, дочери… – Он приблизился к группе женщин. – Вот как! Я не вижу здесь дочери королевской крови, это все дочери простолюдинов. Постойте-ка… Я чую запах королевской крови Сензангаконы. Он по-собачьи понюхал воздух и, принюхиваясь так, стал приближаться к Нэнди, пока наконец не рассмеялся, указав на нее: – Твой ребенок, принцесса, имени которой я не знаю. Твой первенец, которого ты любила больше жизни. Она встала. – Верно, ньянга! – воскликнула она. – Я принцесса Нэнди, и это был мой ребенок, которого я любила больше жизни. – Хе-хе, пыль, ты не солгала мне, – проскрипел Зикали. – Дух мой, и ты не солгал. Но сейчас скажи мне, пыль, и дух мой, скажи, кто убил ее дитя? Он заковылял по кругу – престранное зрелище: весь покрытый грязно-серой пылью с полосками черной кожи там, где бежали струйки пота, смывая ту пыль. Наконец он поравнялся со мной и, к моему отвращению, замер, принюхиваясь ко мне, как только что – к Нэнди. – О Макумазан! – обратился он ко мне. – А ведь ты причастен к этому делу. От его слов толпа насторожила уши. Тогда, охваченный гневом и страхом, я поднялся со своего места, догадываясь, что мне может грозить опасность. – Колдун, или вынюхиватель колдунов, или как там ты себя называешь, – громко прокричал я, – если ты хочешь сказать, что это я убил ребенка Нэнди, то ты лжешь! – Нет, о нет, Макумазан, – ответил он. – Но ты пытался спасти его, а значит, причастен к этому делу, разве нет? Кроме того, я считаю, что, будучи таким же мудрым, как и я, ты знаешь, кто его убил. Не скажешь мне, Макумазан? Нет? Тогда я должен выяснить это сам. Успокойся. Разве не знает вся страна, что руки твои так же чисты, как и твое сердце? С этими словами он, к моему большому облегчению, проследовал дальше под одобрительный шепот толпы: зулусы любили меня. Зикали же продолжал ковылять по кругу, не задержавшись, к моему удивлению, у Мамины и Масапо, хотя внимательно оглядел обоих; мне даже показалось, будто он обменялся быстрым взглядом с Маминой. Я с любопытством наблюдал за его продвижением: по мере того как он шел, те, мимо кого он шел, в этот момент с ужасом отклонялись от него назад – так колосья пшеницы клонятся под порывом налетевшего ветра, – когда же он проходил, люди тотчас снова выпрямлялись, как выпрямляются колосья пшеницы, когда ветер стихает. Наконец шаман завершил свой обход и вернулся к тому месту, откуда начал, – судя по всему, весьма озадаченный. – В твоем краале так много колдунов, король, – обратился он к Панде, – что трудно сказать, который из них совершил злодеяние. Мне было бы легче поведать тебе о каком-нибудь большом деле. Однако плату я взял вперед и должен ее отработать. Пыль, ты сваляла дурака. Быть может, ты, идхлози, дух предков, расскажешь мне? – И, склонив голову к плечу, он как бы подставил левое ухо небу, затем быстро проговорил сухим и деловым тоном: – А, благодарю тебя, мой дух. Что ж, король, твоего внука убил кто-то из семьи Масапо, твоего врага, вождя амасома. Толпа одобрительно заревела – по-видимому, вина Масапо была предрешена заранее. Когда шум стих, заговорил Панда: – Семья Масапо большая. У него, полагаю, несколько жен и много детей. Мне недостаточно указать на всю семью, потому что я не такой, как те, кто правил до меня, и не стану карать невинных вместе с виновными. Назови нам, о Открыватель дорог, того из семьи Масапо, кто сделал это. – То-то и оно, – глухо проворчал Зикали, – что я знаю лишь, что это отравление, и чую яд. Он здесь. Зикали подошел к тому месту, где сидела Мамина и закричал: – Хватайте эту женщину и поищите в ее волосах! Палачи, стоявшие наготове, устремились вперед, но Мамина остановила их жестом. – Друзья, – с игривым смешком сказала она, – незачем меня трогать. Поднявшись на ноги, она вышла в центр круга. Быстрыми движениями она первым делом скинула плащ, затем повязку с талии и, наконец, ленту, скреплявшую ее длинные волосы, представ перед толпой во всей своей обнаженной красоте – восхитительное зрелище! – А теперь, – объявила она, – пусть подойдут женщины и обыщут меня и мои одежды, не спрятан ли где-нибудь яд. В круг вышли две старушки – понятия не имею, кто дал им команду, – и тщательно обыскали одежду и осмотрели Мамину. Они ничего не нашли. Мамина же, пожав плечами, оделась и вернулась на свое место. Закали, похоже, разозлился. Он затопал огромными ступнями, затряс седой косматой головой и закричал: – Неужто моя мудрость не справится с таким пустяковым делом? Эй, кто-нибудь, завяжите-ка мне глаза! На этот раз из толпы вышел мужчина – это был Мапута – и сделал, как велел колдун, туго затянув повязку у него на глазах. Зикали покрутился на месте сначала в одну сторону, затем в другую и с криком «Веди меня, мой дух!» двинулся по кругу зигзагами с вытянутыми перед собой руками, словно слепой. Сна чала он заковылял вправо, потом – влево, снова – вперед и в сто рону, пока наконец, к моему изумлению, не остановился точно напротив того места, где сидел Масапо, и, нащупав огромными пальцами плащ, накинутый на плечи предводителя амасома, резким движением сорвал его. – Вот, обыщите! – крикнул он, швырнув плащ на землю. Какая-то женщина бросилась ощупывать плащ и вскоре изумленно ахнула: из густого меха одного из хвостов плаща она вытащила крохотный мешочек, изготовленный, как мне показалось, из рыбьего пузыря. Она вручила его Зикали, уже снявшего повязку с глаз. Колдун взглянул на находку и передал ее Мапуте. – Вот он, яд, – сказал он. – Внутри. Но кто его дал, не знаю… Все, я устал. Отпустите меня. Зикали повернулся и заковылял к воротам крааля. Никто ему не препятствовал. Солдаты бросились к Масапо под рев сотен глоток: «Смерть колдуну!» Масапо вскочил на ноги и, подбежав к тому месту, где сидел король, рухнул на колени, уверяя его в своей невиновности и моля о пощаде. Вся процедура «разоблачения» вызвала у меня большие сомнения, я рискнул подняться и высказать свое мнение: – О король, я прошу за этого человека перед тобой, поскольку в прошлом знавал его. Как этот мешочек попал к нему в плащ, я не знаю, но, может статься, там вовсе не яд, а какой-нибудь безвредный порошок. – Да-да, это древесная мука, я чищу ею ногти! – закричал Масапо; смертельно напуганный, он, по-моему, не соображал, что говорил. – Так ты признаешься в знании лечебных снадобий? – воскликнул Панда. – Выходит, никто не подсовывал его в твой плащ по злому умыслу. Масапо начал было что-то объяснять, но его слова потонули в оглушительных криках толпы «Смерть колдуну!». Панда поднял руку вверх, и снова стало тихо. – Принесите сюда миску молока, – велел король и, когда ее доставили, приказал посыпать молоко порошком. – А теперь, Макумазан, – обратился Панда ко мне, – если ты все еще полагаешь, что этот человек невиновен, выпей это молоко. – Я не люблю молока, о король, – покачал я головой, а все, кто меня услышал, засмеялись. – Может, тогда отведает молока его жена Мамина? – спросил Панда. Мамина тоже отрицательно покачала головой: – О король, я не пью молока с пылью. Именно в этот момент в круг забрела тощая белая собака, одна из тех облезлых бездомных псин, что бродят вокруг краалей и выживают, питаясь падалью. Панда сделал знак – слуга подошел к собаке и поставил перед ней деревянную миску с молоком. Голодная собака мгновенно вылакала его, и, как только слизала последнюю каплю, слуга накинул ей на шею сложенный петлей кожаный ремень и крепко удерживал ее. Глаза всех были устремлены на собаку, мои в том числе. Совсем скоро животное испустило протяжный тоскливый вой, и я содрогнулся, осознав, что это смертный приговор Масапо. Собака заскребла лапами землю, из пасти показалась пена. Догадываясь, что последует дальше, я поднялся, отвесил поклон королю и зашагал к своему лагерю, который, как я уже говорил, располагался ярдах в ста в небольшой долине. Толпа так напряженно наблюдала за собакой, что мой уход едва ли был замечен. Что же до несчастного животного, Скоул, остававшийся на процедуре «разоблачения» до конца, рассказал мне, что собака мучилась еще минут десять, затем брюхо ее покрылось красной сыпью, наподобие той, что я видел у сына Садуко, и затем забилась в предсмертных судорогах. Я же благополучно добрался до своей палатки, закурил трубку и, открыв записную книжку, принялся заносить кое-какие расчеты по торговле, чтобы хоть как-то отвлечься, когда вдруг услышал адский шум. Выглянув, я увидел Масапо, несущегося ко мне со скоростью, никак не ожидаемой от такого тучного мужчины. За ним гнались свирепого вида палачи, а чуть позади – вся толпа. – Смерть злодею! – кричали люди. Масапо добежал до меня, рухнул на колени и, задыхаясь, выпалил: – Спаси меня, Макумазан! Я невиновен. Это Мамина, она колдунья! Мамина… Больше Масапо ничего сказать не успел – палачи набросились на него, как собаки на оленя, и оттащили его от меня. Я отвернулся и закрыл ладонями глаза. На следующее утро я покинул Нодвенгу, ни с кем не прощаясь: после всего случившегося мне страстно захотелось сменить обстановку. Скоула и одного из моих охотников мне пришлось, однако, оставить, чтобы они собрали в городе причитающийся мне скот. Спустя месяц или чуть больше они догнали меня в Натале, приведя с собой скот, и рассказали, что Мамина, вдова Масапо, вошла в дом Садуко, став его второй женой. В ответ на мой вопрос они добавили, что, по слухам, принцесса Нэнди не одобрила выбор Садуко, посчитав, что Мамина не принесет ему счастья. Но поскольку ее муж казался без памяти влюбленным в Мамину, позже она отвергла свои возражения и, когда Панда спросил, дает ли она согласие на этот брак, ответила, что, мол, хоть и желала бы для Садуко другую жену, никак не связанную с убившим ее сына колдуном, она все же готова принять Мамину как свою сестру и сумеет указать этой женщине ее место. Глава XI Грех Умбелази Прошло почти полтора года, и осенью 1856 года я вновь очутился в краале Умбези, где намечалась многообещающая сделка по продаже огнестрельного оружия. Что ж, как торговец, я не мог себе позволить пренебречь рынками, найти которые довольно сложно, и потому прибыл сюда. Должен признаться, за эти восемнадцать месяцев многое в моей памяти подернулось дымкой забвения, в особенности воспоминания, имевшие отношение к туземцам, к которым я в основном проявляю лишь философский и деловой интерес. Поэтому, надеюсь, мне не поставят в вину тот факт, что я позабыл большую часть подробностей «дела Мамины», как я его называю. Впрочем, едва ли не все эти подробности живо воскресли в моей памяти, когда первым встреченным мною неподалеку от крааля Умбези человеком оказалась именно красавица Мамина. Нисколько не изменившаяся и все такая же обворожительная, она сидела в тени дикой смоковницы, обмахиваясь ее листьями. Я соскочил с кузова моего фургона и помахал ей рукой в знак приветствия. – Сийякубона, Макумазан, – сказала она. – Сердце мое радо снова видеть тебя. – Сийякубона, Мамина, – ответил я, опустив упоминание о том, радо ли мое сердце. Затем, не сводя с нее глаз, добавил: – Правду ли говорят, что у тебя новый муж? – Правду, Макумазан. Мой прежний возлюбленный теперь стал моим мужем. Ты знаешь, о ком я, – о Садуко. После смерти злодея Масапо он проходу мне не давал, а король и инкосазана Нэнди так уговаривали меня, что я согласилась. К тому же Садуко, честно говоря, подходящая партия… или казался таковым. К этому времени мы с ней уже шагали бок о бок, поскольку фургоны мои ушли вперед к месту старой стоянки. Я остановился и взглянул на нее. – Казался? – повторил я. – Что ты хочешь этим сказать? Почему «казался»? Ты снова несчастлива? – И да и нет, Макумазан. – Она пожала плечами. – Садуко обожает меня больше, чем… мне хотелось бы, поскольку из-за этого он пренебрегает Нэнди, которая, между прочим, родила ему второго сына, и хотя Нэнди – молчунья, я чувствую, что она сердится. Короче говоря, – невольно вырвалось у нее, – я всего лишь игрушка. А Нэнди – знатная госпожа, и такое положение меня совсем не устраивает. – Мамина, если ты любишь Садуко, тебе должно быть все равно. – Люблю, – горько обронила она. – Пф! А что такое любовь?.. Но этот вопрос я тебе уже когда-то задавала. – Почему ты здесь, Мамина? – спросил я, не ответив на ее вопрос. – Потому что здесь Садуко и, конечно же, Нэнди, ведь она никогда не покидает его, а он никогда не оставляет меня. А еще – потому что ожидается приезд принца Умбелази. И потому, что плетутся заговоры и грядет большая война, в которой погибнет очень много народу. – Между Кечвайо и Умбелази? – Да, между Кечвайо и Умбелази. Для чего, ты думаешь, твои фургоны так загружены ружьями, за которые будет уплачено столько голов скота? Не для охоты же, верно? Нынче этот маленький крааль моего отца превратился в штаб исигкоза, то есть приверженцев Умбелази, а крааль Гикази стал штабом узути, партии принца Кечвайо. Бедный мой отец! – добавила она, сопроводив вздох характерным пожатием плечами. – Воображает себя великим человеком, прямо как тогда, когда он застрелил слона на охоте с тобой, Макумазан, – но я частенько спрашиваю себя, чем же все это закончится – для него и всех нас. И для тебя в том числе. – Для меня? – изумился я. – А я-то какое отношение имею к вашим зулусским распрям? – Это ты узнаешь, когда покончишь с ними, Макумазан. Но вот мы и пришли, и, прежде чем мы войдем в крааль, я хотела бы поблагодарить тебя за то, что ты попытался защитить моего несчастного мужа Масапо. – Я сделал это лишь потому, что считал его невиновным. – Знаю, Макумазан. Я тоже так считала, хотя всегда ненавидела его – о чем я тебе, конечно, говорила, – человека, выйти за которого меня заставил отец. Однако с той поры я кое-что узнала и теперь уже не думаю, что Масапо так уж невиновен. Ведь Садуко ударил его, и он мог затаить зло. Но вот чего я никак не возьму в толк, – добавила она в порыве откровенности, – так это почему он убил не Садуко, а его ребенка. – Но ведь говорят, Масапо пытался убить Садуко, помнишь, Мамина? – Да, Макумазан. Я и забыла. Он действительно пытался, но ему не удалось. О, теперь я словно прозрела на оба глаза. Гляди, вон идет отец. Я лучше пойду. Но ты приходи хоть иногда поговорить со мной, Макумазан, а то Нэнди старается держать меня в полном неведении о том, что творится вокруг, ведь я всего лишь красивая игрушка королевского дома, которой положено сидеть и улыбаться, но не думать. И она оставила меня под впечатлением, что вне зависимости от того, насколько правдива была ее история, успех в жизни как будто не сделал Мамину более счастливой и довольной. Размышляя об этом, я зашагал навстречу старому Умбези. Пребывая в отличном настроении и преисполненный важности, он тем не ме нее тепло приветствовал меня. Он сообщил, что свадьба Мамины и Садуко после смерти ее мужа-колдуна – чье племя и скот были переданы Садуко как компенсация за потерю сына – стала для него благоприятнейшим событием. Я спросил почему. – Потому что Садуко становится большим человеком, а значит, и я, его тесть, становлюсь большим человеком вместе с ним, Макумазан. Кстати, Садуко стал мне благоволить и сделал очень щедрый подарок – часть стада Масапо, и вот я, так долго бедствовавший, наконец разбогател. Кроме того, Умбелази оказал мне честь и завтра посетит мой крааль вместе с несколькими своими братьями, а Садуко пообещал мне повышение после того, как наследником престола объявят сына короля. – Какого сына? – спросил я. – Умбелази, кого же еще? Умбелази, который, вне всякого сомнения, победит Кечвайо. – Почему же «вне всякого сомнения», Умбези? У Кечвайо много сторонников, и если победит он, то, боюсь, повышение твое будет не выше зоба стервятника. От моего грубого намека жирная физиономия Умбези вытянулась. – О Макумазан, если бы я так думал, я бы перешел на сторону Кечвайо, хотя Садуко и зять мне. Однако это невозможно, потому что король любит мать Умбелази больше всех своих жен и, как я ненароком узнал, поклялся ей поддерживать Умбелази, самого любимого своего сына, и помогать ему во всем, вплоть до отправки ему собственного полка, если вдруг понадобится подкрепление. А еще говорят, Зикали Мудрый предсказал, что Умбелази победит и получит больше, чем надеется. – Король, – вздохнул я, – лишь соломинка, которую гоняют два великих ветра – один влево, другой вправо – в ожидании, когда же ее унесет и упокоит тот, кто окажется сильнее! Предсказание Зикали! Его, как мне видится, можно толковать и так и эдак, если, конечно, оно вообще было, это предсказание. Что ж, Умбези, надеюсь, ты прав, хоть это и не мое дело, ведь в вашей стране я всего лишь белый торговец. Но признаюсь, сам я люблю Умбелази больше, чем Кечвайо, и считаю, что сердце у него доброе. И вот еще что: раз уж ты стал на его сторону, мой тебе совет – держись и впредь исигкоза, то есть приверженцев Умбелази, поскольку предатель почти всегда заканчивает плохо, независимо от того, победил он или проиграл… Ну что, будешь считать ружья и порох, которые я привез? Ах, лучше бы Умбези послушался моего совета и остался преданным выбранному им предводителю: даже потеряв жизнь, он, по крайней мере, сохранил бы свое доброе имя! На следующий день я отправился засвидетельствовать свое почтение Нэнди. Она нянчила своего малыша и показалась мне такой же, как прежде, – полной спокойного достоинства. И все же, думаю, принцесса была рада видеть меня, ведь я пытался спасти жизнь ее первенца, забыть которого она не могла. Во время нашего разговора о том печальном событии, а также о политической обстановке в стране, о которой, как мне показалось, она хотела что-то сообщить мне, в хижину вошла Мамина и, не дожидаясь приглашения, села. Нэнди сразу замолчала. Однако это ничуть не смутило Мамину: она тотчас завела со мной разговор обо всем и ни о чем, абсолютно игнорируя главную жену. Некоторое время Нэнди терпеливо сносила это, затем, наконец воспользовавшись паузой в нашем разговоре, сказала Мамине тихо, но твердо: – Дочь Умбези, это моя хижина, и ты очень хорошо помнишь об этом, когда возникает вопрос, кого посетит наш муж Садуко, тебя или меня. Не могла бы ты вспомнить об этом сейчас, когда я беседую с белым вождем, Бодрствующим в ночи, который был так добр взять на себя труд посетить меня? Едва заслышав эти слова, Мамина вскочила в ярости. Должен признаться, никогда я не видел ее более прекрасной, чем в то мгновение. – Ты оскорбляешь меня, дочь Панды! И при каждом удобном случае делаешь это, потому что завидуешь! – Прости, сестра, – ответила Нэнди. – Почему же я, инкози-каас Садуко и, как ты говоришь, дочь короля Панды, должна завидовать тебе, вдове колдуна Масапо и дочери вождя Умбези, которую моему мужу было угодно взять в свой дом, чтобы разделять с ней свой досуг? – Почему? Да потому, и ты это прекрасно знаешь, что Садуко любит мой мизинец больше, чем все твое тело, хоть ты и королевской крови и родила ему сопляков, – огрызнулась она, бросив недобрый взгляд на младенца. – Может, и так, дочь Умбези, у мужчин свои прихоти, а ты, спору нет, красива. Однако спрошу у тебя вот что. Если Садуко так тебя любит, почему же он так мало тебе доверяет: чтобы узнать о каком-либо важно деле, тебе приходится подслушивать у моих дверей, как, например, на днях, когда я застала тебя за этим занятием? – Потому что это ты, Нэнди, подговариваешь его не доверять мне. Это ты шепчешь ему не искать моего совета, мол, предавшая первого мужа предаст и второго. Потому что ты внушаешь ему, что я лишь забава для него, но не товарищ, и это, несмотря на то что я умнее тебя и всех твоих родственников королевских кровей, вместе взятых… в чем ты, придет день, убедишься. – Верно, – невозмутимо отвечала Нэнди. – Именно я внушаю ему все это и рада, что Садуко прислушивается ко мне. Но вообще-то, у него своя голова на плечах. И ты, похоже, права: ко гда-нибудь ты принесешь мне много неприятностей, дочь Умбе зи. Однако сейчас не дело нам с тобой ссориться перед этим белым господином, поэтому повторяю тебе: это моя хижина, в кото рой я хочу говорить с моим гостем наедине. – Да ухожу я, ухожу, – прошипела Мамина. – Но учти, Садуко непременно узнает обо всем. – Разумеется, узнает, ведь сегодня вечером он придет ко мне, и я сама ему все расскажу. Мамина выскочила из входного отверстия хижины, как кролик из норы. – Прошу прощения, Макумазан, за то, что здесь произошло, – сказала Нэнди. – Но было просто необходимо указать моей сестре Мамине ее место. Я не доверяю ей, Макумазан. У меня такое чувство, будто о смерти моего сына она знает больше, чем говорит. Ведь она мечтала избавиться от Масапо – ты, наверное, догадываешься почему. Думаю, она принесет несчастье и навлечет позор на голову Садуко. Она околдовала его своей красотой, как околдовывает всех мужчин… быть может, немного и тебя, Макумазан… Давай поговорим о чем-нибудь другом. Я охотно согласился с этим предложением, и мы завели разговор о положении в стране и об опасностях, грозивших всем, и в особенности королевскому дому. Положение дел очень тревожило Нэнди; у нее была светлая голова, и она с опаской взирала на будущее. – Ах, Макумазан, – проговорила она, когда мы уже прощались, – как бы мне хотелось быть женой простого человека, который не рвется стать великим. А еще – чтобы в моих жилах не текла королевская кровь. На следующий день приехал принц Умбелази, а с ним – Садуко и несколько знатных зулусов. Прибыли они без помпы и шума, хотя мой слуга Скоул рассказал мне, что, по слухам, кусты в лесочке неподалеку отсюда кишат солдатами, приверженцами партии исигкоза. Если память не изменяет мне, свой приезд принц объяснил якобы желанием приобрести у Умбези бычков и телок редкой белоголовой породы с целью улучшить свое стадо. Однако, оказавшись внутри крааля, Умбелази, будучи человеком открытым, не стал притворяться, и, сердечно поприветствовав меня, рассказал без обиняков, что прибыл сюда потому, что место это самое удобное для объединения его сторонников. В течение последующих двух недель почти каждый час прибывали и убывали посланники, многие из которых были переодетыми вождями. Я бы и сам охотно последовал их примеру, то есть уехал бы, ибо чувствовал, что меня втягивают в водоворот опаснейших событий. Но дело в том, что уехать я не мог, поскольку был вынужден дожидаться оплаты за мои товары, а платили мне в этот раз, как и всегда, скотиной. В те дни Умбелази часто вел со мной долгие разговоры, подчеркивая свое дружеское расположение к англичанам Наталя, в отличие от буров, которое он обещал проявить на деле, когда достигнет верховной власти в стране зулусов. Во время одной из наших бесед он впервые познакомился с Маминой. Мы прогуливались с ним по небольшой лесной просеке, когда на ее дальнем конце вдруг показалась Мамина. Освещенная лучами заходящего солнца, она напоминала нимфу из волшебной сказки: из одежды на ней были только меховая набедренная повязка, ожерелье из голубых бус и несколько медных браслетов; на голове она несла кувшин из тыквы. Умбелази тотчас заметил ее и, оборвав разговор о политике, явно утомивший его, спросил меня, кто эта красивая интомби (то есть девушка). – Она не интомби, принц, – ответил я. – Это вдова, вновь ставшая женой – второй женой твоего друга и советчика Садуко. Она дочь твоего слуги Умбези. – Вот оно что! О, значит, я слышал о ней прежде, но никогда не видел. Неудивительно, почему сестра Нэнди так ревнует Мамину, она же настоящая красавица! – Да, – ответил я. – И прекрасно смотрится на фоне багрового неба, не правда ли? К этому времени мы уже приблизились к Мамине, и я, поприветствовав ее, спросил, не нужно ли ей чего-нибудь. – Ничего не нужно, Макумазан, – тихонько и скромно ответила она (в жизни своей не приходилось мне встречать женщины, способной прикидываться такой скромницей, как Мамина) и стрельнула робким взглядом в сторону высокого и красивого Умбелази. – Разве что… Я шла с молоком от одной из тех немногих коров, что дал мне отец, увидела тебя и подумала, быть может, тебе захочется пить, ведь день сегодня такой жаркий. Сняв с головы кувшин, Мамина протянула его мне. Не в силах отказаться, я поблагодарил ее, сделал несколько глотков и вернул кувшин. Мамина притворилась, что спешит уходить. – А мне позволишь напиться, дочь Умбези? – спросил Умбелази, не отрывавший от нее глаз. – Конечно, господин, если ты друг Макумазана, – ответила она, передавая ему кувшин. – Именно так, госпожа, и даже более того: я еще и друг твоего мужа Садуко. Ты, должно быть, слышала обо мне. Мое имя Умбелази. – О, я так и подумала, – ответила Мамина. – Догадалась… по твоему росту. Да примет принц подношение от своей слуги, которая надеется когда-нибудь стать его подданной. – И, припав на одно колено, она протянула принцу кувшин. Я заметил, как встретились над его краем их глаза. Умбелази попил, и, когда вернул кувшин, Мамина сказала: – О принц, дозволь поговорить с тобой наедине! Мне необходимо сообщить тебе кое-что важное, чего, возможно, ты еще не слышал, ведь порой ушей простых женщин достигает то, что ускользает от слуха мужчин, наших властелинов. Убмелази склонил голову в знак согласия. Я же, повинуясь намеку, посланному мне взглядом Мамины, пробормотал что-то о неотложных делах и поспешно удалился. Добавлю только, что Мамине, вероятно, надо было много о чем поведать Умбелази. Ми нуло верных полтора часа, судя по свету луны, когда я по старой привычке высунулся из фургона, дабы оглядеться, все ли в лагере тихо, и увидел Мамину, которая, словно змея, проскользнула назад в крааль, проследовав на небольшом расстоянии за высоченным силуэтом Умбелази. Видимо, и после этого Мамина продолжала выступать в роли посредника по передаче информации, которую считала нужной сообщать принцу по секрету. Как бы то ни было, не раз я, коротая скучные вечера в своем фургоне, любовался ее точеной фигуркой, скользящей домой из ущелья, которое Умбелази, похоже, счел удобным местом для своих с нею встреч. Помню, в один из последних таких вечеров свидетелем ее возвращения оказалась Нэнди, приходившая ко мне за лекарством для ребенка. – Что это значит, Макумазан? – спросила она меня, когда эти двое скрылись, как им показалось, незамеченными: мы с Нэнди стояли в таком месте, откуда они не могли нас видеть. – Не знаю и знать не хочу, – ответил я довольно резко. – И я не знаю, Макумазан, но со временем, уверена, мы все узнаем. Если крокодил терпелив и осторожен, олень неизменно окажется у него в зубах. На следующий день после того, как Нэнди произнесла эти слова, Садуко отправился с миссией, как я понял, склонить несколько колеблющихся вождей на сторону Слона с хохолком, как называли принца Умбелази зулусы. Он отсутствовал десять дней, а за это время в краале Умбези произошло значительное событие. Как-то вечером ко мне пришла Мамина. Она была в ярости и заявила, что жизнь ее сделалась просто невыносимой. Нэнди, злоупотребляя своим благородным происхождением и рангом старшей жены, обращается с ней как с прислугой… нет, скорее даже как с собачонкой, которую гоняют палкой. Она желала Нэнди смерти. – Я буду очень горевать, если она умрет, – ответил я. – Ведь тогда, наверное, снова, как в недалеком прошлом, призовут разбираться Зикали. – Что же делать, что делать, – продолжала убиваться Мамина, будто не услышав меня. – Расхлебывать кашу, которую заварила, – предложил я. – Незачем было выходить за Садуко, как, впрочем, и за Масапо. – Как можешь ты так говорить со мной, Макумазан? – топнула ногой Мамина. – Ты же знаешь, что это по твоей милости я вышла за первого встречного! Пф! Ненавижу их всех! А отец, если пойду ему плакаться, только поколотит меня. Лучше сбегу куда-нибудь в глушь, стану знахаркой. – Боюсь, это занятие покажется тебе очень скучным, Мамина… – шутливым тоном начал было я, посчитав, что сейчас, когда она в таком состоянии, лучше не выказывать ей особого сочувствия. Мамина не дождалась конца моей фразы и, с рыданиями крикнув, что я вероломный и жестокий, повернулась и убежала. О, знать бы мне в тот момент, где и при каких обстоятельствах нам суждено было встретиться вновь! Наутро, сразу после рассвета, меня разбудил Скоул, которого я накануне вечером отправил вместе с другим человеком на поиски заблудившегося вола. – Что, нашли вола? – спросил я. – Нашли, хозяин, но разбудил я тебя не за этим. Я принес тебе сообщение от Мамины, жены Садуко, которую встретил часа четыре назад там, за долиной. Я велел ему рассказывать. – Вот ее слова, хозяин: «Скажи Макумазану, твоему господину, что Слон с хохолком, любя меня всем сердцем, сжалился над моими бедами и предложил взять меня в свой дом, а я приняла его предложение, поскольку, думаю, будет лучше стать когда-нибудь инкосазаной зулусов, а я непременно ею стану, чем оставаться служанкой в доме Нэнди. Передай Макумазану: когда вернется Садуко, пусть скажет ему, что это все из-за него, ведь укажи он Нэнди ее место, я бы скорее умерла, чем оставила его. А еще пусть скажет Садуко, что, хотя отныне мы с ним можем быть не более чем друзьями, в сердце моем любовь к нему по-прежнему жива и что день и ночь я буду стремиться подпитывать его величие, дабы оно могло вырасти в дерево, которое укроет тенью землю. Пусть Макумазан попросит его не сердиться на меня, потому что я поступаю так ради его блага, иначе не будет ему счастья, пока Нэнди и я живем в одном доме. Но самое главное, пусть он не сердится на принца, который любит и ценит его больше всех мужчин и лишь следует за ветром, которым дышу я. Попроси Макумазана не думать обо мне плохо, а я буду вспоминать о нем добрым словом, пока живу на свете». Молча выслушал я это невероятное сообщение, а затем спросил Скоула, была ли Мамина одна. – Нет, хозяин. С ней были Умбелази и несколько солдат, но слов ее не слышал никто, потому что мы с ней отошли в сторонку. А потом она вернулась к ожидавшим ее, и они растворились в ночи. – Отлично, Скоул, – похвалил я слугу. – Свари-ка мне кофе покрепче. Я оделся, выпил несколько чашек кофе, не переставая «думать моей головой», как говорят зулусы. Затем я отправился в крааль повидаться с Умбези – тот как раз выбирался из своей хижины, позевывая. – Отчего ты такой мрачный в это прекрасное утро? – поинтересовался добродушный старый плут. – Потерялась твоя лучшая корова или что-то случилось? – Нет, друг мой, – ответил я. – Это ты и кое-кто еще потеряли свою лучшую корову. – И слово в слово я пересказал ему сообщение Мамины. Когда я закончил, то испугался, что Умбези лишится чувств. – Будь она проклята, эта Мамина! – заметался он. – Клянусь, отцом ее был не я, а какой-нибудь злой дух, не зря же ее прозвали Дитя Бури! И что мне теперь делать, Макумазан? Благодарение моему духу, – добавил он со вздохом облегчения, – она ушла слишком далеко и мне ее уже не догнать, да если и догоню, солдаты Умбелази прикончат меня. – А что сделает Садуко, если не догонишь? – О, Садуко страшно рассердится, ведь он обожает ее. Но в конце концов, это мне не внове. Помнишь, как он рвал и метал, когда она вышла за Масапо? Сейчас-то он не может сказать, что это я надоумил ее сбежать с Умбелази. Пусть сами разбираются. – Боюсь, быть большой беде, – сказал я. – И это тогда, когда беда эта совсем ни к чему. – Что ты, Макумазан, какая беда? Просто моя дочь не ужилась с принцессой Нэнди – мы все видели это, они почти не разговаривали друг с другом. Да, Садуко любит ее, это так, но в Зулуленде много красивых женщин. Я знаю одну или даже двух таких красавиц, о которых непременно расскажу Садуко… а лучше расскажу Нэнди. Знаешь, судя по тому, как у них шли дела, он, возможно, и сам будет рад освободиться от нее. – Но что ты думаешь об этой истории как ее отец? – спросил я, желая понять, как далеко простирается его мораль приспособленца. – Как ее отец… Если честно, то мне жаль, потому что опять пойдут пересуды, как тогда, из-за Масапо, помнишь? И все же надо отдать должное Мамине, – добавил он, просветлев лицом. – Она всегда стремится вверх, а не вниз. Когда избавилась от Масапо, в смысле, когда его казнили за колдовство, она вышла за Садуко, человека более значимого, за которого не пошла замуж тогда, когда Масапо был богаче. А теперь, отделавшись от Садуко, она вошла в семью Умбелази, будущего короля зулусов, величайшего человека на свете, а это значит, что она станет самой знатной женщиной, ведь она, попомни мои слова, Макумазан, так окрутит великого Умбелази, что тот будет думать только о ней одной, и ни о ком другом. Да-да, Мамина станет великой и потянет за собой наверх своего бедного старого отца. Да, Макумазан, хоть солнышко еще прячется за тучами, давай немного обождем, мы ведь знаем: совсем скоро оно покажется из-за них. – Все так, Умбези, однако порой за тучами, помимо солнца, скрывается и кое-что другое – молния, например… А молния убивает. – Слова твои могут накликать беду, Макумазан, от них у меня пропадает аппетит, а в этот час он у меня отменный. Не моя вина в том, что Мамина дурная, ведь когда я растил ее, то учил быть хорошей… А что это ты журишь меня, – вдруг добавил он с неожиданной резкостью, – когда сам виноват в случившемся? Если бы ты сбежал с ней, когда она звала, не было бы теперь никаких неприятностей. – Может, и не было бы, – ответил я. – Да только поступи я так, к этому времени я был бы уже покойником… что в скором времени ожидает всех тех, кто имеет к ней отношение. Что ж, Умбези, приятного тебе завтрака. На следующее утро Садуко вернулся и узнал новости от Нэнди, которую я старательно избегал. Тем не менее мне все же пришлось при этом присутствовать как человеку, которому многогрешная Мамина прислала свой прощальный привет. Видеть реакцию Садуко было больно, впрочем, всех подробностей той сцены я не помню. Узнав правду, какое-то время Садуко сидел словно окаменев, глядя перед собой, с лицом будто враз постаревшим. Затем он повернулся к Умбези и бросил ему несколько страшных слов, обвинив его в том, что это будто бы он все устроил, преследуя личную выгоду ценою бесчестия дочери. Затем, не слушая пространных объяснений своего бывшего тестя, поднялся и объявил, что убьет Умбелази – злодея, похитившего у него жену при нашем общем попустительстве, – и резким взмахом руки указал на Умбези, Нэнди и меня. Этого я уже не мог стерпеть и, тоже поднявшись на ноги, попросил Садуко объясниться, добавив раздраженно, что, если бы я хотел украсть у него красавицу Мамину, давно бы уже сделал это, – слова мои слегка ошеломили его. Нэнди тоже поднялась и заговорила, как обычно, негромким и ровным голосом: – Муж мой Садуко! Я, дочь короля зулусов, вышла замуж за тебя, человека не королевской крови, лишь потому, что любила тебя. Не было никаких других причин, и меня совсем не волновало то, что свадьбы этой хотели король Панда и принц Умбелази. Я оставалась тебе верна в трудные минуты, даже когда ты привел в семью вдову колдуна, если, конечно, она сама не была колдуньей, в чем у меня есть причина ее подозревать. И хотя тот колдун убил нашего сына, ты стал бывать в ее хижине чаще, чем в моей. Теперь эта женщина, занимавшая все твои думы, оставила тебя ради твоего друга и моего брата, принца Умбелази – Умбелази, которого зовут Красивым и который, если ему будет сопутствовать удача в войне, наследует Панде, моему отцу. Она сделала это якобы из-за того, что я, твоя инкози-каас и дочь короля, обращалась с ней как с прислугой. Это ложь, поскольку я лишь указывала ей ее место, не более того (потому что жены колдунов перенимают их искусство). И это стало предлогом, по которому она бросила тебя, но не истинной причиной. Мамина оставила тебя, потому что принц, мой брат, которого она одурачила и обворожила своей красотой, как она делает это с другими или пытается… – Нэнди мельком глянула на меня. – Потому что мой брат знатнее и богаче тебя. Ты, Садуко, можешь стать большим человеком, и я всем сердцем желаю тебе этого, но брат мой может стать королем. Она не любит его больше, чем любила тебя, но она любит то положение, которого он может достигнуть, а с ним и она, ведь Мамина всегда мечтает быть главной самкой в стаде. Муж мой, думаю, это хорошо, что ты избавился от Мамины: останься она с нами, смерть еще не раз пришла бы в наш дом и унесла бы меня, что не так важно, а может, и тебя, что очень важно. Слова эти я говорю тебе не из ревности или зависти к той, что красивее меня, а потому, что в них заключается правда. Поэтому вот мой тебе совет: не предпринимай ничего и постарайся поскорее все забыть. А главное – не пытайся отомстить Умбелази, потому что я уверена, месть уже поселилась в его собственной хижине. Я все сказала. Простая и разумная речь Нэнди произвела на Садуко большое впечатление, однако он лишь ответил: – Отныне пусть никто при мне не произносит имени Мамины. Мамина умерла. И с тех пор имя Мамины не произносилось в семьях Садуко и Умбези, а когда все же появлялась необходимость упомянуть эту женщину, ее называли новым именем, составным зулусским словом «О-ве-Зулу», так, кажется, оно звучало, что переводится «Дитя Бури», потому что «зулу» означает как бу рю, так и небо. Не припомню, чтобы Садуко говорил со мной о Мамине до кульминации этой моей истории, а сам я, конечно же, никогда не упоминал о ней. Но с того дня я стал замечать, что он очень переменился. От прежней его гордости и открытого довольства собственными успехами, за которые зулусы прозвали его Самоедом, не осталось и следа. Он сделался безучастен и неразговорчив, каким бывает человек, глубоко погруженный в свои мысли, но тщательно их скрывающий, дабы кто-нибудь ненароком не прочитал их сквозь окна его глаз. А еще, как я случайно узнал, Садуко ходил к Зикали Мудрому, но какой совет дал ему коварный старый карлик, я тогда не узнал. Единственным событием, случившимся после побега Мамины, стало послание, присланное Умбелази Садуко, которое принес один из принцев, брат Умбелази и его союзник. Послание было весьма кратким – из тех, что пишет человек, который по отношению к другому поступил дурно, и если не раскаялся, то искренне стыдится себя. «Садуко, – говорилось в нем, – я украл у тебя корову и надеюсь, ты простишь меня, поскольку корове той не нравилось пастбище в твоем краале, а на моем она жиреет и всем довольна. Взамен ее я дам тебе много других коров. Все, что у меня есть, я отдам тебе, моему другу и верному советчику. Дай мне знать, Садуко, что стена, которую я построил между нами, рухнула, ведь совсем скоро начнется война и нам с тобой предстоит сражаться плечом к плечу». Ответ Садуко был таким: «О принц, ты тревожишься из-за пустяка. Корова, что ты забрал, не представляла для меня никакой ценности. Кто станет держать животное, которое вечно брыкается и мычит у ворот крааля, мешая своим шумом тем, кто мирно спит за его стенами? Если бы ты попросил, я бы сам с радостью отдал бы ее тебе, да к тому же задаром. Спасибо за предложение, но коровы мне не нужны, особенно если они, как эта, не приносят телят. Что же до стены между нами – ее нет: как могут два воина сражаться в битве плечом к плечу, если их разделяет стена? О сын короля, дни и ночи я мечтаю о сражении и победе! Я совершенно забыл о той бесплодной корове, что сбежала с тобой, самым большим быком в стаде. Однако не удивляйся, если в один прекрасный день ты вдруг обнаружишь, что у этой коровы острые рога». Глава XII Просьба Панды Недель шесть спустя, в ноябре 1856 года, мне случилось побывать в Нодвенгу. К этому времени вражда между принцами обострилась до предела. И хотя ни одному из полков не было дозволено входить в город, Нодвенгу кишел народом, охваченным всеобщим возбуждением. Солдаты днем поодиночке приходили в город и к ночи уходили ночевать в соседние военные поселки. Однажды вечером, когда партия солдат – около тысячи – возвращалась в поселок Укубаза, между ними произошло побоище, которое явилось началом междоусобной войны. Так вышло, что на тот момент в краале Укубазы квартировали два полка. Думаю, это были полки Имкулушаны и Хлабы, один из которых поддерживал Кечвайо, а второй – Умбелази. В то время как несколько рот каждого из этих полков следовали вместе параллельными путями, два командовавших ими офицера затеяли спор на извечную тему о престолонаследовании. От слов они перешли к делу – и в итоге сторонник Умбелази убил палицей того, кто поддерживал Кечвайо. Вслед за этим солдаты убитого офицера с криком «Узуту!», таков военный клич сторонников Кечвайо, кинулись на своих оппонентов. Завязалась жестокая драка. По счастью, солдаты обеих сторон были вооружены лишь дубинками, иначе ужасного кровопролития не удалось бы избежать, но и без этого почти пятьдесят человек погибли и много больше оказались ранеными. Мне, как обычно, не повезло. В тот день я отправился верхом подстрелить себе к обеду пару птиц и, пересекая на обратном пути ту самую долину к месту своей стоянки в ущелье, где казнили Масапо, стал свидетелем самого разгара той драки. Прямо на моих глазах убили офицера и завязалась схватка. Не зная, что мне делать и куда деваться, ведь я был совсем один, я завел лошадь за дерево и стал ждать удобного момента, чтобы исчезнуть с поля боя и не видеть творящегося вокруг меня ужаса, поскольку, уверяю любого, кто, возможно, читает эти строки, видеть тысячу людей, закружившихся в вихре ярости и смертельного боя, было по-настоящему страшно. По правде говоря, то, что у них не было копий и они могли только лупить друг друга до смерти дубинами, делало их схватку еще бесчеловечнее, потому что поединки выходили более отчаянными и продолжительными. Повсюду по земле катались люди, они колотили друг друга по головам дубинками, пока очередной удар не становился последним и один из сражавшихся не оставался лежать недвижим, раскинув в стороны руки, – либо без чувств, либо сраженный насмерть. Я наблюдал за этим жутким действом, не слезая с седла моего привыкшего к стрельбе пони, стоявшего как вкопанный, пока вдруг не обратил внимание на двух здоровенных воинов, со всех ног бегущих ко мне и орущих во весь голос: – Смерть белому человеку Умбелази! Смерть ему! Смерть! Видя, что дело приняло опасный для жизни, моей или этих двоих, оборот, я принял решение действовать. В руке моей была двустволка, заряженная крупной дробью, по нескольку дробин в каждом заряде: на обратном пути к лагерю я надеялся подстрелить зайца. И, как только солдаты приблизились, я поднял ружье и выстрелил из правого ствола в одного из них, а из левого – во второго, каждый раз целясь в центр маленьких подпрыгивавших щитов, которые в силу привычки они вытянули перед собой, защищая горло и грудь. Конечно, на таком расстоянии дробины пробили мягкую кожу покрытия щитов и глубоко вошли в тела воинов. Оба нападавших рухнули замертво, воин слева от меня подбежал так близко, что упал под ноги моему пони, успев нанести ощутимый удар своей дубинкой мне по бедру. Когда я увидел, что сотворил, и понял, что опасность для меня пока миновала, я, не тратя времени на перезарядку ружья, пришпорил моего пони и помчался к Нодвенгу, минуя по пути отдельные группы сражавшихся. Благополучно достигнув города, я тотчас направился к королевским хижинам и потребовал провести меня к королю. Меня приняли сразу же. Представ перед королем, я подробно рассказал ему о случившемся: о том, что, спасая собственную жизнь, я застрелил двух воинов Кечвайо – и тем самым предал себя в руки его правосудия. – О Макумазан, – в отчаянии сказал король. – Я прекрасно знаю, что винить тебя нельзя. Я уже отправил полк, чтобы прекратить драку, и отдал приказ схватить зачинщиков и завтра же привести ко мне на суд. Я очень рад, что ты остался невредим, но боюсь, отныне твоя жизнь в опасности, поскольку сторонники партии узуту сочтут своим долгом схватить тебя. Пока ты в моем городе, я смогу тебя защитить – поставлю сильную охрану вокруг твоего лагеря. Однако тебе придется оставаться здесь до тех пор, пока не стихнет буря, иначе, если выедешь из города, непременно погибнешь. – Спасибо тебе за доброту, о король, – ответил я, – но оставаться здесь мне не с руки, ведь уже завтра я надеялся отправиться в Наталь. – Увы, Макумазан, если хочешь жить, придется остаться. Попавший в бурю должен переждать ее в безопасном месте. Так судьба вновь затянула меня в водоворот зулусских событий. На следующий день меня вызвали в суд – одновременно в качестве свидетеля и одного из обвиняемых. Подойдя к главной площади Нодвенгу, где со своим советом уже сидел Панда, я увидел, что все огромное пространство перед ним было заполнено тесной толпой зулусов; по правую руку сидели приверженцы Кечвайо – партия узуту, по левую руку – приверженцы Умбелази – партия исигкоза. Во главе правой партии сидел Кечвайо, его братья и военачальники; во главе левой – Умбелази со своими братьями и военачальниками, среди которых я заметил Садуко. Он сидел непосредственно позади Умбелази, так чтобы удобно было шептать ему на ухо. Я пришел вооруженный и не один, а со своим маленьким отрядом из восьми охотников, которые с разрешения Панды также имели при себе ружья. Мы были полны решимости продать свои жизни подороже, если дело вдруг примет дурной оборот. Нам указали место почти напротив короля и между двумя партиями. Когда все расселись и суд начался, Панда первым делом потребовал доложить, кто стал зачинщиком вчерашних беспорядков. Не стану излагать всех подробностей, это вышло бы слишком долго, к тому же многое успело позабыться. Однако хорошо помню, что люди Кечвайо заявили, будто начали ссору люди Умбелази; приверженцы же Умбелази утверждали, что, наоборот, воины Кечвайо начали первыми. Сторонники каждой партии подкрепляли свои заявления подробными деталями и громкими выкриками. – Как мне узнать правду? – воскликнул наконец Панда. – Макумазан, ты был там, выйди вперед и расскажи, как было дело. Я выступил вперед и рассказал королю обо всем, что видел, а именно: как капитан воинов Кечвайо затеял ссору, ударив дубинкой по голове капитана воинов Умбелази, и в результате их стычки человек Умбелази убил человека Кечвайо, после чего началась массовая драка. – Что ж, по-видимому, виновная сторона – узуту, – подытожил Панда. – Отец, на основании чего ты заявляешь это? – Кечвайо вскочил на ноги. – На основании слов этого белого, который, как всем хорошо известно, является другом Умбелази и его прихвостня Садуко и который сам во время схватки убил двух моих воинов? – Да, Кечвайо, – вмешался я. – Убил, потому что иначе они убили бы меня: их нападение я ничем не спровоцировал. – Как бы там ни было, ты убил их, маленький белый человек! – заорал Кечвайо. – И за это должен заплатить кровью. Скажи, это Умбелази дал тебе право предстать перед королем в сопровождении вооруженных людей, в то время как даже нам, его сыновьям, дозволено брать с собой только палицы? Если так, то пусть он защищает тебя! – И защищу, если понадобится! – воскликнул Умбелази. – Благодарю, принц, – сказал я Умбелази. – Если понадобится, я сумею защитить себя сам, как сделал это вчера. – С этими словами я взвел курки своей двустволки и посмотрел прямо в лицо Кечвайо. – Смотри, когда пойдешь отсюда, я выйду вместе с тобой, Макумазан, – пригрозил Кечвайо, сплюнув сквозь зубы: обычно он так делал в минуту гнева. Мы с принцем были добрыми друзьями, но сейчас он рвал и метал, желая сорвать на ком-нибудь свою злобу. – Если так, я остаюсь здесь, под защитой короля, твоего отца, – невозмутимо ответил я. – Кечвайо, неужели ты настолько потерял голову, что не боишься навлечь на себя гнев англичан? Знай, если меня убьют, за мою кровь спросят с тебя. – Вот именно, – вмешался Панда. – И знай еще, что любого, кто посмеет пальцем тронуть Макумазана, моего гостя, ждет смерть, будь он простой зулус или мой сын-принц. Также, Кечвайо, я налагаю на тебя штраф в двадцать голов скота в пользу Макумазана за неспровоцированное нападение на него твоих людей, вынудившее его убить их. – Штраф будет уплачен, отец, – сказал Кечвайо уже более спокойным голосом; он понял, что в своих угрозах зашел слишком далеко. Затем, после недолгого обсуждения, Панда вынес приговор по делу о столкновении, который, по сути, ни к чему не привел: поскольку доказать, чья партия виновата больше, не удалось, король оштрафовал обе на одинаковое количество голов скота и прочитал нравоучение о неподобающем поведении, слушали которое довольно равнодушно. Как только с этим делом покончили, был поднят самый важный вопрос. Встав со своего места, Кечвайо обратился к Панде. – Отец, – начал он, – наша страна блуждает во тьме, и ты один можешь пролить ей под ноги свет. Я и мой брат Умбелази в большой ссоре друг с другом – мы никак не можем решить, кто из нас займет твое место, когда ты уйдешь так далеко, что не сможешь ответить на наш зов. Некоторые племена хотят одного из нас, другие – другого, но лишь твой голос, о король, станет решающим. И все же, прежде чем ты скажешь свое слово, я и все, кто заодно со мной, хотим напомнить тебе вот что. Моя мать – твоя инкози-каас, главная жена. Следовательно, по нашим законам я, ее старший сын, должен быть твоим наследником. Кроме того, когда перед падением Дингаана, который правил до тебя, ты бежал к белым людям, разве амабуна не спросили тебя, кто из твоих сыновей наследует тебе, и разве ты не указал белым людям на меня? И вслед за этим разве амабуна не нарядили меня в почетные одежды как будущего короля? Однако в последнее время мать Умбелази наушничала тебе, как и другие, – тут он посмотрел на Садуко и свиту Умбелази, – и ты охладел ко мне, охладел настолько, что люди стали поговаривать, будто королем после себя ты назначишь Умбелази, а меня оставишь не у дел. Если так, отец, скажи мне это сейчас, дабы я знал, как мне быть. Кечвайо закончил речь, явно не лишенную смысла и достоинства, и вновь уселся, мрачно дожидаясь ответа отца. Но король отвечать не стал и посмотрел на Умбелази – тот встал и был встречен громкими приветствиями: хоть у Кечвайо в целом по стране было больше сторонников, особенно у вождей отдаленных племен, независимо от этого каждый зулус любил Умбелази больше, быть может, за его стать, красоту и добрый нрав – физические и моральные достоинства, которые высоко ценятся туземцами. – Отец, – начал Умбелази, – как и мой брат Кечвайо, я жду твоего решения. Какие бы слова ты тогда ни говорил белым людям, второпях либо охваченный страхом, я никогда не соглашусь с тем, чтобы Кечвайо был объявлен твоим наследником. Я утверждаю, что мое право наследовать тебе ничуть не ниже его, и только ты, ты один должен объявить, кто из нас накинет себе на плечи королевский плащ в тот день, который, как молит мое сердце, наступит еще не скоро. Однако, дабы избежать кровопролития, я хотел бы поделить страну с Кечвайо. – (Здесь оба, Панда и Кеч вайо, замотали головами, а все присутствующие проревели: «Нет!») Или же, если Кечвайо это неугодно, я готов сразиться с ним на поединке, биться на копьях, пока один из нас не будет убит. – Беспроигрышное предложение! – ухмыльнулся Кечвайо. – Не моего ли брата кличут Слоном и не его ли считают самым сильным воином среди зулусов? Нет, я не отдам судьбы моих сторонников в зависимость единственному тычку копья или силе мужских мускулов. Решай, отец! Говори, кто из нас двоих войдет хозяином в твой крааль после того, как ты отправишься к духам и примкнешь к родичам, которым мы поклоняемся. На лице Панды вдруг отразилась тревога, и неудивительно: из-за изгороди, за которой подслушивали женщины, неожиданно выбежали мать Кечвайо и мать Умбелази и принялись шептать ему одна в одно ухо, другая в другое. Какие они давали ему советы, не знаю, наверняка разные, поскольку бедняга-король сначала вытаращил глаза на одну женщину, затем на вторую и под конец зажал уши ладонями, не желая больше слушать. – Выбирай, король! Выбирай! – закричала толпа. – Кто твой наследник – Кечвайо или Умбелази? Наблюдая за Пандой, я понял, что он испытывает едва ли не физическое страдание. Его жирные бока тяжело вздымались, и, несмотря на прохладный день, пот градом катился со лба. – Как в таком случае поступили бы белые люди? – негромко спросил он меня хриплым голосом. Опустив взгляд под ноги, я ответил так тихо, что слышать меня могли немногие: – Полагаю, король, что белый человек не сделал бы ничего. Он предоставил бы решать другим после его смерти. – О, если бы я мог так сказать, – пробормотал Панда. – Но это невозможно. Последовала долгая пауза. Молчали все. Каждый ощущал величие роковой минуты. Наконец Панда, поднявшись с большим трудом из-за своего непомерного веса, процедил те жуткие слова, превратившие незамысловатую поговорку в зловещее пророчество: – Когда два молодых быка ссорятся, они должны решить спор в схватке. И тут же оглушительный рев королевского приветствия «Байет!» разорвал тишину – словом этим народ принял решение короля. Решение, положившее начало гражданской войне и гибели многих тысяч жизней. Затем Панда повернулся и, едва передвигая ноги – мне невольно подумалось, он вот-вот упадет, – прошел через ворота, находившиеся у него за спиной, в сопровождении обеих своих жен, всю жизнь соперничающих друг с другом. Каждая из них попыталась первой оказаться перед воротами, полагая это добрым знаком для успеха ее сына. В итоге, к разочарованию толпы, обе миновали ворота бок о бок. Когда король и его жены скрылись из виду, огромная толпа стала распадаться: сторонники каждой партии расходились вместе, словно договорившись заранее; никто никого не оскорблял и не угрожал. Такое миролюбивое настроение вытекало, полагаю, из тревожного осознания того, что время личных ссор миновало и настала пора большой войны. Люди чувствовали, что их спор дожидался решения, однако не палицами за забором крааля Нодвенгу, но копьями в грядущем большом сражении, к которому они сейчас расходились готовиться. В течение двух дней в Нодвенгу не осталось ни одного воина, за исключением полков, которые Панда держал для своей личной охраны и охраны семьи. Оба брата также разъехались устраивать смотр силам своих сторонников. Кечвайо разбил лагерь в стане племени мандхлакази, которым командовал. Умбелази же вернулся в крааль Умбези, который по случаю находился почти в центре той части страны, что поддерживала его. Не припомню, взял ли Умбелази с собой Мамину, но полагаю, что, опасаясь не слишком любезного приема в отцовском доме, Мамина поселилась на отшибе, в каком-нибудь уединенном краале по соседству, и там дожидалась перелома в своей судьбе. Во всяком случае, какое-то время я совсем не видел ее – она была крайне осторожна и не попадалась мне на глаза. Однако с Умбелази и Садуко встретиться мне удалось. Перед отъездом из Нодвенгу они зашли ко мне вместе – по-видимому, пребывая в хороших отношениях. Оба выразили надежду на мою поддержку в надвигающейся войне. Я ответил, что, мол, люблю их обоих, но гражданская война зулусов меня абсолютно не касается и в интересах собственной безопасности мне будет лучше уехать отсюда немедля. Они долго уговаривали меня, сулили щедрую награду. Наконец Умбелази, видя, что решение мое непоколебимо, сказал: – Идем, Садуко, хватит унижаться перед этим белым человеком. В конце концов, он прав: не его ума это дело, и не след нам просить его рисковать своей жизнью в нашей распре. Ведь белые люди не такие, как мы: они очень дорожат своей жизнью. Прощай, Макумазан. Если я выйду победителем и стану великим, тебе всегда будут рады в Зулуленде. Если же проиграю, – быть может, тебе будет лучше оставаться на том берегу Тугелы. В его словах я уловил скрытую насмешку. Однако, твердо для себя решив хоть раз в жизни поступить благоразумно в ущерб врожденной любознательности и любви к приключениям и не вовлекать себя в серьезные опасности, ответил: – Принц утверждает, что я не отличаюсь храбростью и дорожу своей жизнью, и он прав. Я с опаской отношусь к открытой борьбе, ведь по натуре я торговец с сердцем торговца, и никак не воин с сердцем воина, как великий Индхлову-эне-Сихлонти. – Заслышав мои слова, мрачный Садуко чуть заметно улыбнулся. – Так что прощай и ты, принц, и будь счастлив. Разумеется, назвать принца в лицо его прозвищем, намекавшим на незначительный изъян в его внешности, было равносильно оскорблению, однако оскорбили и меня самого, и я обязан был дать своему обидчику достойный ответ. Впрочем, принят он был без всякой обиды. – Счастлив? А что такое счастье, Макумазан? – Умбелази ухватил меня за руку. – Иногда я думаю, что счастье – это жить и процветать, а иногда – умереть и забыться счастливым сном, ведь в этом сне нет ни голода, ни жажды, тело твое и дух не томятся. И забот никаких нет во сне. Во сне спит тело, и спят честолюбивые замыслы; спят те, кто больше не видит солнца и не страдает от измен неверных жен либо неверных друзей. Если отвернется от меня удача в бою – не беда, по крайней мере, я об рету это счастье, потому что никогда не соглашусь жить под пятой Кечвайо. С этими словами Умбелази ушел. Садуко проводил его немного, но затем под каким-то предлогом оставил его и, вернувшись ко мне, сказал: – Друг мой Макумазан, мне кажется, что расстаемся мы навсегда, и поэтому у меня есть к тебе просьба. Она касается той, которая для меня умерла. Макумазан, я верю, что этот вор Умбелази, – слова сорвались с его губ злобным шипением, – дал ей много голов скота и спрятал ее либо в ущелье Зикали Мудрого, либо где-то от него поблизости, оставив на его попечение. Если дела в войне обернутся против Умбелази и я буду убит, думаю, женщине этой придется худо, так как со временем я понял: настоящей колдуньей была она, а не Масапо Боров. Она связалась с Умбелази и помогала ему в его кознях, поэтому если ее схватят, то непременно убьют. Выслушай меня, Макумазан. Скажу тебе правду. Мое сердце все еще пылает любовью к этой женщине. Она околдовала меня, ее глаза следуют за мной во сне, и в каждом дуновении ветра я слышу ее голос. Она для меня дороже всего на этом свете, дороже земли и неба, и, хотя она причинила мне боль, я не желаю ей зла. Макумазан, молю тебя, если я погибну, поддержи Мамину, даже если сделаешь ее просто служанкой в твоем доме, ведь к тебе, по-моему, она относится лучше, чем к кому бы то ни было. А с ним, – он показал в том направлении, куда ушел Умбелази, – она убежала, потому что он сын короля, а она в своем безумии верит, будто и он станет королем. Хотя бы увези ее в Наталь, Макумазан, а там, если захочешь освободиться от нее, она сможет выйти замуж за кого хочет и станет жить в безопасности до конца своих дней. Панда очень любит тебя, и, кто бы ни победил в этой войне, король подарит тебе ее жизнь, если ты его об этом попросишь. Затем этот странный человек провел тыльной стороной ладони по глазам, и я понял, что он плачет. – И если счастье выпадет тебе, вспомни о моей просьбе, – пробормотал Садуко, повернулся и ушел, прежде чем я успел вымолвит слово. Я же уселся на термитник и стал насвистывать мелодию гимна, которой меня когда-то научила мать. Вот же придумал. Взять Мамину к себе в дом служанкой, сделаться ее опекуном – зная то, что знал я про нее! Нет уж, я скорее разделю «счастье», которое Умбелази пророчил в земле сырой. Впрочем, такая альтернатива казалась невероятной, и я утешил себя мыслью о том, что обстоятельства ее возможного появления не возникнут никогда. В душе, однако, таилась уверенность: если все же они возникнут, мне придется действовать в соответствии с ними. Губы мои не проронили «да», но меня не оставляло ощущение, будто Садуко почувствовал, как мое обещание прилетело в его сердце из моего. «Этот вор Умбелази!» Странные слова слетели с уст сильного вассала в адрес своего господина, причем накануне того дня, когда им обоим, плечом к плечу, предстояло начинать смертельно опасное дело. «…Она в своем безумии верит, будто и он станет» – еще более странные слова. Выходит, Садуко сам не верит, что Умбелази будет королем! Тем не менее собирается разделить с ним всю опасность борьбы за трон – человек, признавшийся мне в том, что сердце его пылает огнем любви к женщине, которую у него украл «вор Умбелази». Будь я Умбелази, мелькнула мысль, я бы не захотел иметь Садуко своим главным советчиком и военачальником. Но хвала Небесам! Я не был Умбелази, Садуко или кем-то из них! И еще раз – хвала Небесам: назавтра я покину страну зулусов! Человек предполагает, а Бог располагает. Уехать мне не удалось, я застрял в Зулуленде надолго. Когда в тот день я вернулся к своим фургонам, то обнаружил, что мои волы, которые обычно паслись на пастбище по соседству, загадочным образом исчезли. Их нигде не было видно. Быть может, скотина почувствовала острую нужду оставить Зулуленд и найти более мирную страну. На поиски я отрядил своих охотников, а сам остался у фургонов со Скоулом. В такое тревожное время бросать фургоны без присмотра не хотелось. Прошло четыре дня, минула неделя – ни охотников, ни волов. Наконец я получил известие, нашедшее меня кружным путем: охотники отыскали волов довольно далеко от моего лагеря, однако, когда попытались вернуться в Нодвенгу, воины из партии узуту – то есть сторонники Кечвайо – прогнали их за реку Тугелу в Наталь, и возвращаться оттуда они боятся. Впервые в жизни я пришел в ярость и осыпал ни в чем не повинного посланника, отправленного ко мне неизвестно кем, страшными проклятиями на языке, который, полагаю, он помнить будет долго. Спохватившись и поняв, что ругань бесполезна, я от правился в королевский крааль и потребовал личной встречи с Пандой. Довольно скоро слуга вернулся и сообщил, что меня примут без промедления, и, пройдя за ограду, я предстал перед королем. Панда сидел почти в полном одиночестве – за его спиной стоял лишь воин, держа над головой короля большой щит и тем самым прикрывая владыку от солнца. Панда тепло приветствовал меня, и я поведал ему о своей беде. Король отослал прочь державшего щит воина, и мы остались одни. – Бодрствующий в ночи, – обратился ко мне король, – почему в случившемся ты винишь меня, если знаешь, что нынче я никто в собственной стране? Говорю тебе, я мертвец, как мертв тот, чьи сыновья бьются за наследство… Не могу сказать тебе наверняка, кто угнал твоих волов. Однако я даже рад, что ты их лишился: уверен, попытайся ты отправиться в Наталь прямо сейчас, узуту наверняка убьют тебя по дороге, ведь они считают тебя советчиком Умбелази. – Понимаю, о король, – ответил я. – И полагаю, что происшествие с волами сыграло мне на руку. Но скажи, что мне теперь делать? Я хотел бы последовать примеру Джона Данна, – (еще один белый человек в стране, который вмешивался в политику зулусов), – и покинуть страну. Не дашь ли ты мне волов для моих фургонов? – У меня нет ни одного выезженного вола, Макумазан, ведь у зулусов, как ты знаешь, совсем мало фургонов или телег. Да и будь у меня волы, я бы не стал их тебе одалживать, потому что не хочу, чтобы твоя кровь пала на мою голову. – О король, ты от меня что-то скрываешь, – сказал я без обиняков. – Чего ты хочешь от меня? Чтобы я остался здесь, в Нодвенгу? – Нет, Макумазан. Когда грянет война, я хочу, чтобы ты отправился с моим личным полком, который я пошлю на подмогу моему сыну Умбелази, дабы он воспользовался твоей мудростью. Открою тебе правду, Макумазан. Умбелази ближе моему сердцу, и я боюсь, что Кечвайо одолеет его. Если бы я мог спасти его жизнь, я бы сделал это, но я не знаю как, ведь я не должен открыто поддерживать ни одну из сторон. И все же в моих силах отправить свой полк под видом твоего конвоя, если ты согласишься, в качестве моего доверенного лица, следить за ходом битвы и потом донести мне о ней. Скажи, ты пойдешь? – Зачем мне идти? – ответил я. – Кто бы ни победил, меня могут убить, а если победит Кечвайо, то убьют наверняка. Ради чего мне погибать? – Нет, Макумазан, я раздам приказы: кто бы ни победил, человек, осмелившийся поднять на тебя руку, умрет. В этом-то меня никто не посмеет ослушаться. О, прошу тебя, не оставляй меня в моей беде! Отправляйся с моим полком и вдохни мудрость в сына моего Умбелази. Я же клянусь головой Великого Чаки, что щедро награжу тебя. Я позабочусь, чтобы ты покинул Зулуленд не с пустыми руками, Макумазан. Его затея казалась мне подозрительной, и я колебался. – О Бодрствующий в ночи! – воскликнул Панда. – Ты же не бросишь меня, правда? Мне так страшно за моего сыночка Умбелази, он мне дороже всех моих детей, я так боюсь за него… – И он, не стесняясь, разрыдался. Без сомнений, я поступил глупо, но зрелище старого короля, оплакивающего любимого сына, обреченного на гибель, глубоко тронуло меня, и я забыл об осторожности: – Хорошо, Панда, если ты так желаешь этого, я отправлюсь на битву с твоим полком и помогу твоему сыну, принцу Умбелази. Глава XIII Предательство Так, лишенный, по сути, выбора, я остался в Нодвенгу. На душе было прескверно, и порой я чувствовал, что близок к отчаянию. Город почти опустел, остались только два расквартированных здесь полка – сангку и амавомба. Последний и считался королевским полком, являя собою подобие королевской гвардии: короли Чака, Дингаан и Панда – все они в свое время служили в нем. Большинство вождей приняли одну либо другую сторону и теперь собирали по всей стране силы на борьбу с Кечвайо или Умбелази. Из города ушла даже большая часть женщин и детей – прятаться в лесах или в горах, поскольку никто не мог знать, как все обернется; в основном же они опасались, что армия победителя начнет крушить и убивать всех и вся. В городе, однако, осталось несколько советников Панды, среди них – старый Мапута, который когда-то доставил мне «послание с пилюлями». Несколько раз он приходил ко мне по вечерам и передавал последние слухи. Из его рассказов я понял, что между противоборствующими сторонами уже состоялся ряд столкновений и совсем скоро следует ожидать главного сражения, для которого Умбелази уже выбрал место – равнину у берегов Тугелы. – Почему именно там? – удивился я. – Ведь за спиной будет широкая река, и, если его разобьют, вода погубит столько же воинов, сколько вражеские копья. – Точно не знаю, – ответил Мапута. – Но говорят, его главнокомандующему Садуко три раза подряд приснился сон, в котором якобы открылось, что здесь, и только здесь Умбелази обретет славу. Так оно или нет, но это место выбрал Садуко. А еще говорили мне, что все женщины и дети воинов его армии, несколько тысяч, спрятались в зарослях по берегам реки, чтобы в случае чего бежать в Наталь. – У них же нет крыльев, – удивился я, – чтобы перелететь Тугелу, ведь река может разлиться после дождей? Ох, чувствую, дух Умбелази явно отвернулся от него! – Да, о Макумазан, – вздохнул Мапута. – Я тоже думаю, что дух принца повернулся к нему спиной. А еще видится мне, что Садуко худой советчик. Вот будь я принцем, – добавил прозорливый старик, – не держал бы в помощниках того парня, у которого увел жену. – Я тоже, Мапута, – поддержал его я. На том и распрощались. Назавтра ранним утром Мапута пришел вновь и сообщил, что меня желает видеть король. В королевском краале я нашел сидящего Панду, перед которым стояли командиры королевского полка амавомба. – Бодрствующий в ночи, – обратился ко мне король, – я получил известие, что через несколько дней состоится великое сражение между моими сыновьями. Поэтому я посылаю полк моей личной охраны под командованием опытного воина Мапуты наблюдать за ходом сражения и прошу тебя отправиться вместе с ними, с тем чтобы помогать командующему Мапуте и его командирам своими мудрыми советами. Вот мой приказ тебе, Мапута, и вам, командиры: в бой не вступать, если только не увидите, что Слон, мой сын Умбелази, упал в яму, – в этом случае вам надлежит вытащить его и спасти. А теперь повторите мой приказ. Все хором повторили слова Панды. – Каков твой ответ, Макумазан? – спросил меня король. – О король, я уже сказал тебе, что пойду, хотя войну не люблю, и слово свое сдержу, – ответил я. – Тогда собирайся, Макумазан, и через час возвращайся сюда: полк выступает до полудня. Я отправился к своим фургонам и передал их на попечение нескольким зулусам, которых для этой цели прислал мне Панда. Скоул и я оседлали лошадей – верный слуга настоял на том, что должен сопровождать меня, хоть я и советовал ему остаться здесь, – достали наши ружья, достаточное количество боеприпасов и предметы первой необходимости. Завершив сборы, мы выехали верхом к королевскому краалю. Свои фургоны я оставлял с тяжелым сердцем, не надеясь увидеть их вновь. На подъезде к краалю короля я увидел полк амавомба. Рослые, сильные, всем по пятьдесят, а кому и более, – почти четыре тысячи отборных воинов выстроились на площадке для плясок. Рота за ротой, белые боевые щиты, сверкающие наконечники копий, головные уборы из шкур выдры, короткие юбки и браслеты на предплечьях из хвостов белых буйволов и белоснежные эгреты (перья белой цапли) на головах – прекрасное и грозное зрелище. Мы подъехали к первой колонне, где я увидел Мапуту. Полк встретил нас приветственными криками: в те годы в Зулуленде белый человек был олицетворением силы. Вдобавок, как я уже рассказывал, зулусы хорошо знали и любили меня. Быть может, тот факт, что я буду вместе с ними наблюдать за ходом битвы, а то и участвовать в ней, поднимал дух амавомба. Мы стояли, пропуская длинную вереницу из несколько сотен юношей, нагруженных циновками и котлами для варки и ведущих скот, предназначенный для нашего пропитания. Тут неожиданно из своей хижины вышел Панда в сопровождении двух слуг и принялся бормотать что-то наподобие молитвы, бросая при этом в нашу сторону пыль или какое-то истолченное в порошок снадобье. Сути этого действа я не понял. Когда Панда закончил, Мапута поднял копье, и весь полк слаженно прокричал приветствие королю «Байет!», прозвучавшее словно удар грома. Трижды воины повторили это впечатляющее приветствие и умолкли. Вновь Мапута взмахнул копьем, и четыре тысячи грянули «Ингому»[96] – лихую боевую песнь, и под волнующие звуки грозной музыки полк выступил в поход. Не думаю, что слова той песни были когда-либо записаны, потому привожу их здесь: Ба я м’зонда, Ба я м’лойса, Изизве зонке, Ба зонд Инкози. Дословный перевод этой знаменитой песни, думаю, ныне публикуется впервые и, полагаю, никогда вновь не сорвется с губ зулусских воинов: Они (то есть враги) люто ненавидят его (то есть короля), Они призывают проклятия на его голову, И повсюду в этой стране Враги ненавидят нашего короля. Дух неистовой «Ингомы» передавался звуком, мимикой и модуляциями голоса, а не только словами, которые, будучи сами по себе весьма примитивными и наивными, оставляющими большой простор для воображения, вероятно, могут быть представлены следующим образом. Точный перевод на стихотворный английский едва ли возможен – по крайней мере, в моем исполнении: Громкий вызов мятежники шлют королю земли Зулуленда. Духи нас к сраженью зовут, обещая битву-легенду. Наливаются кровью глаза бунтарей, но мы не отступим, наша месть сотворит чудеса: пусть падем, но мы не уступим![97] Второго декабря ранним холодным и ненастным утром, пришедшим с ветром и клочьями тумана, я очутился вместе с амавомба в Индондакусука – широкой холмистой равнине в шести милях от границы с Наталем, от которого ее отделяла река Тугела. Амавомба был дан приказ в битву по возможности не вступать, поэтому мы заняли позицию приблизительно в миле правее того места, где позже состоялось сражение. Лагерь мы разбили на холме, напоминавшем широченный курган, а ярдах в пятистах от него возвышался похожий холм, но поменьше. За спиной у нас простиралась равнина, покрытая разбросанными там и сям островками зарослей колючей акации, полого сбегающая к берегам Тугелы в четырех милях от лагеря. В ту ночь я спал, завернувшись в одеяла, под акацией – палаток у нас, разумеется, не было. Вскоре после рассвета меня разбудил посыльный и передал, что меня желают видеть принц Умбелази и белый человек Джон Данн. Я встал, привел, как мог, себя в порядок, поскольку всегда стараюсь появляться перед туземцами бритым. Помню, я уже закончил причесываться, когда прибыл Умбелази. Словно это было вчера – настолько отчетлива перед моим мысленным взором та почти нереальная картина. Из утреннего тумана соткался могучий воин: что-то сказочное было и в его появлении, и в его облике – гигант, внезапно проявившийся в белесых клубах, и широкий наконечник его самого большого в Зулуленде копья, словно отобравший весь свет у тусклой зари, и крученое медное ожерелье у горла. Умбелази стоял, вращая глазами и кутаясь от холода в плащ. Обеспокоенное и двусмысленное выражение лица принца сразу навело меня на мысль, что он сам сознает, насколько страшная опасность ему грозит. За его спиной, мрачный и погруженный в раздумья, со сложенными на груди руками и опущенным в землю взглядом, показавшийся моему взволнованному воображению злым гением, замер стройный и величавый Садуко. По левую его руку стоял белый крепыш с винтовкой в одной руке и курительной трубкой – в другой. Джон Данн, догадался я, – джентльмен, встречать которого мне прежде не приходилось. С этими тремя пришел отряд правительственных зулусских войск Наталя численностью тридцать-сорок человек, облаченных в подобие мундиров и вооруженных ружьями. Также подошел отряд туземцев в двести-триста кафров из Наталя, вооруженных ассегаями. Один из них вел под уздцы лошадь Данна. Я пожал Умбелази руку и пожелал доброго дня. – Если с утра солнце прячется, не бывать дню добрым, Макумазан, – ответил он, а мне стало не по себе от его слов – они показались мне зловещими. Затем Умбелази представил мне Джона Данна, который как будто был рад встретить другого белого человека. Не зная, что сказать, я спросил о цели их приезда, и Данн стал рассказывать. Он поведал, что днем ранее его отправил сюда офицер пограничного отряда Наталя капитан Уэлмсли с целью попытаться примирить враждующие стороны. Но когда Данн заговорил о мире с одним из братьев Умбелази – думаю, это был Мантанташийя, – тот высмеял его и заявил, что они достаточно сильны, чтобы справиться с партией Кечвайо. Мало того, рассказывал Данн, когда он предложил, чтобы несколько тысяч женщин и детей, а также скот этой ночью переправили через брод за реку и далее – в безопасный Наталь, Мантанташийя даже не стал слушать. Умбелази при разговоре не присутствовал – он ездил просить помощи у правительства Наталя, – и Данн ничего сделать не смог. – «Quem Deus vult perdere prius dementat»[98], – тихонько прошептал я. Эту избитую латинскую цитату я слышал от своего отца, большого эрудита, и в тот момент она пришла мне на ум. Однако я сомневался, что Джон Данн знает латынь, и лишь сказал вслух: – Чертов болван! – (Мы говорили на английском.) – А вы можете уговорить Умбелази сделать это сейчас? – (Я имел в виду – переправить женщин и детей за реку.) – Боюсь, слишком поздно, Квотермейн, – ответил он. – Узуту наступают. Взгляните сами. – Данн передал мне свою подзорную трубу. Я вскарабкался на камни и стал внимательно рассматривать равнину перед нами – как раз к этому моменту проснувшийся ветерок разогнал туман. Равнина была черна от наступавших! Пока они находились достаточно далеко – полагаю, в доброй паре миль – и приближались очень медленно гигантским полумесяцем: узкие рога-фланги и широкий мощный центр. Неожиданно сквозь тучи пробился солнечный луч и сверкнул, отразившись в наконечниках неисчислимых копий. На мой взгляд, наступавших в центре было двадцать или тридцать тысяч, поделенных на три дивизии, под командованием Кечвайо, Узимелы и молодого бура по имени Грёнинг. – Верно, идут, – сказал я, слезая с камней. – Что намерены делать, мистер Данн? – Исполнять приказ: попытаться примирить стороны, если найду хоть кого-нибудь, кто желает мира. А не удастся – что ж, тогда, наверное, драться. А вы, мистер Квотермейн? – А я – тоже исполнять приказ и оставаться здесь. Если, однако… – с сомнением протянул я. – Если эти амавомба не побегут, закусив удила. Тогда и мне придется удирать вместе с ними. – Помяните мое слово, они побегут еще до наступления темноты, мистер Квотермейн, если я что-либо понимаю в зулусах. Послушайте, почему бы вам не сесть на лошадь и не отправиться со мной? Здесь вам явно не место. – Потому что я дал слово, – с тяжким вздохом ответил я: недобрые взгляды окружавших меня туземцев, нервно перебирающих пальцами на древках копий, и тысячи наступавших на нас дикарей – от всего этого последние капли мужества растаяли в моих башмаках. – Что ж, мистер Квотермейн, вы лучше знаете, что вам надо делать. Желаю выбраться целым и невредимым из этой передряги. – И вам того же, мистер Данн, – ответил я. Джон Данн повернулся и в моем присутствии спросил у Умбелази, что ему известно о передвижениях узуту и об их плане на битву. – Пока ничего, мистер Данн, – пожал плечами принц. – Однако уверен, буду знать об этом еще до полудня. В этот момент внезапный порыв ветра сорвал с головного убора Умбелази страусиное перо. Испуганный ропот пробежал по рядам стоявших вокруг воинов – они сочли это дурным знаком. Перо покружилось и мягко опустилось у ног Садуко. Тот нагнулся, поднял его и водрузил на место, проговорив со свойственным некоторым кафрам остроумием: – О принц, да удастся мне остаться в живых, чтобы возложить корону на голову сына Панды, которому благоволит судьба! Эта коротенькая речь оказалась весьма уместной – она развеяла уныние тех воинов, что слышали ее, и вызвала их радостные возгласы. Умбелази поблагодарил Садуко кивком и улыбкой. Я лишь обратил внимание на то, что Садуко не назвал имени «сына Панды, которому благоволит судьба», голову которого он надеялся украсить короной. Ведь у Панды было много сыновей… Минутой-другой позже Джон Данн и его сопровождение отбыли, как он выразился, попытаться заключить мир с наступающими узуту. Умбелази, Садуко и их эскорт тоже оставили нас, направившись к корпусу основных сил исигкоза, сосредоточенному слева от нас. «Сидя на копьях», как говорят туземцы, они дожидались атаки. Я же остался один с амавомба, выпил кофе, который сварил мне Скоул, и буквально заставил себя проглотить немного еды. Должен честно сказать, что не припомню в своей жизни более печального завтрака. Не только из-за твердой уверенности, что солнце я вижу в последний раз, – правда, оно и так было почти скрыто за тучами. Больше всего меня угнетала перспектива провести последние мгновения жизни среди дикарей, и не сыщется рядом ни одного белого лица утешить меня. Зачем я позволил втянуть себя в смертельно опасное дело? Я даже пожалел о том, что не нарушил данное Панде обещание и не уехал с Джоном Данном. Хотя теперь, спустя годы, благодарю Бога, что тогда не поддался искушению и тем самым сохранил уважение к себе. Вскоре, однако, мрачные мысли развеялись по мере того, как я продолжил наблюдать за развитием событий с вершины нашего, похожего на курган холма, откуда открывался захватывающий вид на долину. Мапута, как хороший генерал убедившийся, что его полк надлежащим образом подкрепился едой, присоединился ко мне. Я поинтересовался, не думает ли он, что сегодня придется вступить в бой. – Думать-то думаю, – бодро ответил он. – Мне кажется, что по численности узуту намного превосходят исигкоза. Панда, как тебе известно, приказал нам помочь Умбелази, если тому будет грозить опасность. О, не падай духом, Макумазан! Слово даю, сегодня ты увидишь наши копья, обагренные кровью. Ты не уйдешь с поля битвы, не утолив голода настоящего воина, и не поведаешь белым людям, что амавомба трусы, которых ты не мог поднять на бой даже палками. Мой дух этим утром повернулся ко мне лицом, и хоть я уже стар, хоть я думал, что издохну дома, как корова, – сегодня я увижу еще одну великую битву, мою двадцатую битву, Макумазан. С этими амавомба я сражался во всех великих битвах Чаки, а еще – за Панду против Дингаана. – Возможно, это сражение станет для тебя последним, – предположил я. – Пожалуй, что так, Макумазан. Но разве это имеет значение, если я и королевский полк умрем славной смертью, о которой будут слагать песни? О, не унывай, Макумазан! Держись, Макумазан, ведь твой дух тоже смотрит на тебя, как, обещаю, будем смотреть на тебя все мы, когда щиты встретятся. Ибо знай, Макумазан: мы, простые черные солдаты, в этот день ожидаем от тебя, что ты покажешь нам, как надо сражаться, если придется, пасть сраженным на груду поверженных врагов. – О-о, – протянул я. – Вот что у вас, зулусов, означает «давать советы»… Ты чертов кровожадный старый прохвост, – добавил я по-английски. Но Мапута уже не слышал. Он схватил меня за руку и показал вперед и чуть влево – туда, откуда быстро приближался «рог» огромной армии узуту: живая длинная тонкая линия, хищно сверкающая копьями. Двигающиеся руки и ноги делали солдат похожими на пауков, туловищами которым служили большие боевые щиты. – Понимаешь, что они задумали? – спросил Мапута. – Они «забодают», пронзят рогами Умбелази, а затем ударят своим лбом. Рог пройдет между нами и правым флангом исигкоза. О, просыпайся, просыпайся, Слон! Или ты еще спишь в хижине с Маминой? Копья к бою, сын короля, и – на врагов, как только они полезут на склон. Вон, смотри! – продолжил он. – Это же сынок Данн начинает битву! Разве я не говорил, что белые люди покажут нам, как надо биться? Глянь-ка в свою трубу, Макумазан, расскажи, что там происходит. Я «глянул» в любезно оставленную мне Джоном Данном подзорную трубу, хоть и маленькую, но очень недурную, – и увидел все достаточно ясно. Джон Данн верхом добрался почти до вершины левого «рога» узуту, размахивая белым платком и сопровождаемый своим малочисленным отрядом полиции и кафров Наталя. Затем откуда-то из рядов узуту выпорхнуло облачко белого дыма. В Данна выстрелили. Он выронил платок и спрыгнул на землю. Через мгновение он и его полиция открыли беглый ответный огонь, и в рядах наступавших стали падать люди. Узуту подняли боевой клич и пошли вперед, сначала медленно и с опаской, явно боясь пуль. Шаг за шагом, теснимые назад, люди Данна храбро сражались с превосходящими силами. Вот они поравнялись с нами, не более четверти мили слева от нашей позиции. Их теснили дальше. Вот они скрылись в зарослях кустарников позади нас. Лишь много времени спустя я узнал, что сталось с ними, поскольку в тот день мы больше не встречались. Тем временем «рога» сделали свое дело и охватили армию Умбелази, словно челюсти осы, сомкнувшиеся вокруг мухи (почему же Умбелази не отсек эти «рога», недоумевал я), и в бой вступил центр армии узуту. Численностью двадцать или тридцать тысяч, полк за полком войска Кечвайо устремились вверх по склону, и там, близ его гребня, были встречены силами Умбелази, бросившимися навстречу атакующим с боевым кличем «Лаба! Лаба! Лаба! Лаба!». Долетевший до нас грохот столкнувшихся щитов был подобен громовому раскату, а отблески наконечников копий – сполохам молний. Наступавшие остановились и дрогнули, и следом ряды амавомба взревели: – Победа Умбелази! Напряженно следя за боем, мы увидели, что узуту сдают назад. Они оставили склон, покрытый черными точками, – убитыми или ранеными бойцами. – Почему Слон не использует преимущество? – изумленно воскликнул Мапута. – Бык узуту завалился на спину, почему он не топчет его? – Наверное, потому что боится, – ответил я, не прекращая наблюдения. А наблюдать, поверьте, было за чем. Обнаружив, что их не преследуют, воины Кечвайо быстро перестроились у подножия холма, готовя новую атаку. И тут среди войска Умбелази, наверху склона, произошло нечто непонятное – какое-то быстрое движение, сопровождаемое сильным шумом и громкими сердитыми выкриками. Затем внезапно из середины армии исигкоза выступил отряд в несколько тысяч воинов. Быстро, но не ломая строя, они скатились вниз по склону к рядам узуту. Копья свои они держали наконечниками вниз. Поначалу я решил, что исигкоза самовольно бросились в атаку, но затем увидел, что ряды узуту расступились принять их, не издав ни единого приветственного возгласа. – Предательство! – воскликнул я. – Кто это? – Садуко с солдатами амакоба, амангвана и другими. Я узнал их по прическам, – ледяным тоном проговорил Мапута. – Хочешь сказать, что Садуко со всем своим войском переметнулся на сторону Кечвайо? – взволнованно спросил я. – А что еще, Макумазан? Садуко предатель, с Умбелази все кончено. – И он быстро провел рукой по своему рту – жест, имевший единственное значение у зулусов. Я со стоном опустился на камень: мне все стало ясно. Очень скоро от узуту донеслись яростные победные крики, и вновь их воинство, подкрепленное полками Садуко, двинулось на склон. Умбелази и примкнувшие к нему из партии исигкоза – полагаю, их осталось не более восьми тысяч, – не стали дожидаться резни. Они побежали! Они обратились в позорное беспорядочное бегство, смели на ходу тонкий левый «рог» наступавших лишь потому, что превосходили их числом, и, огибая наш холм, потянулись окольным путем в сторону берега Тугелы. К нам, на вершину холма, прибежал их гонец. – Вот слова Умбелази, – задыхаясь, проговорил он. – О Бодрствующий в ночи и Мапута! Умбелази умоляет вас исполнить просьбу короля и задержать узуту. Тем самым дать принцу и тем, кто с ним заодно, позволить выиграть время и бежать с женщинами и детьми в Наталь. Его главный военачальник Садуко изменил ему и с тремя полками переметнулся на сторону Кечвайо, а потому против многих тысяч узуту нам уже не устоять. – Отправляйся к принцу и скажи, что Макумазан, Мапута и полк амавомба сделают все, что в их силах, – спокойно ответил ему Мапута. – И еще передай. Нас мало, а войско у Кечвайо большое, поэтому пусть переправляет за Тугелу женщин и детей как можно скорее. Гонец метнулся прочь, но, как узнал я впоследствии, до Умбелази не добрался – беднягу убили в пяти сотнях ярдов от того места, где мы стояли. Мапута отдал приказ, и амавомба выстроились в три линии: тринадцать сотен воинов в первой, тринадцать сотен во второй и примерно тысяча бойцов в третьей. Позади следовали триста или четыреста юношей-носильщиков. Мне определили место точно в середине второй линии, откуда, сидя верхом на лошади, как предполагалось, я своим видом буду вдохновлять воинов. В этом боевом порядке мы выдвинулись на несколько сот ярдов влево, по-видимому с целью вклиниться между бегущими и преследующими их узуту, или если последние предпочтут обойти нас, то угрожать их флангу. Военачальники Кечвайо недолго оставляли нас в сомнении о своих замыслах. Главные силы их армии сместились вправо для преследования бегущего врага, но три полка, каждый по две с половиной тысячи копий, остановились. Прошло минут пять, в течение которых они перестраивались, как мы, в три линии, держа дистанцию между полками в шестьсот ярдов. Эти пять минут показались мне бесконечно долгими и, возможно, последними для меня на земле. Я попытался собраться с мыслями, однако странное дело: мысли мои разбегались – как и взгляд мой, мысли мои блуждали. Я оглядел ряды ветеранов амавомба и заметил: они спокойны и даже как будто торжественны, как люди, приготовившиеся к смерти. Ни капли страха не было в их облике. Еще я заметил, как стоящие рядом со мной воины делятся с соседями понюшками табаку, передавая табакерки. Два седовласых воина, по-видимому давнишние друзья, пожали друг другу руки, словно расставаясь перед долгим путешествием. Двое других негромко обсуждали, много ли нам удастся истребить врагов, прежде чем те истребят нас. – Все зависит от того, – говорил один, – пойдут они на нас полк за полком или же все три разом, и если последнее, значит ума у них хватает. Офицер велел им соблюдать тишину, и разговор прервался. Мапута прошел по рядам, раздавая приказы командирам. Издалека своим высохшим телом, полузакрытым боевым щитом, который он держал перед собой, Мапута напоминал большого черного муравья, тащившего что-то в челюстях. Он подошел к тому месту, где верхом на лошадях сидели мы со Скоулом. – А, вижу, ты готов к бою, Макумазан! – воскликнул он бодро. – Я же говорил, что ты не уйдешь отсюда голодным, не так ли? – Мапута, – попытался урезонить его я, – какой от всего этого прок? Умбелази разбит, твой полк не принадлежит его войску, зачем посылать всех этих людей, – я показал рукой, – на верную гибель? Почему бы не отойти к реке и не попытаться спасти женщин и детей? – Потому, Макумазан, что мы с тобой должны отправить на верную гибель побольше вон тех. – И он вытянул руку в сторону плотных рядов наступавших узуту. – Однако, – добавил он с оттенком раскаяния, – что тебе до наших распрей. У тебя и твоего слуги есть лошади – скачите что есть духу к нижнему броду и спасайте свои жизни. Тут на помощь мне пришло чувство собственного достоинства белого человека. – Нет, – был мой ответ. – Я не сбегу, когда другие остаются биться. – Я и не сомневался, Макумазан, ведь ты наверняка не хочешь, чтобы тебе дали новое и скверное прозвище. Что ж, амавомба тоже не побегут и не станут предметом насмешек в народе. Король приказал нам попытаться помочь Умбелази, если он будет терпеть поражение. Мы подчиняемся приказам короля и умрем, сражаясь на своем посту… Макумазан, как полагаешь, можешь попасть вон в того здорового парня, который скоро глотку сорвет, осыпая нас оскорблениями? Буду тебе весьма признателен, потому что он мне совсем не нравится. – И старик показал мне на командира, который с важным видом расхаживал перед фронтом первого полка узуту ярдах в шестистах от нас. – Попробую, – ответил я. – Правда, далековато… – Я слез с лошади, забрался на груду камней и, положив цевье на самый верхний из них, сделал глубокий вздох, тщательно прицелился, задержал дыхание и нажал на спуск. Секундой позже наш обидчик широко раскинул руки, выронил копье и упал ничком. В рядах амавомба послышались одобрительные возгласы, а старый Мапута похлопал коричневыми ладонями и улыбнулся до ушей: – Спасибо тебе, Макумазан! Это очень добрый знак! Теперь я уверен, что бы ни делали эти собаки-узуту, мы, люди короля, умрем с честью, это все, на что нам осталось надеяться. О, что за прекрасный выстрел! О нем я поразмышляю, когда стану идхлози, духом-змеей, и буду ползать вокруг своего крааля. Прощай, Макумазан. – Он взял мою руку и крепко сжал ее. – Мне пора. Я поведу полк в атаку. Амавомба приказано защищать тебя до последнего, потому что я хочу, чтобы ты видел финал этой битвы. Прощай. И он поспешил прочь в сопровождении своих ординарцев и офицеров. Живым я Мапуту больше не видел, хотя, думаю, как-то раз впоследствии встречал того самого идхлози в его краале при довольно странных обстоятельствах. Однако к настоящему повествованию это не имеет никакого отношения. Итак, я перезарядил ружье и вновь взобрался в седло, опасаясь, что если продолжу стрелять, то промажу и подпорчу себе репутацию. К тому же какой смысл убивать еще, если я не обязан этого делать? Вокруг было много желающих, готовых этим заняться. Минула еще минута, и первый полк противника двинулся на нас, в то время как остальные два, сохраняя строй, уселись на землю – будто давали понять, что не хотят портить удовольствия другим. Сражение должно было начаться схваткой почти шести тысяч человек. – Отлично, – пробормотал стоявший радом со мной воин. – Сейчас они получат сполна. – Точно, – откликнулся другой и добавил презрительно: – Проучим этих сопляков! Несколько секунд висела напряженная тишина: в длинных шеренгах воины чуть наклонились вперед под частоколом смертоносных копий. Шепот пробежал по шеренге, похожий на шелест листьев на ветру: то был сигнал изготовиться к бою. Следующий приказ прилетел издалека – какое-то одно слово, подхваченное и передаваемое воинами впереди, затем – позади меня. До меня вдруг дошло, что мы движемся, сначала очень медленно, затем быстрее. Я оставался в седле, возвышаясь над полком, и вся картина наступления видна была как на ладони: грозные валы трех черных волн, каждая будто увенчанная пеной – белыми перьями на головах и белыми щитами амавомба, – и освещаемая яркими вспышками света – отблесками широких наконечников копий. Вот и мы перешли в атаку. О жуткое и славное упоение атакой! О стремительный полет развевающихся белых перьев и глухой топот восьми тысяч ног! Узуту поднимались по склону холма нам навстречу. Мы наступали в полном молчании, и в полном же молчании шли они. Мы были все ближе и ближе друг к другу. Уже можно было разглядеть лица врагов поверх пестрых щитов и бешеный взгляд свирепо вытаращенных глаз. Затем раздался грохот, оглушающий раскатистый удар, подобного которому мне слышать не приходилось, – это встретились щиты первых линий, и тотчас последовала вспышка – смертельная молния одновременно сверкнувших колющих и метательных копий. – Рази, амавомба, убивай! – проревел боевой клич. – Мечи копья, узуту, коли! – летело в ответ. Что же произошло потом? Знает одно лишь Небо… во всяком случае, не я. Много позже о сражении мне рассказывал мистер Осборн, во время описываемых событий числившийся магистратским судьей в Натале. Так вот, он поведал, что в тот день, будучи молодым и несмышленым, он переплыл на своей лошади Тугелу и спрятался на маленьком скалистом холмике совсем недалеко от нашей позиции, чтобы понаблюдать за сражением. Со стороны, рассказывал он, все выглядело так, будто мощный океанский вал – он имел в виду великолепных амавомба – накатился на берег, ударился о прибрежный утес и, вздыбившись, накрыл и поглотил его. Как там ни было, через три минуты полк узуту просто перестал существовать. Мы убили всех до единого. Никогда не забыть мне жуткий шипящий звук, когда копья попадали в тела врагов и разили их. Вражеский полк погиб, унеся с собою почти треть наших бойцов, ведь в подобном бою быть раненым все равно что быть убитым. Практически вся наша первая линия полегла в схватке, продолжавшейся несколько минут. И не успела она завершиться, как в атаку бросился второй полк узуту. С победными криками мы устремились вниз по склону им навстречу. И вновь, как в первый раз, – грохот встретившихся щитов. Второй бой вышел более продолжительным, и я, будучи на этот раз уже в первой линии атаки, внес свою лепту. Помню, застрелил двух узуту, пытавшихся заколоть меня, после чего ружье выкрутили у меня из рук. Помню дикую рукопашную, стоны раненых, победные крики и вопли отчаяния и, наконец, голос Скоула: – Мы разбили их, хозяин, но уже идут другие! На наши поредевшие линии надвигался третий полк. Мы сомкнули ряды, мы дрались как черти, даже мальчишки-носильщики бросились в бой. На этот раз враг нападал уже со всех сторон, потому что мы встали в кольцо, организовав круговую оборону. Каждую минуту люди гибли сотнями, и, хотя амавомба оставалось совсем мало, ни один из них не думал сдаваться. Я уже отбивался копьем, но каким образом оно попало в мои руки, не помню. По-видимому, я вырвал его из рук бросившегося на меня врага, но заколотого до того, как он успел нанести мне удар. Копьем я убил капитана: я узнал его лицо, когда он уже упал. Это был один из компаньонов Кечвайо, который покупал у меня холст в Нодвенгу. Вокруг нас выросла изрядная куча тел – и друзей, и врагов, – и мы использовали их как бруствер. Я видел, как поднялась на дыбы лошадь Скоула и пала. Он соскользнул с крупа и в следующее мгновение уже бился рядом со мной, тоже орудуя копьем, и при каждом своем ударе приговаривал голландские и английские проклятия. – Жарковато стало, хозяин! – услышал я его крик. Затем моя лошадь тонко заржала, и что-то тяжелое ударило меня по голове – полагаю, брошенная дубинка. После этого я некоторое время не помнил ничего, кроме ощущения короткого полета по воздуху. Очнулся я, как ни странно, в своем седле и на своей лошади, которая шла иноходью через вельд со скоростью восемь миль в час, а рядом, держась за стремя, бежал Скоул. Он был весь забрызган кровью, как и лошадь и я сам. Была ли та кровь нашей, поскольку мы все трое не избежали ран, или чья-то другая – не знаю, но выглядели мы жутковато. Я натянул поводья, и лошадь остановилась. Мы находились среди зарослей колючих кустарников. Скоул нашарил в седельной сумке фляжку голландского джина, наполовину разбавленного водой, которую мы положили туда перед битвой. Он открыл ее и протянул мне. Я сделал большой глоток джина, показавшегося мне сущим нектаром, затем предложил Скоулу, который последовал моему примеру. В мои жилы словно влилась новая жизнь. Что бы ни говорили трезвенники, алкоголь в подобных ситуациях – благо. – Где амавомба? – спросил я. – Полагаю, теперь уже все мертвы, хозяин. Лежать бы и нам на том поле, если бы ваша лошадь не дала деру. Ух! Как же славно они сражались. Об этой битве будут долго рассказывать! И с собой на своих копьях они унесли все три полка узуту. – Хорошо… – проговорил я. – Но куда мы сейчас? – Надеюсь, в Наталь, хозяин. Я сыт по горло этими зулусами. Тут недалеко Тугела, мы переплывем ее. Мы продолжили путь и довольно скоро достигли вершины холма, с которого открывался вид на реку. Нашим взорам открылось страшное зрелище. Внизу под нами эти бесы-узуту сотнями убивали беглецов. Их гнали к берегу и добивали у самой кромки воды или в реке, поверхность которой уже почернела от утопающих или утонувших тел. О, как ранили душу их крики и стоны! Я даже не стану пытаться описывать это. – Давай вверх по течению, – коротко бросил я, и мы стали пробираться через небольшую низину, где укрылось несколько раненых, в относительно густые заросли кустарников, куда вряд ли заглянут в поисках беглецов опьяненные успехом узуту: берега реки здесь были довольно круты и обрывисты, а течение очень быстрое, да и само место находилось выше брода. Некоторое время мы спокойно продвигались вперед, и тут до моего слуха донесся какой-то шум. Вдруг мимо меня, словно буйвол, продираясь через кусты, пронесся огромного роста человек и резко остановился на скале, что нависала над Тугелой. – Умбелази! – ахнул Скоул, и в следующее мгновение мы увидели второго человека, гнавшегося за первым, словно преследовал дичь. – Садуко, – выдохнул Скоул. Я тронул коня и продолжил движение, хотя знал, что безопаснее держаться подальше от этих двоих, но ничего не мог с собой поделать. Я подъехал к краю той нависшей над водой скалы, где бились Садуко и Умбелази. При обыкновенных обстоятельствах Садуко, несмотря на свою подвижность и ловкость, не мог бы справиться с самым сильным во всей стране зулусом. Но Умбелази находился в состоянии крайнего изнеможения; его грудь вздымалась, как кузнечные мехи. Кроме того, он показался мне страшно удрученным поражением… Вдобавок ко всему у него не было щита, а единственным оружием был ассегай. Удар копья Садуко, который он частично парировал, легко ранил его в голову и срезал повязку со страусиным пером – тем самым, которое утром слетело на землю. Следующий удар пришелся ему в правую руку, так что она беспомощно повисла. Умбелази перехватил ассегай в левую руку, стараясь продолжить поединок, и в этот момент подоспели мы. – Садуко, что ты делаешь! – прокричал я. – Разве собака кусает своего хозяина? Он повернулся и с удивлением уставился на меня. Застыл в изумлении и Умбелази. – Кусает, Макумазан, – ледяным голосом проговорил, придя в себя, Садуко. – Такое случается, когда она умирает с голоду, а упитанный хозяин выхватывает у нее кость из-под носа. Ну-ка отойди, Макумазан, – хотя я был безоружен, я стал между ними, – иначе разделишь судьбу этого похитителя женщин. – И не подумаю! – крикнул я, рассвирепев от увиденного. – Если только не убьешь меня! И тут заговорил Умбелази – глухо, задыхаясь от рыданий: – Благодарю тебя, белый человек. Однако сделай, как просит эта змея – змея, которую я пригрел в своем краале и кормил из своей миски. Пусть сполна насладится местью за женщину, которая околдовала меня… Да, ту злую колдунью, обратившую меня и тысячи людей в прах. Слыхал ли ты, Макумазан, о подвиге этого сына Мативане? Слыхал ли ты, что все это время он был изменником на жалованье у Кечвайо и переметнулся с полками, которые возглавлял, на сторону узуту в переломный момент битвы? Давай, предатель, вот мое сердце – сердце, которое любило тебя и бесконечно доверяло. Бей… бей сильнее! – Прочь, Макумазан! – прошипел Садуко. Но я не пошевелился. Он прыгнул на меня, и хотя я старался напрячь все свои силы, чтобы бороться с ним, но ему удалось обхватить руками мое горло, и он стал меня душить. На помощь мне поспешил Скоул, но то ли рана, то ли крайнее изнеможение помешали ему. Быть может, сказалось невероятное волнение. В общем, Скоул упал и забился в припадке. Я было решил, что все кончено, когда вновь услышал голос Умбелази и почувствовал, что Садуко отпустил мое горло. Я сел. – Пес, – говорил Умбелази, – где твой ассегай? – И с этими словами он швырнул в реку копье Садуко, которое подобрал во время нашей борьбы, а свое сохранил. – Хочешь знать, почему я не убиваю тебя, ведь сейчас это не составит труда? Я скажу тебе. Потому, пес, что не желаю мешать свою кровь с кровью предателя. Смотри! – Умбелази установил древко своего ассегая на камень скалы и склонился над широким лезвием наконечника. – Ты и твоя колдунья-жена довели меня до гибели. О Садуко! Моя кровь и кровь всех, кто шел за мной, – пусть она падет на твою голову. Отныне честные люди будут морщиться от омерзения, заслышав одно имя твое. А я, принц Умбелази, я буду преследовать тебя всю жизнь! Да, дух мой вселится в тебя, а когда ты умрешь – мы с тобой встретимся вновь. Расскажи обо всем белым людям, Макумазан, друг мой, будь счастлив и благословен. Умбелази замолчал, и я увидел, как слезы хлынули из его глаз, – слезы, смешанные с кровью из раны на голове. Внезапно он издал боевой клич исигкоза «Лаба! Лаба!» и пал телом на острие лезвия. Копье пронзило его насквозь. Он упал на руки и колени. Он поднял голову и устремил на нас взгляд, полный боли и муки, а затем повалился на бок и скатился с утеса в реку. Тяжелый всплеск – таким был конец Умбелази Грешного, Умбелази, которого Мамина поймала в свои сети. Поистине грустная история. И хотя произошла она много лет тому назад, я лью слезы, когда пишу эти строки, – я плачу так же, как плакал Умбелази. Глава XIV Умбези и королевская кровь Очевидно, прошло какое-то время с момента падения Умбелази, когда на скалу поднялось несколько человек узуту, которым, как я услышал, или мне показалось, что я услышал, Садуко приказал: – Макумазана и его слугу не трогать. Они мои пленники. Тот, кто обидит их, умрет вместе со всей своей семьей. Едва живого, меня усадили на мою лошадь, а Скоула понесли на щите. Когда я пришел в себя, то увидел, что нахожусь в маленькой пещере или, скорее, под нависшими скалами на склоне холма. Рядом я увидел Скоула – он оправился от своего припадка, но как будто все еще пребывал в каком-то ошеломлении. Более того, ни тогда, ни впоследствии он ничего не мог вспомнить о смерти Умбелази, а я ему никогда о ней не рассказывал. Как многие другие, Скоул думал, что принц утонул, пытаясь переплыть Тугелу. – Они собираются прикончить нас? – спросил я у него. Судя по ликующим крикам снаружи, мы находились в лагере победивших узуту. – Не знаю, хозяин, – ответил Скоул. – Надеюсь, нет. Мы столько всего натерпелись, жаль будет умирать. Лучше бы мы погибли в начале битвы. Я согласно кивнул, и в этот момент к нам подошел зулус с блюдом поджаренных крупных кусков говядины и кувшином с водой. – Макумазан, это посылает тебе Кечвайо, – объявил он. – Он сожалеет, что нет молока или пива. Когда поешь, выходи, стража ждет тебя, чтобы проводить к нему. – Зулус удалился. – Ну что ж, – сказал я Скоулу, – если бы они собирались нас убить, вряд ли удосужились бы сначала накормить. Поэтому не будем падать духом и хорошенько подкрепимся. – Кто их разберет… – проговорил приунывший Скоул, запихивая в рот большой кусок мяса. – Но, пожалуй, лучше помирать с полным желудком, чем с пустым. Мы утолили голод и жажду и, поскольку страдали больше от усталости, чем от легких ран, почувствовали, как к нам снова возвращаются силы. Когда мы покончили с трапезой, к нам в пещеру просунул голову зулус и спросил, готовы ли мы. Я кивнул, и, поддерживая друг друга, мы со Скоулом заковыляли из пещеры. Снаружи нас поджидали около полусотни солдат, и, хотя они встретили нас криками вперемежку со смехом по поводу нашего плачевного состояния, меня поразило то, что открытой враждебности я не заметил. В толпе этих людей стояла, понурив голову, моя лошадь. Мне помогли усесться на нее, Скоул взялся за стременной ремень, и нас повели за четверть мили к Кечвайо. Мы застали его сидящим в лучах заходящего солнца на восточном склоне одного из холмов вельда, откуда открывался вид на расстилавшуюся внизу широкую равнину. Это было странное и дикое зрелище. Победитель Кечвайо, сын короля, сидел в окружении своих военачальников и индун, а мимо него бегом проносились победоносные полки, выкрикивая его титулы на самом экстравагантном языке. Также перед Кечвайо бегали взад-вперед изимбонги (то есть «профессиональные» воспеватели), разодетые в яркие и пышные наряды, и, на бегу прославляя его подвиги, называли его Владыкой Земли и выкрикивали имена великих вождей, сложивших головы в битве. Между тем группы воинов то и дело приносили сюда на щитах тела погибших предводителей и знатных воинов и выкладывали их рядами – так в Англии выкладывают рядком добытую на охоте дичь. Похоже, Кечвайо захотелось взглянуть на них, и, будучи слишком утомленным битвой, чтобы бродить по полю сражения, он приказал сносить тела сюда. Среди мертвых я разглядел тело моего друга Мапуты, полководца амавомба: оно было буквально изрешечено ударами копий, как почти и каждый принесенный. На лице Мапуты застыла улыбка. В начале одной их таких печальных верениц трупов лежали три гиганта, в которых я узнал братьев Умбелази, сражавшихся на его стороне, Кечвайо они приходились сводными братьями. Среди них – те три принца, на которых осела пыль, когда Зикали «разоблачал» Масапо, мужа Мамины. С помощью Скоула я слез с лошади и, хромая, стал пробираться между тел павших воинов царской крови – животы всех были распороты: зулусы верили, что так они освобождали духов мертвецов, иначе они станут преследовать живущих. Наконец я предстал перед Кечвайо. – Сийякубона, Макумазан. – Он протянул мне руку, которую я принял, хотя не нашел в своем сердце готовности пожелать ему доброго дня в ответ. – Слышал я, ты командовал амавомба, которых мой отец, король, выслал в помощь Умбелази, и я очень рад, что ты избежал смерти. Также я горжусь тем, как доблестно они сражались, ведь ты знаешь, Макумазан, что прежде я, как самый близкий королю, командовал тем полком… потом, правда, мы поссорились. Тем не менее они порадовали меня своей службой, и я отдал приказ пощадить всех оставшихся в живых амавомба, дабы сделать из них командиров нового, возрожденного полка амавомба. Известно ли тебе, Макумазан, что вы почти полностью уничтожили три полка узуту, перебив больше моих людей, чем вся армия брата? О, ты великий воин! Если бы не преданность, – в этом слове я уловил легкий сарказм, – Садуко, сегодня ты бы взял победу для Умбелази. Что ж, теперь с распрей покончено, и, если ты останешься при мне, я сделаю тебя главнокомандующим целой дивизией армии короля, поскольку отныне у меня будет голос в государственных делах. – Ошибаешься, о сын Панды, – ответил я. – Слава доблестной стойкости амавомба по праву принадлежит Мапуте, советнику короля и индуне Великого Черного (Чаки), ныне покойному. Вот он лежит здесь в блеске своей славы. – Я показал на истерзанное тело Мапуты. – В рядах его полка я бился как простой солдат. – О да, мы все знаем это, Макумазан, и Мапута был своего рода умной обезьяной, однако мы также знаем и то, что скакать и прыгать ту обезьяну учил ты. Что ж, теперь он мертв, как и почти все амавомба, а из трех моих полков уцелела лишь горстка людей, остальные достались стервятникам. Все кончено и забыто, Макумазан. По счастливой случайности копья летели мимо тебя: должно быть, ты волшебник, а иначе как бы ты со своим слугой вышли из боя, в котором полегли почти все амавомба, лишь с парой царапин. Тебе удалось спастись, как это и прежде бывало с тобой в Зулуленде, и теперь ты видишь, вот лежат воины, рожденные от моего отца. Не хватает лишь одного – того, против которого я сражался… Сражался, несмотря на то что любил его больше их всех. Прослышал я, что тебе одному ведомо, что с ним сталось, и я хочу знать, жив он или мертв, а если мертв, то от чьей руки он пал, чтобы в руку вложить награду. Я огляделся вокруг, размышляя, стоит ли сказать ему правду или лучше придержать язык. Глаза мои встретились с глазами Садуко, который с невозмутимым и даже равнодушным видом сидел среди командиров, хоть и чуть в стороне от них, как бы держась особняком, и я вспомнил, что лишь он да я знаем правду о кончине Умбелази. Не могу объяснить, почему я вдруг решил сохранить эту тайну. К чему мне было рассказывать упивающемуся победой Кечвайо, что именно он довел Умбелази до самоубийства? К чему раскрывать позорный поступок Садуко? Со всем этим пускай разбирается суд иного трибунала. Кто я такой, чтобы разоблачать или судить актеров этой ужасной драмы? – О Кечвайо, – сказал я, – да, так случилось, что я был свидетелем гибели Умбелази. Погиб он не от руки врагов. На скале над рекой он умер от разбитого сердца. О том, что было дальше, спрашивай у Тугелы, в которую он упал. На мгновение Кечвайо прикрыл глаза ладонью. – Вот, значит, как… – проговорил он. – Что ж, и снова повторю: если бы не Садуко, сын Мативане, который поссорился с моим братом из-за женщины и воспользовался шансом отомстить ему, на той скале над рекой с разбитым сердцем мог лежать я. О Садуко, я в огромном долгу перед тобой и щедро отплачу тебе, но другом своим я тебя не сделаю: вдруг мы с тобой тоже не поделим женщину и поссоримся, после чего уже я окажусь на скале с разбитым сердцем. О Умбелази, я горько плачу по тебе, брат мой, ведь мы с тобой играли вместе, когда были маленькими, и любили друг друга, и вот теперь поссорились и бились из-за игрушки, что зовется троном, поскольку, как сказал отец, два быка не уживутся в одном загоне, братишка… Что ж, ты ушел, а я остался, и кто знает, может статься, твой удел счастливее моего. Ты умер от разбитого сердца, Умбелази, а какая смерть ждет меня?..[99] Я привел наш разговор во всех подробностях, поскольку именно благодаря ему по стране разошлась весть о том, что Умбелази умер от разбитого сердца. Но ведь, по сути, так все и произошло: прежде чем наконечник копья пронзил его сердце, оно уже было разбито. Подметив, что Кечвайо в добром расположении духа и как будто благосклонен ко мне, хоть я и сражался против него, я подумал, что сейчас неплохой момент, чтобы испросить у него позволения уехать. Скажу откровенно, после всего пережитого нервы мои были расшатаны до предела и мне страстно хотелось быть подальше от видов и звуков жуткого поля сражения, от места гибели многих тысяч людей в этот судьбоносный день – редко я так страстно желал чего-либо прежде. Однако, пока я гадал, как мне лучше подступиться к принцу, произошло событие, из-за которого шанс свой я потерял. Неожиданный шум за спиной заставил меня обернуться. Я увидел толстого, жирного человека в пышном боевом наряде. В одной руке у него было окровавленное копье, а в другой – головное украшение из страусовых перьев. Он шел и кричал: – Пустите меня к сыну короля! У меня сообщение для победителя Кечвайо! Глаза мои округлились. Я потер их и снова посмотрел на него. Не может быть! Да, это был Умбези – Гроза слонов, отец Мамины. Через несколько мгновений, не дожидаясь разрешения приблизиться, он перешагнул через шеренгу мертвых принцев, на мгновение задержавшись, чтобы пнуть голову одного из них и осыпать ругательствами несчастного. Очутившись перед Кечвайо, он рассыпался в восхвалениях его подвигов. – Кто этот болван? – прорычал принц. – Пусть прекратит шуметь и говорит, иначе умолкнет навсегда. – О Детеныш Черной коровы, я Умбези, Гроза слонов, старший командир Садуко Хитроумного, выигравшего для тебя сражение, отец Мамины Прекрасной, на которой Садуко женился и которую Умбелази, дохлый пес, увел у него. – А-а, – зловеще протянул Кечвайо, щуря глаза: за эту его привычку грозно щуриться зулусы звали его Быком, который жмурится перед тем, как поднять на рога. – И что же за сообщение у тебя ко мне, Гроза слонов и отец Мамины, которую «дохлый пес Умбелази» увел у твоего господина Садуко Хитроумного? На этот раз Садуко как будто очнулся от своей задумчивости и поднялся на ноги, но Кечвайо резким жестом приказал ему молчать, а глупец Умбези, не замечая ничего, затрещал снова: – О принц, я встретился с Умбелази в бою, и, едва завидев меня, он бросился наутек, да, его сердце обратилось в воду при виде меня, закаленного воина, которого он опозорил и чью дочь он украл. – Я услышал тебя, – сказал Кечвайо. – Говоришь, сердце Умбелази обратилось в воду при виде тебя, потому что он опозорил тебя – тебя, который до сегодняшнего утра, когда переметнулся к Садуко, был одним из его шакалов? Ладно, говори, что произошло потом? – Он побежал, о Лев с черной гривой. Он мчался, словно ветер, я же погнался за ним, словно еще более сильный ветер. Забежал он далеко, в заросли, а оттуда – на скалу, что над рекой, и там остановился, дальше бежать было некуда. Вот там мы с ним и схватились. Он кинулся на меня, но я перескочил через его копье – вот так. – Умбези подпрыгнул на месте. – Он снова кинулся на меня, но я пригнулся – вот так. – Умбези резко наклонил свою огромную голову. – А потом он устал, и пришел мой час. Он повернулся и бросился бежать вокруг скалы, а я погнался за ним и на ходу ударил его копьем в спину вот так, раз, еще раз, и он упал, моля о пощаде, и вдруг покатился со скалы и полетел в воду. А когда он катился, я сорвал с его головы перья. Гляди – разве это перья не дохлого пса Умбелази? Кечвайо взял у него украшение и рассмотрел его, затем показал сидевшим рядом командирам, и те с серьезным видом покивали. – Верно, – сказал он. – Это боевое украшение Умбелази, любимца короля, мощной и блистательной опоры нашей Великой семьи. Нам хорошо знакомы эти перья, при виде которых у многих от страха подгибались колени. И убил его ты, Гроза слонов, отец Мамины. Ты, который еще нынче утром был одним из подлейших его шакалов. Что ж, какой награды ты попросишь у меня за это великое деяние, Умбези? – Великой награды, о Грозный владыка… – начал Умбези, но грозный окрик Кечвайо заставил его умолкнуть. – Да, великой! – проревел Кечвайо. – Слушай меня, шакал и предатель. Твои слова свидетельствуют против тебя самого. Ты, ты осмелился поднять руку на того, в чьих жилах течет королевская кровь, и своим мерзким лживым языком испоганить имя его! Только сейчас дошла до Умбези собственная глупость, и он было принялся лепетать извинения и уверять, что его рассказ выдумка от начала до конца. Его жирные щеки ввалились, он пал на колени. Но Кечвайо лишь плюнул в его сторону, как всегда делал, когда пребывал в ярости, и огляделся; взгляд его пал на Садуко. – Садуко, – велел он, – уведи убийцу принца, который похваляется пролитой королевской кровью, и, когда он будет мертв, сбрось его в реку с той самой скалы, на которой, по его словам, он заколол сына Панды. Садуко повел вокруг себя диким взглядом и замер в нерешительности. – Убери его! – прогремел Кечвайо. – И до темноты вернись и доложи. Затем по знаку Кечвайо на перепуганного Умбези накинулись стражники и поволокли его прочь, Садуко отправился за ними. Больше я не видел несчастного лжеца. Когда Умбези тащили мимо меня, он умолял меня спасти его ради Мамины, но я лишь покачал головой: я вспомнил, как недавно предупреждал его о судьбе предателей. Может показаться, что история эта повторяет библейскую историю Саула и Давида, но я могу лишь констатировать, что случилось все так, как случилось. Весьма похожие обстоятельства стали итогом аналогичной трагедии, только и всего. Каковы были истинные мотивы Давида, я, естественно, сказать не могу, однако нетрудно догадаться о мотивах Кечвайо, который, хоть и пошел ради трона войной на брата, все же счел благоразумным пресечь саму идею о том, что проливать королевскую кровь можно безнаказанно. Также, зная, что я был свидетелем смерти принца, он прекрасно понимал, что Умбези – всего-навсего хвастливый лгун, надеявшийся снискать расположение могущественного победителя. Что ж, этот трагический инцидент имел продолжение. К чести Садуко, выяснилось, что он отказался становиться палачом своего тестя Умбези: воины, что увели Умбези, сами исполнили приказ Кечвайо, а Садуко скрутили и привели к принцу пленником. Когда Кечвайо узнал, что его прямой приказ, высказанный в привычной и устрашающей формулировке «Убери его!», был нарушен, он пришел в неописуемую ярость (или же изобразил ее). По моему убеждению, принц лишь искал повода к ссоре с Садуко, который, как он думал, был человеком весьма сильным во всех отношениях и потому опасным для него; человеком, который при случае может поступить с ним так же, как с Умбелази. Тем более сейчас, когда все сыновья Панды погибли, за исключением его и подростков Мтонги, Сикоты и Мкунго, которые бежали в Наталь, Садуко может замахнуться на трон как муж дочери короля. Однако Кечвайо опасался или же считал необдуманным одним махом убирать с дороги военачальника многих легионов, сыгравшего решающую роль в битве. Поэтому он приказал держать Садуко под стражей и отвести в Нодвенгу, где расследование должен будет провести король Панда, пока что правящий страной, хотя отныне лишь номинально. Под предлогом того, что мои свидетельские показания могут понадобиться, Кечвайо приказал и мне ехать в Нодвенгу. Так, не имея выбора, я отправился туда, где мне суждено было стать свидетелем финала драмы. Глава XV Мамина требует поцелуя Едва добравшись до Нодвенгу, я заболел и почти две недели провалялся в своем фургоне. Что за болезнь свалила меня, не знаю, поскольку рядом не было доктора, способного сообщить мне об этом: на время войны страну покинули даже миссионеры. Возможно, лихорадка на фоне переутомления, нервного и физического, причем осложненная жуткой головной болью, вызванной, по-видимому, полученным в сражении ударом, – таковы были главные симптомы моей хвори. Когда я начал поправляться, Скоул и несколько моих приятелей-зулусов, пришедших меня проведать, рассказали, что по всей стране вспыхивают массовые беспорядки, что все еще продолжаются охота на приверженцев Умбелази исигкоза и их убийства и как будто даже кое-кто из узуту предлагал, чтобы я разделил их судьбу, но на этот счет Панда оставался непреклонен. В действительности король заявил публично: кто посмеет угрожать оружием мне, его гостю и другу, тем самым поднимет его против короля и станет разжигателем новой войны. Так что узуту оставили меня в покое, быть может, еще и потому, что сочли более разумным довольствоваться добытыми на этот час плодами победы. И действительно, они завоевали все: Кечвайо отныне сделался верховным правителем – по праву ассегая, – а у его отца осталось лишь имя. И хотя Панда по-прежнему являлся «главой» нации, Кечвайо был всенародно объявлен ее «ногами», и вся сила была в этих дееспособных и энергичных «ногах», а не в склоненной и сонной «голове». По сути, у Панды осталось так мало власти, что он не смог бы защитить даже свой домашний очаг. Как-то раз я услышал сильный шум и крики, доносящиеся из-за забора королевского крааля. Позже мне рассказали, что Кечвайо, вернувшись из крааля Амангве, объявил жену короля Номантшали умтакати, то есть колдуньей. Несмотря на мольбы и слезы отца, принц настоял на ее казни, причем на глазах Панды, – жестокое и бесчеловечное деяние. Столько лет прошло, и я уже не припоминаю, была ли Номантшали матерью Умбелази или одного из павших в сражении принцев[100]. Когда несколько дней спустя я, уже оправившись от болезни, не рискнул идти в королевский крааль, Панда прислал мне с гонцом подарок – вола. От имени короля гонец поздравил меня с выздоровлением и передал, что я не должен тревожиться о своей безопасности. Он добавил, что Кечвайо поклялся королю, что ни один волосок не упадет с моей головы: – Если бы я хотел убить Бодрствующего в ночи в отместку за то, что он сражался против меня, я бы сделал это еще там, на Тугеле. Но в этом случае мне пришлось бы убить и тебя, моего отца, поскольку это ты послал Макумазана, кстати, против его воли, со своим отборным полком. Но я люблю его, он храбр и принес мне благую весть о том, что принц, мой враг, умер от разбитого сердца. Кроме того, я не желаю ссориться с Белым домом (то есть с англичанами). Так что дай ему знать, что он может спать спокойно. А еще гонец сообщил, что завтра будут судить Садуко, мужа Нэнди, дочери короля, и главного индуну Умбелази. Суд состоится в присутствии короля и его советников, а также Мамины, дочери Умбези. Мое присутствие на нем желательно. Я спросил, в чем обвиняют Садуко. Гонец ответил, что против Садуко выдвинуто два обвинения. Первое: он стал зачинщиком гражданской войны в стране; и второе: втянув Умбелази в схватку, в которой погибло несколько тысяч человек, он совершил предательство, дезертировав на сторону противника в разгар битвы вместе со своими полками, – чудовищное преступление в глазах зулусов, к представителю какой бы партии он ни принадлежал. Также были выдвинуты три обвинения против Мамины. Первое: ребенка Садуко и других людей отравила она, а не ее первый муж Масапо, невинно пострадавший за ее преступление. Второе: она оставила Садуко, своего второго мужа, и ушла жить с другим мужчиной, а именно с ныне покойным принцем Умбелази. Третье обвинение: затянув в сеть своих колдовских чар принца Умбелази, именно Мамина тем самым вынудила его добиваться трона, права на который он не имел, и именно ее действия привели к исилило, то есть оплакиванию погибших, в каждом краале Зулуленда. – По узкой тропинке с этими тремя волчьими ямами Мамине придется шагать очень осторожно, чтобы их избежать, – заметил я. – Да, инкози, особенно если ямы те вырыты во всю ширину тропинки и на дне каждой торчит острый кол. О, Мамина уже, считай, покойница, и она заслуживает смерти, поскольку является величайшей умтакати к северу от Тугелы. Я вздохнул: что ни говори, а Мамину мне было жаль, хотя почему она должна избежать наказания, когда так много хороших людей погибло по ее вине, я не знал. Гонец же продолжал: – Черный владыка (то есть Панда) послал меня сказать Садуко, что перед судом ему разрешат увидеться с тобой, Макумазан, если он того пожелает, поскольку Панда знает, что ты был добрым другом Садуко, и подумал, что, возможно, ты захочешь дать показания в его пользу. – И что сказал на это Садуко? – спросил я. – Что благодарит короля, но ему нет нужды говорить с Макумазаном, чье сердце так же бело, как кожа, и чьи уста если и вымолвят что-то, то это будет истинная правда, не больше и не меньше. Услышав слова своего мужа, принцесса Нэнди, которая находится сейчас с ним, – она решила не бросать его в беде, как это сделали остальные, – сказала, что Садуко прав и что по этой причине, хоть ты и друг ему, она тоже не видит смысла в этой встрече. Я не стал комментировать слова Садуко и Нэнди, но «моя голова подумала», как говорят местные, что истинная причина нежелания Садуко видеть меня заключается в том, что ему было стыдно, а Нэнди просто боялась узнать больше о вероломстве мужа, чем она уже знает. – С Маминой же дело обстоит иначе, – рассказывал гонец. – Как только ее привели сюда вместе с Зикали Мудрым, у которого она будто бы скрывалась, и она узнала, что ты, Макумазан, здесь, в краале, она попросила разрешения увидеться с тобой… – И что, ей разрешили? – резко прервал я гонца, поскольку не испытывал никакого желания встречаться с ней с глазу на глаз. – Не бойся, инкози, не разрешили. – Гонец улыбнулся. – Король сказал, что стоит ей только увидеть Макумазана, как она тут же околдует его и навлечет на его голову беду, как поступает со всеми мужчинами. Кстати, именно поэтому ее охраняют одни женщины. Мужчинам запрещено даже приближаться к ней, а на женщин ее чары не действуют. Но говорят, что она весела, поет и смеется. Она рассказывает, что у старика Зикали ей было очень скучно, но что теперь она попадет в такое место, где так красиво, как на поле весной после первого теплого дождя, и где будет много мужчин, которые станут оспаривать ее друг у друга и сделают ее счастливой и великой. Вот что говорит она, и, может быть, она, как колдунья, знает, как выглядит обиталище духов. Видя, что я не собираюсь ничего отвечать или передавать с ним на словах, гонец отбыл, предупредив, что утром отведет меня к месту суда. Ночь я провел беспокойную, мне не давало уснуть тревожное ожидание судилища. Наутро, как подоили коров и выпустили скот из краалей, явился гонец с конвоем человек из тридцати амавомба, выживших после великой битвы. Едва я выбрался из фургона, как эти воины – некоторые из них едва залечили раны – разразились приветственными криками «Инкози!» и «Баба!». Меня тронула их радость и то, что простые зулусы по-прежнему любили меня и считали своим товарищем. По дороге, а шли мы неторопливо, командир отряда рассказал, как они боялись, что я погиб вместе со всеми, и как обрадовались, узнав, что я жив. Еще он рассказал, что после того, как третий полк Кечвайо атаковал их и прорвал кольцо, небольшому отряду амавомба, от восьмидесяти до ста человек, удалось пробиться сквозь ряды неприятеля и спастись, бежав не по направлению к Тугеле, где погибло столько тысяч, а к Нодвенгу, куда они явились с рапортом к королю как единственные выжившие в том страшном бою. – А теперь вы в безопасности? – спросил я командира. – О да, – ответил он. – Видишь ли, мы же были людьми короля, а не Умбелази, поэтому Кечвайо не питает к нам зла. Он даже благодарен нам за то, что мы дали узуту возможность насладиться настоящей битвой, не то что эти коровы – воины Умбелази. Зуб у него только на Садуко, потому что никогда не следует тащить утопающего из бурной реки, а Садуко сделал именно это. Ведь если бы не его предательство, Кечвайо сам утонул бы в водах Смерти. Тем хуже, что Садуко совершил предательство только ради того, чтобы досадить женщине, которая его ненавидит. И все же, может, Садуко еще и удастся избежать наказания, потому что он муж Нэнди, а Кечвайо побаивается своей сестры. Поживем – увидим. Но вот мы и пришли… Мы проследовали во внутренний двор королевского крааля, снаружи которого собралось довольно много народу. Люди кричали, шумели и ссорились, поскольку в то смутное время о порядке и дисциплине в Великом дворце никто и не вспоминал. Снару жи по всему периметру ограды стояла стража, внутри же находилось лишь человек двадцать советников, сам король, принц Кечвайо, сидевший по правую руку Панды, жена Садуко принцесса Нэнди, несколько слуг и два мощных молчаливых гиганта, вооруженных дубинками. Я сразу догадался, что это были палачи. В углу, в тенечке, пристроился Зикали Мудрый. Как он попал сюда, я не знал. По-видимому, тот суд являл собою исключительно частное разбирательство, что и объясняло необычное присутствие на нем двух «убийц». Даже мои охранники-амавомба остались за оградой, заверив меня, что они явятся мне на помощь по первому зову и что в таком узком кругу собравшихся я могу себя чувствовать в полной безопасности. Я смело приблизился к Панде. Король, хоть и остался таким же толстым, выглядел весьма уставшим и заметно постаревшим. Я отвесил ему поклон, а он пожал мне руку и справился о моем здоровье. Следом я пожал руку Кечвайо, увидев, что он тянет ее мне. Воспользовавшись случаем, принц сказал, что слышал, будто в столкновении у Тугелы я пострадал от удара по голове, и надеется, что я не испытал болезненных последствий этого ранения. Я ответил отрицательно, но выразил опасение, что некоторым другим, должно быть, повезло меньше, особенно тем, которые наткнулись на полк амавомба, вместе с которым мне довелось в тот день осуществлять мирную рекогносцировку. Это было дерзко с моей стороны, однако я твердо намеревался ответить ему баш на баш, и, между прочим, он принял мой выпад без обиды, от души рассмеявшись шутке. После этого я поздоровался с теми немногими членами совета, которых знал, поскольку большинство моих старых приятелей было убито, и уселся на скамью, приготовленную для меня неподалеку от Зикали. Карлик посмотрел на меня вполне равнодушно, будто видел впервые. Последовала пауза. Затем по знаку Панды открыли боковую калитку в изгороди, и в ней показался Садуко. Гордо расправив плечи, он прошел к месту напротив короля, поприветствовал его и по команде уселся на землю. Следующей из той же калитки в сопровождении женщин появилась Мамина. Она как будто совсем не изменилась и даже, по-моему, стала еще прекрасней, чем когда-либо. В плаще из серого меха, с коротким ожерельем из синих бус и блестящими медными браслетами на запястьях и лодыжках она выглядела настолько прелестной, что невольно приковала к себе всеобщие взоры, когда грациозно проплыла к королю и низко ему поклонилась. Затем она повернулась, увидела Нэнди и поклонилась ей, а также справилась о здоровье ее ребенка. Не дожидаясь ответа, которым, она знала, ее не удостоят, Мамина проследовала ко мне и схватила за руку, которую тепло пожала, проговорив, что рада видеть меня невредимым после стольких пережитых опасностей, хотя, на ее взгляд, и очень похудевшим. Вот только на Садуко, не сводившего с нее печального взгляда, она не обратила ни малейшего внимания. Я было даже подумал, что она не заметила его. Точно так же она якобы не узнала Кечвайо, хотя он и не сводил с нее глаз. Но как только взгляд ее упал на двух палачей, мне показалось, что Мамина задрожала, как тростинка. Затем она уселась на указанное место, и суд начался. Дело Садуко разбиралось первым. Сведущий в законах советник короля – могу уверить читателя, что у зулусов весьма замысловатые и прочно установившиеся законы, – полагаю, должность его можно было бы назвать «генеральный прокурор», поднялся и изложил обвинения против арестованного. Он поведал, как Садуко, не имевший в свое время положения в обществе, был возвеличен королем, который отдал ему в жены свою дочь, принцессу Нэнди. Затем обвинитель заявил, что, как будет доказано, Садуко убедил принца Умбелази, к чьей партии примкнул сам, пойти войной на Кечвайо, а когда война началась, в разгар великой битвы при Тугеле совершил предательство в отношении Умбелази, перейдя с тремя полками, находившимися под его командованием, на сторону Кечвайо, тем самым приведя Умбелази к поражению и гибели. По завершении краткого изложения обвинения Панда спросил Садуко, признает ли он себя виновным. – Виновен, о король, – ответил Садуко и умолк. Тогда Панда спросил его, что он может сказать в свое оправдание. – Ничего, о король, за исключением того, что я честно служил Умбелази, и когда ты объявил, что Умбелази и Кечвайо могут воевать друг с другом, то я, как и другие приверженцы Умбелази, обеими руками работал для того, чтобы он одержал победу. – Почему же тогда в разгар битвы ты бросил моего сына, принца Умбелази? – спросил Панда. – Потому что я увидел, что из двух быков, о которых ты говорил, принц Кечвайо сильнее, и захотел оказаться на стороне победителя… Все этого хотят… Не было иной причины, – спокойно ответил Садуко. Участники процесса, не исключая Кечвайо, с удивлением воззрились на него. Панда, как и все мы, слышавший совсем другую версию, выглядел озадаченным, в то время как Зикали в своем углу залился громовым смехом. После долгой паузы король, как верховный судья, приступил к вынесению приговора. Мне, по крайней мере, именно таким показалось его намерение. Однако не успел он произнести и трех слов, как поднялась со своего места и заговорила Нэнди: – Отец, прошу, выслушай меня, прежде чем произнесешь слова, которые нельзя будет взять назад. Хорошо известно, что Садуко был полководцем и советчиком брата моего Умбелази, и если его следует казнить за принадлежность к партии Умбелази, то и меня следует казнить, и бесчисленное множество других лиц, которые были на стороне Умбелази, хотя не принимали участия в битве. Хорошо известно также, отец мой, что во время битвы Садуко перешел на сторону Кечвайо, хотя стало ли это причиной поражения Умбелази, я не знаю. Почему он перешел? Он утверждает, что хотел быть на стороне победителя. Это неправда! Он перешел, чтобы отомстить Умбелази, который увел у него вот эту колдунью, – и Нэнди показала пальцем на Мамину, – эту ведьму, которую любил и продолжает любить до сих пор и которую станет защищать, даже если навлечет на свое имя бесчестье. Я не отрицаю: Садуко согрешил. Но взгляни, отец, вот сидит настоящая изменница, она красна от крови Умбелази и всех тех тысяч погибших, кто отправился с ним в царство духов. Поэтому, о король, умоляю тебя, пощади жизнь Садуко, моего мужа, а если все же он умрет, то знай: я, твоя дочь, умру вместе с ним. Я все сказала, о король. Полная спокойного достоинства, она вновь опустилась на свое место дожидаться судьбоносных слов. Однако Панда не произнес их, сказав лишь: – Рассмотрим дело этой женщины – Мамины. Вновь поднялся тот же советник короля и огласил обвинения против Мамины, а именно: что не Масапо, а она отравила ребенка Садуко; что, выйдя замуж за Садуко, она оставила его и ушла жить с принцем Умбелази; и, наконец, что она околдовала вышеназванного Умбелази и побудила его развязать гражданскую войну в стране. – Если второе обвинение, а именно что эта женщина оставила своего мужа ради другого мужчины, будет доказанным, то это преступление карается смертью, – объявил Панда, как только умолк говоривший советник. – А в таком случае нет необходимости разбирать первое и третье обвинения, пока не будет рассмотрено это. Женщина, что ты можешь сказать по поводу этого обвинения? Все поняли, что король по какой-то одному ему известной причине не желает объединять все три обвинения – в убийстве, измене мужу и колдовстве, – и повернулись к Мамине в ожидании ее ответа. – О король, – заговорила она своим тихим, мелодичным голосом. – Не могу отрицать, что я оставила Садуко ради Умбелази Красивого, точно так же как и Садуко не может отрицать, что он бросил побежденного Умбелази ради победителя. – Почему ты ушла от Садуко? – спросил Панда. – О король, быть может, потому, что полюбила Умбелази, не напрасно же его звали Красивым! Ты сам знаешь, что принц, твой сын, заслуживал любви. – Она помедлила, глядя на несчастного Панду, который болезненно поморщился. – Или, может, потому, что мне хотелось стать великой. Ведь Умбелази был сыном короля, и, если бы не Садуко, разве он не стал бы когда-ни будь королем? А может, я больше не в силах была переносить оскорбления принцессы Нэнди: она жестоко обращалась со мной и угрожала поколотить, потому что Садуко чаще бывал в моей хижине, чем в ее. Спроси Садуко, обо всем этом он знает больше меня. – Мамина пристально посмотрела на Садуко, а затем продолжила: – О король! Как может женщина назвать причины, о которых не ведает сама? – Вопрос, услышав который некоторые слушатели улыбнулись. И тут поднялся Садуко и медленно заговорил: – Выслушай меня, о король, и я назову причину, которую скрывает Мамина. Она бросила меня ради Умбелази, потому что это я велел ей так сделать. Я знал, что Умбелази грезит ею, и хотел покрепче связать себя с тем, кто, как я полагал, унаследует трон. Более того, мне просто надоела Мамина, которая день и ночь скандалила с принцессой Нэнди, моей инкози-каас. Нэнди изумленно ахнула (не удержался и я), но Мамина рассмеялась и продолжила: – Да, король, это были настоящие причины, о которых я позабыла. Я оставила Садуко по его приказу, потому что он хотел сделать подарок принцу. К тому же я ему надоела: по нескольку дней подряд не говорил он со мною, сердясь за то, что я ссорилась с Нэнди. Кроме того, была еще причина, о которой я забыла сказать. У меня не было детей, а потому я думала, что это не имеет значения, уйду я или останусь. Если Садуко пороется в своей памяти, то он вспомнит, что мы с ним об этом говорили. И вновь она посмотрела на Садуко, и тот поспешно ответил: – Да-да, я говорил ей, что не хочу держать в своем краале бесплодных коров. На этот раз некоторые присутствующие откровенно рассмеялись, но Панда нахмурился. – Сдается мне, – сказал он, – что уши мои набили ложью, но где здесь правда, я сказать не могу. Что ж, если женщина оставила мужчину по его собственному желанию и ради соблюдения его интересов, как она утверждает, значит вина лежит на нем, а не на ней. А посему это дело закрыто. Теперь, женщина, что ты можешь рассказать о колдовстве, которое, как утверждают, ты использовала против покойного принца и тем самым вынудила его развязать войну в стране? – Думаю, меньше, чем ты хотел бы слышать, о король, и мне… неловко говорить об этом, – ответила она, скромно опустив голову. – Единственное колдовство, которым я пользовалась, живет здесь, – она коснулась своих прекрасных глаз, – и здесь, – она коснулась своих изящно изогнутых губ, – и в моем бедном теле, которое некоторые находят прекрасным. Что же касается войны, то какое отношение к войне имею я, женщина? Я никогда не говорила с Умбелази, который был мне так дорог, о войне, ни о чем таком не говорила, кроме… – Она подняла голову, по щекам ее бежали слезы. – Кроме как о любви. Скажи, неужели только за то, что Небеса одарили меня красотой, которая привлекает мужчин, меня надо казнить как колдунью? Ни у Панды, ни у кого другого не нашлось ответа на этот аргумент. К тому же все хорошо знали, как лелеял Умбелази свои честолюбивые мечты о наследстве задолго до знакомства с Маминой. Так отпало и это обвинение. Осталось первое, самое тяжкое, – в убийстве ребенка Нэнди. Только теперь, когда огласили это последнее против нее обвинение, я впервые заметил тревогу, появившуюся в нежных глазах Мамины. – О король, – сказала она, – ведь с этим делом покончено давным-давно, еще когда великий ньянга Зикали разоблачил колдуна Масапо, бывшего мне мужем, и Масапо казнили. Разве меня нужно снова судить за это? – Не совсем так, женщина, – ответил Панда. – Зикали только выведал, что преступление было совершено при помощи яда, а поскольку яд нашли у Масапо, его и казнили как колдуна. Однако не исключено, что яд применил не он. – Тогда королю следовало бы подумать об этом прежде, чем убивать его, – пробормотала Мамина. – Но вот что я вспомнила: Масапо всегда враждебно относился к дому Сензангаконы. Панда ничего не ответил на это последнее замечание, быть может, потому, что оно было неопровержимым, даже в стране, где считалось обычным делом сначала убить подозреваемого в колдовстве, а уж потом расследовать, действительно ли он был в нем повинен. А может, король счел благоразумным проигнорировать предположение, что Масапо вдохновила личная вражда. Панда лишь взглянул на свою дочь – Нэнди поднялась и сказала: – Отец, ты позволишь мне вызвать свидетеля по делу об отравлении? Панда кивнул, и Нэнди сказала одному из советников: – Позовите мою служанку Наану, она ждет за оградой. Советник вышел и вскоре вернулся с пожилой женщиной, которая, как выяснилось, была нянькой Нэнди и, так и не выйдя замуж вследствие некоего физического недостатка, осталась служанкой в их семье навсегда. Ее знали все и уважали за скромный образ жизни. – Наана, – обратилась к ней Нэнди, – тебя привели сюда, чтобы ты повторила королю и его совету то, что рассказала мне о женщине, заходившей в мою хижину незадолго до смерти моего первенца, и о том, что она там делала. Сначала скажи, присутствует ли здесь эта женщина? – Да, инкосазана, – ответила Наана. – Вот она сидит. Как такую не узнаешь? – С этими словами она показала на Мамину, которая ловила буквально каждое ее слово. – Тогда расскажи об этой женщине и о том, что она сделала, – попросил Панда. – Слушаюсь, о король. За две ночи до того, как ныне покойный ребенок заболел, я видела, как Мамина прокралась в хижину госпожи Нэнди. В той хижине спала я, а хижина большая, и я лежала в углу, куда не доставал свет очага. В тот момент госпожи Нэнди и ее сына в хижине не было. В женщине той я узнала жену Масапо Мамину, она приятельствовала с инкосазаной и пришла ее навестить, так мне подумалось, и я не стала себя обнаруживать. Сначала я не придала значения тому, что она посыпала чем-то маленькую циновку, на которой обычно спал малыш: я решила, что это какое-то лекарство, потому что слышала, как она обещала инкосазане порошок, который выведет насекомых. Потом она подсыпала порошок в стоявший у очага сосуд с теплой водой для купания малыша и все время шептала какие-то слова, но я не разобрала, какие именно. А еще она сунула что-то в солому у входа. Все это показалось мне странным, и я было хотела окликнуть ее, но не успела, Мамина ушла. И так вышло, о король, что почти сразу ко мне в хижину явился посланник с известием о том, что в своем краале, а он в четырех днях пути от Нод венгу, умирает моя старая мать и что она умоляет меня прийти повидаться с ней в последний раз. Я совсем забыла о Мамине с ее порошком и бросилась искать принцессу Нэнди. Я умолила ее отпустить меня с посланником к моей матери, и она разрешила мне уйти, сказав, что я могу не возвращаться, пока не похороню мать. И вот я ушла. Однако мать моя умирала долго, много лун сменилось, прежде чем я закрыла ей глаза, и все это время она не отпускала меня, да и сама я, конечно, не хотела оставлять родного человека. Наконец все было кончено, и настали дни скорби, затем несколько дней отдыха, за ними минуло несколько дней, когда делили скот… В итоге прошло шесть месяцев или более, прежде чем я вновь приступила к своей работе у принцессы Нэнди. И тогда я узнала, что Мамина теперь вторая жена господина Садуко, и что первый ребенок госпожи Нэнди умер, и что Масапо, первый муж Мамины, уличен в колдовстве и казнен как убийца ребенка. Но все эти страшные дела в прошлом, а Мамина была очень добра ко мне, дарила подарки и брала часть моих забот на себя, и, поскольку я видела, что мой господин Садуко очень любит ее, мне и в голову не приходило рассказать о том порошке, что насыпала Мамина на циновку. После же того, как Мамина сбежала с принцем, ныне покойным, я обо всем рассказала госпоже Нэнди. А госпожа Нэнди в моем присутствии проверила солому при входе в хижину и нашла в ней какое-то зелье, завернутое в мягкую кожу, похожее на те, что продают ньянги пришедшим к ним за советом; с помощью подобных снадобий можно наслать злые чары на своих врагов, или заставить любить себя, или внушить ненависть к мужьям или женам… Вот все, что мне известно об этом, о король. – Нэнди, мои уши слышали правдивую историю? – спросил Панда. – Или эта женщина лгунья, как все остальные? – Не думаю, что она лжет, отец. Взгляни: вот то мути (снадобье), что нашли мы с Нааной спрятанным у входа в хижину, которую я весь тот день оставляла открытой. И принцесса положила на землю небольшой мешочек из кожи, очень аккуратно сшитый сухими жилами и перетянутый вокруг горловины бечевкой. Панда велел одному из советников открыть мешочек, что тот проделал весьма неохотно, явно страшась стать жертвой колдовства, и высыпал содержимое на внутреннюю сторону кожаного щита, который затем пронесли по кругу с тем, чтобы все могли посмотреть. Насколько мне удалось разглядеть, снадобье представляло собой какие-то сухие корни, маленький фрагмент бедренной кос ти человека, возможно младенца (причем отверстие кости было заткнуто миниатюрной пробкой из дерева), и ядовитый зуб змеи. Едва взглянув на это, Панда отпрянул и проговорил: – Зикали Мудрый, ты искусен в магии. Подойди сюда и скажи нам, что это за снадобье. Зикали, до этого неслышно сидевший в своем углу, тяжело поднялся со скамьи и заковылял через открытое пространство к тому месту, где напротив короля лежал щит. Когда он проходил мимо Мамины, она наклонилась к карлику и что-то быст ро ему зашептала, однако он, не останавливаясь, закрыл ладонями уши и пригнул голову, чтобы, как я полагаю, не слышать ее слов. – Какое я имею отношение к этому делу, о король? – спросил он. – Полагаю, большое, о мудрый Открыватель дорог, – сурово проговорил король. – Учитывая, что именно ты разоблачил Масапо, что именно в твоем краале эта женщина пряталась, когда ее любовник, мой ныне покойный сын, отправился на битву, откуда ее и доставили сюда вместе с тобой. Скажи нам, что это за мути, и, будучи мудрым, а мы знаем, что ты мудр, смотри скажи нам правду, чтобы никто не мог назвать тебя, о Зикали, не ньянгой, а умтакати. Иначе, – добавил он с нажимом и тщательно подбирая слова, – иначе, Зикали, я, возможно, буду вынужден проверить, можно ли тебя убить, как других людей, или нельзя. Тем более что недавно мне рассказали, будто твое сердце исполнено злобой по отношению ко мне и моему роду. Зикали помедлил в нерешительности – думаю, чтобы выиграть время для достойного ответа: он понял, что ему грозит. Неожиданно он зашелся своим жутким смехом и сказал: – Ого! Король полагает, что выдра попалась в ловушку. – И он бросил взгляд на охраняемую воинами изгородь и на свирепых палачей, пристально наблюдавших за ним. – Что ж, много раз казалось, что эта выдра сидит в ловушке, да-да, еще раньше, чем твой отец увидел свет, о сын Сензангаконы, и после этого. Однако вот он я, еще живой. Не стоит проверять, о король, смертен я или нет, ведь когда смерть приходит за таким, как я, то она забирает вместе с ним и многих других. Разве не слышал ты поверья о том, что, когда Открыватель дорог подойдет к концу своего пути, на свете не будет больше короля зулусов, как не было его в те дни, когда Открыватель дорог начинал свой путь, поскольку ему суждено увидеть при жизни всех зулусских королей? Так говорил Зикали, поглядывая исподлобья то на Панду, то на Кечвайо, и те ежились под его взглядом. – Вспомни, – продолжил он, – что Лютый Владыка, которого давно уже нет в живых, грозил тому, кого он называл Тот, кому не следовало родиться, и убил всех, кого он любил, но потом и сам был убит теми, кого уже тоже нет в живых, и что ты один, о Панда, не грозил ему и что ты один, о Панда, не был убит. Теперь, если ты хочешь произвести опыт, могу ли я умереть, как другие люди, прикажи своим собакам напасть на меня. Зикали готов. – И, скрестив руки на груди, он умолк в ожидании. Все мы тоже ждали, затаив дыхание: мы поняли, что страшный карлик противопоставил себя Панде и Кечвайо и бросил им вызов. И вскоре стало ясно, что победа осталась за ним, поскольку Панда лишь сказал: – Зачем мне убивать того, к кому прежде я относился по-дружески? И зачем, о Зикали Мудрый, ты бросаешь мне эти страшные слова о смерти, ведь в последнее время я только и слышу о ней? – Он вздохнул и добавил: – А теперь, будь так любезен, расскажи нам об этом снадобье, в противном случае я пошлю за другими ньянгами. – Почему бы и не сказать, коль ты просишь так мирно и не угрожая мне, о король? Гляди, – Зикали взял несколько скрученных корней, – это корешки ядовитой травы, которая расцветает ночью на горных вершинах, и горе тому волу, который отведает ее. Корешки эти выварили в желчи и крови, и, если их спрятать в хижине, произнеся при этом слова силы, беда непременно придет в этот дом. А это – кость младенца, у которого еще не начали выпадать молочные зубы, думаю, его бросили умирать в лесу одного, потому что был нежеланным для своих родителей, а других для него не нашлось. Такая косточка обладает силой нести несчастье другим детям, к тому же она наполнена заколдованным зельем. Смотри! – И, вытянув деревянную пробку, он высыпал из кости немного серого порошка и снова заткнул ее. – А это, – продолжил он, беря в руку змеиный зуб, – это зуб смертельно ядовитой змеи, который, после того как из него извлекут яд, используют женщины, чтобы приворожить сердце мужчины, отвратив его от другой. Я все сказал. Он повернулся уходить. – Постой! – сказал король. – Кто сунул эту мерзость в солому у входа в хижину Садуко? – Я не могу сказать этого, пока не сделаю должных приготовлений, не брошу кости и не разоблачу злодея. Ты же слышал рассказ этой женщины, Нааны. Прими его или отвергни – поступай, как подсказывает тебе сердце. – Если она рассказала нам правду, о Зикали, то как же получилось, что ты сам указал на Масапо как на убийцу ребенка, чем обрек его на смерть, а не на Мамину? – Ты заблуждаешься, о король. Я, Зикали, разоблачил тогда семью Масапо. Затем исследовал яд, попытавшись обнаружить его прежде всего в волосах Мамины, но нашел на плаще Масапо. Я никогда не утверждал, что яд подсыпал Масапо. Это было решение короля и его совета. О король, я хорошо знал, что в том деле скрывалось что-то еще, и, заплати ты мне тогда щедрее и попроси меня продолжить использовать свою мудрость, я бы, несомненно, нашел, где в хижине таилось это колдовское зелье, и, быть может, узнал бы и имя спрятавшего его. Но в тот день я был таким уставшим, ведь я очень стар, и не все ли мне было равно, решишь ты убить или отпустить Масапо, который был твоим тайным врагом и заслуживал смерти – если не за это деяние, то за другие. Все это время я наблюдал за лицом Мамины: она сидела по-зулусски и вслушивалась в слова убийственного свидетельства с едва заметной улыбкой, не пытаясь прервать его или что-либо объяснить. Заметил я и то, что, пока Зикали осматривал зелье, глаза Мамины пытались отыскать глаза Садуко, но тот молча сидел на месте и как будто не проявлял интереса ни к самому процессу, ни к кому-либо из присутствовавших на нем. Как-то неловко отвернув голову, он явно старался избегать взгляда Мамины, и все же глаза их встретились. Сердце его забилось, грудь начала вздыматься, и на лице его вдруг появилось мечтательное, даже счастливое выражение. С этого мгновения и до окончания суда Садуко не отрывал глаз от этой удивительной женщины, хотя, думаю, кроме меня, поднаторевшего в наблюдательности, и карлика Зикали, видевшего и знавшего все, никто не заметил этого любопытного обстоятельства. Король взял слово. – Мамина, – сказал он, – ты все слышала. Тебе есть что сказать в свою защиту? Если нет, то это будет означать, что ты колдунья и убийца и должна будешь умереть. – Одно только слово, о король, – спокойно ответила Мамина. – Наана говорит правду. Я действительно входила в хижину Нэнди и спрятала там зелье. И сейчас говорю это, потому что не в моих правилах скрывать правду или пытаться подвергнуть сомнению даже слова простой служанки. – И она посмотрела на Наану. – Выходит, ты сама себе подписываешь приговор, – сказал Панда. – Не совсем, о король. Я лишь сказала, что подложила зелье в хижину. Я не говорила и не стану говорить, каким образом и зачем я это сделала. Пусть это расскажет вам Садуко – тот, который был моим мужем, которого я оставила ради Умбелази и который, как настоящий мужчина, должен за это ненавидеть меня. Я соглашусь со всем, что он скажет. Если он объявит меня виновной, значит я виновна и буду готова заплатить за свой грех. Но если Садуко скажет, что на мне нет вины, тогда, о король и принц Кечвайо, я без страха отдам себя вашему правосудию. Что ж, говори, Садуко! Говори правду, какой бы они ни была, если на то воля короля! – Такова моя воля, – объявил король. – И моя, – подал голос Кечвайо, по-видимому сильно заинтересованный происходящим. Садуко встал. Это был тот самый Садуко, которого я хорошо знал, и в то же время это был другой Садуко. В нем словно угас огонь жизни: от горделивого и самоуверенного вида не осталось и следа. Никто не узнал бы в нем самонадеянного и отважного воина, которого прежде зулусы называли Самоедом. Это была лишь тень прежнего Садуко, наполненная неким новым, чужим и недобрым духом. Тусклые, мутные глаза его удерживали взгляд прекрасных глаз Мамины, в то время как он нерешительно и неторопливо начал свой рассказ. – Все правда, о Лев. Правда, что Мамина посыпала ядом циновку моего ребенка. Правда, что она спрятала смертоносное зелье в соломе у входа в хижину Нэнди. Только она не понимала, что делает, она выполняла мои приказания. Вот как все было. Я всегда любил Мамину, с самого начала, как никогда не любил другой женщины и как никакая другая женщина никогда не была любима. Однако, пока я ходил с Макумазаном, который сидит здесь, в поход против Бангу, вождя амакоба, убившего моего отца, Умбези, отец Мамины, которого принц Кечвайо скормил стервятникам за то, что тот солгал о смерти Умбелази, так вот, отец Мамины заставил ее против воли выйти замуж за Масапо Борова, которого потом казнили за колдовство. Здесь, на твоем пиру, когда ты устроил смотр племенам Зулуленда, о король, уже после того, как ты отдал мне в жены госпожу Нэнди, мы с Маминой встретились вновь и полюбили друг друга сильнее прежнего. Но, как честная женщина, Мамина оттолкнула меня, сказав: «У меня есть муж, которому, хоть он и не люб мне, я останусь верна, пока живу с ним». И тогда, о король, я послушался совета злого духа в моем сердце и придумал план избавиться от Масапо Борова, погубить его, а когда он умрет, жениться на Мамине. Замысел мой был таков: отравить нашего с принцессой Нэнди сына, но устроить все так, чтобы в смерти его обвинили Масапо и казнили его как колдуна, а я бы женился на Мамине. Все ахнули при этом поразительном показании. Самый хитрый и самый жестокий из этих дикарей не мог бы придумать такой гнусности. Даже Зикали поднял голову и вытаращил глаза. Нэнди вышла из своего обычного спокойствия и вскочила, как бы желая что-то сказать, но, взглянув сперва на Садуко, а потом на Мамину, снова села и замерла в ожидании. А Садуко продолжал тем же безучастным и размеренным голосом: – Я дал Мамине порошок, который купил за двух телок у одного великого знахаря; он тогда жил за Тугелой, но теперь умер. Я сказал ей, что порошок этот для Нэнди, моей инкози-каас, что он поможет вывести жучков, появившихся в хижине, и рассказал ей, где его насыпать. Также я дал ей мешочек со снадобьем и велел засунуть его в солому у входа в хижину, якобы он принесет благо в мой дом. Повторяю, все это она проделала, чтобы угодить мне, и не ведала, что порошок – яд, а снадобье заколдовано. В итоге ребенок мой умер, а сам я заболел, потому что случайно коснулся порошка. Потом старый Зикали разоблачил Масапо как колдуна, ведь это я велел зашить кожаный мешочек с ядом ему в плащ, что бы обмануть Зикали. По твоему приказу, о король, Масапо был казнен, и Мамину отдали мне в жены также по твоему приказу, о король. Я получил то, чего добивался. Позднее, как я уже говорил, я от нее устал и, желая угодить принцу, который удалился от двора, я велел ей отдаться ему, что Мамина и сделала ради любви ко мне и ради моего дальнейшего продвижения. Она ни в чем не виновата. Садуко закончил свою речь и вновь опустился на землю, как автомат, у которого выдернули шнур, по-прежнему не спуская взгляда потухших глаз с лица Мамины. – Ты все слышал, о король, – сказала Мамина. – Выноси приговор, но знай: будь на то твоя воля, я готова умереть ради Садуко. Неожиданно Панда пришел в ярость и вскочил на ноги. – Увести его! – рявкнул он, показав на Садуко. – Смерть этому псу, который пожрал свое дитя ради того, чтобы отправить на казнь невиновного и украсть у него жену! Палачи ринулись вперед. Я почувствовал, что больше не в силах выносить происходящего, и, решив сказать свое слово, начал уже подниматься на ноги, но едва я успел распрямить их, как заговорил Зикали. – О король! Выходит, за то преступление ты казнил невинного человека – Масапо. И сейчас решил сделать то же самое с другим? – О чем это ты? – в сердцах воскликнул король. – Разве ты не слышал, что говорил этот подлец, которого я возвеличил, дав ему править другими племенами и женив на своей дочери? Ты не слышал его признаний в том, как он убил собственного ребенка, дитя моей крови, только лишь затем, чтобы сорвать росший у дороги плод, от которого всякий мог откусить кусочек? – И он грозно глянул на Мамину. – Да, дитя Сензангаконы, – ответил Зикали. – Я слышал все это из уст Садуко, но голос, что лился из его уст, не был голосом Садуко, ведь, будь ты таким же умудренным ньянгой, как я, ты бы сразу понял это, как понял я и как понял белый человек, Бодрствующий в ночи, умеющий читать в сердцах людей… Слушай меня, о король, и вы, знатные советники, сидящие вокруг короля, я расскажу вам историю. Мативане, отец Садуко, был моим другом, как и твоим, о король. И когда Бангу убил его и его людей с позволения Дикого Зверя (Чаки), я спас его сына, да, вырастил и воспитал его в своем доме и полюбил его. Позже, когда он вырос и стал мужчиной, я, Открыватель дорог, показал ему две дороги, по каждой из которых он был волен пуститься в путь, – дорогу мудрости и дорогу войны и женщин: белая дорога бежит через мир к знанию, красная дорога бежит через кровь к смерти. Однако на красной дороге его уже кое-кто поджидал и манил – вот эта женщина, и он последовал за ней, и я знал, что так и будет. С самого начала она была ему неверна, выйдя замуж за человека побогаче. Позже, когда Садуко стал богат и знатен, она горько пожалела о содеянном и пришла ко мне за советом, как ей избавиться от Масапо, которого, клялась она, люто ненавидела. И тогда я сказал ей, что она может уйти от него к другому или дожидаться, когда ее дух уберет Масапо с ее пути, однако я никогда не сеял зла в ее сердце: я видел, что оно уже поселилось там. Она, и никто другой, влюбив в себя Садуко так, что он совсем потерял голову, убила ребенка Нэнди, его инкози-каас, и, добившись казни Масапо, змеей вползла в объятия Садуко. Здесь она мирно переждала некоторое время, пока не пала на нее новая тень – тень Слона с хохолком, которому больше не бродить по лесам. Она соблазнила принца, замыслив с его помощью добиться большей власти, и бросила Садуко, разбив ему сердце. И тогда в груди Садуко, там, где прежде было сердце, завелся злой дух ревности и мести, и в битве при Тугеле дух тот оседлал и погнал его – так скачет верхом на лошади белый человек. Он заранее сговорился с принцем Кечвайо – не отрицай, о принц, я все знаю. Разве не заключили вы сделку на третью ночь перед битвой там, в зарослях кустарника, а потом не разбежались в разные стороны, когда между вами вдруг выпрыгнул кролик? – Тут Кечвайо, собравшийся было перебить Зикали, вдруг набросил угол меховой накидки себе на лицо. – И вот, как они сговорились, так Садуко и сделал – перешел со своими полками от исигкоза к узуту и тем самым обрек Умбелази на поражение, а многие тысячи людей – на смерть. Да, и сделал это он лишь по одной причине – из-за того, что вот эта женщина ушла от него к принцу, а он больше всего на свете любил ее, ту, что до краев наполнила его безумием, как наполняют молоком сосуд. И вот только что, о король, ты слышал, как этот человек рассказывал тебе свою историю. Ты услышал, как он громогласно заявил, что подлее его на земле не сыскать; что он убил собственное любимое дитя, лишь бы заполучить эту ведьму; что впоследствии он отдал ее своему другу и господину, лишь бы заполучить от него побольше милостей, и что, наконец, он предал этого своего господина, потому что решил, что предательством своим он получит еще больше милостей у нового господина. Не так ли он говорил, о король? – Все так, – ответил Панда. – И поэтому Садуко должно бросить на съедение шакалам. – Погоди немного, о король. Я утверждаю, что Садуко говорил не своим голосом – это в нем говорила Мамина. Я утверждаю, что она величайшая колдунья во всей стране. Она одурманила его зельем своих глаз, и он не ведает, что говорит. Точно так же, как она одурманила принца, который нынче мертв. – Тогда докажи это, иначе Садуко умрет! – воскликнул король. Старый карлик подошел к Панде и шепнул ему что-то на ухо, Панда, в свою очередь, что-то прошептал двум своим советникам. Эти двое, невооруженные, поднялись со своих мест и сделали вид, будто покидают место суда. Но когда они проходили мимо Мамины, один из них вдруг обхватил ее, крепко сжав ей руки, а второй сорвал с себя плащ – в тот день было холодно, – накинул ей на голову и завязал у нее за спиной так, что плащ укрыл ее всю, кроме щиколоток и ступней. И хоть Мамина не сопротивлялась и даже не двигалась, ее продолжали крепко удерживать. Карлик заковылял к Садуко и велел ему встать. Садуко повиновался, и Зикали устремил на него долгий пристальный взгляд, производя руками какие-то движения перед его лицом. Спустя некоторое время Садуко вдруг шумно вздохнул и удивленно огляделся вокруг. – Садуко, – обратился к нему Зикали, – прошу, скажи мне, твоему приемному отцу, правду ли говорят, что ты продал свою жену Мамину принцу Умбелази ради того, чтобы на тебя проливным дождем обрушились его милости? – Что ты мелешь, Зикали! – возмущенно воскликнул Садуко. – Будь ты обычным человеком, я бы убил тебя на месте, жаба, за то, что позоришь гнусной ложью мое доброе имя. Она сбежала с принцем, обольстив его чарами своей красоты. – Только не бей меня, Садуко, – продолжил Зикали. – Или хотя бы не бей сразу, пока не ответишь еще на один вопрос. Правда ли то, что в битве при Тугеле ты переметнулся к узуту вместе со своими полками, решив, что Умбелази будет разбит, а ты хотел принять сторону победителя? – Это клевета! – заорал Садуко. – Была только одна причина перейти к Кечвайо – я хотел отомстить принцу за то, что он отнял у меня ту, что была мне дороже жизни и чести. Да, и в тот момент, когда я перешел, победа склонялась на сторону Умбелази, а когда я перешел, он проиграл битву и умер, чего я и хотел. Но теперь, – грустно прибавил он, – я сожалею, что довел его до гибели, так как вижу, что он, подобно мне, был только орудием честолюбивых замыслов этой женщины… О король! – обратился он к Панде. – Молю тебя, убей меня! Я недостоин жизни: тот, кто обагрил руки кровью друга, достоин лишь одной награды – смерти, он достоин лишь разделить свой сон с рассерженными духами, которые сейчас грозно наблюдают за ним. – Не слушай его, отец! – воскликнула Нэнди, вскочив со своего места. – Он безумен, а значит, безгрешен, ибо стал блаженным![101] Он сделал то, что сделал, но, как сам только что сказал, был при этом лишь орудием в чужих руках. Что же касается нашего первенца, то Садуко любил его так сильно, что скорее умер бы, чем причинил ему вред, а когда мы похоронили нашего малыша, он рыдал три дня и три ночи и не прикасался к еде. От дай мне этого несчастного человека на мое попечение, отец мой, мне, его жене, которая любит его, и позволь нам уйти отсюда в другую страну. – Помолчи, дочь, – велел ей король. – И ты, о Зикали, тоже помолчи. Они повиновались. Панда, поразмыслив немного, сделал знак рукой, и два советника сняли накидку с Мамины. Женщина как ни в чем не бывало огляделась и спросила, не участвует ли она в какой-то детской игре. – Да, женщина, – ответил ей Панда, – ты принимаешь участие в большой игре, но отнюдь не в детской, – а в игре жизни и смерти. Итак, слышала ли ты рассказ Зикали Мудрого и слова Садуко, приходившегося когда-то тебе мужем, или им следует повторить тебе сказанное? – В этом нет нужды, о король, мех накидки не приглушил мой чуткий слух, и я не буду занимать понапрасну твое время. – Тогда что скажешь ты на это, женщина? – Немного, – пожала плечами Мамина. – Скажу лишь, что игру эту я проиграла. Ты не поверишь, но, если бы ты отпустил меня, о король, я бы рассказала то же самое, потому что не хочу, чтобы этого глупца Садуко убивали за то, чего он никогда не совершал. Однако он рассказал тебе свою историю не потому, что я заколдовала его, а потому что безумно любит меня и пытается спасти. Это Зикали заколдовал его, Зикали – враг твоего дома, который в итоге изведет весь твой род, о сын Сензангаконы! Он околдовал тебя и всех вас и силой чар своих вытянул правду из подневольного сердца… Что же мне еще сказать вам? Совсем чуть-чуть. Все, в чем меня обвиняют, – дело моих рук, как и то, о чем не было рассказано. О, ставки в моей игре были высоки. Я мыслила стать инкосазаной зулусов, и все складывалось так, что я была на волосок от выигрыша… и проиграла. Я думала, что все просчитала, но весом того волоска, который склонил чашу весов не в мою пользу, стала безумная ревность этого глупца Садуко, не принятая мной в расчет. Теперь-то я понимаю, что, прежде чем бросить Садуко, мне следовало его убить. Трижды я думала об этом. Один раз даже подмешала яд ему в питье, но он пришел ко мне такой утомленный своими интригами и, прежде чем выпить, поцеловал меня, вот тогда-то мое женское сердце и смягчилось, и я опрокинула чашу, которую он уже нес к губам. Помнишь, Садуко? Так-то вот. За одно только это безрассудство я заслуживаю смерти, поскольку та, что мечтает править, – и красивые глаза Мамины сверкнули по-царски, – должна обладать сердцем тигрицы, но не женщины. Что ж… Я была слишком добра и потому должна умереть. Но не страшно умереть той, которую в царстве теней встретят тысячи и тысячи воинов под предводительством твоего сына, Слона с хохолком, которых я послала туда раньше меня. Они бу дут приветствовать меня, как инкосазану смерти, поднятыми вверх окровавленными копьями и королевским салютом! Вот и все. Я все сказала. Ступайте своей жалкой дорогой, о король, и принц, и советники, пока не дойдете до края бездны, которая поглотит вас всех. О Панда, когда ты встретишь меня вновь на дне той бездны, какую же историю поведаешь ты мне, жалкая тень короля? Ты, чье сердце отныне будет глодать червь по имени Любовь к усопшим? О принц и победитель Кечвайо, какую историю тебе придется рассказать мне, когда я поприветствую тебя на дне той бездны, – тебя, который приведет свой народ к гибели и наконец умрет, как должна умереть я – всего лишь раба и исполнитель воли других. Нет, не спрашивай меня ни о чем. Спроси старого Зикали, моего хозяина, который видел зарю твоего рода и станет свидетелем его заката. О да, ты прав, я ведьма, и я знаю, я знаю! Ведите меня, я устала. Как же я устала от вас, мужчин! Вы всегда раздражали меня своей тупостью, тем, что вас так легко напоить, а когда вы пьяные, вы совершенно омерзительные. Уф-ф! Я устала от вашего здравомыслия и вашего коварства, устала от вашего пьянства и вашей грубости, ведь вы всего лишь дикие звери, которым Творец Мвелинганги дал головы, и головы ваши способны думать, да только думают они всегда неправильно. А теперь, король, погоди еще чуть-чуть, прежде чем спустить на меня своих собак. Я сказала, что презираю всех мужчин, но, как известно, ни одна женщина не способна говорить правду – всю правду. Есть здесь мужчина, которого я не презираю и не презирала никогда, которого, наверное, даже люблю – люблю потому, что он не любит меня. Вот он сидит, – и, к моей крайней растерянности и острому интересу присутствующих, Мамина указала на меня, Аллана Квотермейна! – Лишь однажды своими чарами, о которых вы уже достаточно наслышались, я одержала верх над этим мужчиной против его воли и рассудка. Но по доброте своей отпустила его. Да, я отпустила редкую рыбу, когда она уже была у меня на крючке, потому что знала: стану удерживать – испорчу прекрасную сказку и сделаюсь со временем лишь служанкой белого господина, и, когда белая инкози-каас придет наслаждаться этим «блюдом», меня выставят за дверь – меня, Мамину, которая не терпит стоять за дверью, которая должна всегда оставаться на виду. И вот, когда он уже был у моих ног, я отпустила его, а он дал мне обещание, пустяковое обещание, но исполнит его сейчас, когда нам суждено ненадолго расстаться. Макумазан, не обещал ли ты поцеловать меня еще раз в губы, когда бы и где бы я ни попросила тебя об этом? – Обещал, – упавшим голосом ответил я: глаза ее, казалось, удерживали мои, как это было с Садуко. – Так подойди, Макумазан, и подари мне на прощанье этот поцелуй. Король позволит, а поскольку мужа своего я предала смерти, никто не скажет тебе «нет». Я поднялся. Я чувствовал, что не в силах противостоять силе, что влечет меня к ней. Я подошел к Мамине – женщине, окруженной неумолимыми врагами, женщине, игравшей большую игру и все потерявшей, женщине, так хорошо знавшей, как надо проигрывать. Я стоял перед ней, сгорая со стыда и не ощущая его, поскольку что-то в ее величии, возможно пагубном, развеивало мой стыд, и я понимал, что мое безрассудство тонуло в глубочайшей трагедии. Медленно и томно Мамина подняла руку и обвила мою шею, медленно она потянулась яркими губами к моим и поцеловала меня – сначала в губы, затем – в лоб. Но между этими двумя поцелуями она сделала нечто настолько стремительное, что глаза мои едва успели уследить за ее движением. Мне показалось, что она мазнула левой ладонью себя по губам, а затем я увидел движение ее горла, будто она что-то проглотила. И тотчас оттолкнула меня от себя со словами: – Прощай, о Макумазан! Никогда тебе не забыть этого поцелуя. А когда мы встретимся вновь, нам будет много о чем поговорить, поскольку между теперь и потом твоя история наполнится событиями. Прощай, Зикали. Пусть все твои замыслы будут успешны, поскольку тех, кого ненавидишь ты, ненавижу и я, и не питаю к тебе зла за то, что ты наконец раскрыл правду. Прощай, принц Кечвайо. Никогда тебе не стать тем, кем мог бы стать твой брат, и ждет тебя участь лютая, поскольку ты обречен разрушить дом, который построил Тот, кто был велик. Прощай и ты, Садуко, глупец, растоптавший свою судьбу ради глаз женщины, когда мир полон других женщин. Нэнди Ласковая и Великодушная будет ухаживать за тобой до самой твоей кончины. О! Почему Умбелази склоняется над твоим плечом и смотрит на меня так странно? Прощай, Панда – тень короля. Все, спускай своих убийц! О, спускай скорей, иначе не видать им моей крови! Панда взметнул вверх руку, и палачи устремились вперед, но, прежде чем они достигли Мамины, она задрожала всем телом, раскинула в стороны руки и упала навзничь. Смертельный яд подействовал почти мгновенно. Так закончила жизнь Мамина – Дитя Бури. Наступила глубокая тишина, наполненная изумлением и благоговейным страхом. И тут вдруг ее расколол ужасный смех – это хохотал Зикали Древний, Тот, кому не следовало родиться. Глава XVI Мамина… Мамина… Мамина! По окончании суда король позволил мне уехать, исполнив мое самое заветное на тот момент желание – покинуть страну зулусов. Перед самым отъездом на закате я заметил странную, похожую на жука фигуру, ковыляющую вверх по склону в мою сторону и поддерживаемую двумя крепкими парнями. Это был Зикали. Карлик молча прошел мимо меня, жестом велев мне проследовать за ним. Полагаю, я повиновался из чистого любопытства, потому что, призываю в свидетели искренности моих слов святые Небеса, я нагляделся на старого колдуна на всю оставшуюся жизнь. Он достиг плоского камня ярдах в ста выше по склону от моего лагеря, где не было кустов, способных укрыть кого-либо, и уселся на него, указав мне на камень напротив, на котором я и устроился. Сопровождавшим он велел отойти подальше, так, чтобы они не могли слышать нас. – Уезжаешь, Макумазан? – спросил Зикали. – Да, – бодро ответил я. – Будь моя воля, давно бы уже уехал. – Да-да, знаю, но было бы очень жаль, не правда ли, если бы ты уехал, не увидев финала этой странной истории. Ты, который так любит изучать сердца мужчин и женщин, не почерпнул бы столько мудрости, сколько ее в тебе нынче. – Да, и столько же печали. О несчастная Мамина! – Я спрятал в ладонях лицо. – Да-да, понимаю, Макумазан. Все это время ты любил ее, хотя гордыня белого человека не допустила бы, чтобы черные пальцы тянули нити твоего сердца, верно? Она была изумительной женщиной, эта Мамина, и пусть тебя утешит то, что играла она нитями не только твоего сердца, но и других. Например, Масапо. И Садуко. И Умбелази. Никому из них не принесла удачи эта ее игра… Досталось даже моему сердцу. Этот вздор, подумал я, не стоит моих возражений, но, поскольку он касается и меня лично, я решил среагировать на его последнее замечание. – Если твоя любовь к Мамине проявляется так, как ты это продемонстрировал сегодня, Зикали, то молю, чтобы ты никогда не питал ничего подобного ко мне, – сказал я. Он сокрушенно покачал огромной головой и ответил: – Разве никогда тебе не приходилось любить ягненка, а потом зарезать его, когда ты был голоден? Или, например, когда он вырос в барана и бодал тебя, или когда он прогонял твоих овец и те попадали в руки воров? Вот и я голоден, жду не дождусь крушения дома Сензангаконы, а ягненок Мамина подросла и сегодня она едва не уложила меня на лопатки, чуть-чуть не дотянувшись острием наконечника копья. Помимо этого, она охотилась на мою овцу – Садуко и гнала его в такую западню, откуда он никогда бы не выбрался. Поэтому, против своей воли, я вынужден был рассказать правду о ягненке Мамине и ее выкрутасах. – Осмелюсь заметить, – воскликнул я, – Мамины нет в живых, к чему теперь говорить о ней! – Ох, Макумазан, Мамины нет в живых, или ты так полагаешь, хотя это странное заявление для белого человека, который верит во многое такое, о чем мы даже представления не имеем… Ее нет в живых, но, по крайней мере, остались дела рук ее, и какие дела! Суди сам. Умбелази, и почти все сыновья короля, и тысячи тысяч зулусов, которых я, ндванде, ненавижу, – мертвы, мертвы! И это дело рук Мамины. Панда обессилен от горя, и глаза его ослепли от слез – и это тоже дело рук Мамины. Кечвайо – король во всем, кроме титула; Кечвайо, который повергнет дом Сензангаконы в прах, – дело рук Мамины, Макумазан! О, какие грандиозные дела! Воистину она прожила яркую и достойную жизнь и умерла ярко и достойно! Заметили твои глаза, Макумазан, как ловко между поцелуями она приняла яд, что дал ей я, – славный яд, не так ли? – А по-моему, все это дело твоих рук, а не Мамины, – невольно вырвалось у меня. – Это ты держал в руках нити, ты был ветром, который гнул к земле траву, пока ее не охватил огонь и не запылал город – город твоих врагов. – Как же ты мудр, Макумазан! Если разум твой станет слишком острым, в один прекрасный день тебе перережут горло, как уже пытались сделать несколько раз. Да-да, я знаю, как потихоньку тянуть за веревочки, пока не захлопнется западня, и как дуть на тлеющую траву, пока ее не охватит пламя, и как раздувать это пламя, пока оно не спалит дом короля. Правда, западня захлопнулась бы и без меня, но тогда в нее попались бы другие крысы; и трава могла бы загореться, если б я не подул, но тогда она спалила бы другой дом. Не я породил те силы, Макумазан, я всего лишь направлял их в нужное русло, к великой цели, за что Белый дом (то есть англичане) когда-нибудь скажет мне спасибо. – Зикали ненадолго задумался, а затем продолжил: – Какой, однако, толк говорить с тобой, Макумазан, об этих делах, если в свое время ты сам станешь их участником и постигнешь их для себя. Когда они завершатся, тогда и поговорим. – Но я не желаю говорить о них, – возразил я. – Я все сказал, что хотел. Скажи ты – с какой целью ты дал себе труд прийти сюда? – О, всего лишь попрощаться с тобой… ненадолго. А еще сообщить, что Панда, или, скорее, Кечвайо, поскольку Панда нын че лишь его голова, а голова должна идти туда, куда ее несут ноги, – так вот, Панда пощадил Садуко, уступив мольбам Нэнди, однако изгнал его из страны, позволив захватить с собой скот и столько людей, сколько захотят разделить с ним его изгнание. Во всяком случае, Кечвайо говорит, что сделано это было по просьбе Нэнди, и по моей, и по твоей просьбе, однако он полагает, что после всего случившегося было бы благоразумнее, если бы Садуко умер от самого себя. – Ты хочешь сказать, если бы он лишил себя жизни? – Нет-нет. Я хочу сказать, что его собственный идхлози (дух) убьет его понемногу. Видишь, Макумазан, ему и теперь уже кажется, что дух Умбелази преследует его. – Иными словами, он сошел с ума, ты об этом, Зикали? – Да, Макумазан, он живет с духом, или дух поселился в нем, или он сошел с ума – называй, как тебе хочется. Потерявшие разум имеют обыкновение жить с духами, и духи делятся с безумцами своей пищей. Теперь ты все понимаешь, не так ли? – Разумеется, – ответил я. – Ясно как день. – О! Разве не я говорил, что ты умен, Макумазан, ведь ты знаешь, где заканчивается безумие и начинаются призраки, а они суть одно и то же? Однако солнце уже зашло, и тебе пора отправляться в путь, если желаешь до утра быть подальше от Нодвенгу. Ты же будешь пересекать долину, где проходила битва, не так ли, и затем переходить Тугелу вброд? Оглядись там, Макумазан, не узнаешь ли кого из старых друзей. Умбези, подлеца и предателя, например; или кое-кого из принцев. Если так, я хотел бы передать им сообщение. Что! Ты не можешь ждать? Что ж, тогда вот тебе маленький подарок, я сделал его своими руками. Откроешь, когда взойдет солнце. Этот подарок будет напоминать тебе о Мамине, Мамине с пламенным сердцем. Знать бы, где она теперь?.. – Он закатил огромные глаза и принюхался к воздуху, как охотничья собака. – Прощай, Макумазан! До следующей встречи! Эх, если бы ты уехал с Маминой, насколько иначе все могло бы сложиться! Я вскочил с камня и помчался прочь от этого нагоняющего ужас старого карлика, которому я поистине верил… Я бежал от старика, оставив его сидящим на камне в сгущающихся вечерних сумерках, и вдогонку мне летел его громкий, леденящий душу смех. Наутро я развернул сверток, который мне вручил накануне Зикали, сделав это не сразу, но по некотором размышлении, – может, лучше сунуть его, не раскрывая, в нору муравьеда? Но решимости на это у меня тогда не хватило, о чем нынче я очень сожалею. Внутри я увидел вырезанную из черной сердцевины дерева умзимбити фигурку Мамины, на ней было оставлено немного белой древесины, чтобы обозначить глаза, зубы и ногти. Конечно, работа была грубая, но сходство было – или, вернее, есть, поскольку я до сих пор храню ее, – поразительное; трудно сказать, был ли Зикали колдуном или не был, умелым художником он был определенно. Вот она стоит передо мной, слегка наклонившись вперед, с протянутыми руками, с полураскрытыми губами, как бы собираясь поцеловать кого-то; в одной руке она держит человеческое сердце, тоже вырезанное из белой древесины умзимбити, – я предполагаю, что это сердце Садуко или Умбелази. Но это было не все. Фигура была завернута в женские волосы, в которых я сразу признал волосы Мамины, а вокруг волос было обмотано ожерелье из крупных синих бус, то самое, которое она всегда носила на шее. Минуло почти пять лет. Много всего произошло со мной за это время, о чем я не стану здесь рассказывать. Упомяну лишь о том, как однажды я очутился в довольно отдаленной части Наталя, в районе Умвоти, в нескольких милях к востоку от невысокой горы, называемой Холмик Эланда[102]. Сюда я прибыл для заключения крупной сделки по маису, в результате которой, кстати, потерял приличную сумму денег. Так судьба всякий раз «награждала» меня, когда я ввязывался в рискованные коммерческие предприятия. Однажды вечером мои фургоны, сверх меры нагруженные этим проклятущим маисом, к тому же подпорченным долгоносиком, застряли посреди брода через небольшой приток Тугелы, совсем некстати разлившийся от дождей. Лишь с наступлением ночи удалось мне выбраться с фургонами на берег в самый разгар обрушившегося ливня, вымочившего меня до нитки. Надежды развести огонь и достать приличной еды не было никакой, и я уже было решил забраться в фургон спать без ужина, когда яркая вспышка молнии выхватила из темноты большой крааль, приютившийся на склоне холма, всего в полумиле от выбранного мной места стоянки. В голове моей тотчас созрела идея. – Кто вождь вон того крааля? – спросил я одного из кафров, что собрались вокруг нас и глазели на наши мытарства по обыкновению местных бездельников. – Тшоза, инкози, – ответил тот. – Тшоза… Тшоза… – Словно пробуя на вкус, я повторил несколько раз это показавшееся знакомым имя. – Кто такой Тшоза? – Не знаю, инкози. Он пришел из Зулуленда несколько лет назад вместе с Садуко Безумным. И тут я его вспомнил, и память вернула меня в ту ночь, когда старый Тшоза, брат Мативане, отца Садуко, выпустил из загонов скот Бангу, а потом мы вместе сражались в ущелье. – О, неужели? – воскликнул я. – Тогда веди меня к Тшозе, получишь за это «шотландца»[103]. Соблазненный моим великодушным предложением – а предложенная мною плата была поистине таковой, поскольку я думал лишь о том, чтобы поскорее добраться до крааля, прежде чем его обитатели отправятся спать, – и немало удивленный моей щедростью, кафр согласился провести меня по темной и извилистой тропе, что бежала через заросли кустарников и вымокшие поля кукурузы. Наконец мы прибыли – если по прямой до крааля было не более полумили, то по петляющей тропке мы ехали добрых две, – и я был бесконечно рад, когда мы перешли последний ручеек и очутились перед воротами. В ответ на обычные расспросы, сопровождаемые оглушительным лаем собак, мне сообщили, что Тшоза живет не здесь, а где-то в другом месте; что он слишком стар, чтобы видеть кого-либо; что он ушел спать и беспокоить его нельзя; что он умер и на прошлой неделе похоронен, и так далее и тому подобное. – Послушай-ка, дружище, – не выдержал я, прервав на полуслове того, кто из-за забора плел мне небылицы. – Раз так, сходи к могиле Тшозы и передай ему, что, если сей же час он не вылезет оттуда живым, Макумазан поступит с его скотом точно так же, как он – со скотом Бангу. Явно озадаченный моим странным сообщением, мужчина удалился и вскоре в призрачном свете умытой до ждем луны я увидел спешащего ко мне низенького старичка: Тшозе было немало лет уже в начале этой истории, не сделали его моложе и тяжелая рана в битве при Тугеле, и многие иные напасти. – Макумазан! – воскликнул он. – Неужели ты? Я слышал, тебя давно нет в живых, да-да, и я даже пожертвовал вола во благо твоего духа. – А потом слопал его, провалиться мне на этом месте! – ответил я. – О, это точно ты! – обрадованно залепетал старик. – Вот уж кого не обманешь, ведь я и вправду съел того вола, почему бы не объединить приятное с полезным – жертву твоему духу и сытный пир; к тому же в доме бедняка ничто не должно пропадать, верно? Да-да, это точно ты, кто же еще может заявиться на ночь глядя в крааль к человеку, как не Бодрствующий в ночи? Входи, Макумазан, я очень рад тебе. Я вошел. Тшоза вкусно накормил меня, и, пока я угощался, мы повспоминали былые дни. – А где сейчас Садуко? – неожиданно спросил я его, раскурив трубку. – Садуко? – переспросил Тшоза, переменившись в лице. – О, Садуко здесь, где же ему быть… Знаешь, я ведь вместе с ним покинул Зулуленд. Почему? Ну, по правде говоря, после того, что мы сотворили в битве при Тугеле – честное слово, Макумазан, не по своей воле, – я подумал, что безопаснее будет покинуть страну, где предатели не могли рассчитывать на друзей. – Верно говоришь, – сказал я. – Но что же Садуко? – Разве я не сказал? Он рядом, в соседней хижине… умирает! – Умирает! От чего же, Тшоза? – Не знаю, – таинственно выдохнул старик. – Думаю, его околдовали. Вот уже более года он почти ничего не ест, а еще не выносит оставаться один в темноте. Да он с самого начала, как ушел из Зулуленда, был очень… странным. Тут я вспомнил, как несколько лет назад мне говорил Зикали о том, что Садуко живет с духом внутри себя – духом, который со временем убьет его. – Скажи, Тшоза, он много думает об Умбелази? – спросил я. – О Макумазан, только о нем он и думает. Дух Умбелази не дает ему покоя ни днем ни ночью. – Вот как… Могу я видеть его? – спросил я. – Не знаю, Макумазан… Побегу спрошу у госпожи Нэнди, ведь, поверь, нельзя терять ни минуты. – И он поспешно выбрался из хижины. Десять минут спустя он вернулся с женщиной. Это была Нэнди Ласковая собственной персоной, такая же красивая и полная спокойного достоинства, какой я ее помнил, разве что от многочисленных забот она выглядела немного уставшей и чуть старше своих лет. – Приветствую, Макумазан, – поздоровалась она. – Я рада видеть тебя. Однако так странно, что ты явился именно сейчас. Садуко покидает нас… Он отправляется в долгий-долгий путь, Макумазан. Я ответил, что слышал об этом и разделяю ее горе, а затем спросил, не захочет ли он повидать меня. – Да, он будет очень рад, Макумазан, только приготовься увидеть Садуко… не таким, каким ты его знал. Пожалуйста, иди за мной. Оказавшись во дворе, мы пересекли его и вошли в другую большую хижину. Внутренность освещала хорошая лампа европейского производства; яркий огонь пылал в очаге, и в хижине было светло как днем. У стены на одеялах лежал мужчина, прикрыв рукой глаза; при нем была сиделка. Он стонал: – Прогоните! Прогоните его! Неужели он не может дать мне умереть спокойно? – Садуко, ты хочешь прогнать старого друга Макумазана? – ласково спросила его Нэнди. – Макумазана, который пришел издалека, чтобы повидаться с тобой? Садуко сел, одеяла сползли, обнажив его тело, – передо мной был живой скелет. О, как же не похож был этот доходяга на стройного и красивого вождя, которого я когда-то знал. Губы его тряслись, в глазах метался ужас. – Это действительно ты, Макумазан? – слабым голосом спросил он. – Подойти, стань рядом со мной, чтобы он не смог влезть между нами. – И Садуко протянул костлявую руку. Я пожал ее – холодную как лед. – Да, Садуко, это я, – бодро проговорил я. – И ни одному мужчине не стать между нами. Здесь, в хижине, лишь твоя жена, госпожа Нэнди, да я; сиделка твоя вышла. – Нет-нет, Макумазан, мы не одни, здесь еще тот, кого ты не можешь видеть. Вон он стоит. – И он показал в сторону очага. – Смотри! Он пронзен копьем, и перо его лежит на земле! – Кто пронзен, Садуко? – Как – кто? Принц Умбелази, которого я предал ради Мамины. – Зачем говорить попусту, Садуко? – спросил я. – Много лет назад я своими глазами видел, как Слон с хохолком умер. – Умер! Мы не умираем, Макумазан. Умирает лишь наша плоть. Да-да, я познал это с тех пор, как мы расстались. Помнишь его последние слова: «Я до самой смерти не дам тебе покоя, не дам тебе его и после смерти, когда мы встретимся вновь»? О, с той самой минуты и поныне он не дает мне покоя, Макумазан, – он и другие. И вот уже совсем скоро настанет час, когда мы вновь встретимся, как он обещал. Тут Садуко вновь прикрыл глаза и застонал. – Он безумен, – шепнул я Нэнди. – Может, и так. Кто знает? – ответила она, покачав головой. Садуко отнял ладонь от глаз. – Подкормите огонь очага, пусть разгорится ярче, – хватая ртом воздух, проговорил он. – Я хочу лучше видеть его… Макумазан, он смотрит на тебя и шепчет что-то! Кому он шепчет? О, вижу – Мамине! Она тоже смотрит на тебя, она улыбается… Они говорят о чем-то… Тише! Я хочу… Я должен послушать… Мне страстно захотелось очутиться вне стен этой хижины: толку от этого жуткого разговора с безумцем не было никакого. Я спросил разрешения выйти, но Нэнди не пустила меня. – Останься со мной до конца, – тихо попросила она. Делать нечего, я остался, гадая, что же услышал Садуко в шепоте Умбелази Мамине и с какого боку от меня он увидел ее. Садуко начал бредить. Садуко сел, одеяла сползли, обнажив его тело, – передо мной был живой скелет. – Хитроумную ловушку ты устроил для Бангу, Макумазан. Однако ты не взял своей доли скота, поэтому кровь амакоба не пала на твою голову. Ах, как славно бились амавомба при Тугеле. Ты был с ними, Макумазан, помнишь? Но почему я сражался не вместе с тобой? О, тогда бы мы смели узуту, как ветер сметает пепел. Почему я не праздновал победу вместе с тобой? А, вспомнил – из-за Дочери Бури. Она предала меня ради Умбелази, а я предал Умбелази ради нее. И теперь она преследует меня, потому что я обратил ее величие в прах. И волк узуту Кечвайо свернулся в клубок и жиреет, обжираясь. И… И, Макумазан, все было напрасно, потому что Мамина ненавидит меня. Да, я вижу ненависть в ее глазах. Она смеется надо мной и мертвой ненавидит меня еще сильнее, чем когда была живой, и говорит, что… Она говорит, что это не ее вина… потому что она любит… потому что любит… Недоумение вдруг отразилось на его несчастном, измученном лице, затем Садуко внезапно раскинул в стороны руки и заговорил, захлебываясь от рыданий, и с каждой секундой голос его слабел: – Вот и все… Все напрасно! О! Мамина, Ма-ми-на, Ма-ми-на! – И он замертво рухнул на одеяла. – Садуко покинул нас, – проговорила Нэнди, накрывая одеялом его лицо. – Однако хотела бы я знать… – добавила она с легким истерическим смехом, – о, как бы мне хотелось знать, о ком это дух Мамины сказал ему, кого же все-таки любила Мамина, эта женщина без сердца? Я не ответил, потому что в этот момент услышал очень странный звук, который, казалось, пронесся где-то над хижиной. Он напомнил мне что-то. Да-да, точно, – звук очень напоминал жуткий смех Зикали Мудрого, Открывателя дорог, Того, кому не следовало родиться. Нет, конечно же, это всего лишь кричала напуганная грозой ночная птица. А может, хохотала гиена… почуявшая мертвеца. Обреченный Полковнику Теодору Рузвельту, Сагамор-Хилл, США Дорогой мой Рузвельт! Вы, давний почитатель Аллана Квотермейна, разделяете его взгляды на жизнь и понимаете, чем он руководствовался, пускаясь в свои многочисленные приключения. Посему исполняю Вашу просьбу и, в память о путешествиях, взаимной поддержке и товарищеском участии, а также о страшных испытаниях на обагренной кровью дороге, которая вывела нас к истинной вершине свободы, посвящаю Вам эту историю, повествующую о событиях и тревогах моей молодости. Ваш искренний друг, Генри Райдер Хаггард. Дитчингем, Норфолк, май 1917 года Предисловие Эта книга является частью трилогии наряду с романами «Мари» и «Дитя Бури», хотя ее вполне можно читать как отдельное произведение. Устами Аллана Квотермейна она повествует о свершившемся возмездии колдуна Зикали, Открывателя дорог, Того, кому не следовало родиться, над домом Сензангаконы и Кечвайо, нашим врагом в войне 1879 года и последним правителем страны зулусов. Хотя многое приукрашено в угоду романтике, исторические факты я старался передать с предельной точностью. Автор познакомился с этими героями еще лет тридцать назад, когда ему посчастливилось стать участником событий, предшествовавших Англо-зулусской войне. Более того, он считает себя единственным выжившим из тех, кто вместе с сэром Теофилом Шепстоном, или Сомпезу, как его прозвали туземцы от Замбези до мыса Доброй Надежды, стал очевидцем аннексии Трансвааля в 1877 году. Разумеется, если не считать полковника Филлипса, который, в ту пору еще лейтенант, командовал отрядом конной полиции в двадцать пять душ. Кроме того, недавно его призвали в Южную Африку, на этот раз как государственного служащего, и он, конечно же, воспользовался случаем и поехал через страну зулусов, чтобы освежить в памяти нравы и обычаи этого народа и лучше подготовиться к написанию романа. Он постоял на вершине роковой горы Изандлвана, упомянутой на этих страницах вместе с кратким описанием битвы, и постоял у могил своих давних знакомых, полковников Данфорда и Пуллейна и многих других. Проехал по равнине Улунди, где до сей поры не изгладился отпечаток войны, и поговорил со старым зулусом, который участвовал в атаках со своим полком, павшим под градом пуль винтовок Мартини и осколков артиллерийских орудий. Он назвал эту битву «Стеной из железа», возможно из-за сплошного ряда сверкающих штыков. Наконец он отыскал памятное место на поле с чахлой кукурузой, где испустил дух Кечвайо. Разумеется, короля отравили, словно в подтверждение его крааль носил зловещее название Джази, что в переводе означает «Обреченный». Трагедия случилась давным-давно, но даже теперь добродушный старик, вспоминая об этом, настороженно оглядывался и не желал говорить начистоту. «Да, – говорил он, – я был молод, когда все случилось, а теперь всего не упомнишь, и я мало что знаю… инкози Лундада – то есть летописец, как последние годы зулусы звали автора, – стоит как раз там, где король умер, он всегда спал слева от входа». И далее в том же духе, но ни полслова о причинах этой внезапной смерти и о том, кого следует в ней винить. Имя королевского душегубца так и осталось тайной. В этой истории непосредственным поводом для объявления войны англичанам послужило появление белой зулусской богини или духа, которую зовут, вернее, звали Номкубулвана или инкосазана зулусов, то есть Небесная принцесса. Теперь уж трудно разобраться, что на самом деле побудило зулусов принять такое решение, бесспорно одно – советники и капитаны короля не были единодушны в этом вопросе, а король Кечвайо, по мнению многих, в том числе и самого автора книги, не желал войны с англичанами, его давними союзниками. Друг автора, мистер Джеймс Янг Гибсон, в настоящее время представитель союза племен зулусов, пишет в своем замечательном историческом труде: «Зулусская знать Улунди никак не могла прийти к единому мнению, однако сейчас нет никакой возможности установить, кто помог им принять решение». Позднее еще один его друг дней минувших, мистер Ф. Б. Финней, член Королевского географического общества, в свое время знавший зулусов и их язык лучше, чем любой чиновник, за исключением сэра Теофила Шепстона, писал об их легендарной богине: «Помнится, как раз накануне войны каким-то непостижимым образом появилась богиня Номкубулвана с неким откровением, которое сильно подействовало на жителей всей страны». Поэтому присутствие в романе этого необычного традиционного ангела-хранителя зулусов нельзя безоговорочно причислить к полету фантазии, то же самое можно сказать и о многих других эпизодах. К примеру, зачитывание документа о провозглашении аннексии Трансвааля в Претории в 1877 году. Данный отрывок был введен для создания романтической атмосферы. Мамина, которая в прямом и переносном смысле неотступно следует по страницам книги, стала героиней романа «Дитя Бури», его названием послужило ее собственное поэтическое прозвище. Автор. 1916 год Глава I Аллан Квотермейн знакомится с Энскомом Надеюсь, друг мой, однажды, находясь в добром здравии, вы прочтете мои каракули, ибо вам должны быть памятны события, произошедшие в Претории 12 апреля 1877 года. Сэр Теофил Шепстон, или Сомпезу – мне как-то сподручнее звать его на местный манер, – два с небольшим месяца инспектировал положение дел в Трансваале и в итоге объявил об аннексии страны в пользу британской короны. Как нарочно, я, Аллан Квотермейн, охотился в окрестностях Лиденбурга, в ту пору там было вдоволь дичи. Прослышав о знаменательных событиях, я решил не возвращаться прямиком в Наталь, а побывать в Претории, – выходил не такой уж великий крюк. Меня всегда тянуло ко всему увлекательному. Так вот, добрался я, стало быть, до города к одиннадцати утра 12 апреля, пришел на Церковную площадь, где, по обыкновению, собирались в те годы, и присоединился к остальным. Вокруг было много народу, англичан и голландцев. Мне сразу бросилось в глаза, что первые были в приподнятом настроении и возбужденно между собой переговаривались, а последние хмурились и выглядели подавленными. Вскоре я разглядел в толпе знакомого, Робинсона – высокого, смуглого, добрейшего малого и превосходного стрелка. Да вы его знаете, в пору войны с зулусами он служил в Претории офицером кавалерии, в которой вы проводили смотр. Я окликнул его и спросил, что случилось. – Много всего, Аллан, – ответил он, пожимая мне руку, – нам еще повезет, если к концу дня все закончится. Собираются зачитать сообщение Шепстона об аннексии Трансвааля. – А как это воспримут наши приятели-буры? – удивленно присвистнул я. – По-моему, они не слишком-то счастливы. – Кто знает, Аллан. Говорят, их губернатора подкупили, назначили ему пенсию. Так что для него это единственно возможное решение. В большинстве своем здешние голландцы недовольны таким развитием событий, вопрос в том, насколько далеко они готовы зайти и каковы их дальнейшие действия. Тут буров порядком, и все они вооружены, а за городом и того больше. – А ваше мнение? – Не знаю, всякое может случиться. Они или пристрелят Шепстона вместе с его людьми и двадцатью пятью полицейскими, или слегка поворчат и разойдутся по домам. Скорее всего, у них нет четкого плана. – А что англичане? – О, мы безумно счастливы, однако неорганизованны и лишь немногие из нас вооружены. – Что ж, я приехал сюда за острыми ощущениями и, кажется, нашел их. В последнее время жизнь стала какой-то пресной. Впрочем, бьюсь об заклад, дальше протестов дело не пойдет. Они не дураки и прекрасно понимают: обстрел безоружной делегации настроит против них Англию. – Я бы не был столь уверен. С одной стороны, Шепстон им нравится, ведь он относится к ним с пониманием, и его храбрый натиск застал их врасплох. Однако кафрская мудрость гласит: если подует сильный ветер, даже маленькая искорка способна поджечь целую степь. Вот развяжут англичане и буры войну, и тогда уже никто не поручится за последствия. Теперь я вас покину, нужно доставить послание. Если повезет, этим же вечером обедаем дома, в противном случае можем вообще остаться голодными. Я согласно кивнул, и он удалился. Вернувшись к фургону, я наказал своим людям не пускать волов на пастбище, а оставить в упряжи, ведь в такой неразберихе их могут украсть. Затем, как подобает истому англичанину, надел по такому случаю свое лучшее пальто и шляпу, умылся, причесался, впрочем, без особого успеха – волосы, как обычно, непокорно топорщились, – сунул во внутренний потайной карман заряженный револьвер «смит-вессон» и отправился взглянуть на потеху. Обходя группки угрюмых буров, я смешался с людьми, столпившимися перед длинным приземистым строением с просторной верандой. Надо полагать, там размещалось правительство. Вскоре я очутился рядом с высоким мужчиной довольно рыхлого телосложения. Он показался мне весьма заметным – чисто выбритое, загорелое лицо нельзя было назвать привлекательным из-за неправильных черт, картину портил и чересчур длинный нос. Впрочем, весь его облик производил неплохое впечатление, а в пристальном взгляде синих глаз плясали искорки, что выдавало в нем натуру веселую. На вид ему было около тридцати. Отсутствие пальто, брюки из грубой ткани да простая фланелевая рубаха не могли скрыть от меня его английского происхождения. За по ясом у него торчал пистолет. Какое-то время мы стояли молча. Даже вдали от дома англичане скупы на слова. Притом меня полностью увлекли воинственные речи кучки буров, которые пристроились у нас за спиной. Я сунул в рот трубку и принялся охлопывать себя в поисках табака, желая в то же время как бы невзначай продемонстрировать рукоять револьвера. Оказалось, что я забыл кисет в фургоне. – Могу с вами поделиться, если вы не против бурского табака, – предложил незнакомец. Голос понравился мне так же, как и лицо, не оставалось никаких сомнений: передо мной джентльмен. – Благодарю вас, сэр, но я курю только свой, – остановил я его, видя, как он достает из кармана брюк мешочек из львиной шкуры необычного темного цвета. – Мне лишь однажды довелось повстречать такого черного льва, на границе со страной инкози Лобенгулы, близ его столицы Булавайо, – заметил я просто так, чтобы поддержать разговор. – Какое совпадение, – ответил незнакомец, – этого зверя я подстрелил там несколько месяцев назад. Мне хотелось сохранить всю шкуру, но термиты постарались на славу. – Вы там торговали? – Нет, просто охотился в свое удовольствие. Эта страна одна из немногих, где я раньше не бывал. Пробыл здесь всего год, мне, в общем-то, хватит. Не подскажете судно, идущее из Дурбана в Индию? Хочу взглянуть на диких баранов Кашмира. Я ответил, что не знаю, потому что никогда не интересовался Индией, а охочусь на слонов и торгую исключительно в Африке. Но скорее всего, корабли из Индии приходят сюда довольно часто. В эту минуту мимо прошел Робинсон. – Квотермейн, они скоро будут, но Сомпезу не появится. – Вы, случайно, не Аллан Квотермейн? – спросил незнакомец. – В таком случае я много наслышан о вас и о вашей поразительной меткости в стране Лобенгулы. – Он самый! А насчет меткости туземцы часто преувеличивают. – Обо мне они всегда говорили чистую правду, – ответил он и лукаво подмигнул. – Словом, я рад нашему знакомству, хотя, сказать по совести, вы мне порядком надоели, я слышу о вас даже слишком часто. Стоит мне промахнуться, как мой носильщик, видимо успевший послужить у вас, всякий раз ворчит: «Эх, если бы на вашем месте был инкози Макумазан, он-то уж не промахнулся бы». Меня зовут Энском, Морис Энском, – представился он, слегка смутившись. Впоследствии я узнал из справочника, что он был младшим сыном лорда Маунтфорда, богатейшего пэра Англии. Мы дружно посмеялись. – Скажите, мистер Квотермейн, вы понимаете, о чем говорят эти буры у нас за спиной? Наверняка что-то обидное, да только по-голландски я знаю всего два выражения: «Guten Tag» и «Vootsack» – «добрый день» и «убирайся», а этого маловато для беседы. – В целом они заявляют, что прогонят британское правительство в лице сэра Теофила Шепстона. Они завоевали эти земли ценой собственной крови, и развеваться тут должен их собственный флаг. – Их можно понять, – вставил Энском. – А еще они хотят перестрелять проклятых англичан, особенно Шепстона и его людей, и сделали бы это хоть сейчас, если бы не боялись, что проклятое английское правительство отправит им в отместку тысячи английских «ройбаджес», то есть красных мундиров. – Вполне резонно, – рассмеялся Энском. – На их месте я не стал бы рисковать. Тсс! Потеха начинается. Я оглянулся: и правда, люди в черных сюртуках прошествовали вслед за офицером в форме полковника инженерных войск. Словно похоронная процессия усопшей республики. Они подошли к веранде и остановились перед нами. Присутствующие англичане разразились аплодисментами, а буры, стоявшие позади, громко выругались. Вперед вышел согбенный старик в бакенбардах, сам мистер Осборн, начальник штаба. Кафры дали ему прозвище Малимати. Рядом с ним стоял высокий молодой человек с бумагами в руках, совсем еще юный, – это были вы, друг мой. Остальные стояли по бокам, вытянувшись в струнку. Вы протянули документы мистеру Осборну, он надел очки и еле слышно забормотал. Его рука дрожала. Вдруг он запутался, потерял нужную строчку, нашел и снова потерял и совсем умолк. – Какой робкий, – заметил мистер Энском. – Может, он боится получить пулю от этих людей. – Он их не боится, – возразил я, так как хорошо знал старика. – Его страхи чисто психического свойства. Так оно и было, ведь этот самый мистер Осборн, как я описал в своей книге «Дитя Бури», в одиночку переплыл реку Тугела и оказался в гуще битвы при Индондакасака, а в другой раз, не моргнув глазом, убил двух кафров, бросившихся на него с обеих сторон. В ступор его вводил этот документ, а не всякие возможные случайности. Повисла неловкая тишина, как всегда бывает, когда оратор сбивается с мысли. Сотрудники штаба смотрели на старика и переглядывались, и тут вы, друг мой, выхватили бумаги из его рук и громко и отчетливо стали читать дальше. – Крепкие нервы у этого парня, – заметил мистер Энском. – Да, – прошептал я, – в самом деле. Быть беде, если бы всё сорвалось. Итак, документ был дочитан без заминок и Трансвааль объявлен собственностью Англии. Британцы одобрительно возликовали, однако затихли, готовясь выслушать официальный протест так называемого бурского правительства. Да и как же иначе, если вся прежняя система рухнула, а представители власти подкуплены. Не помню, зачитывал ли текст сам президент республики или поручил офицеру, государственному секретарю. В общем, протест озвучили, и повисло тягостное молчание, как будто все ждали, не случится ли чего. Я оглянулся – буры, стоящие рядом с нами, что-то бормотали и нервно теребили ружья в руках. Найдись среди них зачинщик, горячие головы отважились бы открыть стрельбу. Однако никто не вызвался, и опасность миновала. Толпа начала редеть. Англичане, уходя, кричали «ура» и подбрасывали в воздух шляпы, а буры хмурились. Представители штаба удалились обратно в здание с растущими у входа эвкалиптами, впоследствии оно стало домом правительства. Все разошлись, кроме вас. Вы в одиночку пересекли площадь, сжимая в руке кипу листов с текстами декларации, и направились выполнять поручение – распространить их во всех присутственных местах. – Пойдемте за ним, – предложил я Энскому. – Без поддержки он, чего доброго, попадет в беду. Тот согласно кивнул, и мы незаметно отправились вслед за вами. И что же, у первой же двери вы чуть не нажили себе неприятностей. У входа стояла компания буров. Двое здоровенных парней нарочно преградили вам путь. – Господа, – сказали вы, – прошу пропустить меня по делам ее величества. Они и ухом не повели, лишь дерзко ухмылялись и еще плотнее придвинулись друг к другу. Вы повторили просьбу, никакой реакции. Тогда вы в отместку наступили одному на ногу, да так, что он, вскрикнув, отпрянул. В ту секунду я ожидал самого худшего. Однако буры одумались – наверное, увидели у вас за спиной двух англичан и заметили пистолет Энскома. Как бы то ни было, вы победоносно проследовали внутрь и вручили документ кому следует. – Ловко, – одобрил мистер Энском. – Безрассудно и весьма опрометчиво, – возразил я, качая головой. – Что ж, это простительно, ведь он еще молод. С той самой минуты, друг мой, я почувствовал к вам расположение и, возможно, именно поэтому задавался вопросом, хватило бы мне отваги, окажись я на вашем месте. Ведь я англичанин и радуюсь, когда мои сограждане могут постоять за себя и защитить честь своей родины. Все же я сочувствую бурам, они оставили свои земли без сопротивления, хоть и сами во всем виноваты. Потом случались неоднократные столкновения, вам об этом известно не хуже моего, ведь вы жили в ту пору неподалеку от Маджуба, но я не в силах писать о тех событиях. Неужели беспорядки будут продолжаться и после моей смерти, а я так и не узнаю, к чему они в конце концов приведут. Подробности тех событий и вашего в них участия я решил опустить и упомянуть лишь вскользь, поскольку именно в то время я познакомился с мистером Энскомом. Оттого и отвел вам так мало места в истории о поражении зулусов, свершившейся мести колдуна Зикали над их краалем под названием Обреченный и, наконец, о зарождении любви, к которой старик приложил руку. К сожалению, без меня тоже не обошлось. Мистер Энском прибыл в Преторию, опередив свои фургоны дня на два. Поскольку он не мог попроситься на постой к европейцу, а к туземцу и подавно, я пустил его к себе, вернее, в мою палатку по соседству с фургоном. Он согласился, и вскоре мы очень сдружились. Накануне нашего знакомства я узнал о его службе в кавалерийском полку, однако несколько лет назад он добровольно подал в отставку. Я спросил его о причине. – После смерти матери я получил приличное наследство и мог оставить карьеру военного. За границей меня все устраивало, а когда полк вернулся домой, я заскучал. Многовато светских условностей, на мой взгляд. А мне хотелось приключений. Путешествия – вот моя единственная отрада. – Вам скоро надоест. В средствах вы не стеснены, так что очень скоро женитесь на прелестной барышне и остепенитесь. – Едва ли! Я слишком разборчив и вряд ли буду счастлив в браке. Пышущие здоровьем ангелочки, желающие пойти под венец, на дороге не валяются. Тут я рассмеялся. – К тому же, – добавил он с потухшим взглядом, – я знавал много прелестных барышень и представляю, каковы они. – Лучше вступить в брак, чем постоянно обжигаться. – Пусть так, но и в браке можно ошибиться. Нет уж, я никогда не женюсь, правда, мой брат бездетен, поэтому вся надежда на меня. «Ты женишься, дружок, – подумал я, – как только заживут душевные раны». Несомненно, он не раз страдал по вине женщин. Увы, я так и не узнал подробностей, а я так люблю узнавать о чужих любовных драмах! Однако мы сменили тему. Фургоны Энскома задерживались на пару дней, вроде бы у колеса полетела ось или они застряли в трясине, а мне до отбытия почтового фургона особо нечем было заняться. Поэтому мы коротали время, прогуливаясь по окрестностям, благо в те дни деревушка еще не успела разрастись, и болтали с каждым встречным. По пути зашли в губернаторскую резиденцию, как теперь ее называют, и оставили свои визитные карточки, вернее, нас про сто записали в книге посетителей. Сотрудник штаба, которого мы повстречали на пути, велел нам отметиться подобным образом. Спустя час нам прислали записку с приглашением на ужин и просили не беспокоиться о форме одежды. Об отказе не могло быть и речи. Энском спешно нарядился в мой отличный сменный костюм, который был ему коротковат, сатиновый бант и лаковые туфли он купил в лавке Бекета. В тот вечер, друг мой, мы с вами и познакомились. Тогда же, если помните, случились неприятности. Мы перепутали время и явились на полчаса раньше. Нас провели в просторную комнату, выходящую на веранду. Там мы застали вас за копированием какой-то депеши. В ту пору, если память мне не изменяет, вы работали личным секретарем. Полагаю, это был отчет об итогах аннексии. Тусклая керосиновая лампа у вас за спиной не могла разогнать сумрак, свет шел через приоткрытые ставни. Наш провожатый, не желая вас обеспокоить, провел нас в дальний темный конец комнаты. Там мы коротали время, тихо беседуя. Внезапно открылась дверь в глубине комнаты и вошел его превосходительство сэр Теофил Шепстон. Полноватый мужчина среднего роста с вдумчивым лицом. Я всегда считал его величайшим государственным деятелем в истории Африки. На нас он даже не взглянул, а едва увидев вас, сказал раздраженно: – Вы обезумели?! – Не больше обычного, я надеюсь, сэр, а что случилось? – Разве я не велел вам опускать на ночь занавески? Так нет же, вы практически высовываете голову в окно! Лучшей мишени и не придумаешь. – Охота бурам покушаться на мою жизнь, сэр. Будь вы здесь, я бы обязательно опустил занавески и закрыл ставни, – отвечали вы, смеясь. – Идите переоденьтесь, если не хотите опоздать к ужину, – добавил он строго. Вы удалились. Но как только за вами закрылась дверь и Шепстону доложили о нашем приходе, он улыбнулся и сказал нечто такое, что я и теперь не возьмусь вам повторить. Кажется, речь шла о дне объявления аннексии, когда вы пришли ему на помощь в трудную минуту. Упоминаю о сем весьма показательном случае, ибо он всплывает в памяти всякий раз, как я думаю о Шепстоне, с которым мы в течение многих лет изредка пересекались как охотник и выдающийся чиновник. Несмотря на осторожность, предчувствие опасности, приобретенные после длительного пребывания в этой стране, и притворную строгость, он никогда не скрывал своей любви к друзьям. В этом человеке ощущалось внутреннее благородство, хотя кое-кто и называл его африканским Талейраном. Однако каждый местный житель от мыса Доброй Надежды до реки Замбези знал и уважал его, как ни одного белого человека. Впрочем, вернемся к нашему повествованию, а рассуждения об исторических событиях оставим более знающим людям. Мы провели весьма приятный вечер за ужином. Хотя я немного стыдился своего одеяния, когда вокруг собрались такие нарядные джентльмены в элегантных мундирах с белыми галстуками. Энском все время ерзал на стуле, новые туфли оказались ему малы и немилосердно жали. Все пребывали в прекрасном настроении, отовсюду приходили известия о благосклонном принятии аннексии. Стало быть, опасность миновала. Эх, если бы мы только знали, чем все закончится. На обратном пути к фургону я невзначай упомянул о стаде буйволов, все еще пасущемся в нескольких днях пути от Лиденбурга. Двух самцов я подстрелил меньше месяца назад. – Неужели, боже мой! – воскликнул Энском. – Ведь я до сих пор так и не добыл буйвола. Почему-то наши пути все время расходятся, а вернуться из Африки с чужими рогами я тоже не могу. Давайте съездим туда и немножко поохотимся. Я покачал головой и сказал, что и так долго бездельничал, пора бы и поработать. Мой ответ его явно огорчил. – Слушайте, вы только не обижайтесь, но дело есть дело. Соглашайтесь, внакладе не останетесь. Я снова покачал головой. Энском был крайне разочарован. – Ну что ж, – ответил он, – придется мне ехать одному. Я обязательно поохочусь на буйволов, а если они меня убьют, моя кровь останется на вашей совести! Странное дело, но я и впрямь почувствовал, что никогда себе не прощу, если с ним что-нибудь случится. – Эти звери гораздо опаснее львов, – заметил я. – И у вас еще хватает совести отправлять меня, одинокого и беззащитного, к ним на растерзание! – В его глазах запрыгали озорные искорки, не меркнущие даже при свете луны. – Ах, Квотермейн, как я в вас ошибся. – Послушайте, мистер Энском, не тратьте понапрасну ваше красноречие. Прямо сейчас я не могу отправиться с вами на охоту. Сегодня я получил известия из Наталя, что мой сын нездоров. Ему нужна рискованная операция, после чего он будет прикован к постели два с половиной месяца. Поэтому я должен, пока не поздно, вернуться в Дурбан. К тому же я связан контрактом с провинцией Матабелеленд, откуда вы недавно прибыли. Целый год мне предстоит быть управляющим торговым складом. Может, еще удастся добыть для себя немного слоновой кости. Так что я освобожусь только, скажем, в октябре тысяча восемьсот семьдесят восьмого года, то есть через восемнадцать месяцев. Пожалуй, к то му времени меня уже не будет в живых. – Восемнадцать месяцев, – невозмутимо протянул молодой человек. – Меня вполне устраивает. Сначала я съезжу в Индию, как и собирался, потом заскачу домой ненадолго. Давайте встретимся первого октября тысяча восемьсот семьдесят восьмого года и отправимся в Лиденбург пострелять этих буйволов или каких-нибудь других. По рукам? Я воззрился на мистера Энскома, решив, что шампанское ударило ему в голову. – Вздор! Кто может знать, где он окажется через восемнадцать месяцев. Да к тому времени вы обо мне и не вспомните. – Если я буду жив и здоров, то первого октября тысяча восемьсот семьдесят восьмого года я обязательно вернусь сюда, на эту самую площадь в Претории с одним или несколькими фургонами, полностью готовый к охоте. Мне понятны ваши сомнения, поэтому готов заплатить неустойку в случае, если нарушу этот договор. Даже при неблагоприятном исходе нашей экспедиции. Тут он достал из бумажника чековую книжку и разложил ее на столике в палатке, под рукой также были перо и чернила. – Итак, мистер Квотермейн, примете ли вы чек на двести пятьдесят фунтов? – Нет, сумма чрезмерна для наших целей. Однако если вас не смущают возможные накладки с моей стороны, не говоря уже о вас, то можете вписать сумму в пятьдесят фунтов. – У вас слишком скромные запросы, – заметил он и протянул мне чек. Я сунул его в карман, сообразив, что теперь смогу оплатить операцию сына. – А у вас безумные идеи. Объясните, почему вы совершаете такие необдуманные поступки? – Как вам сказать, мне внутренний голос подсказывает, что мы обязательно должны поехать. Итог нашего путешествия изменит всю мою жизнь. Учтите, мы должны отправиться именно в район Лиденбурга, и больше никуда. А теперь давайте спать, я сегодня так устал. Утром мы распрощались, и каждый пошел своей дорогой. Глава II Мистер Марнхем Покончив с предисловиями, переходим к самой истории. Восемнадцать месяцев прошли в рискованных приключениях, черная и белая полоса сменяли друг друга. Однако это дело прошлое. И вот я, разгоряченный и сильно уставший, прибыл почтовым из Кимберли. Там мне удалось вложить свой капитал, накопленный за время контракта с провинцией Матабелеленд, в весьма перспективное предприятие. Увы, дальше обещаний дело не пошло. Мне пришлось сорваться с места и уехать в большой спешке из-за неудачной сделки. Я был убежден, что никогда больше не увижу мистера Энскома, ведь все это время он ни разу не давал о себе знать. Вряд ли он вообще был в Африке. Тем не менее я взял у него пятьдесят фунтов, и нельзя исключать возможности, что он все-таки появится. Кроме того, мне присуща обязательность. Фургон резко затормозил напротив европейской гостиницы. Помятый и уставший, я вылез из его нутра и оказался нос к носу с Энскомом, курившим трубку на веранде! – Привет, Квотермейн, – произнес он своим приятным, тягучим голосом, – вот и вы, как раз вовремя. А я тут поспорил с этими господами, появитесь вы или нет. – Он кивнул на пятерых бездельников, стоящих рядом. – Ставка виски с содовой – десять к одному. Вам придется прикончить пять порций, а иначе ребята выпьют пятьдесят, и их заберут в городскую полицию. Я рассмеялся и сказал, что уплачу долг в указанном размере. Выпив, мы с Энскомом поболтали немного. Он рассказал, как съездил в Индию, поохотился, перестрелял там всю дичь, повидался с родными в Англии, а оттуда отправился в Африку на встречу со мной. В Дурбане обзавелся двумя фургонами с возницами и несколькими волами на смену, а накануне выехал в Преторию. Все готово для путешествия в район Лиденбурга, и самое время отправиться на поиски буйволов. – А если буйволы уже ушли? Кроме того, сейчас там война с Сикукуни, вождем народа басуто. Он правит той страной, и вопрос о его землях до сих пор не решен. Конечно, какое-то подобие мира установлено, но охотиться в тех местах опасно. Почему бы не поискать в другом месте, к примеру к северу от Трансвааля? – Квотермейн, я проделал весь этот долгий путь из Англии и не откажусь от охоты на буйволов в районе Лиденбурга, с вашей помощью или без. Даже если мне не улыбнется удача, то я хотя бы попытаюсь. Оставайтесь, если опасаетесь меня сопровождать. Я поеду один или найду другого надежного попутчика. – Раз такое дело, я еду с вами, но с одним условием. Если буйволы ушли или мы не сможем их догнать, то либо прекращаем охоту, либо находим другое место, например в глубине залива Делагоа. – Согласен. Мы обговорили условия, и он заплатил мне аванс. Поразмыслив, мы решили не брать один фургон и половину волов – в этой поездке они без надобности – и доверили их заботам почтенного фермера, который жил в пяти милях от Претории, прямо за перевалом, совсем рядом с местным дивом – знаменитым Чудо-деревом[104]. Пошлем за фургоном, если будет в том нужда, а если Лиденбург, навязчивая идея Энскома, окажется непригодным для охоты, вернемся в Преторию через горное пастбище, заберем фургон и продолжим поиски где-нибудь еще. Приготовления заняли у нас пару дней. На третий мы наконец отправились в путь. К сожалению, нам не удалось проститься ни с вами, друг мой, ни с кем-либо другим. В ту пору все, как нарочно, отлучились из Претории по делам. Вы, насколько мне известно, тогда уже вступили в должность судебного распорядителя в верховном суде и, как мне сказали у вас на службе, объезжали подведомственный округ. Стояло на редкость прекрасное утро, и мы ехали в приподнятом настроении. Так часто случается, когда в конце пути вас поджидает какая-нибудь беда. Тут и рассказывать-то нечего. В общем, до края пастбища мы добрались благополучно, счастливые, как страна, не имеющая истории. Наш путь лежал мимо шахтерского поселка Пилгримс-Рест. Храбрецы, жившие в нем, в основном выходцы из Англии, увлеченно мыли золото. Как-то раз я тоже захотел попробовать, где-то совсем рядом с этим местом, но, увы, удача мне так и не улыбнулась. Местный горный пейзаж, надо сказать, поражал красотой, холмы круто вздымались, а хуже дорог я и мои фургоны в жизни не видели. Однако тише едешь – дальше будешь, как говорят местные. Обошлось без происшествий, и поселок остался позади. Дорога пошла под уклон, и началась равнинная саванна. Здесь, насколько я знал, еще встречались стада буйволов. Благодаря войне с вож дем Сикукуни на них последнее время никто не охотился. Войну прекратили только на время, и безопаснее всего охотиться на границе с владениями вождя, как я узнал от поселкового старосты, хотя он, по его словам, рисковать не стал бы. Мелкой дичи здесь оказалось вдоволь. Вскоре после полудня мы разбили лагерь примерно в десяти милях от поселка. В мягком грунте я заметил следы голубых гну или каких-то других животных, и нам захотелось подстрелить парочку. Оставив фургон на берегу дивно журчащей речки, проторившей себе дорогу в гранитном ложе, мы оседлали выносливых лошадей, которых тоже приобрел Энском, и весело поскакали. Пол часа шли по следам, продираясь сквозь колючки, и наконец вышли на полянку. С краю в каких-нибудь пятидесяти ярдах от нас под кронами деревьев стоял самец гну. Я обратил внимание Энскома на это уродливое существо, самую нелепую антилопу. – Давайте, у вас получится, – прошептал я, – ружье заряжено крупной дробью, промашки не будет. – Нет, не могу, давайте лучше вы. Я наотрез отказался, тогда он спешился, отдал мне поводья и, опустившись на четвереньки, медленно и осторожно подкрался к самцу. Бах! Ветка, висевшая над головой гну, с треском упала животному на спину. Самец метнулся стрелой, а Энском замахнулся, стукнул наудачу стволом винтовки и каким-то чудом попал, перебив зверю переднюю ногу. – Отличный удар! – воскликнул он и вскочил в седло. – Превосходный, но что вы задумали? – Я его догоню, нельзя же заставлять раненое животное мучиться. – И пустился вслед. Конечно же, я его не бросил, и в этой погоне мне выпали самые тяжкие минуты за всю мою охотничью практику. Колючий кустарник царапал лицо и рвал в клочья одежду. Мы то и дело проваливались в норы муравьедов, один раз моя лошадь угодила в одну такую, и я ударился животом о ее голову. Мы скатывались по островным холмам, сложенным из гранита, – самое худшее испытание. И всякий раз перед нами маячила эта проклятая антилопа, а я ждал с надеждой, когда же мы потеряем ее из виду. Через полчаса такой охоты мы вышли на пересеченную местность. Шагах в пятидесяти от нас, точно заяц, скакал гну. Вот уж, право, не знаю, как он умудрялся бегать на трех ногах. Мы погнали его, словно две борзые. Опередив меня, Энском поравнялся с обессиленной антилопой, а та вдруг резко повернулась и ринулась прямо на него. Он прицелился, взвел курок, но, так как забыл перезарядить ружье, вышла пантомима. В ту же минуту началась неразбериха, и я уже не мог понять, где антилопа, а где Энском с лошадью. Они вертелись клубком в облаке пыли. Наконец суета чуть улеглась, и все прояснилось. Лошадь каталась по земле, Энском лежал на спине, раскинув руки, будто в молитве, а антилопа выбирала, на кого первого напасть. Я разрешил сомнения бедного животного, прикончив его выстрелом в сердце. Утешаю себя мыслью, что просто не мог поступить иначе. После чего спешился и осмотрел Энскома, полагая, что ему пришел конец. Как бы не так! Он приподнялся, пыхтя, словно кузнечный мех. – Славная скачка. Неплохой результат? Даже вы не смогли бы выстрелить так мастерски. – Да, можете в этом убедиться, если вас не затруднит счесть патроны в вашем ружье. И имейте в виду, если мы продолжим охоту, мне бы впредь хотелось избежать такой нелепой погони. Он поднялся, открыл винтовку и убедился, что магазин пуст. Две стреляные гильзы, оставшиеся после охоты в горной долине, он выбросил, а новые патроны, как всегда, не вставил. – Вот черт! Стало быть, это ваш трофей. Как же так, ведь я готов поклясться, что стрелял. Странная штука воображение, не правда ли? – Пропади оно пропадом! Давайте лучше посмотрим, что с лошадью. Если она охромела, вы поскачете обратно верхом на своем воображении, а это добрых шесть миль. Нам надо найти фургон до темноты. Он повиновался, глубоко вздыхая и ворча о приземленности некоторых. К счастью, лошадь отделалась синяками и просто запыхалась. Энском тут же заметил, что не стоит нарочно кликать беду, но я ему возразил, что все напасти уже давно обещаны в Писаниях. Затем мы обсудили, как поступить с мертвым гну, не оставлять же его тут гнить. Тут Энском отошел немного в сторону от дерева, бросавшего на нас тень. – Эй, Квотермейн! – воскликнул он. – Идите-ка сюда и скажите, я сошел с ума или вон в том райском уголке и впрямь стоит необыкновенный дом в древнегреческом стиле? Взглянув туда, я не поверил своим глазам. – Не иначе, храм Дианы, – ответил я, присоединяясь к нему. В полумиле от нас, в уютной бухточке, среди обширных холмов стоял замечательный дом с видом на необозримые просторы саванны. Такое не часто встретишь в наше время, да еще и в Африке. Ну, во-первых, место было выбрано на редкость удачное. Стены возвышались на поросшем травой холме, а за ним пролегало лесистое ущелье, по дну которого бежал поток, низвергаясь водопадом с крутого утеса. А перед фасадом здания открывался великолепный вид на саванну. Она простиралась вплоть до реки Элефантес и терялась в туманной дали. О таком райском уголке можно только мечтать. Сам дом был не очень большой, зато подобное строение я видел впервые в жизни. Нависающая крыша фасада покоилась на четырех колоннах, образуя просторную веранду. Стены из белого мрамора походили на снег, мерцающий на закате. Словом, со стороны дом казался святилищем позабытого божества, заброшенным в глуши. – Мне что-то не по себе, – подал я голос. – Согласен, – ответил Энском. – Узнать бы, кто здешний архитектор. Я бы его нанял. Хотя природа сообщает дому особую прелесть. Э, нас заприметили! Правда, он не очень похож на архитектора, скорее на злобного баронета, переодетого буром. И действительно, из-за кустов, верхом на отличном скакуне, показался странный тип. Высокий, сухопарый старик с длинной седой бородой, в одежде из грубого полотна, выглядел он довольно крепким. Приятное лицо с правильными чертами, крючковатый нос и серые, налитые кровью глаза. Держался он учтиво и благосклонно, первые же слова выдали в нем человека благородного и воспитанного. И все же обстановка меня настораживала. В тот же вечер я почувствовал, что кем бы он ни был, но перед нами грешник, а не праведник, да еще и буйного нрава. Старик подъехал к нам. – По какому праву вы охотитесь в наших землях? – спросил он вежливо на ломаном голландском, хотя сам вопрос вежливым не назовешь. – А я не знал, что нам требуется разрешение. В этих краях это как-то не заведено, – ответил я так же вежливо по-английски. – Причем самец этот был ранен далеко отсюда. – О! – воскликнул он. – Это меняет дело, но я все же думаю, это случилось в наших владениях. Земля здесь не дорогая, и у нас ее много. – Старик остановился и пригляделся к нам. – Вы, должно быть, приняли меня за чудака, – добавил он виновато. – Все дело в моей дочери, она не выносит, когда животных убивают рядом с домом. Поэтому их так много в округе. – В таком случае передайте ей наши глубочайшие извинения, – попросил Энском. – Такого больше не повторится. Старик спешился и разглядывал нас, поглаживая свою длинную бороду. – Господа, могу я узнать ваши имена? – Разумеется, сэр. Меня зовут Аллан Квотермейн, а это мой друг, мистер Морис Энском. Он вздрогнул. – Об Аллане Квотермейне и его переселении в наши края мне рассказывали туземцы. А вы, сэр, сын лорда Маунтфорда, не так ли? С вашим батюшкой мы старые знакомые, служили вместе в гвардии. – Как странно… – удивился Энском. – Отца убили, и мой брат стал новым лордом Маунтфордом. А вам здесь больше по душе, чем в гвардии? Держу пари, мне бы понравилось. – В обоих случаях есть свои плюсы, – ответил старик уклончиво. – Думаю, вы, как человек военный, меня поймете. Однако не зайти ли нам в дом? Моя дочь Хеда вернется не скоро, а мой компаньон, мистер Родд, – при упоминании этого имени у него на виске вздулась жилка, будто от сдерживаемых чувств, – очень застенчив. Поначалу он кажется нелюдимым, но, узнав его поближе, понимаешь, что ошибался. В общем, у нас есть все необходимое, чтобы вы почувствовали себя как дома, и даже недурственное вино. – Нет, – ответил я, – большое спасибо, мы лучше вернемся к фургонам, не то наши люди решат, что с нами стряслась беда. А гну забирайте себе, если хотите. – Пожалуй, вы правы, – сказал старик то ли с сожалением, то ли с облегчением. А об антилопе ни полслова, будто считал это само собой разумеющимся. – Вы знаете дорогу? Скорее всего, ваш фургон обосновался на востоке, у ручья, мы зовем его Гранитный. Следуйте этой тропой кафров, – он указал на протоптанную неподалеку дорожку, – и она выведет вас к тому месту. – А куда ведет эта дорога? – поинтересовался я. – Нет ли там какой деревни? – О, она ведет к Храму. Так моя дочь прозвала наш дом, – пояснил он. – Мы с моим компаньоном вербуем туземцев на рудники в Кимберли. А где вы собираетесь охотиться? – спросил старик, помолчав немного. Я объяснил. – А вы не боитесь? Помяните мое слово, скоро он начнет мутить воду, хоть у них и перемирие с англичанами. Как раз сейчас он, может быть, посылает своих людей прочесать дорогу. Любопытно, откуда наш новый знакомый так хорошо осведомлен о намерениях Сикукуни? Вслух я сказал лишь, что мне не впервой иметь дело с туземцами и я их не боюсь. – А, ну что ж, дело ваше. Но если вдруг попадете в беду, возвращайтесь прямо к нам. Здесь вас басуто не достанут. Меня так и подмывало спросить, почему это место так священно для племени, но я предпочел держать язык за зубами. – Большое спасибо, мистер… – Марнхем. – Большое спасибо, мистер Марнхем, – повторил я. – Будем иметь в виду. Прощайте, и спасибо вам за вашу доброту. – Последний вопрос, – встрял Энском, – только не сочтите меня грубым. Как зовут создателя этого фантастического дома? Он в самом деле из мрамора? – Его придумала моя дочь, вернее, подсмотрела на каких-то старинных рисунках. Да, вы угадали, он из мрамора. Примерно в ста ярдах от дороги целые залежи. Так что материал нам обошелся выгоднее любого другого. Надеюсь, на обратном пути вы остановитесь и рассмотрите его как следует. Хотя вблизи он не так хорош. Что ж, после стольких лет было приятно вновь увидеться с английским джентльменом. На этом мы простились с хозяином. В глубине души я был уязвлен, что он и не подумал пригласить меня. – Не сходите с тропинки, идущей через просеку, – напутствовал он нас, – земля вокруг болотистая, и скоро стемнеет. Вскоре мы вышли к месту, где росли разбросанные тут и там деревья, разновидность желтого дерева, довольно крупные для Южной Африки, а в промежутках с сухой голой земли тянулись к небу своими пальцами-отростками гигантские молочаи. В угасающих сумерках печальные серые краски создавали ощущение нереальности происходящего. Помня предостережения, мы шли гуськом вдоль узкой тропинки, а иначе, стоило чуть оступиться, и мы бы увязли в трясине. Дальше начиналась высокогорная местность, усыпанная колючим кустарником. – О чем вы думаете, глядя на эти заросли? – спросил Энском через пару минут. – Думаю, как бы нам не подхватить лихорадку. Сырой туман так и стелется по земле. Я развернулся в седле и указал дулом ружья на белые клочья, похожие на куски ваты. Сквозь эту пелену едва пробивался последний отблеск заката, создавая на редкость причудливые, неземные образы. – Тысячи лет назад тут наверняка плескалось озеро, вот почва и стала благодатной для всех этих древесных исполинов. – Квотермейн, какой же вы все-таки приземленный. Я ему толкую о высоких материях, а он мне читает лекции о плодородии и темпах роста. Разве вы не ощущаете вокруг нечто необыкновенное? – Я ощущаю только холод, – ответил я резко, умирая от усталости и голода. – К чему вы клоните, черт возьми? – Фляжка с джином при вас? – Ах, вот на какие материи вы намекали, – подколол я его, передавая горячительный напиток. – Вовсе нет, – отхлебнув, возразил он, – разве что, как учит Библия, вино веселит сердце человека. Но я не о том. – Энском посерьезнел и добавил: – Ничто и никогда не угнетало меня так сильно, как эта треклятая тропа посреди болота. – Почему же? – спросил я, стараясь разглядеть его лицо в сумерках. Сказать по правде, меня терзали сомнения, не повредил ли он голову, падая с лошади. – Признайтесь, Квотермейн, я похож на преступника? Так вот, я вступил на ту тропу вполне честным человеком, а сошел с нее убийцей. Как будто там случилось нечто ужасное, как будто я кого-то убил. Брр! – Он вздрогнул и снова отхлебнул из фляги. – Вздор! А даже если и так, что с того. Признаться, мне пришлось убить немало людей, мешавших в работе, да только я не вижу их на каждом шагу. – А вам приходилось убивать из-за женщины? – Ни в коем случае, это уже настоящее убийство. Ну и вопросы у вас! Однако я убивал, стремясь отбить скот, – продолжал я, рассуждая вслух, и вдруг вспомнил, как отправился в поход с зулусским предводителем Садуко против Бангу, предводителя амакоба, и прочие случаи в моей практике. – Квотермейн, это совершенно разные вещи. Убийство ради скота – допустимая самооборона, а убийство ради женщины пре вращает тебя в преступника. – Верно, – согласился я. – Таковы африканские ценности. Женщина считается более совершенным созданием, чем корова, поэтому преступление, совершенное ради нее, признают более тяжким. Отсюда и различия между допустимой самообороной и убийством. – Господи, ничего себе резон! – воскликнул Энском и задумался. Привыкнув к туземцам и их обычаям, он бы лучше в них разбирался. Хотя, признаюсь, объяснить все это непросто. К фургону мы вернулись без происшествий. Пока мы курили послеобеденные трубки, я спросил у Энскома, как ему показался мистер Марнхем. – Подозрительный тип. Безусловно, джентльмен, умеет себя держать. Ну что ж тут удивительного, если он в самом деле из благородного семейства Марнхем. Но странно как-то он упомянул о службе с моим отцом. – Он ушел от разговора. Одинокие люди склонны иногда прихвастнуть, о чем впоследствии могут сожалеть. Вот и этот туда же. А что же тут странного? – Он не солгал. Я только что вспомнил, как отец рассказывал мне о человеке по имени Марнхем, с которым они вместе служили. Подробности я не помню, однако речь шла о карточной игре с высокими ставками и о ссоре со старшим по званию, дело дошло до кулаков и отставке зачинщика. – Может, это однофамилец. – Не исключено, тем более в полку служило несколько Марнхемов. Но отец вспоминал, как бы в оправдание виновнику, будто тот отличался буйным нравом. Покинул страну и поступил на службу в Америке. Порасспросить бы старика как следует. – Вряд ли это удастся. Даже если ваши пути снова пересекутся, сдается мне, мистер Марнхем будет держать язык за зубами. – Любопытно, какова из себя мисс Хеда, – продолжал он, помолчав немного. – Хоть одним глазком взглянуть на девушку, пожелавшую жить в подобии древних развалин. – Видно, не судьба, ведь она куда-то уехала. Кроме того, мы сюда пришли за буйволами, а не за девушками. От женщин никакой пользы, кроме вреда. Я был настроен решительно, ибо сразу невзлюбил мистера Марнхема и иже с ним. Поэтому я всячески противился фантазиям о возможной встрече. – Да, этому не бывать. Однако же меня не покидает ощущение, будто мне суждено вернуться в это проклятое болото. – Вздор, – ответил я, поворачиваясь на другой бок. Ах, если б я только знал, что нас ждет впереди! Глава III Загнанные охотники Только я разулся, как снаружи раздалось бормотание на местном наречии сисуту. Обуваться было лень, поэтому я послал на разведку возницу, кафра из Капской колонии. Он принадлежал к племени финго, но у него в роду были и готтентоты. Мастерски управлял фургоном, лучше любого другого, и превосходно стрелял. Европейцы прозвали его Футсек – слово голландских буров, которое применялось к приставучему псу и означало «пошел прочь». Сказать по правде, будь я его хозяином, сразу прогнал бы. Уж боль но он любил выпить, да и вообще не внушал доверия. А вот Энском к нему привязался, тот, видите ли, показал себя настоящим храбрецом во время их совместных охотничьих приключений в Матабелеленде. Вероятно, тогда мой спутник и заполучил свой трофей – шкуру черного льва, ставшую причиной нашего знакомства около двух лет назад. Более того, Энском уверял меня, что Футсек спас ему жизнь, хотя, поразмыслив, я решил, что тут лишь верхушка айсберга. Кафр побывал во многих охотничьих экспедициях, говорил на голландском языке и неплохо понимал английский. Такой человек в походе незаменим. Футсек вскоре вернулся с докладом. Тридцать туземцев племени басуто возвращались из Кимберли, где работали на руднике под началом метиса Карла. Они просили разрешения скоротать ночь в лагере, как будто боялись идти в Храм по темноте. Поначалу я даже не понял, о чем речь, ведь у них в языке нет такого слова, и тут вдруг вспомнил, как мистер Марнхем называл свой дом Храмом. Похоже, он превратил его в дом торговли, ведь они с компаньоном занимались вербовкой рабочей силы. – Чего они боятся? – Хозяин, они не хотят идти через лесное болото, где живут призраки. Потому что очень боятся духов. – Чьи же это духи? – Не знаю, хозяин, они говорят о ком-то, кого убили. – Глупости. Скажи, пусть проваливают и ловят своего призрака. Нам не улыбается всю ночь слушать их завывания. Тут в разговор встрял Энском. – Квотермейн, откуда в вас столько жестокосердия? – упрекнул он меня с шутливым пафосом. – После всего ужаса, какой мне довелось пережить, я и мула не пустил бы на болота в такую кромешную тьму. Пускай бедняги останутся, они так изнурены. Пришлось уступить. Ночь выдалась знойная, сквозь приподнятые края белого брезента виднелись полыхающие костры. Я вдруг проснулся и услышал чьи-то голоса, спросонья мне даже показалось, будто говорил Футсек. Встав, как обычно, спозаранку, я выглянул из фургона и в утренней дымке заметил Футсека в компании с гнусным типом. Судя по всему, это был Карл. В нем смешалась кровь пятнадцати туземных племен, белым он был разве что на одну шестнадцатую часть. Обезображенное оспинами лицо и бегающий взгляд добавляли штрихов к портрету. Футсек как будто передал ему нечто, подозрительно смахивающее на бутылку джина, обернутую в пучок сухой травы, а взамен получил маленький предмет и сунул его себе в рот. Похоже, штука ценная, раз он спрятал ее во рту, да и конфеты не в его вкусе. Что же это – золотая монета, кусок жевательного табака или камешек? Монета – слишком большая плата за бутылку, а табак – недостаточная. А как насчет камня? Да, но кто же станет совать его в рот? Вдруг я вспомнил, ведь эти люди пришли из рудника в Кимберли, и присвистнул от осенившей меня мысли. Довольно густой туман все еще стелился по земле, и я видел толь ко их лица, а что у них в руках, разобрать не мог. Туземец легко опровергнет обвинение, уличит меня во лжи, и тогда совсем вый дет из повиновения. Поэтому я прикусил язык и затаился до времени. Мне не повезло, не успел я одеться, как басуто во главе с Карлом ушли. Солнце, видите ли, уже высоко, и они больше не бо ятся призрака в кустах. Удобный случай представился чуть погодя. Мы двигались вперед по проторенной дорожке, сквозь колючий кустарник, поэтому Футсек сидел на козлах фургона, а другой парень шел впереди и вел волов под уздцы. Энском ехал рядом, лелея надежду подстрелить цесарку на обед. Надо сказать, что охотничьим ружьем он орудовал лучше, чем винтовкой. Равнодушный к мелкой дичи, я сидел подле Футсека и курил. От него несло джином, и вообще, он был какой-то рассеянный. – Покажи мне алмаз Карла, за который ты расплатился хозяйским джином, – попросил я вдруг. Я целился наудачу и, как видно, попал в точку. Футсек чуть не выронил длинный бамбуковый хлыст, я вовремя перехватил его, а сам он скорчился на козлах, будто получил пулю в живот. – Хозяин, как ты узнал?! – выдохнул он. – От меня ничего не скроешь, – ответил я важно. – Показывай алмаз. – Хозяин, я не брал джин у хозяина Энскома. Я купил его в Пилгримс-Рест. – Видел я эту бутылку и прекрасно знаю, чья она, – ответил я неопределенно, поскольку откровенно блефовал. – Давай показывай. Футсек ощупал свои волосы, порылся в карманах жилета, даже в меховой набедренной повязке, и наконец, выудив камень, протянул его мне. По насыщенности цвета и размеру я оценил алмаз как минимум в двести фунтов. Осмотрев как следует, я положил его себе в карман. – За камень уплачено джином твоего хозяина, а значит, он единственный законный владелец. Говори, как он попал к этому Карлу, иначе тебе будет худо. – Хозяин, откуда мне знать? – ответил Футсек, дрожа всем телом. – Он работал на руднике вместе с остальными. Небось там его и нашел. – Вот как? Стало быть, у него есть еще? – Думаю, да. Ведь он мне признался, что всю дорогу от Кимберли покупал выпивку таким вот манером. Карл тот еще пьяница. Кому и знать, как не мне, чай, мы не первый год знакомы. – Давай не темни, что он еще сказал? – настаивал я, не сводя с Футсека глаз. – Он боится возвращаться к хозяину Марнхему по прозвищу Белобородый теперь, когда пропил все камни. – Почему боится? – Потому что Белобородый, живущий в Храме, очень не любит, когда его водят за нос. От этого он звереет, и Карл боится, как бы старик не убил его, как того, другого. Ведь это его призрак бродит на болоте, куда эти олухи боятся ходить по ночам. – Кого же убили и кто это сделал? – Хозяин, откуда мне знать, – ответил Футсек и впал в угрюмую молчаливость, типичную для кафра, сболтнувшего лишнее. Я не стал на него давить, на первый раз достаточно. Итак, что в сухом остатке? Господа Марнхем и Родд занимаются незаконной торговлей алмазами, так называемой НТА. Ловко же они устроились, проворачивают махинации вдали от места преступления и безнаказанно нарушают закон. Вероятно, они также совершают бесчестные сделки с кафрами и поставляют им оружие для войны с белыми. Битва с Сикукуни отгремела совсем недавно, и наверняка торговля винтовками шла бойчее. Тогда легко объяснить удивительную осведомленность Марнхема о намерениях вождя. С другой стороны, он, возможно, ничего не знал и лишь притворялся, стараясь от нас избавиться. Позднее я поделился этой историей и своими подозрениями с Энскомом. Мой рассказ произвел на него впечатление. – Вот ведь прохвосты! Мы обязательно должны вернуться в этот Храм. Всегда мечтал побывать в логове нечестной торговли. – Скорее всего, вы в таком уже бывали, сами того не ведая. Впрочем, если вы твердо решили посетить это злачное место, дело ваше, а меня увольте. – Не правильнее ли назвать его «гроб повапленный»? – весело заметил Энском. – Ведь он, если мне не изменяет память, скрывает кости мертвецов? Тогда я спросил, что он думает делать с Футсеком и бутылкой джина, а он тут же задал мне аналогичный вопрос об алмазе. – Отдам его вам как хозяину Футсека, – ответил я и, согласуя слово с делом, протянул ему камень. – Не желаю участвовать в сомнительных сделках. Затем последовал долгий спор о том, кто настоящий владелец камня. Наконец решили алмаз припрятать и вернуть владельцу, если он объявится. А Футсеку – устроить хозяйский нагоняй за украденную дюжину бутылок да пригрозить расправой от первого попавшегося мирового судьи, ежели его вина еще горше. Назавтра мы достигли низкого вельда, жаркой саванны, где, по слухам, обитало стадо буйволов, а утром следующего дня уже начали было охоту, как вдруг появился кафр племени басуто. Он поведал нам, что якобы вождь Сикукуни отправил его за двумя потерявшимися волами. Я сразу усомнился в этом, ибо он, скорее, походил на разведчика, и лишь спросил его, не встречались ли ему по пути буйволы. Оказалось, туземец видел стадо в тридцать с лишним голов вместе с телятами, только по ту сторону реки Элефантес, в долине, лежащей между далекими холмами и скалистыми горами, в двадцати пяти милях отсюда. Дальше начинались владения вождя Сикукуни. Подтверждая сказанное, он показал следы недельной давности, ведущие в ту сторону. На мой взгляд, следовало держаться подальше от Сикукуни. Лучше махнуть рукой и поискать другое место для охоты. Однако Энском был иного мнения. Он яростно настаивал, чтобы мы пошли вслед за кафром, поскольку наше стадо могло оказаться единственным на сотню миль в округе, если по эту сторону горной цепи Лебомбо вообще водятся буйволы. Поскольку я ни в какую не соглашался, Энском весьма любезно предложил мне остаться и, покуда они с Футсеком поищут стадо, разбить лагерь подле фургона и ждать, раз уж я не решаюсь пойти на риск. Я ответил, что привык к опасности, ведь в моей работе ее хватает, а так как на мне все-таки лежит ответственность и я думаю в первую очередь о нем, то готов немедля отправляться и даже перебраться через горы. Боясь задеть мои чувства, Энском извинился и предложил мне самому выбрать маршрут. Наконец решили отправиться к реке Элефантес, встать лагерем на берегу, верхом перебраться вброд и обследовать кустарник. Мы договорились не отлучаться далеко от фургона и вернуться обратно до темноты. Итак, под вечер мы расположились лагерем у живописной реки Элефантес, словно застывшей от зноя. На ее берегах обитали бегемоты и тьма-тьмущая крокодилов. Одного мы успели подстрелить перед сном. Утром перекусили холодной цесаркой, забрались в седла, по тропе кафров приблизились к берегу и перешли реку вброд – глубина оказалась в самый раз. Футсека и остальных оставили с фургоном. Наконец мы приступили к охоте в заболоченных зарослях, протянувшихся на восемь-десять миль от этого берега к склону близлежащего холма. Я не слишком рассчитывал тут что-нибудь найти, и басуто сказал, что они ушли в сторону холмов. Либо он лжет, либо они вернулись обратно. В каких-то полумилях от реки я преследовал водяного козла, которого заприметил среди бурьяна. Но не успел я слезть с лошади, как взгляд мой упал на следы буйвола, оставленные, судя по всему, каких-нибудь пару часов назад. Видно, стадо кормилось тут ночью, а на рассвете ушло отсыпаться в заросли сухого кустарника у подножия холма. Подозвав Энскома, я показал ему находку, и мы тут же пустились по следу. К счастью, он не увидел козла, иначе перепугал бы буйволов своей стрельбой. Вскоре следов стало больше, мы насчитали где-то сорок животных. Теперь выслеживать их не составляло труда, пока мы не ступили на твердую почву. Видно, буйволы ушли уже довольно далеко. Больше часа мы брели, отдалившись уже на семь миль от реки, и вдруг я различил впереди, в шаге от подножия холма, тенистое ущелье, поросшее лесом. – Тут им проще всего укрыться, – заметил я. – Теперь будьте внимательны и ступайте осторожно. Мы подъехали ко входу в ущелье, где начались более четкие и свежие следы, спешились и привязали коней к стволу боярышника, чтобы топот копыт не нарушал тишину, и дальше пошли пешком. Не миновали мы и двухсот ярдов, продираясь сквозь кусты, как, проходя бочком под тенистым навесом двух деревьев, шагах в пятидесяти я увидел величавого старого самца с громадными рогами. – Стреляйте, – шепнул я Энскому, – вам повезло – это страж стада. Бледный от волнения, он опустился на колени и направил дуло винтовки в сторону буйвола. – Не горячитесь, – шепнул я снова, – и цельтесь чуть сзади лопатки. Вряд ли он меня понял, ибо тут же раздался выстрел. Буйвол был ранен, однако не смертельно. Он развернулся и, невредимый, с грохотом ломанулся из ущелья. Энском пустил ему вдогонку вторую пулю, но на сей раз промазал. Вдруг, откуда ни возьмись, отовсюду стали появляться другие буйволы, должно быть, они спали в укромном месте. Стадо бросилось к реке, громко мыча и фыркая. Они явно не желали угодить в ловушку. Мне удалось уложить наповал лишь одну крупную самку с длинными рогами. Если б и я выстрелил повторно, пуля только ранила бы другое животное, а мне это не по нутру. Все было кончено в мгновение ока. Мы подошли к трупу буйволицы. Пуля поразила ее в самое сердце. – Жестоко убивать буйволов для забавы, ведь мы даже не знаем, куда ее девать. Они тоже имеют право на жизнь, как и мы. – Мы отрежем ей рога, – предложил Энском. – Дело ваше, только не кинжалом. – Верно, такое по плечу только Футсеку. Вот пусть завтра и займется. А теперь идемте и прикончим моего буйвола. Эти парни без труда унесут и две пары рогов. Прекрасно зная повадки раненого буйвола, я озабоченно разглядывал сплошной кустарник. «Да, та еще работенка нам предстоит», – думал я, но благоразумно молчал. Если я начну колебаться, Энском, чего доброго, решит идти туда в одиночку. Поэтому мы пошли дальше, без труда находя дорогу по кровавым следам, – видно, зверь был всерьез ранен. Однако же он с успехом отходил к краю ущелья, где с уступа стекал поток в сто шагов шириной, а по обе стороны высились еще два скальных уступа. Едва мы спустились по одному, протрубил боевой рог племени басуто. Вообразите, в пылу азарта я пропустил этот звук мимо ушей. Охота на раненого самца буйвола на каменистой тропе лесистого ущелья – это не игрушки. Порой эти животные возвращаются по своим следам обратно, бросаются на вас и поднимают на рога. Поэтому я шагал впереди Энскома со все нарастающей тревогой. Однако то ли наш самец от ранения плохо соображал, то ли родители не обучили его коварным приемам, да только, окончательно выбившись из сил, он стал поджидать в зарослях, а завидев нас, просто-напросто выскочил из кустов. Я уступил Энскому право самому подстрелить буйвола, а он как-то умудрился промахнуться оба раза. В решающую секунду, когда зверь опустил голову, я прицелился и с первого раза перебил ему пулей хребет – выстрелом в голову его не одолеть. Зверь упал замертво к нашим ногам. – Теперь эта великолепная пара рогов ваша, – заметил я, разглядывая поверженного гиганта. – Да уж, – ответил Энском, лукаво подмигнув, – если бы не вы, остался б я и впрямь с рогами. Едва он произнес эти слова, как некий снаряд пронесся мимо моего уха, по звуку казалось, будто от кипящего котла отвалились ножки. Видимо, стреляли из гладкоствольного орудия с большим количеством отсыревшего пороха. Тогда я припомнил, как трубил боевой рог, и догадался, что к чему. – Уходим, мы у кафров в ловушке. В самом деле, как только мы стали выбираться из ущелья, с вершины скалы на нас посыпался нескончаемый град пуль, но, к счастью, мимо цели. Вокруг со свистом проносились куски свинца и чугунные осколки, пока наконец, целые и невредимые, мы не укрылись за деревьями, где оставили коней. Тут Энском вдруг начал прихрамывать, но все-таки как-то ухитрился, добежал и, вскочив в седло, сунул в стремена только левую ногу. Вмиг мы пустились галопом. – Что с вами? – Кажется, мне прострелили ступню, – рассмеялся он, – а почти не больно. – Боль придет позже. Слава богу, это случилось теперь, когда мы выбрались из ущелья. Пешком они нас не догонят и не додумаются подстрелить сперва лошадей. – Оглянитесь, кажется, они решили попытать счастье. Из ущелья появились около тридцати туземцев и пустились за нами в погоню. – Жаль, не успеем подобрать рога, – с сожалением вздохнув, заметил Энском. – Увы, если только вы не решили попрощаться с жизнью, когда вас пригвоздят к термитнику под раскаленными лучами солнца. Дальше мы ехали в тишине. Как же я сглупил, пойдя на поводу у Энскома, когда перешел реку и не обратил внимания на боевой рог. Болотистая почва затрудняла передвижение, а жара отнимала силы у лошадей. Поэтому у брода мы опередили преследователей, резвых бегунов, привыкших к здешней местности, всего лишь на десять минут. Видно, у них был приказ взять нас живыми или мертвыми, раз они не оставили погоню и следовали за нами по пятам. Кони прошлепали по мелководью реки и благополучно выбрались на другой берег. Там нас поджидал Футсек. Он сразу заподозрил неладное. – Запрягай! – крикнул я ему с ходу. – И пошевеливайся, если хочешь дожить до утра. За нами гонятся басуто. Весь позеленевший от страха, он пулей метнулся исполнять приказ. – Нам придется оборонять брод, пока фургон не будет готов к отъезду, – сказал я Энскому, пока мы поили умирающих от жажды коней. – Не то эти черти до нас доберутся. Слезайте, я привяжу лошадей к дереву. Он с трудом спешился, и я, мигом управившись с поводьями, разрезал шнуровку на его ботинке, который уже наполнился кровью, и окунул раненую ногу в прохладную воду. Помог ему спрятаться за достаточно толстый ствол колючего боярышника, а сам встал за соседний в паре шагах от него. Вскоре появились басуто, они бежали трусцой, сомкнув ряды. Энском тут же дал по ним залп из обоих стволов с расстояния двести ярдов. Глупая затея. Во-первых, он промазал, и пули просвистели у них над головами, а во-вторых, они бросились врассыпную и стали осторожнее. Сбитых в кучку мы могли застать их врасплох и показать, почем фунт лиха. Все же я оставил упреки при себе, не желая его смутить. Тем временем эти мерзавцы опустились на четвереньки и, укрывшись за камнями и кустами, открыли по нам огонь со своего берега. Они были вооружены разномастным оружием, и нас разделяла лишь сотня ярдов воды. Мы тоже не сидели сложа руки, мне удалось уложить двоих туземцев, а третьего ранил Энском. Наше положение становилось незавидным. Стволы боярышника едва скрывали нас. Три или четыре туземца, вероятно охотники, стреляли неважно, зато остальные палили как бешеные. Одна пуля сбила шляпу с головы Энскома, когда он выглядывал из-за ствола, чтобы прицелиться, а другая прошила лацкан моей куртки. Затем случилась большая неприятность. Либо по чистой случайности, либо по злому умыслу конь Энскома был ранен в шею. Он упал и подпрыгивал, пытаясь подняться на ноги. Мой конь в испуге сорвался с привязи и во весь опор поскакал к фургону. Вот где надо было сразу оставить лошадей, а мне показалось, разумнее держать их под боком, если придется спешно отступать или отвезти хромого Энскома. Время тянулось бесконечно долго, наконец я оглянулся и увидел волов. Их привели с отдаленного пастбища и теперь спешно запрягали. Это не ускользнуло от глаз туземцев. Они боялись нас упустить и ринулись в атаку с новой силой. Выскочили из укрытий и с неожиданной прытью бросились в реку, собираясь на нас напасть. Тут бы нам, право слово, и пришел конец, если бы я вовремя не открыл по ним огонь. Вскоре появились басуто, они бежали трусцой, сомкнув ряды. Увидев немалые потери в своих рядах, они спешно отступили, оставляя убитых и даже одного раненого, который цеплялся за камень. Несчастный страшно боялся вновь попасть под наши пули, чего у меня и в мыслях не было. Хотя, возможно, в его случае гуманнее было его пристрелить, пуля Энскома раздробила ему ногу выше колена. Он все молил нас о пощаде, уверял, что вождь приказал ему напасть, отобрать оружие и скот. И будто бы вождя о нашем прибытии предупредил белый человек. – Какой белый человек?! – крикнул я. – Говори, а не то пристрелю. Он не успел ответить, лишился чувств от потери крови и утонул. Тогда другой туземец, возможно их начальник, обратился к нам из своего укрытия в кустах: – Не надейся на спасение, белый человек. Скоро придет много наших людей, и мы убьем тебя ночью, когда твои глаза потеряют зоркость. Как раз в эту минуту Футсек крикнул, что фургон готов. Я колебался. То ли мы пойдем к фургону, ковыляя из-за больной ноги Энскома, но тогда нам придется пересечь семьдесят или восемьдесят ярдов открытого пространства, то ли останемся здесь до ночи, рискуя нарваться на пулю, или нас атакуют другие туземцы. Есть и третий вариант развития событий. Перепуганные слуги могут удрать, спасая свою шкуру, и оставить нас одних. С этих, пожалуй, станется, ведь они не обладают храбростью зулусов. Я решил поделиться проблемой выбора со своим спутником. Энском взглянул на свою ногу и покачал головой. Затем достал из кармана монетку. – Доверимся судьбе. Орел – геройски спасаемся бегством, решка – храбро остаемся на месте. – И он подкинул монетку. Я изумленно уставился на него разинув рот, даже с некоторым восхищением. Никогда еще крайние затруднения, подобные нашим, не решались таким нехитрым способом. – Орел, – сказал он спокойно, поймав монетку. – Что ж, друг мой, бегите, а я поползу за вами следом. Если я не вернусь, вы знаете адрес моего поверенного. Вам я завещаю все свои африканские пожитки в память о самом увлекательном путешествии. – Не валяйте дурака, – твердо заявил я. – Давайте, обнимите меня за шею правой рукой и прыгайте на левой ноге так быстро, как только сможете. Мы продвигались довольно бойко. Басуто открыли по нам огонь, но, как видно, лучшие стрелки полегли, ни одна пуля не достигла цели, хотя, пока мы не отошли на безопасное расстояние, пару раз чуть не зацепило. – Вот, – заметил Энском, сделав последний спасительный прыжок к фургону, – теперь вы убедились, как мудро иногда полагаться на Провидение. – Ну да, в образе монетки, – проворчал я, подсаживая его. – Безусловно, а почему бы Провидению не воспользоваться монеткой так же, как и любым другим обычным предметом? О друг мой Квотермейн, разве вас никогда не учили, что пенс фунт бережет? – Бросьте молоть чепуху, лучше позаботьтесь о ноге, будет немного трясти. Мы перешли на крупную рысь. Никогда я не видел более послушных и проворных волов, чем у Футсека с приятелями. Как только мы выехали на ровную дорогу, я велел Энскому лечь внутри фургона и осмотрел рану, насколько это было возможно. Пуля прошла под большим сухожилием, а кость, судя по всему, осталась цела. Мне оставалось только втереть в рану карболовую мазь, по счастью оказавшуюся в походной аптечке Энскома, потуже перевязать чистым носовым платком и, сверх того, замотать ногу полотенцем не первой свежести. Наступил вечер. Прямо на ходу мы утолили зверский голод из своих запасов. Кажется, это были сыр и сухое печенье. Вскоре совсем стемнело, и, пока не взошла луна, нам пришлось сделать привал у маленькой речушки. По счастью, ночное светило не заставило себя долго ждать, оно, как видно, только-только пошло на убыль. Мы поехали дальше с короткими остановками пару раз за ночь. Всю дорогу я просидел на запятках фургона и зорко следил за дорогой. Однако хоть колдобины и причиняли Энскому боль, он спал безмятежно, как дитя. Я очень устал, и только страх, как бы кто не напал на нас врасплох, не давал мне сомкнуть глаз. Вдруг мелькнула нелепая мысль, что такова уж моя участь, быть все время начеку, пока другие спят. Ночь прошла без происшествий. На рассвете мы остановились напоить волов, черпая воду из реки ведрами, и дали им пощипать травки, насколько позволяло ярмо. Мы не решались их распрягать. Только собрались ехать дальше, как возница, которого я послал на разведку, прибежал с выпученными от страха глазами и сообщил, что в зарослях рыщут басуто с копьями, как будто идут по нашим следам. Нельзя было медлить ни минуты. Весь день мы упорно продвигались вперед, нахлестывая изнуренных волов, которые норовили прилечь на каждой стоянке. С наступлением ночи разбили лагерь совсем рядом с домом под названием Храм. Здесь мы повстречали кафров, возвращавшихся с алмазных копей. Обратный путь занял вдвое меньше времени. Нам пришлось устроить здесь привал, животные устали и проголодались. В эту ночь мы заснули без всякой опаски. Навряд ли басуто последуют за нами в такую даль, а поселок Пилгримс-Рест всего в дне пути отсюда. Туда мы и отправимся на рассвете. Как же я ошибался. Тут-то и вышла промашка. Вот с этого все и начинается. Тут-то я и оплошал. Глава IV Доктор Родд Ночью я не выспался – спал вполглаза. Однако встал ни свет ни заря и, среди прочего, накормил оставшихся лошадей кукурузой из наших припасов. Волов пришлось выпрячь из ярма, чтобы не мешало щипать травку и пить вдоволь, а иначе, чего доброго, им не хватило бы сил даже встать на ноги. Бедняги так намучились, что еле могли жевать и при первом же удобном случае все разом улеглись на земле. Разбудив Футсека и остальных, я велел им быть в полной боевой готовности, чтобы мы убрались отсюда с первыми лучами солнца. Затем отхлебнул разбавленного джина и поел сухого печенья. Энском тоже перекусил немного. Нам бы в самый раз глоток кофе, но я решил не разводить костер, ни к чему лишний раз привлекать к себе внимание. На востоке едва забрезжил рассвет. Рядом с фургоном росло высокое дерево с зеленой пышной кроной. Взобраться по стволу даже при тусклом сиянии звезд мне не составило труда. Я поднялся над утренней мглой, окутавшей землю, и огляделся вокруг, пытаясь определить, куда нам ехать дальше. Понемногу прояснилось, небосклон озарился светом, из-за горизонта показался краешек солнца и брызнул во все стороны лучами. Густой туман, словно шерстяным одеялом, окутал всю землю. Лишь в миле от нас виднелось голое пятнышко, небольшой холм, можно сказать, морщинка на поверхности земли, который мы миновали прошлым вечером. Его безлесная верхушка, сложенная твердым гранитом, всплывала из окружающей пелены. Ничего не добившись, я велел привести волов, которые уже были на ногах и снова щипали травку. Только я хотел спуститься, но вдруг заметил, как вдалеке что-то блеснуло. Менее опытный охотник вовсе не обратил бы на это внимания – с такого-то расстояния. Да, и как раз на том самом одиноком холмике. Я глянул в бинокль, и мои худшие опасения подтвердились. Там шли туземцы, солнечные лучи отражались от их копий и орудийных стволов. Мигом соскочив с дерева, точно напуганный дикий кот, я бросился к фургону, пытаясь собраться с мыслями. Басуто не отстали и, как только совсем рассветет, перейдут в атаку. Через каких-то десять минут они будут здесь. Запрягать нет времени, да и что толку, дальше сотни ярдов по этим колдобинам фургон не уйдет. Что же нам делать? Бежать? Исключено – Энском слишком слаб. Тут на глаза мне попался конь, дожевывающий последний кукурузный початок. – Футсек, – сказал я, стараясь сохранять спокойствие, – бог с ними, с волами, немедля седлай коня. Он взглянул на меня с подозрением, но все же подчинился, оставаясь в неведении. Узнай он о грозящей нам опасности, удрал бы, это уж точно. Затем я нашел двух его приятелей в хвосте фургона и тоже велел им оставить упряжку в покое и подойти ко мне. – Энском, раздайте всем ружья и патроны. Не задавайте вопросов, просто делайте, что вам говорят. Эти двое будут вам вместо костылей. Захватите свой револьвер, а я помогу вам спуститься. Да не забудьте свою шляпу. Энском мигом все исполнил, и вот уже стоял рядом со мной на одной ноге. Видно, она затекла, и он едва сохранял равновесие. – Басуто у нас на хвосте, – сказал я ему по секрету. Энском присвистнул и намекнул на второе действие спектакля. – Футсек, приведи коня, – велел я, – твой хозяин хочет проехаться верхом, чтобы не натрудить ногу. Он повиновался, а на обратном пути только раз остановился, чтобы как следует подтянуть подпругу. Мы помогли Энскому забраться в седло. – Куда теперь? – спросил он. Я взглянул на дальний склон впереди, крутой и непроходимый. Еще не известно, сможет ли Энском сам взобраться на холм и оторваться от преследования. Я бы справился, если конь выдержит двоих седоков, а это вряд ли. А как же наши слуги? Энском догадался, какие сомнения меня терзают. – Помните, – заметил он с присущим ему спокойствием, – наш белобородый друг предложил, если возникнут проблемы с племенем басуто, бежать прямо к нему? По-моему, самое время. – Знаю, только я еще не решил, кого нам стоит опасаться больше – Марнхема или басуто. Сдается мне, это он натравил на нас туземцев. – Сейчас не самое подходящее время для дилемм. Некогда раздумывать и бросать монетку. Мой голос в пользу Храма, – сказал Энском. – Что ж, у нас нет выбора. В конце концов, вам решать. Так что вперед. Басуто идут по нашему следу! – крикнул я нашим кафрам. – Мы найдем убежище в Храме! Бегите! Уж они припустили! Лучшие спортсмены не пробегут четверть мили за такое короткое время. Мы тоже понеслись, вернее, наш конь. Я висел одной ногой в стремени, а Энском держал винтовки под рукой. Наш скакун, уставший и наевшийся утром до отвала, бежал не слишком быстро. Когда между нами и фургоном было уже двести ярдов, я оглянулся и увидел туземцев. Заметив нас, они издали боевой клич и пустились следом. А потом началось. Я вскарабкался на коня позади Энскома, однако умное животное, почувствовав двойную нагрузку, снизило скорость в три раза и ни в какую не соглашалось прибавить шаг. Поэтому я соскользнул с его крупа и продолжал ехать, как и прежде, держась одной ногой в стремени. Тем временем басуто, эти шустрые малые, сокращали разрыв, а впереди маячило пресловутое лесное болото с желтыми деревьями. Назревал вполне резонный вопрос – кто первым до него доберется? Пожалуй, следует упомянуть, что Футсек со товарищи уже достигли спасительного крова. Энском лягнул коня в бок здоровой пяткой, а я стукнул кулаком, понукая его перейти на легкий галоп. Как только мы достигли отдельно стоящих деревьев, появился тощий туземец с огромным ртом и метнул в нас копье. Оно пролетело между спиной Энскома и моим носом. Тогда он взялся за второе. Не успел я опомниться, как Энском, бросив поводья, выхватил пистолет и пустил пулю в лоб этого дитя природы. Тот упал как подкошенный. Оказывается, мой спутник был не такой неловкий, как я о нем думал. – А говорите, я плохо стреляю, – произнес он. – Простое везение, – вырвалось у меня, ибо даже в минуту опасности я не желал кривить душой. – Это мы еще посмотрим, – ответил он, взводя курок. Собственно, нужда в дальнейшей перестрелке отпала, поскольку, подойдя к краю трясины, туземцы остановились. Вряд ли их напугала участь товарища, они даже не обратили на него внимания. Казалось, они уперлись в какую-то невидимую границу, которую не имеют права переступить. Просто застыли как вкопанные, а потом забрали у мертвеца копье и щит и, более о нем не заботясь, смиренно побрели обратно к фургону. Наш конь тоже притормозил, перейдя на шаг. – Ну?! – воскликнул Энском. – Теперь вы убедились? Разве я не предсказывал, что убью человека в этом проклятом болоте? – Да, – ответил я, отдышавшись немного, – но в ваших предчувствиях была еще и женщина, а я что-то ни одной не вижу. – Верно. Как бы нам с ней позже не встретиться. Мы поехали дальше, правда, не так быстро, как хотелось бы, в страхе, что туземцы передумают и возобновят погоню. Но с каждой минутой опасность отступала, и мы приободрились. Пусть фургона и волов нам не видать, зато остались в живых, что уже само по себе большая удача. Вскоре перед нами раскинулась поляна, где около недели назад мы подстрелили антилопу гну. На земле лежал ее остов, начисто обглоданный коршунами, частыми гостями саванны. Несколько птиц и сейчас сидело на соседних деревьях. – Что ж, едем к Храму, как условились, – едва слышно произнес Энском, видно, рана причиняла ему изрядную боль. Тут из-за дерева, как и в прошлый раз, появился мистер Марнхем, восседавший на том же коне и одетый в ту же одежду. С одной лишь разницей, что тогда был поздний вечер, а сейчас раннее утро. – Вот мы и снова встретились! – воскликнул он весело. – Да, – ответил я, – и, как ни странно, в том же месте. Вы нас ждали? – Как и всякого путника, – ответил мистер Марнхем, окинув меня проницательным взглядом. – Я просыпаюсь с восходом солнца, а сегодня услышал выстрелы вдалеке и пошел взглянуть, в чем дело. На рассвете на вас напали басуто, верно? – Верно, мистер Марнхем, но как вы об этом узнали? – От ваших слуг. Они прибежали сюда, страшно напуганные. Мистер Энском, а вас ранили? – Да, пару дней назад на границе с владениями вождя Сикукуни, когда нас чуть не убили туземцы. – А… – протянул он без особого удивления. – А я ведь предупреждал вас об опасности. Заходите в дом, там вы познакомитесь с моим компаньоном, мистером Роддом, весьма опытным доктором, он вас осмотрит. По пути мистер Квотермейн поведает мне о ваших приключениях. Пока мы поднимались по склону, я рассказал ему обо всем, что с нами приключилось. Мистер Марнхем внимательно слушал и ни разу не перебил. – Скорее всего, кафры разворовали фургон, – подытожил он мой рассказ, – и сейчас уже возвращаются к себе с вашими волами. – А вы не боитесь, что они придут за нами сюда? – О нет, мистер Квотермейн! У нас же с этими людьми дела, а заболев, они приходят к доктору Родду. Для них эта земля священна. Вспомните, они ведь отстали от вас на лесном болоте? Как раз там начинаются мои владения. – Да, но теперь мне хочется отыграться. Можно рассчитывать на вашу помощь? Волы устали и натерли ноги, так что мы их быстро нагоним. – Нас тут совсем мало, – покачал головой мистер Марнхем. – Вы можете вызвать людей из лагеря золотоискателей в Барбертоне, хотя вряд ли тамошний начальник в состоянии вам помочь, даже если захочет. К тому времени ваши волы будут уже далеко. Кроме того, – понизив голос, добавил он, – давайте-ка договоримся. В моем доме вас ждет радушный прием и все необходимое, однако, если вы захотите снова устроить свару, я буду вынужден попросить вас покинуть мою землю. Мы мирные люди, торгуем с туземцами и не желаем с ними ссориться. Они могут напасть на нас, или у нас возникнут проблемы с британским правительством, которое объявило аннексию, но не завоевало их страну. Я ясно выразился? – Вполне. Что ж, пока мы ваши гости, можно и потерпеть. Однако, простившись с вами, мы будем действовать по своему усмотрению. – О, конечно! Меж тем надеюсь, вам и мистеру Энскому у нас понравится, можете оставаться у нас столько, сколько захотите. Про себя я подумал, что мы здесь не задержимся. – Так любезно с вашей стороны, – заметил я вслух, – приютить в своем доме совершенно чужих людей. Хотя не совсем чужих, – спохватился я, кивнув на Энскома, который ехал в нескольких шагах позади на усталом коне. – Вы, кажется, знали его отца? – Отца? – повторил он, удивленно вздернув бровь. – Нет, что вы. Ах, припоминаю, той ночью я ошибся, спутал его с кем-то другим. Ведь прошло столько лет. – Понимаю, – ответил я, но, вспомнив историю Энскома, решил, что наш почтенный хозяин заправский лгун. А еще вероятнее, не хочет вспоминать грехи молодости. Вскоре мы подошли к дому. Парадный вход украшал прекрасный ухоженный цветник. Его окружала ограда из проволочной сетки, чтобы козлы не полакомились цветами. У ворот, присев на корточки, ждали наши слуги. Они переводили дух, и вид у них был довольно пристыженный. – Футсек, господин благодарит тебя за поддержку, какую ты оказал ему в трудную минуту. От себя поздравляю вас всех с резвыми ногами, – сказал я по-голландски. – О хозяин, басуто с их острыми копьями было так много, – начал оправдываться он. – Замолчи, подхалим! Лучше помоги хозяину слезть с лошади. Мы прошли через ворота по тропинке, усаженной бенгальскими розами. Мистер Марнхем и я вели Энскома под руки. Вблизи дом оказался столь же очарователен. Разумеется, если рассматривать в деталях, он был неказистый и аляповатый. Стены и колонны представляли собой нагромождение грубо отесанных мраморных глыб из соседней каменоломни. Создавалось впечатление незавершенности, и, если взглянуть внимательней, дом мог показаться уродливым. Однако, благодаря задумке автора, в целом был красивым. Он походил на робкие мазки художника, едва постигшего азы живописи, на произведение талантливого писателя, не в полной мере овладевшего искусством изложения мысли. Впервые в жизни чей-то дом произвел на меня столь сильное впечатление. С другой стороны, как вспомнил позже Энском, творение, поразившее меня, – только копия, а оригинал воздвигли, когда мир был еще молод, так сказать, на заре человечества. В ту пору человек, преодолев наконец первобытную дикость, увидел во сне нечто прекрасное и попытался изобразить это в камне. По ступеням из неотесанных мраморных глыб мы поднялись на широкую веранду. На кушетке из местной породы дерева сидел или, скорее, возлежал мужчина в халате и читал книгу. При нашем появлении он поднял голову. Веранда выходила на солнечную сторону, свет падал прямо на него, и я достаточно хорошо разглядел незнакомца: лет сорока, темноволосый, широкоплечий, с усталым и, я бы даже сказал, недобрым лицом. Скажу больше, он походил на того, кто не только поддался духу-искусителю, что всем нам по природе свойственно, а даже охотно отдался ему в плен по собственной воле. В Псалмах или в другой части Писания мы часто читаем о праведниках и нечестивцах и не понимаем значения этих слов. Только годы спустя я постиг их смысл или, вернее, думал, что постиг. Мы должны быть судимы не по нашим делам, а по желаниям, вернее, по моральным устоям. В развитии личности важно не столько то, что мы делаем, сколько наши старания. Все мы спотыкаемся, делаем ошибки, но в итоге праведниками становятся те из нас, кто, пытаясь спастись из ловушки и потерпев неудачу, старается исправить свои недостатки. Нечестивцы же, погрязшие в делах мира, каждый день вкушают плод лжи. Умышленно и без нужды грешат они против духа, не оставляя места прощению. Вот к таким скромным выводам пришел я. Такие мысли посещают меня всякий раз при встрече с личностями, подобными доктору Родду. Кроме того, мой усталый и опустошенный разум послужил для них благодатной почвой и посему оказался больше обычного восприимчив к первому впечатлению о незнакомце. Скажу больше, я горд, ибо мое суждение было не совсем ошибочно. Если бы этот негодяй попал в хорошую компанию, то, вероятно, стал бы добропорядочным человеком. Однако по иронии судьбы или из-за дурной наследственности он покатился по наклонной плоскости. – Родд, вы нам нужны. – Вот как? – бодро ответил Родд и поднялся. Судя по голосу, он, как и его компаньон, принадлежал к британской интеллигенции. – Что случилось? Падение с лошади? Тем временем нас впустили в дом, а Энском начал рассказ. – Хм! – мрачно произнес доктор и испытующе взглянул на него своими черными глазами. – Ране несколько дней, и медлить больше нельзя. Вы же едва держитесь на ногах, так что не утруждайте себя, вашу историю я услышу от мистера Квотермейна. Сейчас же ложитесь в постель, а пока нам готовят завтрак, я вас осмотрю. Родд привел нас в красивую комнату с двустворчатой остекленной дверью, выходящей на веранду, и двумя кроватями. Уложил Энскома и, вздернув ему штанину, снял мою грубую повязку и осмотрел рану. – Больно? – спросил он. – Еще как, – ответил Энском, – аж в бедро отдает. Доктор стянул с него брюки для полного осмотра. – Необходимо промыть рану. Лежите, а я пока схожу за всем необходимым. Мы вышли вместе, и, когда оказались на веранде, я спросил, как дела у больного. Нога выглядела неважнецки. – Плохи его дела – настолько, что я подумываю, не лучше ли ампутировать ногу по колено. И как можно скорее. Вы сами видели, как загноилась рана, и воспалительный процесс быстро распространяется. – Господи! Неужто гангрена? Он кивнул. – Кто знает, чем в него стреляли, пулей или ржавым куском железа. Гангрена или столбняк, а может, и то и другое. Все возможно. Он деятельный человек? – По-моему, да. Родд задумался, а я не сводил с него глаз. – Это меняет дело, – наконец решительно произнес он. – Для некоторых потеря ноги хуже смерти. Подождем немного, но, если за сутки симптомы не уйдут, придется оперировать. Доверьтесь мне, я работал когда-то… старшим хирургом в лондонской больнице и не растерял еще былую сноровку. По счастью, вы пришли прямо к нам. Доктор взял все необходимое, помыл руки, потом вернулся к больному и, промыв рану обеззараживающим средством, снова натянул на него брюки, перевязав ногу выше колена. Затем напоил Энскома горячим молоком, предварительно вбив туда два яйца, велел отдыхать и не есть пока твердую пищу. Наконец укрыл его одеялом, сдвинул циновку и кивнул мне на выход. – В молоко я добавил немного снотворного, так что он проспит несколько часов, – объяснил он уже на веранде. – Ему нужен покой. Не хотите ли пока освежиться? – Куда вы ведете мистера Квотермейна? – спросил сидящий тут же Марнхем. – В мою комнату. – Почему? Комната Хеды тоже годится. – Хеда может вернуться в любую минуту, – возразил доктор. – К тому же мистеру Квотермейну лучше переночевать в комнате мистера Энскома. Неплохо, если за больным кто-нибудь присмотрит. Марнхем хотел возразить, затем передумал и промолчал, словно слуга, которого поставили на место. Этот незначительный эпизод немного приоткрыл завесу взаимоотношений между этими двоими. Вне всякого сомнения, доктор Родд помыкал своим компаньоном даже в таких пустяках, как распорядиться комнатой девушки. Вдвоем они составляли весьма колоритную парочку, и, если бы не тревога за Энскома, я бы уж наверняка выяснил, что за всем этим стоит. Итак, я отправился мыться в комнату доктора. Пока я умывался, он вышел, и я, воспользовавшись случаем, немного осмотрелся. Стены, как и во всем доме, были отделаны местной породой дерева и служили задней стенкой книжному шкафу и буфету. На полках теснились лекарства и хирургические инструменты. Труды по медицине, философии, истории странным образом соседствовали с романами, по большей части французскими. Прочие фолианты, видимо, хранились под замком, в том числе и об оккультных науках. Стояла там и Библия. Я открыл ее наугад из простого любопытства, читает ли он ее, и собирался тут же вернуть на полку. Но вдруг мое внимание привлекло одно место, помнится, это была моя любимая глава из Книги пророка Исаии. На странице стоял штамп тюрьмы ее величества, не помню, какой именно. Однако этот ключ помог мне в последующие годы в разгадке тайны, какое событие в жизни этого человека сыграло не последнюю роль в его загубленной жизни. Не стоит в это углубляться, скажу лишь, что азартные игры и врачебная практика в корыстных целях, дабы погасить долги, окончательно довершили его растление. Странно, что он держал при себе книгу, полученную, скорее всего, от тюремного священника. Что ж, все мы порой ведем себя неосмотрительно. А может, книга ему дорога как память, он ее не раскрывал и печати, привлекшей мое внимание, в глаза не видел. Теперь я мог строить догадки о его прошлой жизни. Возникли проблемы, он уехал в Южную Африку и на новом месте начал врачебную практику. Каким-то образом его разоблачили, быть может, конкуренты из зависти раскопали его прошлое. Все дело развалилось, и он решил перебраться в Трансвааль. В ту пору, еще до аннексии, провинция стала приютом для разношерстной публики, окруженной дурной славой. Но и в городе он не задержался, а затерялся в глуши. Там случай свел его с подозрительным типом, Марнхемом. Вместе они приступили к сомнительным сделкам, приносящим немалую прибыль. Попутно он с удовольствием лечил и оперировал туземцев и стал, таким образом, весьма влиятелен. В самом деле, еще до заката я обнаружил на задворках дома маленькую больницу с двумя или тремя койками. Их занимали кафры, а ухаживали за больными медсестры из местных, обученные самим доктором. Другие пациенты просто приходили к доктору на прием, кое-кто даже издалека. Время от времени он навещал белых, когда те оказывались поблизости. Позже мы втроем завтракали в уютной комнатке с прекраснейшим видом из окна. Нам прислуживали вышколенные кафры в аккуратной белой униформе. Повар постарался на славу. Стол был сервирован настоящими серебряными приборами – в этой части Африки такое не часто встретишь. На стене среди гравюр и картин висел портрет прекрасной девушки, брюнетки с агатовыми глазами, написанный маслом. – Мистер Марнхем, это ваша дочь? – Нет, ее мать, – ответил он хмуро. Тут его кто-то позвал по делу. – Она иностранка, как видите, – сказал Родд. – Венгерка. Женщины в этой стране красивы и обаятельны. – Да, я вижу. А эта дама живет здесь? – О нет, она умерла, – ответил доктор. – По крайней мере, мне так кажется. Не поручусь, ведь я взял за правило не вмешиваться в личные дела окружающих. Знаю лишь, что Марнхем женился в зрелые годы на континенте, тогда ей не исполнилось и восемнадцати. Само собой, он страшно ее ревновал. Вскоре она родила ребенка и, кажется, в тот же год умерла. Несчастье подко сило Марнхема, и он перебрался с дочкой в Южную Африку, где начал жизнь сызнова. Вряд ли они имеют какие-то связи с Венгрией. Даже с дочерью он никогда не говорит о ее матери, а значит, она, скорее всего, умерла. Мне подумалось, что эти обстоятельства можно было бы истолковать совсем в ином свете, но промолчал и благоразумно не стал углубляться в эти дебри. Вскоре вернулся Марнхем с известиями. Оказывается, басуто удрали с моими волами, как он и предвидел, а фургон со всем содержимым не тронули. Оставили даже запас оружия и боеприпасов. – Какое везение! – ответил я в изумлении. – Однако как странно. Мистер Марнхем, чем вы можете это объяснить? – Мистер Квотермейн, – пожав плечами, ответил он, – это же вы у нас всем известный знаток местных нравов и обычаев. – У меня есть лишь две версии. То ли они по какой-то причине приняли мой фургон за логово тагати, то есть колдуна, и боялись прикоснуться к нему, чтобы не навлечь на себя беду, хотя волов тронуть осмелились. То ли считали фургон собственностью некоего друга и не хотели повредить. Марнхем резко вскинул голову, но промолчал. Тем временем я рассказывал ему подробности нападения, пережитого нами недавно. – Странное дело, главарь басуто проболтался, что какой-то белый мерзавец предупредил Сикукуни о нашем появлении, да еще велел его людям отобрать наше оружие и патроны. А раненый туземец, умоляющий нас пощадить его, утонул прежде, чем успел назвать имя этого белого человека. – Бур, наверное, – пробормотал Марнхем. – Сейчас они не особо жалуют нас, сами знаете. Мне известно, что некоторые в сговоре с Сикукуни против англичан, через «уста вождя», его премьер-министра Макурупиджи. Старый плут хитер и пытается усидеть на двух стульях. – В конце концов он упадет с обоих. Что ж, теперь вы убедились, что я был прав. Кафр упомянул только о ружьях, волах и наших жизнях в придачу. О фургоне речи не было. – Верно, мистер Квотермейн, и я пошлю кого-нибудь из наших людей, вместе с вашими слугами они живо перенесут сюда все содержимое фургона. – Может, одолжите волов, чтобы дотащить его до дома? – Нет, у нас совсем не осталось молодняка. Много скота в этом сезоне полегло из-за «красной воды»[105] и легочных болезней. Вряд ли вам удастся выпросить, одолжить или украсть упряжку волов в этой части Претории. Волы есть разве что у некоторых голландцев, так они не дадут. – Плохо дело. Через пару дней я хотел продолжить путь. – Ваш друг еще долго не сможет путешествовать, – возразил доктор, до сих пор безучастный к нашему разговору. – Почему бы вам не съездить туда на лошади, когда она отдохнет. – Помните, вы говорили об упряжке волов, которую оставили в Претории, – вмешался Марнхем. – Можно привести ее сюда или послать кого-то из слуг, если не хотите оставлять мистера Энскома одного. – Спасибо за совет, я подумаю. Тем же утром Футсек, возница и кое-кто из хозяйских слуг отправились за содержимым нашего фургона. Но я слишком устал и остался дома. Убедившись, что Энском все еще спит, я решил последовать его примеру. Отыскал кушетку на веранде, устроился на ней и надолго погрузился в сладкую дремоту. Вдруг сквозь сон где-то поодаль от меня послышались голоса Марнхема и Родда. Наяву я бы их нипочем не расслышал с такого расстояния. Глубоко убежден, что наши органы чувств, я бы даже сказал, наша духовная сущность более восприимчива, когда мы почти погрузились в объятия Морфея, а не в часы бодрствования. Тогда наш организм работает на пределе своих возможностей, и мы порой оказываемся за гранью бытия. К несчастью, пробуждение стирает все из нашей памяти. Другое дело полудрема, когда некоторые воспоминания все же удается сохранить в памяти. В таком-то необычном состоянии ума и духа я и услышал, как Родд обратился к Марнхему. – Зачем вы привели этих людей? – Их привел не я, а Удача, Рок, Судьба, Бог или Дьявол, называйте как угодно. Хотя, будь ваша воля, они бы, конечно, здесь не появились. Впрочем, я рад им. Для меня, живущего в этом аду, большой подарок перед смертью снова перекинуться словечком с английскими джентльменами. – Джентльмены… – задумчиво процедил Родд. – Что ж, Энском, пожалуй. А другой? В конце концов, чем он лучше других охотников, кафров-торговцев и странников, коих полным полно в этой чужой земле? «А действительно, чем?» – подумал я в полусне. – Я не смогу объяснить, если вы сами этого не видите. Знаю лишь одно: он не хуже меня и гораздо лучше вас, – добавил Марнхем с оттенком высокомерия. – Вдобавок у него хорошая репутация среди белых и черных, а в этой стране доброе имя дорогого стоит. – Согласен, – поразмыслив, ответил доктор, – допустим, он тоже джентльмен. Объясните, наконец, зачем вы привели их сюда, когда достаточно одного вашего слова, и проблема разом… – Он умолк. – Говорю вам, я тут ни при чем. К чему вы клоните? – Думаете, это разумно, учитывая наши дела, держать под боком двух таких проницательных джентльменов – и еще не ясно, как долго, – особенно сейчас, когда мы снова под британским флагом? И все лишь для того, чтобы вы могли насладиться их обществом. А может, лучше было бы велеть басуто отпустить их в Преторию? – Не знаю я, что лучше. Ответьте на вопрос: к чему вы клоните? – Через день-другой вернется Хеда. Она появится здесь в любую минуту, – ответил Родд, выбивая пепел из трубки. – Да, ведь это вы заставили меня написать ей, что я хочу с ней увидеться. В чем же дело? – Ничего такого, просто я не хотел бы, чтобы она общалась с «английским джентльменом», таким как этот Энском. – А, понимаю, – презрительно усмехнулся Марнхем, – слишком честный и правильный. Могут возникнуть сложности и все такое. Что ж, молю Бога, чтобы так и случилось. Я хорошо знаю семейство Энском, вернее, раньше знал и имею представление о таких людях, как Родд. – Не зарывайтесь, иначе однажды вы доиграетесь. За все содеянное я заплатил сполна, а вы… еще нет. – Этот молодой человек очень плох, а вы опытный доктор. Почему бы вам не убить его, если вы так его опасаетесь? – с горькой усмешкой спросил Марнхем. – А вы на что? Запомните: человек может лишиться многого, но не профессиональной чести. Я в лепешку расшибусь, но вылечу мистера Энскома, а это задачка не из легких, скажу я вам. Когда я проснулся, их не было и в помине. Так сон это был или явь? В итоге я решил, что пошлю Футсека за волами в Преторию, а сам останусь тут. Глава V Игра в карты Ночь я провел в комнате Энскома, присматривая за ним. Его мучил жар, боль в ноге не давала сомкнуть глаз. Бедняга мне признался, что не выносит доктора Родда и желает как можно скорее убраться отсюда. Мне пришлось долго втолковывать ему, что никак нельзя уехать, пока из Претории не доставят запасных волов, но об опасном состоянии его ноги я не сказал ни слова. Когда под утро Энском забылся сном, я возблагодарил Небо и тоже решил отдохнуть. Едва я переоделся к завтраку – ведь мне уже доставили одежду из фургона, – пришел Родд и тщательно осмотрел своего пациента. Я тем временем ждал его на веранде, не находя себе места от волнения. Наконец доктор вышел ко мне. – Что ж, думаю, нам удастся сохранить ему ногу. Хотя для полной уверенности мне нужны еще сутки. Опасные симптомы поутихли, а температура снизилась на два градуса. В любом случае ему придется остаться в постели и есть легкую пищу, пока состояние не придет в норму. Потом он сможет переместиться на кушетку на веранде. Но пусть ни в коем случае не пытается вставать. Поблагодарив Родда вполне искренне, я спросил, не видел ли он Марнхема, так как хотел переговорить с ним об отправке Футсека в Преторию за волами. – Думаю, он еще не встал после вчерашней попойки, которую устроил на радостях от встречи гостей. – Попойки? – переспросил я, желая внести ясность. – Да. Он отличный старик, самый лучший, но у всех нас есть свои маленькие слабости. Марнхем пьет как извозчик. Я сказал это вам, чтобы вы не удивлялись и не вздумали спорить с ним – в таком состоянии его нрав, хм… весьма вздорный. А теперь я должен пойти и напоить его теплым молоком. Это его любимое средство от похмелья. Оно и правда помогает. Что за милое общество нас окружает, и кто знает, на сколько дней мы привязаны к нему буквально за ногу. Не скажу, что я при деньгах, но с радостью заплатил бы сто фунтов, лишь бы выбраться отсюда. А совсем скоро буду готов пожертвовать всем, что у меня есть, но, к счастью, в ту минуту я об этом еще не догадывался. Мы завтракали вдвоем с Роддом и болтали о нравах кафров. Он был весьма подкован в этой области. Затем я пошел с ним в больницу к его туземным пациентам. Составив о нем мнение как о совершенно никчемном человеке, я с удивлением заметил, как нежно и терпеливо он обращается с этими людьми. А о его мастерстве и говорить нечего, тут все было ясно без слов. Он как раз собирался делать операцию одному дородному старику. Полагаю, случай оказался серьезный, раз потребовался хлороформ. Родд спросил, не хочу ли я ему ассистировать. Я вежливо отказался, так как не чувствую к таким занятиям особой склонности. Когда я уходил, он кипятил свои инструменты, облачившись поверх одежды в нечто, похожее на чистую ночную рубашку. На веранде я встретил Марнхема. За исключением опухших глаз и трясущихся рук, старик выглядел как обычно. Он пробормотал что-то вроде «я проспал» и вежливо, прямо-таки светским тоном поинтересовался, как здоровье больного и достаточно ли удобно мы устроились и все в таком духе, а я, в свою очередь, спросил, по какой дороге нашим слугам лучше ехать в Преторию. Позже, напутствуя их, я объяснил Футсеку, по каким приметам найти правильный путь до места, где ждала упряжка. Дал ему денег, заплатить тому, кто присматривал за волами, и строго наказал возвращаться как можно скорее. Скрепя сердце я отпустил этих троих, хоть Футсек – бывалый путешественник и обещал в точности следовать всем моим указаниям. Казалось, он радуется походу, и я спросил его о причине такого странного поведения, ведь после наших мытарств ему следовало мечтать лишь об отдыхе. – О хозяин, по-моему, этот Храм – не самое подходящее мес то для цветных. Я ведь говорил тебе о тех, кто здесь умер. Наверное, Карл, который дал мне алмаз, тоже умер. Прошлой ночью его призрак явился мне. Он стоял передо мной и тряс головой, парни тоже его видели. – Ох, бросьте вы эту болтовню о призраках, скорее возвращайтесь с волами, а не то я сам тебя убью и сделаю призраком. – Я вернусь, хозяин, вернусь! – воскликнул он и побежал прочь. Мне вдруг стало не по себе. Само собой, я не верил в рассказ о призраке Карла, чего не скажешь о Футсеке. А если страх помешает ему вернуться? Мне бы самому съездить, но как же я оставлю больного Энскома наедине с нашими странными хозяевами? А больше и послать некого. Можно, наверное, поехать в Пилгримс-Рест и поискать там белого помощника. Позже я сожалел, что не решился на этот шаг, но тогда мне пришлось бы в такое тревожное время отлучиться по крайней мере на сутки. Честно говоря, я тогда не задумывался об этом всерьез, да и вряд ли бы там нашелся хоть кто-нибудь, кому можно довериться. Я проводил Футсека и остальных до вершины соседнего горного хребта, откуда указал ему нужную тропу. На обратном пути я заметил Марнхема. Он скакал прочь от дома, но, завидев меня, приблизился. Старик якобы направлялся к Гранитному потоку – договориться кое с кем об охране фургона. Я огорчился: мол, приходится ему заниматься моими делами, пока я не могу отлучиться. Ничего, говорит, ему только в радость немного проехаться и чем-то себя занять. – А чем вы заполняете свой досуг? – спросил я так, между прочим. – Занимаетесь хозяйством? – О нет, торговлей! – выпалил он и, кивнув, пустил коня в галоп. Какая же торговля без магазина и что, интересно, они продают? Так случилось, что уже спустя час я удовлетворил свое любопытство. Заглянув к Энскому и убедившись, что он всем доволен, я решил побывать в каменоломне, откуда брали мрамор для дома. А если камня еще много, в будущем, возможно, стоит как-нибудь заняться его разработками. Как мне сказали, всего в нескольких ярдах от дома, в самой гуще колючих зарослей, поперек основного ущелья лежал глубокий овраг. Тропа, по которой некогда вывозили камни, вела к небольшому углублению, и, похоже, гора действительно была из чистого белого мрамора. Я хорошенько осмотрелся, пробираясь среди зарослей кустарника, укоренившегося в почве, смытой сверху. За кустами оказалось большое отверстие, достаточное, чтобы можно было протиснуться. Я полез внутрь, желая узнать, как далеко идет жила, и вдруг, в шаге от входа, наткнулся на крепкую дверь из желтого дерева. Сообразив, что тут наверняка содержались работники или инструменты с взрывчаткой, толкнул ее. Может, кто-то забыл запереть или замок был неисправен, так или иначе, дверь с треском распахнулась. Продолжая исследовать мес торождение, я смело шагнул вперед. Стало темно, и я зажег спичку. Судя по сверкающей крыше пещеры, мрамор не иссякал. Меж тем ее пол представлял для меня неменьший интерес. Он был весь заставлен ящиками, похожими на гробы, с печатью известной фирмы в Бирмингеме и этикеткой «железная ограда», адресоваными «господам Марнхему и Родду, Трансвааль с заходом в залив Делагоа». Я сразу догадался, в чем дело, а стоило заглянуть внутрь, и все сомнения долой. По счастью, один ящик был открыт и стоял наполовину пустой. Просунув руку, я нащупал ружья, какие обычно продают кафрам. Их себестоимость в Африке порядка тридцати пяти фунтов, а для местного вождя – десять наличными или в обмен на скот. При бойкой торговле получается не плохой навар. Наверняка эти ящики всего лишь малая толика еще больших запасов. Теперь понятно, за счет чего Сикукуни оказал столь дерзкое сопротивление правительству. Так вот откуда взялось ружье, прострелившее ногу Энскому и чуть не изрешетившее пулями нас обоих. При свете горящей спички я нашел и другого рода, мм… товары. Бочонки с порохом, бочки с дешевой выпивкой, свинцовые чушки и ящики с этикетками «формы для отливки пуль» и «ударные взрыватели». Были там безобидные сумки, полные четок, и несколько коробок с древками для копий, изготовленные в Бирмингеме. Возможно, я нашел бы еще много всего, однако решил не задерживаться. Собрал с полу обгоревшие спички, вынул носовой платок и, подметая за собой каменный пол, на случай если остались следы, вернулся туда, откуда начал исследовать это прекрасное месторождение, то есть на дно карьера. Кусты теперь росли иначе, чем снаружи, и я спустился другим путем, прыгая с камня на камень, как горный козел. Как раз вовремя, ибо через несколько минут появился доктор Родд. – Операция прошла успешно? – спросил я как ни в чем не бывало. – Вполне, благодарю вас, хотя этот кафр, едва отошел от наркоза, попытался стукнуть по голове моего медбрата. А вы увлекаетесь геологией? – Немного, зависит от того, можно ли выручить за этот мрамор какие-то деньги. Он, кажется, не хуже каррарского. Вот кремневые орудия не мой конек, тут я невежда и любитель, чего не скажешь о вас, ведь я видел такие в вашей комнате. Гляньте на мою находку. Что скажете, это ведь скребок? – С этими словами я вынул из кармана камень, найденный в саванне неделю назад. Доктор тотчас забыл о подозрениях, которые поначалу весьма явственно читались на его лице. Этот любознательный человек и впрямь души не чаял в кремневых орудиях и мог многое о них рассказать. – Вы нашли его здесь? Я отвел его на несколько шагов от входа в пещеру и показал место, где якобы среди карьерного мусора подобрал камень. Тогда Родд пустился в познавательные рассуждения, мол, это орудие столь ценное и редкое – он не удивился бы, если бы узнал, что оно принадлежало самому патриарху Ною или Иов скреб им свою кожу, пораженную проказой. И каким только чудом оно оказалось среди отходов? Вопрос так и остался открытым, я подарил находку Родду, за что он сердечно меня поблагодарил и, радостный, вернулся в дом, как человек, совершивший важное открытие. Следующие три дня ничем особенным не запомнились, разве что были самыми скучными за всю мою жизнь. Дом прекрасен, еда превосходна, богатый выбор напитков. Вдобавок Родд сообщил, что угроза ампутации миновала и выздоровление Энскома лишь вопрос времени. Только ему по-прежнему нельзя ходить и позволять крови бурно циркулировать, что значило: он должен оставаться в горизонтальном положении. Беда в том, что я смертельно скучал, а из доступных развлечений было лишь наблюдение за хозяевами, которые производили на меня весьма неприятное впечатление. Мне бы на охоту, но, увы, подобные забавы в здешних владениях под запретом – в угоду пресловутой мисс Хеде, таинственной юной особе, которую все ждали с нетерпением, а она все не появлялась. Кроме того, я боялся по пути столкнуться с басуто. Можно съездить в Пилгримс-Рест или Лиденбург и доложить о подлых делах этих дикарей, но дорога в лучшем случае займет дня два, а чиновники могут задержать и дольше – эти господа ценят только собственное время. Выходит, придется оставить Энскома одного, а мне этого никак не хотелось. Поэтому я продолжал скучать, слонялся без дела и курил больше обычного во вред своему здоровью. Постепенно Энском перебрался на веранду, где лежал, задрав ногу кверху, и тоже скучал. Особенно после того, как его попытка выведать у старика Марнхема правду о его службе в гвардии не увенчалась успехом. Однажды вечером, совсем повесив носы, мы решили поиграть в карты. Не то чтобы мы были заядлыми игроками. Лично я всегда питал к ним отвращение. Покерные фишки разного цвета, заменяющие деньги, которые никогда не выплачивались, в юности доставили мне немало душевных мук. Так досадно, когда выиграешь, тебе выдают стартовые зеленые фишки и сообщают, что в них заключены многие сотни и тысячи фунтов, или, наоборот, они ничего не стоят, если проиграешь. Мой дорогой отец всегда играл на огромные ставки. Я же никогда в жизни не терял голову. Энском тоже недолюбливал карты. Наверное, его предки играли фишками в тысячи и тысячи гиней где-нибудь в шоколадном клубе на Сент-Джеймс-стрит или других злачных местах прошлого века. А наутро фишки выкупались за наличные. Так его семейство и пришло к полному разорению. – Могу себе представить, какого полета эти птицы, – сказал он, когда наши соперники ушли за подходящим столиком. Ночь выдалась душная, и мы расположились на веранде, при свете керосиновой лампы и нескольких свечей. Я возразил, мол, не могу себе позволить расстаться с крупной суммой, тем более отдать ее людям, которые, возможно, метят карты. – Понимаю, не беспокойтесь, старина. Предоставьте все мне. Ради такой потехи я не прочь и заплатить, а потеха будет, не сомневайтесь. – Идет, в таком случае весь выигрыш ваш. По мне, так скорее снег выпадет на экваторе, чем мы выиграем у этой парочки. Вскоре они вернулись со столиком, покрытым зеленым сукном. Края его свисали почти до пола. Слуга принес поднос со спиртным. Судя по развязному виду старика Марнхема, уже получившего свое за обедом, он и по дороге успел угоститься. Наконец мы расселись по местам, мой партнер Энском восседал против меня на своей кушетке. Игра началась. Не помню, какой был расклад, но ставки оказались высоки и продолжали расти. Хотя началось все с малого, и мы выиграли, так как нам, по-моему, поддались. Не прошло и получаса, как Марнхем поднялся и налил себе коньяка, разведенного чисто символически водой. Я хлебнул голландского джина, а Энском и Родд набили свои трубки табаком. – Что-то скучновато, – обратился Родд к Энскому, – не повысить ли нам ставки? – Сколько угодно, – ответил Энском с манерной медлительностью, а в глазах его замелькали озорные искорки, показывая, как он доволен. – Мы с Квотермейном прирожденные игроки. Не глядите так строго, Квотермейн, сами ведь знаете, какой вы. Только в случае нашего проигрыша, доктор, вам придется взять чек, у меня при себе крайне мало наличных. – Что ж, извольте, – спокойно ответил доктор. – Однако вы еще не проиграли. Ставки взлетели до небес, отчего у меня волосы на голове зашевелились. Игра тем временем набирала обороты. Гляньте-ка – свершилось чудо, мы выиграли! Не знаю, как так вышло, то ли старик Марнхем по ошибке пошел не той картой, то ли он не разобрал многочисленных сигналов напарника, не ускользнувших от моего опытного глаза. Так или иначе, мы выиграли! Более того, после нескольких неудач мы снова стали выигрывать со значительным отрывом, пока на нашем приходе не образовалась кругленькая сумма. При этом Марнхем на каждом круге все больше налегал на бренди, а доктор вскипал от ярости, стараясь держать себя в руках. Я не на шутку тревожился, так как Энском находился на грани безудержного веселья, а дотянуться и пнуть его под столом не представлялось возможным. – Давайте прервемся, – предложил я, – моему напарнику пора в постель. – Поддерживаю, – ответил Родд, наградив Марнхема суровым взглядом. Тот слизывал капли бренди со своей длинной бороды. – Ч-черта с два я соглашусь! – воскликнул почтенный старик. – В дни моей молодости джентльмены всегда давали соперникам возможность отыграться. – Что ж, – ответил Энском, метнув на него взгляд, – последуем примеру того джентльмена, с которым вы играли в молодости. Предлагаю удвоить ставки. – Вот это дело! Вот это по-нашему! – одобрил старик. Доктор привстал и снова сел. Наблюдая за ним, я решил, что он в сговоре со своим партнером, этим завзятым пропойцей, который вовсе не такой пьяный, каким хочет казаться, и явно припрятал козырь в рукаве, в прямом и в переносном смысле. В любом случае старик им, верно, не воспользовался, ведь мы снова выиграли, каким-то образом поймав удачу за хвост. – Что-то я притомился, – протянул Энском. – Лимонад недостаточно бодрит. Может, хватит? – О нет, ради всего святого! Энском согласился сыграть последнюю партию. – Будь по-вашему, – согласился Марнхем, – только ставим на кон все до последнего. Он говорил спокойным и неожиданно трезвым голосом. Похоже, Родд действительно верил в игру Марнхема и старик задумал какую-то хитрость. Как бы там ни было, возражать он не стал. Однако мне приходилось видеть, как пьяные люди трезвеют от сильного волнения, но такое состояние очень скоро проходит. – Вы серьезно? – вмешался я в разговор, обращаясь к доктору. – Не знаю, какая в итоге выходит сумма, но, видать, не маленькая. – Разумеется, – ответил он. Вспомнив, что Энскому все равно терять нечего, я промолчал и только пожал плечами. Что ж, Марнхем сам напросился. На него почти не падал свет от лампы, а догоревшие свечи оплыли, и все-таки я заметил, как мошенник орудует картами, но почел за лучшее помалкивать. Видно, что-то не заладилось, и у него оказалось полно козырей, а у Родда ни одного. Последовала довольно жаркая битва, и в итоге туз попал к Энскому. Он оказался неплохим игроком, удачно разыграл партию, и мы вновь одержали победу. – Боюсь, я не силен в сложении, – весело заметил Энском, прервав тягостное молчание, – завтра мы все перепроверим, но сдается мне, джентльмены, что вы должны нам с Квотермейном семьдесят четыре тысячи девятьсот десять фунтов. Тут вмешался доктор. – Проклятый старый дурак! – зашипел он, иначе и не скажешь. – Как ты собираешься отдавать все эти деньги, пьяная скотина? – А запросто, каторжник! – крикнул Марнхем. – Вот! – Он сунул руку в карман, выудил несколько алмазов и бросил их на стол. – Тут вдвое больше, а там, откуда они взялись, есть еще много таких камушков, не правда ли, эскулап-арестант? – Да как ты смеешь?! – задыхаясь и теряя разум от ярости, заорал доктор. – Ты… ты, убийца! О, когда-нибудь я тебя прикончу! – Он поднял свой полупустой стакан и плеснул содержимым в лицо Марнхему. – Каков будущий зятек, а? – воскликнул старый плут и, схватив графин, швырнул его в голову Родда. Едва не попал. – Джентльмены, не пора ли вам спать? Не то наговорите друг другу такого, о чем завтра пожалеете. Наверное, они разделяли мое мнение, ибо тут же без лишних слов поднялись и разошлись в разные стороны по своим комнатам. Мы слышали, как они оба заперли двери. Я взял со стола долговую расписку и алмазы, а Энском проверил карты. – Вот так так! Крапленые! Ах, мой дорогой Квотермейн, это был самый забавный вечер в моей жизни! – Помолчите, вы, глупец! Теперь следует ожидать убийства, только бы не мы оказались жертвами. Глава VI Мисс Хеда Наутро я ожидал тягостных объяснений, однако ничего подобного не произошло. Игнорирование неприятных проблем – величайшее искусство, способное сохранить мир даже среди диких племен. Два действующих лица минувшего спектакля как будто обо всем забыли. В этом есть доля правды. Жар горячительного напитка одного и гнева другого обратил паутинку их воспоминаний в пепел. Они лишь в общих чертах помнили о неприятном событии, детали которого стерлись из памяти. Наверное, эти двое не считали себя ответственными за те слова и поступки, а раз так, то и в головах отпечатываться нечему. Этот случай не укладывался в рамки их обычного поведения. Так, по крайней мере, мне казалось, и поступки наших хозяев красноречиво подтверждали мои догадки. Доктор первым заговорил о случившемся: – Боюсь, прошлой ночью я вышел из себя. Такое и раньше бывало за карточной игрой и наверняка еще не раз повторится. Однако я должен как-то объясниться. Марнхем, как вы сами убедились, любит выпить, и тогда он превращается в неисправимого лгуна. Сам я тоже хорош – увы, никак не могу обуздать свои приступы гнева. Все же не судите нас слишком строго. Будь вы доктором, знали бы, что черты характера в человеке наследственные и он не властен над своей плотью. Кофе не желаете? В отсутствие Родда старик Марнхем завел тот же разговор и, как обычно, был сама любезность. – Я очень виноват перед вами и мистером Энскомом. Всего мне и не вспомнить, знаю только, что ночью, пока мы играли в эти проклятые карты, случилась крупная ссора. Порой слабости берут надо мной верх. Что тут поделаешь. Надеюсь, вы, как такой же простой смертный, со своими недостатками, отнесетесь ко мне снисходительно. Если я вчера сболтнул лишнего или повел себя недостойно, вы не станете придавать всему этому большого значения? Да, особенно тяжко сознавать, что все произошло на глазах моих гостей. Такое показное благородство заставило меня припомнить каждый мелкий его грешок, и отчего-то они показались мне еще более тяжкими. – Конечно-конечно, не будем больше к этому возвращаться. Хотя… – вырвалось у меня, – вы наговорили друг другу столько ужасного… – Что ж, пожалуй, – рассеянно улыбнувшись, ответил он, – но на самом деле мы так не думаем. – Понимаю – что-то вроде ссоры влюбленных. Только вот как быть с алмазами, которые вы оставили на столе, а я убрал с глаз кафров от греха подальше? Сейчас я их принесу. – Я? Да, пожалуй, и вместе с долговыми расписками, которые могли бы сгодиться для раскуривания трубки. Мы сможем сравнить их ценность. Не знаю, равнозначны ли бумаги алмазам. Только ради всего святого, не показывайте мне эту мерзость, у меня ее и так с избытком. – Я поговорю с Энскомом, ведь это он делал ставки. – Говорите с кем хотите, только не позволяйте мне снова взглянуть на алмазы, – ответил старик, от вскипающего гнева у него вздулись вены на лбу. – Выбросьте их в сточную канаву, если хотите, с глаз моих долой, а не то быть беде. – С этими словами он, хлопнув дверью, скрылся в своей комнате. К завтраку даже не притронулся. То ли этот стреляный воробей боялся попасть под перекрестный допрос, имея при себе столько нешлифованных алмазов, то ли их стоимость не покрывала его карточный долг, а может, они вообще из обыкновенного стекла. Я рассказал обо всем Энскому, но тот лишь рассмеялся. У меня, видите ли, алмазы будут в большей безопасности, а то вдруг что случится. Мы ведь, мол, с самого начала чего-то ожидали, еще до того, как попали сюда. Пока я прятал камни в безопасное место, послышался стук колес. Вышел взглянуть, в чем дело, и как раз в эту минуту подъехала двухколесная повозка с верхом, запряженная четырьмя резвыми лошадками. На козлах сидел готтентот в щеголеватой шляпе и красном кушаке. Он остановился перед садовой оградой, из недр повозки появилась опрятно одетая дама, молодая, стройная и довольно высокая. Вот и все, что я разглядел, а когда она повернулась ко мне спиной, ее рыжие волосы вспыхнули огнем. – Вот! Я знал, что-то обязательно случится! И появилась Хеда. Квотермейн, вы должны пойти и помочь ей, ведь поблизости не видно ни ее почтенного родителя, ни любящего жениха, то бишь доктора. Тяжело вздохнув, я повиновался, всем сердцем желая, чтобы все это было не на самом деле. Чуяло мое сердце: ее приезд лишь усугубит создавшееся положение. У ворот она велела весьма дородной девушке из цветных, по-видимому горничной, вынуть из повозки корзинку с саженцами цветов, резко повернулась – и мы столкнулись нос к носу по разные стороны ограды. Некоторое время мы разглядывали друг дру га. Хеда и впрямь оказалась очень красивой, правильные черты, дышащие здоровьем и свежестью, длинные черные ресницы и прелестный гибкий стан. Уж не знаю, что она подумала обо мне, скорее всего, ничего хорошего. Вдруг ее большие серые глаза тре вожно распахнулись, а на лице отразился страх. – Что с отцом? Где он? – Если вы о мистере Марнхеме, – учтиво приподняв шляпу, ответил я, – то, вероятно, доктор Родд и он… – Бог с ним, с доктором Роддом, – прервала она, презрительно вздернув подбородок, – как себя чувствует отец? – Полагаю, как обычно. Они с доктором Роддом были тут совсем недавно, но, кажется, ушли куда-то. – Так в самом деле и было, только ушли они в разных направлениях. – Ну и прекрасно, – вздохнув с облегчением, ответила Хеда. – Понимаете, мне сообщили о его болезни, вот почему я здесь. Стало быть, она любит этого старого плута и… не выносит доктора. Жди беды, это уж как дважды два четыре. Нам тут только разгневанной женщины не хватало. Открыв ворота, я с почтительным поклоном принял у нее саквояж. – Меня зовут Квотермейн, а вон там мой друг Энском. Мы тут остановились. – В самом деле? – сказала Хеда с очаровательной улыбкой. – Какая странная идея – остановиться в таком месте. – Дом прекрасен, – заметил я. – Он недурен, в каком-то смысле, это и моя задумка. Однако я имела в виду его обитателей. Такой ответ сразил меня. Хеда вздохнула – наверняка она чувствовала, какого я нелестного мнения о хозяевах дома. Бок о бок мы прошли по тропинке, обсаженной розами, к веранде. Энском поджидал нас на своей кушетке, аккуратно подстриженный мной еще вчера. Они встретились взглядами, и оба залились румянцем. Нелепость, по-моему. – Энском, позволь представить тебе… – начал я и замялся, сомневаясь, носит ли она фамилию отца. – Хеда Марнхем, – подсказала она. – Да… мисс Хеда Марнхем, а это достопочтенный Морис Энском. – Простите, что не встаю вам навстречу, мисс Марнхем, – произнес Энском своим приятным голосом. Надо сказать, что голос девушки был под стать ему, проникновенный и мягкий, с легким акцентом. – К сожалению, мне прострелили ступню. – Кто стрелял в вас? – спросила она. – О, всего лишь кафр. – Как жаль. Надеюсь, вы скоро поправитесь. Теперь я вас покину, мне нужно повидать отца. – Редкая красавица, – заметил Энском, – и леди к тому же. Нужно отдать должное старому греховоднику, он произвел на свет очаровательную дочь. – Даже слишком, – проворчал я. – Доктор Родд, наверное, того же мнения. Как не совестно отдавать девушку за такого мошенника, как доктор Родд. Интересно, она его любит? – Любит, как канарейка кота. У меня была возможность в этом убедиться. – Квотермейн, вы чудо! Никто лучше вас не сумеет воспользоваться случаем. Потом мы ждали в тишине, сомневаясь, вернется ли мисс Хеда. Девушка пришла на удивление скоро, успев за это время переодеться в белое платье с цветком гибискуса, приколотым к корсажу, как яркий штрих к наряду. – Отца нигде нет, – сообщила она, – слуги говорят, он уехал верхом. Забавно, правда? Никто меня не встречает, а ведь вызвали из такой дали! Я торопилась, терпела неудобства. – Не обижайтесь, мисс Хеда. В Южной Африке фургоны и повозки не ходят, как скорые поезда, – заметил Энском. – Я вовсе не обижена, мистер Энском. Теперь, когда я спокойна за здоровье отца… Лучше расскажите, как вас ранили? Он рассказал ей всю историю с самого начала, на свой лад, с забавными подробностями. Хеда внимательно слушала, наморщив лобик, и прервала его только один раз. – Интересно, кто этот белый человек, предупредивший людей Сикукуни о вашем приезде. – Не знаю, но он напросился на пулю в лодыжку. – Да, но мало кого в этом грешном мире настигает заслуженная кара. – Эта мысль и мне не дает покоя. Будь все иначе, я бы… – Что? – спросила она с любопытством. – …стрелял бы лучше мистера Квотермейна и стал бы красив, как дама, которую я встретил однажды в юности. – Бросьте молоть вздор, да еще перед ланчем, – заметил я строго, и мы дружно рассмеялись. Впервые за время нашего пребывания здесь стены дома огласил благотворный смех. С появлением этой девушки дом оживился и озарился счастьем. Припоминаю, мне даже подумалось, как она похожа на благоухающий персиковый сад в цвету посреди холодной пустынной степи. Вскоре мы стали очень дружны. Она показала нам старинную гравюру, по которой возвели Храм. Ее хитрость обошлась дешевле, чем если бы они решили строить обыкновенный дом. – Повезло, до мрамора рукой подать, – сказал Энском. – О да! – скромно согласилась Хеда. – Образно говоря, одним все удается, ведь у них мрамор под рукой, а другим, и таких большинство, достается лишь известняк и глина. – Браво! – одобрил Энском. – А мне попадается только известняк. – А мне глина, – задумчиво проговорила она. – А мне и то, и другое, и третье, – встрял я, устав быть сторонним наблюдателем, – ведь земля богата мрамором, известняком и глиной, не говоря уже о золоте и драгоценных камнях. Однако эта парочка не обратила на меня особого внимания. Лишь Энском проронил из вежливости какую-то нелепицу, что в земле еще есть деготь и подземные пожары. Хеда принялась рассказывать ему свои детские воспоминания, связанные с Венгрией, довольно смутные, надо сказать. А потом они перебрались сюда и жили в двух больших кафрских хижинах. Вдруг разбогатели. Она уехала учиться в Марицбург и завела друзей. Наконец я встал и пошел прогуляться. Спустя час я вернулся, а эта парочка еще болтала. Так продолжалось, пока не появился доктор Родд. Поначалу они его не заметили, так как он наблюдал из-за угла. В то время как я с величайшим любопытством следил за его реакцией. Отвратное лицо отражало целую гамму чувств: ненависть, страх, ревность, особенно ревность. Будто дикий зверь застал своего соперника за кражей добычи. Что ж, неудивительно, ибо эти двое отлично смотрелись вместе. Они были под стать друг другу. Хеда, конечно, лучшая половина дуэта, красивая, по-настоящему привлекательная молодая женщина, однако живость Энскома, радостный блеск его синих глаз и особая стать заставляли забыть о неправильных чертах его лица. Видно, он как раз рассказал ей одну из историй, таких уморительных, благодаря его безобидным выдумкам. Они дружно рассмеялись. Тут девушка заметила доктора, и ее веселость испарилась, как капля на раскаленной от солнца лопате. Она вся сжалась, будто приготовилась к чему-то. – Как поживаете? – быстро проговорила она и протянула ему смуглую руку. – Впрочем, незачем спрашивать, и так понятно – все хорошо. – А вы как поживаете, дорогая? – неторопливо заговорил Родд, делая особое ударение на последнем слове. – Впрочем, я и сам вижу, что вы в добром здравии и в прекрасном расположении духа. – Доктор подался вперед для поцелуя. Каким образом она уклонилась от проявления нежности или заявления о своих правах, понятия не имею. Не желая наблюдать неприятную сцену, я отвернулся. Когда же вновь поднял взгляд, Родд хмурился, Хеда напустила на себя ложную скромность, а Энском откровенно веселился. Она спросила об отце, доктор ответил, что тот вполне здоров. – Зачем же вы писали о его болезни и настаивали на моем приезде? – нахмурив брови, спросила она. Родд не успел ответить, так как в эту минуту появился Марнхем. – О, отец! – воскликнула Хеда, бросившись в его объятия, а тот нежно расцеловал ее в обе щеки. Выходит, она действительно любит этого греховодника, а он ее. Стало быть, и в нем есть что-то хорошее. А вообще, бывает ли абсолютное зло или добро? Может, не все решает наследственность? Мне так и не удалось найти ответ на этот вопрос, ни тогда, ни позже. Во всяком случае, встреча этих двоих согрела мне сердце. С появлением мисс Хеды в доме многое переменилось. Слуги стали расторопнее и переоделись в чистую униформу. В некоторых комнатах появились вазы с цветами, а в наших прибрались, предварительно выпроводив нас, к нашему неудовольствию. Более того, к обеду Родд и Марнхем нарядились в короткие мундиры, а мы с Энскомом сгорали от стыда, ведь у нас не было сменной одежды. Любопытно, как эти переодевания, несомненно пробудившие в Марнхеме старые воспоминания, изменили его до неузнаваемости. Пуская по кругу бутылку с вином и произнося тост за ее величество, он и впрямь походил на полковника кавалерийского полка, держался учтиво и изыскано. Кто бы мог подумать, что старый пройдоха, представший перед нами всего сутки назад, и этот господин, который попивал кларет – надо сказать недурственный – и внимательно ловил каждое слово из рассказа своей дочери, – это один и тот же человек. Даже доктор в своем парадном одеянии теперь казался совершенно таким же, каким выглядел раньше, – настоящим джентльменом. В общем, установилось некое подобие перемирия. Родд больше не звал мисс Хеду «моя дорогая» и не позволял себе вольности, а она звала его подчеркнуто вежливо – не иначе как «доктор Родд». Так прошла эта и последующие ночи. Дни мы проводили в удовольствии и праздности. Хеда прогуливалась под руку с отцом, по-дружески общалась с доктором, хотя следила за ним, как кошка следит за собакой, ожидая нападения. В остальное время она старалась держаться поближе к нам. Особенно, мне казалось, девушка искала защиты у моей скромной персоны – наверное, решила, что я безобиден и могу пригодиться. Однако я чувствовал, что это затишье перед бурей. Во всяком случае, немалую толику туч, словно Юпитер, сгущал Марнхем, и вскоре мне, да и, без сомнения, Родду, стало очевидно, что старик всеми силами поощряет близость между его дочерью и Энскомом. Каким-то образом он разузнал о блестящих перспективах молодого человека. Кроме того, симпатизировал отпрыску благороднейшего семейства в Англии, как подсказывали ему остатки былой осведомленности. Вдобавок Хеде тоже нравился Энском, столь же сильно, сколь она не выносила Родда. Марнхем даже завел разговор со мной как-то издалека. Мол, избранница Энскома будет счастлива, а ее отец сможет спокойно умереть, зная, что ос тавляет свое дитя в надежных руках. Я с ним согласился, если, конечно, девушка уже не питает иную привязанность. – Привязанность! – воскликнул он. – Вот уж чего нет в этой проклятой сделке, – думаю, вам хватило ума это заметить. – Как я понял, речь идет о помолвке, – заметил я. – Возможно, она больше нужна мне, а не дочери. Ох, Квотермейн, разве вы не понимаете, что в крайних обстоятельствах человек вынужден идти против своей воли? Вспомнив, как они друг друга обзывали в ту ночь за карточной игрой, я подумал, что все прекрасно понимаю, однако решил не поднимать эту тему. – В конце концов, брак важен для дочерей больше, чем для их отцов, и лишь ей решать, за кого выходить. – Все так, Квотермейн, а все же иные дочери готовы пойти ради отцов на большие жертвы. Что ж, скоро она станет совершеннолетней, мне бы только до тех пор найти способ отсрочить неизбежное. Но как, как? – простонал он, развернулся и ушел. Что ни говори, а шея старика в петле, и совсем непросто из нее спастись. Меж тем на кону счастье девушки. Немного погодя ко мне обратился Энском, на этот раз по имени: – Аллан, о волах по-прежнему ничего не слышно? – Нет, я уже и не надеюсь. А почему вы спрашиваете? Он, как обычно, дурашливо улыбнулся: – Потому что, как ни здорово с хозяевами этого дома, пора и честь знать, во всяком случае мне. – Энском, вам пока нельзя путешествовать, хотя Родд и говорил о значительных улучшениях. – Да, но, сказать по правде, меня одолевает иной недуг, неведомый ни моему дорогому эскулапу, ни мне. Сдается, всему виной здешняя природа. Высота влияет на сердце, не правда ли? А этот дом забрался высоко. – Полно упражняться в остроумии, – сказал я серьезно. – О чем вы? – Аллан, если вы не смогли оценить красоту Хеды, тогда вам пора на пенсию. Рано или поздно наступает возраст, когда мужчину привлекают только красоты архитектуры, природы и изысканных блюд. – Черт возьми! Я вам кто, Мафусаил? Не хотите ли вы сказать, что влюбились в эту девушку? Почему же, скажите на милость, вы не признаетесь ей, а попусту тратите мое время, да и свое тоже? – На то и время, чтобы тратить. На мой взгляд, не самый худший способ его применения, во всяком случае безобидный. К тому же мне нужен ваш совет, правильно ли я поставил диагноз. Признаться, немного страшновато услышать положительный ответ. – Что ж, вы любите Хеду. Чему же я, такой древний старец, далекий от любви, могу вас научить? – Ничему, Аллан. Увы, бывают минуты, когда остается надеяться лишь на собственный разум, а мне мой подсказывает скорее убираться отсюда. Однако я не смогу ехать, даже если удастся взгромоздиться на лошадь, а вы побежите следом. И волов еще не привели. – Может, возьмете у мисс Марнхем повозку напрокат и сбежите от нее, – съязвил я. – Это идея. Правда, моей ноге вредно трястись в повозке несколько дней, да и лошадей куда-то отослали. Послушайте, старина, – посерьезнев, продолжал он, – как-то неловко попадать впросак из-за женщины, которая к тому же помолвлена с таким подозрительным типом. А ведь с кем поведешься, от того и наберешься. Кажется, дело плохо, я подхватил лихорадку, и, если вовремя не принять меры, она перерастет в хроническую. – О нет, Энском, на худой конец, в перемежающуюся. Африканская малярия частенько зависит от погоды. – Такой циник и женоненавистник, как вы, не способен понять нежные порывы неопытного сердца. О Квотермейн, черт вас возьми, не издевайтесь, а лучше подскажите, как поступить. Ведь я оказался в затруднении. – Да, и еще в каком! К счастью, в мои годы, как вы любезно заметили, таких проблем не бывает. Даже не знаю, какой вам дать совет. Лучше поговорите с дамой. – Ну, мы уже поговорили… не напрямую, конечно. Просто о неких общих знакомых, оказавшихся в подобном положении. Увы, разговор ни к чему не привел. – Вот как? А я и не знал, что у вас есть общие знакомые. Что же она сказала, как отреагировала? – Ничего не сказала, лишь вздохнула, казалось, она вот-вот разрыдается, и просто ушла. Я бы пошел за ней, но при мне не было костыля. Между нами как будто выросла стена, словно Хеда не может или не желает поделиться со мной своими мыслями. – Понимаю, и, если хотите, я расскажу, что ее гложет. Марнхем на крючке у Родда, если доктор откроет рот, старик, ни больше ни меньше, окажется на виселице. За молчание Марнхем обещал доктору руку дочери. Хеда знает о власти этого человека над отцом, однако не догадывается, в чем там дело. А поскольку она любящая дочь… – Ангел, вы хотели сказать, зовите ее так, как она того заслуживает, особенно здесь, в жилище ангелов. – Что ж, как угодно. Поскольку она ангел, девушка обещала выйти за ненавистного ей человека, дабы спасти шкуру родителя. – Это я и уловил в ссоре этих двоих. Еще неизвестно, кто больший негодяй. Ну, Аллан, тогда все. Мы с вами встаем на сторону ангела. Вы освободите ее из лап злодеев, а я, если она согласится, женюсь на ней. Если же получу отказ, что ж, так тому и быть. По-моему, разумное распределение обязанностей. Какой у вас план? У меня никаких идей, да я и не дерзну тягаться с тем, кто гораздо старше и умнее. – Сдается мне, когда вы появились на свет, игра «Орел – мой выигрыш, решка – ваш проигрыш» приказала долго жить! – фыркнув от возмущения, ответил я. – Пожалуй, лучше я возьму лошадь и поищу волов, а вы сами легко решите свои проблемы с присущей вам гениальностью. Только постарайтесь никого не убить и остаться в живых. – Старина, вы же не уедете? – спросил он серьезно. – Не оставите меня одного в этом отвратительном месте? До сих пор я не донимал вас расспросами и был уверен, что человек с вашим умом и опытом играючи отыщет выход из любой передряги. Правда, я не лгу. – Неужели? Что ж, пока мне вас нечем обрадовать, но, если вы перестанете болтать без умолку, я постараюсь что-нибудь придумать. Мисс Хеда срезает цветы в саду, пойду-ка помогу ей. Иногда приятно сменить обстановку. Я оставил Энскома одного, а он проводил меня ревнивым взглядом. Глава VII Веранда Мисс Хеда составляла букет из бенгальских роз с едва распустившимися бутонами. Затрудняясь, с чего начать, я сказал что-то приличествующее случаю: о красоте цветов. Во всяком случае, я озвучил свои реальные мысли и ее тоже, судя по ответу. – Да, я собираю их, пока еще не поздно. – Хеда вздохнула и украдкой взглянула на веранду, а может, мне так показалось, ведь поля ее шляпы почти скрывали лицо. Мы немного поболтали о пустяках. Помогая ей срывать розы, я уколол палец. Хеда спросила, как себя чувствует Энском, скоро ли он сможет отправиться в дорогу. Я ответил, что за этим лучше обратиться к доктору Родду, однако надеюсь, полное выздоровление займет не больше недели. – Недели! – воскликнула она, стараясь казаться беззаботной, однако в голосе ее звучал испуг. – Но даже если он и будет готов ехать, волов все равно еще не привели, и я не знаю, когда это случится. – Слишком быстро! – воскликнула она. – Слишком быстро! Ах, если б вы только знали, как ценны для меня в этом глухом месте такие гости, как вы. – Ее темные глаза наполнились слезами. Мы прошли за угол дома, где в тени росли другие цветы, кажется резеда. Веранда пропала из виду, и мы оказались совсем одни. – Мистер Квотермейн, – заторопилась Хеда, – не знаю, могу ли я с вами посоветоваться в одном деликатном вопросе. Здесь мне совершенно некому открыться, – жалобно прибавила она. – Решайте сами. Я гожусь вам в отцы и постараюсь помочь, чем смогу. Мы пришли к апельсиновой рощице в сорока ярдах от дома, якобы собрать немного фруктов. На самом деле мы скрывались от посторонних ушей и заметили бы любого, кто мог приблизиться. – Мистер Квотермейн, – заговорила Хеда вполголоса, – я в самой большой беде, в какую только может попасть женщина. Меня обручили с ненавистным мне человеком. – Почему же вы не разорвете помолвку? Это неприятно, но ведь куда лучше разом решить проблему, чем всю жизнь прожить с человеком, к которому вы не питаете никаких чувств. Чего уж хуже. – Я не могу. Не смею. Это мой долг. – Мисс Марнхем, сколько вам лет? – Через три месяца мое совершеннолетие. Понимаете, почему мне не хотелось сюда возвращаться до срока? Он заманил меня в ловушку, написал, что отец очень болен. – В любом случае скоро они потеряют власть над вами. Ждать осталось недолго. – Для меня это целая вечность. Однако дело не только в послушании. Я люблю отца и осознаю свой долг перед ним. Несмотря на свои пороки, он всегда относился ко мне со всей добротой. – Уверен, отец любит вас. Почему бы не открыться ему? – Он все знает, мистер Квотермейн, и этот брак ненавистен ему даже больше, чем мне, если такое возможно. У него нет выбора, как и у меня. О, я должна признаться! Доктор держит его на крючке. В прошлом отец совершил нечто ужасное, не знаю, что именно, и не хочу знать. Если правда выплывет наружу, это навредит отцу, если не хуже, намного хуже. А цена за молчание доктора – я. В день нашей свадьбы он уничтожит улики против отца. Если я откажу ему, он пустит их в ход и тогда… – Это проблема. – Это не проблема, а кошмар! Если бы вы могли почувствовать то же, что чувствую я, тогда поняли бы весь ужас моего положения. – Думаю, я могу себе представить, мисс Хеда. Не говорите больше ничего, дайте мне немного подумать. В случае чего, приходите ко мне снова, не сомневайтесь, я сумею вас защитить. – Но вы уедете через неделю. – За это время много воды утечет. Для каждого дня достаточно своих тревог. К концу недели мы найдем выход, если он уже не найден. Следующие сутки я, как никогда в жизни, ломал голову над этой изрядной задачкой. Итак, девушку нужно как-то защитить от негодяя, а это непросто, ибо сама девушка защищает другого негодяя, собственного отца. Есть ли выход? Вряд ли, потому что Марнхем, скорее всего, совершил убийство, а может, и не одно. У Родда есть против него улики, и он запросто отправит старика на виселицу. Могла бы Хеда, не раздумывая, обвенчаться с Энскомом? Да, если они договорятся, но тогда Марнхем обречен. Могли бы они сбежать? Возможно, но итог тот же. Мог бы я забрать ее в Преторию под защиту закона? Да, и снова тот же итог. Интересно, что бы мне посоветовал Ханс, мой слуга-готтентот? Он всегда находил выход. За это его и прозвали Светочем во мраке. Этот дикарь был по-своему умный и самый хитрый из всех, кого я знал. Увы, он не встанет из могилы, чтобы со мной поговорить. Впрочем, я догадываюсь, как бы он ответил. – Хозяин, – сказал бы он, – эту веревку может перерубить только Седой Старик, то есть смерть. Пусть умрет доктор или отец, и девушка станет свободной. Эти двое наверняка метят в Небеса, а я мог бы указать им путь. Я улыбнулся своим мыслям, белому человеку не пристало допускать их даже в шутку. Однако воображаемый Ханс прав, смерть одного из них распутает этот гордиев узел. Мне стало не по себе от подобных выводов. Ночью я спал тревожно и видел сон, будто сижу на краю Черного ущелья в стране зулусов, перед их хижинами, а рядом на корточках сидит старый колдун Зикали в накидке из звериных шкур. Его называют Тот, кому не следовало родиться. Много лет прошло с нашей последней встречи. Старик возится с потухшим костром, при помощи пепла он обычно делал предсказания. Взглянул на меня и разразился своим жутким смехом. – Макумазан, вот ты и вернулся в назначенный час. Постарел, но не изменился. Что тебе нужно от Открывателя? В этот раз, верно, не Мамина? О нет, Макумазан, теперь она сама ищет тебя. Однажды она уже нашла тебя, не правда ли? Далеко на севере среди странного племени, они поклонялись статуе «Дитя из слоновой кости». В юности и в зрелые годы я знал их. Не был ли их прорицателем Харут, мой друг и собрат по ремеслу? Она нашла тебя под бивнями слона Джана, в которого искусный охотник Макумазан так и не попал. О, не удивляйся. – Как ты узнал? – спрашиваю я. – Нет ничего проще, Макумазан. Часом раньше ко мне явился маленький желтый человек, Ханс, и поведал эту историю. Тогда я послал за Маминой, узнать, правдивы ли его слова. Она будет рада встрече с тобой. Ее жаждущее сердце все помнит. Не бойся, я говорю про наш земной мир. Ей ни к чему встречаться с тобой на Небесах, ведь она будет вечно жить здесь. – Зикали, – помнится, спросил я, – зачем ты лжешь? Как мог мертвец говорить с тобой и как я могу встретиться с умершей? – Спроси об этом в час битвы, когда белые люди, твои собратья, падают от ударов копий, как сорная трава под мотыгой, а лучше перед битвой. Довольно разговоров о Мамине, она никогда не состарится и может ждать сколько угодно. Не о ней ты хотел поговорить со мной, а о прекрасной белой женщине, Хеддане и ее возлюбленном. Ты всегда старался держаться подальше от чужих проблем, а теперь тебе придется нести их бремя на своих плечах, взамен не получив за это ничего, кроме уважения. Время дорого, слушай же. Когда над ними нависнет угроза, приведи прекрасную деву Хеддану и белого господина Маурити ко мне, и я возьму их под свою защиту – ради тебя. Им больше некуда идти. Приведи их сюда, если им удастся сбежать. Я буду рад тебе, Макумазан. В скором времени я поражу моих врагов, дом Сензангаконы, рыбьим пузырем, полным крови. И он окрасит их дверные косяки. Тут я проснулся, объятый страхом, как после ночного кошмара. Мерный храп Энскома у другой стены комнаты меня успокоил. «Маурити. Почему Зикали назвал его Маурити? – размышлял я в полусне. – А, так его же зовут Морис, а на языке зулусов звучит как Маурити, точно так же Хеда стала Хедданой». Я снова задремал и думать забыл о своем сне, пока последующие события о нем не напомнили. Однако именно сон надоумил меня пуститься в страну зулусов в ту сложную минуту, которая была не за горами[106]. Вечером Родд не явился к ужину, и я поинтересовался, где он. Оказывается, доктор навещает пациента, старосту-кафра, живущего далеко отсюда, и, вероятно, останется там до утра. Разговор меж тем зашел о том, где точно пролегает граница между Трансваалем и землями, которыми по праву владеет Сикукуни. По словам Марнхема, она проходила в какой-то паре миль от его дома. Когда мы встали из-за стола, луна ярко светила, и старик предложил взглянуть на то место, куда много лет назад расставили вехи, еще до того, как буры получили полномочия. Я согласился: приятно окунуться в ночную прохладу после жаркого дня. К тому же мои мысли блуждали, пытаясь найти выход, и старика они тоже касались. Молодые люди остались на веранде. Влюбленные выглядели такими счастливыми, а вскоре им предстоит разлука, так что лучше всего оставить их наедине. Мы поднялись на вершину холма, на котором возвышался наш дом. Марнхем показал мне веху: внизу в серебристой мгле саванны – я бы сам ее не разглядел. От нее где-то вдалеке тянулась линия к следующей вехе. – Вам уже знакомо древесное болото. Граница проходит аккурат через него. Поэтому эти басуто преследовали вас лишь до окраины болота. Впрочем, по их мнению, стрелять в вас они имели полное право, так как граница проходит ровно посредине. На это я ему заметил, что границы теперь и вовсе не существует, ведь вся земля перешла к Британии. Затем мы вернулись домой, пройдя мимо роз к веранде, погруженные каждый в свои мысли. И тут вдруг пред нами предстала милая картина. Энском и Хеда сидели там, где мы их оставили, только плотнее прижались друг к дружке. Он обнял ее, и они самозабвенно целовались. Ошибки быть не могло, поскольку прямо над их кушеткой, обтянутой полосками кожи, висела лампа. Не самое удачное место для подобных ласк. Однако разве этим двоим было дело до каких-то ламп и света? Разве им не хватало сияющих счастьем глаз друг друга? Сейчас мир вокруг для них не существовал, словно они остались только вдвоем, как Адам и Ева в Эдемском саду, продолжая целоваться и шептать друг другу заветные слова. Разве помнят они о змее, обвившемся вокруг ствола древа познания, с которого они сорвали спелый плод, лишивший обоих рассудка? Мы с Марнхемом, не сговариваясь, тихонько отступили, собираясь войти в дом с другой стороны, покашлять у ворот или как-то еще привлечь к себе внимание с подобающего расстояния. Не успели мы отойти далеко, как послышался треск в кустах. – Опять бабуин забрался в сад, – сказал задумчиво Марнхем. – Кажется, он собрался залезть и в дом, – отозвался я, заметив, как тень вскочила на веранду. Следом послышался испуганный крик Хеды. – Вот вы и попались! – тихо и яростно произнес мужской голос. – Видимо, доктор вернулся от больного раньше срока. Лучше нам быть рядом, – сказал я и прямиком бросился к веранде, старик не отставал. Я подоспел как раз вовремя, еще немного, и случилась бы беда. Родд с револьвером в руке возвышался над несчастными, злой как черт и снедаемый ревностью. Хеда, бледная, с лихорадочным блеском в глазах, сидела на кушетке, судорожно вцепившись в нее пальцами. А рядом с ней сидел Энском, как всегда спокойный и собранный и все же явно озадаченный происходящим. – Если вы собрались стрелять, – сказал он, – начните с меня. Его спокойствие вывело Родда из себя. Он прицелился. Однако и я не зевал, ведь мое оружие всегда при мне с тех пор, как мы поселились в этом доме. Нельзя было терять ни минуты, а до Родда было не меньше пятнадцати футов, но я не хотел его ранить. Поэтому мне ничего не оставалось, как выстрелить в пистолет в его руках и не промахнуться. Прежде чем доктор нажал на курок, если, конечно, не собирался их только припугнуть, моя пуля угодила в рукоятку и сбила прицел дула. – Отличный выстрел, – заметил Энском, увидев меня. А Родд все еще сжимал в руке револьвер и таращился на его рукоятку. – Повезло, – ответил я и подошел к ним. – Доктор Родд, извольте объясниться, чего ради вы тут махали револьвером перед дамой и безоружным джентльменом, да еще небось и заряженным? – А вам какое дело? – спросил он. – И чего это вы вздумали палить в меня? – Как же мне не вмешаться, если вы побеспокоили девушку и моего друга. А если бы я стрелял в вас, вы бы сейчас не задавали вопросов. Моей целью был пистолет, однако в следующий раз это может оказаться его владелец. – И я взглянул на свой револьвер. Он понял, что со мной лучше не связываться, и обратился к Марнхему, стоящему за моей спиной. – Твоя работа, старый плут, – глухо произнес он в ярости. – Ты обещал свою дочь мне. Она моя невеста, и вот я застаю ее в объятиях чужака. – Что я могу поделать? – ответил Марнхем. – Может, она передумала, вот ее и спрашивай. – Не утруждайтесь, – вмешалась Хеда. Она будто очнулась. – Да, мое намерение изменилось. Я никогда не любила вас, доктор Родд, и замуж за вас не пойду. Я люблю мистера Энскома. Он предложил мне стать его женой, и я согласилась. – Я так и понял, – ухмыльнулся он. – Наверняка вы рассчитываете стать однажды супругой пэра. Что ж, я постараюсь не допустить этого. Славный джентльмен, может быть, и сам не захочет взять в жены дочь убийцы. Его слова прозвучали для всех нас как гром с небес. Мы ошарашенно переглядывались, будто на поле боя, когда отгремели выстрелы, дым рассеивается и бойцы устраивают перекличку. Энском заговорил первым. – Не знаю, о чем вы и какие у вас доказательства, – произнес он спокойно. – Как бы то ни было, эта дама, оказавшая мне честь, ни в чем не повинна. Пусть даже все ее предки были убийцами, я все равно женюсь на ней. Девушка взглянула на него с бесконечной благодарностью в сияющих глазах. Марнхем шагнул или, вернее, качнулся вперед. На виске у него пульсировала жилка. – Он лжет, – прохрипел старик, дергая себя за бороду. – Я расскажу вам, как все было. Однажды, больше года назад, я перебрал и в ярости выстрелил в кафра, желая его напугать, но по какой-то роковой случайности он упал замертво. Вот и все, а доктор называет это убийством. – А у меня другая сказка, – произнес Родд, – но я не стану докучать вам сейчас. Послушайте, Хеда, выполните уговор, или вашего отца повесят. Она охнула и рухнула на кушетку, будто от выстрела. Тогда подал голос я: – Вы обвиняете в преступлениях других? А не вы ли, доктор, провели несколько месяцев в английской тюрьме? – Тогда я еще помнил ее название. – Но сейчас мы не станем вдаваться в подробности. – Как вы узнали? – Не важно, знаю, и все, а тюремные записи подтвердят мои слова. Вы промышляете продажей оружия и патронов людям Сикукуни, а они враги ее величества, хоть военные вылазки против них временно приостановлены. Отрицать бесполезно, у меня есть доказательства. Далее, это вы послали басуто убить нас, когда мы пришли в их земли поохотиться. Вы боялись, как бы мы не узнали, кто поставляет им ружья. – Это я сказал наудачу, но, видно, попал в точку, раз он раскрыл рот от удивления. – Кроме того, вы незаконно скупаете алмазы и снова условились с басуто нас прикончить. Впрочем, два последних обвинения я доказать не могу. Итак, доктор Родд, я повторяю свой вопрос. Считаете ли вы себя вправе обвинять кого-либо, а если и попытаетесь, поверят ли вам, когда обнаружатся ваши собственные преступления? – Если бы я действительно был виновен, тогда мой компаньон становится соучастником во всех этих преступлениях, кроме первого. Так что, донося на меня, вы и его подставляете, а ведь это отец Хеды, будущий тесть вашего друга, а тут выяснится, что он незаконно торгует оружием, ворует, да еще пытался убить своих гостей. Мистер Квотермейн, на вашем месте я бы оставил это дело. Хоть он и негодяй, его находчивость и смелость меня восхитили. – Я последую вашему совету, только если вы последуете моему и оставите девушку и ее отца в покое. – Делайте что хотите, только держите свое мнение при себе. Берегитесь, как бы привычка всюду совать свой нос не обернулась против вас. Хеда, ты выйдешь за меня и предложишь молодому человеку завтра же покинуть этот дом. Как доктор, я могу тебя уверить, он уже вполне готов к путешествию. И эту ищейку, Квотермейна, пусть забирает с собой. Можешь одолжить им свою повозку. Иначе я предъявлю кому следует доказательства и выдвину против твоего отца обвинение в убийстве. Даю тебе время подумать до утра. Обсудите все хорошенько на семейном совете. Спокойной ночи. – Спокойной ночи, – ответил я, когда он проходил мимо, – и позаботьтесь, пожалуйста, чтобы мы вас до утра не встретили. Как вы наверняка слышали, местные называют меня Тот, кто встает после полуночи. – И я бросил взгляд на свой револьвер. После его ухода я по-хозяйски как можно беззаботнее заметил, что пора спать. Никто не возражал. – Не тревожьтесь, юная леди, – добавил я. – Если не хотите оставаться в комнате одна, пусть ваша храбрая горничная заночует с вами. И сегодня так жарко в доме, что я, пожалуй, вздремну на веранде, прямо под вашим окном. Все, ни слова больше. Завтра все обсудим. Девушка поднялась, перевела взгляд с Энскома на меня, с сожалением посмотрела на отца и с возгласом отчаяния прошла в свою комнату за застекленной дверью. Потом позвала горничную и велела ей спать в ее комнате. Марнхем проводил дочь взглядом и ушел к себе, понурив голову и немного пошатываясь. Энском тоже встал и поковылял в свою комнату, я следом. – Ну и заварили вы кашу, молодой человек. – Да, Аллан, боюсь, вы правы. Зато какая каша заварилась, сколько всего любопытного в ней намешано. – Любопытная каша! Намешано! – передразнил я его. – Почему бы не назвать ее адским варевом? Он вдруг посерьезнел: – Послушайте, я люблю Хеду, и каковы бы ни были ее родные, я на ней все равно женюсь, даже наперекор семье. – Вам ничего иного и не остается. А что касается недовольства вашей семьи, сдается мне, девушка готова разделить с вами любую участь. Вот только как же вы на ней женитесь? – Ну, что-нибудь наверняка случится, – ответил он беспечно. – Тут вы правы, случится, знать бы только, что именно. Когда я подошел к веранде, вы и Хеда были на волосок от подобного случая, к счастью для вас обоих, я умею управляться с револьвером. Дайте-ка посмотрю вашу ногу, и больше ни слова о деле. Утром, на трезвую голову, у меня обязательно появится какая-нибудь идея. Осторожно осматривая ногу, я согласился с доктором Роддом. Энском по-прежнему хромал, однако рана почти зажила, а воспаление спало. А совсем скоро к суставам вернется былая подвижность. Во время моих манипуляций он в красках расписывал достоинства и прелести Хеды, а я помалкивал. – Лягте и постарайтесь уснуть, – посоветовал я, покончив с осмотром. – Дверь запирается, а я расположусь так, что опасность со стороны окна вам не будет грозить. Спокойной ночи. Оставив его, я нашел себе местечко рядом с висящей лампой, откуда видел комнату Хеды и мою, так что никто не проскочил бы незаметно. Мне не привыкать к ночным бдениям, заряженный револьвер был наготове. Никогда еще я не чувствовал себя бодрее, неумолимо текли часы, а мысли не давали покоя. Не важно, о чем я думал, поскольку это никак не связано с последующими событиями. Скажу лишь, что к рассвету мне стало не по себе. Не знаю, что меня так напугало, но встревожился я не на шутку. Мимо комнаты Хеды и нашей никто не ходил, в этом я лично убедился. Казалось бы, мои страхи беспочвенны, а все же они никак не унимались, а лишь нарастали. У меня появилось предчувствие: что-то происходит в этом доме или на другом конце Африки, нечто ужасное, чему я не в силах помешать. Подавленность нарастала и достигла предела, как вдруг все про шло. Я вытер пот со лба и осмотрелся, уже начинало светать. Нежные краски чудесной зари показались мне добрым знаком на нашем туманном пути. Пустяк, конечно, всего лишь приход нового дня, и все же я получил утешение и надежду. С рассветом все страхи улетучились, а осталась только радость. Теперь я не сомневался, что мы преодолеем все трудности и все закончится хорошо. Уверившись в этом, я решил вздремнуть, все равно любой шорох или движение меня разбудят. Проспал я где-то шесть часов, когда послышался звук шагов. Я тут же вскочил. Передо мной стоял наш туземный слуга. Он весь трясся и будто онемел, темнокожее лицо стало пепельно-серым. Только склонил голову набок и безвольно свесил, изображая мертвеца. Раскрыв рот и выпучив глаза, он поманил меня за собой. Я встал и пошел за ним. Глава VIII Последний козырь Родда Мы пришли в комнату Марнхема, прежде я у него не бывал. Все, что мне удалось разглядеть при закрытых ставнях, – это просторные габариты спальни, типичные для Южной Африки. Понемногу глаза привыкли к полумраку, и я увидел тело человека. Он сидел в кресле, склонившись над столом, который стоял посреди комнаты у кровати. Я распахнул ставни, и в комнату хлынул утренний свет. Этим человеком оказался Марнхем. На столе лежали писчие принадлежности, стояла опорожненная бутылка коньяка. Стакан, разлетевшийся вдребезги, оказался на полу. – Он пьян, – сказал я. – Нет, хозяин, он холодный, значит мертвый, – испуганно, впервые прервав молчание, ответил слуга по-голландски. – Я только что нашел его таким. Я наклонился к телу и обследовал его, ощупал лицо. Марнхем, безусловно, скончался. Нижняя челюсть отвисла, кожа похолодела, и от него жутко несло алкоголем. Немного поразмыслив, я послал слугу за доктором Роддом и велел особо не болтать. Когда он ушел, мое внимание привлек большой конверт в опущенной руке покойного, адресованный Аллану Квотермейну. Я взял его и сунул к себе в карман. Пришел полуодетый Родд. – В чем дело?! – рявкнул он. – Хороший вопрос, – ответил я, указав на Марнхема. – Ох, снова набрался, – предположил он и проделал те же манипуляции, что и я. Мгновение спустя он в ужасе отшатнулся. – Боже мой, он умер! – воскликнул доктор. – Три часа назад, если не больше. – Похоже на то, но кто его убил? – Откуда мне знать?! – огрызнулся он. – Думаете, я его отравил? – Я никого не подозреваю, но, учитывая вашу давешнюю крупную ссору, кто-то может так подумать. Удар попал в цель. Родд занервничал. – Возможно, у старика случился приступ или он упился до смерти. Без вскрытия нельзя ничего утверждать. Но я этого делать не стану. Поеду, предупрежу судью и найду другого врача. Тело пусть никто не трогает, пока я не вернусь. Я взвесил все за и против. Стоит ли мне его отпускать? Если это его рук дело, то он, конечно, попытается сбежать. Что ж, тем лучше для Хеды, в конце концов, не моя обязанность отдавать его под суд. Кроме того, улик против него нет. Все его поведение говорило скорее об обратном, впрочем, он мог и притворяться. – Что ж, ладно, но возвращайтесь как можно скорее. На миг доктор застыл в замешательстве. Должно быть, ему пришло в голову, что теперь, со смертью Марнхема, он потерял власть над Хедой. Даже если так, виду он не подал. – Хотите поехать вместо меня? – Думаю, не стоит, – ответил я. – Вдруг я виновен, тогда мой рассказ – а мне придется давать объяснения – окажется не в вашу пользу. – Вы правы, черт возьми! – воскликнул Родд и вышел из комнаты. Спустя десять минут он уже скакал в Пилгримс-Рест. Прежде чем покинуть эту обитель смерти, я все кругом тщательно обследовал в поисках яда или иного орудия убийства. Безрезультатно. Однако кое-что я все-таки нашел. Перевернув промокательный лист бювара, лежавшего у локтя старика, я наткнулся на страницу, где его рукой был написан обрывок фразы: «Нет больше той любви, как…»[107] То ли он забыл конец библейского стиха, то ли передумал писать, то ли не хватило сил его завершить. Этот лист я тоже сунул в карман. Захлопнув ставни и заперев дверь, я вернулся на веранду. Весь дом еще спал, и там никого не оказалось. Тут я вспомнил о письме и вынул его из кармана. В нем содержался следующий текст: Дорогой мистер Квотермейн! Мне известно, как внезапно и скоропостижно умирают те, кого угораздило поссориться с Роддом, и потом, в моем возрасте нужно быть готовым к любой неожиданности. Поэтому я решил написать завещание и оставить его Вам, как честному человеку, на сохранение завтра утром. Надеюсь, вернувшись в Преторию, Вы отнесете его в «Стандарт банк», а квитанцию перешлете мне, если я к тому времени буду еще жив. Как Вы убедитесь, я оставляю все состояние моей горячо любимой дочери, а сверх того и мою долю в поместье, если удастся таковую востребовать. Этого хватит, чтобы держать волка подальше от ее двери. После случившегося этой ночью я неважно себя чувствую и не в силах писать далее. Засим остаюсь искренне Ваш, Марнхем. P. S. Еще… мне бы хотелось признаться со всей откровенностью, что я всем сердцем желаю освобождения Хеды от этого злодея и убийцы Родда и ее свадьбы с мистером Энскомом. Он мне нравится, и я уверен, что этот молодой человек будет для моей дочери хорошим мужем. На письмо самоубийцы не похоже. Я взглянул на документ, повинуясь воле завещателя. Текст небольшой, а составлен по всем правилам, подписан и заверен. Он оставил девять тысяч фунтов, лежащих на счету в «Стандарт банке», и остальное имущество, движимое и недвижимое, своей дочери Хеде, в ее личное пользование, свободное от долгов и посягательств ее будущего мужа. Ей запрещалось единовременно тратить более одной тысячи фунтов. В общем, капиталы дочери были надежно защищены. Вместе с завещанием лежали и другие бумаги, видимо касающиеся недвижимости в Венгрии, унаследованной ею. Однако это уже не моя забота. Сунув документы в потайной карман подкладки моего жилета, я вернулся в комнату и растолкал Энскома. Почему-то его крепкий сон вызвал у меня раздражение. Наконец он проснулся. – Вам повезло, друг мой. Марнхем мертв. – О бедная Хеда! – воскликнул он. – Ведь она любила его. Сердце ее разорвется от горя. – Зато дочерняя любовь больше не велит ей выходить за Родда. Это ее утешит. Тут-то вам и улыбнулась удача. Я поведал ему все, как было. – Так он убит или покончил собой? – подытожил мой рассказ Энском. – Не знаю, да и знать не хочу. И вам не советую, если в вас есть хоть капля здравого смысла. Достаточно того, что он мертв. И ради дочери не стоит углубляться в обстоятельства кончины ее отца. – Бедная Хеда! – повторил он. – А кто ей сообщит? Я не смогу. Давайте вы, Аллан, тем более, вы же его нашли. – Так и знал, что все будет на мне. Что ж, чем скорее покончим с этим, тем лучше. Одевайтесь и приходите на веранду. Выйдя от Энскома, я сразу столкнулся с дородной горничной Хеды по имени Кетье, глуповатой, но добродушной. Она как раз выходила из комнаты хозяйки с кувшином в руках, видимо, хотела набрать горячей воды. – Кетье, вернись к мисс Хеде и передай, что мне нужно с ней поговорить, и как можно скорее. Забудь о горячей воде, лучше помоги хозяйке одеться. Та беззлобно поворчала, но, взглянув мне в глаза, умолкла. Вернулась в комнату, а спустя десять минут передо мной уже стояла Хеда. – Мистер Квотермейн, что случилось? Наверняка что-то ужасное. – Боюсь, что так, дитя мое. Если смерть ужасна. Ваш отец скончался прошлой ночью. – О нет! – Она рухнула на стул. – Мужайтесь, все мы смертны, а ваш отец дожил до преклонных лет. – Но я любила его, – простонала Хеда. – Он не был святой, я знаю, но он был мне дорог. – Такова жизнь, Хеда, все мы теряем тех, кого любим. Однако вам есть за что быть благодарной, ведь с вами любимый человек. – О да, хвала Небесам, вы правы. Если это Божий промысел… правда, так говорить нехорошо. Я стал рассказывать ей о случившемся, в это время к нам присоединился Энском. Он приковылял, опираясь на палку. Потом я показал им письмо Марнхема, адресованное мне, и завещание, а об остальных бумагах умолчал. Девушка сидела очень бледная и притихшая, слушая мой рассказ. – Я хочу его видеть, – сказала она наконец. – Возможно, так будет лучше, – ответил я. – Тогда, если у вас хватит мужества, давайте прямо сейчас. Энском, идите с ней. Мы вошли в комнату. Энском и Хеда держались за руки. Я отпер дверь, вошел и распахнул ставни. Мертвец выглядел по-прежнему, только голова немного запрокинулась. Хеда взглянула на него, вздрогнула и, сделав над собой усилие, поцеловала холодный лоб. – Прощай, отец, – шептала она, – прощай. Вдруг меня осенило: – А где ваш отец хранил ценные вещи? Вы его наследница, и теперь все в этом доме принадлежит вам. – В углу стоит сейф, а ключ отец всегда держал в кармане брюк. – Тогда я открою его при вас, если не возражаете. Я обыскал карманы покойного и нашел связку ключей. Взяв ее, я подошел к сейфу, накрытому покрывалом из шкур, и запросто отпер его. Внутри оказались два мешочка с золотом, по сотне фунтов каждый, а на других было написано: «Драгоценности моей жены. Принадлежат Хеде». Еще какие-то бумаги, изображение в миниатюре той леди, портрет которой висел в гостиной, и несколько неупакованных золотых слитков. – Кто все это возьмет? Небезопасно оставлять золото здесь. – Разумеется, вы, кто же еще, – ответил Энском, Хеда согласно кивнула. Тяжело вздохнув, я распихал все эти ценности по своим необъятным карманам. Затем запер сейф, вернул ключи на место, и мы с Энскомом вышли из комнаты. Хеда, всхлипывая, вышла следом. Мы решили подкрепиться, уговаривая девушку последовать нашему примеру. Выйдя из-за стола, я стал свидетелем любопытного зрелища. Пациенты доктора Родда, которых он принимал в своей маленькой больнице, уходили в саванну, причем те, кто мог передвигаться самостоятельно, помогали своим товарищам. Они были уже слишком далеко, и я не стал догонять их, не хотелось оставлять дом без присмотра. У меня появились дурные предчувствия, и я вернулся обратно, выяснить, в чем дело, но никого не мог найти. Проходя мимо дверей больницы, я услышал чей-то голос, зовущий на наречии сисуту: – Братья мои, не бросайте меня! Войдя, я увидел человека, которого Родд оперировал, когда мы только приехали. Он лежал там совсем один. Я спросил, куда делись остальные. Больной не ответил, и я уже хотел уйти, но тут он сказал, что все ушли в свою родную землю. Короче говоря, мне наконец удалось выведать у него правду. Оказывается, скоро на этот дом нападут люди Сикукуни, и они хотят быть подальше, когда меня и Энскома убьют. Сам он идти отказался или не смог, – похоже, он ничего не знал о смерти Марнхема. Только я попытался на него надавить, как он застонал, страдая от боли и жажды, и стал просить воды. Я хотел узнать, кто велел нас убить, но больной отказался отвечать. – Ладно, оставайся один и помирай от жажды, – сказал я и направился к двери. – Я все расскажу! – закричал он. – Это лекарь, который тут живет. Он меня резал. Задумал несколько дней назад убить вас, ведь он тебя ненавидит. Прошлой ночью он уехал, чтобы сказать воинам зулусов, когда приходить. – И когда же? – спросил я, держа кувшин с водой у него на виду. – Сегодня, как только взойдет луна, задолго до рассвета. Мой народ жаждет вашей крови, твоей и другого белого вождя, за всех тех, кого вы убили у реки, а остальных они не тронут. – Как ты об этом узнал? – спросил я, но он не ответил, только бормотал что-то бессвязное о том, что остался один, потому что его не могли унести. Я дал больному воды, и он тут же уснул, а может, притворился спящим. Кто знает, бредил он или говорил правду. В конюшне стоял мой конь – лошадей в тех местах запирали на ночь, охраняя от заразной болезни. А четырех животных из упряжки Хеды, привезенных ею из Наталя, как не бывало. Однако, судя по всему, они стояли тут всего пару часов назад вместе с повозкой. Подкинув моему коню корма, я вернулся в дом с черного хода. В кухне никого, зато у комнаты Марнхема, прислонившись к двери, сидел парень, который нашел старика мертвым. Он был слишком привязан к хозяину и казался ошеломленным. Я спросил, где остальные слуги, и узнал, что все они разбежались, а лошадей Родд, еще до своего отъезда этим утром, приказал увести. Я предложил кафру пойти со мной к веранде, не желая упускать парня из виду, он нехотя согласился. Там рядышком на кушетке сидели Энском и Хеда. По щекам девушки текли слезы, а он, взволнованный, держал ее за руку. Такой образ Хеды навсегда запечатлелся в моей памяти. Горе к лицу некоторым женщинам, и ей в том числе. Прекрасные темно-серые глаза не опухали от слез, капли просто наворачивалась и падали, как росинки с цветка. Хеда сидела очень прямо и неподвижно, а Энском не сводил с нее глаз. Луч солнца падал на густую копну ее волнистых каштановых волос. Эта парочка напомнила мне статуи мужа и жены, которые я когда-то видел в старой египетской гробнице. Сотни лет назад женщина сидела так же, с надеждой устремив взгляд в будущее. Смерть опечалила ее, но мало-помалу на ее губах расцветала задумчивая улыбка, казалось, ее печальные глаза уже видели сквозь тьму пробуждение новой жизни. Кроме того, рядом не было любимого, спутника надежд, ведь он разделил ее горестную участь. Вот такие чудные мысли завладели мной посреди грозящих нам бед, словно одинокий цветок посреди колючек в каменистой пустыне или звезда во мраке ночи. Наваждение прошло, и я рассказал им о случившемся. Они слушали не перебивая. – Вдвоем нам не под силу защитить дом, – протянул Энском, когда я умолк. – Надо уходить. – Ваши выводы весьма разумны, – заметил я, – конечно, если кафр сказал правду. Только как мы уйдем? Втроем мы на одной кляче не уедем, ведь вы еще калека. – Есть моя повозка, – подсказала Хеда. – Да, но лошадей выпустили, и я не знаю, где их искать. А этого парня я отправить за ними не решаюсь, вдруг он убежит, как остальные. Думаю, лучше вам одной сесть на мою лошадь и ехать, а мы вдвоем останемся и попытаем счастья. Наверняка все это ложь, и нам ничто не угрожает, – добавил я, чтобы ее не волновать. – Я не сделаю ничего подобного, – ответила Хеда с такой убежденностью, что спорить было бесполезно. На миг я задумался, в каком сложном положении мы оказались. Слуге доверять нельзя, и, если я пойду с ним, придется оставить эту парочку совсем одну, а учитывая состояние Энскома, они, считай, совсем беззащитны. Однако, как мне казалось, другого вы хода нет. Тут я поднял взгляд и у садовой калитки заметил Футсека, возницу Энскома. Того самого, кого я послал в Преторию за быками. Он озирался в страхе, выпучив глаза, и тяжело дышал. Шляпа его пропала, а из раны на лице сочилась кровь. Завидев нас, он пробежал по тропинке и сел в изнеможении. – Где волы? – спросил я. – О хозяин, они у басуто. От черной старухи мы узнали, что Сикукуни призвал воинов, и стали ждать на вершине холма, в часе езды оттуда, правду ли она сказала. Вдруг прискакал хозяин-доктор, тогда я выбежал к нему и спросил, безопасно ли продолжать путь. Он узнал меня. «Да, вполне безопасно, – ответил он, – я не раз ездил этой дорогой и не встречал никого, кроме детей. Поспешите, ваши хозяева будут рады волам, ведь они хотят пуститься в дорогу до наступления сумерек», – улыбнулся и уехал. Мы пошли вперед, ведя за собой волов. Ступив в колючие заросли у подножия холма, мы поняли, что доктор либо лгал, либо сам тут не был. Высокая трава по обе стороны тропинки вдруг ощетинилась копьями. Да, копья были повсюду. Двоих разведчиков тут же убили. А я не стал отступать, а побежал вперед, ведь позади тропу загородили кафры, они разгоняли волов. Набросились было на меня, а я прыгал то туда, то сюда, ускользая от них. Тогда они стали метать копья, видишь, один щеку задел, но промахнулся, как и остальные. У них были пистолеты в руках, но они не стреляли, наверное, не хотели шуметь. Один крикнул мне вдогонку: «Передай Макумазану, что мы навестим его ночью, когда меткость ему откажет! У нас к нему послание от наших братьев, убитых у реки Элефантес». Тогда я побежал сюда без оглядки, никого больше не встретил. Вот и все, хозяин. Я тут же подверг этого малого перекрестному допросу, дабы просеять ложь в его словах и найти крупицы истины. Очевидно, он столкнулся с басуто, вернее, угодил в ловушку Родда, потерял скот и попутчиков, которых убили, если им не удалось убежать. – Послушай, мне нужно найти лошадей. Ты останешься здесь с юной мисс, поможешь уложить вещи в повозку и подготовишь упряжь. Не вздумай удрать, иначе я тебя найду и тогда тебе не уйти от расправы. Ты меня понял? Футсек поклялся исполнить наказ и пошел утолить жажду, а я объяснил Энскому и Хеде, ссылаясь на новые сведения, что до темноты опасаться нападения не следует и у нас впереди еще целый день. Я вызвался пойти и поискать лошадей, иного выхода нет. Тем временем Хеда должна собраться в дорогу и подготовить повозку при помощи Футсека, а Энском пусть остается за главного и руководит сборами, ведь он теперь, со своей тростью, вполне ходячий. Разумеется, им было не по душе оставаться одним. Однако, учитывая обстоятельства, никто не возражал. Я отправился в дорогу, взяв с собой молодого слугу. Кафр шел с неохотой, до сих пор горевал или боялся, но после моего обещания застрелить его, если выкинет фокус, парень передумал. Оседлав мою кобылу, посвежевшую и откормленную, мы пошли дальше. Слуга привел ее за повод к ущелью с небольшой долиной, где в изобилии росла сочная трава, излюбленное пастбище животных. Здесь мы нашли пару лошадей, они были в уздечках и привязаны к деревьям за поводья из сыромятной кожи. Две лошади повозку не утащат, так что мне пришлось продолжить поиски. Ох! Чего же мне стоила эта охота. Лошади гуляли на свободе – Родд велел помощнику конюха не стреноживать их, чтобы они разбрелись кто куда. Насытившись, животные возвращались на ферму, где родились, проходя около пятидесяти миль, по пути пощипывая травку. Тогда я об этом не знал и бродил много часов взад-вперед среди соседних ущелий. Грунт оказался слишком плотный, и нечего было надеяться найти их по следам. Тут мне пришла в голову идея спросить у парня, откуда взялись эти лошади, ведь, как оказалось, именно он привел животных, когда их купили год назад. Уяснив, куда нужно держать путь, я выехал на поперечную дорогу, которая вела к нужной нам тропе, а слуге велел бежать сбоку, держась за стремя. В третьем часу пополудни мы вышли на ту тропу, вернее, колею в десяти или двена дцати милях от Храма. Дорога пошла в гору, и там мы наткнулись на двух лошадей, они безмятежно брели нам навстречу. Если бы мы разминулись на четверть часа, животные уже растворились бы в колючих зарослях. Мы запросто их поймали и повели к дому, взяв под уздцы. Выйдя на поляну, где остались две другие лошади, мы собрали их вместе и направились к дому. Вернулись мы к пяти часам. Все было спокойно, я поставил свою кобылу в стойло, протер ее, дал немного корма. Затем обошел вокруг дома и нашел там Энскома и Хеду, горящих от нетерпения, зато целых и невредимых и под охраной кафра. Пока Футсек впрягал лошадей в повозку, я поспешно утолил голод. Через четверть часа все было готово к отъезду. Тут ни с того ни с сего Хеда, подчиняясь женской логике, заявила, что никуда не поедет, не похоронив отца по-человечески. – Милая барышня, если мы тут задержимся, нас всех похоронят вместе с ним. К счастью, она вняла голосу разума и, пока я выводил свою кобылу из конюшни, пошла под руку с Энскомом в последний раз проститься с отцом. Сказать по правде, я уже насмотрелся на старика и даже за пятьдесят фунтов не войду снова в его комнату. Проходя с лошадью мимо дверей больницы, я услышал крик старого кафра и послал молодого слугу узнать, что там стряслось. Больше я не видел ни того ни другого и вряд ли увижу на этом свете. Интересно, что с ними сталось? Когда я снова обошел вокруг дома, повозка стояла у ворот, Футсек держал под уздцы лошадей, а Хеда с Энскомом стояли рядом. Вещи Хеды и наши аккуратно упаковали – сколько вместилось в повозку, включая оружие и боеприпасы. Остальное при шлось оставить. Не забыли и две корзины с едой, бутылками коньяка, захватили и пальто с пледами. Я велел Футсеку взять поводья, так как он умелый возница, и помог Энскому забраться в повозку. Хеда со служанкой устроились позади, для равновесия. Я решил ехать верхом, во всяком случае пока. – Куда, хозяин? – спросил Футсек. – К Гранитному потоку, где стоит фургон. – Неужели снова через древесные болота? – взволнованно спросил Энском, казалось, он очень нервничал. – Может, поедем в Пилгримс-Рест, Лиденбург или Барбертон? – Нет, если не хотите напороться на тех басуто, которые украли волов. И доктор Родд скоро вернется, если он, конечно, не передумал. – О! Едемте через древесное болото! – воскликнула Хеда. Она скорее предпочла бы встретиться с дьяволом, чем с доктором Роддом. Ах, знал бы я, что мы угодим прямиком в лапы к этому человеку, я бы дважды схлестнулся с басуто. Ведь я хотел как лучше, полагая, что он вернется с коллегой или мировым судьей по короткой и безопасной дороге, которой ехал утром. Это лишний раз доказывает, насколько тщетны бывают все наши старания и предусмотрительность и как сильна рука судьбы. Мы устремились вниз по склону. Я скакал позади повозки и заметил несчастный взгляд Хеды в сторону ее мраморного дома – издали он казался еще прекраснее. Девушка смотрела туда, где осталось тело ее непутевого отца, которого она все еще любила. Мы спустились в лесистую лощину и подъехали к тому месту, где лежал остов гну, застреленного нами. Казалось, с того случая прошли годы. Затем мы переправились через Гранитный поток. Прежде чем мы ступим в древесное болото, где повозка станет неповоротлива из-за деревьев и вязкого грунта, я поехал вперед на разведку. А вдруг басуто устроили там засаду? Я быстрым галопом поскакал вперед и забрался далеко вглубь, но никого не встретил. Затем, на выходе из леса, где деревья росли плотнее, мне вдруг послышалось, будто кто-то кашлянул. Напряженно всматриваясь в темноту, куда едва проникали лучи заходящего солнца, я не заметил ничего подозрительного. Видно, мне просто показалось или кашлял какой-нибудь бабуин, хотя обычно они не забредают в такие низины, где нечем полакомиться. Это жутковатое место напоминало истории о призраках, которые, должно быть, кишели тут повсюду, и еще почему-то о предчувствии Энскома, исполнившемся, когда был убит басуто. Гляньте-ка, да тут лежит его оскаленный череп с клоком волос, – наверное, гиена утащила его от скелета. Я поскакал вниз по лесистому склону, сквозь редкие колючие заросли, к потоку, на берегу которого остался фургон. Однако на том месте оказались лишь свежая колея, оставленная колесами всего час или два назад. Мне все сразу стало ясно. Басуто украли наших волов, привели их сюда, впрягли в фургон и удрали со своей добычей. В общем, я даже порадовался, ведь они теперь вернутся в свою землю и оставят нас в покое. Повернув обратно, я направился к повозке. Только добрался до опушки леса на вершине холма, как раздался пронзительный свист. Эхо разнесло его в неподвижном воздухе на пару миль вокруг. Еще я услышал мужские голоса, кто-то бранился, и до меня долетели обрывки фраз: «Пропусти, или, ей-богу…» Раздался дикий хохот и другой голос произнес: «Через пять минут здесь будут кафры, а через десять вы будете мертвы. Что я могу поделать, если они вас убьют, ведь я предупреждал, поворачивайте обратно». Затем вскрикнула женщина. Это были голоса Родда, Энскома и крик Кетье, служанки Хеды! Я пришпорил коня, оставляя позади последний лесистый участок. Вдруг раздался выстрел. Вскоре они уже оказались в поле моего зрения. Повозка стояла по ту сторону потока, лошади фыркали. Их держал за поводья Родд, а свою лошадь он оставил поблизости. Доктор пошатывался. Я спешился и подбежал ближе. Лицо его исказила гримаса боли и дикой ярости. Свободной рукой он показывал на Энскома. Тот сидел в повозке с пистолетом в руках. Из ствола все еще струилась струйка дыма. – Ты убил меня из-за нее, – задыхаясь, прохрипел Родд, пуля попала ему прямо в легкие. Он махнул рукой в сторону Хеды, выглядывающей из повозки. – Ты убийца, как и ее отец, как царь Давид… Надеюсь, она не станет твоей… Презренный вор, ты тоже умрешь… и разобьешь ее коварное сердце… Он говорил медленно, делал паузы между словами и с трудом ворочал языком. Кровь, сочащаяся из раны, затрудняла дыхание, и вдруг хлынула изо рта. Родд упал навзничь в болотную жижу, все еще с осуждением указывая на Энскома, и тут же утонул, даже не пытаясь удержаться на плаву. От такого жуткого зрелища Футсек, наш возница, соскочил с повозки и с воем бросился к лошади Родда, вскочил в седло и, стукнув ее кулаком, ускакал в неизвестном направлении. Энском закрыл лицо руками, Хеда повалилась в повозку, как сноп, а чернокожая Кетье била себя в грудь и что-то бормотала на голландском о проклятии и колдовстве. К счастью, я не поддался общей панике, взял лошадей под уздцы, а то как бы они не утопили повозку. – Придите в себя, этот парень получил по заслугам. Вы правильно поступили, застрелив его. – Рад, что вы так думаете, – рассеянно отозвался Энском, – а все-таки это убийство. Помните, я говорил, что мне придется убить человека, и о женщине? – Меня волнует только одно: если мы сейчас не поторопимся, нами займутся. Эта скотина свистела и удерживала лошадей, ожидая, что басуто вот-вот придут и убьют нас. Возьмите же себя в руки, держите поводья и следуйте за мной. Энском подчинился, довольно искусно управляясь с хлыстом. Как я потом узнал, у себя дома он привык управлять экипажем, запряженным четверкой лошадей. Забравшись в седло, я вывел повозку из лесу, и мы спустились по склону. Наконец мы нашли прежнее место стоянки, и я сперва предложил следовать изначально намеченным маршрутом: до Пилгримс-Рест. Однако, взглянув в ту сторону, заметил в пятистах ярдах целое полчище басуто, оно неслось прямо на нас. Их копья блестели в лучах закатного солнца. Как видно, тот шпион или разведчик по сигналу Родда вызвал их из засады на дороге в Пилгримс-Рест, где они нас поджидали. Повозка стояла по ту сторону потока, лошади фыркали. Нам оставалось только одно. В этом месте тропа, протоптанная туземцами, пересекала поток, взбиралась по склону и бежала дальше. Когда мы впервые разбили тут лагерь, я ради любопытства взобрался на этот холм, прикидывая, сможет ли наш фургон на него заехать, хоть это и не так просто. На вершине оказалась просторная плоская равнина, почти что горный вельд, ведь кустов по обе стороны тропы было раз два и обчелся. Продолжая разведку, я понял, что ее использует народ свази и другие туземцы для набегов на басуто, а еще их работники ходят этим путем на рудник. – За мной! – крикнул я, пересек поток в мелком месте и повел маленький отряд вверх по каменистому склону. Упряжка лошадей благополучно преодолела препятствие, и повозка, сработанная на совесть, выдержала подъем. На вершине холма я оглянулся. Басуто не отставали. – Не жалейте кнута! – крикнул я Энскому, и мы перешли на быстрый аллюр. Повозка покачивалась и подпрыгивала на дорожных колдобинах. Солнце клонилось к закату, и до полной темноты оставалось полчаса. Сможем ли мы опережать их все это время? Глава IX Бегство Солнце опустилось за горизонт в ореоле славы. Оглянувшись, я увидел в багряном зареве последних лучей очертания одинокой фигурки туземца. Он стоял на холме в миле от нас или около того. Видно, ждал своих отставших товарищей. Они не оставляли нас в покое. Как же быть? Скоро совсем стемнеет, и мы не сможем ехать дальше. Чего доброго заблудимся, лошади угодят в нору муравьеда и переломают ноги. Или того хуже: утонем в болоте. Придется дожидаться, пока не взойдет луна, а это может затянуться на пару часов. Меж тем проклятые басуто будут следовать за нами по пятам даже в темноте. Они, разумеется, замедлят ход, однако тропа им хорошо знакома, ноги помнят каждую неровность. Хуже того, земля размякла после дождя, след колес легко прощупывается. Я огляделся. К северо-западу от нашей тропы шло ответвление, возможно, оно приведет нас в Лиденбург. Слева, всего в ста ярдах, высокий вельд заканчивался и спускался по склону к кустарниковой низине. Может, выбрать дорогу, которая уходит по широкой равнине на запад? Нет, тогда нас заметят за целую милю и не дадут сбежать. И потом, если мы спасемся от туземцев и вернемся в цивилизацию, придется рассказать всю правду о случившемся. Родд, конечно, получил по заслугам, однако убийство произошло на территории Трансвааля, что потребует тщательной проверки. К счастью, кроме нас, никто ничего не видел. Да, еще есть Футсек, возница, он запрыгнул в седло и был таков. Честно говоря, я ему ни капли не доверяю. Жутко даже представить Энскома на скамье подсудимых, с обвинением в убийстве, где мы с Футсеком даем показания перед бурским судом присяжных, весьма суровым к англичанам. И у них тело с пулей как улика. Вдруг я вспомнил тот явственный сон, в котором мне явился Зикали, и подумал, что в стране зулусов никого не станет волновать смерть Родда. Однако Зулуленд далеко, и есть лишь один способ попасть туда в обход Трансвааля – через землю свази. Благо среди народа свази нам нечего опасаться басуто, ведь эти племена страшно враждовали. Вдобавок мы с их королем и начальниками давние знакомые. Ведь я здесь постоянно торговал и мог притвориться, будто пришел вернуть себе должок. Правда, была одна загвоздка. Между Кечвайо, королем зулусов, и английским правительством мало-помалу нарастали трения. Верховный комиссар, сэр Бартл Фрер[108], даже собирался предъявить королю ультиматум. Мы окажемся в неловком положении, если его пришлют во время нашего пребывания у них в гостях. Хотя и в этом случае мне и моим спутникам нечего бояться, ведь я связан узами дружбы с зулусами всех сословий. Эти мысли мигом пронеслись в моей голове, пока я искал выход из положения. Советоваться с остальными было ни к чему, в подобных вопросах они словно дети. Я, и только я должен взять на себя ответственность и принять решение, больше некому. Надеюсь, не промахнусь. В следующую минуту я уже принял твердое решение. Подав Энскому знак следовать за мной, я проехал около ста ярдов на северо-запад, круто повернул на довольно каменистую полоску земли, повозка не отставала. Затем вернулся обратно тем же путем, стараясь запутать кафров, которые наверняка выслеживают нас по следам. Мы оказались на краю пологого склона, который уходил к кустарниковой саванне, пересекли ее и направились к опустевшему загону для скота, сооруженному из камней. В плодородной почве росли разнообразные деревья. Видно, это место оставили на произвол судьбы, как и прочие, когда в 1838 году правитель Мзиликази продвигался на север, уничтожая все на своем пути. Путь к загону оказался легким, ведь предыдущие поколения собрали для постройки камни со всей окрестности. В наступающих сумерках мы преодолевали склон. – Смотрите! – воскликнула Хеда и показала туда, откуда мы пришли. Вдали к небу поднимался столб пламени. – Дом горит! – Да, похоже на то, – согласился я, а про себя подумал: «Вот повезло, теперь старого Марнхема не вскроют». Кто совершил поджог, я так никогда и не узнал. Возможно, басуто, слуга Марнхема, или Футсек, а может, случайная искра на кухне вызвала пожар. Как бы там ни было, огонь весело пылал, ведь, кроме мрамора, в стенах дома хватало деревянной обшивки и соломы. Впрочем, лично я подозревал молодого слугу, он мог здорово испугаться, как бы на него не повесили убийство хозяина. Теперь с домом покончено, а вместе с ним кануло в небытие и прошлое Хеды. Еще вчера ее отец был жив, находился у Родда в рабстве и совершал преступления. Ныне от него осталась лишь кучка пепла, Родд мертв, а она и ее любимый свободны и перед ними открыты все пути. Хотелось бы верить, что они еще и в безопасности. Впоследствии Хеда призналась мне, что в ее голове в ту минуту родились те же мысли. Спешившись, я завел лошадь в загон через отверстие, бывшее некогда воротами. Внутри оказалось просторно. Вероятно, в давние времена тут держали скот какого-то вождя, чей город некогда возвышался на холме. Он был настолько велик, что растущие вокруг деревья не помешали мне поставить повозку вместе с лошадьми посередине. Вдобавок на благодатной почве густо росла трава, и, когда мы вынули удила, лошади стали пастись прямо в упряжке. Неподалеку бежал ручеек, рождавшийся из потока, который струился с вершины холма. Мы с Кетье, сильной женщиной, напоили их из ведра, висевшего на повозке. Затем в полнейшей темноте мы сами утолили жажду и поели. Велев служанке следить за лошадьми, чтобы они не шумели, я забрался в повозку, и мы втроем стали шепотом совещаться. Странные получились переговоры. Мы сидели лицом к лицу в кромешной тьме, но не видели друг друга, лишь однажды в небе вспыхнула зарница и осветила наши странные и бледные, словно у призраков, лица. О насущных и отнюдь нетривиальных опасностях я пока упоминать не стал, а лишь остановился на проблеме выбора, бежать ли нам в цивилизованный Лиденбург или в первобытную страну зулусов. Мой долг был показать наше истинное положение. – Короче говоря, – неспешно подытожил Энском, – если я правильно понял, в Трансваале меня схватят как убийцу и, возможно, осудят, а если мы спрячемся в стране зулусов, все, может быть, и обойдется. – По-моему, – прошептал я в ответ, – нас обоих схватят, если появится Футсек и даст показания. Правда, в этом деле есть и другие свидетели, Кетье хотя бы и, если уж на то пошло, Хеда. Разумеется, ее показания будут в нашу пользу, но для разъяснения дела судья задаст ей кучу всяких вопросов, а она пожелает на них не отвечать. Далее, в случае благополучного исхода, дело получит огласку в английской печати, что станет досадной неприятностью для вас и ваших родственников. В особенности учитывая тот факт, что вы, как я понимаю, намерены пожениться. – Думаю, я это переживу, – признался он откровенно, – пусть даже никогда не смогу вернуться в Англию. В конце концов, чего мне бояться? Я застрелил негодяя, исполняя свой долг. – Да, но вам придется убедить в этом присяжных, а они станут искать мотив преступления в прошлом Родда и в вашем настоящем, его и ваши отношения с одной дамой. А что же она сама думает? – О себе я не беспокоюсь, – ответила Хеда. – Но мне будет невыносимо выслушивать, как перемывают косточки моему бедному отцу. А потом они возьмутся за Мориса. Я не переживу, если его арестуют, а то и хуже. Поедемте в страну зулусов, мистер Квотермейн, а оттуда покинем Африку. Вы согласны, Морис? – А как думает сам мистер Квотермейн? – спросил Энском. – Он старше и мудрее нас, я доверяю его мнению. Я все взвесил и заговорил: – Порой попадаешь, как говорится, из огня да в полымя, не зная, какие напасти ждут впереди. Зулуленд как кипящий котел. Если разразится война, мы все можем погибнуть. С другой стороны, может, все и обойдется. Тогда вы доберетесь до залива Делагоа, сядете на корабль и вернетесь домой, если хотите держаться подальше от британских законов. Я же вынужден остаться в Африке и не могу взять на себя ответственность за ваш побег, ведь, если все сорвется, мне придется несладко. Однако, если вы предпочтете отправиться в Трансвааль или Наталь, учтите, что я пойду к первому же попавшемуся судье и расскажу ему правду обо всем. Я не смогу жить спокойно, постоянно ожидая, как бы мне не приписали участия в расстреле белого человека, и некому будет сказать слово в мою защиту. Возможно, меня оправдают, но репутация останется запятнанной навсегда. С другой стороны, в стране зулусов нет судей, которые подвергнут меня допросу, а если об этом деле станет известно, я всегда смогу оправдаться, что мы бежали туда от басуто. Теперь я пойду проверю, как там лошади, а вы тут потолкуйте и решите между собой, какой путь нам избрать. Я приму любое ваше решение и всеми силами помогу его осуществить. – С этими словами, не дожидаясь ответа, я слез с повозки. Проведав лошадей, которые щипали травку, до какой могли дотянуться, я дополз до стены загона, чтобы уж совсем не слышать их голосов. Стояла глубокая ночь, какая бывает только в Африке. Приближалась гроза, о чем говорили вспышки зарницы – ее предвестницы. Воздух был точно наэлектризован. Из обширной долины, покрытой кустарником, что лежала под нами, слышался дикий протяжный гул, видно, ветер гулял среди деревьев. А здесь, наверху, я его не чувствовал. Вдруг вдалеке молния пронзила небо. Гнев природы заставил мое сердце затрепетать от страха, и даже больше, чем наши насущные проблемы, хотя они были нешуточные. Ведь в эти часы над нами висела вполне реальная угроза расстаться с жизнью. Многие годы я каждый день встречаюсь с опасностями и уже свыкся с ними. Они, так сказать, постоянный пункт в моем меню. Как уже упоминал однажды, я фаталист. То есть верю, что Бог призовет меня к себе, когда пожелает, – если только Ему есть польза от такого жалкого, грешного создания. Никакие мои дела или планы ни на миг не отсрочат и не ускорят исполнение Его намерения. Разумеется, мой долг – бороться со смертью и избегать ее так долго, как только возможно, ибо в этом состоит часть Его плана. Мы все – часть великого узора, наша жизнь связана с жизнью других людей, поэтому жить – большая ответственность. Нет, мой страх сидел гораздо глубже. Впереди маячило нечто неизбежное и ужасное, в чем я пока не отдавал отчета, а тем более не понимал. Сейчас-то я во всем разобрался, но кто бы мог подумать, что судьбы многих тысяч людей зависели от решения тех двоих, совещающихся в повозке? Как я узнал в последующие дни, если бы Энском и Хеда решили отправиться в Трансвааль, то никакой зулусской войны могло и не быть, а следовательно, и восстания буров. Тогда изменился бы весь ход истории. Я стряхнул оцепенение и вернулся в повозку. – Итак? – прошептал я, но никто не отозвался. Тут же сверкнула молния. – Сколько ты насчитал? – спросила Хеда. – Девяносто восемь, – ответил Энском. – А я девяносто девять. В любом случае это не сто. Мистер Квотермейн, мы выбираем страну зулусов, если вы будете так любезны и проводите нас туда. – Договорились, а позвольте узнать, как ваше решение связано с этими подсчетами? – Понимаете, мы никак не могли договориться. Морис был за Трансвааль, а я – за Зулуленд. Поэтому мы решили, если молния сверкнет до того, как мы сосчитаем до ста, тогда поедем в страну зулусов, в противном случае – в Преторию. Здорово придумано, верно? – Отлично! – ответил я. – «Для тех, кто принимает решения таким образом». Честно говоря, не знаю, кто из них до такого додумался, да я и не спрашивал. Потом я вспоминал, как Энском подбросил монетку, когда у реки Элефантес мы гадали, доберемся ли до фургона. Помню, я спросил, как он может довериться монетке, и Энском ответил, что Провидение может воспользоваться любым предметом, даже монеткой, а он хочет дать ему, Провидению, шанс. Насколько же больше доводов он привел бы для вспышки молнии, которая со времен римского Юпитера и задолго до него считалась божественным проявлением. Сорок или тридцать поколений назад, что не такой уж большой срок, наши предки придавали большое значение поведению грома и молнии. Мы, безусловно, унаследовали все их инстинкты, равно как и суеверия о луне, дошедшие до нас с тех времен, когда она была предметом поклонения. Они так жили десятки, сотни и даже тысячи лет, так можем ли мы надеяться, что внешний лоск, который мы между собой договорились называть цивилизацией, изгладит человеческие инстинкты, старательно им скрываемые? Впрочем, во времена катаклизмов, подобных войнам, маски частенько спадают. Ответ мне неизвестен, хотя, на мой взгляд, эти молодые люди никогда не думают о последствиях. По примеру древних они действовали по наитию, тяга к общению с высшими силами по приметам и символам, вероятно, и сблизила их. А может, Энском решил, раз с монеткой получилось в первый раз, почему бы не дать Провидению второй шанс. В таком случае он снова попал в точку. Черт возьми! Откуда мне знать его мысли? Я упомянул об этом лишь из-за большой удачи, которая последовала за этим обращением к небесным «книгам Сивилл». Мои размышления, если они действительно были реальны, прервала внезапно разразившаяся буря. Как водится в этих местах, порывистая и сильная. Небо вдруг оживилось, раскаты грома прерывали неистовый рев ветра, молнии полыхали повсюду. Одна ударила в дерево рядом с загоном, и огонь, казалось, растворил его в своих объятиях, оставив лишь столб пыли над землей. Лошади страшно перепугались и притихли, к счастью, они все гда ведут себя так в подобных случаях. Пошел дождь, настоящий ливень, и я, находясь с упряжкой снаружи, промок до нитки. Однако вскоре капли дождя поредели, буря отступила. Вдруг между отголосками грома с вершины холма послышались голоса. Лошади уже успокоились, и я прокрался среди деревьев поближе к тому месту, где, по-видимому, притаились чужаки. Разумеется, голоса принадлежали басуто, нашим преследователям. Что еще хуже, они спускались по склону. Стена загона скрывала меня почти до подбородка. Сняв шляпу, я просунул голову в трещину между двух камней и хорошенько прислушался. Мужчины говорили на сисуту. Первым заговорил, как видно, старший: – Старый шакал Макумазан опять от нас улизнул. Он вернулся по своему же следу и погнал лошадей вниз по склону холма к нижней тропе в долину. Я чувствую колею, оставленную колесами повозки. – Ты прав, отец, – ответил другой, – но мы схватим его и остальных внизу, если доберемся туда до восхода луны. В темноте и в такой дождь они не смогут двигаться быстро. Позволь я пойду впереди и поведу тебя, ведь ты знал каждое дерево и каждый камень на этом склоне, когда пас скот, а я был еще ребенком. – Будь по-твоему, – согласился старший. – Но теперь, когда гроза прошла, ничего не видно. А я поклялся обагрить копье кровью Макумазана, вновь посмеявшегося над нами, и не отступлюсь, пока не поймаю его. – Лучше оставить его в покое, – подал голос третий. – По всей стране ходят легенды, будто удача отвернется от того, кто попытается поймать Бодрствующего в ночи. О, он как леопард, нападает и бесследно исчезает. Клыки его перегрызли не одно горло. Отпустим его, а иначе нас постигнет судьба белого доктора, который и послал нас на эту охоту. У нас его фургон и скот, и будем довольны этим. – Я буду доволен только тогда, когда Макумазан уснет навсегда, – ответил старший. – Он застрелил моего брата. И что скажет Сикукуни, если мы позволим ему уйти, а он приведет против нас свази? Да и белая дева нам нужна как заложница, если англичане снова вздумают напасть. Давай, веди нас. Послышалась возня, пока второй из них вставал впереди. Вереница двинулась вперед. Скоро они оказались в паре шагов от меня. Действительно, их главный почти поравнялся со мной, и тут, как назло, он споткнулся и налетел на стену. – Тут старый загон, – сказал он. – А вдруг в нем прячутся белые крысы? Мурашки побежали у меня по спине. Только бы лошади не заржали в эту минуту. Ведь шорох дождя не скроет даже малейший шум! Я не смел шелохнуться, боясь выдать свое присутствие. Кафры стояли так близко, что я чувствовал их запах и слышал, как капли дождя стучат по их голым торсам. Тихонько я достал мой охотничий нож. В тот же миг на прощанье сверкнула последняя молния и высветила щекастое лицо главного басуто со всем рядом с моим, он опирался о стену, а потому смотрел в мою сторону. В призрачной синеве он увидел мою физиономию с горящими глазами, торчащую между камней. – В стене голова мертвеца! – закричал он в ужасе. – Это призрак… Последнее слово уже готово было сорваться с его языка, и в эту минуту я со всей силы вонзил нож ему в горло. Он упал прямо на руки своих спутников. Тут же послышался топот множества ног, в ужасе убегающих вниз по склону. Что с ним сталось, я не знаю, а если остался жив, наверняка согласился со своим соплеменником, будто Макумазан, Бодрствующий в ночи, или его призрак, «как леопард, нападает и бесследно исчезает», и «удача отвернется от того, кто попытается его поймать». Говорю «призрак», потому как я уверен, он принял меня за дух мертвеца. Да и немудрено: мое бледное промокшее лицо, верно, так и выглядело среди камней в призрачно-синем отблеске молнии. Итак, они убежали, а было их человек сорок, не меньше. Я вернулся к повозке, где под непромокаемым верхом уютно устроились мои спутники. О случившемся я умолчал, ведь эти молодые люди в таких делах все равно что дети малые. В мокрой одежде холод пробирал до костей, и я отхлебнул коньяку. Затем, пока не взошла луна, я снова вставил лошадям удила – в темноте это оказалось довольно трудно. Наконец небо прояснилось и появилось ночное светило, буря как раз утихла, дождь перестал. Тогда я взял ведущую лошадь под уздцы и направился с повозкой на вершину холма. Подъем оказался не так-то прост, и я велел Кетье идти позади повозки с моей лошадью. Кругом никого не было, и мы двинулись дальше. Я ехал в сотне ярдов от повозки, зорко оглядывая окрестности на случай засады. К счастью, вельд был как на ладони, только голая холмистая равнина. Вначале мне почудилось, будто на одном гребне виднеется голова человека, но оказалось, что это всего лишь стадо антилоп-прыгунов, пасущееся на островках травы. Я им страш но обрадовался, выходит, по этой дороге еще не проходили люди. Мы ехали всю ночь, следуя тропой кафров, пока различали ее в темноте, а потом воспользовались моим компасом. Я знал, где течет Крокодиловая река, поскольку уже дважды пересекал ее. Теперь я искал глазами высокий холм, он возвышался где-то по ту сторону реки, в полумиле от потока, на земле свази. Наконец на фоне неба я с радостью заметил его неясные очертания и бросился туда. Примерно полмили я скакал по дороге, проложенной бурами для торговли или войны с землей свази. Река была совсем рядом, и я велел Энскому пришпорить уставших лошадей. Еще до рассвета мы подъехали к берегу. О ужас! Река разлилась после бушевавшего ночью ливня, и переправа теперь стала опасной затеей. И впрямь, какой-то одинокий туземец кричал нам с того берега, чтобы мы не вздумали переплывать реку, а иначе утонем. – Остается только ждать, пока вода спадет, – сказал я Энскому, а обе уставшие женщины спали. – Так-то оно так, – согласился он, – если только басуто… Я оглядел склон до самого подножия, откуда мы пришли. Никого. Приподнялся в стременах и взглянул на другую колею. Здесь она примыкала к дороге и бежала от кустарниковой саванны. Взошло солнце и разогнало туман, окутавший мокрые деревья. Среди ветвей замелькали огоньки. Без сомнения, их отбрасывали наконечники копий, проступавших сквозь пелену. – Эти черти следовали за нами понизу, – сообщил я Энскому. – Прошлой ночью я слышал, как они подобрались к старому загону. Они шли по склону холма по нашим следам, но в темноте потеряли их среди камней. Он присвистнул и спросил, как нам теперь быть. – Вам решать. По мне, так лучше переплыть реку, чем встречаться с басуто, – ответил я, взглянув на спящую Хеду. – Аллан, а может, вернемся обратно? – Лошади не выдержат, да и кто знает, может, там их еще больше, – возразил я и снова взглянул на Хеду. – Сложный выбор. Удивительно, как женщины усложняют жизнь. Наверное, потому, что становятся ее смыслом. – Он подумал немного и решился: – Давайте одолеем реку. Если мы потерпим неудачу, смерть наступит быстро. Лучше утонуть, чем быть пронзенным копьем. – Или оказаться в плену у ненавидящих нас дикарей, – добавил я, не отводя глаз от Хеды. И приступил к делу. В уздечках выносных лошадей было с запасом кожаных ремней. Я их расплел и крепко связал вместе свободные концы. Затем привязал получившийся длинный ремень к уздечке моей кобылы, а с другой стороны завязал петлю и продел в нее правую руку. – Я пойду первым и поведу лошадей, а вы следуйте за мной, чего бы вам это ни стоило, даже если их собьет с ног. В моей кобыле я уверен, она не подведет, надеюсь, и остальные от нее не отстанут, как прошлой ночью. Разбудите Хеду и Кетье. Энском кивнул, побледнев. – Хеда, дорогая, – позвал он, – простите, что разбудил вас. Мы должны переправиться через реку. Дно здесь неровное, так что вы и Кетье держитесь крепко. Не бойтесь, вы в безопасности, будто в церкви. «Бог не осудит его за эту ложь», – подумал я, затянул подпругу, забрался в седло и, вцепившись в уздечку, двинулся с места в карьер, а Энском пришпорил четверку. Мы спустились к краю бурлящего потока. С другого берега свази махали руками и убеждали нас вернуться. Я ступил в воду, надеясь, что остальные смело последовали за моей кобылой. Мы благополучно преодолели двадцать ярдов против течения. Вдруг моя лошадь поплыла. – Пришпорьте коней, не дайте им повернуть! – крикнул я Энскому. Проплыв десять ярдов, я оглянулся. Вся четверка плыла за нами, а повозка качалась, как лодка в бурном море. Повод натянулся, лошади норовили развернуться! Я резко дернул, подбадривая их окриками, а Энском, превосходный возница, изо всех сил старался направлять их вперед. К счастью, они снова развернулись и ринулись к другому берегу, промокшая повозка поплыла следом. А ну как перевернется? Этот вопрос не давал мне покоя. Прошло пять секунд, десять, повозка оставалась на плаву. Увы, я как в воду глядел. Моя кобыла едва коснулась дна, и я надеялся на лучшее. Она рвалась вперед, поминутно сопротивляясь течению. Запряженные в телегу лошади ощутили наконец почву под ногами, – казалось, мы уже спасены. Однако то ли узел на кожаном ремне развязался от сырости, то ли он лопнул, кто знает, и, почуяв слабину, пристяжные наскочили на коренников. Лошади сбились в кучу, а повозка плыла прямо на них. Кетье кричала, Энском работал во всю кнутом. Я соскочил с седла, погрузившись по самый подбородок, и бросился к пристяжным. Схватил их за удила, пытаясь удержать. Увы, у меня недоставало сил, и мы оказались на волосок от гибели. Не окажись на другом берегу храбрых людей из народа свази, так бы и окончились наши дни. Восемь человек бросились в воду, держась за руки, и где вплавь, а где почти пешком ухитрились до нас добраться. Они схватили лошадей за головы и растащили, а Эском тем временем орудовал кнутом. Последний рывок, и колеса снова коснулись дна. Очень скоро мы были в безопасности на берегу, куда моя кобыла добралась первой, а я лежал, переводя дух, отплевываясь и вознося благодарственные молитвы. Глава X Номбе Свази тряслись от ненавистного им холода. Они отряхнулись, как мокрые псы, столпились вокруг меня и с любопытством разглядывали. – Эге, да ведь это Макумазан, – заметил старший и, видимо, главный. – Бодрствующий в ночи, давний друг всех черных. Верно, духи наших предков хранили нас, пока мы рисковали своими жизнями ради бура и полукровки. – Свази, надо сказать, недолюбливали буров по весьма уважительной причине. – Да, я Макумазан, – садясь, подтвердил я. – Как же ты, известный своей мудростью, вдруг так поглупел? – спросил он, указывая на бурную реку. – Зачем же ты выставляешь себя глупцом, говоря, что я поглупел, если это не так и ты это знаешь? – возразил я. – Посмотри на тот берег и все поймешь. Там как раз собралось более пятидесяти запоздавших басуто. – Кто это? – Люди Сикукуни, думаю, вы знакомы. Они преследовали нас всю ночь, да и раньше, уж очень им хочется нашей смерти. А еще они украли наших волов, ровным счетом тридцать два прекрасных вола, и я подарю их твоему королю, если он отберет их у басуто. Теперь-то, надеюсь, ты понял, как мы оказались в бушующей Крокодиловой реке. При упоминании людей Сикукуни туземец весь напрягся, как терьер, учуявший крысу. Видно, этот старший со своим отрядом охранял тут границу. – Что?! – взревел он. – Да как эти грязные псы со своими копьями посмели близко подойти к нашей границе? Ведь мы им преподали хороший урок! – Он кинулся в воду и, потрясая копьем, закричал: – Ну погодите, блохи из меховой накидки Сикукуни, сейчас я до вас доберусь и раздавлю двумя пальцами. Или Макумазан возьмет свою винтовку. Опустите ваши ружья, иначе за каждый выстрел я перережу глотки десятерым басуто, когда мы в скором времени к вам нагрянем. – Помолчи, дай мне сказать, – начал я. И крикнул стоящим на том берегу, мол, пусть позовут их жирного главаря, ибо я буду говорить только с ним. Оказалось, он отстал, так как захворал, увидев призрака. – А, призрак, продырявивший ему горло? Да ведь это был я, и так будет с каждым, кто посмеет поднять руку на Макумазана и его друзей. Не ты ли прошлой ночью называл меня леопардом, который нападает в темноте, кусает и снова скрывается? – Да, Макумазан! – крикнул мой собеседник. – Мы знаем, что ты – призрак в стене, но не нападай на нас больше. О, это тот мертвец, белый доктор послал нас в безумную погоню. – Вспомни об этом, когда я вновь появлюсь посреди ваших холмов. Теперь уходи и передай Сикукуни, что англичанин, которого он якобы обратил в бегство, скоро вернется вместе с этими свази. Тогда вождь простится с жизнью, его город сгорит, а из племени никого не останется в живых. Уходите не мешкая, вода в реке, куда вы заманили нас, спадает, а воины свази собираются с вами поквитаться. Басуто даже не попытался ответить, а его люди не стали в нас стрелять. Они бросились наутек, как стая трусливых шакалов, под градом насмешек свази. Все-таки они остались довольны и торжествовали, внушив нам ужас и украв фургон и тридцать два вола. Пару лет спустя мне помогли отплатить им за пережитое нами и даже вернуть нескольких животных. Когда басуто удрали, свази проводили нас к туземному поселку в пяти милях от реки. Заранее отправили туда гонца с приказом подготовить хижину и угощение к нашему прибытию. Мы добирались туда из последних сил, так все были утомлены, да и наши лошади тоже. Пока шли, солнце пригревало. Наконец прибыли, я помог Хеде и Кетье слезть с повозки – бедняжки едва передвигали ноги – и проводил их в хижину для гостей. Внутри оказалось чисто и уже ждало щедрое угощение. Женщинам принесли меховые накидки – укутаться, пока мокрая одежда не просохнет. Доверив их заботам двух местных старух, я пошел взглянуть, как там Энском, ведь он был почти беспомощен, да и снять с лошадей упряжь. Их поместили в загон для скота, где бедные животные лежали без сил и даже не притронулись к приготовленному для них фуражу. Я оставил наш груз на хранение главе поселка, и славный старикашка, которого я прежде не видел, проводил меня к хижине, стоящей по соседству с пристанищем наших женщин. Мы выпили маас, скисшее молоко, поели немного баранины – усталость совсем притупила голод, стянули с себя мокрую одежду и оставили на солнце для просушки. – Мы были на волосок от гибели, – заметил Энском, завернувшись в меховую накидку. – Это верно, я даже подумываю, не приставлен ли к вам надежный ангел-хранитель, знакомый со здешними опасностями. – Да, старина, и на этой земле он всем известен под именем Аллан Квотермейн. После этого я отправился спать и провалялся в постели целые сутки. И немудрено, ведь я два дня и две ночи провел на ногах, почти не сомкнув глаз, страшно вымотался и сильно перенервничал. Проснувшись, я первым делом увидел Энскома при полном параде. Он энергично чистил мою одежду щеткой из своего несессера. Помнится, эта затейливая вещица из крокодиловой кожи, флакончики с серебристыми крышечками и бритвы с ручками из слоновой кости нелепо смотрелись в хижине кафров. – Пора вставать, сэр, ванна готова, – возвестил он весело, указывая на бутылочную тыкву, полную горячей воды. – Надеюсь, сэр, вам спалось так же хорошо, как и мне. – А вы, как видно, в прекрасном настроении, – заметил я, вставая, и принялся умываться. – Да, сэр, а почему бы и нет? У Хеды все хорошо, я уже виделся с ней. Эти свази – славные парни. Кетье знает их язык, и с ее помощью мы получаем все, что душе угодно. Беды позади, старик Марнхем мертв и, надо полагать, кремирован, Родд, будем наде яться, отправился на Небеса, басуто удрали. Утро прекрасное и теп лое, и нас ждет обильный завтрак. – Я готов съесть две порции, просто умираю с голоду. – Лошадям обеспечен отдых и корм, они валятся с ног от усталости, а силки немного перетерлись. Я ходил в загон, вернее, меня проводил туда один парень с дурным запашком. Знаете, старина, мне кажется, будто не было и в помине ни басуто, ни почтенного Марнхема, ни отвратительного Родда, и они всего лишь плод нашего воображения или ночной кошмар. Вот ваша рубашка, к сожалению, я не успел ее постирать, но она фланелевая и как следует выжарилась на солнце, поэтому выглядит вполне сносно. – Хеда, во всяком случае, с нами, – перебил я его глупую болтовню, – и она не ночной кошмар и не видение. – Да, слава богу, – серьезно согласился Энском. – Ох, Аллан, я уж думал, утонет она в той реке, а без нее я бы лишился рассудка. И впрямь, пока я тащил и стегал этих лошадей, чувствовал, что вот-вот сойду с ума. – Ну вот, она жива, а утонули бы вы вместе. Не будем больше об этом. Главное, Хеда в безопасности, и мы не дадим ее в оби ду, ведь вы еще даже не женаты, мой мальчик, а на вас свет клином не сошелся. Но все-таки мы живы и здоровы, чего же больше, так будем благодарны за это Всевышнему. Одевшись и натянув сапоги, которые Энском натер жиром, за неимением ваксы, я выбрался из хижины. Всего в нескольких ярдах от нас в тени соседней хижины на выдубленной шкуре, заменявшей стол, сервировали завтрак, а Кетье готовила поблизости. Там я нашел и Хеду, она была немного бледна и печальна, но выглядела вполне здоровой и отдохнувшей. Да и оделась в прелестное платье, видимо, достала из своей скудной поклажи. В нем девушка была очаровательна, как, впрочем, и всегда. К тому же она отличалась безукоризненными манерами. Перво-наперво этим утром Хеда решила горячо поблагодарить меня за все, что я сделал для них с Энскомом, за неоднократное, по ее словам, спасение их жизней. – Ну что вы, милая барышня, – ответил я нарочито грубо, – не обольщайтесь на свой счет, я спасал свою шкуру. Хеда лишь мило улыбнулась, как могла только она, тряхнула головкой и заметила, что ее мне не обмануть, как кафров. Пришла дородная Кетье с едой, и мы принялись уписывать за обе щеки, я-то уж точно. Нет нужды подробно описывать поездку по земле свази, хоть это довольно-таки любопытно. Мы даже чувствовали себя в безопасности, насколько это возможно среди туземцев, нас везде принимали радушно. Итак, я продолжаю свой рассказ. В королевской хижине мы оказались спустя несколько дней, приходилось ехать не спеша, местность затопила река, дороги стали непроходимы, да и лошадей следовало поберечь. Там я встретил бура, судя по всему, он промышлял охотой – на законном основании. От него я узнал, как плохи дела в Зулуленде, вот-вот разразится война между зулусами и англичанами. Кечвайо, король зулусов, разослал вестников с целью настроить басуто и другие племена против белых людей. В итоге Сикукуни уже совершил набеги на Пилгримс-Рест и Лиденбург. Я притворился удивленным и простодушно спросил, не успел ли он чего-нибудь натворить. Бур рассказал об украденном скоте, двух убитых европейцах, если не больше, и сгоревшем дотла доме. Однако добавил, что не знает точно, кафры убили тех европейцев или другие белые, с которыми они чего-то не поделили. Во всяком случае, поговаривают, будто судья Барбертона, конная полиция и вооруженные местные жители выехали с целью разобраться в этом деле. Затем мы распрощались. Король Умбандина, перебрав с коньяком, подарком от бура, выдал ему разрешение на охоту, и тот торопился унести ноги, пока король не протрезвеет и не передумает. В самом деле, этот бур так торопился, что даже не спросил, какие дела привели меня в землю свази, не задумался, один ли я или со спутниками. Разумеется, он не заподозрил мою связь с заварушкой вокруг басуто, однако я встревожился из-за предстоящего расследования смерти Марнхема и Родда. Мне стало не по себе при мысли, что бур услышит что-нибудь по пути и смекнет, в чем дело. Впрочем, в глубине души я не слишком его опасался. Свази поведали мне подобную историю о вторжении зулусов. Старик Индуна, член Совета, мой старый знакомый, рассказал, как Кечвайо посылал к ним вестников и просил стать их союзниками в войне против белых людей. Однако король и советники отказали, они называли себя детьми королевы – это не совсем так, ведь они никогда не находились под британским владычеством – и «не желают кусать ее ноги, если она собирается сражаться руками». Я выразил надежду, что свази никогда не поступят вопреки этим красивым словам, и сменил тему. Вновь встал вопрос: стоит ли нам отправиться в Наталь или поспешить в Зулуленд? Слухи о предстоящей войне подталкивали к первому варианту, а история бура о расследовании склоняла чашу весов ко второму. Передо мной возникла дилемма, а Энском и Хеда, как обычно, решили положиться в этом вопросе на меня. Сдается мне, на сей раз Наталь одержал бы победу, если бы не один случай. Я уже почти решил рискнуть и сделать запрос о смерти Родда, к тому же эта парочка смогла бы там пожениться. Поскольку я был им вместо отца, решил, что с этим тянуть не следует – хотя бы освободят меня от обязательств. Там мне проще позаботиться о наследстве Хеды и отделаться от завещания ее отца. Оно и так уже слегка пострадало в Крокодиловой реке, благо я догадался, покидая дом, спрятать бумагу в несессере Энскома. А случилось вот что. Как-то утром я вылез из повозки, где обычно очень чутко дремал, сторожа ценности, – ведь мы везли украшения Хеды и немалую сумму в золотых слитках. Туземец сообщил, что меня желает видеть какой-то вестник. Я спросил, кто он и откуда пришел. Оказалось, явилась знахарка по имени Номбе из страны зулусов и утверждает, будто я знаю ее отца. Я велел привести ее ко мне, гадая, кто же она такая и от кого пришла. Зулусы обычно не делают женщин посланцами. Однако я не сомневался, как она выглядит. Отвратительная старуха, жутко воняющая прогорклым салом и еще чем похуже, вся в потертых змеиных шкурах и человеческих костях. Вскоре она появилась в сопровождении свази. Тот усмехнулся, догадавшись о моих мыслях. Я не верил своим глазам, думал, не снится ли мне все это. Вместо старой толстой карги, изанузи, передо мной стояла высокая изящная девушка. У нее была довольно светлая кожа, кроткий взгляд темных глаз, но лицо, замечу, лишенное привлекательности. На губах играла загадочная, буд то приклеенная улыбка. Двух мнений быть не могло, она в самом деле знахарка. В волосы она вплела мочевые пузыри, на шее висело ожерелье из зубов бабуина, а талию опоясывал кушак с притороченными мешочками всяких снадобий. Мы разглядывали друг друга, я решил не заговаривать первым. Наконец, изучив меня с ног до головы, она в знак приветствия подняла вверх руку с открытой ладонью. – Точно, как на картинке, – произнесла девушка нежным, проникновенным голосом, – значит, передо мной господин Макумазан. Мне это показалось странным, не припомню, чтобы кому-то в Зулуленде оставлял свою фотографию. – Не нужно обладать магией, знахарка, чтобы это понять, но где ты видела мою фотографию? – Далеко отсюда. – А кто ее тебе показал? – Тот, кого ты знал. О Макумазан, задолго до того, как я вышла из Мрака. Он зовется Открыватель, а с ним еще один, кого ты знал в прежние времена: Тот, кто скрылся во тьме. По неведомой причине, я не решился спросить имя Того, кто скрылся во тьме, хоть и чувствовал, что она ждала вопроса. Лишь заметил с напускным безразличием: – Разве Зикали еще жив? Ему давным-давно полагается умереть. – Ты сам знаешь, Макумазан, что он жив. Как он мог уйти, не завершив начатое им дело. Кроме того, вспомни его слова в последнюю четверть луны, перед новолунием. То сновидение, Макумазан, он послал тебе через меня, хотя ты меня и не видел. – Тьфу ты! – воскликнул я. – Брось свои россказни о сновидениях. Кто в них верит? – Ты, – ответила она спокойнее прежнего. – Оно привело тебя и твоих спутников сюда. – Врешь ты все! – грубо ответил я. – Сюда нас заманили басуто. – Бодрствующему в ночи угодно обвинить меня во лжи, пусть так и будет, – ответила девушка и улыбнулась шире. Затем она скрестила руки на груди и умолкла. – Ты – посланница. Провидица, читающая по пыльной фотографии, вестник судьбоносных сновидений, – съязвил я. – Чье послание передали твои уста и каков его смысл? – Мои духовные владыки отправили послание устами учителя Зикали, а он передал его тебе устами твоей рабы, знахарки Номбе. – Ты такая молодая и уже знахарка? – спросил я, отдаляя минуту, когда мне придется выслушать ее послание. – О Макумазан, я слышала голоса, чувствовала боль в спине, целый год пила снадобья черных и снадобья белых, меня посещали духи, я видела тени живых и мертвых, ныряла в реку и достала со дна змею, видишь, вот ее шкура. – Она распахнула накидку и показала шкуру змеи, видимо черной мамбы, обернутую вокруг ее стройного тела. – Я оставалась в дикой пустоши одна и прислушивалась к голосам, сидела у ног моего учителя, Открывателя, заглядывала в будущее и впитывала его мудрость. Так что я в самом деле знахарка. – Что ж, после таких испытаний твоя мудрость сравнится лишь с твоей красотой. – Однажды, Макумазан, ты уже говорил деве из моего народа о том, как она красива, и это погубило ее. Пусть та кончина и была славной. Больше не говори о моей красоте, но мне приятно, что ты так думаешь, ведь ты знал многих женщин и тебе есть с кем меня сравнить. – Она немного смутилась и потупила взор. Первая человеческая реакция, и я обрадовался, найдя в ее броне слабое место. Более того, с той минуты она стала мне другом. – Будь по-твоему, Номбе. Приступим к посланию. – Мои духовные владыки передали слова устами Зикали, подобно тому, как музыкант извлекает музыку из камышовой дудочки. Они сказали… – Бог с ними, – перебил я. – Главное, что сказал Зикали? – Что ж, Макумазан. Вот слова Зикали: «О Бодрствующий в ночи, приближается время, когда с Тем, кому не следовало бы родиться, случится так, словно он никогда и не рождался, а затем он восторжествует. Но сначала ему нужно многое успеть, и ты сыграешь в его замысле важную роль, как он и предупреждал триста лун тому назад. Об этом он расскажет тебе позднее. Макумазан, не получил ли ты видение, когда лежал без сна в доме из белого камня, ныне сгоревшего дотла? Я, Зикали, послал тебе видение посредством моего дитя, Номбе, и ее искусства и направил в помощь духа, он укажет ей правильный путь. Иди за ней, Макумазан, и ты преуспеешь. А если изберешь иной путь и решишь вернуться в город белых, тебя и твоих спутников убьют – как, не важно. Вот я говорю тебе устами Номбе, откажись от замысла идти в Наталь, ибо, поступив так, ты и твои спутники найдете там лишь стыд и огорчения из-за убитого в лесном болоте белого доктора, а для тебя такой исход горше смерти. В Натале тебя и твоих спутников схватят и вернут в Трансвааль на судилище перед человеком, волосы у которого, как лошадиная грива, выкрашенная в белый цвет. Если же ты отправишься в землю зулу, эта опасность минует, поскольку назревают великие дела, а о подобных пустяках никто более и не вспомнит. Я, Зикали, не лгу и обещаю тебе, как ни велика опасность в земле зулу для неоперившихся птенцов, которых ты, старый козодой, спрятал под свое крыло, что все же под конец они останутся невредимы. Я говорил тебе о них в твоем сне, о белом господине Маурити и белой гос поже Хеддане, они простирают руки навстречу друг другу. Я жду тебя в Черном ущелье, моя дочь Номбе проводит тебя. Король Кечвайо тоже будет рад встрече с тобой и еще кое-кто, чье имя я умолчу. Я сказал свое слово. Теперь выбор за тобой». – Пере дав это послание, Номбе безучастно застыла с неизменной улыбкой. – Откуда мне знать, что тебя послал Зикали? Может, это ловушка, а ты приманка. Тогда из складок своего балахона девушка достала нож и протянула его мне: – Учитель сказал, ты его узнаешь и поверишь, что я пришла от него. Он велел напомнить, что однажды вырезал этим ножом фигурку и отдал ее тебе в хижине Панды. Фигурка была завернута в волосы женщины, и ты до сих пор хранишь ее у себя. Я взглянул на нож и сразу его узнал. Этот шведский нож с деревянной рукояткой был со мной в первом путешествии по Африке. Мой подарок Зикали по возвращении в страну зулусов, накануне междоусобицы принцев. Деревянную фигурку, разумеется, я тоже прекрасно помнил. Женщину звали Мамина, она стала при чиной распри, а те волосы некогда вились по ее плечам. – Тебя действительно послал Зикали, – признал я, вернув нож, – но почему ты назвалась его дитем, ведь он слишком стар и не годится тебе в отцы? – Учитель сказал, что моя прабабушка была его дочерью, поэтому я его дитя. Теперь, Макумазан, я ухожу поесть со своими людьми, ведь со мной пришли слуги. После этого передам весть королю свази – сейчас я не могу поговорить с ним, ибо он еще пьян от напитка белых людей. И тогда я буду готова вернуться с тобой в землю зулу. – Номбе, я не говорил, что собираюсь туда. – Твое сердце уже в пути, Макумазан, и ты должен следовать его зову. Эта фигурка, вырезанная твоим ножом из обрубка дерева умзимбити, с белым человеческим сердцем в одной руке, вовсе не живая и не заколдованная, разве она не завладела всем твоим существом? Макумазан, не потому ли ты до сих пор не решился сжечь ее? – Давно надо было от нее избавиться, – проворчал я сердито. Однако, нанеся мне удар, она сверкнула глазами, развернулась и ушла. Умная женщина, да и обучили ее как следует. Что ж, Зикали вовсе не глупец, а девушка наверняка пешка в его игре. О да, она, вернее, он не заблуждается, моя душа лежит к стране зулусов, но по иной причине. На самом деле я не хотел пропустить, чем завершится борьба колдуна против деспота и его хозяев. Итак, все хорошенько обсудив, мы почли за лучшее отправиться в Зулуленд, тем более там нас наверняка радушно примут. В тот же день Номбе повторила свое приглашение Энскому и Хеде, подтвердив, что в стране зулусов им нечего опасаться. Забавно было наблюдать знакомство Номбе с Хедой. Только мы позавтракали, появилась знахарка. Встав из-за стола, Хеда встретилась с ней лицом к лицу. – Мистер Квотермейн, это и есть ваша ведьма? – спросила она весело. – Да, впечатляет. Я ее себе немного иначе представляла. А все-таки она меня немного пугает. Тогда Номбе спросила: – Макумазан, что обо мне сказала инкози-каас? – То есть женщина-вождь. – То же, что и я, она ожидала увидеть уродливую старуху, а ты молода и красива. – Все мы юны, прежде чем состариться, Макумазан, и в свой срок станем уродливы, даже инкози-каас. Но она еще сказала, что боится меня. – Номбе, ты понимаешь по-английски? – Нет, но я читаю мысли по глазам, а взгляд инкози-каас красноречив. Скажи, что ей не нужно меня бояться, мы даже можем стать друзьями, хоть она и принесет мне несчастье. Вряд ли следовало, но, учитывая тревогу Хеды, я перевел ответ Номбе, опустив последнюю фразу. – Передайте ей мою благодарность, ведь у меня почти нет друзей. Больше я не буду ее бояться. Я снова перевел, а Номбе в ответ протянула руку. – Скажи, пусть не брезгует, она чистая. На моих руках нет крови человека. – Тут она многозначительно глянула на Хеду. – Пусть у нее белая кожа, а у меня черная, но и я из благородного рода, племени воинов, не привыкших к праздности. Мы одного возраста, она красива, а я мудра и тоже не лишена дарований. Вновь я выступил переводчиком, на сей раз для Энскома, ведь Хеда неплохо понимала язык зулусов, хоть и притворилась, будто не поняла ни слова. Девушки пожали друг другу руки. Эта сцена позабавила Энскома, а я удивлялся, чувствуя в ней некую напряженность и недосказанность, будто здесь крылась какая-то тайна, неведомая мне. – Этот вождь ей нравится? – спросила Номбе, пристально вглядываясь в Энскома, когда Хеда покинула нас. – Что ж, он храбр, особенно в минуту опасности, и не так прост. И в мире, где родился, должно быть, займет высокое положение. Но, Макумазан, почему она выбрала его, когда встретила вас вместе? – Номбе, ты ведь только что назвала себя мудрой, – улыбнулся я. – А сдается мне, ты обыкновенная хвастунья, как и прочие, подобные тебе. Разве ты не разглядела седых волос под моей шляпой и не знаешь, что юность предпочитает равных? – Порой так случается, Макумазан, если их разум стар, поэтому я люблю духов, они древнее гор, и их слугу Зикали. Он был молод, когда зулусы еще не стали народом, и до сих пор год за годом накапливает мудрость, как пчела по капле собирает мед. Запрягай лошадей, Макумазан, я закончила свои дела и готова отправляться в дорогу. Глава XI Зикали Спустя десять дней я очутился у входа в Черное ущелье, логово колдуна Зикали. Путешествие в страну зулусов прошло скучно и без происшествий. Как ни странно, по пути нам попалось не так много местных жителей. Как будто население подверглось неожиданному истреблению. Даже проходя мимо крупных деревень, мы никого не встретили. Я спросил у Номбе, что бы это значило. Она и три ее молчаливых спутника служили нам проводниками. Один раз она сказала, мол, люди ушли на поиски пищи, так как сезон выдался засушливый и неурожайный, а в другой раз – что их созывают в королевскую резиденцию, близ Улунди. Так или иначе, людей не было, а те, кто изредка попадался, с любопытством нас разглядывали. Причем, кажется, им запретили вступать с нами в разговор. Хеда оставалась в повозке, и Номбе настояла на том, чтобы опустили задний край брезента и прикрыли повозку одеялом со стороны Энскома, сидящего на козлах. Вероятно, с целью спрятать девушку от посторонних глаз. Вскоре, когда мы ступили в страну зулусов, Номбе попросилась в повозку к Кетье и Хеде, ссылаясь на усталость от долгого пути, на самом же деле она просто не спускала с них глаз. Мы ехали непроходимыми тропами, останавливались на ночь в безлюдных местах, где нас неизменно ждало угощение. Надо полагать, не случайно. Удалось перекинуться парой слов с давним знакомым. Он меня тоже узнал, спросил, что на сей раз привело меня в землю зулу. Узнав о визите к Зикали, посоветовал остерегаться его. Вдруг нас прервали, появился слуга Номбе и сделал знак моему собеседнику. Я даже не успел ничего понять, как тот мигом исчез, оставив меня в недоумении. Нас будто изолировали от внешнего мира, однако на мой вопрос Номбе лишь улыбнулась: – О Макумазан, об этом ты должен спросить Зикали. Я ничего не знаю и делаю только то, что велел Учитель. Он ведь знает, как лучше. – Я подумываю убраться из земли зулу, – возразил я сердито, – в саванне, куда ты ведешь нас, царит лихорадка, чего доброго, болезнь или мухи цеце сгубят лошадей. – Макумазан, мне неведомо, какие люди пользуются дорогой, указанной Учителем, и все же послушайтесь меня и не пытайтесь покинуть землю зулу. – Хочешь сказать, мы в ловушке? – В стране полно солдат, а все белые давно сбежали. Поэтому, даже если тебя самого и отпустят, – ведь зулусы любят Макумазана, – твоим спутникам, возможно, придется остаться, и боюсь, они уснут вечным сном. Мне, как и тебе, будет жаль их. Я промолчал, прекрасно сознавая, что она пытается меня предупредить. Мы уже и так впутались, теперь придется идти до конца, к победе или поражению. Что же до Энскома и Хеды, то они казались абсолютно счастливыми. Новизна ощущений поглотила их целиком, и влюбленные ни о чем не тревожились, безоговорочно вверив себя моим заботам. Кроме того, мало-помалу радость любви помогала Хеде облегчить боль утраты и забыть все пережитое. Девушка очень привязалась к молодой знахарке и общалась с ней на зулусском языке, который, прожив столько времени в Натале, знала достаточно хорошо. Когда я посоветовал ей не слишком откровенничать с нашей провожатой, она рассердилась и ответила, что прожила среди туземцев всю жизнь и прекрасно разбирается в людях, а Номбе, мол, внушает ей доверие. Тогда я прикусил язык и ни словом не обмолвился о своих опасениях. Что толку, если Хеда не желает меня слышать, а Энском превратился в ее эхо? Бесконечно тянулась унылая дорога. На пару дней нас задержала разлившаяся река, оставалось только ждать и курить, а поохотиться так и не пришлось, даром что крупная дичь водилась тут в изобилии, да только Номбе попросила не шуметь. Наконец саванна сменилась живописными нагорьями близ Нонгомы. Оставив их по правую руку, мы направились в местечко под названием Джеза, природную цитадель в виде плоской равнины на вершине в обрамлении кустов. У подножия горы лежало Черное ущелье. Вот мы и пришли. В лучах потрясающего заката, предвещающего бурю, открылся пейзаж, точь-в-точь такой, каким он запечатлелся в моей памяти двадцать лет назад, когда я побывал тут впервые. Мы будто очутились у врат ада, кругом так уныло и пустынно. Нагромождения валунов образовали причудливые колонны, на крутых склонах попадались редкие деревья вперемешку с алоэ, которые походили на человеческие фигуры. За много веков наводнения отполировали каменистое дно ущелья почти до блеска, и теперь по нему струился маленький ручеек. Вот то самое место, где однажды я распрягал фургоны, готовясь к ночлегу, тогда еще мои слуги клялись, что видели имикову, то есть призраков умерших людей, вызванных колдуном. Те якобы проплыли мимо по воздуху в облике принцев и тех, кто вскоре погиб в битве у реки Тугела. Мы продолжали подъем. Я ехал верхом, а Номбе слезла с повозки и теперь шла рядом, поглядывая на меня. – Ты какой-то грустный, Макумазан, – наконец промолвила она. – Верно, Номбе, мне невесело. Это место навевает грустные воспоминания. – Место, Макумазан, или мысли о той, кого ты повстречал здесь однажды и кого уже нет в живых? Я взглянул на нее, изобразив недоумение. – Меня иногда посещают видения, Макумазан, таково мое ремесло, и порой я вижу призрак женщины. Она появляется в этом ущелье и как будто кого-то ждет. – В самом деле? Как же она выглядит? – спросил я с напускным равнодушием. – По счастью, я вижу ее прямо сейчас, она парит в воздухе перед тобой. Высокая и стройная, прекрасно сложена. Кожа светлее, чем у людей нашего народа. Глаза у нее большие, как у лани, и горят не от солнца, а внутренним светом, лицо нежное, и она так величава, что даже страшно. Одета в серую меховую накидку и перебирает пальцами синие бусы у себя на шее. В моей голове звучат ее слова: «Уже давно я жду в этом мрачном месте, высматривая день и ночь, когда же возвратится ко мне Бодрствующий в ночи. Но вот ты пришел, и моя изголодавшаяся душа сможет хоть ненадолго насытиться твоей душой в этом зачарованном месте. Благодарю тебя, я больше не одинока. Ничего не бойся, Макумазан, клянусь нашим поцелуем, пока не пробьет твой час и ты не присоединишься ко мне, я буду щитом и копьем в твоих руках». Вот все ее слова, Макумазан, теперь она ушла, и я больше ничего не слышу. Точно твой конь наехал на нее, а она прошла сквозь тебя. С этими словами Номбе вернулась в повозку, словно желая избежать расспросов. Там она принялась безучастно болтать с Хедой. Едва мы въехали в ущелье, ее слуги открыли брезент и опустили одеяло. У меня вырвался стон. Само собой, Зикали знал, как выглядит Мамина, и научил Номбе, о чем говорить со мной. Вероятно, он хотел произвести на меня впечатление по какой-то одному ему известной причине. Впрочем, ловко у него вышло. Мамина вполне могла произнести такие слова, а ее великий дух жаждал бы возвращения на землю. Только возможно ли подобное? Нет, вряд ли. Между тем, казалось, все вокруг пропитано ее аурой, воспоминания о былом и слова Номбе подстегнули мое воображение, и я почти ожидал появления Мамины. Пока я раздумывал, лошади обогнули небольшой изгиб сужающихся утесов, и прямо перед нами под нависшей скальной глыбой оказался крааль с камышовой оградой. Калитка была отперта, а за ней перед большой хижиной на табурете сидел Зикали. Даже издалека его невозможно спутать с кем-то другим на свете. Плечистый и крепкий карлик с огромной головой, глубоко посаженными глазами и седыми волосами, рассыпанными по плечам. В целом его фигура и лицо дышали древностью, однако благодаря гладкости и свежести кожи, как порой случается у стариков, он выглядел моложаво. Таков был великий колдун Зикали, живущий дольше любого из соплеменников и известный по всей стране как Открыватель – титул за способность к прорицанию, и Тот, кому не следовало родиться. Так Чака, первый и величайший король зулусов, прозвал колдуна за его уродливый вид. Зикали застыл в молчании, выпучив глаза на красный диск заходящего солнца, словно бесформенная статуя, а не человек. Появились его слуги с жесткими и решительными лицами. По-моему, двадцать три года назад меня здесь встречали они же, только теперь постарели. Пожалуй, так и есть, ведь они приветствовали меня по имени и салютовали копьями. Я спешился, а уже вполне здоровый Энском помог Хеде выбраться из повозки, которую слуги тут же убрали. Ему стало немножко жутко, и он заметил, что это место производит довольно странное впечатление. – Верно, – согласилась Хеда, – так это же чудесно! Мне здесь нравится. Тут она заметила перед хижиной Зикали и побледнела. – Какой жуткий человек… – прошептала она, – если это человек. Горничная Кетье глянула на старика и вскрикнула. – Вам нечего бояться, моя дорогая, – утешил Энском Хеду, – он всего лишь старый карлик. – Ну да, наверное, – нерешительно произнесла девушка, – но, по-моему, это сам дьявол. Номбе прошла мимо нас, сняла накидку из звериных шкур и предстала перед нами обнаженной, если не считать мучи и украшений. Она встала на четвереньки и в этой смиренной позе поползла к Зикали. Оказавшись перед ним, коснулась лбом земли, затем подняла правую руку над головой и приветствовала его как макози, великого колдуна, в котором будто бы обитает тьма духов. Но старик не обращал на нее никакого внимания. Номбе подползла ближе и присела на корточки у его правой руки. Тут из-за дома появились его слуги и встали между ним и дверным проемом, держа копья наготове. Минуту спустя Номбе подозвала нас к себе. Мы пересекли двор. Я чуть опередил остальных. Когда мы подошли ближе, Зикали открыл рот и разразился громким жутким смехом. О, мне хорошо знаком этот смех. Впервые я услышал его в пору моей молодости, во владениях правителя Дингаана, после гибели Ретифа и его спутников[109]. – Похоже, вы правы, этот старик действительно дьявол, – согласился с Хедой Энском. Воцарилась тишина. Решив не заговаривать первым, я принялся набивать трубку табаком. Зикали наблюдал за мной, не сводя при этом глаз с заходящего солнца. Он сделал знак, слуга убежал, но вскоре вернулся с горящей головешкой и предложил ее мне для разжигания трубки. Затем снова ушел, принес три резных стула из красного дерева и поставил перед нами. Взглянув на свой, я сразу узнал его по узорам. Когда я впервые встретился с Зикали, мне предложили этот же самый стул. Наконец старик заговорил своим тихим низким голосом: – Многие годы минули, Макумазан, с тех пор, как ты сидел на этом стуле. На ножке, которую ты держишь, остались зарубки, можешь их сосчитать. Я рассмотрел ножку стула и насчитал двадцать две или двадцать три зарубки. На других ножках зарубок оказалось гораздо больше, и я сбился со счета. – Не смотри на другие зарубки, Макумазан, ты тут ни при чем. Они остались с тех пор, как первый предводитель дома Сензангаконы сел на этот стул. Сначала Чака, потом Дингаан, а среди прочих и Мамина. Много воды утекло с того дня, когда ты на нем сидел. Ты ушел далеко от дома, повидал немало диковинного, побывал там, где другие давно бы простились с жизнью, ибо таков твой удел, но об этом мы после потолкуем. Теперь, когда голову покрыла седина, ты вернулся, как предсказывал Открыватель, и привел новых спутников. Даже под старость ты не растерял дар заводить друзей, а это дано не многим. Где же твои прежние попутчики, Макумазан? Где Садуко, Мамина и остальные? Никого не осталось, кроме Того, кому не следовало родиться. – При этих словах он громко рассмеялся. – И Тот, кто никак не умрет, – прервал я наконец молчание. – Верно, Макумазан, ведь я не хочу умереть, пока не завершу задуманное. Благодаря духам предков и моим я все еще живу, снедаемый жаждой мщения. И вот развязка близка, Макумазан, и ты непременно внесешь свою лепту, как я обещал в дни беспросветной тьмы. Помолчав, колдун продолжил, по-прежнему глядя на закат, как будто не видел нас, потому от его слов становилось немножко жутко. – Твой белый спутник храбр, знатен и любит сражаться, а дева прекрасна, мила и жизнерадостна. Про себя она думает, что я старый колдун, и хотела бы узнать свою судьбу, если бы так не боялась меня. Видишь, она поняла меня и вздрогнула. Что ж, однажды я ей расскажу, а пока открою лишь немногое: у нее будет пятеро детей, двое умрут, а один доставит много тревог, и она пожалеет, что и он не умер. А кто станет их отцом, я не знаю. Номбе, дитя мое, проводи белую женщину и ее служанку в хижину, приготовленную для нее. Смотри же, она наша гостья и пусть ни в чем не испытывает недостатка. Белый вождь Маурити пойдет следом к соседней хижине, где они с Макумазаном будут спать, – заодно убедится, что гостье ничего не угрожает. Он может позаботиться о лошадях, если пожелает, позади хижин есть привязь, а твой слуга поможет ему. Макумазан присоединится к ним, когда мы потолкуем вдвоем, и тогда они смогут утолить голод перед сном. Я перевел его распоряжения Энскому, и он весьма охотно пошел с Хедой. Оба побаивались старого карлика и не горели желанием сидеть рядом с ним в наступавших сумерках. – Солнце совсем скрылось, Макумазан, – заметил старик, когда они ушли, – и похолодало. Пойдем в мою хижину, я стар и промерз до костей, а в очаге жарко пылает огонь. Там нам никто не помешает. Сказав это, Зикали вполз в хижину, как гигантский жук с белой головой. Помнится, однажды мне уже приходило на ум его сходство с насекомым. Пришлось тащиться за ним с древним стулом в руках. Старик расположился на своей меховой накидке в стороне от огня, а я пристроился напротив. В огне потрескивали какие-то корни или поленья, они давали яркое пламя и не дымили. Колдун низко склонился над очагом, казалось, он почти сунул свою большую голову в огонь и уставился на него, не моргая, как до этого на солнце. Такая привычка добавляла жути к его облику и наводила меня на мысль о некой области и ее обитателях. – Макумазан, зачем ты вернулся? – спросил он, понаблюдав несколько минут за мной сквозь огненную завесу. – Ты сам привел меня, Зикали, посредством своей вестницы, Номбе, и сна, который ты послал мне. Так она сказала. – В самом деле? Должно быть, я забыл. Снов не счесть, как комаров у воды, во сне они нас кусают, а просыпаясь, мы тут же о них забываем. Впрочем, глупо верить, будто человек может посылать кому-то сны. – Тогда твоя посланница солгала, Зикали. Тем более она заявила, что сама принесла мне этот сон. – Конечно солгала, недаром я учил ее с малых лет. Да как ловко, догадалась, какой сон тебе приснится, когда ты раздумывал, отступить ли в землю зулу. – Зачем ты играешь со мной в прятки, Зикали, разве мы дети малые? – О Макумазан, тут ты ошибаешься, как бы мы ни были стары и мудры в своих глазах, в руках судьбы мы всего лишь дети. Ну, полно, полно, я расскажу тебе правду. Такому, как ты, глупо пускать пыль в глаза. Мне ведомо, что ты проходил по земле Сикукуни, мои шпионы следили за тобой. А в последние годы ты нигде не бывал, тогда я не посылал к тебе шпионов. Скажем, араб по имени Харут, первый, кого ты встретил в королевской хижине далекой страны. Это я его подослал, а недавно он пришел ко мне и многое порассказал о твоих делах. Не спрашивай о нем сейчас, у меня к тебе другой разговор… – Разве Харут еще жив? – перебил я старика. – Нашел ли он нового бога вместо Дитяти? – Макумазан, будь он мертвец, как он мог прийти и говорить со мной? Я следил за тобой у реки Элефантес, где на вас напали люди Сикукуни, и позже, в мраморной хижине, где умер белый старик, а ты нашел его в кресле, взял письмо и положил в свой карман. В нем написано о деве Хеддане. Потом твой белый друг убил доктора и тот утонул в болотной жиже, а басуто украли его волов и фургон. – Как ты обо всем узнал, Зикали? – Говорю же тебе, от моих шпионов. Не было ли с тобой метиса по имени Футсек? Разве не ходили туда-сюда басуто между Черным ущельем и городом Сикукуни, принося мне вести? – Да, Зикали, подобно ветру и птицам. – Верно! О Макумазан, мои шпионы так же хорошо наблюдали за тобой, как ты за повадками животных. Так я узнал о твоей беде, когда умер белый человек, и о твоем друге. Ты всегда был мне дорог, потому я и отправил мое дитя, Номбе, чтобы она привела тебя ко мне. Ведь ты скорее пошел бы за умной и красивой женщиной, а не за мужчиной, у которого нет ни того ни другого. Я велел ей убедить тебя, что здесь вы будете в большей безопасности, чем в Натале. Ты послушался ее и пришел. Вот так-то. – Да, я послушался и пришел. Но это не все, Зикали, сам знаешь, ведь ты привел меня сюда с каким-то умыслом, а не просто так. – Макумазан, кто помешает иголке проткнуть ткань, если она в твоих руках? Твой ум слишком остер для меня, Макумазан, твой взор проникает в мои мысли, спрятанные под покровом хитрости. Ты прав, я позвал тебя ради нас обоих. Мне нужен твой совет, Макумазан, и королю Кечвайо тоже. Вот почему я хотел повидать тебя, прежде чем ты предстанешь пред ним. Вот и вся правда. – Какой тебе нужен совет, Зикали? Старик склонился еще ближе к очагу, и, казалось, его седые лохмы смешались с языками пламени, а глаза засверкали, как угли. – Помнишь, Макумазан, давным-давно я рассказал тебе историю? – Прекрасно помню, Зикали, ты говорил, как ненавидишь дом Сензангаконы и всех королей земли зулу. Во-первых, ты потомок племени ндвандве, которое зулусы истребили и заставили склониться перед собой. Во-вторых, Лютый Зверь Чака прозвал тебя «Тот, кому не следовало родиться», и убил твоих жен. Вот почему ты стал причиной его гибели, давая ему плохие советы. В-тре тьих, ты много лет орудовал против всего могущества королевского дома и все-таки ухитрился остаться в живых. В особенности когда Панда во время суда над Той, что ушла в царство теней, пригрозил тебе в моем присутствии. Тогда ты предложил ему про верить, хватит ли у него смелости убить тебя. А теперь торжествуешь, ловко одержав победу над королевским домом. – Все так, Макумазан. У тебя крепкая память, особенно касаемо той женщины, ушедшей в царство теней. Моих рук дело, Макумазан, но я совсем запамятовал ее имя, ведь я так стар, и мой разум словно проваливается в черную яму, как и эта женщина. Как же звали Ту, что ушла в царство теней? Зикали умолк, и наши взгляды встретились сквозь пелену огня. Я не ответил, и он продолжал: – О, теперь я вспомнил, ее звали Мамина. Разве не ее голос звучит в завывании ветра? Внемли, и ты услышишь. Я прислушался и вздрогнул, вот-вот наступит кромешная тьма, лишь в скалах Черного ущелья стонет и завывает ветер, нарушая ночную тишину. – Ну, хватит о ней. Что проку беспокоиться о мертвецах, когда нам самим впору к ним присоединиться. Час пробил, Макумазан. По моему совету глупец Кечвайо поссорился с твоим народом, англичанами. Он посылал своих людей через реку в Наталь, и те убивали женщин, или позволял другим поступать так. Его вестники приходили ко мне за советом. Вот мой ответ: «Пре стало ли потомку Чаки бояться и оставлять злодеев без возмез дия, раз они перешли на другой берег реки, и при этом называть себя королем зулусов?» Тогда этих женщин притащили обратно и убили. Теперь у слуги королевы с мыса Доброй Надежды большие требования, король должен отдать большое стадо волов, выдать убийц и распустить зулусскую армию, чтобы воины отбросили копья и, как старухи, взялись за мотыги. – А если король откажет? – Тогда, Макумазан, люди королевы объявят зулусам войну. Они уже собирают солдат для сражения. – А Кечвайо согласится? – Я не знаю, его ум колеблется и так и сяк прикидывает, он словно жердь, уравновешенная на гребне скалы. На обоих концах доводов поровну, и если даже кузнечик сядет на один, то сразу решит исход дела. – И ты хочешь, чтобы я стал этим кузнечиком, Зикали? – Кто же еще? Поэтому я и привел тебя в землю зулу. – Ты хочешь, чтобы я посоветовал Кечвайо лечь в могилу, которую для него выроют англичане? Что ж, буду только рад, если он последует моему совету. Не сомневаюсь, поспать ему не мешает. – Зачем ты дразнишь меня, Макумазан? Пусть Кечвайо бросит упрек в лицо королевского подданного и развяжет войну с Англией. – Тогда зулусам придет конец, погибнут тысячи, и не только они, но и люди из моего народа. Останется лишь мучиться угрызениями совести. Думаешь, я совсем выжил из ума, или считаешь таким дурным, раз предлагаешь мне подобное? – Нет, Макумазан, ты получишь кое-что получше. Я мог бы показать тебе, где спрятан скот короля. Англичане нипочем его не найдут, а после войны ты забрал бы столько голов, сколько пожелаешь. Правда, я тебя знаю, и думаю, это ни к чему, ведь ты сразу передашь скот британскому правительству, как однажды передал Бангу, предводителю амакоба, ибо так всегда поступает великий Макумазан! – Допустим, я соглашусь, Зикали, а что я за это получу? – Подумай вот о чем. Поверженные в сражении, зулусы никогда более не помешают белым людям творить великие и благие деяния. – Возможно, хотя я не вполне уверен. В чем я не сомневаюсь, так это в том, что не собираюсь совать голову в ваш улей, не то английские шершни придут в волнение и украдут оттуда мед. Лучше я всецело доверюсь королеве и ее правительству. Поэтому, Зикали, не трать речей понапрасну. – Так я и думал, – ответил старик, покачивая огромной головой. – Вряд ли ты преуспеешь в этом мире со своей честностью, Макумазан. Что ж, я найду другой способ положить конец дому Кечвайо, злой и жестокий король этого заслужил. Колдун говорил без удивления и досады, и я убедился окончательно, что он и не рассчитывал, будто я соглашусь повлиять на решение зулусов объявить войну. В то же время он не говорил впустую, нет, в дряхлом мозгу этого карлика созрел какой-то хитрый план, просто он его от меня утаил. Я не мог взять в толк, зачем вообще он завлек меня в страну зулусов. Расспросы ничего бы не дали, и я решил, если удастся, завтра же чуть свет покинуть Черное ущелье. Зикали сменил тему и заговорил тихо и монотонно, будто сам с собой, о том, как горестна участь тех, кто подобен Садуко, этому призраку смерти, который предал своего господина, принца Умбелази, ради женщины. Похоже, старик был в курсе мельчайших подробностей. На расстоянии вытянутой руки стояла Мамина с бесконечной тоской в глазах. Я не отвечал и только ждал удобного случая покинуть хижину, не желая вспоминать о тех событиях. Зикали умолк и погрузился в размышления. – Тебе надо поесть, Макумазан, – сказал он вдруг. – А я ем мало, больше сплю, ведь тогда меня посещают сонмы духов и приносят вести издалека. Ну вот, я рад, что мы с тобой поговорили, кто знает, когда еще свидимся. Впрочем, скоро мы встретимся в Улунди, где судьба уже расставила свои сети. О чем я говорил? А, вспомнил! Есть некто, кто всегда в твоих мыслях, и кого ты желал бы увидеть, и кто желал бы увидеть тебя. Ты увидишь ее в награду за все лишения, выпавшие на твою долю в таком долгом путешествии к бедному старику Зикали. А ведь когда-то я был для тебя всего лишь мошенником… Он снова умолк, и, сам не знаю почему, вдруг силы меня покинули и захотелось убежать. – Холодно в хижине, верно? – заметил старик. – Гори, огонь, разгорайся! – Он сунул руку в свой мешок для снадобий, достал щепотку порошка и бросил на угли. Огонь тут же вспыхнул ярким пламенем. – Гляди, Макумазан, – сказал колдун, – гляди внимательно. О небо! На расстоянии вытянутой руки стояла Мамина с бесконечной тоской в глазах. Такой я видел ее в последний раз, когда возвращал ей обещанный поцелуй, а она приняла яд. Пять секунд я смотрел на нее, такую живую, замечательную и все же нереальную в ярком свете пламени. Огонь немного угас, и она исчезла, а я тут же выбежал из хижины, подгоняемый жутким смехом Зикали. Глава XII В ловушке Ночная прохлада привела меня в чувство и вернула способность мыслить здраво. Понятное дело, я видел иллюзию, Зикали тщательно подготовил к ней мой разум с помощью молодой колдуньи Номбе. Он прекрасно знал, какое сильное впечатление произвела на меня почти четверть века назад Мамина, эта замечательная женщина, равно как и на остальных мужчин в ее жизни. Весьма вероятно, она всегда оставалась в моей памяти. Забывая многое, мужчина помнит женщину, которая оказала ему предпочтение, и не важно, насколько она была искренна. Так уж устроен мир. Да и как было не запомнить эту женщину, с ее первозданной, дикой красотой. Она стала причиной великой войны, принесла погибель тысячам и признана исполненной величия. Обо всем этом Зикали поведал Номбе, чем помог ей вдохнуть жизнь в постоянные намеки о Мамине, а ее притворство, будто она видит рядом Мамину, довершило дело. И вот, усталый и голодный, я оказался так близко к памятным местам в компании с жутким карликом. В гипнотическом трансе или под действием наркотика, брошенного в огонь, колдуну удалось на моих глазах создать иллюзию ее присутствия. Дело ясное, осталось выяснить, какова его цель. Возможно, старому плуту захотелось лишь попугать меня. Обычное явление среди его братии. Что ж, ему это почти удалось, хотя, сказать по правде, я толком не разобрал, что чувствовал больше – страх или радостное волнение. Мамина никогда не была враждебна, и нет причин ее бояться, ни живую, ни мертвую. Ради меня она бы не вернулась из ада, разве только ради своих амбиций. Пускай это лишь призрак, я был бы рад снова ее увидеть. Однако Мамина вовсе не призрак, а всего лишь образ, запечатленный в моем сознании. Такой я запомнил ее в последний раз, когда мои губы еще хранили тепло ее губ. С такими мыслями стоял я под открытым небом, обливаясь холодным потом. Нервы мои, честно говоря, были на пределе, пусть и без особой причины. Вдруг из темноты бесшумно выплыл человек, и я подпрыгнул так высоко, будто наступил на африканскую гадюку. По голосу я признал в нем слугу Номбе, нашего провожатого от самой земли свази, и сразу успокоился. Он сообщил, что еда готова и остальные белые люди уже ждут меня. Мы обогнули изгородь вокруг жилища Зикали и пришли к двум хижинам, стоявшим чуть позади. Они почти примыкали к скале, которая нависала сверху, образуя природную крышу. На память вроде не жалуюсь, а их не помнил, должно быть, построили с тех пор, как я побывал тут в последний раз. И впрямь, колья подпорок были свежесрезанные, а солома крыш едва подсохшая. Похоже, хижины построили специально для нас. В правой хижине, где разместили нас с Энскомом, ждали мои друзья и еда. Все было свежее и отменно приготовленное. Мы ели при свечах, найденных в нашем багаже, а Кетье нам прислуживала. Еще недавно я умирал с голоду, а теперь аппетит у меня пропал, и я едва притронулся к еде. Хеда и Энском выглядели подавленными и ели мало. Мы хранили молчание, пока Кетье убирала жестяные тарелки, а затем она ушла из хижины, намереваясь съесть свой ужин у костра. Наконец Хеда сказала, как ее пугает это место, и особенно его хозяин, старый карлик. Девушка не сомневалась, здесь с ней случится нечто ужасное. Энском старался ее успокоить, а я убеждал, что ей нечего опасаться. – Почему же вы так напуганы, мистер Квотермейн, – возразила она, – если нам ничего не угрожает? Вы будто увидали призрака. Неожиданный выпад попал в самую точку. Ведь я и впрямь видел нечто устрашающее, похожее на привидение. Пока я искал уместную отговорку, появилась Номбе, чтобы проводить Хеду на ночлег в ее хижину. Вопрос повис в воздухе, поскольку хотя Номбе и знала всего несколько английских слов, зато отлично умела читать мысли, и я боялся, как бы не сболтнуть при ней лишнего. Когда все выходили из хижины, а влюбленные желали друг другу спокойной ночи, я немножко задержался с Номбе у огня. – Номбе, – сказал я, – инкози-каас Хеддана напугана. Скалы ущелья легли тяжким грузом на ее сердце. Лицо Открывателя устрашило ее, а его смех режет ей уши. Ты понимаешь? – Понимаю, Макумазан, что ж тут удивительного. Ведь тебе и самому тут страшно, а юная дева и подавно придет в ужас в обиталище духов. – Мы боимся людей, а не духов, тем более теперь, когда вся земля зулу превратилась в кипящий котел, – ответил я сердито. – Как скажешь, Макумазан, – ответила Номбе, и в эту минуту ее невозмутимый испытующий взгляд и фальшивая улыбка стали мне еще ненавистнее. – Ты хотя бы признаешь свой страх. Ну а госпоже Хеддане нечего бояться. Я сплю у порога ее хижины и, поскольку полюбила ее, обещаю: пока я жива, ей ничто не угрожает, и не важно, что ты слышал или видел. – Я верю тебе, Номбе, но ведь ты можешь умереть. – Да, ты прав, но в одном будь уверен – когда я умру, Хеддана будет в безопасности, и ее возлюбленный тоже. Спи спокойно, Макумазан, и не беспокойся о том, что видел и слышал в хижине Зикали. Не успел я произнести и слова в ответ, как Номбе ушла. Спал я неважно, вернее, почти не спал. Во-первых, Морис Энском, всегда такой веселый и беззаботный, встречавший любую невзгоду шуткой, ныне пребывал в глубоком унынии и напоминал мне об этом всякий раз перед отходом ко сну. Он называл это место отвратительным и жаловался, что за ним кто-то следит, оставаясь невидимым. Мне и самому так показалось, но я решил промолчать. А когда я посоветовал Энскому не болтать чепухи, он ответил, что иначе не может, хотя и не в его правилах унывать в минуту опасности. И это правда. А еще у него возникло то же ощущение, как и в первый раз в лесном болоте. Вот он и подумал: а вдруг тут тоже произойдет убийство. – То есть вы собираетесь убить кого-то еще? – нетерпеливо спросил я. – Нет, кто-то собирается убить меня или что-то в таком духе. Возможно, даже проклятый колдун, этот старый злодей. А может, он и не человек вовсе. – Многие так думали, Энском. Сказать по правде, я и сам не знаю, кто он. Старик слишком часто общается с мертвыми, чтобы оставаться таким, как обычные люди. – А еще он общается с Сатаной и наверняка приносит ему жертвы. Что, если он испробует свои штучки на Хеде? Ведь я за нее боюсь, Аллан, не за себя. Ох, и зачем вы привели нас сюда? – Вы сами так решили, и это был наш единственный выход. Послушайте, мой мальчик, женщины всегда доставляют нам неприятности, а одинокий мужчина… ну, вы сами понимаете. Раньше вы шутили по любому поводу, а теперь без пяти минут женаты и вам вовсе не до смеха. Что ж, такова участь многих мужчин, смиритесь. Адам наслаждался жизнью в своем саду, пока не появилась Ева, и вы знаете, чем все закончилось. Остаток жизни он боролся с соблазнами, переживал тревоги, семейные неурядицы, раскаивался в содеянном грехе, тяжело работал с помощью примитивных орудий и ощущал пламенный меч за спиной. А стоит вам отказаться от своей Евы, и мигом избежите всего этого. Однако, как уважающий себя мужчина, вы и не подумаете так поступить. Так уж распорядилась природа. – В ваших словах, Аллан, чувствуется опыт, – вежливо ответил Энском. – Между прочим, эта девушка, Номбе, в перерывах между созерцанием звезд и бормотанием заклинаний то и дело старается разъяснить Хеде какие-то сплетни о вас и даме по имени Мамина. Догадываюсь, что вы повстречались где-то по соседству. Номбе утверждает, будто вы имели привычку целоваться на людях. Как-то странно слышать от нее подобное, ведь она тогда еще не родилась. Вдобавок, если Кетье не напутала с переводом, вы будто бы встречались с этой девушкой сегодня днем. Однако, насколько я понял, она давно умерла, и без вас мне в этом никак не разобраться. – Насчет Хеды можете не волноваться, – сказал я, не удостоив его ответом. – Зикали знает, что она на моем попечении, и вряд ли затеет ссору. Впрочем, раз вам тут неуютно, нам следует убраться отсюда завтра с утра пораньше, а куда, решим, когда придет время. А теперь я посплю, так что оставим разговоры на потом. Как я уже заметил, мне никак не удавалось уснуть, всякий раз меня преследовали кошмары, а такое случается на полный желудок. Я слышал предсмертные крики обреченных, видел вздувшуюся от дождя реку, она была красной от крови. Там был человек – не разглядев его лица, по одеянию я признал в нем короля зулусов. Он бежал, едва держась на ногах, а следом мчалась большая гончая. Пес поднял голову от следа и издал смех вместо лая, а вместо звериной морды у него оказалось лицо Зикали. Тогда вошла Мамина, позвякивая медными украшениями, и как будто прошептала мне на ухо: «Четверть века прошло с тех пор, как мы говорили с тобой последний раз в этом ущелье духов, и, прежде чем мы снова увидимся, пройдут годы». Тут она умолкла, а мне бы так хотелось услышать конкретную дату нашей встречи. Однако сны обычно прерываются в такие минуты, а герои наших грез говорят только то, что мы и сами знаем или можем вывести логически, а о неизвестном умалчивают. Таково главное правило сновидений. Я вскочил спросонья, задыхаясь в невыносимой духоте, а Энском, как назло, мерно посапывал рядом. Тогда я сбросил с себя покрывало, сдвинул доску, служащую дверью, и выбрался на свежий воздух. Ночь была тиха и светла, неподалеку все еще тлели угли костра, а подле него сидел кто-то в накидке из звериных шкур. Языки костра прожгли кусок полена насквозь, оно упало в тлеющий пепел, и огонь вспыхнул ярче. В его свете я увидел Номбе. Она по-прежнему улыбалась, будто знала какие-то тайны, которые время от времени тешили ее сердце, и шевелила губами, словно разговаривала с невидимым собеседником. Временами она, как бы выполняя ритуал, брала щепотку пепла и развеивала по ветру то в сторону хижины Хеды, то нашей с Энскомом. Да, в то время как все приличные девушки спят, она, похоже, была в контакте с какой-то нечистью. «Должно быть, общается со своим наставником Зикали или пытается нас околдовать. Да и черт с ней!» – подумал я и на цыпочках вернулся в хижину. Потом мне пришло в голову иное объяснение: а не следила ли она, чтобы мы не сбежали? Остаток ночи я провалялся без сна. Один раз, навострив уши, я услышал топот множества ног и приказы, отдаваемые приглушенным голосом. Так как звуки не повторились, я решил, что мне послышалось. Так я лежал и ломал голову, пока она не разболелась, как бы нам убежать из Черного ущелья и от Зикали и покинуть стра ну зулусов. Сейчас тут белым людям делать нечего. Мне виделся лишь один путь – из города Данди добраться до границы провинции Наталь, а там как повезет. Случись же напасти из-за смерти Родда – не дай бог, конечно, – мы смело посмотрим им в лицо, и все. Пусть даже появится свидетель и даст обвинительные показания, все равно с нашей стороны это была самозащита от человека, который задался целью убить нас всех руками басуто. Теперь я понял, как сглупил, следовало с самого начала избрать этот путь. Так ведь, как вы знаете, мной овладел страх навлечь позор на молодых людей и тем самым омрачить всю их будущую жизнь. Вот так мало-помалу судьба и втянула меня в эту историю. К счастью, у каждого в жизни есть право на ошибку, даже если проблема кажется вовсе нерешаемой. Главное, чтобы желание все исправить было по-настоящему искренним, а иначе мало кому удалось бы избежать полного краха в жизни. Тем временем в отверстие для дыма проник тусклый свет, значит почти рассвело. Тогда я осторожно встал, стараясь не разбудить Энскома, оделся и вышел из хижины. Первым делом надо было разыскать Номбе, вдруг она еще сидит у костра, и пусть передаст Зикали, что я сию же минуту хочу его видеть. Озираясь в предрассветной мгле, я не нашел ни Номбе, ни кого другого, видно, все еще спали. Вдруг неподалеку заржали лошади, и я пошел на звук. В бухточке под нависшей скалой оказались повозка, наши лошади на привязи и большой запас корма. Как будто все в порядке, насколько я мог разглядеть в неверном свете, разве что животные устали – три лошади все еще лежали. Я поспешил к ограде, окружавшей большую хижину Зикали, и решил подождать, пока кто-нибудь не выйдет и не передаст мое послание. Подойдя к калитке, я потянул ее на себя. Оказалось, заперто изнутри. Тогда я сел, закурил трубку и стал ждать. Кругом было странно безлюдно, во всяком случае, мне стало одиноко. Видно, солнце уже взошло над цитаделью Джеза, возвышавшейся у меня за спиной, небо вокруг нее прояснилось от наступавшего рассвета. Но огромное Черное ущелье с его гигантскими причудливыми скалами все еще окутывал сумрак. После бессонной ночи и стольких забот их тени угнетали меня, я жутко нервничал, и, как оказалось, не напрасно. Вскоре по ту сторону ограды послышались шорохи, будто, перешептываясь, крались люди. Вдруг калитка распахнулась, и из нее высыпал десяток зулусских воинов, все с обручами на головах. Они мгновенно окружили меня. Довольно долго мы просто глядели друг на друга. По старой привычке я не прерывал молчания первым. К тому же, если они пришли меня убить, бесполезно что-то говорить. Наконец, приветствуя меня, заговорил старик, видимо их главный, голенастый, с большим животом и приятным лицом. – Доброе утро, Макумазан! – Доброе утро, капитан, имени и цели которого я не знаю. – Ветры знают все о горе, на которую дуют, но гора не может знать всего о ветрах, ибо не видит их, – подчеркнуто вежливо заметил он. Это зулусское выражение означает, что шута горохового знает больше народу, чем он привык считать. – Может, и так, капитан, зато гора чувствует ветры – то есть их запах, хотел сказать я, потому как ущелье узкое, а эти кафры давно не мылись. – Мое имя Гоза, и пришел я с поручением от короля. – В самом деле, Гоза? И тебе велено перерезать мне глотку? – Только если ты откажешься исполнить его волю. – Чего же хочет король? – Он хочет, чтобы его друг Макумазан навестил его. – Так я и сам к нему собирался, – солгал я. Ну да это ничего, потому как ложь школьницы – мерзость в глазах Господа, зато она скорый помощник в бедах. – После завтрака я и мои друзья пойдем с тобой в Улунди к королю. – Увы, Макумазан, твоих друзей король не приглашал, он ничего о них не слышал, как и мы. Кроме того, если они белые, будет лучше, если ты умолчишь о них. Всех белых людей, пришедших в землю зулу против воли короля, убивают на месте. Конечно, кроме тебя, Макумазан. – В самом деле, Гоза? Что ж, как вы поняли, я тут совсем один и друзей со мной нет. Только мне бы не хотелось отправляться в дорогу в такую рань. – Да, мы понимаем, Макумазан, что ты тут совсем один и друзей с тобой нет. Верно, братья мои? – Да-да, понимаем! – воскликнули они в один голос. – Мы так и передадим королю. – Какие одеяла вам нравятся, просто серые или белые в синюю полоску? – спросил я, желая подкрепить их решимость. – Серые теплее, Макумазан, и грязи на них не видно, – задумчиво ответил Гоза. – Хорошо, я вспомню об этом при случае. – Давно известно, что обещание Макумазана – как дерево, которое слон не свалит, а термит не сгрызет, – заметил Гоза нравоучительно, высказав, таким образом, убежденность, что рано или поздно они получат одеяла. В самом деле, те, кто выжил, и семьи погибших после войны получили одеяла, потому что, имея дело с туземцами, я всегда стараюсь выполнять свои обещания или возмещаю чем-то равноценным. – А теперь, – продолжал Гоза, – не угодно ли инкози отправляться в дорогу? Отсюда путь неблизкий. – Нет, так нельзя, сначала надо поесть. Разве на вчерашних запасах далеко уедешь? И потом, я должен оседлать лошадь, собрать вещи и проститься с хозяином, Зикали. – У нас с собой вдоволь мяса, Макумазан, тебе не придется голодать в пути. Лошадь и вещи тебе потом вернут. Вдруг ты вскочишь на это стремительное животное и умчишься, как мы поймаем тебя на своих ногах? А если тебе вздумается стрелять в нас из ружья, как мы защитимся, ведь у нас только копья? Что же до Открывателя, то от его слуг мы узнали, что он собирается проспать весь день, во сне он общается с духами. Так что нет смысла ждать, чтобы с ним проститься. Кроме того, король приказал доставить тебя немедленно. После его слов повисла тишина, я замер на месте, и так и эдак прикидывая, как быть дальше, а зулусы добродушно поглядывали на меня. Гоза достал из-за уха понюшку табаку, вытряхнул чуть-чуть на ладонь, предложив сперва мне, и вдохнул его. – Король приказал, – чих! – чтобы мы доставили тебя живым, – чих! – или мертвым. Выбирай сам, Макумазан. Попадешь в Улунди мертвым – ах, и силен табачок, от него я плачу, как женщина, – не придется идти пешком. Что ж, если хочешь, мы понесем тебя, только прежде уж сделай милость, Макумазан, черкни несколько слов, и нам отдадут серые одеяла. Мы-то знаем, твои косточки не захотят нарушить данное тобой слово. Разве со времени убийства Бангу не поговаривают у нас в стране, будто ты отдал свою долю скота бродягам Садуко? Тут мне пришла в голову блестящая мысль. – Я услышал тебя, Гоза, и пойду с тобой в Улунди своими ногами. Тебе не придется меня нести. А все ж таки в эти трудные времена случиться может всякое, и мне хотелось бы знать наверняка, что вы получите свои одеяла. А то, не ровен час, появлюсь там кверху брюхом. Сперва я напишу несколько слов, передайте их знахарке Номбе, и рано или поздно получите взамен одеяла. – Пиши скорее, Макумазан, – согласился Гоза, – и она их получит. Я достал свой блокнот и написал: Дорогой Энском, затевается измена, главный зачинщик, думаю, Зикали. Вооруженные зулусы уводят меня в Улунди к Кечвайо. Они не позволят нам пообщаться, наверняка так распорядился Зикали. Вам придется самому позаботиться о себе и Хеде. Постарайтесь убежать в Наталь. Разумеется, я помогу вам при первом удобном случае. Только, если разразится война, боюсь, Кечвайо меня убьет. Вы можете довериться Номбе, и вряд ли Зикали причинит вам зло, разве что по принуждению. Но похоже, он заманил нас к себе ради каких-то своих дурных замыслов. Передайте ему через Номбе, что, если с вами приключится беда, я его убью – только бы в живых остаться. Но и после смерти я сведу с ним счеты. Да благословит вас Господь. Будьте мужественны и находчивы. Ваш друг А. К. Закончив, я вырвал лист, свернул, написал адрес и отдал послание Гозе, добавив, что это только на вид бумага, а на самом деле четырнадцать одеял, и следует поскорее отдать ее Номбе. Он кивнул, передал бумагу товарищу, и тот сразу направился в сторону наших хижин. «Выходит, Номбе все знает, – подумал я, – вот и доказательство, что все это дело рук Зикали. Понятно теперь, почему она говорила так со мной прошлой ночью». – Пора, Макумазан, – сказал Гоза, выразительно глянув на свое копье, – ведь ты решил идти своими ногами. Хочешь не хочешь, пришлось подняться. – Я готов. На миг я глянул на калитку в ограде и прикинул, смогу ли сломать засов и найти приют у Зикали. Нет, рискованно, ведь именно колдун, сидя в своей хижине, дергает за все ниточки. Вряд ли он примет меня с распростертыми объятиями. И потом, прежде чем я доберусь до него, копье пронзит мое сердце. Оставалось только покориться. Все-таки я крикнул напоследок: – Прощай, Зикали, я покидаю тебя против своей воли! Воины короля уводят меня в Улунди. Будет о чем поговорить, когда мы встретимся снова. Тишина. Гоза, воспользовавшись случаем, сообщил мне, что не любит, когда кричат слишком громко, это вынуждает его совершать поступки, о которых он может потом пожалеть. Пришлось прикусить язык. Наконец мы отправились в путь, я шагал, окруженный отрядом зулусов. С тяжелым сердцем покидал я друзей, обуреваемый страхом за них и за себя. Миновав ущелье, мы вышли на залитую солнцем равнину, по пути не встретили ни одного туземца. Через пару миль вышли к ручью, и Гоза объявил привал. Поели холодного мяса из корзины, ее нес на плече один зулус, – так себе провизия, но все же лучше, чем ничего. Едва покончив со съестным, я оглянулся и заметил воина, с которым предавал записку. Он вел под уздцы мою кобылу. Она была оседлана и несла подседельные сумки с моими пожитками, тяжелое пальто, непромокаемый плащ, флягу с водой и прочее, а кроме того, мешочек с табаком, запасную трубку и коробок восковых спичек. Сверх того туземец захватил мою двуствольную винтовку и дробовик, стреляющий пулями, и двойной запас патронов. Тут были все мои вещи. Я спросил, кто все это собрал. Оказалось, знахарка Номбе велела привести оседланную и навьюченную лошадь ко мне. Он не знал, кто оседлал животное, но, кроме Номбе, никого там не встретил. Она взяла у него листок и тут же спрятала. Мне не терпелось узнать, что же дальше, и он передал ответ Номбе следующего содержания: «Я прощаюсь с Макумазаном ненадолго, пусть удача сопутствует ему, вскоре мы снова встретимся. Передай, пусть не страшится битвы, ибо если получит раны, то не смертельные. С ним пойдут те, кого он не увидит, они прикроют его своими щитами. Скажи Макумазану: я, Номбе, утром не забыла слова, сказанные ему ночью. Все, что кажется потерянным навеки, часто возвращается вновь. Желаю ему успеха, и скажи, мне жаль, что не успела постирать его запасную одежду, зато нашла коробочку с лекарствами белых людей». Больше ничего из него вытянуть не удалось. Туземец был либо слишком глуп, либо только делал вид. По правде говоря, я не осмелился спросить напрямик о повозке и тех, кто в ней ехал. Вскоре мы зашагали дальше. Гоза опасался, как бы я не скрылся, и не позволил мне ехать верхом. Даже не дал понести ружье, а то, чего доброго, я им воспользуюсь. Мы шли целый день и только ближе к вечеру достигли высот Нонгома. В этом живописном месте расположен туземный поселок, откуда лучше всего видны просторы Зулуленда. Позднее, когда англичане завоюют страну, тут возведут здание суда. Поселок оказался пуст, кроме двух глухонемых старух, вытянуть из них что-либо было невозможно, как ни старайся. Однако эти почтенные дамы или те, кто спрятался, как будто ожидали нашего появления. Теленка уже освежевали и подготовили к жарке и наполнили бутылочные тыквы кафрским пивом и маасом, кислым молоком. Мы как следует подкрепились, и я дал Гозе отхлебнуть коньяка, который Номбе или Энском заботливо положили в мои вещи. Крепкий напиток развязал старику язык, а я воспользовался случаем выудить из него хоть что-нибудь. Так я узнал о требованиях, предъявленных королю Кечвайо английским правительством, и что король колеблется, подчиниться или дать отпор. Верховный совет племени на днях соберется в Улунди, где и будет принято окончательное решение. Тем временем происходил общий сбор всех полков, или, проще говоря, мобилизация. Нынешнее войско, как заметил Гоза, превосходило численностью то, каким командовал Чака. Я спросил его, в чем я, мирный путешественник и давний друг зулусов, провинился, раз меня пленили и насильно привели в Улунди. Он не знал, так как не состоял в Совете короля, но, кажется, Кечвайо хочет использовать меня, их друга, в качестве посланника к белому народу. Я удивился, откуда король узнал о моем пребывании в стране, а он ответил, что Зикали каким-то образом его предупредил. Тогда его, Гозу, сразу же послали за мной. Больше он ничего не мог добавить. Прикинув, стоит ли мне напоить его хорошенько и попытаться сбежать верхом, я отказался от этой затеи. Ну, хотя бы потому, что его люди поблизости, а на всех коньяка не хватит. И потом, даже если я обрету свободу в самом сердце страны зулусов, Энском и Хеда останутся без поддержки, а мне, вероятно, отрежут путь к отступлению из страны и убьют. Вместо этого я пошел спать. Чуть свет мы покинули Нонгому, надеясь к вечеру уже быть в Улунди, если реки Ивуна и Черный Умфолози окажутся пригодны для переправы вброд. Нам повезло, хоть они и были достаточно полноводны, все прошло благополучно. Я сидел верхом, а два зулуса вели лошадь под уздцы. Далее милю за милей брели по ужасной долине Бекамизи, знойной и унылой, и, если верить зулусам, населенной призраками. В этом месте были скопления диких животных, нездоровый климат, и люди, возделывавшие плодородную землю, вымирали от лихорадки целыми поселками или спасались бегством, даже не собрав урожай. Теперь тут никто не живет. Миновав долину, мы совершили головокружительный подъем к высокогорью Махлабатини, перекусили холодным мясом и двинулись дальше. Наконец перед нами раскинулась обширная равнина Улунди, опоясанная холмами, – истинная колыбель цивилизации зулусов. Ей же было суждено, в политическом смысле, стать и их могилой. На западном склоне стоял поселок Нобамба, резиденция Сензангаконы, отца Чаки, Лютого Зверя, близ реки Белый Умфолози – Нодвенгу, жилище Панды, с которым я некогда был знаком, а на северо-востоке – Улунди, где правил Кечвайо, город купался в лучах заходящего солнца. И город, и обширная равнина, будто обагренные кровью, казалось, предрекали исход грядущей битвы зулусов. Глава XIII Кечвайо Мы пришли в Улунди с наступлением темноты, луна скрылась за облака. Двигаясь наобум, я только по звуку голосов и постоянным окликам мог определить, что кругом полно народу. Наконец нас впустили через восточные ворота, и меня отвели в хижину, где я тут же улегся спасть, не осталось сил даже на еду. Наутро, едва я позавтракал во внутреннем дворике моей гостевой хижины, появился Гоза и объявил, что король велел немедленно привести меня к нему. Вдобавок король был очень сердит, поэтому не следовало повышать голос. Мы шли через просторный загон для скота, где полк молодых зулусов, около двух тысяч крепких парней, так энергично упражнялись, словно готовились к битве. В стороне стояла сотня воинов, они что-то возбужденно обсуждали, топали ногами и даже подпрыгивали, стараясь настоять на своем. Вдруг один высокий и горячий зулус выкрикнул, завидев меня: – А что надо белому человеку в Улунди? В такое время и Джон Данн сюда не сунется. Давайте убьем его, а голову отправим на тот берег Тугелы в подарок английскому генералу. Положим конец бесконечным спорам о войне и мире. Остальные вторили ему, и в следующую минуту с десяток воинов бросились на меня, размахивая палками. Носить оружие в резиденции короля им не разрешалось. Гоза попытался их отстранить, но они отмахнулись от него, как от перышка, вернее, опрокинули. Он упал вверх тормашками и задрыгал в воздухе толстыми ногами. – Придется тебе самому выбираться из этой ямы, – обратился он ко мне в своей пафосной манере, но тут кто-то заткнул ему рот ногой, и, вцепившись зубами в пятку обидчика, он на время умолк. Ко мне подошел мерзкий агрессивный тип под два метра ростом, с волчьей пастью и глянул на меня сверху вниз. – Мы убьем тебя, белый человек! – рявкнул он. У меня в кармане лежал пистолет, и не составляло труда его застрелить, руки так и чесались. Однако я сообразил, что это бесполезно, наоборот, станет только хуже, а когда дело дошло до спора, я и думать забыл о содержимом кармана. – Почему, черный человек? – Потому что у тебя белое лицо! – проревел он. – Нет, потому что у тебя черная душа, а глаза налиты кровью, раз ты не узнаешь Макумазана. – Ну и ну! Это же Бодрствующий в ночи, его еще наши отцы знали. Оставь его в покое. – Нет! – крикнул здоровяк. – Пусть отправляется в страну вечной ночи. У меня с белыми крысами разговор короткий! – И замахнулся на меня своей палкой. Тут мое терпение лопнуло. Изловчившись, правой ногой я зацепил его лодыжку и изо всех сил дернул, а кулаком ударил в подбородок. Зулус попятился и рухнул на землю. – Щенок, – сказал я, – если хоть одна палка коснется меня, в той стране ты окажешься первым! – Выхватил револьвер из кармана и прицелился в него. Он лежал смирно. Однако страсти накалялись, кто знает, как бы все закончилось, не поднимись в эту минуту Гоза с расквашенным носом. – О глупцы, вы хотите убить нашего гостя, которому сам король обещал безопасность. Вы горшки с пивом, а не люди после этого. – А что такого? – ответил один за всех. – Тут место для воинов, а вон там королевский дом. Дадим старому шакалу фору длиной в десять копий, успеет добежать, пожмет руку своему другу-королю, а не успеет, поймаем его и изобьем до смерти палками. – Да-да, беги, шакал! – галдели остальные, стуча палками по щитам, как охотник вспугивает зверя. И посторонились, давая мне проход. Меж тем краем глаза я заметил, как высокий человек со скрытым под покрывалом лицом незаметно присоединился к этим потерявшим голову хулиганам, и рассеянно задавался вопросом, кто бы это мог быть. – Я не побегу, – проговорил я вполголоса, – и не буду искать защиты у короля. Лучше я умру здесь, но зато дорого продам свою жизнь. Иди к королю, Гоза, и расскажи, как его люди встречают гостей, – сказал я и снова прицелился, ожидая удара палкой и намереваясь убить обидчика наповал. – В том нет нужды, – глубоким голосом промолвил человек со скрытым лицом, – король уже здесь. Он откинул покрывало, и пред нами предстал растолстевший и постаревший с нашей последней встречи, но бесспорно сам Кечвайо. Вся шайка громко приветствовала его, подняв правую руку, а самые горячие головы попытались скрыться в поднявшейся суматохе. – Пусть никто не уходит, – приказал Кечвайо, и они застыли на месте как вкопанные, а я спрятал пистолет в карман. – Кто ты, белый человек, – спросил он, обращаясь ко мне, – и что привело тебя сюда? – Король должен помнить Макумазана, – ответил я, приподняв шляпу. – Меня знали Дингаан, Панда и ты, король, до того, как стал новым владыкой. – Да, я тебя узнал, хотя с тех пор ты сморщился, как воловья кожа на солнце, а время убелило твою бороду. – А король раздобрел, как бык на летних пастбищах. Что до моего пребывания здесь, разве король не посылал за мной Гозу и тот не притащил меня сюда, словно несмышленое дитя? – Последний раз, – продолжал Кечвайо, пропустив мои слова мимо ушей, – мы встречались там, в Нодвенгу, когда ведьму Мамину судили за колдовство. Эта женщина свела с ума моего брата, разразилась великая битва, а ты сражался на его стороне в полку амавомба. Помнишь, Макумазан, как она целовала тебя, а между поцелуями проглотила яд? Перед смертью ведьма предрекла мне злую участь, что я приведу к гибели дом Сензангаконы и умру, как она. Ее слова с тех самых пор всюду меня преследуют и нестерпимо мучают. Макумазан, я желаю поговорить с тобой об этом, ведь по всей стране ходят слухи, будто красавица-ведьма любила тебя одного, и только ты знал, о чем она думала. Я промолчал, разговоры о Мамине утомили меня до крайности, а все вокруг, казалось, только о ней и думают. – Что ж, – продолжал король, – потолкуем об этом вдали от посторонних глаз. Вполне естественно, что ты не хочешь говорить о своей любимице при всех. – И он помахал рукой в знак того, что тема исчерпана. Но вдруг король резко переменился, задумчивое и почти кроткое лицо стало свирепым. Он будто увеличился в размерах и выглядел устрашающе. – Что тут делает эта собака? – спросил он Гозу, показав на поверженного мной грубияна, который все еще лежал ничком, боясь пошевелиться. – О король, – ответил Гоза, – он пытался убить Макумазана за то, что у того белый цвет кожи. Я объяснил ему, что белый человек твой гость и привела его королевская гвардия. А он дал Макумазану фору длиной в десять копий, заставляя его бежать к дому короля. Они обещали избить его до смерти палками, если поймают, в чем не сомневались, ведь он уже стар, а они еще молоды. Только Бодрствующий в ночи отказался бежать и, несмотря на огромный рост обидчика, повалил его кулаком на землю. Так он до сих пор и лежит. Вот и все, король. – Встань, собака! – велел король. И здоровяк, трясясь от страха, поднялся. Повинуясь, он назвал свое имя, а какое, я уже забыл. – Слушай, собака, – так же холодно продолжал король, – Гоза сказал правду, ибо я сам все видел и слышал собственными ушами. Ты поставил себя выше короля, осмелился покуситься на жизнь королевского гостя, у которого была охранная грамота, и, к великому позору, хотел запятнать его кровью косяки дверей моего дома. Ты едва не выставил меня перед белыми людьми убийцей этого человека, а ведь я поклялся оказывать ему покровительство. Макумазан, решай сам, как он должен умереть, и будет по слову твоему. – Я не желаю его смерти, просто он и его товарищи выпили лишнего. Отпусти его, король. – Будь по-твоему, Макумазан, я его отпущу. Слушайте, мы сейчас посреди загона для скота, восточные ворота и королевский дом одинаково удалены от нас. Пусть он бежит к восточным воротам, и мы дадим ему фору длиной в десять копий, а товарищи будут преследовать его, как хотели поступить с Макумазаном. Если он успеет выбежать за ворота, пусть отправляется к правительству в Наталь и расскажет там о жестокости зулусов. Тогда пусть тех, кто его преследовал, приведут ко мне на суд, и мы посмотрим, как быстро бегают они сами. Бедняга схватил меня за руку и умолял за него заступиться, но остальные подскочили и, оттащив его на почтительное расстояние, сделали на земле отметку и поставили его перед ней. Здоровяк тотчас метнулся стрелой, а вдогонку ему бросились с десяток приятелей. Кажется, они настигли свою жертву, петлявшую словно заяц, у самых ворот. По крайней мере, взрывы хохота наблюдавших за сценой воинов давали мне это понять, сам я туда не смотрел. – Эта собака съела собственный желудок, – мрачно заключил Кечвайо, поясняя на манер туземцев, что хищника поку сали или сапер подорвался на своей петарде. – В стране давно не было войны, а молодые воины, которые своими копьями толь ко защищали скот и обезглавливали кур, кричат громче всех и прыгают выше всех. Теперь они успокоятся, Макумазан, – добавил он задумчиво, – и ты сможешь ходить, где тебе вздумается. Король тут же выбросил этот случай из головы, как белые люди забывают о какой-то безделице, которая случилась на утренней прогулке. Минуту-другую он говорил с командиром, тренировавшим свой полк, когда тот осмелился подойти с отчетом. Наконец он направился к королевскому дому, а мне предложил следовать за Гозой. Мы немного подождали за оградой, и слуга впустил нас. Король сидел совсем один в тени своей большой хижины. По его знаку я сел на приготовленный для меня стул, а Гоза сел рядом на корточки. Его нос все еще кровоточил. – Макумазан, а твои привычки изменились, – произнес Кечвайо. – Или ты так долго отсутствовал, что забыл все обычаи королевского дома? Я воззрился на него, понятия не имея, о чем он толкует. – Что у тебя в кармане? – спросил он с улыбкой. – Разве не заряженный пистолет? Как же ты забыл, что появляться перед королем с оружием запрещено под страхом смерти. Теперь я вправе убить тебя, хоть ты и мой гость. А вдруг английская королева послала тебя за моей жизнью? – Прошу короля о снисхождении, – произнес я смиренно, – о пистолете я совсем позабыл. Пусть твои слуги заберут его. – Пожалуй, в твоих руках он безопасней, Макумазан, ведь я видел, как ты сунул его обратно в карман, а мои люди сроду не притрагивались к оружию. К тому же ты не наносишь удар в темноте. Пусть бы наши народы рычали, как два пса, готовые напасть друг на друга, а ты оказался бы в том месте, то твоя жизнь досталась бы мне. Вот перед тобой пиво, пей и ничего не бойся. Гоза, видел ли ты Открывателя? Каков его ответ на мое послание? – О король, я видел его, – ответил Гоза. – Старейший из знахарей, друг и повелитель духов слышал слово короля. Да, он слышал, как уста короля произнесли слово, и хотя он уже очень стар, все равно приедет в Улунди на Большой совет зулусов, который соберется на восьмой день после полной луны. Он лишь просит короля об одной милости. Пусть приготовят хижины для него, его людей и носильщиков за пределами города Улунди. Там он сможет оставаться совсем один, и чтобы никто под страхом смерти не нарушал его уединения ни в жилище, ни во время прогулок. Вот его слова, король: «Я древнейший человек в земле зулу и общаюсь с духами моих предков, а они не терпят, когда незнакомцы вторгаются к ним, и, если их оскорбить, страну постигнет великое горе. Сверх того, я поклялся, что, пока еще в земле зулу есть король, я до последнего моего вздоха больше не переступлю порога королевского дома. Потому как в последний раз, когда я там был и казнили ведьму Мамину, ныне почившему королю пришла на ум пустая затея угрожать мне. Никто более не пригрозит мне, Открывателю, смертельной расправой. Посему, если король и его Совет желают испить из источника моей мудрости, я сам назначу для этого место и время. В противном случае пусть король позволит мне остаться дома, а сам ищет просветления у других знахарей, а мой свет останется в лампе моего сердца». Эти слова сильно встревожили Кечвайо, ведь он боялся Зикали, впрочем, как и все в этой стране. – О чем это толкует старый колдун? – спросил он сердито. – Он живет затворником, как летучая мышь в пещере, и много лет его никто не беспокоил. Как летучие мыши летают ночью повсюду в поисках очередной жертвы, так и его духи витают над землей зулу. Повсюду только слышно: «А что сказал Открыватель?», «Как же подобное случится, раз Открыватель сказал, что этому не бывать?», «Ведь он жил в этой земле еще до того, как король Чака появился на свет, говорят, дружил с самим инкози Умкулу, отцом зулусов, умершим задолго до того, как родились наши прадеды. Он обладает безграничной мудростью, близок к духам, да и сам небось дух». Скажи, Макумазан, ведь ты друг ему, что же все это значит? – О король, в ту пору, когда правил твой дядя Дингаан и убил буров, бывших у него в гостях, положив тем самым начало распре между белыми и черными, я был еще совсем молод и впервые услышал смех Зикали вон там, в Унгунгундлову. Мы приехали с Ретифом на поиски убитых, но самого Зикали я тогда не видел. Много лет спустя, когда правил твой отец, Панда, я встретился с этим карликом, вот и вся дружба. Теперь же он завлек меня в свое логово, не знаю, по твоей ли воле, о король, а потом по его указке я был доставлен в Улунди, безусловно, с твоего ведома, о король, но против моего желания. Кому понравится, если его убьет в загоне для скота первый же встречный крикун? – Но ведь ты жив, Макумазан, а этого крикуна можно понять, – почти смиренно, как бы извиняясь, ответил Кечвайо, хотя все остальное он пропустил мимо ушей. – А все-таки ты друг Зикали, вы связаны веревкой, у которой, как я слышал, женское имя, за нее он и притянул тебя в землю зулу. Поэтому заклинаю тебя духом этой женщины, у которой есть над тобой власть, скажи, что на уме у этого старого колдуна, почему я не могу убить его и освободиться, как от преследующего меня ночного кошмара? Мне порой кажется, а не умтакати ли он – злодей, пытающийся навлечь беду на меня, на дом Сензангаконы и весь зулусский народ? – Откуда мне знать его замыслы? – ответил я, едва сдерживая гнев, хотя на самом деле все прекрасно понимал. – А что до расправы, разве король не вправе убить кого пожелает? Однако ж я помню, как однажды твой отец задал такой же вопрос самому Зикали, пытаясь выяснить, смертен старик или нет. Тот ответил, что есть предание: когда Открыватель завершит путь жизни, в земле зулу больше не останется королей, как не было их тогда, когда он делал свой первый шаг. А я белый человек и не понимаю ваших речей. – Макумазан, я тоже был там и все помню, – мрачно отозвался король. – Мой отец и отец моего отца боялись Зикали, и поговаривают, будто и сам Чака тоже, а ведь он был самым бесстрашным. И я его боюсь, да так сильно, что не осмеливаюсь принимать важные решения, не посоветовавшись с ним, а то ведь он, чего доброго, околдует меня, народ и всех нас уничтожит. – Кечвайо умолк, а затем обратился к Гозе: – Открыватель сказал тебе, где он хочет жить во время своего пребывания в Улунди? – О король, неподалеку за холмами, в получасе ходьбы для старика есть место под названием Долина костей. Со времени прежнего короля и по сию пору туда отправляют злодеев на смерть. Зикали желает поселиться только там, и больше нигде. В этой же долине соберутся и король с Верховным советом, и не днем, а после захода солнца, при свете луны. – Как?! – Кечвайо вздрогнул. – Ведь это гиблое место, поговаривают, будто долина населена духами, ночью никто близко подойти к ней не осмелится, боятся, как бы призрак не выскочил на них из темноты. – Вот слова Открывателя, о король. Он встретится с королем только там, и нигде больше, и там же следует построить три хижины со всем необходимым, временное пристанище для него и его людей. А иначе он отказывается идти к королю и что-то советовать его народу. – Так тому и быть, – заключил Кечвайо. – Пошли к Открывателю гонцов, пусть скажут: все будет так, как он пожелает. Пусть воины объявят всем мой приказ, чтоб ни одна живая душа под страхом смерти не посмела за ним шпионить, ни когда он прибудет сюда, ни на обратном пути. И чтоб немедля соорудили хижины, а когда станет доподлинно известно о его прибытии, сложите в них вдоволь еды и потом каждое утро приносите еще к узкой горловине долины. О часе прибытия и нашей встречи пускай сообщит через своего посланника. А теперь ступай. Гоза вскочил, в знак приветствия поднял вверх руку и попятился к выходу. Мы остались вдвоем, и я тоже собрался было уходить, однако взмахом руки Кечвайо велел мне остаться. – Макумазан, слуга королевы, пришедший в Наталь, Бартл Фрер, грозит мне войной, а все потому, что двух злодеек привезли с того берега Тугелы, вернули в землю зулу. А Мехлоказулу, сын Серайо, казнил их, ибо они были женами его отца. То сделано без моего ведома. А еще мои воины прогнали с острова посреди реки двух белых людей. – И только-то, о король? – Нет. Слуга королевы заявил, будто я казню людей без суда, эту ложь ему наплели миссионеры; будто с девушками, которые отказались принадлежать своим будущим мужьям и сбежали с другими, обошлись так же. А сверх того, якобы колдунов выслеживают и убивают, а ведь в наши дни такое случается крайне редко. И все это происходит наперекор обещанию, которое я дал Сомпезу, когда он пришел и признал меня королем вместо отца. – Чего же он требует во имя сохранения мира? – Ни много ни мало, распустить армию зулусов и позволить воинам жениться, когда и на ком они сами пожелают. Слуга королевы боится, как бы мы не решили напасть, и хоть сам я люблю англичан, но тот, кто займет мое место, может оказаться не таким дружелюбным. Кроме того, в мою страну пришлют другого слугу королевы, он будет тут глазами и ушами британского правительства и разделит со мной власть. Все эти требования могут погубить мой народ и превратить меня из короля в мелкого царька. – Каков же будет ответ короля? – Я еще не решил. Придется отдать за убитых женщин две тысячи прекрасных волов. Мне не хочется ссориться с англичанами, а вот если бы Сомпезу не защищал голландцев, я бы с радостью с ними сразился. Но как могу я отпустить войско и покончить с полком, ведь он победил в стольких сражениях? Макумазан, если я так поступлю, то с восходом луны меня не станет. Вы, белые люди, думаете, что в земле зулу существует лишь одна сила, и она у короля. Но это неправда! Король лишь один из многих и живет, чтобы исполнять желания своего народа. Где окажется король, если станет бить их, навлечет на них позор или принудит делать что-то против их воли? Тогда он пойдет тропой своих пращуров, Чаки и Дингаана, кровавой тропой, проложенной в сражениях. Теперь я будто между двумя падающими скалами; побегу к англичанам – скала зулусов упадет на меня, а побегу к своему народу – скала англичан обрушится мне на голову, в любом слу чае меня сокрушат навеки. Рассуди, Макумазан, в своем справедливом сердце, какой же выбор мне сделать? Король со слезами на глазах заламывал руки, и хоть я всегда отдавал предпочтение Панде, его отцу, может, оттого, что Кечвайо убил своего брата, которого я любил, и натворил много других злых дел, ей-богу, у меня сердце сжималось при взгляде на него. – Я не вправе советовать тебе, король, – ответил я, – но прошу тебя, не сражайся против королевы, ведь она самый могущественный правитель на земле. Пусть здесь, в Африке, от ее стопы виден лишь мизинец и сила кажется тебе небольшой, но стоит ее рассердить, и она раздавит зулусов, от них мокрого места не останется. – Многие в стране так говорят, Макумазан, даже Ухаму, сын дяди Унзибе, или, как говорят, сын его духа, с которым мать Ухаму жила после смерти дяди. По правде сказать, я и сам так думаю. Но как удержать армию, жаждущую войны? О, пусть решает Совет, а это значит, последнее слово за Зикали, потому что все смотрят только ему в рот. – Что ж, очень жаль. – Разве? – Кечвайо поглядел на меня испытующе. – Мне тоже. Но раз все равно придется выслушать его совет, пусть лучше при мне говорит, а не тайком в своем Черном ущелье. Убил бы его, да не смею, но солнце взойдет в день нашей общей гибели, я в этом почему-то уверен. – Он махнул рукой в знак того, что тема исчерпана. – Макумазан, ты пока у меня в плену, дай слово, что не попытаешься сбежать, и ходи где пожелаешь, только в пределах часа езды от Улунди. Я бы щедро заплатил, лишь бы оставить тебя здесь, но, если наши народы поссорятся, ты наверняка откажешься. Вот мое слово: я отправлю тебя в Наталь целым и невредимым, если начнется война, или еще раньше – как моего посланника. В скором времени ты, несомненно, вернешься и будешь сражаться против меня. Знай же: я приказал, чтобы всякого белого мужчину или женщину, найденных в земле зулу, убивали как шпионов. Сам Джон Данн, который ел у меня из рук и разбогател на моих подарках, по слухам, спасся бегством или собирается бежать. Тебя самого могли убить, когда ты приехал из земли свази в своей повозке, если бы мой приказ успели доставить тем вождям, по землям которых ты проехал, а так ни они, ни их люди не обратили на тебя особого внимания. Наступила самая тяжелая минута в моей жизни. Очевидно, Кечвайо ничего не знал о Хеде и Энскоме и думал, будто я в одиночку приехал в страну зулусов. Вряд ли он со мной хитрил. Просить ли защиты для молодых людей? Король или откажет, или не сможет оградить их от дикарей, одержимых войной. В утренней стычке он еле утихомирил своих людей, хотя зулусы всегда относились ко мне по-дружески. В то же время никто не посмеет тронуть тех, кто живет, выражаясь языком кафров, под покрывалом Зикали, ведь его почитали за божество, поэтому все, вплоть до крысы в его соломе, было священно. Не напрямую, но все-таки Зикали обязался защищать этих двоих, а Номбе дала твердое заверение. Несомненно, им будет безопаснее бежать из Черного ущелья, чем из Улунди, окажись они когда-либо так далеко. Эти мысли мгновенно пронеслись у меня в голове, и я решил ни о чем его не просить. Как оказалось, то была ужасная ошибка, ну а кто не без греха? Вероятно, если бы я не промолчал, Кечвайо удовлетворил бы мою просьбу и приказал препроводить этих двоих из земли зулу до начала военных действий, хотя их, разумеется, могли убить и по дороге. Как оказалось, по причине, которая выяснится впоследствии, войны могло и не быть. В свое оправдание скажу, что хотел я как лучше, а судьба распорядилась по-своему. Минута промедления – и надежда померкла. Отворилась калитка, и слуга объявил о прибытия бравого капитана с несколькими офицерами. Кечвайо велел их впустить, слуга что-то крикнул, вошли трое или четверо воинов и громогласно приветствовали короля. Завидев меня, они умолкли и замерли в нерешительности. Тогда Кечвайо коротко и ясно объявил им и советнику, пришедшему следом, что я королевский гость и, если он сочтет нужным, стану его посланником к белым людям. Причем тот, кто посмеет сказать мне дурное слово или косо посмотрит в мою сторону, поплатится жизнью, какое бы высокое положение ни занимал. Вестники должны были объявить королевский указ по всей стране и близлежащим поселкам. Затем он по-дружески протянул мне руку, посоветовал быть осторожнее, предложил навещать его, когда мне вздумается, и, наконец, выпроводил вместе со всеми остальными. Минут через пять я вернулся в хижину и услышал, как голосистые глашатаи провозглашают указ короля. Теперь я мог вздохнуть свободно. Глава XIV Долина костей Неделя после беседы с Кечвайо тянулась мучительно долго. За себя я не опасался, ибо королевский указ выполнялся неукоснительно. Кроме того, история о громиле, пожелавшем на меня поохотиться в загоне для скота, стала широко известна, и желающих разделить его участь не нашлось. Хижину мою не трогали и регулярно снабжали продуктами. Мне разрешалось бродить где вздумается с моей кобылой и говорить с кем пожелаю, даже ездить верхом, что я делал крайне редко, и то поблизости от города, боясь вызвать излишние подозрения или встретить зулуса, не знакомого с королевским указом. В этих поездках меня неизменно сопровождали быстроногие стражи и вооруженные воины, якобы для защиты, а на самом деле, чтобы убить, если мое поведение покажется им подозрительным. Во время прогулок я встречал старых знакомых, с некоторыми туземцами не виделся уже давным-давно. Казалось, они рады меня видеть и были не прочь поболтать о былых временах, однако о нынешних событиях помалкивали, только повторяли, что войны не миновать. Вестей о Хеде и Энскоме не приходило, правда, я не решался наводить о них справки напрямик. Один надежный человек заверил меня, что последних миссионеров и торговцев выслали из страны и теперь во всем Зулуленде нет ни одного белого человека, ни мужчины, ни женщины, ни ребенка, кроме меня. Их страна полностью черная, с гордостью говорили туземцы, намекая на цвет кожи, как было до правления короля Чаки. Мне оставалось терзаться беспокойством, не имея возможности с кем-то по делиться, и надеяться, что Зикали честно сыграет свою роль и ото шлет молодых людей целыми и невредимыми. Почему нет? Ведь ему нужен был я, а не они. Он принял эту парочку, вернее, поймал в ловушку всего лишь как моих спутников, которые не могли со мной разлучиться. Тогда, по крайней мере, я в это верил. Однажды появился проблеск надежды. Дней через пять после беседы с Кечвайо я встретил Гозу и узнал от него, что посланники короля вернулись из Черного ущелья и у них есть для меня слова от самого Зикали. Вот они: «Велите Гозе передать Макумазану мое сожаление, что нам не удалось попрощаться, ведь по утрам я крепко сплю. Велите передать, что я рад его встрече с королем, ибо для того я и позвал его в землю зулу. Велите передать, что ему нечего опасаться, и, если у него тяжело на душе за тех, кого он любит, пусть утешится. Духи хранят их и его самого, и никогда он и они не были в большей безопасности, чем сегодня». Выслушав Гозу, я спросил, могу ли взглянуть на посланника. Оказалось, нет, того уже отправили с другими поручениями. Я уточнил, не забыл ли Гоза чего упомянуть. Да, говорит, есть кое-что, вестник еще сказал, что письмо насчет одеял теперь наверняка в Натале. Тут вдруг он сменил тему и предложил мне пойти с ним в Долину костей, где ему надлежало проследить за тем, как строят хижины для Зикали и его людей. Разумеется, я согласился, надеясь по дороге выведать у него какие-нибудь подробности. Город Кечвайо стоит на склоне, к северо-востоку от равнины Улунди, вернее, стоял, ведь его давным-давно сожгли. Подъем становился все круче, вглубь холмов врезались ложбины, среди них и лежала Долина костей. Она ничем особенно не выделялась, как Черное ущелье, – ни вздымающихся скал, ни поваленных гранитных столбов. Обычная долина с крутыми склонами, оставленная рекой, подножие более крутого склона усеяно валунами. Местами росли высокие алоэ, издали походившие на людей, разбежавшихся во все стороны. Их нижние листья съежились и почернели от пожаров. Попадались и молочаи, серые и безлистные, с отростками, похожими на пальцы рук, а среди них прятались хилые колючие деревца, борясь за жизнь в бедном грунте. Все же имелась одна особенность. Со склона в эту узкую лощину вдавался гребень или отрог шестидесяти или семидесяти ярдов в длину и двадцати в ширину, завершавшийся плоским выступом в сорока футах над землей. На гребне тоже рос ли высокие алоэ, пока хватало почвы, ближе к краю она истощалась или вода размыла грунт. Здешний пейзаж был и наверняка остается безжизненным из-за постоянной тени холмов, бо льшую часть дня заслоняющих со бой солнце. Все кругом, особенно в дождь, как в этот раз, казалось сырым и убогим, хотя дно ущелья и поросло высоким бурьяном и цветами с дурным запахом. Потому зулусские короли и избрали унылое, необитаемое ущелье местом казней. Во всяком случае, в траве валялись черепа и крупные кости убитых, обглоданные гиенами и шакалами и почерневшие от времени. Особенно много останков было под упомянутым столообразным выступом и вокруг него. По словам Гозы, королевские палачи обычно волокли свою жертву к краю выступа скалы и сбрасывали вниз, живых или мертвых, а ведьмам еще и глаза выкалывали. В таком-то месте Зикали пожелал остановиться, пока гостит в Улунди. Разумеется, трудно было найти более уединенный уголок. Кечвайо рассказывал, а Гоза подтвердил его слова, будто здесь больше духов, чем во всей земле зулу. Не считая гребня напротив поселка Дингаана, где я однажды подстрелил стервятников, спасая жизнь себе и своим спутникам[110]. Даже днем люди обходят его стороной, а в ночные часы и подавно ничто не заставит их подойти к ложбине, во всяком случае в одиночку. Сбоку выступа и у его основания, рядом с родником, большая группа туземцев в спешном порядке, словно желая поскорее разделаться с работой, возводила хижины для Зикали и его людей. А на полпути к ущелью, чем долина и была, по сути, шагах в двадцати пяти от места, откуда сбрасывали осужденных, расчистили и выровняли круглую площадку, способную вместить пятьдесят или шестьдесят человек. По словам Гозы, здесь разместятся король и Совет, когда придут искать у Зикали просветления. Мне подумалось, что единственное, чем он способен с ними поделиться, – это светом адского пламени, куда он их и ввергнет. В самом деле, эти люди так и не поняли, что Зикали их злейший враг. Во-первых, в нем текла кровь уновандви, племени, уничтоженного великим королем Чакой. Этот самый Чака отнял у Зикали жен и убил его детей, а тот в отместку замыслил убийство короля, как он поступил и с его братьями, Умлангааном и Дингааном. Последнего карлик втянул в ссору с бурами, а затем, не без моего участия, спровоцировал войну между принцами Кечвайо и Умбелази. Теперь я убедился: Зикали затевает новую войну, между англичанами и зулусами, заранее зная, что со всем народом и домом Сензангаконы будет покончено, ибо он поклялся стереть его с лица земли. Ведь он говорил мне об этом много лет назад, а отказываться от своих слов не в его характере. Разве он не использовал красоту и аппетиты Мамины в своих интересах, а когда она стала не нужна, позволил ей умереть? Так же он поступал и с ос тальными. И сам я, возможно, орудие в его руках, которое бросят на произвол судьбы, когда настанет черед. Впрочем, я понятия не имел, как Зикали собирается вовлечь меня в свои козни, ведь он прекрасно знает, что я пойду на все, лишь бы ему помешать. О, мне захотелось тут же пойти к Кечвайо и все ему рассказать, и пускай все тайны Зикали всплывут наружу. Стоп! Допустим, этот хитрый колдун держит моих спутников в заложниках как гарантию моего послушания. Что с ними будет, если я его предам? Он уверял, будто они в безопасности, намекая на их благополучное бегство в Наталь. А откуда мне знать, сказал ли он правду? Я был совершенно сбит с толку, не мог понять, для чего он заманил меня в страну зулусов. Поэтому не решался что-либо предпринять, боясь угодить в ловушку, расставленную этим хитрецом, и утянуть за собой остальных. Да и кто знает, настоящий ли он человек или посланник Сатаны на земле, обладающий сверхчеловеческими знаниями и властью над болезнями. Он жил уже очень долго, хотя никто не знал, сколько ему на самом деле лет. Кроме того, Зикали прекрасно умел читать чужие мысли и, как я совсем недавно убедился, своим искусством мог сотворить перед человеком видение или мираж. Еще он знал обо всем, что происходило в других местах, мог посылать и угадывать сны. Как бы, в противном случае, Номбе узнала о моем сне в доме Марнхема? Наконец, он умел предсказывать будущее и однажды доказал это на деле, напророчив, что меня ранит буйвол с обломанным рогом. Впрочем, все это могло оказаться лишь следствием наблюдательности, ловкого шпионажа, обмана и гипноза. Полной уверенности в этом у меня не было ни тогда, ни сейчас. Вот о чем я думал, покидая Долину костей с толстяком Гозой. Он то и дело поглядывал на меня, как любопытная ворона на блестящий предмет, привлекший ее внимание. – Гоза, – прервал я наконец молчание, – зулусы в самом деле собираются воевать с англичанами? Он повернулся и указал туда, где холмы устремлялись к широкой равнине. Два полка выполняли там маневры. Один защищал подступы к склонам, а другой нападал со стороны равнины, да так яростно, что издалека могло показаться, будто они и впрямь сражаются. – Разве не похоже на битву, Макумазан? – Да, Гоза, но это только забава. – Верно, Макумазан, а война, может, будет, может, нет. Разве я предсказатель, чтобы знать наверняка? Никто в земле зулу этого не знает, разве что тот, для кого строятся те хижины. – Гоза, ты думаешь, он и вправду знает? – Нет, Макумазан, я не думаю, а уверен. Зикали уже слыл самым великим колдуном, когда мой отец еще держался за фартук своей матери. Он подергает за ниточки – и правитель этой стра ны запляшет, как решит колдун. Пожелает войны – будет война, а если мира, так тому и быть. – И чего же он желает, Гоза? – А я у тебя хотел об этом спросить, Макумазан, ведь, по твоим словам, вы старые друзья. Объясни еще, почему он выбрал место для ночлега в этой темной норе среди мертвецов, а не с живыми под солнцем Улунди? – Этого я не знаю, Гоза, поскольку Открыватель не отворял мне своего сердца. Он держит при себе все свои секреты. Вообще же, по-моему, те, кто общается с мертвыми, и жить привыкли с ними. – Ты, как всегда, прав, Макумазан, – сказал Гоза и так взглянул на меня, словно не поверил ни единому слову. Видать, он решил, будто я в сговоре с Зикали и в курсе всех его дел. Догадался небось о моих спутниках, когда я пообещал ему одеяла за молчание, и их подозревает в сговоре со мной. Впрочем, тогда я не был в этом до конца уверен, потому и не спросил о Хеде и Энскоме, не выдал их существования ни единым словом, дабы не подвергать смертельной опасности. В сущности, я мог не волноваться, поскольку, если Гоза, как я думал, состоит на секретной службе главным гонцом и что-то знает, Зикали, скорее всего, велел ему держать язык за зубами, пригрозив проклятьем. То же касается и солдат, которые пришли вместе с ним отвести меня в Улунди. Слово Зикали было куда весомее королевского, ведь по глубокому убеждению всех туземцев, если Кечвайо мог только убить их, то колдун, подобно Сатане, способен погубить и тела, и души. Но откуда ж мне было знать? Пару дней обошлось без происшествий. Впрочем, ходили слухи об одной или двух встречах Совета в доме короля, где обсуждалось положение дел. Кечвайо я больше не видел, он только дважды присылал слуг с яствами и интересовался через них, здоров ли я и доволен, не обижают и не оскорбляют ли меня. Я отвечал, что вполне здоров и покоен, однако белому человеку, хоть и отшельнику, трудно ощущать радость, живя в одиночестве среди тысяч туземцев. Утром третьего дня, когда ожидалось полнолуние, явился Гоза и сообщил о прибытии Зикали. В Долину костей тот ступил еще до рассвета. Я спросил, как этот дряхлый старик умудрился забраться в такую даль. Оказывается, если он правильно понял, колдун не шел своим ходом, а его несли слуги на носилках, вернее, носилок было двое, для Зикали и его «души». Подобное заявление озадачило меня, даже для Зикали это звучало странно, поэтому я переспросил, о чем это он толкует. – Макумазан, я сказал все, что знаю! – воскликнул он. – Об этом Открыватель сам сообщил королю через своих посланников. Он передвигается лишь по ночам, поэтому его никто не видел, а иначе от одного его взгляда мужчины слепнут, а женщины немеют. Может статься, он зовет своей душой эту знахарку Номбе, ходят слухи, будто он ее создал, ведь об отце и матери ее мы отродясь не слыхивали. А может быть, за балдахином вторых носилок, если они есть на самом деле, колдун прячет свою змею. – Может, и так, – ответил я, оставив бесполезные расспросы. – Мне бы хотелось немедля повидаться с Зикали. – Никак нельзя, Макумазан, он отдыхает с дороги и никого не желает видеть. Кечвайо приказал убивать любого, кто приблизится к Долине костей, будь он хоть королевских кровей. Даже случайно приблудившегося к тому месту пса велено истреблять. Солдаты, занявшие круговую оборону, уже убили одного, вот какой строгий приказ. А еще мальчика, который искал пропавшего теленка, – как по мне, так это скверная примета. – Тогда я отправлю ему послание, – настаивал я. – Попробуй, – ответил Гоза насмешливо, – видишь, вон там парит стервятник. Попроси его отнести твои слова, а на других посыльных не рассчитывай. Не будь глупцом, Макумазан, и наберись терпения. Нынче ночью ты увидишь Открывателя, когда он посетит королевский Совет в Долине костей. Таков приказ Кечвайо, с восходом луны я должен привести тебя на Совет, на случай, если король пожелает спросить тебя о белых людях или передать сообщение для правительства в Натале. На закате я приду за тобой, а пока прощай. Меня ждут неотложные дела. – Могу ли я повидать короля? – Нет, Макумазан, сегодня король весь день приносит жертвы духам своих предков, и его нельзя отвлекать, – уходя, бросил через плечо Гоза. Воспользовавшись разрешением короля ходить, где мне вздумается, я в тот же день вышел из города и пошел к Долине костей, желая выяснить, правду ли сказал Гоза. Так и есть, всего в трехстах шагах от узкой горловины долины, которая издали походила на черную пещеру, я заприметил солдат. Они стояли в десяти шагах друг от друга, образуя внушительное кольцо, которое тянулось вверх по склону и исчезало за гребнем холма. Найдя среди них знакомого, я спросил, не пропустит ли он меня к другу, Открывателю. – Конечно, Макумазан, раз ты так желаешь, – ответил малый, судя по всему весельчак, – то есть я пропущу твой дух, но сначала подойди поближе, и я продырявлю тебя своим копьем, чтобы она смогла вылететь. Поблагодарив солдата за науку, я протянул ему щепотку табаку. Он принял ее с благодарностью, видно, утомился от долгого дежурства. Затем я спросил, сколько слуг привез с собой великий знахарь. Он не знал, хотя видел, как к горловине ущелья выходили несколько высоких мужчин и забирали еду, оставленную для Зикали по приказу короля. На мой вопрос, видел ли он среди слуг женщин, он ответил отрицательно. Зикали, на его взгляд, уже древний старик, и женские прелести его не волнуют. В эту минуту к нам поднялся офицер, делающий обход, и так сурово глянул на меня, что я предпочел ретироваться. Очевидно, мне не пройти мимо этих бдительных стражей. На обратном пути я подошел поближе к ограде королевской хижины и увидел, как знахари снуют туда-сюда в своих отвратительных церемониальных облачениях. Выходит, и тут Гоза не обманул, король и в самом деле совершает магические обряды, а стало быть, подойти к нему никак нельзя. Куда ни глянь, всюду неудача, будто судьба ополчилась против меня. Не иначе на мне лежало магическое заклятие. Поддавшись суеверному страху, я начал подумывать, а не околдовал ли меня Зикали, ведь ему это ничего не стоит, он и сам говорил. Может, и так, уже по тому, как меня окружили непреступной стеной молчания, я догадался, здесь что-то нечисто и следует хорошенько во всем разобраться. Мрачный, побрел я в хижину и поделился своими горестями с кобылой, а та заржала и потерлась о меня мордой. Бедное животное, хоть и было ухожено и накормлено, как и я, страдало от одиночества. И немудрено, ведь она тоже маялась без дела вдали от сородичей. Потом я поел, выкурил трубку и попытался вздремнуть, но куда там, мне все чудилось, будто Зикали злорадствует надо мной. Кто знает, может, колдун и в самом деле смеялся там, в своей хижине. Наконец-то подошел к концу этот тяжелый день. Солнце клонилось к закату, небо хмурилось, и гигантский огненный шар то и дело скрывался за тучами. Его палящие лучи озаряли облака в бескрайних небесах и населяли их причудливыми мерцающими фигурами, заполонившими всю Долину костей за холмами. В моем воспаленном мозгу облака представлялись двумя враждующими армиями, борьбой воинов огня и воинов тьмы. Воины тьмы одержали верх, но воины огня снова пошли в атаку и победили. А над полем сражения восседал на корточках некто черный с пламенным венцом, – похоже, будто Зикали вырос в десять тысяч раз, и, ей-богу, в отдаленном раскате грома я расслышал его гортанный смех. Вдруг я ощутил рядом чье-то присутствие, оглянулся и увидел Гозу. – Макумазан, на что ты так уставился? – спросил он, указав копьем в небо. – На битву зулусов, – бросил я в ответ. – Значит, ты заклинатель погоды, Макумазан, а я вижу только красные и черные облака. Ну, нам пора, скоро узнаем, будут ли сражаться зулусские воины. Зикали ждет нас, а Совет уже начался. Ах да, король сказал, не худо бы тебе захватить с собой пистолет, а то вдруг кто-то попытается напасть на тебя в темноте. – Он при мне. Только лучше бы ты защитил меня, Гоза, а то ведь я как начну палить в темноте во все стороны, могу и тебя задеть ненароком. Он молча улыбнулся, но весь остаток ночи упорно держался у меня за спиной. Мы шли по городу, а все кругом стояли и молчали. Предвкушение чего-то важного витало в воздухе. Все понимали: вот она, решающая минута – на чаше весов судьба их народа. Люди следили за каждым моим взглядом и жестом, словно пытались истолковать их тайный умысел. Следя за ними краем глаза, я оценивал свои шансы на побег от этих дикарей. Если толпу охватит жажда крови, то у меня столько же шансов выбраться живым, сколько у лисы, порубленной на фарш, удрать от голодной своры собак. Выйдя из города, мы никого не встретили, пока не добрались до полка, стоявшего подобно нескончаемой веренице черных статуй. Гоза произнес по их требованию замысловатый пароль, в котором упоминался и я, тогда они расступились и пропустили нас. Мы зашагали дальше к горловине ущелья, кругом стояла непроглядная темень, ибо солнце уже давно село, а луна пряталась за холмами и должна была выйти лишь спустя полчаса, а то и больше. Вскоре показалось пятно света, костерок, горящий поблизости от того самого скалистого выступа. На утрамбованной земле немного поодаль сидело на корточках около тридцати человек. Все в накидках из шкур и укутанные в одеяла, а посредине на деревянном стуле восседал толстяк. – Король и Большой совет, – шепнул мне Гоза. Один оглянулся и заметил нас. По знаку короля он встал, и, когда пламя костра осветило его лицо, я узнал премьер-министра Умнямана. Он подошел ко мне, кивнул в знак приветствия и отвел на несколько шагов в сторону, туда, где в зарослях травы рос молочай. Там я сел на услужливо поставленный для меня стул, а Гоза, разумеется, не состоявший в Совете, присел рядом прямо на траву. Отсюда меня не было видно ни сидящим у костра, ни даже со скалы, нависшей над ними, зато я все прекрасно обозревал, стоило лишь чуть поднять голову. Вскоре угасли последние проблески зари, все погрузилось во тьму, оставив лишь огонек костра да массивные очертания скалы за спиной. Наступила полная тишина, члены Совета безмолвствовали, могло даже показаться, будто все они мертвы. Вдруг мимо пролетел жук, и я вздрогнул от его громкого жужжания, как от пули. Все вокруг будто погрузилось в гипнотический транс. Меня клонило ко сну, однако мозг бодрствовал и продолжал лихорадочно соображать. Я прекрасно понимал, что группа туземцев слева от меня должна принять решение, миру быть или войне. Они никак не могли прийти к единому мнению, а король был готов последовать за теми, кто возьмет верх над соперниками. Однако последнее слово за голосом из костра. Все как у Дельфийского оракула, только вместо жриц один жрец, но какой! Скорее всего, это задумал сам Зикали, знаток человеческой натуры, а особенно дикарей, стремясь поразить всех невероятным зрелищем. Надо сказать, у него это вышло мастерски, ведь известное дело, при свете дня я бы только посмеялся над всем происходящим, а в подобном месте и в столь поздний час представление произвело на меня сильное впечатление. Даже зулусы поддались на уловку, у некоторых зуб на зуб не попадал от страха, а Гоза задрожал, бормоча, будто замерз, хотя в ущелье стояла невыносимая жара и духота. Вскоре серебристое сияние рассеяло покров тьмы, над холмом показался краешек диска и долину залил поток лунного света. Луч коснулся скалистого выступа, и между его подножием и костром все увидели уродливую фигуру седовласого Зикали, сидящего на корточках. Глава XV Большой совет Зикали появился незаметно для всех, и хотя он наверняка прокрался в темноте из-за скалы, все-таки было что-то таинственное в его неожиданном появлении. По крайней мере, так думали эти высокородные зулусы, судя по их испуганным и удивленным возгласам. Колдун уселся, как большая обезьяна, и уставился в небо, отблеск костра отразился в его запавших глазах. Луна сияла все ярче, но ее то и дело скрывали маленькие облачка, образуя на скале странные тени. Они походили на фигуры под вуалью, которые то приближались к колдуну и склонялись над ним, то удалялись, будто передав ему послание или наставление. – Его посетили духи, – прошептал Гоза, а я промолчал. Действо продолжалось довольно долго, за это время луна над холмом показалась целиком, облака рассеялись. Зикали по-прежнему хранил молчание, но я, знакомый с местными обычаями, знал, что мы наблюдаем противоборство между двумя королями, духовным и земным. На мой взгляд, если с ним не заговорить, Зикали может просидеть всю ночь, не проронив ни слова. Возможно, если бы не всеобщее нетерпение, Кечвайо мог ждать сколько угодно. Как бы там ни было, он уступил воле народа. – Приветствую тебя, повелитель духов, от имени Совета, всего зулусского народа и от себя в выбранном тобой месте. Зикали молчал. Тишину нарушало лишь негромкое шушуканье. Помедлив, Кечвайо решил повторить приветствие: – Открыватель, неужто ты оглох с возрастом, раз не слышишь своего короля? – Нет, потомок Сензангаконы, – ответил наконец Зикали, и его негромкий голос разнесся по всему ущелью, – возраст тут ни при чем, но в последнее время мой дух витает далеко от тела. Подобно тому, как ребенок удерживает на веревочке шар, наполненный воздухом, и я должен вернуть его с небес на землю, прежде чем ответить. А что до выбранного мной места, как же иначе, если в этой самой долине я повстречал твоего дядю, короля Чаку, Лютого Зверя. Где же еще мне встречаться с последним королем зулусов? Его слова прозвучали двояко, то ли он говорил о ныне правящем Кечвайо, то ли намекал, что в стране зулусов больше не будет королей. Члены Совета подумали о худшем и содрогнулись от страха. – Отчего же не выбрать это святое для меня место? – продолжал Зикали. – Не тут ли, о сын Панды, король Чака убил моих детей и заставил меня сидеть там, где сейчас сидишь ты, и смотреть, как они умирают? Их притащили на этот выступ скалы, всех четверых, троих сыновей и дочь, и сбросили вниз на моих глазах, а убийцы – они плохо кончили, – эти убийцы смеялись, и Чака смеялся вместе с ними. Да, король смеялся, и я тоже, ведь король был вправе убивать моих детей и похищать их матерей, и разве я не радовался, что они покинули этот мир и попали в мир духов? Оттуда они часто говорят со мной, и даже сейчас, вот почему я не сразу услышал тебя, король. Старик умолк и будто прислушался. – Что ты говоришь, Нома? – продолжал он уже другим, нежным голосом. – Моя дорогая малютка Нома! О, я слышу, слышу тебя! Теперь он встал на четвереньки и пополз, ощупывая все вокруг своими длинными пальцами, будто что-то искал. – Где? Где? – бормотал он при этом. – О, понимаю, шакал зарыл его глубоко у самых корней, не правда ли? Уф! Как тверда земля. Ага, вот он, но взгляни-ка, Нома, я поранил палец о камень. Нашел, нашел! – Из-под корней поваленного дерева колдун вытащил череп ребенка и, держа его в правой руке, бережно отряхнул от приставшей земли. – Да, Нома, может, он и твой, но как я могу в этом убедиться? Что ты говоришь? По зубам? А, теперь я вспомнил! За день до того, как тебя забрали, я вырвал этот передний зуб, а под ним оказался другой, расколотый надвое. Если череп твой, то и необычный зуб найдется. Приблизься к огню, Нома, и взглянем вместе, ведь света луны недостаточно, верно? Он вернулся к костру и склонился над пламенем, разглядывая череп. – Верно, Нома, верно! Вот он зуб, такой же белый, каким я увидел его впервые много лет назад. О дорогое дитя моих чресл, драгоценное дитя моей души, ведь ты лучше меня знаешь, Нома, что мы рождаемся не с одним телом. Сегодня я приветствую тебя! – воскликнул он и поцеловал череп, прижав к своим губам. Затем старик положил его между собой и костром, повернув лицевой частью в сторону короля, и разразился своим жутким смехом. Тихий стон прокатился среди присутствующих, а Гоза, прижавшийся ко мне, покрылся испариной. Тут вдруг голос Зикали стал жестким и деловитым, так сказать, совсем как у обычного доктора. – Ты послал за мной, о король, как поступали и твои пращуры накануне великих событий. Какой же у тебя ко мне вопрос? – Ты и сам знаешь, Открыватель, – как-то неуверенно ответил Кечвайо, – вопрос всего один: избрать мир или войну? Англичане грозят мне и моему народу, и у них слишком много требований. Среди прочего, они велят распустить нашу армию. Могу огласить и остальное, если пожелаешь. Так если я откажусь повиноваться, то в считаные дни они наводнят землю зулу, – наверняка их солдаты уже готовы перейти реку. – В этом нет нужды, король, мне известно не меньше твоего. Ветер разносит слухи о требованиях белых людей, птицы поют о них, а гиены воют по ночам. Давай поглядим, как обстоят дела. Когда умер твой отец, пришел великий белый вождь Сомпезу и от имени английского правительства назначил тебя королем. Тем самым он попрал наши законы, ибо, согласно им, чужак не вправе назначать короля зулусов. Оттого Совет и знахари – заметь, король, меня с ними не было, – переселили дух Чаки Лютого Зверя в тело Сомпезу и наделили его правом поставить тебя королем над зулусами. Выходит так, что через дух Чаки ты принес клятвы английской королеве отменить казнь за колдовство, не убивать людей без открытого и справедливого суда и прочее. Ты нарушил эти клятвы, король, – прибавил он, помолчав немного, – пролил кровь и должен за нее держать ответ. При этих словах среди членов Совета прокатилось возмущение, а Кечвайо привстал, затем снова сел. Зикали взирал на небеса и ждал, когда волнение уляжется. – Сомневаетесь в моих словах? – продолжал он. – Тогда спросите белых людей, правду ли я говорю, спросите у духов тех, кто умер за колдовство, и женщин, убитых и брошенных на перепутье за то, что они выбрали в мужья не тех, кого дал им король. – Как мне спросить белых людей, ведь они так далеко? – сказал Кечвайо, пропустив остальное мимо ушей. – Будто бы, король? Ты прав, я не вижу и не слышу их, но я чувствую, один белый человек совсем рядом. – Тут старик снова поднял череп с земли. – А, благодарю тебя, дитя мое, – прошептал он. – Сдается мне, король, тут в ущелье притаился белый человек по имени Макумазан, добрый и правдивый, издавна знакомый с нашим народом. О мыслях белых людей лучше узнай у него, хоть он у них и не ближайший советник. Не веришь мне, спроси у него. – Мы знаем его мысли, – ответил Кечвайо. – Нет нужды спрашивать Макумазана, он снова запоет старую песню. Речь о том, как быть зулусам, сдаться и стать уже не народом, а рабами или сражаться и прогнать англичан к морю, а следом за ними и буров. – Прежде всего, мне должно знать, чего желают сами зулусы, ведь я живу вдали и знаю не так много о мире живых. Передо мной собрался Большой совет. Эти люди представляют весь народ, так пусть говорят. Тут члены Совета принялись высказываться каждый в свой черед по старшинству. Мне не вспомнить всех присутствующих и их речи, однако знаю, вождь Сигананда, девяностолетний старик, говорил первым. Он рассказал, как был другом короля Чаки и его капитаном и они сражались вместе во многих битвах. Впоследствии он стал генералом короля Дингаана, а когда отлучился, тот убил буров во главе с Ретифом. Далее в гражданской войне он перешел на сторону Панды, а Дингаан был убит при поддержке буров. При нем началась битва у реки Тугела, хоть сам он и не участвовал в сражениях, но вскоре стал советником Панды, а после и его сына Кечвайо. Получился такой длинный и интересный экскурс в историю, охватывающий все периоды зулусской монархии. – О король и советники, – заключил вдруг старик, – когда черный гриф зулусов атаковал птицу своего полета, он неизменно одерживал над ней верх, но, когда из-за моря прилетел серый орел белых людей, он победил грифа, и сердце мне подсказывает: как случилось в прошлый раз, так случится и в будущем. Чака всегда дружил с англичанами, и Панда, и ты тоже, король, – до нынешнего дня. Поэтому не следует отрубать руку, которая тебя кормит, поскольку она только кажется слабой, но может окрепнуть, вцепиться нам в горло и задушить. Вслед за ним говорили братья короля, Ундабуко, Дабуламанзи и Магвенга. Они выступали за войну, впрочем, последние два осторожно подбирали слова. Далее следовал Ухаму, дядя короля, тот самый, кого считали сыном духа. Он был решительно против войны и настаивал на полном подчинении короля всем требованиям англичан. Приведя наглядный пример, Ухаму заявил, что король должен согнуться, как тростник перед надвигающейся бурей, а когда стихия пройдет, он снова выпрямится, и вместе с ним весь тростник народа зулусов. С ним согласился Секетвайо, вождь умдлалози, и еще шестеро или семеро, но имена их я позабыл. В то же время Узибебу и советник Унчинквайо, впоследствии командовавшие при Изандлване, были за войну, как и Сирайо, муж двух женщин, похищенных с территории англичан и убитых, и вождь Умбилини, по рождению свази – сэр Бартл Фрер требовал его выдачи властям, – впоследствии он командовал зулусами в битве при Илобане. И напоследок резко высказался премьер-министр Умнямана. Мол, если в ответ на вызов белого быка зулусский буйвол, точно робкий теленок, спрячется в болоте, то пусть дух Чаки и духи всех предков утопят его там. Выслушав всех, Кечвайо заговорил снова: – Худо, если Совет делится на два лагеря, к кому же прислушаться вашему предводителю, когда подступят войска недруга? С тех пор как взошла луна, я сижу и подсчитываю голоса, и что же выходит? Одна половина почтенных мудрецов за мир, а другая против. Какой же путь избрать, воевать нам с англичанами или жить в покорности? – Пусть решает король, – отозвались они в один голос. – До чего тяжело быть королем! – воскликнул Кечвайо в сильном волнении. – Допустим, мы объявим войну и победим, разве я стану богаче, чем сейчас? Какая мне польза от новых земель, подданных, жен и скота, если всего этого и так вдоволь? А что я получу, если мы потерпим поражение и враг отберет у меня все, а может статься, и саму жизнь? Вот что я вам скажу: зулусы призовут проклятье на весь мой род до последнего колена на веки вечные. «Кечвайо, сын Панды, – скажут они, – из-за какого-то пустяка поссорился с англичанами, нашими бывшими друзьями, и некогда великий дом Сензангаконы обратился в прах, а его народ канул в небытие». Мой вестник Синтвангу принес от советника королевы суровое послание, мы дадим на него ответ словами или нашими копьями. Так вот, как он говорит, в Натале мало английских солдат и зулусы их враз проглотят, точно куски мяса, еще и голодны останутся. Только я сомневаюсь, все ли там английские солдаты. Макумазан, ты белый человек, – обратился он ко мне, повернувшись всеми своими телесами. – Скажи нам, сколько у королевы солдат? – Король, я не могу сказать наверняка, однако если зулусам удастся собрать пятьдесят тысяч воинов, то королева в силах направить против них десять раз по пятьдесят тысяч и еще столько же воинов, если она рассердится. Притом все со скорострельными винтовками, а с ними сотня солдат с орудиями, способными одним выстрелом спалить Улунди дотла. Из-за моря от заката до восхода приплывет тьма кораблей, придут белые и черные люди, и никто их не удержит. В ответ на мою торжественную речь советники издали глухой стон. – Не слушай белого предателя, король! – закричал один из них. – Он для того и послан, дабы сердца наши растаяли из страха перед его ложью! – Макумазан не мог сказать неправду, – продолжал Кечвайо, – в прежние времена его ни разу не уличали во лжи. Впрочем, он тут вовсе не за этим, я сам посылал за ним и верю в его искренность. Сдается мне, англичан не меньше, чем гальки на дне реки, и Наталь, да и весь мыс Доброй Надежды подобен не одному загону для скота, а целой сотне. Разве не говорил Сомпезу о несметном числе их воинов, когда много лет назад вернулся после битвы у реки Тугела и назвал меня королем вместо отца? В тот день сподвижники Узуту долго бушевали вокруг него, как река, вышедшая из берегов, а он сидел посредине, спокойный, как скала. Прав был и Чака, когда Дингаан и Амбопа нанес ли ему удар и он, умирая в поселке Дугуза, сказал, что его загрыз ли собаки, евшие из его рук, но вот приближается топот множества ног белых людей, которые раздавят подлых псов вместе со всеми зулусами. Кечвайо умолк, и воцарилась тишина. Слышно было только, как потрескивает костер Зикали, его пламя по-прежнему ярко пылало, хоть я и не замечал, когда старик успевал поддать жару. Вдруг где-то поблизости жутко завыла на луну собака и заухал, пролетая над ущельем, большой филин. На мгновение тень от его широко распростертых крыльев накрыла короля. – Слушайте! – воскликнул Кечвайо. – Собака воет! Сдается мне, она стоит на крыше дома Сензангаконы. Филин кричит! Сдается мне, он свил свое гнездо в мире духов. Добрые ли это знаки, мои советники? Я не уверен и не стану принимать решение в этом деле, миру быть или войне. Есть ли среди вас тот, кто одной со мной крови? Пусть он выйдет и займет мое место, а я вернусь в свои владения, в страну Гикази, где жил, когда еще был принцем, пока ведьма Мамина, которая дурачила мужчин и никого не любила, не стала причиной распри между мной и моим братом Умбелази, чью кровь не поглотит земля, не иссушит солнце. – При этих словах все разом повернулись ко мне, даже Зикали, на первый взгляд равнодушный ко всему происходящему, и мне тут же захотелось провалиться сквозь землю. – Да как же это можно, король? – вмешался премьер-министр Умнямана. – Может ли твой родич занять это место, пока ты еще жив? Ведь тогда между племенами разгорится война, зулус обратится против зулуса, пока никого не останется в живых, а затем придут белые гиены из Наталя глодать наши кости, а с ними и буры, уже перешедшие реку Вааль. Послушай, для чего же среди нас этот ньянга – то есть знахарь? – спросил он, указав на Зикали, сидящего у костра. – Зачем его призвали из Черного ущелья, которого он не покидал столько лет? Разве он не в состоянии дать необходимый нам совет или подать хоть какой-нибудь знак? Тогда бы мы знали, как следует поступить, и решили, сражаться или нет. Вот пусть Зикали и предскажет будущее, даст нам совет, тогда король скажет свое слово и объявит о своем решении королеве через этого белого человека, а зулусы его исполнят. Мне показалось, Кечвайо охотно ухватился за его предложение, – вне всякого сомнения, Умнямана и Зикали втайне обо всем сговорились. То ли король желал оттянуть страшную минуту, когда будет вынужден принять решение, то ли надеялся переложить ответственность с себя на духов, говорящих устами пророка. Как бы там ни было, он согласился. – Верно, – кивнул Кечвайо, – пусть Открыватель укажет нам путь среди лесов, непроходимых болот и скал сомнений, опас ностей и страхов. Пусть даст нам знак, по какой дороге нам безопасно идти, и скажет, останусь ли я в живых, избрав ее, и куда она меня приведет. В награду он получит столько, сколько не получал еще ни один знахарь в уплату за свои услуги. Тут Зикали поднял свою большую голову, встряхнул седыми лохмами, распахнул рот, будто ожидая, что с неба посыплется манна, и громко расхохотался. – Ха-ха-ха! – смеялся он. – Ха-ха-ха! Видать, стоило прожить так долго, чтобы дождаться этой минуты. Что же я слышу?! Я, карлик уновандви, кого Чака звал Тот, кому не следовало родиться, из народа, побежденного и презираемого зулусами, явился сюда, дабы сказать слово, которое ни их король, ни его советники не отважились произнести. Ха-ха-ха! И что же посулил мне король? Плату, слишком высокую за слово, что может запятнать его народ кровью или позором. Нет, награда, полученная такой ценой, мне не нужна. Прежде чем мне откроется слово – ибо пока оно еще неведомо моему сердцу и уста не могут его произнести, – попрошу лишь об одном. Поклянись, что при любом исходе, пока на земле существует хоть один зулус, я, глас духов, останусь невредим и огражден от упреков, равно как и люди в моем доме, и те, кто укрылся под моим одеялом, не важно, белые они или черные. Вот моя цена, а иначе я больше не скажу ни слова. – Изва! Слушаем тебя! И клянемся от имени всего народа, – сказали все присутствующие члены Совета, а вместе с ними произнес клятву и король, вытянув перед собой правую руку. – Хорошо, – ответил Зикали, – вы дали зарок на костях мертвецов. Ты зовешь их злодеями, но уверяю тебя, у сидящих передо мной в сердцах больше коварства, нежели у этих несчастных. Пусть об этой клятве возвестят повсюду, и, если кто-то ее нарушит, его самого, его домашних, слуг и всех, кто с ним связан, постигнет та же злая участь. И чего же ты хочешь от меня? – продолжал он. – В первую очередь совета, воевать ли с английской королевой, ибо сами вы, великие, никак не можете решиться, а от исхода дела зависит судьба всего народа. О король, советники и капитаны, кто я, чтобы вмешиваться в вопросы мира живых, далекие от моего ремесла, надзвездного мира духов. Однако на свете есть тот, кто объединил зулусов в народ, подобно тому, как гончар лепит сосуд из глины, а кузнец кует копье из руды, добытой в холмах, и закаляет его в крови[111]. Чака Лютый Зверь, величайший из королей, Завоеватель. Я знал Чаку, и его отца, и деда. Кое-кто из ныне живущих тоже его помнит, взять хоть Сигананду. – И он указал на старого вождя, первым взявшего слово. – Да, когда Чака уже стал велик, Сигананда был еще молод и знал его, как воин своего генерала, но я читал в сердце Чаки, формировал его, был его разумом. Без меня он не стал бы так велик. Но потом он нанес мне обиду, и я его оставил. – Тут Зикали снова взял череп – якобы своей дочери – и погладил его. – Чаке недоставало мудрости, иначе он покончил бы с тем, кого обидел. Может статься, Чака догадался, что меня нельзя убить, попробовал и понял, что бросал копье в луну, а она упала ему на голову. Я уж и не помню, столько времени минуло, да и не все ли равно? Я отнял у Чаки мою мудрость, служившую ему опорой, и он упал. Падение его было сокрушительным. Такая участь постигла всех – всех, кто пришел вслед за ним. В дни величия Чаки я знал его сердце, как свое собственное, потому спрашиваю себя: будь Чака сейчас на месте короля, как бы он поступил? Вот я тебе скажу, если бы не только англичане, но и буры, пондо, басуто и все племена Африки угрожали ему, он сражался бы с ними со всеми и наступал бы им на горло. Пускай не мне давать советы в таком деле, но я знаю, сам Чака сказал бы: иди на бой и вернись с победой. Вникнешь ли ты в мои слова или пропустишь мимо ушей, это уж сам решай. Зикали умолк, а среди советников прокатились возгласы удивления и восхищения. Сам я чуть не поддался общему настроению, ибо на моей памяти это был самый искусный образчик управления толпой. Старый колдун не стал ничего решать и не дал совет, а просто переложил ответственность со своих плеч на мертвеца. Упоминание Чаки действовало на всякого зулуса как заклинание. Они свято чтили память короля, великого полководца, который привел их к победе и могуществу. Выступая от имени Чаки, колдун призывал их, после стольких лет мира, снова взяться за копья, познать радость побед и стать самым великим племенем в Южной Африке. Как только я услышал коварные призывы, то сразу понял, чем кончится дело, а все остальное интересовало меня лишь постольку-поскольку. Впервые я осознал, насколько Зикали силен, и задумался, чего бы он добился, случись ему оказаться в цивилизованном мире. Пока не улеглось общее возбуждение, он снова торопливо заговорил: – Вот слово Чаки, он говорит моими устами – устами своего тайного советника, которого редко замечали и никогда не слышали. Узнает ли голос Сигананда, единственный, кто среди вас слышал его? – Я узнаю его! – воскликнул старый вождь. Он вскочил с выпученными глазами и вытянул перед собой правую руку, по-особому приветствуя дух Чаки, будто перед ним был сам покойный король. Сдается мне, многие в это поверили: они тоже вставали и поднимали руку, не исключая самого Кечвайо. Сигананда сел на место, а Зикали продолжал: – Вы слышали, этот капитан знает голос Лютого Зверя. Ладно, с этим кончено. Итак, у вас есть вопрос, и я, старейший из знахарей и тот, кто в народе слывет, уж не знаю почему, мудрейшим, должен дать вам ответ. Вам хочется знать об исходе битвы, если вы на нее решитесь, о судьбе короля, и просите у меня знамения. Верно ли я говорю? – Верно! – отозвались все в один голос. – Легко вам спрашивать, – проворчал Зикали, – совсем иное дело – держать ответ. Как же я могу без подготовки, да у меня и необходимых снадобий с собой нет. Мне-то и невдомек было, что меня разыскивают, – и не только затем, чтобы послушать мои суждения. Оставьте меня и возвращайтесь к исходу шестого вечера, вот тогда и узнаете, смогу ли я вам помочь. – Нет! – вскричал король. – Мы никуда не уйдем, медлить нельзя. Говори, Открыватель, а иначе ты прослывешь по всей стране всего лишь старым плутом, палкой, которая ломается, стоит на нее опереться. – Старым плутом? Однажды Макумазан назвал меня так же. Может, он и прав, ведь никто не скажет про себя, обманщик ли он, обманываясь и вводя в заблуждение тех, кто его слушает. Палка, которая ломается, стоит на нее опереться? Кто-то думает обо мне так, а кто-то иначе. Итак, ты требуешь ответов, а я не могу дать их без своих снадобий. Я не могу использовать мысли невежд, как водится у некоторых знахарей, когда они стараются отыскать злодеев, – те, как вам известно, сами того не желая, рассказывают о своих преступлениях. Остается еще один камень, его только я и могу бросить, иначе говоря, другое решение, оно лишь мне по силам, да и то не всегда. Однако я не смею им воспользоваться, ибо оно ужасно и может напугать вас, тогда вы вернетесь домой, охваченные безумием, и ваши жены и все встречные псы, завидев вас, разбегутся. Зикали умолк и впервые что-то подбросил в костер, по крайней мере, поднес руки к пламени, как будто пытаясь согреть их. Наконец один советник, кажется, это был Дабуламанзи, прервал молчание: – Ньянга, каково же это решение? Расскажи нам о нем, а уж мы сами решим. – Мы сделаем так: я призову мертвеца, а вы прислушаетесь к его гласу. О король и советники, желаете ли вы черпать воды мудрости из этого кладезя? Глава XVI Война Все стали перешептываться, а Гоза глубоко вздохнул у меня под боком. – Я скорее суну голову в пасть льва, чем взгляну на мертвеца, – пробормотал он. Мне хотелось досмотреть, как далеко зайдет Зикали в своем обмане, и я презрительно шикнул на него, чтоб помалкивал. Вскоре король подозвал меня: – Макумазан, вы, белые люди, кичитесь своими знаниями. Вот и ответь, возможно ли, чтобы мертвец восстал? – Не могу поручиться, – ответил я неуверенно. – Одни в это верят, другие нет. – Ну а случалось ли тебе встречать оживших людей, с которыми ты был знаком до их смерти? – Нет, то есть да… я не знаю. Сначала объясни мне, о король, где кончается явь и где начинается сон, тогда я тебе отвечу. – Макумазан! – воскликнул он. – Совсем недавно я заявил при всех о твоей честности и, оказывается, ошибся. Разве может такое быть, что ты одновременно и видел, и не видел мертвых? А ведь однажды ты уже солгал, когда отпирался от любовной связи с ведьмой Маминой, а потом поцеловал ее на глазах у всех, доказав свою лживость. Ведь мужчина целует женщину, только если она ему любовница или мать. Возвращайся на свое место, пока не решишься сказать правду. Садясь на свой стул, я кипел от возмущения, ощущая собственную ничтожность. Как же можно сказать что-то определенное о привидениях или отделить правду от вымыслов Мамины, которая прицепилась ко мне, как шип колючего кустарника? – Открыватель, – объявил король, посовещавшись с советниками, – мы желаем черпать мудрость из кладезя смерти, если это и впрямь в твоих силах. Пусть те, кто боится, уйдут и, сохраняя тишину, подождут нас у входа в ущелье. Несколько советников встали и после недолгого колебания сели обратно. Один Гоза шагнул было вперед, но я предостерег его, мол, вдруг на дороге появится мертвец, и тот сразу сник и забормотал о моем пистолете, решив по глупости, будто мне удастся пристрелить духа. – Говоришь, если это в моих силах? – повторил как бы между прочим Зикали. – Стало быть, это проверка? Может, это и к лучшему для всех вас, если я вдруг оплошаю и ничего не выйдет. Помните лишь об одном: если мертвец появится, пусть никто не тревожит его и не прикасается к нему, а иначе тот, кто ослушается, не доживет до рассвета. Только сперва позволь мне потренироваться с кем-то совсем простым. Затем он взял все тот же череп, о чем-то с ним пошептался и тут же положил его обратно. – Она не подойдет, – сказал колдун со вздохом и встряхнул своими лохмами. – Нома говорит, что она умерла совсем ребенком и ничего не понимает в войне и государственных делах – во всех этих мирских делах она сущее дитя. Она советует выбрать того, кто все еще помнит о таких штуках и кто до сих пор живет в сердце человека, который, если повезет, окажется среди нас, потому как лишь у него есть сила вызвать мертвеца и заставить его говорить. Теперь пусть все молчат, и горе тому, кто заговорит. Наступила полная тишина, а Зикали сел на корточки и принялся клевать носом, почти касаясь коленей подбородком, и, казалось, заснул. Пробудившись, он с минуту бормотал нараспев что-то неразборчивое. И вдруг словно отовсюду, с неба, со скалы над нами, со всех сторон ущелья, ему стали отвечать голоса. Уж не знаю, воспользовался ли он чревовещанием или повсюду прятались его сообщники. Так или иначе, этот повелитель тьмы духов как будто беседовал с ними и, надо сказать, весьма в этом преуспел, поскольку голоса отличались друг от друга. Некоторые как будто были мне знакомы, к примеру Дингаана, Панды и Умбелази Прекрасного, брата короля, чью кончину я видел собственными глазами близ реки Тугела. Затруднюсь сказать, о чем они говорили. То ли мысли мои перепутались, то ли последующие события изгладили из памяти их слова. Единственное, что мне запомнилось, – все они говорили о судьбе зулусов, и каждый явно стремился передать беседу о деле следующему. Словом, в разговор они вступали как-то неохотно, по крайней мере, мне так казалось. А Гоза, единственный, с кем я потом обсуждал все случившееся, утверждал, будто один голос отличался от всех остальных, впрочем, я забыл, о ком он говорил. Достаточно четко мне запомнились лишь одни слова, и, вероятно, они исходили от духа Чаки, вернее, от Зикали или кого-то из его подручных. Он говорил низким и звучным голосом, обильно сдобренным насмешками, а колдун величал его не иначе как Сибонга. Поскольку я разбираюсь в истории и выражениях зулусов, знаю, что такими величественными титулами наделяют лишь великих королей, а после смерти Чаки его признали незаконным и больше не использовали. Вот его слова: «Неужели ты, Тот, кому не следовало родиться, по-прежнему считаешь себя Тем, кого нельзя убить, раз сидишь, как в старые времена, под луной и плетешь свои чары? Как часто я хотел поймать тебя и поквитаться за все, как и ты искал случая свести со мной счеты. Не все ли равно, ведь рано или поздно мы с тобой все равно встретимся, хоть ты и спрятался позади самой далекой звезды. Для чего ты позвал меня в это место, где я вижу тех, кого хотел бы позабыть? Да, они стоят передо мной, какими запомнились мне в день их смерти, кость стоит на кости, а из красной земли слеплено подобие плоти. О, ты искусен в магии, заклинатель, твоя ненависть глубока, а месть неотвратима. Нет, мне нечего сказать тебе сегодня, ведь теперь я правлю в других краях, народом более великим, чем зулусы. А что за человечки сидят перед тобой? Один похож на моего брата, Дингаана, который меня убил, и его браслет на нем. Теперь он король? Можешь не отвечать, ибо я не желаю ничего знать. А тот трухлявый пень никак Сигананда? Узнаю его по глазам и ожерелью на груди. Я сам наградил его этой изикой за храбрость, когда он убил пять врагов в великой битве с вождем Звиде. Интересно, он еще помнит об этом? Приветствую тебя, Сигананда, старина, поживи еще двадцать один год, а потом мы встретимся и потолкуем о тех славных временах. Теперь позвольте мне покинуть это место, ибо оно жжет мою душу, – зловоние человеческой крови нестерпимо. Прощай, о Завоеватель!» Вот и все слова Чаки, а может, мне все это только приснилось. В противном случае, то есть если бы они действительно говорили с Зикали, в их словах звучало бы больше смысла, ради чего, собственно, все и собрались, а так получился обычный, бессвязный поток слов, очень похожий на сновидение. К тому же, кроме меня, на него, похоже, никто не обращал особого внимания. Возможно, все из-за того, что много голосов звучало сразу отовсюду. Зикали, как я уже сказал, мастерски подготовился к своему представлению, как любой заправский медиум в лондонском павильоне. В тот же миг голоса смолкли, словно по сигналу, и началось нечто странное. Сначала я почувствовал слабость, как будто все силы иссякли, и меня вдруг посетило чудное видение. Уж не знаю, в чем тут дело, однако было некое сходство с библейской историей об Адаме, когда он заснул и из него вынули ребро, чтобы сотворить женщину. Должно быть, Адам чувствовал себя так же, как я, когда очнулся после этой необычной процедуры слабым и опустошенным. Подобно ему, я тоже первым делом увидел Еву, вернее, девушку. Невзначай взглянув на огонь, я заметил, как от него поднимается и расходится веером густой дым. Он понемногу рассеивался, и сквозь дымовую завесу проступили женские очертания, похожие на ту, кого я знал однажды. Одежда едва прикрывала ее тело, она перебирала пальцами синие шарики на своих бусах и загадочно улыбалась, устремив взор в пустоту. О силы небесные, ведь это она! Так мне тогда казалось, теперь-то я почти не сомневаюсь, что ее роль играла переодетая, вернее, раздетая Номбе. Поразмыслив позднее, я все осознал, однако в ту минуту, введенный в заблуждение неверным светом луны, готов был поклясться, что та самая покойная Мамина, пышущая красотой и здоровьем, вдруг появилась в хижине Зикали. В ущелье поднялся легкий ветерок и взметнул сухие листья алоэ. Казалось, он прошептал: «Здравствуй, Мамина!» Некоторые старцы, видевшие ее гибель, бормотали дрожащими голосами: «Это Мамина!» – и замолкали, поймав на себе суровый взгляд Зикали. Девушка продолжала стоять, спокойная и равнодушная, и будто никуда не спешила, занятая лишь своими бусами. Шарики позвякивали, стукаясь друг о друга, стало быть, она живой человек, ведь у призрака нет резона поднимать шум. А с другой стороны, рождественские призраки лязгали своими цепями. Ее взгляд лениво скользил по лицам напуганных советников, затем устремился в сторону деревьев, где притаился я, а Гоза замер, припав к земле. Некоторое время, показавшееся мне вечностью, она просто созерцала деревья. Это напомнило мне охоту с легавой, когда та вынюхивает добычу, не видит, но чует ее и полна решимости отыскать. Девушка оставила бусы в покое и простерла ко мне изящную руку. – О Бодрствующий в ночи, – проговорила она нежно, – так-то ты встречаешь меня, а ведь я черпала в тебе силы, лишь бы еще раз оказаться в подлунном мире. Подойди ко мне, неужели ты не поцелуешь ту, с кем уже однажды целовался на прощание? Несомненно, голос принадлежал Мамине – вот как мастерски была обучена Номбе! Однако я решил не поддаваться, чтобы не стать всеобщим посмешищем, как вышло в прошлый раз. К тому же, призна юсь честно, эта шутка со смертью казалась мне недостойной, и я ни в коем случае не хотел принимать в ней участие. Вся компания обернулась и уставилась на меня, даже Гоза с любопытством заглядывал мне в глаза, а я как ни в чем не бывало сидел и любовался красотой ночи. – Если это дух Мамины, он подойдет к ней, – прошептал Кечвайо Умнямане. – Верно, – согласился премьер-министр, – любовь потянет его, как на веревке. Однажды он уже поцеловал Мамину и дол жен сделать это снова, раз она сама просит. Услыхав подобное, я вскипел от возмущения и твердо решил поступить вопреки их словам, но, к своему ужасу, вдруг помимо воли поднялся. Тогда я попытался вцепиться в стул, но при этом поднял его в воздух, и мне пришлось поставить стул на место. – Держи меня, Гоза, – пробормотал я, и этот славный малый тут же схватил меня за лодыжки, а я пнул его ногой в челюсть – не по своей воле, конечно, – и направился, словно сомнамбула, прямиком к таинственной фигуре, то ли девушке, то ли видению. Она протягивала руки мне навстречу и улыбалась, ну прямо как ангел, хотя я ничуть не сомневался в ее демонической природе. Мы стояли друг против друга, а дым костра источал аромат розы, раскрывшей свой бутон на рассвете. Девушка подалась вперед, и я, сгорая от стыда, ждал прикосновения. Однако ничего не произошло. Руки пропали из виду в этой благоухающей дымке, и только голос шептал мне на ухо нежные слова, и ей-богу, это была Мамина, ведь она говорила слова, известные лишь нам двоим, а я не поверял их больше ни единой живой душе. Теперь-то я понимаю, что они стали известны третьему лицу. – Ты все еще сомневаешься во мне? – шептала она. – Номбе я или все-таки Мамина, чей поцелуй заставил трепетать твои губы и душу? Внемли мне, Макумазан, ведь у нас так мало времени. В разгар грядущей великой битвы не уходи к белым людям, а отправляйся в Улунди. Тот, кто некогда был твоим другом, защитит тебя, пусть все умрут, а ты останешься невредим. Огонь моего сердца, который охватил всю землю зулу, тебя не коснется. Послушай же, Ханс, желтый человечек по прозвищу Светоч во мраке, умерший среди людей кенда, шлет тебе привет и свое благословение. Он велел передать тебе, что с радостью приветствует меня, Мамину, как королеву, коей я стала навеки, потому что, хоть мы и далеко друг от друга, нас объединяет любовь, ведь в ней смысл жизни. Вдруг в лицо пахнуло дымом, и я отпрянул, а Кечвайо ухватил меня за руку. – Скажи нам, какие губы у мертвой ведьмы, теплые или холодные? – Откуда мне знать, – простонал я, – я к ней даже не притронулся. – Каков лжец! Мы же своими глазами все видели, – задумчиво проговорил Кечвайо. А я, спотыкаясь, вернулся на свое место и плюхнулся на стул почти без чувств. Но вскоре пришел в себя. Видение, называющее себя Маминой, говорило о чем-то с Зикали, очевидно, он задал ей вопрос. – О повелитель духов, ты призвал меня из обители духов ради того, о чем еще неизвестно на земле. Только на эти вопросы я и отвечу, поскольку сила смертного, которая питает меня, скоро вернется к нему обратно. Во-первых, вам хочется знать, будет ли между черными и белыми война и к чему она приведет? Я вижу долину в обрамлении холмов, а посреди нее скала причудливой формы. Идет великая битва, белые люди падают, как кукурузные початки в бурю, копья зулусских воинов обагрены кровью их врагов, а белые солдаты лежат, словно листья, облетевшие с дерева с приходом заморозков. Они все мертвы, лишь горстка уцелевших спасается бегством. По всей Улунди разносится победная песнь. Вот и все, – завершила она. – Далее, вам интересно, какова судьба короля? – продолжила она вскоре. – Я вижу, как его бросают в Черную воду, вижу его в стране с множеством домов, он говорит с королевой и ее советниками. И там тоже побеждает, ибо они отдают ему дань, щедрые подношения. Он возвращается в землю зулу, народ приветствует своего короля. Наконец, я вижу его смерть, ведь он смертен, как все люди, слышу голос Зикали, скорбный плач жен. Вот и все, прощай, король Кечвайо, я передам твоему отцу, Панде, как ты живешь. Разве я не предрекала при нашей последней встрече, что мы снова увидимся на дне залива? Как думаешь, был ли тут в прежние времена залив? Придет день, и ты обо всем узнаешь. Прощай, всего хорошего – или плохого, уж как получится! Дым снова взметнулся веером и скрыл ее, а когда рассеялся, женской фигуры словно и не бывало. Мои догадки, что зулусы, пораженные увиденным зрелищем, не захотят иного руководства свыше и выберут войну, не оправдались. Оказывается, среди присутствующих был еще один, всеми уважаемый знахарь, и он жутко завидовал Зикали, ведь тот затеял такое, о чем он и помыслить не смел. Он вскочил и заявил, что все увиденное и услышанное ими на самом деле всего лишь ловкий трюк, заранее подготовленный Зикали и его сообщниками. Голоса, мол, шли отовсюду, где они притаились, а порой хитрец и сам говорил на разные лады. А видение, по словам этого знахаря, вовсе не дух, а обыкновенная женщина, в доказательство он припомнил некоторые подробности ее фигуры. В итоге знахарь с жаром заявил, что Совет совершит большую глупость, если примет какое-либо решение на основании подобных доказательств или поверит в эти пророчества, ведь правдивы они или ложны, мы узнаем еще не скоро. Разгорелся ожесточенный спор. Сторонники войны верили в подлинность призрака, а сторонники мира твердили о ловком обмане. Обе стороны стояли на своем, не желая уступать друг другу. Зикали сидел неподвижно, точно каменное изваяние, и не отвечал ни на какие вопросы. – Неужели мы до рассвета будем тут сидеть и ничего не высидим? – наконец сказал король. – Макумазан единственный, кто знает правду. Хоть он и отрицает свою любовь к Мамине, я сам видел, как она целовала его перед тем, как покончить собой. Поэтому он наверняка знает, Мамина та женщина или нет, ведь есть такое, о чем мужчина помнит всю жизнь. Поэтому мы спросим его и тогда составим свое собственное мнение. Предложенный вариант, суливший, как им казалось, выход из тупика, все единодушно одобрили. – Будь по-твоему! – воскликнули они в один голос. Меня тут же привели и усадили на стул перед Советом, спиной к костру, дабы Зикали «не пустил в ход свои чары». – Итак, Бодрствующий в ночи, – начал Кечвайо, – хоть ты и солгал нам однажды, мы не станем придавать этому значения, такие дела мужчины и женщины всегда скрывают, и об этом всякий знает. Все же мы по-прежнему верим в твою честность, ведь многие годы ты не изменял ей. Просим тебя, ответь по совести на простой вопрос: женщина предстала сейчас перед нами или дух? И если дух, принадлежит ли он Мамине, красивой ведьме, которая умерла неподалеку четверть века назад? Ведь ты любил ее или она любила тебя, впрочем, без разницы, поскольку мужчина всегда любит влюбленную в него женщину, по крайней мере, ему так кажется. Немного подумав, я ответил, стараясь быть как можно честнее: – Король и Совет, не знаю, дух мы все видели или живое существо, поскольку я не верю в мир призраков, а в их возвращение к нам с некой миссией и подавно. Думаю, что это все-таки была обычная женщина. А может статься, она всего лишь искусная подделка, созданная умелой рукой Зикали. Вот, пожалуй, и все, что я могу ответить на первый вопрос. Далее, та ли это женщина, дух или образ той, кого я много лет назад встретил в Зулуленде? Король и Совет, скажу лишь одно: она на нее очень похожа. Порой юные красавицы одного возраста и цвета кожи ничем не отличаются друг от друга, а тем паче при тусклом свете луны и с дымовой завесой от костра в придачу. К тому же память играет с нами злую шутку, когда мы стараемся припомнить черты того, кто умер более двадцати лет назад. Вообще же, голос, бусы и украшения как будто мне знакомы, и она повторила слова умершей, которые, как мне казалось, никто, кроме меня, не слышал. А еще она передала странное послание от умершего друга, где он ссылается на подробности, известные лишь нам двоим. Однако Зикали очень умен, он мог каким-то неведомым мне способом узнать обо всем и кого-то научить. Король и Совет, по-моему, мы видели не дух Мамины, а похожую на нее женщину, которая оказалась хорошей ученицей. Больше мне сказать нечего, и оставьте свои вопросы о Мамине, ибо я сыт по горло этими разговорами. Вдруг Зикали очнулся, будто с него спало оцепенение, взглянул на присутствующих и мрачно произнес: – Удивительно, как это мудрецы всегда первыми попадают в ловушку. Ночью они глядят на звезды и забывают о яме, вырытой ими утром. Ха-ха-ха! Спор разгорелся с новой силой. Сторонники мира ликовали; по их мнению, раз я не верю в призрака, стало быть, он чистой воды обман, а кому ж, как не мне, белому человеку, знать в этом толк. В свою очередь, сторонники войны заявляли, будто это я сам обманываю их ради собственной выгоды, поскольку не желаю, чтобы зулусы одержали верх над моим народом. Началась неистовая перепалка, я даже опасался, как бы они не затеяли драку или, того хуже, не напали на меня и Зикали, который тем временем беззаботно глядел на луну. Наконец, водворяя тишину, Кечвайо прикрикнул на них и сплюнул, как делал всякий раз, когда сердился. – А ну тихо все! – крикнул он. – Не то кое-кто из вас обретет вечный покой, тогда и взаимные упреки иссякнут. – Затем он обратился к Зикали: – Открыватель, некоторые мои советники считают тебя всего лишь старым плутом. Правда это или нет, не знаю. Мы требуем от тебя знамения, в котором уже никто не усомнится, а я наконец смогу принять окончательное решение, миру быть или войне. Дай нам знак или убирайся туда, откуда пришел, и больше не смей показываться в Улунди. – Какой же им надобен знак, сын Панды? – покорно спросил Зикали. – Пускай они договорятся и скажут поскорее, поскольку я устал и хочу спать. Только, если смогу, я дам им желаемое знамение, а не смогу, вернусь в свою хижину, и никогда больше нога моя не ступит на землю Улунди. Не желаю слушать пустую болтовню глупцов, она подобна тому, как воды свирепствуют вокруг камня и еще ни разу не сдвинули его с места, ибо всегда делятся на два потока. Советники переглянулись, никто не мог придумать, какое попросить знамение. – О король, – заговорил старик Сигананда, – все знают, что у твоего пращура Чаки было укороченное копье с рукоятью из красного дерева, вдоволь испившее крови многих врагов. Именно с ним его слуга Мбопа, покинувший страну после смерти Дингаана, набросился на своего короля во владении Дугуза, а куда оно делось потом, никто не знает. Одни поговаривают, будто Чаку похоронили вместе с ним, другие, – что его украл Мбопа, а, по словам третьих, его сожгли Дингаан и Умлангаан. Однако до сей поры в народе, будто ветер над землей, гуляет предание о том, как однажды копье Чаки упадет с небес к ногам правящего короля, и тогда зулусы одержат победу в последней великой битве, о которой узнает весь мир. Так пускай же Открыватель явит нам этот знак, и я этим удовлетворюсь. – Узнаешь ли ты это копье, если оно упадет? – спросил Кечвайо. – О король, я часто держал его в руках и непременно узнаю. Край его рукояти весь в следах от зубов, в приступе гнева Чака кусал его, а на расстоянии большого пальца от наконечника есть черная метка, поставленная раскаленным железом. Однажды Чака поспорил с одним из своих капитанов о том, кто с десяти шагов глубже вонзит копье в тело вождя, приговоренного королем к смерти. Первым бросал капитан – я при этом присутствовал, – и копье вошло в тело до этой самой метки, сделанной самим Чакой. Настала очередь короля, он метнул копье, и оно прошило тело вождя насквозь, и тот, умирая, вскричал, что однажды сердце Чаки тоже будет пронзено, – так, собственно говоря, и случилось. По-моему, Кечвайо склонялся к этому предложению, ведь он желал мира, а то, что Зикали вдруг явит им с неба пресловутое копье, казалось ему невероятным. Однако вмешался главный советник Умнямана. – О король, – вставил он поспешно, – этого мало. Зикали мог выкрасть копье, ведь в то время он жил в поселке Дугуза, и кто знает, не от него ли пошло то пророчество, о котором говорит Сигананда, по крайней мере, народ так скажет. Пусть он покажет нам великое знамение, и тогда мы станем единодушны, мир следует выбрать или войну. У зулусов есть добрый дух по имени Номкубулвана, инкосазана зулу, защищающая всех нас с Небес. Принцесса с белой кожей и рыжими волосами всегда приходит, когда у нас в стране назревают великие события. Так она появилась перед смертью Чаки, а накануне битвы у реки Тугела она явилась многим детям. Говорят, совсем недавно у побережья она предупредила женщину о надвигающейся войне и велела ей перейти реку, впрочем, ту женщину так и не нашли. Пусть же Открыватель призовет с небес Номкубулвану, вот тогда у нас не останется ни малейших сомнений в истинности знамения. – Даже если у него выйдет, – сказал Кечвайо, – хотя, готов поспорить, ни одному знахарю в мире подобное еще не удавалось, какой нам в этом прок? – О король, если он справится, нас ждет война и победа, а в противном случае будет мир и мы склоним головы перед Амалунгвана бази бодве[112]. – Все согласны? – спросил Кечвайо. – Согласен, – подтвердил каждый советник, вытянув перед собой руку. – На том и порешим. Открыватель, если ты призовешь Номкубулвану и ее дух предстанет перед нами, Совет воспримет ее появление как знак, что Небеса благоволят нам и благословляют на битву с англичанами. Судя по голосу, Кечвайо ликовал, ведь сердце его сжималось при мысли о войне, и он надеялся на промах Зикали. Однако воля народа, а вернее, армии играла немаловажную роль, и король опасался, как бы его не свергли за тяготение к миру, а то и не лишили жизни. Вот почему предложение премьер-министра, проверка одобрения свыше, принятая Советом, состоящим из представителей от каждого племени, казалось ему удачным выходом из создавшегося положения. Так я считал, и, думаю, вполне справедливо. Услыхав слова короля, впервые за все время Зикали как будто разволновался. – Что я слышу?! – воскликнул он. – Разве я Ункулункулу, отец всех зулусов, наш бог, что вы просите меня призвать саму Небесную принцессу с далеких звезд? Она, подобно ветру, приходит и уходит, а можно ли приказать ветру, куда ему лететь? Слышали, как король сказал: если она не откликнется на мой призыв, великий зулусский народ наденет ярмо и станет рабом? Никак он наслушался учений этих английских проповедников с белыми ленточками на шеях. Они толкуют нам о боге, который позволил пригвоздить себя к дереву, вместо того чтобы сражаться со своими врагами, и его называют Князем мира. Да, с тех пор как Чака умер, времена действительно изменились. Генералы уподобились женщинам, а капитаны доят коров. Ну а мне какое до всего этого дело? Ведь я дряхлый старик и уже одной ногой в могиле, только в голове еще осталась искра жизни, к тому же я не зулус, а всего лишь ндвандве, мой народ унижен и истреблен зулусами. Внемлите мне, духи дома Сензангаконы! – Тут он перечислил все поколения предков Кечвайо. – Внемли мне, Небесная принцесса, назначенная отцом зулусов оберегать этот народ! Дети твои просят тебя появиться, если на то будет твоя воля. Тогда они дадут отпор белым людям, попирающим их границы, если же ты не пожелаешь и не появишься, они сложат копья и отправятся домой, спать со своими женами и возделывать сады, а белые люди сосчитают их волов и запрягут в свои повозки. Делайте что хотите, предки дома Сензангаконы, поступай, как угодное тебе, Небесная принцесса, не все ли равно мне, Тому, кому не следовало родиться, выстоит дом Сензангаконы и зулусский народ или падет, ведь совсем скоро меня не станет, будто я никогда и не был рожден. Меня, старого знахаря, позвали сюда, чтобы спросить совета, а когда я дал его, эти мудрецы пропустили мои слова мимо ушей, как какой-то пустяк. Они пожелали узнать свое будущее, если начнется война, тогда я поднял мертвецов из могилы, и мы услышали их голоса, а одна из них обрела плоть и говорила своими устами. Белый человек не признал в ней свою прежнюю любовь, и мудрецы объявили ее самозванкой, куклой, которую я переодел, чтобы их обмануть. Она, дух, явленный во плоти, предрекла им успех в войне, если та начнется, и славу королю, однако они посмеялись над ее пророчеством и теперь требуют великого знамения. Приди же, Номкубулвана, дай им знамение, и, если тебе угодно, пусть начнется война, а если на то твоя воля, не появляйся и не давай им никакого знака, тогда наступит мир. Для меня, Того, кому не следовало родиться, все это не име ет значения. Как видно, Зикали попросту тянул время своей болтовней. Тем временем облака заволокли луну, и, когда старик умолк, на Долину костей опустились сумерки, так что стало совсем темно. Тут он сделал резкое движение над своим колдовским костром, и дым снова взметнулся во все стороны веером, скрыв и его, и скалу для казней у него за спиной. Вскоре облака расступились, снова выглянула луна, дым от костра тоже понемногу рассеялся, и опять стало светло, а на каменном мысу что-то появилось. Приглядевшись, я не поверил своим глазам! На самом краю неподвижно стояла призрачная фигура женщины. Она была в одеянии со сверкающим вырезом на груди, похожим на атлас, однако то, как оно сияло, скорее напоминало блестящие перья белой цапли. Ее рыжие волосы свободно развевались, и в них тоже что-то блестело, наподобие слюды или драгоценного камня, ноги и белоснежные плечи были обнажены, а в правой руке она сжимала короткое копье. Заметил ее не я один, среди советников пронесся стон суеверного ужаса. Они притихли и не сводили с нее глаз. Зикали вдруг поднял голову и взглянул на них, пламя костра отразилось огоньками в его глазах, отчего он стал похож на тигра или затравленного бабуина. – Куда это вы все так уставились? – спросил он. – Я ничего не вижу, что ж вы там углядели? – На скале над твоей головой стоит дух в ярком сиянии, – прошептал Кечвайо, – ведь это сама инкосазана. – Неужто она появилась? – усмехнулся старый колдун. – Нет, это всего лишь сон и моя уловка. Видать, я выкрасил ту самую чернокожую женщину белой краской, которую тайно принес в своей сумке для снадобий или замотал в одеяло и пронес на спине. Чем доказать, что это не очередной обман? Ведь в прошлый раз белый человек не признал в духе Мамину, свою возлюбленную. Даже если сможете влезть на скалу, вам нельзя приближаться к Номкубулване – если она окажется настоящей, тогда вы все умрете, ибо горе тому, кто к ней прикоснется. Как же быть? А, знаю! Наверняка у Макумазана в кармане спрятано оружие. О его меткости ходят легенды. Он способен с тридцати шагов расколоть тростник надвое и отстрелить человеку бороду. Пусть он выстрелит в ту, которая, по-твоему, стоит на скале. Коли это чернокожая женщина в белой краске, то она упадет замертво со скалы, как и многие несчастные до нее, а если Небесная принцесса, то пуля пройдет сквозь нее или отлетит в сторону, не причинив ей вреда. Останется ли невредим Макумазан, сказать не могу. Выслушав знахаря, половина советников хранила молчание, а сторонники мира настаивали, чтобы я выстрелил в призрака. В итоге Кечвайо как будто поддался на их уговоры. Вот именно, как будто, потому что уступил он с удовольствием. Как и остальным, ему было невдомек, дух перед нами или нет, однако он сообразил: стоит доказать, что она смертная женщина, и войне с англичанами не бывать. Вот король и ухватился за эту последнюю возможность. – Макумазан, – обратился он ко мне, – я знаю, что у тебя есть пистолет, ведь на днях ты приносил его в мой дом, ты не расстаешься с ним ни днем ни ночью, как мать со своим новорожденным чадом. Раз уж так пожелал Открыватель, я повелеваю тебе выстрелить в женщину, стоящую на скале. Если она смертная, то заслуживает кары за свой обман, а если дух, сошедший с Небес, твоя пуля ей не повредит. С тобой тоже ничего не случится, ведь ты всего лишь исполняешь свой долг. – Король, – ответил я, – я не стану в нее стрелять, не важно, женщина она или дух. – Ах вот как, белый человек, ты вздумал перечить мне! Что ж, как угодно, но учти, тогда твои белые кости навсегда останутся в этой долине. Да, ты будешь первым англичанином, нашедшим здесь свою могилу! – Он отвернулся и зашептался о чем-то с двумя советниками. Итак, оставалось одно: подчиниться или умереть. В первую минуту разум восстал против необходимости делать такой ужасный выбор. Мне никак не верилось в существование призрака. Без сомнения, на той скале стояла Номбе. Она ловко провела нас с помощью какого-то местного природного красителя, который издалека и при слабом освещении делал ее похожей на белую женщину. И как эта мысль не пришла мне в голову раньше, видно, от потрясения я потерял ясность мысли. Что ж, в таком случае за подобные выходки Номбе заслужила наказание, тем более ее смерть разоблачит мошенника Зикали и, может статься, предотвратит войну. Но тогда зачем он подсказал королю идею о выстреле? Потихоньку вынув из кармана пистолет, я взвел курок. – Король, мне неохота умирать, – сказал я, – поэтому я подчинюсь тебе, а за последствия будешь отвечать сам. Вдруг в голове у меня мелькнула только одна мысль, такая ясная, что я не сомневаюсь, ее мне послал Зикали: «Можно стрелять, а попадать необязательно». – Король, если только там смертная, она умрет – лишь духу под силу избежать моей пули. Смотри на ее лоб, сейчас я выстрелю прямо в него! Вскинув пистолет, я хорошенько прицелился, казалось, даже издали я вижу страх в ее глазах, и выстрелил, легким движением кисти послав пулю в метре над ее головой. – Она цела! – закричали все. – Макумазан промахнулся. – Макумазан не промахивается, – парировал я надменно, – если я выстрелил, а она жива, значит ее нельзя убить. – Ха-ха-ха! – засмеялся Зикали. – Белый человек забыл, каков вкус у губ его любимой, а теперь он не попал, потому как ее якобы нельзя убить. Пусть попробует снова. Нет, дадим ему другую мишень. Может, она и дух, а вдруг тот, кто ее вызвал, по-прежнему вас обманывает? У белого человека в пистолете есть вторая пуля, поглядим, сможет ли она пронзить сердце Зикали, вот тогда король и Совет узнают, провидец ли он, величайший из всех провидцев, или простой ловкач. Тут вдруг меня разобрала злость на старого плута. Я вспомнил, как он, спасая собственную шкуру, приложил руку к смерти Мамины, а потом разнес по всей стране сплетни о нас с ней, и с тех пор, куда я ни пойду, они повсюду меня преследуют. Много лет он мечтал стереть с лица земли зулусский народ, и теперь для осуществления своих черных замыслов собирается развязать страшную войну, которая будет стоить жизни многим тысячам людей. Он заманил меня в Зулуленд и передал в руки Кечвайо, разлучил с друзьями, бывшими на моем попечении, и кто знает, мо жет, их уже давно нет среди живых. Безусловно, я окажу всем услугу, избавив от него мир. – Как пожелаешь! – воскликнул я и нацелил на него пистолет. И тут мне припомнилась заповедь: «Не судите, да не судимы будете». Кто я такой, в конце концов, чтобы обвинять этого человека и выносить ему приговор, ведь ему и без того досталось в жизни. Все еще держа старика на мушке, я заметил, как в небе промелькнуло нечто блестящее и летит прямо в короля, и, мгновенно сменив цель, спустил курок. Предмет, чем бы он ни был, раскололся пополам, причем одна половина упала на Зикали, а другая прилетела к Кечвайо и пробороздила ему колено. Поднялась жуткая суматоха, все заголосили: «Король ранен!» Я подбежал к нему, на земле лежал наконечник копья, а из неглубокой раны на колене Кечвайо сочилась кровь. – Пустяки, всего лишь царапина, – сказал я, – хотя, если бы копье достигло цели, все могло бы обернуться куда хуже. – Ты прав! – воскликнул Зикали. – А чем все-таки ранило короля? Взгляни, Сигананда, может, ты знаешь, что это такое? – спросил он и протянул кусок красного дерева. – Это же рукоять копья Чаки! – воскликнул Сигананда. – Пуля Макумазана оторвала ее от наконечника. – Да, – согласился Зикали, – а его наконечник пролил кровь потомка Чаки. Истолкуй эту примету, Сигананда, или спроси ту, чью фигуру ты видел на вершине скалы. Тут все разом оглянулись, а там никого. Призрачной фигуры как не бывало. – Король, последнее слово за тобой, – сказал Зикали, – миру быть или войне? Кечвайо поочередно бросил взгляд на копье, на кровь, сочащуюся из его колена, и на лица своих советников. – Кровь взывает к крови, – простонал он, – мое слово – война! Глава XVII Печальное известие Зикали разразился таким жутким хохотом, что кровь застыла у меня в жилах. – Король выбрал войну! – кричал он. – Пусть Номкубулвана возвестит на Небесах! Пусть Макумазан возвестит белым людям! Пусть капитаны возвестят своим полкам и земля обагрится кровью! Король сделал выбор, хотя, будь я на его месте, может статься, поступил бы иначе. Впрочем, что взять с меня, полого тростника, торчащего из земли, через который духи общаются с людьми. Все кончено, и мне теперь тут не место. Прощай, о король! Где мы встретимся вновь, на земле или под землей? Прощай, Макумазан, наши пути пересекутся там, где ты и не подозреваешь. Король, я возвращаюсь в свой дом и прошу тебя, дай указ, пусть никто не приходит и не докучает мне, ибо я истратил все силы. – Да будет так! – сказал Кечвайо. В эту минуту огонь чудесным образом погас, колдун встал, на удивление шустро поковылял и скрылся за выступом скалы. – Постой! – крикнул я. – Мне нужно с тобой поговорить. – Он не остановился и даже не оглянулся, хотя, по-моему, все прекрасно слышал. Я хотел броситься ему вдогонку, однако по мановению Кечвайо его советники преградили мне путь. – Белый человек, разве ты не слышал приказ короля? – холодно спросил один. Тон его голоса напомнил мне, что война объявлена и теперь я стал их врагом. Только я хотел резко парировать, как вмешался сам король. – Макумазан, – сказал он, – теперь ты мой враг, как и весь твой народ. Срок твоей охранной грамоты истекает на рассвете, а потом всякий вправе убить тебя, если встретит в Улунди. Но пока ты еще мой гость и моя охрана проводит тебя до границы нашей страны. Кроме того, ты передашь офицерам и капитанам королевы такие слова. Мой ответ на их требования прилетит на острие копья. Да, англичане сами искали ссоры, я же всегда старался жить с ними в мире. Если бы Сомпезу позволил мне сражаться с бурами, этой войны и в помине не было бы. Однако он набросил одеяло королевы на Трансвааль и покровительствует ему. Теперь он заявил, будто земли, которые испокон века принадлежали зулусам, следует отдать бурам. Поэтому я забираю все свои обещания, данные ему, когда он пришел и от имени королевы провозгласил меня владыкой этой земли, и больше не стану звать его своим отцом. Что же до веления распустить войско, что ж, пусть англичане сами попробуют его разогнать, если смогут. Вот мои слова. Я сказал. – А я услышал, – ответил я, – и всё передам в точности, хотя, по-моему, эти слова вышли из уст того, кого Небеса сделали безумцем. Услышав столь дерзкие речи, советники вскочили и угрожающе двинулись ко мне. Взмахом руки Кечвайо велел им оставаться на месте. – Безумным ли сделала меня Небесная правительница, мудрым ли, время покажет, на то ее воля, ведь она дух-покровитель нашего народа. Может статься, мы встретимся с тобой и потолкуем обо всем. А теперь иди с миром! – Я услышал короля и сейчас уйду, но сперва мне нужно поговорить с Зикали. – Тогда, белый человек, тебе придется ждать, пока не кончится война или пока вы не встретитесь с ним в земле духов. Гоза, отведи Макумазана в его хижину и поставь у входа охрану. На рассвете отряд солдат проводит его до границы. Ты пойдешь с ними и ответишь мне за него головой. Пусть с ним хорошо обращаются, ведь он посланник короля. С этими словами Кечвайо встал и, после того как советчики выразили ему свое почтение, покинул ущелье. Я немного задержался, подобрал с земли наконечник копья, брошенного призрачной фигурой со скалы, и притворился, будто с интересом его разглядываю. Древний кусочек железа, без сомнения, принадлежал самому Чаке, который носил его с собой повсюду. Ходят слухи, будто именно этим копьем король и убил свою мать, Нэнди. Между прочим, он хранится у меня до сих пор, ведь никто не отобрал его и не помешал сунуть в карман. На самом деле я прикидывал, как бы мне добраться до Зикали. Однако мои размышления грубо прервали и тоном, не терпящим возражений, велели не стоять на месте. В сопровождении Гозы я побрел к хижине. Увиденные чудеса сильно потрясли его, и он едва мог говорить. Когда я спросил его мнения о призрачной фигуре на скале, Гоза раздраженно ответил, что это не его ума дело, откуда духи приходят и кто они такие есть. Во всяком случае, он верил во внеземную сущность Небесной принцессы и в то, что она пришла благословить зулусов на войну. Узнав все необходимое, я оставил его в покое и погрузился в размышления о том, в каком затруднении оказался. На рассвете мне под страхом смерти велено покинуть Улунди. Но как же я уйду, не повидав Зикали и не узнав о судьбе Энскома и Хеды от него самого или через посредника? Лишь раз я нарушил молчание, предложив Гозе мой пистолет, если он согласится побыть моим посыльным. Он покачал своей большой головой и сказал, что его за это казнят, а мертвецу от пистолета никакого проку, ведь, как все убедились прошлой ночью, он бессилен против духов. Дальше не стоило и пытаться, тем более ответы на мои вопросы не заставили себя ждать. Наконец мы достигли хижины. Гоза поставил у входа стражу и строго-настрого велел офицерам никого не впускать, а меня не выпускать, пока он не вернется за мной на рассвете. Вопрос офицера показался мне немного чудны м, впрочем, мне было не до того, – он спросил, есть ли кто-то посторонний, кому разрешено покидать хижину. Перед тем как отправиться восвояси, Гоза выразил надежду, что я высплюсь лучше его самого, ибо «чувствовал дух, пламенеющий в костях, но он не любитель целоваться с ним, не то что я». Мечтая о бутылке коньяка, я пошутил, мол, пусть у меня горит в животе. Гоза снова покачал головой с видом человека, привыкшего к моим странностям, и ушел. Забравшись в хижину, словно в пчелиный улей, я прикрыл за собой входное отверстие и принялся шарить по карманам в поисках спичек. Нащупал острый наконечник копья и укололся. Посасывая раненый палец, я услышал, как в хижине кто-то дышит. Сперва хотел позвать охрану, но передумал, нашел на конец спички и зажег свечу, стоявшую рядом с одеялами, которые служили мне постелью. Когда мрак рассеялся, я взглянул туда, откуда доносился звук, и увидел спящую на полу женщину. Перепугавшись не на шутку, я чуть было не выронил свечу. Признаюсь, мысли о Зикали и его духах не давали мне покоя, и в первую минуту я решил, будто передо мной та самая женщина, которая приняла облик давно умершей Мамины, вернее, выдала себя за нее, и теперь она пришла сюда, чтобы продолжить наш разговор. Уж во всяком случае, без Зикали тут не обошлось, видать, старик куражится надо мной ради собственного удовольствия. Взяв себя в руки, я подкрался поближе – и опешил, поскольку она оказалась целиком укутанной в звериную шкуру. Ну и что же дальше? Побег невозможен – первое, что пришло мне в голову. Кому охота получить удар копьем между лопатками. Позвать стражей на помощь? Нет, не годится, кто знает, что можно ожидать от этих ослов. Расталкивать или трясти спящую как-то грубовато, к тому же, если подвернулся случай и я встретил женщину, игравшую роль Мамины, она непременно рассердится, если я стану тайком ее разглядывать. Оставалось одно – сидеть и ждать, когда сама проснется. Прошло довольно много времени, наконец мне надоело это глупейшее положение и любопытство взяло верх, к тому же я жутко устал и хотел спать. Подкравшись к ней, я осторожно убрал шкуру с лица спящей женщины, гадая, кто бы это мог быть. Мало найдется мужчин, чье воображение не взбудоражит скрытое под вуалью лицо. Разве львиная доля привлекательности женщины в глазах мужчины таится не в ее загадочности? Он на свой страх и риск пытается разгадать эту загадку и, смею заметить, всякий раз терпит поражение. И вот я отвернул край шкуры и тут же отпрянул, изумленный и несколько разочарованный, поскольку рисовал в воображении дивную и загадочную Мамину, а там лежала с открытым ртом, полная, земная и самая обыкновенная… Кетье! «Проклятье, что здесь делает эта женщина?!» – подумал я. Но тут спохватился, что не время предаваться романтическим разочарованиям, хотя в трудную минуту, когда нервы на пределе, мы наиболее беззащитны перед коварными проявлениями чувств. Кроме того, кому, как не ей, я должен обрадоваться в первую очередь, ведь я оставил ее с Энскомом и Хедой и смогу узнать у нее об их судьбе. При этой мысли у меня тревожно сжалось сердце. Почему служанка оказалась совершенно одна в столь неподходящем для нее месте? Желая немедля во всем разобраться, я пихнул Кетье в бок раз-другой, пока та не проснулась, села и широко зевнула, обнажив два ряда золотых зубов. Заметив меня, Кетье распахнула рот еще шире и, видимо, собралась звать на помощь. Тут я оказался проворней и, не дав ей опомниться, заткнул глотку краем шкуры. – Дуреха! – воскликнул я по-голландски. – Разве ты не узнала господина Квотермейна? – О хозяин, я думала, вы плохой зулус, который хочет причинить мне зло. – Тут она разразилась рыданиями и не унималась больше трех минут. – Да успокойся ты, глупая толстуха! – вскричал я раздраженно. – Лучше расскажи, где твоя хозяйка и господин Энском? – Не знаю, хозяин, – ответила она между всхлипами, – наверное, на Небесах. – Надо сказать, что Кетье считала себя христианкой. – На каких еще Небесах?! – ужаснулся я. – То есть я надеюсь, что они попали на Небеса, хозяин, ведь они оба были мертвые, когда я видела их в последний раз, а умершие попадают в рай или в ад, только на Небесах, говорят, лучше. – Мертвые?! Где ты видела их мертвыми? – В Черном ущелье, хозяин, спустя несколько дней, как ты нас покинул. Тогда старый павиан Зикали и нас отпустил. Хозяин Энском стал запрягать лошадей, мисс Хеда ему помогала, а я почти закончила собирать вещи в дорогу. И тут приходит Номбе, с улыбкой кошки, поймавшей двух мышек, она поманила меня за собой. Там она показала мне повозку, запряженную четверкой лошадей, они все стояли с поникшими головами, будто спали. Номбе смерила меня долгим взглядом и отвела в тень нависшей скалы, где моя хозяйка и хозяин Энском лежали рядом друг с дружкой совсем мертвые. – Ты уверена, что они были мертвые? – выдохнул я. – Как они умерли? – Будто я не знаю, как выглядят мертвые. Они лежали на спинах с открытыми ртами и глазами, разбросав руки в стороны. Ведьма Номбе сказала, будто пришли какие-то кафры, задушили их и убежали, кажется, так. Я ведь не шибко понимаю язык зулусов, а кто были те кафры и зачем приходили, она не сказала. – Что же дальше? – Я вернулась в хижину, хозяин, боясь, что и меня задушат, и плакала, пока не проголодалась, а когда вышла, тела уже пропали. Номбе показала мне взрыхленную землю под деревом. Ее хозяин Зикали велел их там похоронить, а куда делись лошади и повозка, не знаю. – А потом? – Меня держали там несколько дней, точно не припомню, и не выпускали за ограду. Однажды пришла Номбе и дала мне вот это. – Кетье достала сверток, зашитый в кожу. – Она велела передать тебе, что те, кого ты любишь, теперь в большей безопасности, с тем, кто намного превосходит любое земное существо. Поэтому тебе не стоит оплакивать своих друзей, ведь их горести позади. Спустя две ночи явились четверо зулусов, мужчин и женщин поровну, и забрали меня с собой. Сперва я решила, что меня убьют, но они, наоборот, были очень добры, только на вопросы не хотели отвечать, прикинулись, будто ничего не понимают. Путь наш был неблизкий, шли по ночам, днем спали, а на исходе этого дня привели меня в город кафров, запихнули в хижину, где я оказалась совсем одна. Устав от ходьбы, я легла и уснула. Вот и весь сказ. «Довольно и этого», – подумал я и принялся допрашивать ее с особым пристрастием. Кетье не отличалась умом, хоть и была преданной служанкой, а от пережитых треволнений стала соображать еще хуже. Поэтому под моим натиском она совершенно растерялась и прибегла к беспроигрышному женскому ухищрению – принялась реветь и канючить, что с нее довольно расспросов о несчастной хозяйке. Пришлось оставить ее в покое, и спустя минуту, утомившись после трудного дня, бедняжка уснула. Я попытался собраться с мыслями, насколько позволял храп служанки. Но что тут думать – она либо врет, либо нет. Впрочем, эта невинная пташка, кажется, сама верит в то, что говорит. Да и как тут можно ошибиться, ведь Кетье клянется, что видела тела Энскома и Хеды и их свежие могилы. Слова Номбе тоже все подтверждают, – ведь не сама служанка их выдумала, – о том, что они теперь на попечении у Великого, как зулусы обычно называют Бога, и все беды позади. Только совсем непонятно, как все произошло и кто виновник их гибели. Зикали, который вечно себе на уме, мог убить несчастных, или это сделали зулусы, выполнявшие указ короля, запрещавший белым людям жить в его владениях. А может, это басуто из страны Сикукуни – они ведь не ладят с зулусами – выследили молодых людей и задушили, тем более на них это больше похоже, чем на зулусов. С трудом очнувшись, я вспомнил о свертке и, открыв его, нашел вещественное доказательство кончины моих друзей. Мешочек с драгоценными камнями Хеды, который я достал из сейфа, и золотые часы Энскома с выгравированным на них фамильным гербом. Носил он обычно серебряные часы, значит в них его и похоронили, поскольку суеверные туземцы не прикасаются к вещам умершего. Что ж, по крайней мере, можно с известной долей вероятности исключить убийство с целью ограбления, раз ценные вещи передали мне, их ближайшему другу. Итак, все мои заботы о безопасности и благополучии этой невезучей парочки пошли прахом. Глаза мои стали влажны от слез, и я в полной темноте, потому что свеча уже потухла, преклонил колени в искренней молитве о спасении их душ, раскаиваясь в безрассудной идее привести их в такое опасное место. А впрочем, я сделал все, что было в моих силах, опираясь на свой богатый жизненный опыт. Увы, с высоты прожитых лет я вижу, что зачастую попытки совершения добрых дел приводят к обратным последствиям, если в них вмешивается злой рок, в моем случае в лице Зикали. Сдается мне, человек заблуждается, будто свободен в своих поступках, и часто не ведает, к чему в итоге приведет его избранный путь. Впрочем, подобная мысль опасна, и мне, пожалуй, стоит держать язык за зубами, поскольку человек лишь звено в великом укладе жизни, из которого его взгляду доступен лишь маленький кусочек. Одно утешение – теперь меня в Зулуленде ничто не держит. Само собой, мне поставили ультиматум – покинуть страну или умереть, но я бы не смог уехать со спокойной совестью. Если бы я имел хоть малейшую надежду, что они каким-то чудом остались в живых, то непременно постарался бы им помочь, но в результате и сам бы погиб, и их бы не выручил. Что ж, судьба распорядилась иначе, и ничего тут не попишешь. Оставалось лишь надеяться, что там, где они сейчас, больше не будет проблем, на худой конец сгодится и место вечного упокоения. Погрузившись в размышления, я не заметил, как задремал, видно, мой измученный организм нуждался в отдыхе, даже если бы на рассвете меня вместо путешествия ожидала смертная казнь. По милости особы, храпящей в другом углу хижины, спал я неважно. Вдобавок присутствие посторонней женщины ставило меня в щекотливое положение, и я в красках представлял себе, какие разговоры пойдут среди зулусов, этих жутких сплетников. Да, представьте себе, я принадлежу к тем мужчинам, которых больше волнуют не утраты и грозящие опасности, а скандалы и публичные унижения. Когда я наконец пробудился, сквозь щели у входного отверстия уже проникали слабые проблески утренней зари и смутно вырисовывались неказистые формы спящей в другом углу Кетье. Вскоре раздался осторожный стук. Я тут же с опаской вылез наружу, ни мало не заботясь, получу ли удар копьем. Снаружи меня ждали восемь воинов и Гоза. Он спросил, готов ли я отправляться в путь. – Почти, вот только лошадь запрягу. – Животное, кстати, уже ждало меня рядом с хижиной. Справился я мигом, поскольку сразу захватил с собой скудные пожитки, а мешочек с драгоценностями лежал у меня в кармане. Тут начальник отряда, этакий тощий флегматик, равнодушно обратился к Гозе: – Жене белого человека велено идти с ним. Где она? – В хижине, конечно, где же ей еще быть, – спросонья ответил Гоза. Тут я разъярился не на шутку, прежде со мной такого не случалось. – Если ты о той метиске, которую мне подсунули, то да, она в хижине, и раз уж эта женщина идет с нами, можешь забрать ее себе, если хочешь. Приняв уговор, флегматик влез в хижину, его, кстати, звали Индуду, вероятно, он или его отец стремились в полк Дуду. Вскоре оттуда глухо донеслись звуки борьбы и крики ужаса, нечто подобное я уже слышал, когда наблюдал, как раненный мной заяц скрылся в норе ошейниковой кобры. Вдруг все стихло, и появилась толстая растрепанная Кетье, а следом за ней этот змей Индуду. Заприметив меня в компании вооруженных зулусов, служанка бросилась мне на шею с криками о помощи – вообразила, дуреха, будто ее собираются убить. Вцепилась в меня, словно осьминог своими щупальцами, и обмякла, а я не удержался на ногах под тяжестью одиннадцати пудов живого веса и рухнул на колени. – Ах, – беззлобно заметил один зулус, – как она боится за своего любимого мужа. С трудом освободившись от ее объятий, я схватил наугад какую-то бутылочную тыкву с водой и вылил ей на голову, а там оказалась вовсе не вода, а кислое молоко. Впрочем, оно подействовало не хуже, минуту спустя она очнулась. В густой маске из творога и сыворотки Кетье выглядела устрашающе. Как мог, я объяснил ей, что случилось. Потом Индуду и Гоза вытянули по пучку соломы с крыши и обтерли ее, а я тем временем пристроил ее вещи рядом со своими. Общими усилиями мы взгромоздили Кетье на лошадь, и путешествие началось. Зулусы с любопытством глядели на нас со всех сторон, пока мы пересекали границу их владений. У городских ворот случилась заминка, и мне стало не по себе, ведь если я задержусь сверх положенного срока, то могу проститься с жизнью. Вполне возможно, Кечвайо передумал или уступил уговорам, приказав меня убить, поскольку я слышал и видел такое, чего белым знать не положено. Все время, пока мы ехали к переправе, меня не оставляли сомнения и я недоверчиво косился на каждого встречного и тех, кто нас нагонял, ожидая вестника судьбы. Мои страхи не были беспочвенны, поскольку, как я узнал позже, Умнямана и остальные весьма решительно призывали короля убить меня, и именно по приказу премьер-министра нас задержали у городских ворот. Однако король оказался в этом вопросе – как и во многих других – честным человеком. Пусть он был робок в делах государства, зато не позволил причинить мне вред. Напротив, Кечвайо приказал всякого, кто тронет Макумазана, королевского гостя и вестника, предать смерти вместе со всем его домом. Пока мы ждали, вокруг столпились женщины, и я невольно подслушал их разговор. – Гляньте-ка, да ведь этот белый человек – Бодрствующий в ночи, – сказала одна. – Говорят, он может попасть в муху, сидящую на воловьем роге, с такой дали, что и не разглядишь. Он и ведьма Мамина любили друг друга. До сей поры по всей стране ходят легенды о ее красоте. Говорят, она и убила себя из-за него, потому как не желала состариться и подурнеть, а то бы он тогда от нее отказался. Все это я узнала от своей матери прошлой ночью. «А мать-то твоя лгунья», – подумал я про себя, но открыто вступать в спор было ниже моего достоинства. – В самом деле? – спросила ее любопытная подруга. – Видать, у Мамины был странный вкус, раз она полюбила этого уродливого коротышку с волосами цвета выгоревшей стерни и морщинистой кожей, словно ее содрали, высушили на солнце, а растянуть забыли. Правда, я слышала, ведьм привлекают всякие странности. – Верно, – согласилась первая, – а теперь он старик, и выбирать не приходится. Новая его жена совсем не красавица, хоть и вымазалась в молоке, чтобы походить на белую женщину. Женщины болтали, пока не прибежал гонец, судя по приветствию Индуду, от самого короля. Они о чем-то пошептались, и он велел нам двигаться дальше. Как раз вовремя, останься мы тут еще хоть немного, я бы проучил этих глупых сплетниц собственными руками. О нашем странствии по стране зулусов рассказывать особо нечего, людей почти не осталось. Мужчин призвали в армию, женщины и дети покинули поселки, должно быть, их увели вслед за скотом в безопасное место. Лишь однажды нам повстречалось войско, пять тысяч воинов, они рассеялись по холму, словно стадо диких животных. Среди них были полки из Нодвенгу и Нокенке, вскоре им предстояло сражение при Изандлване. Начальники, статные и грозные туземцы, в сопровождении небольшого отряда подошли выяснить, кто мы такие. Они разглядывали меня с любопытством, одного я даже узнал, и мы перекинулись парой слов. Он сказал, что мне, последнему белому человеку в земле зулу, крупно повезло, потому как скоро их воины – при этом он кивнул на растекшуюся по холму орду – поглотят англичан и даже косточки от них не оставят. В ответ я сказал, мол, поживем – увидим, ведь у англичан тоже хороший аппетит, а он рассмеялся и сказал, что англичане и в самом деле сделали первый очень маленький укус, намекая на первую схватку. – Что ж, прощай, Макумазан, – сказал туземец напоследок, – надеюсь, мы встретимся на поле боя, тогда и поглядим, бегаешь ли ты так же хорошо, как стреляешь. – Лучше бы нам не встречаться, – потеряв терпение, ответил я, – иначе обещаю, что застрелю тебя и ты больше ничего не увидишь, кроме врат в мир духов. Упомянул я этот разговор лишь затем, что по какому-то странному стечению обстоятельств и в самом деле убил этого зулуса в битве при Изандлване. Звали его Симпофу. Все эти дни я брел под палящим солнцем и проливными дождями. Толстая Кетье отказалась идти пешком, и я отдал ей свою лошадь. Мысли о погибших друзьях буквально преследовали меня. Одному Богу известно, как я себя корил, что привез их в страну зулусов. Ужасно несправедливо, когда любящие друг друга молодые люди с таким блестящим будущим, едва позабыв трагическое прошлое, вдруг оказываются жертвами злой судьбы. Снова и снова я заставлял глупую служанку припоминать мельчайшие по дробности их смерти и событий, произошедших до и после убийства. Увы, все без толку, с каждым разом ее рассказ становился все более расплывчатым, как будто события того дня стирались у нее из памяти. Лишь одно оставалось неизменно: Кетье видела их мертвые тела и свежие могилы и клялась в этом Богом Небесным, а следом разражалась таким потоком слез, что тут не только я, но и суд присяжных не усомнился бы в словах служанки. Что же все-таки случилось? Возможно, их убил Зикали или побудил кого-то совершить убийство. А может, вопреки его стараниям, их убили по приказу короля или это дело рук басуто. Тут меня осенило. Откуда взялась та женщина на скале, которую зулусы приняли за свою Небесную принцессу? Разумеется, все это глупости и никакого божества не существует, поэтому его роль исполнила белая женщина или черная, выкрашенная белой краской, но издалека и в неверном свете луны никто не заметил подмены. А не могла ли белой женщиной оказаться сама Хеда? По фигуре, росту и цвету волос она вполне подходит. Но вряд ли Хеда могла, будучи мертвой, если верить Кетье, уже несколько дней, так притворяться и делать вид, будто мы с ней незнакомы, даже когда я в нее прицелился, а вот Номбе вполне могла сыграть. Тогда она, должно быть, мастерица перевоплощений, так как незадолго перед этим именно она сыграла роль умершей Мамины. В противном случае у меня было видение, ведь я же в самом деле видел кого-то, очень похожего на Мамину, а Зикали единственный, кто мог научить Номбе, как с успехом исполнить роль. Что ж, если нас посетило видение, тогда Зикали действительно большой мастер своего дела. Однако как быть с копьем, которое Номкубулвана держала в руке и кидала, ведь его наконечник до сих пор лежит в моем седельном вьюке. Он то, по крайней мере, вполне осязаемый и реальный, хотя и нет никаких доказательств, будто пресловутое оружие действительно принадлежало самому Чаке. Еще одна проблема не давала мне покоя. Так и не удалось поговорить с Зикали. Казалось, я совершаю предательство, уезжая, не выслушав его самого, то есть всего, чем он счел бы нужным со мной поделиться. Кажется, я забыл упомянуть, пока мы ждали у ворот и те сплетницы говорили глупости о Мамине и Кетье, я снова попросил Гозу стать посредником между колдуном и мной. Увы, он, как и прежде, отказался, заявив, что, если мне жить надоело, не лучше ли вернуться в Долину костей, и как бы невзначай добавил, что Открыватель уже на обратном пути к дому. Правда это или нет, но я так и не придумал, как с ним встретиться или хотя бы передать весточку. Тут нет моей вины, ведь я сделал все возможное, однако в глубине души я все-таки мучился угрызениями совести. С другой стороны, как сказали бы циники, чувство вины – удел неудачников. Наконец мы подошли к броду реки Тугела. По счастью, ее уровень оказался невысок, как раз для переправы. Прежде чем перейти на другой берег, мы простились со своими провожатыми. С Гозой – очень трогательно, будто у смертного одра, а ведь так оно и было. Я пожелал ему и остальным легкой смерти, чтобы раны от пуль или удара штыком оказались смертельными и они долго не мучились от боли. Они поблагодарили меня за такую искреннюю заботу, впрочем без особого восторга. Лишь Индуду в приступе остроумия или, вернее, упрямства по принципу «сам такой» угрюмо заявил, что, если мы встретимся на поле боя, он обязательно вспомнит эти слова и убьет меня так, чтобы наверняка, и не позволит страдать на одре болезни без жены, которая могла бы выхаживать больного мужа. Они ведь знали, как меня задевают шутки про Кетье. Напоследок мы пожали друг другу руки, и переправа началась. Служанка сидела верхом, обвешанная вещами, как Белый Рыцарь из «Алисы в Зазеркалье», вцепившись в котелок, а я держался за хвост. Она заплакала от страха, когда лошадь вступила в пенящийся поток. Когда мы были уже вне досягаемости копий, я, по горло в воде, остановился и крикнул на прощание: – Передайте королю, он совершит величайшую глупость в своей жизни, если будет сражаться с англичанами. Война приведет страну к гибели, а ему принесет лишь позорную смерть. Как гласит ваша пословица, «пловца несет течение». Тут я вдруг поскользнулся на камне и чуть сам не уплыл по течению. Отплевавшись от грязной воды, я дождался, пока они там, на берегу, вволю не навеселятся, и продолжал: – Передайте Зикали, старому плуту, я знаю, что он убил моих друзей, и когда мы снова встретимся, он и его сообщники заплатят за это своими жизнями. На сей раз зулусы потеряли терпение и метнули в нас копье. Мои расчеты оказались неверны: копье порвало платье Кетье, и служанка в ужасе вскрикнула. Тогда я остановил поток красноречия, и мы наконец выбрались на противоположный берег, где оказались в безопасности. Так завершилась моя неудачная поездка в Зулуленд. Глава XVIII Изандлвана Мы перешли реку Тугела через переправу Мидл-Дрифт. Примерно в миле от берега я наткнулся на парня из сторожевого отряда конных туземцев. Оказывается, мы попали в самое сердце второго корпуса, находящегося под началом полковника инженерных войск Данфорда. Туда входили артиллерийская бригада, три батальона туземного корпуса и несколько туземных кавалерийских отрядов. Установив личность, он отвел меня в штаб – офицерскую палатку. Командующим оказался высокий нервный мужчина с открытым, довольно симпатичным лицом и длинными усами. Одну руку он, помнится, держал на перевязи, видно, получил ранение в битве с кафрами. Он был весьма занят, когда я вошел, – получил приказ о выступлении против вождя Мефаны, как объяснили его подчиненные. Узнав, что я побывал у зулусов и хорошо с ними знаком, командующий сразу принялся меня расспрашивать о вожде Мефане, похоже, он почти ничего о нем не знал. Я рассказал то немногое, что знал сам, а едва заикнулся о важном деле, как меня выпроводи ли и любезно пригласили на завтрак. Я тут же согласился, одолжив кое-что из одежды у одного офицера, пока старую развесили на солнце сушиться. Припоминаю, с какой радостью я отдал должное первому стакану виски, который мне удалось попробовать, с тех пор как я покинул мраморный Храм, и в придачу к виски – сытной английской пище. Вскоре я вспомнил о Кетье, оставшейся снаружи в компании местных женщин, и пошел ее проведать. Оказывается, вдоволь наевшись, служанка болтала с молодым человеком, который что-то записывал в свой блокнот. Как выяснилось позднее, он работал в газете корреспондентом. Уж не знаю, о чем они говорили и что он там себе вообразил, могу лишь рассказать, что из этого получилось. Статья вышла спустя несколько дней в одной местной газете, где автор во всеуслышание заявил, будто мистер Аллан Квотермейн, знаменитый охотник, после многочисленных приключений покинул эту страну вместе с любимой женой, единственной оставшейся в живых из всего гарема. Далее следовали жуткие подробности о том, как зулусский колдун по прозвищу Поденщик или Больной Осел – то есть Открыватель или Зикали – убил остальных его жен, и все в таком духе. Я пришел в ярость и встретился с редактором газеты, кротким человечком с заискивающим видом, который заверил меня, что они опубликовали статью в том виде, в каком получили, как будто это меняет дело. Тогда я подал на них иск за клевету, но по обстоятельствам, не зависящим от меня, не смог явиться в суд к назначенному сроку, поэтому дело было прекращено. Может, они спутали меня с другим известным белым человеком с большим гаремом, и тем не менее еще довольно долго меня преследовали отголоски сплетен о «любимой жене». В тот же день я покинул лагерь вместе с Кетье, которая привязалась ко мне, словно репейник. Остаток пути прошел без происшествий, за исключением всяких недоразумений, возникших из-за Кетье, к примеру с одним пастором, но об этом мне вспоминать не хочется. Вот наконец и Марицбург, там я поселил служанку в пансион, находящийся на содержании у таких же, как она, метисов, и, вздохнув с облегчением, отправился в отель, как можно дальше от нее. Позднее Кетье получила место поварихи в городе Хауик, и на какое-то время я потерял ее из виду. В Марицбурге я встречался с разными начальствующими лицами и, повинуясь долгу, передал им послание от Кечвайо, оставив в стороне колдовство Зикали, дабы не выглядеть нелепо. Однако мои слова не возымели особого действия, ибо военные действия уже начались и вмешательство было излишним. К тому же я не офицер, не чиновник, а всего лишь простой охотник, взявший себе в жены туземную женщину из страны зулусов. Также я сообщил им об убийстве Энскома и Хеды, впрочем, и эта новость никого не впечатлила, учитывая, какие настали времена, тем более что чиновники, заведующие подобными делами, и слыхом о них не слыхивали. Об этом даже не написали в газетах, равно как и о смерти Родда и Марнхема на границе со страной Сикукуни. Перед лицом реальной опасности все прочие смерти отходят на второй план. Когда люди опасаются за свою собственную жизнь, им не до каких-то там чужих смертей. Ну и наконец, я переслал завещание Марнхема в банк Претории до востребования, наказав им хорошенько за ним приглядывать, и сдал на хранение драгоценности и золотые слитки Хеды в филиал этого банка в Марицбурге, не распространяясь особо, как они попали в мои руки. Покончив, таким образом, с делами, я озаботился вечной проблемой, как мне заработать на хлеб насущный. Теперь, когда я пишу эти воспоминания, здесь, в Йоркшире, я, благодаря копям царя Соломона, довольно богатый человек. Но если в мои руки и попадали какие-то деньги, то до того, как я побывал в стране кукуанов с моими друзьями Кертисом и Гудом, они, так или иначе, подолгу не задерживались – либо терялись, либо тратились. Видно, я не из тех, кто обладает счастливой способностью приумножать капиталы. Что ж, возможно, все к лучшему, ведь если бы я сколотил приличную сумму в молодости, тогда бы время пронеслось незаметно и мне не довелось бы приобрести жизненный опыт, а он дороже всяких денег. В такой стране, как эта, где золоту не поклоняются, как божеству, опыт может дать нам гораздо больше, чем солидный счет в банке. А между тем мы более всего жаждем богатства, а не знания и мудрости, стало быть, истинный дух христианского учения еще не достаточно проник в наши моральные устои. Люди лишь нацепляют маску благочестия, а на самом деле их взоры денно и нощно прикованы к божественному видению – сверкающему лику Мамоны. Теперь я владел фургонами с волами, а на них как раз имелся спрос, поэтому мне пришло в голову сдать их внаем военным властям, с собой в качестве возницы. Получив массу писем от одного офицера за подписью генерал-губернатора, с которым мы удачно сторговались – хотя и на весьма скромную сумму, – я как раз ехал к нему для завершения сделки. Однако, встретив возле его палатки знакомого возницу, порядочного олуха, я усомнился в своем везении, когда тот поведал, как всего полчаса назад выручил на двадцать процентов больше, чем предложили мне, за хилых волов и расшатанные фургоны. А впрочем, какая разница, ведь в Изандлване пропало все снаряжение и, поскольку я проглядел в договоре какие-то формальности, так и не удалось вернуть и десятой части их стоимости. Кажется, я не успел заявить об утрате в течение установленного срока. Наконец фургоны загрузили под завязку боеприпасами и прочим правительственным грузом, и я двинулся по ужасной дороге к вершине холма Хелпмекар, неподалеку от Рокс-Дрифт, – мес ту дислокации третьего корпуса. Тут мы ненадолго задержались, пока ждали, как и остальные команды, чтобы перейти вброд реку Баффало. Именно тогда я взял на себя смелость и предложил кое-кому из высокопоставленных офицеров, не будем называть их имен, как только станем лагерем в стране зулусов, защититься со всех сторон фургонами. Зная нравы туземцев, я ожидал мощного наступления. Меня весьма любезно выслушали и даже предложили выпить джину, якобы любимого напитка всех возниц, а на самом деле смотрели на меня с презрением, какого, по их мнению, заслуживает вся эта братия. Прискорбный случай, и не стоит на нем останавливаться. Ни к чему сетовать, ведь даже самые осторожные из выдающихся личностей, такие как сэр Мельмот Осборн и Джей Джей Уис, потомок старейшего голландского семейства, вырастившего не одно поколение военных, не избежали подобной участи. Между прочим, пока я ждал на берегу реки, встретился со старым другом, зулусом Магепой. Мы сражались рядом у реки Тугела, а спустя несколько дней он совершил величайший подвиг – спас внука от смерти благодаря своим быстрым ногам. Где-то у меня сохранились записи об этой истории. Наконец 11 января мы получили приказ о выступлении и переправились через реку. Общий план кампании состоял в том, чтобы каждый корпус шел отдельно, и потом все должны встретиться в Улунди. Дороги, вернее, не дороги, а одно название, были в жутком состоянии, поэтому неблизкий поход занял у нас десять дней. Наконец мы достигли горного перевала в полмили шириной. Справа лежал каменный выступ, а слева поднимались ввысь, будто стены исполинской крепости, суровые отвесные склоны горы Изандлвана. Она напоминала огромного льва, свысока взирающего на окруженную холмами долину. В ночь на 21 января разбили лагерь у ее подножия, не приняв никаких мер против внезапного нападения, отчего мне стало не по себе. Бравые офицеры будто вовсе не ожидали серьезной битвы, а просто выехали на пикник. Даже захватили с собой биты и калитки для крикета и расставили их в тесном пространстве меж ду фургонами. Думаю, нет смысла описывать во всех подробностях события, предшествовавшие побоищу у Изандлваны, ведь все это есть в книгах по истории. Скажу лишь, что в ночь на 21 января майор Дартнелл, командующий подразделением конной полиции, отправился разведать земли за горой и прислал гонца с донесением о наступлении основных сил зулусской армии. Тогда главнокомандующий, лорд Челмсфорд, покинув лагерь на рассвете, отправился к нему на выручку, захватив шесть рот двадцать четвертого пехотного полка, а также четыре орудия и эскадрон кавалерии. В лагере остались два орудия и почти восемьсот подразделений колониальных и девятьсот подразделений туземных войск, а также возницы вроде меня и гражданские лица, выполняющие функции рабочей силы. Притаившись за брезентом своего фургона, где у меня был лежак на куче багажа, я видел, как они уходили. На самом деле я давно уже оделся, на душе кошки скребли от дурных предчувствий, и ночью было не до сна. В десятом часу прискакал упомянутый мной ранее полковник Данфорд и привел с собой пятьсот подразделений туземного корпуса Наталя, из них половина верхом, и две пусковые ракетные установки, которыми, само собой, орудовали англичане. Перед этим патруль сообщил о стычке с зулусами на левом фланге, и тем якобы удалось скрыться. На самом деле они просто искали початки на кукурузном поле, ведь в этом году случилась страшная засуха, еды почти не осталось, и целые полки голодали. По случайности я стал свидетелем встречи полковника Пуллейна, приземистого толстяка, который временно командовал лагерем, и полковника Данфорда, выше его по чину, принявшего на себя командование. Пуллейн заявил, что ему была поручена защита лагеря, а чем у них кончилось дело, не знаю. Немного погодя полковник Данфорд заметил и признал меня. – Мистер Квотермейн, думаете, нам стоит ждать атаки зулусов? – Нет, сэр, ведь нынче новолуние – для них это признак неудачи, а вот завтра – другое дело. Тогда полковник дал особые указания капитану Джорджу Шепстону расставить вдоль левого хребта цепочку из туземного кавалерийского отряда, но вскоре в трех милях от того места они столкнулись с зулусами и были вынуждены поменять расположение. Немного погодя под усиленной охраной капитан выступил оттуда, захватив пусковую ракетную установку, и, обогнув небольшой холм на левом фланге, так и не вернулся. Как раз перед этим полковник Данфорд, завидев меня, предложил составить ему компанию, поскольку мне знакомы повадки зулусов, а это может ему пригодиться. Разумеется, я согласился и велел Жану, вознице одного из моих фургонов, привести лошадь, ту самую, на которой я ездил в страну зулусов, а сам шмыгнул в фургон и сверх надетого патронташа набил все карманы патронами для двуствольной винтовки. Забираясь в седло, я дал Жану указания насчет фургона и волов. Он внимательно выслушал и, к моему удивлению, протянул руку: – Прощай хозяин, ты был добр ко мне, и я тебе за это благодарен. – К чему это ты? – спросил я. – Кафры объявили, хозяин, что великое зулусское войско нагрянет спустя час или два и поглотит всех нас. Не знаю, кто им сказал, но они готовы в том поклясться. – Чушь! Зулусы не сражаются в новолуние, а если бы и случилось нечто подобное, лучше бы тебе и другим парням удрать в Наталь, ведь должно же правительство расплатиться за фургоны и волов. Конечно, я просто пошутил, но, к счастью, Жан и остальные мои слуги восприняли мои слова всерьез. Поэтому, когда зулусы окружили лагерь, все, кроме одного, вернувшегося за пистолетом, уже были в безопасности на другом берегу реки. А через минуту я уже поскакал вслед за полковником Данфордом и вскоре нагнал его за четверть мили от лагеря. Само собой, я не могу описать всех ужасов битвы, а лишь те события, в которых принимал непосредственное участие. Полковник Данфорд проехал около трех с половиной миль к левому флангу, уж не знаю почему, ведь с вершины холма Нквату прямо у нас за спиной, где, судя по всему, капитана Шепстона теснили зулусы, уже раздавалась стрельба. Вдруг перед нами возник солдат из отряда туземных карабинеров по имени Уайтлоу, он возвращался из разведки и сообщил, что прямо перед нами сидит полукругом огромного войско – как принято у зулусов перед расправой, – хотя часть их уже перешла в наступление. Вскоре они появились над гребнем холма, я насчитал десять тысяч воинов и сразу признал щиты полков Нодвенгу, Дудуду, Нокенке и Ингобамакоси. Зулусы были настроены решительно, и нам ничего не оставалось, как отступить. Генерал Унчинквайо вместе с Ундабуко, братом короля Кечвайо, и вождем Узибебу, заведующим разведкой, как я и думал, не хотели сражаться в новолуние, однако положение ухудшилось, и их полки долее не могли оставаться в стороне. Таким образом, двадцать тысяч и даже больше воинов, то есть одна треть всей зулусской армии, было брошено на борьбу с малочисленным войском англичан, которые рассеялись широким фронтом из-за отсутствия четкого руко водства и не имели надежного укрепления, где бы они могли укрыться. Мы отступили к ущелью, где продержались некоторое время, а затем, не дожидаясь, пока нас настигнут, постепенно отошли еще примерно на две мили, выстрелами сдерживая врага. У подножия холма наткнулись на останки подразделения артиллерийского орудия, уничтоженного полком, тем самым, который прошел позади нас и напал на лагерь. Все солдаты лежали, насквозь пронзенные копьями, а один парень, раненный в голову, все еще сжимал в руках ракету. Где-то позади, чуть правее холма Изандлвана долину пересекало узкое неглубокое ущелье. Мы достигли его и вместе с пятьюдесятью отрядами туземных карабинеров под началом капитана Бредстрита продержались довольно долго, открыв яростный огонь по зулусам. После каждой неудачной попытки подойти ближе их потери исчислялись не одним десятком. На мою долю пришлось до пятнадцати убитых, потому как двуствольная винтовка с большими пулями бьет врага наповал. Отправили в лагерь гонцов за новыми боеприпасами, а они так и не вернулись. Одному Богу известно, что с ними стряслось, на мой взгляд, они не смогли довезти патроны, упакованные в коробки. Наконец скудные запасы почти иссякли, и нам снова пришлось отступить в сторону лагеря, который находился где-то в полумиле от нас. Улучив минуту, пока зулусы отдыхали, ожидая подкрепления, полковник Данфорд отдал приказ к отступлению, который тут же был приведен в исполнение. До сих пор мы лишились всего нескольких солдат, ведь зулусы никак не могли преодолеть линию огня и достать нас своими копьями. По пути к горе я заметил, что стрельба продолжается отовсюду, особенно со стороны перевала, связывающего гору и цепь холмов Нквату, где капитан Шепстон и его туземная кавалерия погибли, пытаясь сдержать первую атаку зулусов. Ружья палили вовсю, и стрелки, надо сказать, действовали весьма умело. Все были в замешательстве. Полковник Данфорд подозвал двух офицеров, капитана Эссекса и лейтенанта Кокрана, и отдал приказ. Он велел им привезти как можно больше боеприпасов. Сам я держался поближе к полковнику, и чуть погодя мы очутились вместе с грузом в людской свалке – по правую руку от того самого перевала, который миновали, когда перешли реку. Вскоре раздались крики: «Зулусы нас окружили!» Я посмотрел влево. Сотни воинов текли рекой по хребту, соединяющему Изандлвану с цепью холмов Нквату. Они неуклонно приближались к лагерю. Поднялась суматоха. Вспомогательные туземные войска прошли, а на их место прибывали все новые. Конечно, случались битвы и посерьезней, однако редко какая из них была страшнее этой, особенно в наши дни. Вид зулусов со щитами и в перьях, когда они с боевым кличем шли в атаку, размахивая копьями, поистине устрашал. Винтовки Мартини косили их тысячами, а поток все не иссякал. И тут я понял, что битва проиграна. Обезумевшая толпа, в основном туземцы, устремилась обратно через перевал к броду в девяти милях от нас, а следом и белые солдаты, кто верхом, а кто бегом. Впоследствии эту переправу назовут Фуджитив-Дрифтс. Бросившись в их гущу с обеих сторон, зулусы преследовали бегущих людей и пронзали копьями. Оставшиеся группы солдат образовали каре и сдерживали яростные атаки зулусов, которые обрушивались на них, словно волны на скалу. Мало-помалу патроны заканчивались, и в распоряжении солдат оставались лишь штыки, и все же зулусы никак не могли пробить брешь, поэтому сменили тактику. Отступили немного и, оказавшись вне досягаемости штыков, забросали солдат копьями, нанеся им тем самым сокрушительный урон. Такова была участь солдат двадцать четвертого пехотного полка, отряда туземных карабинеров и отряда конной полиции. Кое-кто спешился, а я все еще оставался верхом и стрелял, пока не кончились патроны, а моя кобыла от испуга застыла на месте как вкопанная. Последний выстрел достался капитану Индуду, тому самому, кто сопровождал меня до реки Тугела. – Макумазан, – крикнул он, завидев меня, – сейчас я разделаюсь с тобой, как и обещал. Больше он ничего не успел сказать, в тот же миг я подстрелил этого долговязого флегматика из своей двустволки. Все это время полковник Данфорд держался, как и подобает британскому офицеру. Всякий раз, с презрением оглядываясь на дезертиров, я видел его внушительную фигуру с приметными длинными усами и рукой на перевязи. Данфорд сновал повсюду, вдохновлял нас стоять насмерть. Тут я заметил, как кафр в двадцати ярдах от него прицелился и выстрелил в полковника из старой гладкоствольной винтовки. Он упал и, видимо, умер на месте. Так окончил свой век самый доблестный офицер и, смею заметить, джентльмен, подвергшийся самому ужасному нападению за всю военную историю. Вина за эту трагедию лежит не на плечах полковника Данфорда или полковника Пуллейна. И тут началось самое ужасное: кое-кто успел убежать, а остальные падали на месте замертво. Меня, как ни странно, даже ни разу не зацепило. Солдаты валились как подкошенные, мимо со всех сторон со свистом пролетали пули и копья, а я оставался невредим. Не иначе как некая сила встала на мою защиту. Наконец, когда все, как один, полегли, а для защиты остался лишь револьвер, я понял, что пора уносить ноги, и первым моим порывом было проскакать девять миль к реке. Оглянувшись, я увидел каменистую дорогу, устланную телами тех, кто пытался спастись от зулусов, и пока я раздумывал, не стоит ли все же рискнуть, как вдруг у меня в голове раздался голос женщины, игравшей роль Мамины в Долине костей. Она заявила, что не стоит следовать за теми, кто бежит с поля боя, а лучше поспешить в Улунди, ибо там меня защитят и не причинят вреда. Разумеется, все эти предсказания всего лишь фантазия моего восприимчивого разума, хотя битва и беспорядочное бегство действительно произошли, как она и говорила. А меж тем, бог его знает почему, я все-таки послушался голоса. Пришпорив лошадь, я поскакал мимо горы Изандлвана, где на южном склоне двадцать четвертый пехотный полк давал свой последний бой, и двинулся вдоль цепи холмов Нквату. Долина буквально кишела зулусами, подтягивалось подкрепление, а справа от меня текли рекой полки Гикази и Улунди, образующие левый «рог» импи, зулусского войска. Он состоял из молодых, неопытных воинов, поэтому – и это следует учесть – они не хотели вступать в бой, задержались и слишком поздно окружили лагерь. Таким образом, дорога, названная позднее Фуджитив-Дрифтс, какое-то время оставалась свободна, и это позволило некоторым бежать. Именно эти полки или какая-то их часть позднее двинулись дальше и атаковали Роркс-Дрифт с плачевным для себя исходом. Несколько сотен ярдов я скакал без оглядки, на свой страх и риск, ведь у меня не осталось иного выхода для спасения. Трижды на моем пути встречались зулусы, но всякий раз они бросались врассыпную, крича нечто невразумительное, как будто были напуганы чем-то у меня за спиной. Верно, принимали за сумасшедшего, раз я осмелился скакать прямиком на врага. Да кто их разберет, может, у меня и впрямь глаза горели, как у безумного. Как бы там ни было, я был полон решимости в очередной раз проскакать мимо, как вдруг раздался выстрел. Пуля угодила прямо в хребет моей лошади. Откуда она прилетела, не знаю, однако стрелял не зулус. Скорее всего, шальная пуля от какого-нибудь солдата, все еще сражавшегося у подножия горы. Бедная лошадь взбрыкнула, круто повернулась и понесла, она мчалась во весь опор обратно к горе, перепрыгивая через мертвых и смертельно раненных и прорываясь сквозь живых. Минуты за две мы взлетели по северному склону, безлюдному на вид, к возвышавшейся над ним мрачной отвесной скале. Битва тем временем шла на другом склоне. У подножия скалы кобыла вдруг остановилась, затряслась и рухнула на землю замертво, должно быть, открылось внутреннее кровотечение. Я растерянно огляделся. Идти по равнине пешком было равносильно самоубийству, ну и что же мне оставалось? Обследовав скалу, я заметил промоину, поросшую жидким кустарником, за тысячу лет ее выдолбила дождевая вода. Бросившись туда, я принялся с трудом взбираться наверх, благо зулусы, занятые на дальнем склоне, меня не заметили. Наконец я достиг самой вершины почти голого камня, лишенного растительности, если не считать ложбинки с почвой на южной стороне, где в сезон дождей растут травы, папоротники и несколько чахлых рас тений, похожих на алоэ. Первым делом, взобравшись туда, я утолил жажду, зачерпнув воды из дождевой лужицы, которая скопилась в чашевидном углублении. На вкус она показалась мне слаще нектара, и я будто заново родился. Затем укрылся как мог травой и сухими листьями и притих. Сверху, с края обрыва, передо мной широко расстилалась равнина. Из своего орлиного гнезда в сотнях футов над землей я мог наблюдать за всем, что происходит внизу. Так я стал свидетелем гибели солдат, сражавшихся до последнего. Они держались мужественно, и меня переполняла гордость за соотечественников. Один молодой солдат побежал вверх по склону и достиг маленькой площадки в пятидесяти футах подо мной, а следом неслись несколько зулусов. Он укрылся в пещерке и оттуда выстрелил в них три или четыре раза, пока у него не кончились патроны. Зулусы похвалили его за храбрость и убили. Может статься, он был последним солдатом, павшим в битве при Изандлване. Зулусы принялись опустошать лагерь, и это было ужасное зрелище. Забрали волов, кроме тех, что были запряжены в фургоны и прицеплены к орудиям, и лошадей, каких смогли поймать, и увели в Улунди в качестве военного трофея, как я узнал впоследствии. Затем убитых солдат раздели, и кафры надели их красные мундиры и забрали ружья. Они побросали консервы, а спиртное выпили. Эти невежды даже глотали лекарства и потом ходили, пошатываясь, а другие падали и засыпали. Спустя час или два с той стороны, куда отбыл генерал, прискакал во весь опор офицер, он заехал прямиком в лагерь, где палатки стояли прямо, ибо растяжки никто не ослабил, как делают при нападении, и даже флаги полоскались на ветру. Как бы я хотел предостеречь его, но, увы, это было выше моих сил. Он подъехал к штабной палатке, как вдруг оттуда повыскакивали зулусы, размахивая длинными копьями. Офицер осадил лошадь и на миг замер в нерешительности, затем опомнился и бешеным галопом покакал прочь. Он остался невредим, хотя зулусы бросали в него копья и стреляли. После этого они еще похозяйничали в лагере, а затем ушли. Как будто забрезжила надежда на спасение, но не тут-то было. Бесконечное множество зулусов взобралось на гору Изандлвана со всех сторон, они спрятались за камнями и в высокой траве, видно, обозревали окрестности. Кроме того, несколько капитанов поднялись на ту самую площадку, откуда из пещерки отстреливался молодой солдат, и устроили там лагерь. На закате они расстелили свои циновки и поели, не разжигая костра. Вскоре стемнело, и мой побег стал невозможен, поскольку, спускаясь на ощупь, я мог оступиться и разбиться насмерть. Со стороны Роркс-Дрифт раздавалась непрерывная стрельба, очевидно, там шла ожесточенная борьба, и у меня мелькнула мысль: чем же все закончится? Немного погодя вдалеке послышался лошадиный топот и скрип колес артиллерийских орудий. Капитаны подо мной тоже их услышали, и один сказал другому, что это, мол, возвращаются в лагерь солдаты, ушедшие на рассвете. Они прикидывали, удастся ли собрать все войско воедино и напасть на них, но сразу отбросили этот план. Полки, бившиеся сегодня, ушли, так как уже выбились из сил, а другие выполняли приказ атаковать белых за рекой. Поэтому зулусы затихли и прислушались, как и я в своем орлином гнезде. Ночь выдалась безлунная, небо затянули облака. Послышался приглушенный голос командующего. Отряд, не имея возможности ехать дальше в темноте, был вынужден расположиться лагерем среди тел погибших, и солдаты, похоже, гадали, скоро ли наступит их очередь. Так бы и случилось, если бы зулусы не подкачали с военной стратегией. Ведь и пятисот тысяч воинов достаточно, чтобы на рассвете атаковать англичан и не дать им уйти. Однако судьба распорядилась иначе, схватили лишь немногих, а остальным удалось спастись. За час до рассвета отряд снялся и с первыми лучами солнца исчез за перевалом. Какие мысли были у них на душе и что сулило им будущее? Капитаны с площадки подо мной тоже пропали, равно как и стражи, оцепившие склон горы, я видел, как они растворились в утренней мгле. Однако, когда рассеялись сумерки, я увидел группу людей, собравшихся на перевале, вернее, на обоих. Увы, теперь я не мог совершить задуманное, догнать отряд англичан на перевале. Путь отрезан. Но и не век же тут сидеть без еды, тем более что скоро зулусы взберутся ко мне – они захотят использовать мое укрытие как наблюдательный пост. Пока еще мог худо-бедно укрыться в тумане и утренних тенях, я спустился тем же путем, каким взобрался на скалу, и достиг равнины. Кругом ни живой души, ни белых, ни черных, одни только мертвые тела! Я был последним англичанином, который за прошедшие недели или даже месяцы стоял на равнине Изандлвана. Такого со мной, пожалуй, еще не случалось, после этой адской ночи я оказался в полном одиночестве посреди Долины смерти, вглядываясь в искаженные лица тех, кто еще вчера был полон жизни. Вскоре у меня заурчало в животе, ведь я не ел уже целые сутки и умирал с голоду. Поблизости стоял фургон с провизией, который разграбили зулусы, и я заметил консервы с солониной, валявшиеся на земле, а среди разбитого стекла отыскал несколько чудом уцелевших бутылок пива. Тогда я подобрал копье, вытер как следует о землю, открыл с его помощью банку и, поставив ее на травянистую кочку рядом с мертвым солдатом, вернее, между ним и зулусом, которого он убил, принялся с жадностью поглощать солонину, а когда наелся, отбил горлышки у пары бутылок и утолил жажду. Пока я ел, ко мне с жалобным воем подошел большой лохматый пес в серебристом ошейнике. По-моему, это был эрдельтерьер. Поначалу я принял его за гиену, но, обнаружив свою ошибку, бросил ему несколько кусков мяса, с которыми он управился в два счета. Вероятно, пес принадлежал какому-то убитому офицеру, правда, на ошейнике не было жетона с кличкой. Бедное животное, которому я дал имя Потеряш, сразу ко мне привязалось. Надо сказать, он жил у меня до тех пор, пока не умер от желтухи. Это случилось в Дурбане, накануне моего путешествия к копям царя Соломона. Преданней друга и попутчика, чем этот пес, я не встречал. Восстановив таким образом силы, я огляделся и подумал, куда же мне податься? В пятидесяти шагах пасся крепкий пони басуто, оседланный и взнузданный, седло на нем съехало набок. Пони щипал травку, насколько позволяли удила. Подкравшись, я запросто поймал его и привел обратно к фургону. Судя по ярлыку седельной мастерской, этот пони принадлежал туземному кавалерийскому отряду капитана Шепстона. Большие седельные вьюки из оленьей кожи я наполнил банками с солониной, парой-тройкой бутылок пива, и вот везение – нашел упаковку шведских спичек. Кроме того, я прихватил винтовку убитого солдата и вдобавок десяток с лишним патронов, они остались у него на поясе, видать, парня убили в самом начале сражения. Покончив с экипировкой, я забрался в седло и вновь подумал о бегстве в Наталь, однако взглянул на перевал и тут же отверг эту затею, ведь там вдалеке маячили перья на головах целой орды воинов. Вероятно, они возвращались после неудачной атаки на Роркс-Дрифт, но узнал я об этом гораздо позже. Свистнув псу и забирая влево от холмов Нквату, я погнал во всю прыть, насколько позволяла ухабистая дорога, и спустя полчаса эта ужасная равнина скрылась из виду. …Я прихватил винтовку убитого солдата и вдобавок десяток с лишним патронов… Да, кстати, на краю равнины я наткнулся на мертвых зулусов, убитых, судя по всему, осколками снаряда, спешился и взял у одного головной убор, свою-то шляпу я потерял. Он был из шкуры выдры с плюмажем из черных перьев самца птицы-вдовушки с длинным хвостом, которого туземцы зовут сакабула. На всякий случай я повязал себе на пояс его белый «килт» из воловьих хвостов, и такая мера предосторожности, несомненно, спасла мне жизнь, ведь издалека я походил на кафра с трофейным пони. Итак, я продолжил свой путь в неизвестность. Глава XIX Пробуждение Мне совсем не хочется рассказывать об ужасном путешествии в Зулуленд в подробностях, даже если бы я смог их припомнить, несмотря на все испытания. Кажется, сперва у меня появилась бредовая идея пойти в Улунди и просить у Кечвайо милости под предлогом того, что я принес ему новости от белых. Однако в паре часов езды от города с вершины холма я заметил маячившее впереди войско с захваченными фургонами, – очевидно, их везли к королю. Прекрасно зная, как могут обойтись со мной эти воины, я спустился с другой стороны, рассчитывая достичь границы в обход. Тут мне опять не повезло, нарвался на сторожевой пост другого войска или полка, выставленный на скалах. Один зулус, взглянул на килт, принял меня за своего, позвал, и зычным голосом, присущим всем кафрам, спросил, есть ли известия с места сражения в полумиле отсюда. Крикнув в ответ что-то о победе и полном поражении англичан, я умолк и скрылся в густом кустарнике. Все остальное как в тумане. Припоминаю, что спешивался несколько раз за ночь, жутко голодал, прикончив все съестное. Пес Потеряш загнал молодую лесную антилопу, и я жадно съел кусок мяса, зажарив его на костре из валежника. Последнее воспоминание – это случилось спустя два дня – как я ехал ночью в грозу, и особенно яркая вспышка молнии осветила знакомые места, что сильно потрясло меня, а затем наступило полное беспамятство. Наконец я пришел в себя, словно заново родился, медленно и мучительно, из недр смертельного ужаса. Кругом текли реки крови, я слышал победные крики и предсмертные стоны. Я, единственный, кто остался в живых, стоял посреди мрачного поля, усеянного мертвыми телами. Бесконечное одиночество снедало меня, изо всех сил я умолял, чтобы мне позволили присоединиться к погибшим. Однако душа моя была сильна, не хотела умирать и покидать этот мир. Тогда я впервые осознал, что такое вечность и бессмертие души. Она все еще цеплялась за свою грешную оболочку, этот сгусток глины, чувств и желаний, который ей приходилось оживлять, и все же помнила о своей обособленности и вечной неповторимости. Стремясь покинуть землю, душа вынуждена ходить по ней, как дух или призрак, и ненавидит тело, к которому прикована, подобно прекрасной бабочке, по своей природе черпающей силы из падали, и потому не в силах воспарить к бескрайним небесным просторам. Моей руки что-то коснулось, и мне спросонья подумалось, что раз уж я еще жив – в чем не был уверен, – то это, должно быть, язык собаки. С величайшим усилием подняв руку, я открыл глаза и оглядел пальцы на свет, казалось, тонкий лучик солнца просвечивал их насквозь, и тут же уронил. И подумать только, рука опустилась на голову пса, который принялся ее лизать. Собака? Откуда она взялась? И тут вспомнил, как нашел ее на поле боя, – выходит, я все еще на этом свете. Тогда я заплакал, слезы горечи, а не радости струились по моим щекам, ведь я больше не хотел жить среди постоянной борьбы, кровопролитий, лишений, страха и тому подобного. Мне уже не терпелось расстаться с жизнью, уснуть благодатным сном и обрести вечный покой, без пустых надежд и чаш радости, которые отнимают, стоит только сделать глоток. Послышалась чья-то шаркающая поступь. Пес зарычал, но тут же убежал, поджав хвост, словно чего-то испугался. Снова открыв глаза, я пригляделся и в страхе зажмурился, ибо увидел подтверждение тому, что все-таки умер и, кажется, попал в ад, который сулят нам ревностные христиане как возмездие за пороки, коими нас с рождения наградила природа и родители. Рядом стоял некто странный, седой и ужасный, будто сам дьявол пришел забрать меня в свое подземное царство на вечные муки. Впрочем, я знал его и раньше, когда еще был жив. Как его звали? А, вспомнил: Тот, кому не следовало родиться. Он заговорил низким голосом, не похожим ни на какой другой. – Привет тебе, Макумазан, – сказал он, – вижу, ты возвратился из обители мертвецов, где провел больше одной луны. Глупо с твоей стороны, а впрочем, я рад был помериться силой с самой смертью, и моя взяла. Теперь тебе есть что мне порассказать о царстве мертвых. Стало быть, это Зикали, палач моих друзей. – Оставь меня, убийца! – пробормотал я чуть слышно. – Дай мне умереть или убей, как остальных. Он рассмеялся, не обычным ужасным смехом, а тихонько, пару раз повторив за мной слово «убийца». Затем осторожно, по-матерински, приподнял мою голову своими большими руками. – Смотри, Макумазан. Меня окружали стены какой-то пещеры. Лучи заходящего солнца проникали внутрь, и в их сиянии я увидел два силуэта, мужчины и женщины. Они шли рука об руку и не сводили глаз друг с друга, а когда прошли мимо входа в пещеру, я узнал их. Это же Энском и Хеда! – Взгляни на мертвецов, Макумазан, любитель бросаться словами. – Всего лишь уловка, – пробормотал я, – Кетье видела их тела и могилы. – Верно, а я и забыл. Эта глупая толстуха и правда видела их мертвыми и похороненными. Ну что ж, порой для благого дела мертвецы снова оживают. Кому, как не тебе, знать об этом, ведь ты послушался света некой Мамины и забрел сюда, а не отправился вдогонку за зулусами. Я хотел возразить, но ничего не смог придумать. – А как я тут очутился? Что со мной? – Ты ехал с непокрытой головой и получил удар, сначала солнечный, а затем и молнии. Тогда разум покинул тебя, но Великий направлял твою лошадь по верному пути. И Небесам не удалось убить тебя, – видно, моя магия оказалась им не по зубам, Великий прислал к нам твоего пса, и он привел моих слуг к тому месту, где ты лежал. Они нашли и принесли тебя сюда. Теперь спи, а иначе уйдешь туда, откуда даже я не смогу вернуть тебя обратно. Колдун держал руки у меня над головой и вдруг сделался выше, его седые волосы касались потолка пещеры. В тот же миг я будто провалился в пустоту. Наступил долгий период забытья, когда мне снились разные люди, живые и мертвые, к примеру леди Рэгнолл, мой добрый друг и спутница в странном приключении, произошедшем в племени белых кенда[113]. В будущем нашим путям снова довелось пересечься в еще более странном путешествии, назовем его духовным поиском. Уж не знаю, удастся ли мне облечь его в слова. Впрочем, тогда я об этом не знал. Во сне мы как будто постоянно обедали наедине, и между делом она рассказывала мне какую-то чепуху. Подобные наваждения, вероятно, случались во время того, когда меня кормили. Наконец я проснулся и почувствовал прилив сил. Пес Потеряш смотрел на меня с вселенской преданностью. Даже самые прекрасные глаза женщины не сравнятся со взглядом собаки! Он лежал у моей постели, кровати с каркасом из грубо сколоченных жердей с ремнями или полосками кожи, натянутыми на него, словно струны, а рядом сидела знахарка Номбе и гладила его по голове. Прекрасная, воплощенная женственность с изящными округлыми формами и неизменной загадочной улыбкой, говорящей о тайнах, недоступных простым смертным. – Здравствуй, Макумазан, – произнесла она нежно, – сколько всего ты пережил с нашей последней встречи, когда Гоза увел тебя в Улунди. Припомнив все, я разозлился на эту лгунью: – Номбе, последний раз мы виделись, когда ты играла роль умершей женщины в Долине костей. Она взглянула на меня с сочувствием и покачала головой: – Макумазан, ты очень болен, и разум играет с тобой злые шутки. Никогда я не играла роли никакой женщины, ни в какой долине. Мои глаза не видели тебя ни там, ни в другом месте, пока слуги не принесли сюда твое бездыханное тело, ты был сам на себя не похож. – Ты лгунья! – ответил я грубо. – Белые люди всегда называют правду ложью, если не в силах ее понять? – спросила она невозмутимо. Затем, не дожидаясь ответа, погладила по руке, как капризного ребенка, и протянула мне суп в бутылочной тыкве. – Поешь, он очень вкусный. Инкози-каас Хеддана сама приготовила его по рецепту белых людей. Наевшись, я вернул ей тыкву. Суп и правда оказался вкусным. – Кетье сказала, что Хеддана умерла. Разве мертвые умеют готовить? Обдумывая ответ, Номбе скармливала псу Потеряшу куски мяса, которые остались на донышке тыквы. – Макумазан, я не знаю, умеют ли мертвые готовить, как живые люди. В следующий раз, когда дух посетит меня, я спрошу у него об этом, а потом передам тебе ответ. Однако ты странный человек, всегда отвергаешь правду и готов так легко поверить лжи. Почему ты поверил словам Кетье о смерти инкози-каас Хедданы, ведь я поклялась защищать ее даже ценой собственной жизни? Нет, не отвечай. Завтра, если будешь достаточно здоров, сам все увидишь и поймешь. Она укрыла меня шкурой, снова по-матерински погладила руку и ушла, не переставая улыбаться. Тогда я уснул, и на удивление крепко, наверное, в супе было какое-то снадобье. По прошествии двух дней слуги Зикали, обычно делавшие уборку в моей «больничной палате», если можно так выразиться, пришли и сказали, что на время вынесут меня из пещеры, если я не возражаю. Еще бы я возражал, ведь мне так хотелось глотнуть свежего воздуха. Они подняли мое ложе, осторожно вынесли через узкий проход и поставили в тени нависшей скалы. Даже такое короткое путешествие утомило меня, и лишь переведя дух, я огляделся. Как и следовало догадаться, меня принесли в Черное ущелье, там стояли те самые хижины, в которых нас поселили, когда мы пришли из страны свази. Я лежал и наслаждался сладостным воздухом, как драгоценным нектаром. А что, если все это только сон? К примеру, мог ли я в самом деле видеть у входа в пещеру Энскома и Хеду или опять мой ослабевший разум стал жертвой видения, появившегося по воле Зикали? В слова старика и Номбе мне ничуть не верилось. Размышляя таким образом, я задремал и в забытьи будто услышал шепот. Открыл глаза – и о чудо! Передо мной стояли Энском и Хеда. Она заговорила первой, потому что я будто онемел и не мог рта раскрыть. – Милый, милый мистер Квотермейн, – прошептала она нежно. – А я-то думал, вас обоих нет в живых, – наконец смог я вымолвить. – Неужели вы и вправду живы? Хеда наклонилась и поцеловала меня в лоб, а Энском пожал руку. – Ну, теперь убедились? – спросила она. – Мы оба живы и здоровы. – Слава богу! – воскликнул я. – Кетье клялась, что видела ваши тела и могилы. – В Черном ущелье чего только не увидишь, – впервые подал голос Энском. – После того как мы с вами расстались, много всего случилось. Однако вы еще слишком слабы для таких длинных историй. Поправитесь, вот тогда и поговорим. Скорее идите на поправку. После этого я, кажется, потерял сознание, а очнулся уже в пещере. Прошло дней десять, прежде чем я смог встать на ноги, выздоровление шло медленно и трудно. Недели спустя я едва начал ходить и только через полгода полностью окреп и стал таким, как прежде. В те дни мы часто виделись с Энскомом и Хедой, правда, всякий раз не больше нескольких минут. Иногда меня навещал Зикали, говорил мало, в основном о былых временах и чем-то подобном, но никогда не упоминал войну и ее итоги. – Макумазан, – сказал он наконец однажды, – теперь ты будешь жить, а ведь я сомневался в этом, даже когда тебе стало лучше. Ведь три раза ты испытал потрясение, но сегодня я могу поговорить с тобой о них без опаски. Во-первых, ты стал единственным белым человеком, оставшимся в живых в битве при Изандлване. – Откуда ты знаешь, Зикали? – Не важно, знаю, и все. Разве зулусы не бросались от тебя врассыпную с непонятными криками, когда ты проезжал мимо? Один даже отсалютовал тебе копьем. – Так и было. Скажи, Зикали, почему они убегали и что кричали? – Нет, Макумазан, я не скажу тебе. Обдумай все сам и к концу жизни реши, во что тебе верить. Вряд ли твой выбор будет так же прекрасен, как правда. Во всяком случае, все вышло так, как тебе предрекла моя переодетая кукла там, в Долине костей. Она по советовала тебе ехать в Улунди, а не возвращаться к реке, где бы ты встретил свою смерть вместе с другими белыми людьми. – Зикали, а кто эта кукла? – Не спрашивай. Может, Номбе, а может, и нет. Не помню, ведь я уже стар и память начинает подводить меня. Припоминаю лишь, как она была хороша в своей роли, вылитая умершая Мамина, я бы мог и спутать их. О, какой великолепный спектакль я разыграл в Долине костей, не правда ли, Макумазан? – Правда, Зикали, вот только зачем? До сих пор никак в толк не возьму. – В тебе еще играет молодость, Макумазан, хоть волосы и посеребрила седина, а молодым свойственно нетерпение. Подожди, не торопись, скоро ты все поймешь. Итак, ночью ты лежал на верхушке горы Изандлвана и наблюдал удивительные дела. Слышал, как приехали белые солдаты и легли спать среди тел своих мертвых собратьев, а на рассвете уехали целые и невредимые. Ну и олухи эти нынешние зулусские полководцы! Они отправили войско в атаку на людей, укрывшихся за стеной, с копьями против ружей, и потерпели поражение. Если бы они придержали войско и напали на англичан, угодивших в ловушку, ни один белый человек не остался бы в живых. Разве могло подобное случиться во времена Чаки? – Думаю, нет, Зикали, но я рад, что так получилось. – Вот-вот, Макумазан, не могло. Что ж тут скажешь, у ничтожных людей ничтожный ум. И я тоже доволен, ведь я ненавижу зулусов, а не англичан. Теперь же белые люди извлекут урок и больше в ловушку не попадутся. О, эти пустомели, капитаны зулусов, нынче сдулись, как рыбьи пузыри, и даже победа, как они это называют, дорого им обойдется. Попомни мои слова, Макумазан, за каждого павшего солдата белые люди убьют двух зулусов. Значит, утром ты спустился с холма… Ты, кажется, удивлен, Макумазан? Может, те капитаны, сидящие под тобой на скале, позволили тебе уйти по собственному почину, а может, ими кто-то управлял. Пусть я слаб, Макумазан, но еще на многое способен, а позже мне обо всем рассказали. Затем ты очутился среди убитых совсем один, будто последний человек на земле, и тогда появилась собака, а за ней и лошадь. Может, это я прислал их, а может, тебе просто повезло. Этого я и сам не знаю, ведь у меня так плохо с памятью. Вот первое потрясение, Макумазан, ты боялся остаться один в целом свете. Ты ведь так себя чувствовал, верно? – Надеюсь, мне больше не доведется пережить подобное, ведь я чуть с ума не сошел. – Верно, ты был на волосок от потери рассудка, хотя со мной случались дела и похуже, а я только смеялся, и, будь у меня время, я порассказал бы тебе. Далее ты получил солнечный удар, ведь в это время года особенно сильно припекает, а белому человеку опасно оставаться в долине с непокрытой головой. Твой разум помутился, но, к счастью, дар Небес, собака и лошадь, оставались с тобой. Вот второе потрясение. Потом внезапно разразилась гроза, ударила молния и прошла через ружье в твоих руках. Сам увидишь, как ствол раскололся. Может, я отвел грозу, ведь я великий заклинатель погоды, а может, это сделал тот, кто могущественнее меня. Вот третье потрясение, Макумазан. Тогда-то тебя и нашли, ты был еще жив; белый человек, твой друг, расскажет, как это случилось. Береги своего пса, Макумазан, он предан тебе больше, чем многие люди. И так как в тебе теплилась жизненная сила или же твой земной путь еще не завершен, ты пережил все эти ужасы и со временем совсем поправишься. – Надеюсь, Зикали. Правда, я не совсем уверен, хочется ли мне жить. – Знаю, Макумазан, религия белых людей заставляет их бояться смерти и загробной жизни. Вы верите, будто за грехи вас обрекут на вечные муки, и не понимаете, ведь дух будет судим не за дела плоти и не за то, чего дух желал делать, но не мог. Злой человек – тот, кто желает делать зло, а не тот, кто, желая делать доб ро, снова и снова оступается и совершает зло. Я-то знаю, наслушался ваших белых проповедников. – По твоим меркам, Зикали, ты и есть злой, раз желал войны и наконец добился своего. – Ха-ха-ха! Вот как, Макумазан? Видно, тебе и невдомек, что добро часто принимают за зло. Верно, я желал навлечь на зулусов войну и навлек, и может статься, причиной тому пережитые мной горести. Посуди сам, Макумазан, ты знаешь цену зулусской власти, видел, как убивают женщин и детей, дабы насытить ее утробу, и видел, на что способны англичане. Разве же я совершил зло, пожелав, чтобы дом зулусских королей пал, а его место занял дом английских королей и даровал черным людям свободу? – Ты мудр, Зикали, но твой разум помутился от пережитых горестей. Вспомни череп, который ты поцеловал в Долине костей. – Может, и так, Макумазан, но мои горести – это и горести народа, и я думал о них. Уж во всяком случае, смерть не страшит меня так, как белых людей. Слушай же, скоро ты все узнаешь от друзей. Хеддана расскажет тебе, как я использовал ее в одном деле, ведь затем я и привел вас троих в землю зулу, а иначе как бы мне вызвать войну, если Кечвайо все время колебался. Когда ты услышишь ее историю, Макумазан, не суди меня слишком строго, ведь у меня была благородная цель. – Как бы там ни было, ты поступил со мной дурно, Зикали, мучил своей сказкой и заставил женщину Кетье лгать мне и клясться, будто она видела моих друзей мертвыми. – Она не лгала тебе, Макумазан, неужто я не силах заставить глупую толстуху поверить в то, чего на самом деле не было? Как бы не так! Сумел же я убедить тебя тогда, в моей хижине, что глаза твои видят то, чего на самом деле не видят. – И все же зачем ты так издевался надо мной, Зикали? – Право слово, Макумазан, ты слеп, как летучая мышь в солнечный день. Когда друзья все тебе расскажут, ты поймешь, зачем мне все это понадобилось. Признаюсь, не все получилось так, как я задумал. Ты должен был услышать эту историю до того, как Кечвайо приведет тебя в Долину костей. Однако глупая женщина оплошала, она задержалась, и когда пришла в Улунди, ее приняли за шпионку и захлопнули ворота перед самым носом. А когда открыли, было уже поздно, и ты нашел ее, только когда вернулся с Совета. Зная об этом, я осмелился предложить, чтобы ты выстрелил в женщину, стоящую на скале. Услышь ты сказку Кетье пораньше, чего доброго, прицелился бы как следует, и меня мог убить из мести за гибель тех, кого любил. Хотя в таком случае все кончилось бы совсем по-другому. На самом деле я верил, что ты не станешь стрелять в сердце той, кто могла оказаться белой женщиной, и не убьешь меня, ведь от меня зависела и ее жизнь, и твоих друзей. – Как ты проницателен! – воскликнул я в изумлении. – Тебе так только кажется, а на самом деле я очень прост, и умею читать в душах людей, и многое понимаю. Впрочем, если бы ты не поверил в смерть своих друзей, ни за что не покинул бы землю зулу. Ты бы попытался сбежать и спасти их, не так ли? Тогда бы тебя наверняка убили. – Да, Зикали, я бы обязательно попытался им помочь. Но зачем ты держал их в плену? – Затем же, зачем до сих пор держу эту парочку и тебя взаперти, чтобы не дать им присоединиться к миру призраков. Если бы я отпустил твоих друзей на следующий день после объявления войны, их бы убили, не дав проехать и часа пути. О Макумазан, я не так плох, как ты обо мне думаешь, и никогда не нарушаю данное слово. Теперь мы в расчете. – Как там идет война? – спросил я, когда он поковылял к выходу. – Как и полагается, весьма плачевно для зулусов. Они оттеснили белых людей, и те собирают силы у Черной воды, а скоро вернутся и уничтожат зулусов. Советник Умнямана побуждал Кечвайо атаковать Наталь и опустошить его. Король бы так и поступил, но я послал к нему вестника со словами самой богини Ном кубулваны, что, если он так поступит, все духи ополчатся против него. И он меня послушался. В следующий раз, когда поду маешь обо мне дурно, Макумазан, вспомни мои слова. Теперь это лишь вопрос времени, и придется подождать, пока все не закончится. Тебе будет полезно немного отдохнуть, хотя твои друзья уже скучают. А им следует радоваться, глядя, как зреют плоды на древе их любви, ведь от этого они станут только слаще. Зато теперь эти двое знают, каково это – жить вместе. Ха-ха-ха! – И он поковылял прочь. Глава XX Рассказ Хеды Тем же вечером я лежал под открытым небом и слушал Энскома и Хеду. Начал он, а потом подхватила она. – Утром я проснулся и не нашел вас в хижине, – рассказывал Энском. – Прождав напрасно, решил, что вы с Зикали, и отправился на поиски. Потом нам с Хедой принесли завтрак, и мы поели вдвоем. Вдруг послышалось ржание, и мы пошли к лошадям. Оказалось, ваша кобыла тоже куда-то пропала. На обратном пути мы, напуганные, встретили Номбе. Она передала мне вашу записку с объяснениями. Мы спросили ее, почему вас увели и что теперь будет с нами. Она улыбнулась и ответила, что первый вопрос лучше задать королю, а второй – ее господину Зикали, и уверяла, будто нам не о чем беспокоиться и тут мы в совершенной безопасности. Попытки встретиться с Зикали не увенчались успехом. Тогда я направился к упряжке лошадей с намерением ускакать вслед за вами, но их тоже не оказалось на месте, с тех пор я их и не видел. Совершенно отчаявшись, мы решили уйти пешком, однако Номбе не пустила нас и предупредила, что нам не следует покидать Черное ущелье, иначе нас тут же убьют. В общем, мы оказались в плену. Так прошло несколько дней, с нами хорошо обращались, но с Зикали встретиться так и не удавалось. Однажды утром он наконец послал за нами, и слуги привели нас к его хижине. С нами пошла Кетье в качестве переводчика. Какое-то время этот угрюмый и жуткий старик хранил молчание. «Белый предводитель и госпожа, – наконец заговорил он, – боюсь, вы дурно думаете обо мне, поскольку Макумазан ушел, а вас держат здесь как пленников, и до поры до времени ваше мнение не улучшится. А пока мой вам совет: доверьтесь старику, ведь все это для вашего же блага». Тут Хеда перебила его и высказала все, что о нем думает. Как вы знаете, она достаточно хорошо говорила на зулу, хоть и не так хорошо, как сейчас. – Да, – вступила Хеда, – я сказала, что он лжец и наверняка убил вас, а скоро и наша очередь. – Зикали выслушал невозмутимо, – продолжал Энском, – а потом заговорил снова. «Я вижу, что вы, госпожа Хеддана, неплохо понимаете наш язык. Поэтому я могу отослать эту метиску и говорить с вами без посредников, поскольку этот разговор не для лишних ушей». Он хлопнул в ладоши, явились слуги и по его приказу увели Кетье. «Госпожа Хеддана, – заговорил он очень медленно, так чтобы Хеда успевала переводить, и повторял, если она чего-то не понимала, – у меня есть одна задумка. Нужно, чтобы вы сыграли перед королем и Советом роль богини этой страны, Небесной правительницы, поскольку она всегда появляется в образе белой женщины. Мы с вами отправимся в Улунди, и вы будете во всем меня слушаться». «А если я откажусь участвовать в этом надувательстве?» – спросила Хеда. «Тогда, госпожа Хеддана, белый господин, тот, кого вы любите и за кого собираетесь замуж, умрет, а вам все равно придется выполнить мою просьбу, иначе вы разделите его участь». «А он пойдет со мной в Улунди?» «Нет, госпожа, он останется здесь под стражей, в целости и сохранности, и очень скоро вы к нему вернетесь целой и невредимой. Выбор за вами, на одной чаше весов смерть, на другой – ваше спасение, а я посплю немного. Переговорите на вашем родном языке, а когда все решите, разбудите меня». – На этом Зикали закрыл глаза и как будто уснул. Мы обсудили создавшееся положение, если можно так выразиться, ведь оба находились на грани помешательства. Хеда хотела идти, а я скорее дал бы себя убить, чем отдать ее в руки старого злодея. Хеда напомнила мне, что даже если я умру – чему не бывать, – она все равно останется в его власти, а побег может стоить ей жизни. Не лучше ли подчиниться, тогда у нас хотя бы будет надежда на спасение, а умереть мы всегда успеем. В конце концов мы пришли к согласию, разбудили Зикали и объявили ему о своем решении. Вид у него был довольный. «Госпожа, я сразу заметил свет мудрости в ваших глазах. Поверьте, ни вам, ни вашему любимому не причинят вреда. Кроме того, я и мое дитя Номбе будем вас защищать даже ценой собственной жизни. И ваш друг, Макумазан, вернется к вам, но не теперь, а чуть позднее. Ступайте и насладитесь обществом друг друга. Номбе предупредит госпожу Хеддану, когда настанет пора отправляться в путь. Ради вашей же безопасности ничего не говорите Кетье, иначе она может сболтнуть лишнего. Пожалуй, отправлю ее завтра в Улунди, пусть вас дожидается, а то как бы чего не заподозрила. Вы уж не удивляйтесь, если служанка пропадет, и не обращайте внимания, коли чего сболтнет на прощание. Мое дитя Номбе будет госпоже Хеддане вместо служанки и останется ночевать в ее хижине, чтобы ей не было одиноко и страшно». Затем он снова хлопнул в ладоши, явились слуги и проводили нас обратно в хижины. А теперь пусть Хеда расскажет, что было дальше. – Итак, мистер Квотермейн, – начала она, – остаток дня мы провели, умирая от страха, однако он прошел без происшествий. Кетье не интересовалась, о чем говорил знахарь, после того как ее отослали. Мне даже показалось, будто она стала туговато соображать и спала на ходу, совсем как пьяная, думаю, так оно и было. Вела себя странно, настаивала, что пора собирать вещи, бормотала о какой-то завтрашней поездке. Ночь прошла, как обычно, Кетье крепко спала рядом и сильно храпела. – В этом мес те я сочувственно вздохнул. – Поэтому мне не удалось выспаться. Утром после завтрака в хижинах стояла духота, и Номбе предложила нам перебраться в тенек под нависшей скалой, этой самой, где мы сейчас сидим. Мы согласились, и я не заметила, как задремала, измотанная пережитыми ночью волнениями, и Морис, кажется, тоже. А Номбе сидела рядом и напевала какую-то странную песню. В полузабытьи я увидела Кетье, Номбе поднялась ей навстречу, не переставая при этом петь, взяла ее за руку, подвела к повозке, кажется, они говорили о лошадях, – я еще удивилась, ведь никаких лошадей там не было. Затем они обошли повозку, и Номбе, все еще напевая, показала ей нас. Тогда Кетье принялась плакать и воздевать руки к небу, а Номбе в утешение хлопала ее по плечу. Я хотела что-то сказать, но не смогла, язык у меня словно отнялся, почему – не знаю, наверное, мы все-таки спали. Морис тоже спал, еще крепче моего. – Да, – подтвердил Энском, – я совсем ничего не помню. – Потом Кетье ушла, не переставая рыдать, – продолжала Хеда. – И немного погодя я заснула по-настоящему, а проснулась, когда солнце уже село. Тогда я разбудила Мориса, и мы вернулись в свои хижины. Номбе готовила ужин. Кетье пропала. Перебирая вещи, я никак не могла отыскать мешочек с украшениями. Я позвала Номбе и спросила, куда подевалась моя служанка, а она улыбнулась и сказала, что Кетье ушла, захватив с собой мой мешочек. Меня это огорчило, ведь я всегда считала Кетье честной девушкой. – Так и есть, – заметил я, – а эти украшения сейчас в целости и сохранности в банке Марицбурга. – Рада это слышать, – одобрительно кивнула Хеда. – Впрочем, помня слова Зикали, я и не думала о ней всерьез как о воровке, а догадалась, что все это часть какого-то плана. Все потекло по-прежнему, только Номбе заняла место моей служанки в палатке и не отходила от меня ни днем ни ночью. О пропаже Кетье она помалкивала, а Зикали мы вообще не видели. На исходе третьего дня после исчезновения служанки пришла Номбе и объявила, что пора собираться в дорогу. Тут появились туземцы, они несли носилки с балдахином из травяных циновок. Номбе захватила мой длинный плащ и завернула меня в него, а вдобавок накрыла с головой чем-то вроде вуали из белой ткани, и стало совсем не видно лица. Кажется, раньше она служила нам сеткой против москитов. Наконец она велела мне проститься на время с Морисом. Можете себе представить, как он рассердился, даже хотел идти со мной. Вдруг появились вооруженные туземцы, целых шестеро, и оттеснили его в сторону рукоятями своих копий. В тот же миг меня посадили в носилки, где уже ждала Номбе, – так нас разлучили. Нам оставалось только гадать, увидимся ли мы снова когда-нибудь. У входа в ущелье я заметила другие носилки, окруженные отрядом зулусов. Как мне пояснила Номбе, там ехал сам Зикали. Дорога заняла всю ночь и две последующие, а днем мы отдыхали в безлюдных лачугах, казалось, будто их соорудили специально к нашему приходу. Путешествие было довольно-таки странным, хоть вокруг то и дело мелькали вооруженные люди, ни они, ни носильщики за все время не проронили ни слова, Зикали тоже не появлялся. Только Номбе иной раз старалась меня подбодрить, уверяя, что я в полной безопасности. На исходе третьего дня, перед самым рассветом, мы миновали холмы и меня вновь поселили в какой-то хижине. Оказалось, отсюда уже недалеко до Улунди и путешествие подошло к концу. Почти весь следующий день я спала, а ближе вечеру, только успела поесть, в хижину, словно жаба, вполз Зикали и сел передо мной на корточки. «Послушайте, госпожа. Сегодня, спустя час, два, а может, и три после захода солнца Номбе выведет вас, переодетую, из хижины. Взгляните, вон на тот каменный выступ, вы взберетесь на него по неприметной тропинке, бегущей меж тех каменных глыб. – Он указал на то место через входное отверстие хижины. – Тропинка упирается в плоский валун на краю скалы. Вы встанете на него, держа в правой руке короткое копье, – вам дадут его. Номбе не полезет на скалу, она спрячется меж камней и будет тихонько подсказывать, что делать. Она подаст сигнал, и вы метнете копье так, чтобы оно упало посреди спорщиков, сидящих в двадцати шагах от скалы. После этого вы будете стоять неподвижно, безмолвно и невозмутимо, что бы ни случилось. Одним из мужчин может оказаться ваш друг Макумазан, но не следует подавать виду, будто вы узнали его, и, если он заговорит с вами, не вздумайте отвечать. Пусть даже он прицелится в вас, ничего не бойтесь. Вы все поняли? Тогда повторите мои слова точь-в-точь». Повинуясь, я, однако, спросила, что, если не выполню всего этого или хотя бы какую-то часть. «Тогда вас убьют, – ответил он, – и Номбе, и господина Маурити, вашего любимого, и вашего друга Макумазана, может быть, убьют даже меня, и все мы встретимся в обители призраков». Услыхав такие слова, я заверила его, что в точности исполню все указания. Зикали заставил меня повторить их еще раз и ушел. Немного погодя Номбе нарядила меня в то самое платье, в каком вы меня видели, мистер Квотермейн, припудрила волосы каким-то сияющим порошком и намазала совсем немного какой-то темной краской под глазами. Затем дала мне маленькое копье, научила, как следует стоять неподвижно, сжимая его в вытянутой правой руке, и велела бросать копье только по ее команде. Когда взошла луна, вдалеке послышались голоса. Наконец к хижине приблизился человек, пошептался с Номбе, и она отвела меня к узкой тропке между камнями. Прошло примерно два часа, прежде чем я услышала внизу голоса. – Простите, – прервал я ее рассказ, – а где эти два часа находилась Номбе? – Со мной, мистер Квотермейн, она не оставляла меня ни на минуту. Пока я была на скале, Номбе сидела на корточках меж камней в трех шагах от края скалы. – Как интересно, – произнес я задумчиво. – Прежде чем вы продолжите, еще только один вопрос. Как Номбе была одета? На шее у нее висели синие бусы? – На ней было все, как всегда, вернее, меньше обычного, одна лишь юбочка из воловьих хвостов, и уж конечно никаких бус. А почему вы об этом спрашиваете? – Просто любопытно – потом объясню. Продолжайте, прошу вас. – Хорошо. Итак, услышав голоса, я приблизилась к краю скалы. Поначалу ничего не было видно, луна совсем скрылась за об лаками. Номбе выжидала, пока они проплывут мимо и она сможет дать мне команду. Вдобавок дым от костра поднимался в небо сплошной стеной. Наконец облака рассеялись, дым уже вился тонкой струйкой, и я увидела внизу дикарей, сидящих полукругом, а посредине восседал самый важный в накидке из леопардовой шкуры – я сразу догадалась, что передо мной король. Вас, мистер Квотермейн, я не заметила, ведь вы спрятались за деревьями, и все же ощущала присутствие единственного друга среди стольких врагов. Я встала так, как меня учили, и услышала, как все удивленно перешептываются, заметив отблеск лунного света от белых перьев моего одеяния. Затем заговорил Зикали, он предложил вам выстрелить в меня, и человек, в котором я признала короля, велел вам подчиниться. Когда вы появились из-за дерева, по выражению вашего лица я поняла, что издалека, да еще в таком чудном блестящем одеянии, осталась неузнанной. Тут вы прицелились, и я страшно перепугалась: помня тот выстрел на веранде Храма, я понимала, что пуля достигнет цели. Я едва не вскрикнула, но, вовремя опомнившись, сдержалась. Какая, в сущности, разница, умру я или нет, подумала я, мне и жить-то незачем без Мориса. К тому времени стало ясно, что меня хотят использовать в обмане, разыграв перед этими людьми ужасный спектакль, а если бы я умерла, они наконец увидели бы все в истинном свете. Казалось, прошла целая вечность, пока вы прицеливались, и наконец я увидела вспышку. – Хеда, вам нечего было опасаться, – прервал я ее, – если бы я целился в вас, вы бы просто не успели заметить вспышку, во всяком случае, ходят такие слухи. Мне тоже многое стало понятно, и я целился выше вашей головы. Хотя тогда про вас и не думал – я подозревал, что эту роль играет Номбе, измазавшись белой краской. – Да, я слышала, как пуля просвистела у меня над головой. Затем Зикали предложил вам выстрелить в него, и честно говоря, мне хотелось, чтобы вы согласились. Однако перед самым выстрелом Номбе шепнула мне: «Бросай!» – и я бросила мое окровавленное копье. Следом раздался выстрел, и Номбе скомандовала: «Идем!» Я незаметно ускользнула по тропинке, и мы вернулись в хижину. Она поцеловала меня, сказала, что я со всем отлично справилась, а потом сняла этот странный наряд и помогла одеться в мое собственное платье. Больше рассказывать нечего. Несколько часов спустя меня разбудили и перенесли в носилки, где я вновь уснула, утомленная пережитым испытанием. Остаток путешествия мы прошли так же, как и на пути в Улунди, передвигаясь только по ночам. Зикали я не видела, а Номбе сообщила мне, что зулусы объявили войну англичанам. Мне до сих пор непонятно – а Номбе не объяснила, – как именно на их решение повлияло мое появление, но, похоже, оно сыграло решающую роль. Мы вернулись в Черное ущелье, где меня ждал целый и невредимый Морис. А теперь пусть он продолжит рассказ, а то я покажусь вам глупенькой, пересказывая подробности нашей встречи. – О себе сказать почти нечего, – подхватил Энском. – Хеду увезли, а я остался в плену. Люди Зикали сторожили меня днем и ночью, не выпуская за пределы двора, а в общем-то, обращались со мной хорошо. А однажды на рассвете или чуть позже вернулась Хеда и обо всем мне рассказала. Можете себе представить, как я был счастлив и благодарил Бога за то, что он вернул мне любимую. С того дня мы зажили здесь вполне счастливо, поскольку были вместе. А однажды Номбе рассказала о великой битве, в которой зулусы истребили сотни англичан, а за каждого убитого солдата теряли двоих воинов. Эта новость нас опечалила, и, тревожась, нет ли вас среди погибших на поле боя, мы спросили об этом Номбе. Она сказала, что должна спросить об этом у своего духа, проделала весьма странные манипуляции с пеплом и костями и объявила наконец, что вы участвовали в битве, но остались живы и теперь идете к нам вместе с собакой, на которой есть что-то серебряное. Мы подняли ее на смех, дескать, вряд ли она могла узнать такие подробности, да к тому же собаки обычно не носят ничего серебряного. В ответ Номбе лишь улыбнулась и сказала: «Поживем – увидим». С тех пор прошло три дня, и однажды ночью перед самым рассветом меня разбудил собачий лай, знаете, призывный такой. Пес лаял так настойчиво, совсем не похоже на собак кафров, и когда вот-вот должен был забрезжить рассвет, я наконец выполз из хижины узнать, что там случилось. Тут же набежали слуги Зикали. Всего в нескольких шагах я увидел Потеряша и сразу узнал породу, ведь у меня самого было несколько эрдельтерьеров. Пес выглядел уставшим и напуганным, и пока я гадал, откуда же он взялся, заметил ошейник, отделанный серебром, и вдруг вспомнил слова Номбе о вас и собаке. Мне стало ясно, что вы, Аллан, где-то неподалеку, к тому же пес подбежал ко мне – кафры не обратили на него никакого внимания – и стал все время озираться, переводя взгляд то на устье ущелья, то на меня, будто звал куда-то за собой. В эту минуту появилась Номбе и, завидев собаку, как-то странно на меня посмотрела. «Маурити, – обратилась она ко мне с помощью Хеды, которая тоже уже проснулась, разбуженная собачьим лаем, – у меня есть для тебя послание от моего хозяина. Если ты хочешь пойти вслед за странным псом, то тебе никто препятствовать не будет, и можешь вернуться обратно с тем, что там найдешь». Мы накормили Потеряша молоком и мясом, а затем я вместе с шестью слугами Зикали двинулся вдоль ущелья, а пес бежал впереди, но то и дело возвращался, жалобно скуля. От ущелья он провел нас по холму и спустился в саванну, где густо разросся колючий кустарник. Прошли около двух миль, как вдруг кафры увидели оседланного пони басуто и поймали его. Пес пронесся мимо пони прямо к дереву, расколотому ударом молнии, мы бросились за ним и неподалеку нашли вас, Аллан, практически бездыханного, я сперва даже решил, что вы умерли. Рядом лежало ваше ружье, ему, видно, тоже досталось от молнии. Мы положили вас на щит и принесли сюда, и никто нас не останавливал. Вот и все, Аллан. Некоторое время мы молчали и смотрели друг на друга. Потом я подозвал Потеряша и потрепал его лохматую голову. Пес лизнул мне руку, как будто понимал, как я ему благодарен. – Странная история, – заметил я. – Воистину Создатель вложил мудрость в свои творения, о коих мы ровным счетом ничего не знаем. Давайте же воздадим Ему за это хвалу. – И мы помолились от всего сердца. Так умный и преданный четвероногий друг спас меня от смерти. Несомненно, находясь в полуобморочном состоянии от потрясения, переутомления и солнечного удара, я все время подсознательно двигался в сторону Черного ущелья, сохраняя в голове его смутный образ. Когда же до цели оставалось всего несколько миль, ударила молния и, пробежав через винтовку, ушла в землю, а в меня не попала. Тогда пес убежал, он бродил вокруг, пока не нашел и не привел мне на выручку людей, великолепно справившись со своей задачей. Последовали долгие месяцы, о которых почти нечего рассказать. Собственно, они не казались мне тоскливыми, ведь из недели в неделю медленно, но верно я набирался сил. В ущелье была одна секретная тропа, крутая и непроходимая, куда можно было попасть из соседней пещеры. Тропа бежала вдоль водомоины ущелья и далее сквозь колючие заросли к плато, примыкавшему к крепости Цеза. Когда я достаточно окреп, мы время от времени взбирались туда, это стало для меня хорошей зарядкой. Приятное разнообразие после духоты ущелья. Дни походили один на другой, ибо мы были отрезаны от остального мира, словно оказались на необитаемом острове. Изредка Номбе приносила нам свежие новости о войне, а Зикали почти не появлялся. Она рассказала о бедствиях, постигших англичан, о молодом великом вожде, который потерял всех своих спутников и погиб, храбро сражаясь, – впоследствии я узнал, что речь шла о Наполеоне Эжене, принце французской империи, – о наступлении наших солдат, о поражении войск Кечвайо и о полном истреблении зулусов близ Улунди. Они тысячами бросались на построившихся в каре англичан, а те встречали их градом картечи и пуль. Однако это сражение зулусы назвали не битвой при Улунди и не Нодвенгу, поскольку такое название уже носила битва близ старой резиденции Панды, а «Оквеквени», что в переводе означает «битва у железной крепости». Вероятно, такое название пришло им в голову при виде преграды из штыков, сверкающих на солнце, как сплошная стена, или показалось, будто враг недосягаем, как если бы спрятался за стеной из железа. Как бы там ни было, зулусы кинулись на англичан незащищенными телами, и ливень из свинца валил их наповал, а среди белых погиб всего десяток солдат. Их похоронили на небольшом кладбище посреди полевого укрепления, там и по сей день, как свидетельство прошлого, находят стреляные гильзы. Вот на той самой равнине и кануло в небытие зулусское государство, созданное королем Чакой. Вскоре после этого я наконец увиделся с Зикали и попросил его отпустить нас. Он торжествовал, но все же был чем-то встревожен и, как мне показалось, больше обычного исполнен дурных предчувствий. – Что ж, Зикали, – сказал я, – если слухи верны, то ты добился своего, уничтожил зулусский народ. Должно быть, теперь ты счастлив. – Разве может человек быть счастлив, получив наконец то, чего он добивался в течение многих лет? Наша парочка вздыхает и печалится, ибо не может пожениться по традиции белых людей. Хотя я не понимаю, зачем они держатся друг от друга на расстоянии. В свое время они станут мужем и женой и поймут, что того счастья, о котором они так мечтали, нет и в помине. Ох, настанут дни, когда они и парой слов за весь день не обмолвятся. Эти лунные вечера в Черном ущелье, проведенные в предвкушении, были для нас поистине сладостны, а теперь, когда мы получили желаемое, ради чего жить дальше? – Он тяжело вздохнул. – Так случилось и со мной, Макумазан. С тех пор как Чака истребил мой народ, я год за годом вынашивал план мести и выжидал удобного случая, чтобы наконец увидеть кровавую свадьбу зулусов с ассегаями. Все сбылось. Твой народ растоптал их на равнине Улунди, и зулусского народа больше нет. Однако я не чувствую радости, ведь не простые люди обидели меня и мою семью, а дом Сензангаконы, меж тем Кечвайо все еще жив. Пока есть пчелиная матка, улей можно восстановить. Пока на пепелище тлеют угли, в лесу может снова разгореться пожар. Возможно, я стану счастлив, когда Кечвайо умрет, только его жизнь и моя связаны, как два зерна кукурузы в одном початке. Решив сменить тему, я спросил, позволит ли он мне ехать в Наталь или присоединиться к войску англичан. – Пока тебе нельзя ехать, – ответил Зикали сурово, – и не докучай мне более этим. По всей стране бродят отряды зулусов. Они убьют тебя, и твоя кровь будет на моей совести. Кроме того, если увидят белую женщину, нашедшую приют в своем доме, думаешь, они не догадаются обо всем? Изображать из себя инкосазану зулусов – самое тяжкое преступление, Макумазан. Что же тогда станется с Открывателем и всем его домом, если только пройдет слух, что он сам нарядил эту куклу и привел их к войне, по губившей весь народ? Вот когда Кечвайо будет убит и погребен и в стране наступит умиротворение, покой смерти, тогда ты и сможешь уехать, Макумазан, но никак не раньше. – Отправь хотя бы известие капитанам британской армии, пусть узнают, что мы живы и здоровы. – Отправить известие гиенам о том, где искать труп, или охотникам, где притаился олень Зикали! Послушай, Макумазан, если ты так поступишь или еще раз попросишь меня об этом, ни ты, ни твои друзья никогда не покинете Черное ущелье. Я все сказал. Поняв, что дело безнадежно, я ушел, боясь разозлить его еще больше, а он провожал меня сердитым взглядом. Старик добился успеха в долгой охоте, а добыча обратилась в пепел у него во рту. Вернее, победа пока не достигнута, ведь он сражался против дома Сензангаконы, который жестоко расправился с ним и его родным племенем. А свалив королевскую власть, он задел и весь зулусский народ. Это все равно что спалить целый город, лишь бы уничтожить компрометирующее тебя письмо. Город сгорел, а письмо осталось невредимым как доказательство вины. Иначе говоря, Кечвайо все еще жив, и жажда мщения Зикали не утолена, более того, он теперь в опасности, и, возможно, еще большей, чем когда-либо прежде. Разве не он, как пророк, призывал Небесную принцессу, древнюю богиню зулусов, перед королем и Советом и вынудил их решиться на войну? Предположим, зулусы догадались, что им показали не духа, а всего лишь хитрый фокус, что тогда? Старика бы замучили до смерти, будь у жертв его обмана на это время, или разорвали на куски, если бы верили, что его можно убить, а лично у меня на этот счет нет никаких сомнений. Вскоре после нашего разговора мы вместе с Хедой ужинали, а Энском, как нарочно, ушел по нашей тайной тропе на плато. Нам не запрещали стрелять из ружей, поэтому он развлекался: ловил куропаток с помощью собственного изобретения – оригинальной сети, сплетенной из травы. Неподалеку протекал родник, и от него вокруг собирались лужицы. На рассвете и на закате сюда на водопой приходили куропатки, а иногда цесарки и фазаны. Вот тут-то он и расставлял свои сети, а потом прятался в укрытие и дергал за веревочку. И в этот день мы с Хедой снова остались вдвоем. Моя неудача с Зикали ее крайне разочаровала. Тут мне в голову пришла запоздалая мысль, и я предложил ей попробовать связаться с англичанами, стоящими лагерем в Улунди, или с кем-то еще с помощью знахарки Номбе и добавил, что и сам бы с ней переговорил, да, кажется, я у нее в немилости. Хеда покачала головой, мол, не стоит, все это бесполезно и к тому же опасно. По зрелом размышлении и припомнив угрозу Зикали, я с ней согласился. – Скажите, мистер Квотермейн, – спросила Хеда – может женщина полюбить другую женщину? Ошарашенно воззрившись на нее, я ответил, что не совсем понимаю, о чем она толкует, поскольку женщины, насколько я успел заметить, любят либо мужчин, любо себя, чаще всего, конечно, себя. Признаю, шутка глупая, хотя с некой долей правды, и вполне в духе этого места. – Я и сама так думала, – ответила она, – но право же, Номбе весьма странно себя ведет. Вы сами видели, как она привязалась ко мне с самого начала. Возможно, ей раньше не хватало женского общества, ведь, насколько я знаю, она с детства воспитывалась тут, среди мужчин. У нее была сестра-близнец, а ее, как родившуюся второй, собирались умертвить, согласно суеверным правилам зулусов. Однако Зикали или его слуга, знавший, что к чему, спас ее и вырастил, так что я буквально единственная женщина, с кем она была в дружеских отношениях. Причем ее привязанность ко мне растет с каждым днем, и, может, я покажусь вам неблагодарной, но она стала несколько назойливой. Номбе постоянно говорит, что готова отдать за меня жизнь, а если вдруг что-то случится со мной, она убьет себя и последует за мной в мир иной. То и дело предсказывает мне будущее, и когда в нем не оказывается места для нее, она огорчается и начинает плакать, так как свято верит во все это. – Обычная истерика, у зулусских женщин это часто случается, особенно у тех, кто занимается магией. – Возможно, но ее истерика перерастает в сильную ревность, а это не совсем уместно. К примеру, она страшно ревнует к Морису. – Рановато для задатков дуэньи, – согласился я. – Дело не в этом, мистер Квотермейн! – рассмеялась Хеда. – Ведь к вам она ревнует даже больше. По поводу Мориса Номбе заявила напрямик, что, когда мы с ним поженимся, она, по ее словам, сможет, как и прежде, «сторожить у входа в хижину», а вы «живете в моей голове», и ей никак не встать между нами. – Она сошла с ума, – заметил я, – совсем помешалась. Отклонения связаны с окружающим ее миром и прочими делами, а всё в совокупности рождает в далеком от нормы разуме странные мысли. Номбе почувствовала к вам страстную привязанность, и ни я, ни Морис, вне всякого сомнения, ничуть этому не удивлены. – Мистер Квотермейн, вы использовали подобные комплименты в юности? Я так и думала, а теперь, когда вы состарились, продолжаете отпускать их по привычке. Что ж, в любом случае благодарю вас, возможно, вы говорили искренне. Однако что же делать с Номбе? Тише! Она идет. Оставляю вас вдвоем, сами во всем убедитесь, если представится случай. – И Хеда поспешно удалилась. Номбе подошла ко мне, и весь ее облик говорил, что случай обязательно представится. Неизменная улыбка куда-то пропала, а прекрасные темные глаза сверкали недобрым блеском. Тем не менее она спокойным голосом спросила, понравился ли госпоже Хеддане ужин, давая понять, что ей дела нет до моего аппетита и осталась ли еда к возвращению Энскома. Я ответил, что, насколько мне известно, Хеда съела полкуропатки вместе со всем остальным. – Я рада, ведь мне не удалось за ней поухаживать, потому что хозяин желал говорить со мной. – Номбе села рядом и обратила на меня мечущий молнии взор. – Макумазан, я ухаживала за тобой, когда ты болел, и поила молоком, а за это ты хочешь насильно напоить меня горькой отравой. – Я прекрасно осознаю, что без твоей заботы меня бы уже не было в живых, и за это я полюбил тебя как собственную дочь, но не будешь ли ты добра объяснить свои слова? – Ты замыслил увезти от меня госпожу Хеддану, – тотчас ответила Номбе, – а она для меня как мать, или сестра, или дитя. Можешь не отпираться, хозяин мне все рассказал, да я и сама узнала все от моего духа, а еще следила за тобой. – Номбе, я и не думал лгать тебе ни об этом, ни о чем другом, хотя сама ты порой лгала мне. Скажи, ты ведь думала о том времени, когда инкози Маурити, госпожа Хеддана и я покинем Черное ущелье и они захотят пожениться, перейдут Черную воду и отправятся в свой будущий дом, а я наконец займусь своими обычными делами? – Не знаю, о чем я думала, Макумазан, но в одном уверена: пока я жива, ни за что не расстанусь с госпожой Хедданой. Теперь, когда я нашла кого-то, кому могу отдать всю свою любовь, я ни тебе, ни кому-то другому не позволю забрать ее у меня. Какое-то мгновение я молча ее разглядывал. – Номбе, почему бы тебе не выйти замуж и не завести детей, которым ты могла бы отдать всю свою любовь? – Мне выйти замуж? Моя жизнь связана с моим духом, а он не простой смертный, и дети мои не сыны человеческие. К тому же люди ненавидят меня. – И она глянула на меня так, будто хотела сказать: «Особенно ты». – Это теленок с головой собаки, – ответил я словами местной пословицы, в том смысле, что она говорит какую-то чепуху. – Что ж, Номбе, если ты так любишь инкози-каас Хеддану, договорись с ней и инкози Маурити и поезжай вместе с ними. – Макумазан, ты ведь прекрасно знаешь, что я не могу, мы с хозяином связаны веревкой крепче железа, и, если я попытаюсь порвать ее, мой дух погибнет, и я вместе с ним. – Боже мой! Вот незадача! Вот что происходит, когда связываешься с магией. Прямо и не знаю, Номбе, как помочь делу и что тебе посоветовать. Тут она вскочила, вскипая от ярости. – Теперь понятно, ты не только не собираешься мне помогать, Макумазан, а еще и насмехаешься, и Маурити не лучше тебя! Он прикидывается влюбленным в мою хозяйку, а на самом деле в моем мизинце больше любви к ней, чем во всем его теле и душе, как он это называет. Да, он тоже смеется надо мной. Если бы вы оба умерли, – выпалила Номбе с неожиданной злобой, – моя госпожа не захотела бы уезжать! Берегись, Макумазан, как бы на тебя не пало заклятие. – С этими словами она развернулась и ушла. Поначалу вся эта нелепость вызвала у меня лишь улыбку. Поразмыслив, однако, я решил, что на самом деле все гораздо серьезней, особенно в нашем положении. Эта женщина – дикарка, более того, дикарка, наделенная недюжинными магическими способностями, вот уж убийственное сочетание. К тому же для нее не существует запретов, ведь в Черном ущелье общественное мнение – пустой звук, как и указы королевы. Наконец, всем известно, какой безумной становится женщина, когда, воспылав страстью, вдруг теряет объект привязанности. Подобный ужасный случай в далекой юности навсегда отнял у меня самого дорогого человека. Подробности излишни, скажу лишь, что трагедия свершилась руками такого же пылкого создания – язык не поворачивается назвать ее женщиной, – решившего, будто у него хотят отнять предмет обожания. Кончилось тем, что трубку перед сном я выкурил без всякого удовольствия. К счастью, Энском вернулся с вечерней ловли птиц счастливым и начал без умолку болтать о своих успехах, так что не дал мне и рта раскрыть. Поэтому с обсуждением наших проблем я решил повременить до завтра. Глава XXI Визит короля Наутро я решил повидаться с Зикали. После многих проволочек меня наконец впустили в хижину. Хоть старый провидец держал небольшую свиту, состоявшую из одних мужчин, не считая Номбе, к нему в его маленьком государстве было труднее подступиться, чем к европейскому монарху. Зикали сидел на корточках у огня, поскольку даже в этих местах воздух прогревался лишь к полудню. – В чем дело, Макумазан? Запасись терпением, скоро вы уедете. Мне стало известно, что бывший король зулусов пустился в бега, а белые люди выслеживают его, как раненого оленя. Когда его схватят и убьют, тогда вы и сможете уехать. – Я пришел поговорить о Номбе, – ответил я и рассказал ему обо всем. Он как будто совсем не удивился. – Видишь ли, Макумазан, – ответил Зикали, взяв понюшку табаку, – природные склонности трудно сдерживать. Это дитя – моя плоть и кровь. Я спас ее от смерти – не из-за нашего родства, а ради того, чтобы проделать над ней опыт. Ты мудр и много повидал, поэтому знаешь, что женщины во многом превосходят мужчин. Женщины слабы, поэтому мужчины взяли над ними верх и возомнили себя главными, а женщины вынуждены соглашаться, ибо они не могут сами себя защитить. Но ум у женщин острый, как зулусское копье, острее мотыги. Они лучше проникают в тайны, формирующие судьбы людей и целых народов. Женщины более преданные и терпеливые, их чутье дальновидно, ведь они не полагаются лишь на разум. По крайней мере, таковы лучшие из лучших, и, подобно мужчинам, именно по ним и следует судить о женщинах. Однако в их защите есть изъян. Когда женщина влюбляется, она становится рабой своих чувств и забывает обо всем, поэтому ей нельзя доверять. У мужчин, как ты сам понимаешь, все иначе. Они, повинуясь закону природы, тоже влюбляются, но в их головах, помимо любви, всегда есть какие-то великие замыслы, хоть и не всегда ясные им самим. А женщине, чтобы сохранить свою силу, лучше оставаться одинокой и не испытывать сильных чувств. Утрачивая любовь, она начинает ненавидеть и теряет контроль над собой, слишком сильная любовь делает ее слабой. Однажды я как будто нашел такую женщину по имени Мамина, ее обожали все мужчины, а она играла с ними, как я играл с нею. И что же с ней сталось? Как только дело пошло на лад, она сильно полюбила чужака со странными мыслями, который мог все испортить, и тогда мне пришлось ее убить, о чем я сожалею. Он умолк и взял еще табаку из табакерки, наблюдая за моей реакцией в отражении ложечки, которую совал себе под нос. – После смерти Мамины, – продолжил Зикали, не дождавшись ответа, – мне пришло в голову самому воспитать женщину, способную к привязанности, но которая никогда не полюбит мужчину, тогда она не сойдет с ума и не поглупеет. Мне казалось, сердце женщины вместе с ее разумом может похитить лишь мужчина. Это дитя, Номбе, попала мне в руки, и я свершил задуманное. Не спрашивай, как мне это удалось, возможно, снадобьями, возможно, магией, возможно, я взращивал ее гордость, или все вместе. Наконец я добился своего и теперь не сомневаюсь, если Номбе и станет питать чувства к мужчине, то лишь как сестра к родному брату. Но вышло не так… Номбе, умная и наученная презирать мужчин, встретила женщину другой расы, милую и добрую, и полюбила ее, но не как служанка или мать, а как ее дух, которого она боготворит. Да-да, она поклоняется белой женщине, точно богине, и лишь ей желает служить всем сердцем и всеми силами, делать подношения и, в конце концов, присоединиться к ней после смерти. Вот так-то, Макумазан, я думал, разум позволит Номбе возвыситься, подобно птице, парящей на крыльях в поднебесье, а она ищет себе жертву, став безумнее, чем другие женщины. Я разочарован, Макумазан. – Можешь разочаровываться сколько угодно, Зикали, и все это любопытно, но для нас Номбе теперь представляет серьезную опасность. Скажи, можешь ты ей приказать оставить свои глупости? – Разве я могу запретить туману рассеяться или управлять дуновением ветра и ударами молнии? Номбе такая, какая есть, и ее сердце переполнено черной ревностью к Маурити и к тебе, подобно тому, как бутылочная тыква мясника полна крови. Она не желает делить свою богиню с другими поклонниками, а хочет быть для нее единственной. – В таком случае, Зикали, надо эту тыкву как-то опорожнить, а иначе нам придется выпить из нее, и эта черная кровь отравит нас. – Как же это сделать, Макумазан, может быть, разбить ее? Если Хеддана уедет и бросит Номбе, та сойдет с ума, ведь последовать за ней она не может, ибо здесь обитель ее духа. – При этих словах он постучал себе в грудь. – Он вернет ее обратно, и тогда Номбе причинит мне много беспокойства, не даст спокойно спать, когда станет то и дело странствовать в поисках утраченного и возвращаться ни с чем. А ты не бойся, в крайнем случае чашу можно разбить, и кровь выльется на землю. Мне приходилось разбивать сосуды и более хрупкие, чем этот. Сколько их было, Макумазан; если собрать все черепки в кучу, она окажется вот такой высоты. – И колдун поднял руки на уровне головы. Его жест заставил меня попятиться назад. – Расскажу об этом Номбе, может, это ее успокоит на какое-то время. Яда можешь не опасаться, ее дух, не в пример моему, не выносит его и не использует как оружие, а вот чары – другое дело. Берегись, ведь она владеет несколькими весьма мощными заклинаниями. Тут я вскочил, вне себя от гнева: – Не верю я в ее заклинания, но в любом случае как мне от них защититься? – Зачем же защищаться, если ты в них не веришь? А если веришь, Макумазан, придется тебе самому придумать, как защититься. Я могу рассказать тебе историю об одном белом учителе, который не поверил и не смог спастись, ну да все равно, попытка не пытка. Прощай, Макумазан, я поговорю с Номбе. Попрошу у нее локон, пусть заколдует его, чтобы тебе носить его у сердца. Обереги хорошо помогают от заклинаний. Ха-ха-ха! Какие мы все глупые, и белые, и черные. Вот о чем наверняка думает сегодня бывший король Кечвайо. После этого Номбе стала покладистей. Иначе говоря, она стала вежливой, постоянно улыбалась, а взгляд сделался безразличным. Очевидно, Зикали провел с ней беседу, и она послушалась. Сказать по правде, у меня день ото дня росло недоверие к этой симпатичной юной особе, ведь я сознавал, какая пропасть лежит между нормальным человеком и этой воспитанницей Зикали, который сформировал свое создание, как садовник формирует крону дерева. Нет, он сделал куда больше – привил к ее неокрепшему разуму чуждый отросток странного и жестокого спиритизма. Само создание осталось прежним, а привой дал странные побеги: цветы нечестия и отравленные плоды. Здесь нет ее вины, и порой я задаюсь вопросом, есть ли вообще в этом странном мире, где можно увидеть свое прошлое и будущее, хоть один человек, виновный во всем. Однако Номбе от этого не стала менее опасной. Беседуя с ней, я еще больше утвердился в своих опасениях, поскольку обнаружил, что Номбе начисто лишена совести. Жизнь на земле, говорила она мне, всего лишь сон, человеческие законы – иллюзия, а реальная жизнь совсем в другом месте. На далеком озере плавает лилия нашей истинной жизни. Без этой чудесной воды цветок не смог бы держаться на плаву, его бы попросту не было. Кроме того, его форма и цвет не имеют значения, порой он выглядит так, а порой совсем иначе. Ему суждено расти, цвести, гнить. В течение дня цветок то безобразен, то прекрасен, то благоухает, то пахнет дурно, как повезет, но в итоге воды жизни снова поглощают его. В ответ я заметил, что у цветов есть корни и все они растут в земле. Взглянув на орхидею, висящую на стволе дерева, Номбе ответила, что это не так, ведь некоторые растут прямо в воздухе. Однако, как бы то ни было, и почва, и влага в воздухе извлекаются из жизней сотен других цветов, которые цвели в свое время, а ныне преданы забвению. И это не важно, ведь, когда они умирают или, как в большинстве случаев, задыхаются, тогда настает пора новой жизни. Тем не менее у каждого цветка всегда был и всегда будет свой дух. Тогда я спросил, какова конечная цель этого духа. Номбе мрачно ответила, что не знает, но, если бы знала, все равно не сказала бы, ведь в любом случае это нечто ужасное. Эти образцы ее туманных и образных суждений я записал лишь для того, чтобы на примере показать их тревожность и отсутствие человечности. Совсем запамятовал, ведь она заявила, будто у каждого цветка или жизни есть двойник, и в следующих возрождениях они должны отыскать друг друга, чтобы цвести рядом или завянуть на корню и прорасти снова. В конце концов эти двое сольются воедино и будут цвести вечно. Из всего сказанного я уразумел лишь, что она похватала крохи какого-то воззрения, но не способна четко и ясно выражать свои мысли. Однажды, когда я сидел в хижине Зикали, куда мне позволили наведываться за последними новостями, вдруг появилась Номбе и села перед стариком на корточки. – Кто позволил тебе войти и что тебе от меня нужно? – спросил тот сердито. – Обитель духов, – ответила она смиренно, – не гневайся на свою рабу. Мне пришлось войти сюда, ведь я должна была предупредить тебя о чужаках, которые приближаются к нам. – Кто эти люди, посмевшие без доклада явиться в Черное ущелье? – Один из них – король Кечвайо, а других я не знаю, но их много, и все вооружены. Они уже подходят к воротам, не успеешь ты досчитать и до двухсот, как незваные гости будут здесь. – Где белый вождь и госпожа Хеддана? – спросил Зикали. – К счастью, они ушли на плато по тайной тропе и до захода солнца не вернутся. Они пожелали побыть вдвоем, поэтому я не пошла с ними. Макумазан тоже остался, он сказал, что у него нет сил для такой прогулки. – Так и было: как и Номбе, я не стал мешать их уединению. – Хорошо, иди и передай, что я знаю о прибытии короля и жду его. Вели моим слугам заколоть вола в загоне, того жирного, которого они посчитали больным, – кушанье под стать больному королю, – добавил он язвительно. Номбе выскользнула из хижины, как испуганная змейка. – Макумазан, ты в большой опасности, – поспешно заговорил Зикали, обратившись ко мне. – Тебя убьют, если застанут здесь и остальных; я пошлю слугу с предупреждением, чтобы не возвращались, пока король не уйдет. Иди сейчас же к ним. Нет, стой, слишком поздно, я уже слышу их шаги. Возьми эту накидку из шкур, завернись в нее и ложись в тени у входа в хижину среди одеял и пивных кружек. Авось тебя и не заметят. Я тоже в опасности, ведь все случилось по моей вине. Может, меня убьют – если это в их силах, – тогда попытайся убежать вместе с остальными. Номбе покажет тебе, где спрятаны лошади. Пусть в таком случае госпожа Хеддана возьмет ее с собой, ведь когда я умру, Номбе станет свободна. А если с ней будет много хлопот, можно оставить ее в Натале. Чем бы все ни кончилось, Макумазан, не забывай, что я сдержал слово и защищал тебя и твоих друзей. Теперь я пойду взгляну на этот проколотый рыбий пузырь, бывший некогда королем. Зикали медленно, словно жаба, выбрался из хижины, а я тем временем проворно схватил накидку и, завернувшись в нее, пристроился среди кружек и подстилок. Голова моя оказалась всего в нескольких дюймах слева от входного отверстия, в непроницаемой тени. Сверху я поставил трехногий резной табурет, дело рук самого Зикали. Немного вытянув шею, я мог видеть и слышать все, что происходит снаружи. Вполне безопасно, даже если сюда войдут чужаки, только бы не стали обыскивать хижину. Одно меня тревожило: пес Потеряш может ворваться сюда и унюхать хозяина. Он был привязан к средней жерди в хижине, я не брал его с собой, потому что пес ненавидел Зикали и каждый раз его облаивал. Вдруг он перегрызет веревку или кто-нибудь его освободит. Едва Зикали уселся на свое привычное место перед хижиной, как ворота изгороди отворились и показалось сорок или пятьдесят свирепых, одетых по-походному туземцев. Впереди слуга вел под уздцы усталую клячу, на которой сидел сам Кечвайо. Ему помогли спешиться, вернее, он рухнул всей массой на руки своим людям. Переговорив со спутниками и слугой Зикали, король вошел во двор, опираясь на руку премьер-министра Умняманы, за ними последовали три или четыре советника, остальные остались за оградой. Зикали как будто спал сидя, вдруг он проснулся и заметил высокого гостя. Старик с трудом поднялся, вытянул перед собой правую руку в знак королевского приветствия, величая короля титулами: «Черный владыка!», «Слон!», «Гроза всей земли!», «Завоеватель!», «Пожиратель белых людей!», «Потомок Лютого Зверя, чьи зубы острее, чем были когда-либо у самого Чаки!» и так далее. – Молчи, знахарь! – крикнул нетерпеливо Кечвайо. – Время ли сейчас для таких громких слов? Не знаешь разве о моем положении, иначе зачем бы ты оскорблял мой слух подобными речами? Дай нам еды, любой, какая есть, а после мы с тобой побеседуем наедине. Поторопись же, я не останусь тут надолго, за мной по пятам следуют белые псы. – Я ждал тебя, о король, и твой приход – честь для моего скромного жилища, – медленно проговорил Зикали. – Поэтому вола закололи заранее, и скоро мясо зажарят на костре. А пока выпей пива и отдохни. Он хлопнул в ладоши, и появилась Номбе в сопровождении нескольких слуг. Они несли кружки с пивом. Сначала Зикали сделал глоток, давая гостям понять, что пиво не отравлено, тогда уж король и его люди напились вдоволь. Тем, кто ждал снаружи, тоже дали утолить жажду. – Однако что я слышу? – спросил Зикали, дождавшись, пока Номбе и слуги не уйдут. – Белые псы напали на след Черного Быка? Кечвайо тяжело вздохнул: – Мои полки разгромлены на равнинах Улунди, трусы бежали от пуль, как малые дети от пчел, королевскую хижину сожгли, а я с горсткой преданных воинов вынужден был спасаться бегством. Пророчество Чаки сбылось. Зулусский народ растоптан ногами великих белых людей. – Я помню то пророчество, о король. Мбопа рассказал мне о нем, когда не прошло и часа после смерти Чаки. Он вынул из рук короля короткое копье и отдал его мне, чтобы провернуть одно дело. Воспоминания заставляют меня чувствовать себя моложе, хотя я уже тогда был старый, – задумчиво произнес Зикали, будто говоря сам с собой. Услыхав подобное из-под своей накидки, я решил, что старик действительно сдал, раз забыл, какую роль сыграло это маленькое копье в Долине костей несколько месяцев назад. Что ж, и великие совершают ошибки, когда их мысли заняты чем-то другим. Однако, в отличие от Зикали, король и его советники все прекрасно помнили и, видно, сразу обо всем догадались. – Ах вот как, Открыватель! Злодей Мбопа, сбежавший из страны после убийства моего дяди Дингаана, отдал тебе это копье! А ведь всего несколько месяцев назад его признал старик Сигананда, когда инкосазана зулусов метнула копье и ранила меня, а белый человек, Макумазан, отделил древко от наконечника своей пулей. Отвечай, Открыватель, как оно попало от тебя к богине Номкубулване? Услышав вопрос короля, Зикали задрожал всем телом, он наконец понял, какую чудовищную оплошность совершил. Однако тут же нашелся, как обернуть промах себе на пользу, на что способны лишь великие умы. – Ха-ха-ха! Откуда мне знать, как вершатся свыше подобные дела. Разве ты не ведаешь, король, что духи берут и оставляют все, что пожелают, будь то травинка или жизнь человека. – Тут он взглянул на Кечвайо. – И даже целого народа. Порой они берут дух, а порой какой-то предмет, ведь и то и другое принадлежит им. А что до маленького копья, я потерял его давным-давно. Помнится, в последний раз я видел его в руках женщины по имени Мамина, когда показывал ей эту странную окровавленную вещицу. А после ее смерти оно пропало, без сомнения, она взяла это копье с собой в иной мир и отдала королеве Номкубулване, как ты помнишь, они вместе пришли оттуда в Долину костей. – Может, и так, – мрачно ответил Кечвайо, – а меж тем в ногу мне вонзилось не призрачное копье, однако нам не дано знать о промысле духов. Знахарь, мне нужно переговорить с тобой наедине в твоей хижине, а то кругом слишком много лишних ушей. – Мое жилище – твое жилище, король, но не забывай: эти духи, пути коих неведомы королю, все слышат и даже могут прочесть мысли и судят каждого человека сообразно с ними. – Не бойся, я помню об этом, как и о многом другом. Тогда Зикали забрался в хижину и, поравнявшись с моим укрытием, шепнул, чтоб я лежал смирно, если мне дорога жизнь. Кечвайо отослал свиту ждать его за оградой и последовал за хозяином хижины. Они сели друг против друга у тлеющего костра в полумраке хижины, переглядываясь сквозь тонкую пелену дыма. Повернув голову, я мог наблюдать за ними обоими, поскольку, проходя мимо, король ненароком сдвинул шкуру ногой. – Знахарь, – заговорил наконец Кечвайо слабым и сиплым голосом, – моя жизнь в опасности, а ведь ты знаешь каждый уголок нашей земли, вот и скажи, где можно спрятаться, чтобы белые люди меня не отыскали. Только я один должен знать об этом месте, потому что никому нет доверия, особенно сейчас, когда вокруг одни предатели. Да, даже те, кто притворяется верными. Униженный человек теряет всех друзей, особенно если прежде ему довелось быть королем, и смерть кажется единственным выходом. Так укажи мне безопасное место. – Дингаан, твой предтеча, просил меня о том же, король, когда бежал от Панды, твоего отца, и буров. Тогда я дал ему совет, но он отверг его и решил искать убежища на некой горе Духов. О том, что с ним случилось, можешь спросить у Мбопы, которого ты давеча вспоминал, если он еще жив[114]. – Ты словно ночная птица, снова и снова предвещающая смерть королей, – перебил его Кечвайо, с трудом сдерживая гнев. – Скажи наконец, где мне спрятаться? – закончил он, взяв себя в руки. – Слушай, король, если тебе так угодно. На южном склоне хребта Ингома, к западу от реки Ибулулвана, на окраине большого леса есть ущелье, густо поросшее колючим кустарником, и такое узкое, что пройти в него можно только по одному. Там лежит приметный черный камень, по форме напоминающий большую жабу с открытой пастью. А кое-кто нашел в нем сходство со мной, с Тем, кому не следовало родиться. Неподалеку живет однорукая старуха, слепая на один глаз. Руку ей отрубили по приказу Чаки незадолго до его смерти, за то, что она увидела будущее и предрекла гибель короля, после того как он убил ее отца, а ведь она была еще ребенком. Она тоже знахарка, подобно мне. С твоего позволения, я направлю к ней духа с посланием, и она присмотрит за тобой, о король, и твоими людьми, проведет в ущелье, туда, где стоят несколько старых хижин и протекает ручей. Там тебя никто не отыщет, если не найдется предатель. – Кто предаст меня, если никто не узнает, куда я иду? Посылай духа, и немедленно, пусть эта однорукая ведьма ждет нас. – К чему спешка, король, ведь путь до леса неблизкий. Что ж, воля твоя. Теперь помолчи, а то накликаешь беду. Вдруг Зикали впал в транс, замер, закрыл глаза, лицо стало неподвижно, как у мертвеца, а на губах выступила пена. Зрелище жуткое, особенно в сгустившемся мраке хижины. Кечвайо дрожал от страха, глядя на старика. Тут король распахнул плащ, и я увидел широкое копье с укороченным на шесть дюймов древком, оно крепилось к петле на поясе таким образом, чтобы его можно было выхватить в любую минуту. Он схватил древко, явно замышляя убить старика, и тут вдруг словно передумал, мне даже показалось, будто его губы беззвучно произнесли «еще не время», разжал пальцы и запахнул плащ. Зикали медленно открыл глаза и взглянул на потолок своей хижины, откуда послышался странный звук, похожий на визг летучей мыши. Он выглядел как мертвец, вернувшийся с того света. Несколько минут, навострив уши, старик делал вид, будто прислушивается к этим звукам. – Очень хорошо. Дух, который я призвал, уже посетил ту, кого зовут Однорукая, и вернулся с ответом. Разве ты не слышал, о король, как с соломенной крыши раздавался ее голос? – Я слышал какой-то звук, знахарь, – испуганно ответил Кечвайо, – но мне показалось, что это летучая мышь. – Так и есть, король, быстрая летучая мышь с широкими крыльями. Она сказала, что моя однорукая сестра будет ждать вас спустя три дня в этот час по ту сторону брода Ибулулвана, в том самом месте, где рядом на одном бугре растут три молочая. Однорукая будет сидеть под средним и прождет всего два часа, не более, она покажет вам тайный проход в ущелье. – Дорога каменистая и путь неблизкий – мне придется спешить, а ведь я уже утомлен долгим путешествием. – Верно, король, поэтому не мешкай. Тем паче я как будто слышу лай собак, а стало быть, и белые люди где-то неподалеку. – Клянусь головой Чаки, я никуда не пойду, – проворчал Кечвайо, – ведь я надеялся найти здесь приют на ночь. – Воля твоя, король, мой дом – твой дом. Только Однорукая не станет ждать дольше условленного срока, и тебе придется искать другое укрытие, поскольку об ущелье знаем лишь мы с ней, а я не могу вторично вызывать дух, и проводить туда короля я тоже не могу. – Да, знахарь, мы оба знаем об этом месте, однако, сдается мне, лучше, если бы о нем знал я один. У меня есть ложка табака для тебя, знахарь. – Эта поговорка означала: «я точу на тебя зубы». – Как видно, тогда, в Долине костей, ты направил меня и весь зулусский народ по ложному пути. Заставил меня объявить войну белым людям и погубил всех нас. – Может, память мне изменяет, но я не помню, чтобы когда-нибудь совершил нечто подобное. Кажется, это дух Мамины, которую я вызвал из мира мертвых, предрек королю победу, так ведь ее слова сбылись. Она посулила королю и другие победы, за морем в далекой земле, несомненно, сбудется и это в свой срок. Сам же я ничего не советовал ни королю, ни его советникам, ни полководцам. – Ты лжешь, знахарь! – прохрипел Кечвайо. – Не ты ли вызвал Небесную принцессу как знамение войны? Разве не держала она в руке копье Чаки? А ведь ты сам мне признался, что хранил его у себя! Как оно попало от тебя к нашей богине? – Я уже объяснил, о король, как это случилось. Что сказать об остальном? По-твоему, Номкубулвана у меня в услужении, приходит и уходит, когда мне вздумается? – Думаю, так и есть, – холодно отрезал Кечвайо. – Кроме того, лучше бы тебе хорошенько забыть то место, где я собираюсь найти убежище. Сдается мне, ты слишком зажился на этом свете, Открыватель, и причинил достаточно зла дому Сензангаконы, ведь ты всегда его ненавидел. Говоря это, король снова украдкой потянулся к острию копья, скрытому под его плащом. – Ха-ха-ха! – рассмеялся Зикали, тоже заметив его хитрую уловку. – Король собрался меня убить, потому что я старый, немощный, одинокий и безоружный, он забыл все предостережения о том, что день моей смерти станет последним и для него. Замыслил свершить то, что не удалось ни Чаке, ни Дингаану, ни даже Панде, ведь я до сих пор жив. Но я не держу зла на короля, ведь это так естественно, если он не желает оставлять в живых того, кто посвящен в тайну убежища, ведь речь идет о его жизни и смерти. Копье, которое прячет король, слишком острое, оно запросто проткнет мою грудь, поэтому я должен найти мой щит. Где же он? Огонь, в тебе еще теплится жизнь. Пробудись, сделай дымовую завесу моим щитом! Зикали взмахнул своими длинными обезьяньими руками над золой костра, и от него тут же поднялась тонкая струйка белого дыма с неприятным запахом и начала принимать неясные очертания, смутно напоминавшие человеческую фигуру. Мне же она показалась всего лишь призрачной колеблющейся тенью. – Куда ты так пристально смотришь, о король? – продолжал Зикали злым, пробирающим до костей голосом. – Кого ты видишь? Какого защитника послал мне огонь? Здесь так много призраков, так что я сам не знаю и не могу точно сказать, кто из них пришел. Кто же это? Кого ты убил и сделал своим врагом? – Мой брат Умбелази, – простонал Кечвайо, – стоит передо мной с поднятым копьем. Умбелази, которого я убил в сражении у реки Тугела, смотрит на меня горящими глазами и собирается пронзить копьем. Он говорит какие-то непонятные слова. Защити меня, знахарь, повелитель духов! Защити меня от духа Умбелази! Зикали дико хохотал и все размахивал руками над костром, от которого продолжал валить густой дым, пока не заполнил всю хижину. Когда дым рассеялся, Кечвайо исчез, будто и не бывало! – Скажи, Макумазан, ты когда-нибудь видел подобное? – спросил он, обращаясь к шкуре, под которой я задыхался от духоты. – Да, – отозвался я, высунув голову, как черепаха, – в этой самой хижине, тогда из дыма тоже появилась фигура той, кого я знал прежде. Скажи, Зикали, как ты это делаешь? – Делаю что? Кто знает, может, я ничего не делаю, может, всех вас дурачу, а может, духи приходят на мой зов, ведь они рядом с нами, и, зачарованные дымом моего костра, принимают человеческое обличье. Ты мудрый белый человек, Макумазан, вот сам и ответь на свой вопрос. В конце концов, дым или призрак спас меня от копья Кечвайо, иначе он пронзил бы меня в самое сердце. Вот она благодарность за то, что я помог найти убежище, которое король пожелал оставить в тайне. Ну-ну, я тоже могу отплатить Кечвайо, и его долг передо мной гораздо больше. Лежи тихо, Макумазан, а я пойду на разведку. Король долго не задержится в таком зловещем месте, где полным-полно духов, уйдет еще до заката, а осталось не больше часа, он найдет ночлег в другом месте. Зикали выбрался из хижины, и вскоре послышались голоса, люди о чем-то спорили. Видеть я ничего не мог, так как ворота ограды уже заперли. – Замолчите! – сердито прервал их Кечвайо. – Такова моя воля. Ешьте прямо на улице, подальше от заколдованного места. Девушка покажет нам, где те хижины, о которых говорил знахарь. Спустя несколько минут, тихонько посмеиваясь, вернулся Зикали. – Все спокойно, – сказал он, – можешь вылезать из своей норы, старый шакал. Тот, кто зовет себя королем, ушел и взял с собой самых верных, как ему кажется, а они только и ждут случая, чтобы предать его. А я что говорил? Нет, во всей Африке не найдется раба, более униженного и несчастного, чем этот сломленный человек. О, я ощипывал этого петуха, перо за пером, а вскоре перережу ему горло. Вот увидишь, Макумазан, вот увидишь. – Нет уж, уволь, – ответил я, потирая лоб. – Сегодня мы и так чуть не лишились головы, с меня довольно. Куда пошел король? – Недалеко, Макумазан. Я велел Номбе проводить их к хижинам в низине, справа от входа в ущелье, не далее полета пяти копий. Там живет старый пастух со своими людьми, они сторожат мой скот. Только все ушли в лес Цеза, подальше от белых людей, и хижины сейчас пусты. Знаю, о чем ты думаешь, я вовсе не хочу, чтобы он там остался, ведь это место близко к моему дому, и у короля все еще есть сподвижники. – Почему ты послал Номбе? – Он не доверяет моим людям и не пожелал брать других провожатых. Она останется с ними на несколько дней, а потом он отпустит ее. Так мы отвлечем Номбе от глупостей, а ты и твои друзья спокойно уедете, забыв о ее причудах, и присоединитесь к белым людям, которые совсем недалеко. Завтра можете отправляться в путь. – Хорошая новость, – ответил я, вздохнув с облегчением, но тут мне в голову пришла неожиданная мысль. – А Номбе не в опасности, не захотят ли от нее избавиться, раз она так много знает? – Надеюсь, что нет, – ответил он равнодушно, – но это забота ее духа. Ступай, Макумазан, я очень устал. Мне тоже требовался отдых после того, как я был вынужден пролежать столько времени под грубой звериной шкурой и совсем запарился. Надо признаться, мой организм не вполне окреп и я все еще очень быстро уставал. Оглядевшись, я с облегчением убедился, что Кечвайо со своей свитой действительно ушел. Они даже не задержались, чтобы поесть мяса вола, заколотого к их приходу, а унесли его и прочую снедь с собой к новому месту ночлега, подальше от ущелья. Удостоверившись в этом, я вернулся в свою хижину и спустил с привязи Потеряша. Он мне обрадовался, ведь толстый ремень из буйволовой кожи, которым я привязал его к жерди, оказался псу не по зубам. Потеряш восторженно приветствовал меня, словно мы встретились после долгой разлуки. Будь его хозяином сам Одиссей, пес и то не был бы так счастлив. Когда человек одинок и подавлен, он сердечно благодарен собаке, когда она встречает его с неподдельной радостью, ведь мы порой считаем своих питомцев единственными существами в целом свете, кому мы действительно нужны. Другие звери живут сами по себе, а все помыслы собаки сосредоточены на хозяине, хотя она тоже любит вкусно поесть и погонять кроликов. Потом я сидел подле хижины и курил, дожидаясь возвращения Энскома и Хеды, а Потеряш растянулся у моих ног. Вскоре я приметил их очертания в вечерних сумерках. Молодые люди шли в обнимку, соприкасаясь головами, и будто слились воедино. Видно, и думать забыли, что еще не совсем стемнело. Наконец-то мы уберемся из этого странного ущелья и вернемся на родину, где они смогут пожениться и зажить своим домом. Я чихнул, обнаруживая свое присутствие. Хеда спросила, где Номбе и почему не готов ужин, ведь знахарка сочетала в себе роли повара и горничной. Я рассказал ей вкратце о случившемся, а она, не придав моим словам особого значения, заявила, что Номбе вполне могла сначала поставить котелок на огонь и выполнить прочие обязанности, а потом идти, куда ей вздумается. В итоге мы кое-как перекусили, и Хеда удалилась к себе недовольная, ведь ей придется спать в одиночестве, а она уже привыкла к осторожной Номбе, которая всегда спала у самого порога хижины. Скоро Энском отправился в объятия Морфея, не знаю, видел ли он сны, а я никак не мог сомкнуть глаз, все тревожился, сам не знаю о чем. Потеряш тоже вел себя беспокойно, и все время тыкался в меня своим мокрым носом. Наконец за полночь, около двух часов, он зарычал. Вообще-то, у меня чуткий слух, и все же ничего подозрительного я не расслышал. Потеряш, однако, не унимался, поэтому я подкрался к дверной заслонке и отодвинул ее, пес выскочил наружу и скрылся. Ожидая его возвращения, я снова прислушался, и вскоре раздался звук, как будто кто-то крадется и шепчется. В неверном свете звезд я увидел смутные очертания женской фигуры, которая напоминала Номбе. Она тут же пропала, и вернулся, виляя хвостом, Потеряш. Пес всегда радовался при виде Номбе, ведь она его любила. Больше я ничего не слышал и лег в постель, решив, что мне просто почудилось. Как-никак Зикали отослал свою воспитанницу на несколько дней, и вряд ли она осмелится вернуться так скоро, как бы ей этого ни хотелось. Незадолго до рассвета Потеряш снова глухо и угрожающе зарычал. На этот раз я встал, кое-как оделся и выбрался наружу. Заря едва занималась, и в ее тусклом свете передо мной предстала странная картина. В узком перевале меж двух валунов, который вел к нашим хижинам, ярдах в пятидесяти от меня стояла богиня Номкубулвана, такая, какой я увидел ее на краю скалы в Долине костей. На ней было то самое сияющее платье, и в тусклом свете она представала в образе белой женщины. Застыв в изумлении, я думал, уж не сон ли это. Вдруг из-за поворота появились зулусы и тихонько подкрались поближе с поднятыми копьями. Заметив таинственную фигуру, преградившую им путь, они остановились и стали перешептываться, а затем пустились бежать, но один, скорее со страху, все-таки успел бросить в нее, безмолвную и неподвижную, копье. Полминуты спустя их и след простыл, топот шестидесяти ног замер где-то вдалеке. Фигура медленно развернулась, и, поскольку уже забрезжил рассвет, я увидел копье, торчащее из ее груди. Богиня рухнула на землю, и в тот же миг я оказался рядом. Это была Номбе, с лицом и руками в белой краске, блестящие перья ее одеяния обагрила кровь. Глава XXII Безумие Номбе Потеряш опередил меня и принялся слизывать с ее лица белую краску, не успевшую высохнуть. Номбе лежала, откинувшись на валун, левой дрожащей рукой поглаживала пса по голове, а правой вытащила из раны копье и бросила на землю. Узнав меня, она улыбнулась своей неизменной загадочной улыбкой. – Все хорошо, Макумазан, – прошептала она, – просто прекрасно. Я заслужила смерть и умираю не напрасно. – Тебе нельзя говорить! – воскликнул я. – Позволь мне взглянуть на рану. Номбе распахнула свои одеяния и показала на небольшую ранку под грудью, оттуда медленно сочилась кровь. – Оставь, Макумазан, моя рана смертельна. Выслушай меня, пока я еще жива и в здравом уме. Вчера, когда Маурити и Хеддана собрались на плато, я хотела пойти с ними, чтобы защищать хозяйку от опасности, ведь мне стало известно о бродящих повсюду зулусах. Однако Маурити грубо дал мне понять, что они во мне не нуждаются. Мне было не привыкать, и я не придала его словам большого значения – что взять с влюбленного. Но это полбеды, Макумазан, моя госпожа Хеддана ранила меня своими словами больнее, чем это копье, ведь она обдумала их заранее и нарочно искала удобного случая, чтобы бросить их мне в лицо. Она сказала, что я забыла, где мое место, замучила ее, как заноза под ногтем, и всякий раз, как она хочет поговорить с Маурити или с тобой, Макумазан, я всегда тут как тут, подслушиваю, растопырив ухо, как горлышко бутылочной тыквы. Велела впредь появляться, когда меня позовут. Всему этому ее наверняка научил Маурити, ведь она такая мягкая и сама бы до такого не додумалась, а может, это твоих рук дело, Макумазан. Я покачал головой. – Нет, конечно, для этого ты слишком благороден и перенес в жизни много страданий, поэтому сочувствуешь людям, а Маурити не познал несчастий и не способен сопереживать. Однако для тебя я тоже была помехой, как заноза в пальце или как клещ, которого никак не отцепить. Ты пожаловался Учителю, и тот отчитал меня. На сей раз я кивнул. – Макумазан, я вовсе не виню тебя, наоборот, ты поступил мудро. Да и поделом мне, ибо какое право имеет ничтожная черная знахарка добиваться любви или даже касаться взглядом благородной белой дамы, если их тропинки волею судеб ненадолго пересеклись? А вчера, Макумазан, я об этом забыла, ведь все мы имеем не одну, а несколько сущностей, и у каждой свой срок. Живая и здоровая Номбе – это одна женщина, умирающая – другая, и, несомненно, умершая станет третьей сущностью Номбе, если только сбудется ее мечта и она уснет вечным сном. Макумазан, слова Хедданы были словно желчь в сладком молоке. Кровь свернулась у меня в жилах, а сердце скисло. Мой гнев обратился не против Хедданы, чему никогда не бывать, а против тебя и Маурити. Мой дух стал нашептывать мне: «Если Маурити и Макумазан умрут, Хеддана останется одна в чужой земле, тогда она наконец поймет, что ты ее единственная опора, и научится любить свою трость, даже такую неотесанную и невзрачную». «Но как я могу убить их, а сама остаться в живых?» – спросила я у духа. «Яд под запретом, – ответил дух, – как мы условились, и все же я найду выход, ведь мой долг служить тебе во всем, в добре и зле». На том мы и порешили, Макумазан, и я стала ждать, что же произойдет, ведь дух никогда меня не подводил. Да, я выжидала, когда наконец смогу убить вас обоих. Совсем упустила из виду, как и все злодеи в своем безумии, что если меня сразу не заподозрят, то рано или поздно Хеддана обо всем догадается. Тогда она возненавидит меня, как мать ненавидит змею, ужалившую ее дитя, даже если к тому времени в ее сердце родится любовь, в тысячи раз сильнее прежней. А если при жизни она ничего не узнает, после смерти все поймет и будет преследовать меня из воплощения в воплощение и клеймить как предательницу, убийцу и некающуюся грешницу. Тут Номбе вдруг затихла, и я хотел позвать на помощь, но она удержала меня за край одежды. – Макумазан, выслушай меня до конца, а иначе я побегу за тобой, упаду и умру. Тогда я почел за лучшее остаться с ней. – Мой дух, – продолжала она, – должно быть, злой, ведь я получила его от Зикали, когда стала знахаркой. Он исполнил обещание, поскольку вскоре пришел король со своей свитой. Дух позаботился, чтобы у Кечвайо не нашлось других провожатых, кроме меня, дабы показать им путь к хижинам, где они провели прошлую ночь. И я пошла с ними, как будто против своей воли. Оказавшись на месте, король позвал меня и устроил допрос в темной хижине, он притворился, будто мы одни, но я ведь знахарка и чувствовала, двое его людей прячутся по углам и подмечают каждое мое слово. Король расспрашивал меня про инкосазану зулусов, что появилась в Долине костей, о копье в ее руке, о магических способностях Открывателя и многом другом. Я отвечала, что ничего не знаю о Небесной принцессе, а мой Учитель, без сомнения, великий мудрец. Он мне не поверил, пригрозил ужасными пытками, если я не скажу правду, и уже собирался позвать слуг. Вдруг мой дух обратился ко мне: «Я нашел выход, как и обещал. Расскажи королю о двух белых людях, которых прячет твой Учитель, и он велит своим людям убить их, и вы с госпожой Хедданой будете вместе». Тогда я прикинулась напуганной и обо всем рассказала королю. «Повезло тебе, девушка, – ответил он, смеясь, – что ты сказала правду, да и бесполезно пытать ведьму, духи внутри нее извергают из ее уст одну только ложь». Король позвал своего человека, в темноте я не разглядела лица, и велел ему увести меня в другую хижину и привязать там к жерди, держащей крышу. Слуга повиновался, только не стал меня связывать, а лишь закрыл входное отверстие доской, и мы остались вдвоем в полной темноте. Тогда я осторожно заговорила с ним, расставляя сеть льстивыми речами, как птицелов, охотящийся за венценосным журавлем ради его красивого хохолка. Мало-помалу стало ясно, что королю и его людям известно больше, чем я думала. Макумазан, они заметили повозку, которая еще стоит у входа в пещеру под нависшей скалой. Пришлось соврать, будто повозка принадлежит Учителю, а привезли ее с равнины Изандлвана, поскольку он слишком слаб и не может ходить сам. Далее я спросила его, есть ли что-нибудь посерьезней этого. Он заявил, что за поцелуй расскажет мне обо всем. Я предложила сделать наоборот, клянясь, что отплачу ему сполна. Да, Макумазан, я, не позволявшая себя тронуть ни одному мужчине, пала так низко. Этот простофиля согласился и разболтал все. Оказывается, они видели головной убор, висящий на ограде хижины, такой, какие носят белые женщины. И я тут же вспомнила, как однажды постирала его и повесила сушиться на солнце. Конечно, король сразу заподозрил, что та, кому он принадлежит, и исполнила роль Номкубулваны в Долине костей. Отрицая существование в Черном ущелье белой женщины, я все же спросила, как собирается действовать король. Он сказал, что на рассвете король пошлет своих людей, и они убьют чужеземных крыс, которых Открыватель прячет под соломенной крышей своей хижины. Затем слуга придвинулся ближе ко мне и потребовал свою плату. И я расплатилась с ним, Макумазан, ударив его ножом. О, это был хороший удар, больше он никогда не заговорит. Затем, пока все спали, я улизнула и после полуночи уже добралась сюда. – Кажется, я видел тебя, Номбе, но решил, что мне показалось, поэтому ничего не предпринял. – А я боялась, – улыбнулась она, – как бы Бодрствующий в ночи не отправился на ночную разведку. Прибежал пес, он узнал меня, и я отослала его обратно к тебе. Направляясь к себе в хижину, я задумалась, и как будто вспышка молнии сверкнула – я осознала, что натворила. Король и его люди сомневались, действительно ли Учитель прячет у себя белых людей, и никогда не вернулись бы их убивать просто так, наудачу, а я развеяла все их сомнения, впрочем, как и полагается злодейке. Кроме того, целясь копьем в воздушного змея, я попала в свою голубку, ведь это она была поддельной инкосазаной, заставила их объявить войну и погубила весь народ. Наверняка они захотят отомстить, и не двум белым путешественникам, а тому, кто надоумил ее играть роль богини. Тогда я поняла, люди Кечвайо, а их там много, несколько сотен, придут и обреют всю голову, сожгут все дерево целиком. Все до единого обитатели Черного ущелья погибнут. Тогда я стала думать, как же развязать узел, завязанный моими руками, и потушить разведенный мною костер. Мне пришло в голову просить помощи у тебя, но, безоружный, ты вряд ли справился бы с ними, а идти к Учителю я стыдилась. Да и что он мог сделать с горсткой слуг, ведь большая часть его людей ушла вместе со скотом. Он слишком слаб и не взберется по крутой тропе на плато, и не осталось времени собрать для него носильщиков. Даже если успеем, далеко нам не уйти, они все равно выследят нас и убьют. Не о себе я тревожилась, а о госпоже Хеддане, ведь ее безжалостно убьют, и все из-за моего предательства, а она для меня дороже ста жизней. Ах, лишь мысли о ней не давали мне покоя. Я взывала к духу о помощи, но он не откликался. Мой дух умер внутри меня, ибо теперь мне предстояло сделать добро, а не зло. Зато пришли другие духи, например Мамина, твоя старая знакомая. Она бушевала от гнева, как ураган, я отпрянула от нее в страхе. «Подлая ведьма, – сказала она, – ты задумала убить Макумазана, солнце не успеет зайти за горизонт, как тебя постигнет кара. Теперь ты ищешь способ исправить собственное зло. Что ж, я помогу тебе, но не просто так». «Чего же ты хочешь, повелительница мертвых?» «Моя цена – твоя собственная жизнь, ведьма». Я рассмеялась в лицо этому призраку: «И всего-то? Скорее, повелительница мертвых, укажи мне путь, а после мы сведем наши счеты». Тогда она прошептала мне нужные слова и пропала. Близился рассвет, и я побежала, не теряя времени, перемазалась известью, надела блестящую накидку, припудрила волосы сверкающим порошком и взяла маленькую палку вместо копья, которое так и не нашла, да и времени почти не оставалось. Когда начало светать, я выбралась из ущелья и встала за поворотом. Вскоре появились убийцы, около двенадцати зулусов, а поодаль за ними следовали и другие, намного больше. Увидев богиню инкосазану, преградившую им путь, они ужасно перепугались и бросились бежать, но один, со страха, бросил копье и попал точно в цель, как тому и суждено было случиться. Он ждал, упаду ли я, но я продолжала стоять. Тогда этот зулус побежал быстрее, обгоняя остальных, ведь он теперь считал себя проклятым за то, что посмел поднять руку на Небесную принцессу. А я радовалась, о, как я радовалась! Утомившись, Номбе умолкла, но ее прекрасные глаза лучились торжеством. В эту минуту она действительно казалась победительницей. Я восхищенно глядел на нее. Конечно, Номбе была злая, но как славно завершила она свой жизненный путь и, слава богу, не тревожилась о конечной цели. И она, похоже, ничуть не сомневалась, что будет жить снова и встретится с Маминой. Я не знал, чем ей помочь, но оставить одну, чтобы позвать кого-то, тоже не хотел, тем более никто в целом свете не мог ей теперь помочь. Медленно, но неумолимо Номбе умирала, истекая кровью. Солнце едва взошло, и вокруг было безлюдно, неожиданно появился один из слуг и, увидав, что случилось, взвыл от ужаса и пустился бежать. – Эй, олух! Беги скорее и приведи сюда инкози-каас Хеддану и инкози Маурити. Пускай поторопятся, если хотят застать знахарку Номбе живой. Он помчался, словно олень, и спустя несколько минут к нам уже бежали Хеда и Энском, одетые наспех. Я пошел им навстречу. – Что случилось?! – ахнула Хеда. – Времени мало, – ответил я, – так что объясню вкратце. Номбе умирает, она пожертвовала собой, чтобы спасти вам жизнь. Подробности расскажу позднее. Копье, пронзившее ее сердце, предназначалось для вас. Идемте, поблагодарите ее и попрощайтесь. Энском, останьтесь со мной. Мы стояли поодаль и наблюдали, как Хеда опустилась на колени и обняла Номбе. Они о чем-то говорили вполголоса, а затем поцеловались. В эту самую минуту и появился Зикали, с обеих сторон его поддерживали слуги. Благодаря своему дару или какому-то особому чутью он, похоже, уже обо всем догадался. О, как устрашающе выглядел старик! Он, как жаба, плюхнулся на землю перед умирающей девушкой и принялся изрыгать проклятия на ее голову: – Ты утратила свой дух? Он вернулся ко мне, в свою обитель, отягченный черным медом твоего вероломства, как пчела возвращается в родной улей, и поведал обо всем. Так что лучше тебе умереть, ведьма, но не надейся скрыться от меня, ибо я буду преследовать тебя и в ином мире. Проклинаю тебя, изменница, ты свела на нет все мои старания. О, настанет день, когда я отплачу тебе сполна, придет время жатвы, когда взойдут семена позора, посеянные тобой! Номбе открыла глаза и посмотрела на него. – Твои путы порвались, Зикали, – тихо проговорила она, – и ты больше не мой Учитель. Любовь освободила меня, я больше тебя не боюсь. Оставь себе этот дух, он твой, а все остальное принадлежит мне одной, а в обитель моего сердца придет новый дух и поселится в нем. Затем Номбе вновь простерла руки к Хеде. – Сестра, – прошептала она, – не забывай меня, а я буду ждать тебя тысячу лет… – С этими словами она скончалась. Вот на такой светлой ноте закончилась эта скверная история. Признаюсь, я почувствовал облегчение, когда все завершилось. Правда, потом я очень сожалел, что не успел спросить, не она ли играла роль Мамины в Долине костей. Слишком поздно, прошлого не воротишь. Мы похоронили бедняжку, как полагается, в ее маленькой хижине, где она, по обыкновению, шептала свои заклинания. Зикали и его люди явно собирались бросить останки стервятникам, согласно их таинственным суевериям. Однако Хеда, из чувства глубокой привязанности и мучаясь угрызениями совести, хотя за ней никакой вины не было, дала старику решительный отпор и настояла на достойном погребении. Усопшую, измазанную белилами, завернули в окровавленный наряд из птичьих перьев и предали земле. А наутро ко мне явился слуга Зикали и торжественно сообщил, что ночью видел, как Номбе скакала туда-сюда по скалам на бабуине, как и пристало тому, кто занимается злой магией, а всё якобы из-за нарушения обычаев. Наверняка сразу после нашего ухода они выкопали тело, как и собирались, и отдали его на поживу стервятникам и шакалам. В этот день мы наконец покидали Черное ущелье в нашей запряженной повозке, которая таинственным образом появилась к утру, лошади выглядели отдохнувшими, хотя казались пугливыми. Я пошел попрощаться с Зикали. Он был неразговорчив, сказал лишь, что нам суждено встретиться вновь через много лун. Энскома и Хеду он и вовсе не видел перед нашим отъездом. Старик просил им передать свои чаяния, что много лет спустя они станут вспоминать о нем по-доброму, ведь он сдержал слово и уберег их от многих опасностей. Хотелось ему напомнить, по чьей вине они попадали во все передряги, однако я почел за лучшее придержать язык. Наверное, он догадался, о чем я думаю, – если к Зикали вообще подходит слово «догадка», – и сказал, что благодарить его не за что, поскольку они использовали друг друга и каждый получил желаемое. – Чудными, должно быть, покажутся госпоже Хеддане воспоминания о том дне, когда она, а не кто-то другой, смяла зулусов, как прихваченный морозом тростник, а ведь не появись она на скале в Долине костей, войны можно было избежать. – Это твоих рук дело, Зикали, а не ее. Ты управлял ею с помощью угроз. – Нет, Макумазан, ничего подобного, это сделала некая сила, по-твоему бог, а по-моему судьба, и я лишь орудие в ее руках. Что ж, скажи госпоже Хеддане, в награду за помощь я постараюсь уберечь ее от призрака Номбе. И еще передай, если бы я не привел ее с возлюбленным в землю зулу, их бы убили. Итак, постылое ущелье осталось позади. С тех пор я там не бывал и надеюсь, никогда больше не вернусь. Двое слуг Зикали шли с нами провожатыми до тех пор, пока мы не встретим европейцев. Из предосторожности мы не стали посвящать туземцев в свои планы, и, кажется, они решили, будто глупые англичане хотят прогуляться до страны зулусов и поглазеть на место сражения. Не распространялись мы и об удивительных приключениях, которые пережили. Учитывая мой горький опыт с Кетье, старались вести себя осмотрительно, как бы чего не сболтнуть лишнего при посторонних, связанных с газетой. В итоге мы оказались в самой гуще людского потока, все новые солдаты со своим скарбом прибывали и убывали, и когда удалось раздобыть хоть какую-то приличную одежду в городке Ньюкасл, нас и вовсе перестали замечать. По пути в Марицбург произошел забавный случай. Нам встретилась Кетье! На закате мы взбирались на крутой холм неподалеку от города Хауик. На сей раз я держал поводья, а Энском и Хеда шли пешком, опередив повозку на сто шагов. Вдруг на гребне холма появилась Кетье и столкнулась с ними нос к носу, видимо, она совершала вечернюю прогулку или шла куда-то целенаправленно, как я решил впоследствии. Увидев их, она выпучила глаза и с диким воплем, прижавшись к обочине дороги, бросилась бежать. Кто бы мог ожидать от толстухи подобной прыти. Она в два счета сбежала с холма и растворилась во мраке ущелья. Уже наступила ночь, мы очень устали и никак не могли последовать за ней. На запрос, направленный позднее в Хауик, о том, где живет Кетье или откуда пришла, ответа нам так и не дали, поскольку несколько месяцев назад она покинула место, где работала поварихой. Таковы были последние минуты Кетье – у нас, по крайней мере, сложилось такое впечатление. Вероятно, она верила или будет верить до последнего вздоха в то, что ей явились два призрака. Уладив все необходимые формальности, Энском и Хеда поженились в Марицбурге. К несчастью, я не смог присутствовать на церемонии, поскольку слег и проболел целую неделю. Надеюсь, их тоже огорчило мое отсутствие. Возможно, виной всему тот день, когда я спускался с холма и мне напекло затылок из-за того, что пришлось висеть на задней повозке, заменяя отказавшие тормоза. Впрочем, я смог послать Хеде свадебный подарок: ее драгоценности и деньги, хранившиеся в банке, – а ведь она, бедняжка, и не чаяла увидеть их снова, – и уладил все вопросы касательно ее собственности. На медовый месяц они отбыли в Дурбан, а оттуда, воспользовавшись подвернувшейся оказией, отплыли в Англию. Они прислали мне душевное письмо, которое я храню, как сокровище, где благодарили за все, что я для них сделал, хотя, с моей точки зрения, не так уж и много. Энском вложил в конверт незаполненный чек и просил вписать туда любую сумму, какую я сочту нужной взять с него за услуги. Весьма любезно с его стороны, мне приятно было его доверие, но чек так и остался пустым. С тех пор мы больше не виделись и вряд ли когда-либо увидимся, но у молодых людей наверняка все в порядке, а живут они, мне кажется, по большей части за границей, в Венгрии. Приехав в Англию несколько лет спустя довольно богатым человеком после приключений в копях царя Соломона, я написал Энскому, но он мне так и не ответил. Поначалу меня это больно ранило, однако, поразмыслив, я решил, что вполне естественно, если в своем благополучии они не желают возобновлять знакомство с кем-то, кто не понаслышке знает о жутких событиях прошлого, смерти Марнхема и доктора Родда и обо всем остальном. В таком случае, на мой взгляд, они поступают мудро, если, конечно, с их стороны это не простое пренебрежение. Занятые светской жизнью господа частенько не отвечают на неприятные письма или забывают их отправить. А может статься, мое письмо к ним так и не попало, затерялось где-нибудь в пути, такое часто случается, особенно когда адресат живет за границей. По моей ли вине или нет, однако мы потеряли друг друга из виду. Видать, сочли меня умершим или навсегда затерявшимся где-то в дебрях Африки. Тем не менее я вспоминаю о них с теплотой, ведь Энском для меня лучший попутчик, а его жена – милейшая девушка. Интерес но, сбылось ли пророчество Зикали об их детях. Пусть им сопутствует удача! Как-то по случаю я оказался неподалеку от того места, где стоял мраморный Храм. Мне стало любопытно, хоть и неловко было приближаться и осматривать дом, ведь Хеда наверняка уже кому-то продала его. Бур, живший в сельской местности, вдали от города, превратил больницу Родда в свое жилище, в тот раз я его не застал. Рядом возвышались зловещие и мрачные стены Храма, сгоревшего в пожаре. Веранда под кровлей уцелела, и, стоя там, где и прежде, когда стрелял в руку Родда, я предавался воспоминаниям. Мне был знаком каждый уголок в доме, и я нашел комнату Марнхема. Сейфа в углу не оказалось, в комнате остались лишь ножки кровати, а неподалеку за разросшимся сорняком высилась куча пепла – все, что осталось от письменного стола, и из нее торчали куски обгоревшего дерева. Поворошив пепел носком сапога и хлыстом, я вскоре наткнулся на обугленный человеческий череп. Тогда я поспешно ретировался. Дальнейший мой путь пролегал через лесное болото, мимо рогов антилопы гну, лежащих на прежнем месте, мимо той промоины, полной жижи, в которой утонул Родд, убитый Энскомом. Тут, однако, я ничего не искал, поскольку был сыт по горло костями. До сих пор я так и не знаю, лежит ли он на дне болота, или тело достали и предали земле. Кроме того, я проехал мимо стоянки нашего фургона, где на нас напали басуто. Что же мне делать со всеми этими воспоминаниями, наводящими на меня тоску? Хотя на самом деле для грусти вовсе нет причины. ть, и в конце концов я записал эти слова в своей карманной книжечке, а после вспомнил, как еще мальчишкой слышал их от старого бездельника, француза по имени Леблан, однажды преподавшего мне и моим соученикам урок галльского наречия. Однако о нем я уже писал в романе «Мари», первой части повествования о падении зулусского народа, далее следует роман «Дитя Бури», а замыкают трилогию эти страницы. Ах! Все пройдет, все превратится в прах, все надоест! Глава XXIII Обреченный Теперь я вкратце опишу все исторические события, произошедшие с зулусами за четыре года, поскольку к моей истории они отношения не имеют, ведь я пишу не исторический труд. Сэр Гарнет Вулсли[115] установил в Зулуленде новую власть или английское правительство сделало это за него, трудно сказать. Вместо одного короля поставили тринадцать вождей, и они тут же вцепились друг другу в глотку, а вместе с ними и их народ. Как я и ожидал, Зикали открыл военным властям секретное убежище в лесу Ингома, где скрывался Кечвайо. В один прекрасный день бывшего короля схватили и доставили сначала на мыс Доброй Надежды, а затем в Англию, где после опалы бедного сэра Бартла Фрера от его имени были спровоцированы волнения. В столице Кечвайо встретился с королевой и ее министрами, снова оказавшись в руках победителя, как и предсказала в памятную мне ночь в Долине костей та, что приняла образ Мамины. Я часто вспоминаю, как он, одетый в черное пальто, сидит в особняке на Мелбери-роуд, в пригороде Лондона, – излюбленное место художников, насколько мне известно. Как разительно этот человек отличался от гордого принца Африки, вернувшегося с триумфальной победой после сражения у реки Тугела, или от короля, по чьему велению меня против воли привели в Улунди. Тем не менее Кечвайо все же вернули в страну зулусов на британском военном корабле, и сэр Теофил Шепстон восстановил его в положении вождя клана с ограниченной властью, и Кечвайо наконец освободился от удушливых объятий черного пальто. Далее, разумеется, последовали многочисленные битвы, исход, ожидаемый для всех, кроме британского министерства по делам колоний, и в стране зулусов потекли реки крови. Ибо в Англии права и обиды Кечвайо, как и права и обиды буров, стали предметом партийной политики, которой все должны подчиняться. Частенько я задаю себе вопрос: не станет ли партийный подход крахом Британской империи? Слава богу, я не доживу до тех времен. Итак, Кечвайо вернулся, участвовал в сражениях и в итоге потерпел поражение от своих же бывших подданных. А напоследок я изложу эпизод, имеющий ко мне непосредственное отношение. В начале февраля 1884 года мне вновь случилось побывать в Зулуленде. Дело касалось договоренности насчет скота и одеял. Возвращаясь к реке Тугела, я встретил старого приятеля Гозу, того самого, кто доставил меня из Черного ущелья в Улунди, прежде чем разразилась война, а позже выпроводил меня вместе с недоразумением по имени Кетье из страны. Поначалу я решил, будто мы встретились случайно или он предпринял эту поездку с целью поблагодарить меня за одеяла, которые я послал ему, как обещал когда-то. Но вскоре я понял свою ошибку. Мы потолковали о том о сем, поговорили о войне, погубившей зулусский народ. В особенности вспоминали ночь, проведенную в Долине костей, и все, что нам тогда довелось вместе пережить. Я спросил, верят ли еще люди в богиню инкосазану, появившуюся в лунном свете на краю скалы. По его словам, одни продолжали верить, а другие разуверились. – Сам я тоже не верю, – посмотрев на меня в упор, добавил Гоза, – ходят слухи, будто это все проделки Зикали, он переодел белую женщину и велел ей изображать духа. Однако он сомневался, поскольку слышал, как люди Кечвайо пошли в Черное ущелье убивать эту белую женщину, и тут вдруг перед ними возникла Небесная принцесса, Номкубулвана, и они в страхе разбежались. Я сказал, что все это очень странно, и как бы невзначай спросил, кого же в таком случае Зикали переодел для роли умершей Мамины, потому как этот вопрос всегда вызывал мое живейшее любопытство. Гоза снова уставился на меня и ответил, что об этом мне лучше спросить у себя самого, поскольку я стоял ближе всех к той, кто назвала себя Маминой, и все присутствующие ясно видели, как она меня поцеловала, чем любила заниматься при жизни. Я раздраженно ответил, мол, всякое может почудиться, и повторил свой вопрос. – О Макумазан, – ответил он без обиняков, – мы, зулусы, верим, что той ночью появилась не Номбе или другая переодетая женщина, а дух самой ведьмы Мамины. Ведь мы видели, как порой сквозь нее проглядывал свет от костра Зикали, и все ее слова сбылись, хотя еще ничего не кончено. Больше мне ничего не удалось из него вытянуть, а когда я попытался вновь заговорить об этом, он сменил тему и рассказал, как ему чудом удалось спастись во время войны. Вскоре Гоза собрался уходить. – Макумазан, – бросил он небрежно, – верно, я совсем состарился в это смутное время, раз мысли утекают у меня из головы, словно вода сквозь пальцы. Чуть не забыл, что хотел тебе сказать. На днях я встретил Зикали, Открывателя. Он рассказал о твоем возвращении в землю зулу и посулил нам с тобой встречу, не сказал когда, только просил передать тебе его слова. На пути в Наталь тебе встретится крааль Джази, там-то ты и увидишься с ним и еще кое с кем, кого знаешь. Не уезжай, не повидав его, поскольку скоро произойдет то, в чем ты должен принять участие. – Зикали! Не слышал о нем со времен войны! Мне казалось, его уже и в живых-то нет. – О нет, Макумазан, он точно жив и все такой же, как и прежде. Говорят, он один заварил всю эту кашу – то ли желал Кечвайо добра, то ли хотел его уничтожить. А с меня какой спрос? Ведь я-то хочу жить в мире с любым правителем, какого пожелает назначить английская королева. Имеет полное право, раз победа за ней. Задай свои вопросы Открывателю, Макумазан, когда увидишься с ним. – Где искать этот чертов поселок? – спросил я раздраженно. – Первый раз о таком слышу. – Я тоже, Макумазан, и ничем не могу тебе помочь. Может статься, это место под землей, куда идут умершие, знаю одно – где бы он ни был, ты обязательно встретишься с Открывателем. Прощай же, Макумазан, и, если нам не суждено больше свидеться, вспоминай меня хоть иногда, и я не забуду все пережитое вместе с тобой, а особенно ту ночь в Долине костей, когда призрак ведьмы Мамины предрек нам будущее и поцеловал тебя при всех. Видно, она и впрямь была красавицей, Макумазан, как я слышал от тех, кто знал ее, раз ты в нее так сильно влюбился. Но по мне, приятнее все-таки целоваться с живой женщиной, а не с мертвой. Впрочем, лучше так, чем ходить вовсе нецелованным. Прощай, Макумазан, обязательно скажи Открывателю, что я передал тебе его слова, не то он наложит на меня злое заклятие, а мне ведь и так пришлось несладко последнее время. С этими словами Гоза удалился, и я его больше не видел, не знаю, жив ли он еще. Что ж, он был славный малый, хоть и не смельчак. Почти забыв об этом разговоре, я как-то очутился по соседству с красивейшей субтропической местностью под названием Эшове. По сей день там располагается официальная резиденция английского представителя в стране зулусов. В здании еще шел ремонт, если он вообще начинался, но сэр Мельмот Осборн уже устроил там свой кабинет. Меня отправили к нему с весьма важной информацией. Только я добрался до места, крааля в пятьдесят хижин, где-то в пятистах ярдах от нынешней резиденции, как мой фургон увяз колесами в болотистой почве. Пока я пытался вытащить его, ко мне подошел зулус с добродушной физиономией, которого звали, как сейчас помню, Умниква. От него я узнал, что Малимати, как местные величали сэра Мельмота Осборна, где-то поблизости от Эшове, но вряд ли я до него доберусь, ведь уже ночь. Я согласился, решив заночевать прямо тут, и спросил, как называется крааль. Он ответил, что крааль называется Джади. Услышав это название, я вздрогнул, а вслух сказал, мол, странное какое название, кажется, оно означает «Обреченный». Умниква подтвердил мою догадку. Вот только назван он так, по его словам, из-за вождя по имени Умфокаки, или Чужак. Он женился на сестре короля, но был убит в этом самом месте своим братом по имени Гундане, или Летучая Мышь. Я заметил, что такое название предвещает несчастье. Зулус согласился со мной. А с тех пор как король Кечвайо, обретший пристанище под крылом белого повелителя Малимати, уже несколько месяцев лежит при смерти, оно звучит еще более зловеще. Я спросил, от чего умирает король. Умниква не знал, но отец всех знахарей по имени Зикали, без сомнения, мог бы ответить на мой вопрос, поскольку он заботится о Кечвайо. – Он ждал тебя, Макумазан, – добавил Умниква осторожно, – послал меня к тебе навстречу и велел тотчас привести к нему. Я и бровью не повел и ответил, что, пожалуй, составлю ему компанию, хотя одному Богу известно, как мне было любопытно. Оставив слуг возиться с колесами фургона, я побрел вслед за вестником. Он привел меня к большой хижине за общей оградой поселка, стоявшей поблизости от ворот. У входа собралось несколько женщин, они были чем-то встревожены. Среди них я разглядел Дабуко, брата короля, с которым был едва знаком. Он поздоровался со мной и сказал, что Кечвайо лежит в хижине при смерти, однако так же, как и Умниква, не мог ничего сказать о причине болезни. Долго, уже с час наверное, ждал я, сидя снаружи, или принимался ходить взад и вперед. Пока не опустилась ночь, я развлекался, созерцая виды окружающих холмов, самых красивых во всей стране зулусов благодаря их причудливым изгибам и богатой палитре красок. А когда стемнело, остался наедине с моими тягостными мыслями. Наконец я решил убраться отсюда, – в конце концов, чем я могу помочь королю, если он и в самом деле при смерти? Мне не хотелось больше видеть Кечвайо, ведь с ним у меня были связаны самые горестные воспоминания. Только я собрался уходить, как вдруг из хижины вышла женщина. В сгустившемся мраке я не разглядел, кто она или даже какая из себя, к тому же эта женщина скрывала лицо под покрывалом, словно желала остаться неузнанной. – Король болен, Макумазан, и он желает видеть тебя, – сказала она, остановившись передо мной на минуту, потом кивнула на входное отверстие хижины и исчезла, закрыв за собой ворота ограды. Любопытство взяло надо мной верх, и я забрался в хижину, отодвинул деревянную перегородку от входа, а затем вернул ее на место. Внутри просторной и мрачной комнаты горела одна свеча, вставленная в горлышко бутылки. В ее тусклом свете слева от входа я разглядел человека, лежащего на постели и по пояс укрытого одеялом. Это был Кечвайо. Его морщинистое лицо корчилось от боли, а живот стал меньше обычного, но ошибки быть не могло: передо мной король. – Привет тебе, Макумазан, – произнес он слабым голосом, – в скорбную минуту свиделись мы с тобой. Узнав, что ты тут, я решил поговорить с тобой перед смертью. Ты честный человек и точь-в-точь передашь мои слова белым людям. Скажи им, что я никогда не держал зла против них, они всегда были друзьями моего сердца. Меня заставили ступить на путь, о котором я не помышлял, и вот он подошел к концу. – Что с тобой случилось, король? – Не знаю, Макумазан, но болезнь не отпускает меня уже несколько дней. Открыватель приходил лечить меня, ведь жены считают, что белые знахари желают мне смерти. Он сказал, что я отравлен и непременно умру. Приди ты раньше, может, дал бы мне какое-нибудь лекарство. Теперь уже поздно, – вырвалось у него со стоном. – Кто же отравил тебя, король? – Об этом я не знаю, Макумазан, то ли мои враги, то ли братья, а может, и жены. Все желают покончить со мной, и владыка, который стал никому не нужен, скоро уйдет. Радуйся, Макумазан, что тебе не довелось стать королем, ибо все их дни преисполнены печали. – А где же Открыватель? – Он заходил недавно. Возможно, отправился за головой короля – то есть объявить о его смерти – к Малимати и ос тальным белым людям, – проговорил король еле слышно. В эту минуту из дальнего угла хижины, окутанного мраком, послышалось шарканье ног. В круге света показалась костлявая рука, за ней другая, а далее огромная голова с длинными седыми лохмами, волочащимися по земле, и, наконец, большое уродливое туловище, тощее, словно скелет, обтянутый черной морщинистой кожей. Существо тихонько, как хамелеон по ветке, подкралось ближе, и я узнал Зикали. Он подобрался к постели больного и сел перед ним на корточки, словно жаба. Затем, не поворачивая головы, как заправский хамелеон, обратил на меня горящий взгляд своих глубоко посаженных глаз. – Привет, Макумазан, – сказал он вполголоса, – разве я не обещал тебе когда-то, что мы встретимся? И вот ты со мной и с тем, кого ты знаешь. – Похоже на то, Зикали, но почему ты не пошлешь за белыми докторами, чтобы они вылечили короля? – Все доктора на земле, Макумазан, ни белые, ни черные, не смогут вылечить его. Духи призывают короля, и он умирает. Я пришел на его зов издалека, так быстро, как мог, но даже я бессилен, хоть из-за него и мне суждено умереть. – Почему? – Взгляни на меня, Макумазан, разве я не достаточно пожил на свете? Рано или поздно для всех наступает конец, даже для Того, кому не следовало родиться. Кечвайо поднял голову и взглянул на него. – Может статься, – с трудом проговорил он, – для дома Сензангаконы было бы лучше, если бы ты умер раньше. Лежа тут на смертном одре, я припомнил много поговорок, ходящих о тебе в народе. Однако я не посылал за тобой, Открыватель, и не знаю, кто мог это сделать, но только, когда ты пришел, у меня началась эта ужасная боль. И как случилось, – добавил он, повысив голос, – что белые люди схватили меня в твоем убежище? Кто показал им тайный ход? Впрочем, какой теперь смысл… – Да, никакого смысла, сын Панды, – ответил Зикали. – И не важно, как мне удалось избежать удара копья в хижине Черного ущелья, когда ты спрятал его под одеждой, замышляя убийство, а некий дух преградил тебе путь и спас меня от смерти. Скажи, сын Панды, вспоминал ли ты последние три дня о своем брате Умбелази и о собратьях, убитых тобой в сражении у реки Тугела, когда белый человек повел амакоба в атаку против твоего войска и разгромил три полка? Кечвайо лишь простонал, не ответив ни слова. Должно быть, он ослаб настолько, что уже не мог говорить. – Слушай, сын Панды, – шипел ему на ухо Зикали, – много-много лет назад, еще до рождения твоего предка Сензангаконы, – бог знает сколько времени прошло с тех пор, – в знатной семье племени ндвандве родился карлик. Чака истребил племя ндвандве, а карлика и уродца из благородной семьи не тронул. Ко роль прозвал его Тем, кому не следовало родиться, и потешался, когда наступали мир и благоденствие, а в тяжелые времена обращался к нему за советом, потому как карлик был мудр и сведущ в магии. Однако Чака ради забавы убил жен и детей этого человека, оставив в живых лишь одну, кого он сделал своей «сестрой». Тогда во имя своего народа и убитых жен и детей этот колдун поклялся отомстить Чаке и всему дому Сензангаконы. Как крыса под землей, он подкапывал основание престола Чаки и привел короля к гибели от копий братьев и слуги Мбопы, с которым он поступал несправедливо. Продолжая копать во тьме, он побудил Дингаана, прежде заколовшего своего брата Чаку, убить бура Ретифа и его людей. Тем самым он призвал возмездие на голову Дингаана от рук белых людей, а позже навлек на Дингаана смерть. Затем королем стал твой отец Панда, и жизнь ему спасло то, что однажды он сделал добро Тому, кому не следовало родиться. Однако с помощью ведьмы Мамины колдун доставил неприятности королю, посеяв вражду между его сыновьями, одного из них звали Кечвайо. Позже Кечвайо стал править вместе с отцом Пандой, а затем единолично занял трон. Вскоре у него начались неприятности с англичанами. Ты помнишь, сын Панды, как Кечвайо сомневался, объявлять ли им войну, и требовал знамения от Того, кому не следовало родиться. Колдун дал знамение, перед королем появилась инкосазана зулусов, Небесная принцесса, и спор решился в пользу войны. Ты знаешь, сын Панды, как шла эта война, как Кечвайо потерпел поражение, как пришел к Тому, кому не следовало родиться, словно загнанная гиена, и просил указать ему убежище, где мог бы спрятаться. Ты хорошо знаешь, как Кечвайо задумал убить бедного старого знахаря, открывшего ему тайный проход, как короля схватили и отправили за море, а затем вернули обратно, в землю, где народ возненавидел его, ведь он отправил тысячи зулусов на смерть. Ты знаешь, как он наконец нашел приют под сенью белого вождя, в этом поселке под названием Джази. Здесь он, презираемый всеми изгой, жил до тех пор, пока не заболел, как всегда случается с подобными людьми, тогда послали за Тем, кому не следовало родиться, чтобы его вылечить. Однако ты знаешь, как Кечвайо теперь лежит в предсмертных муках, словно проглотил раскаленный наконечник копья, и скоро погрузится в вечный мрак, населенный призраками тех, кого он убил, и предков дома Сензангаконы, который он низложил и отправил в небытие. Зикали умолк и, приблизив лицо к умирающему, вперил в него взгляд, горящий ненавистью. Затем он зашептал что-то королю на ухо, отчего тот задрожал, как жертва под взглядом мучителя. В эту минуту огарок свечи провалился в бутылку из прозрачного стекла, догорел, испуская тусклый свет, и, наконец, потух. Никогда мне не забыть этой жуткой сцены в этом унылом, наводящем ужас освещении. Умирающий король лежит на постели и трясет головой, а колдун склонился над ним, как вампир, сосущий кровь из горла беспомощной жертвы. Страх в глазах одного и лютая неизбывная ненависть в глазах другого. О, как это ужасно! – Макумазан, – прошептал Кечвайо дрожащим голосом, – помоги мне! Я же говорил, что мой отравитель – Зикали, он меня ненавидит. О, прогони призраков! Прогони их! Я не мог отвести от него глаз, а мучитель присел перед королем на корточки, как демон, упивающийся своим злодеянием. И тут свеча потухла. Наконец у меня сдали нервы, и, обливаясь холодным потом, я опрометью бросился из хижины, будто только что побывал в аду, а вдогонку мне грянул издевательский смех Зикали. У хижины в наступивших сумерках собрались женщины и слуги короля. Я велел им идти к умирающему, а сам вскарабкался вверх по склону в поисках белых людей. Кругом никого. Посланник-кафр из кабинета сэра Осборна сообщил, что Малимати еще не вернулся, но за ним уже послали. Тогда я направился к своему фургону и в изнеможении растянулся на постели. А что еще мне оставалось делать? Ночь прошла ужасно. Гремел гром, и лил сильный дождь с порывами ветра. Только я задремал, как меня разбудил плач. И я сразу понял, что король скончался. Они совершали ритуальный плач скорби по умершему. Интересно, есть ли среди них убийца? А в том, что Кечвайо был отравлен, я не сомневался. К рассвету буря утихла, ей на смену пришла ясная и безоблачная ночь, а на небе взошла убывающая луна. Жара этого безводного пространства угнетала меня, кровь словно закипала в жилах. Однако я слышал, что где-то в полумиле отсюда в ущелье течет река, и мечтал искупаться в прохладной воде. Ведь, сказать по правде, она мне уже несколько дней не попадалась. Вот и решил окунуться, прежде чем покину это средоточие ненависти, окончательно мне опротивевшее. Мой возница был уже на ногах и болтал с разведчиками, которые всполошились, узнав о происшедшем в поселке. Кликнув его, я обещал скоро вернуться и велел запрячь волов в дорогу, а сам отправился на поиски. После долгой прогулки я наконец спустился на дно ущелья к берегу реки. Мне помогла тропа, которую протоптали кафрские женщины, приходящие сюда черпать воду. На месте оказалось, что река разлилась, и вода стремительно продолжала прибывать, – по крайней мере, если судить по звуку, ведь глубокое ущелье густо заросло деревьями и свет едва проникал в него. Поэтому я сел и стал дожидаться рассвета. Меня мало прельщала перспектива быть искусанным комарами, и я уже почти жалел, что пришел сюда. Скоро все изменилось, мгла рассеялась, и я убедился, как тут на самом деле красиво. Напротив меня с высоты двадцати, а может, и тридцати футов в черный бассейн низвергался водопад. Всюду росли высокие папоротники, а за ними стройные деревья с бисером дождевых капель на листьях. Посреди реки, в десяти шагах от меня, под бурным пенистым потоком возвышалась скала, вокруг нее бурлила вода. На скале сидело какое-то живое существо, поначалу я не мог разглядеть его из-за тумана и принял то ли за старого бабуина, то ли за другое животное. Тогда я пожалел, что не захватил с собой ружье. Вскоре я понял, что это человек, когда он начал говорить нараспев или молиться на языке зулу, а затем скрылся за цветущим кустарником. Я слышал каждое слово. Вот что он говорил: «О мой дух, здесь ты нашел меня в юности, сотни лет назад. – (Мне кажется, он имел в виду десятки.) – И вот я вернулся к тебе. В этот бассейн я нырнул и под водой нашел тебя, мой змей, и ты обвился вокруг моего тела и вокруг моего сердца. – (Как я понял, голос намекал на обряд посвящения в знахари, куда обычно входит нахождение змеи, которая должна обвиться вокруг новичка.) – С тех пор и по сей день ты поселился в моем теле и моем сердце, наделил меня мудростью, давал советы о добре и зле, и я исполнял все, что ты велел. Теперь я верну тебя туда, откуда ты пришел, чтобы ты ждал моего нового рождения. О духи моих предков, день за днем я трудился и спустя много лет ото мстил за вас дому Сензангаконы. Никогда больше они не будут править в этой земле, ибо последнего их короля я умертвил. О мои убитые жены и дети, я принес вам огромную жертву, тысячи и тысячи убитых зулусов. О Ункулункулу, Великий владыка небес, пославший меня на землю. Ункулункулу, я выполнил свою задачу и возвращаюсь к тебе с кровавым урожаем от семян, посеянных тобой. Тише, тише, мой змей, солнце восходит, и скоро ты обретешь покой в воде, твоей обители от начала мира!» Голос умолк, в этот миг луч света пронзил туман и осветил говорящего. Это был Зикали, а вокруг него обвился большой желтобрюхий полоз. Черная голова змеи нависла над ним, и казалось, будто трепещущий раздвоенный язык время от времени лижет его в лоб. Наверное, змея вылезла из воды, потому что ее мокрая кожа блестела на солнце. Старик встал на нетвердых ногах, не сводя глаз с восходящего красного солнечного ока, и с криком «Обреченный, обреченный с радостью!» и громким жутким смехом бросился в бурлящие воды. Так окончилась история о знахаре Зикали, Открывателе, о Том, кому не следовало родиться, и о его страшной мести. Он уничтожил великий дом Сензангаконы, а вместе с ним и весь зулусский народ. Магепа по прозвищу Антилопа В предисловии к роману «Мари» о ранних годах жизни покойного Квотермейна, известного в Африке под именем Макумазан, мистер Куртис, брат сэра Генри Куртиса, рассказал о нескольких рукописях, найденных им в доме мистера Квотермейна в Йоркшире. Среди них оказался и упомянутый роман. Кроме законченных рукописей, которые мне как редактору надлежало передать для последующего издания, я нашел там множество разрозненных записей и документов. Некоторые из них касались охоты и взятых трофеев, исторических событий, имелись заметки, связанные с писательским ремеслом, а также уникальные сведения о невероятных событиях, полученные из первых рук. Одна запись была оставлена в грязной и потертой тетради, видно, хозяин не расставался с ней многие годы. Она напомнила мне о давнем разговоре, состоявшемся между мной и мистером Квотермейном, когда я гостил у него в Йоркшире. Текст небольшой, должно быть, автор бегло набросал его за каких-нибудь пару часов. В нем говорилось следующее: «Интересно, есть ли в чужих землях знак отличия за храбрость и самоотверженность вроде нашего креста Виктории. Если бы я имел на то полномочия, то присудил бы его бедному старому туземцу Магепе. Честное слово, он заставил меня почувствовать гордость за все человечество. А ведь он был всего лишь цветным, как некоторые называют кафров». Долго я, редактор, не мог понять, о ком идет речь, но вдруг меня осенило. В памяти всплыло, как я, еще молодой, сидел после ужина в гостиной Квотермейна. С нами были тогда сэр Генри Куртис и капитан Гуд. Мы курили, беседовали. Разговор зашел о героизме. Каждый старался припомнить случай, оставивший у него неизгладимое впечатление. Последним заговорил Аллан Квотермейн: – С вашего позволения, я расскажу историю, ставшую для меня наивысшим примером храбрости. Итак, война с зулусами только началась, в Зулуленд направились войска. В ту пору, как вам известно, я подрабатывал, возил высокопоставленных военных. Нанял им три фургона, по шестнадцать здоровых волов в каждом, вместе с разведчиками, а сам был за главного. Они заплатили мне… впрочем, не важно сколько, как-то неловко говорить о деньгах… Сказать по правде, всю войну офицеры империи покупали необходимые им товары на дорогих рынках, и не всегда по закону. Много ходит историй – и не только от колонистов, – как они вскоре разбогатели на продаже патентов на офицерский чин и тому подобное. Впрочем, об этом лучше умолчим. Я запросил приличную сумму за свои фургоны, вернее, за их аренду, у самодовольного молодого человека в мундире, проведшего в стране уже три недели, и, как ни странно, тот согласился. Зато когда я обратился в штаб и предупредил о возможных последствиях, если они станут упорствовать в наступлении, самолюбие не позволило им послушать какого-то престарелого охотника и… и они вежливо от меня отделались. А ведь могли избежать трагедии при Изандлване. Тут Аллан задумался – вы же знаете, какая это для него болезненная тема. Он не любил вспоминать те события. Сам Квотермейн спасся, но потерял много друзей на поле битвы. Вскоре он продолжил: – Но вернемся к старому Магепе. Мы знакомы много лет, а впервые встретились в битве на реке Тугела. Я сражался на стороне королевского сына Умбелази Прекрасного в рядах войска Тулвана. Мне захотелось записать эту историю, дабы она не сгинула бесследно. Так вот, как вы знаете, войско было стерто с лица земли. После того как они разбили атаковавшие их войска Кечвайо, из трех тысяч в живых остались лишь пятьдесят. Среди уцелевших оказался и Магепа. Мы встретились позднее, во владениях старого короля Панды, и я вспомнил, как мы сражались бок о бок. Пока я говорил с ним, появился принц Кечвайо. Ко мне он отнесся вполне милостиво, ведь я случайно оказался в этом сражении, но свирепо посмотрел на Магепу. – Макумазан, не из тех ли он псов, с которыми еще не так давно ты норовил покусать меня на реке Тугела? Ловкий, должно быть, собака, и резвый бегун, раз ему удалось спастись, когда остальные умолкли навеки. О! Будь моя воля, я бы содрал с него шкуру и перегрыз ему горло. – Вовсе нет, – ответил я, – у него королевское самообладание и храбрость. Он даст мне сто очков вперед. Когда я покинул ряды Тулвана, он не сдвинулся с места. – Не ты бежал, Макумазан, а твой конь. Что ж, пусть живет, раз ты за него заступаешься. – С этими словами Кечвайо пожал плечами и удалился. – Рано или поздно он меня убьет, – заметил Магепа. – Память у Кечвайо длинна, словно тень от дерева на закате. Тем более, Макумазан, он прекрасно знает, что я и правда бежал. Хоть и после того, как все было кончено и я уже ничем не мог помочь. Ты же помнишь, едва мы расправились с первым войском Кечвайо, в атаку пошло второе, но мы и его победили. В том бою меня стукнули по голове дубинкой, удар пришелся по головному кольцу. В войске я был самый молодой и получил его совсем недавно. Кольцо спасло мне жизнь. Все же от удара я на какое-то время потерял сознание и лежал, словно мертвый. Очнулся, когда битва закончилась. Люди Кечвайо искали наших раненых, чтобы добить их. Скоро они нашли меня и убедились, что я не пострадал. – А этот притворяется мертвым, как цивета[116], – сказал здоровяк и занес надо мной копье. Тут я вскочил и стремглав побежал, как человек, который любит жизнь и недавно обзавелся женой. Они кидали в меня копья, но мне удалось увернуться. Тогда они бросились за мной вдогонку. Но недаром меня, самого быстрого в земле зулу, прозвали Антилопой, Макумазан. Я оторвался от погони и был таков. – Молодец, Магепа. Как тут не вспомнить поговорку твоего народа: «Сильный пловец плывет наперегонки с течением, а бегун мчится, пока не упадет». – Знаю, Макумазан, – кивнул он, – может, однажды это случится и со мной. В тот раз я не придал значения его словам и вспомнил о них лишь тридцать лет спустя. Так состоялось мое первое знакомство с Магепой. А теперь, друзья мои, я расскажу, как судьба вновь свела нас во время войны англичан с зулусами. Меня, как вы знаете, определили в центральный походный строй, направлявшийся в Зулуленд, в Роркс-Дрифт на реке Баффало. До того как объявили войну и пока не начались военные действия – многие все же верили, что проблемы можно решить мирным путем, – я занимался доставкой товаров на маленькую железнодорожную станцию Роркс-Дрифт. Впоследствии она прославилась. Между делом я собирал сведения о планах Кечвайо. Узнав, что за рекой примерно в миле отсюда есть зулусская деревня, в которой к англичанам относятся дружелюбно, я решил туда наведаться. Можете считать это безрассудством, но в стране зулусов меня давно все знали, по особому разрешению короля я мог безопасно ходить везде, где захочу, – под его защитой я не чувствовал угрозы, даже когда ездил туда в одиночку. Однажды вечером я пересек реку и направился к узкой долине, где, как мне говорили, раскинулась деревня зулусов. Десять минут езды – и я был на месте. Поселок оказался небольшой, всего шесть или восемь хижин за общим забором и, как водится, со скотом посредине. Однако место было выбрано весьма удачно, холм окружали лесистые склоны долины. Когда я приблизился, женщины и дети убежали и спрятались за оградой, а у ворот никто меня не встретил. Наконец появился маленький мальчик и сообщил, что в деревне пусто, как в бутылочной тыкве. – Пусть так, но ты все же пойди и скажи вождю, что с ним желает говорить Макумазан. Мальчик ушел, и вскоре из приоткрытой калитки выглянул некто, как будто знакомый. Оглядев гостя, он вышел за ограду. Высок, худощав, неопределенного возраста, примерно за шестьдесят, с тонкими чертами лица, седой бородкой, добрыми глазами и сильными руками и ногами. Его удивительно длинные пальцы то и дело дергались. – Приветствую тебя, Макумазан, – вижу, не признал меня. А вспомни-ка битву на реке Тугела, последнюю стоянку войска Тулвана, разговор во владениях Отца нашего усопшего, короля Панды, и что сказал тебе занявший его место, то есть Кечвайо. Мол, будь его воля, взял бы сыромятную веревку, да и придушил кое-кого. – А, я узнал тебя! Ты Магепа по прозвищу Антилопа. Значит, бегун до сих пор не упал. «Приветствую тебя, Макумазан, – вижу, не признал меня». – Пока нет, Макумазан, время еще не пришло. Скоро мы все собьемся с ног. – Как поживаешь? – Вполне сносно, Макумазан. Одно плохо: у меня три жены. Они родили мне несколько детей, но все умерли, кроме одной дочери. Она вышла замуж, но ее муж тоже умер. Его убил бизон. Теперь дочь живет со мной, она пока не вышла замуж вторично. Входи и сам все увидишь. Все жены Магепы оказались старыми. Он велел своей дочери Гите принести мне маас, кислое молоко. Девушка была хорошо сложена, как и ее отец, но какая-то грустная. Возможно, тревожилась за свое будущее – не случится ли что худое. Милый малыш двух лет от роду все время ходил с ней за руку. Завидев Магепу, он подбежал к нему и обхватил его ноги своими ручонками. Старик взял его на руки и нежно поцеловал. – Вот этот карапуз, Макумазан, все, что у меня есть, ведь он мой единственный потомок. Остальные дети пришли сюда со своими родителями искать у меня приюта. Я потрепал мальчугана, которого звали Синала, по щечке. Такой знак внимания с моей стороны возмутил ребенка. – А где же их отцы? – спросил я. – Долг призвал их, – уклончиво ответил Магепа, и я поспешил сменить тему. Мы немного поговорили о былом. Я спросил, нет ли у него быков на продажу, ведь за этим я и пришел в деревню. – Нет, Макумазан, – ответил он важно, – в этом году весь скот принадлежит королю. Я кивнул: мол, раз так, то лучше мне уйти. Магепа, разумеется, вызвался проводить меня до реки. Попрощался я с его женами и дочерью, и мы пошли. Как только мы отошли подальше от деревни, Магепа выложил все начистоту. Я ехал верхом, а он шел следом. – Макумазан, – начал он, ища моего взгляда, – скоро будет война. Кечвайо не согласится на требования великого белого вождя Капской колонии, то есть сэра Бартла Фрера. Он готов биться с англичанами, только не станет нападать первым. Сперва заманит их в землю зулу, застанет врасплох и уничтожит. Я очень сожалею об этом, ведь мне нравятся англичане. От жалости сердце кровью обливается. Окажись на их месте буры, я был бы только рад, зулусы ненавидят буров. Англичане – другое дело. Даже сам Кечвайо к ним благосклонен. Но если они нападут, он будет вынужден защищаться. – Понимаю, – ответил я. Повинуясь долгу, я постарался вытянуть из него как можно больше сведений и, надо сказать, добился немалых успехов. Разумеется, я не принимал все на веру, ведь Магепа мог распускать слухи по приказу. Скоро мы вышли к самому краю долины, в которой стояла деревня, где и остановились, – тут было удобно разговаривать. Задушевные беседы лучше не вести на открытом пространстве. Тропинка шла мимо зарослей кустарника, усыпанного белыми благоухающими цветами, и высокой слоновьей травы. Кое-где росли шелковистые акации. – Магепа, если есть доля правды в том, что грядет война, почему бы тебе однажды ночью не собрать людей и скот и не перебраться через реку в Наталь? – Эх, Макумазан, если бы я мог… ведь я не хочу драться с англичанами. Король тоже придет в Наталь или пошлет тридцать тысяч своих людей с ассегаями, и я не буду в безопасности. Думаешь, как он поступит с теми, кто его бросил? – Ну раз так, тогда не трогайся с места! – ответил я со смехом. – Кроме того, Макумазан, мужчины в моей деревне призваны в свои полки, и, если их жены убегут к англичанам, их убьют. Опять-таки, король забрал почти весь наш скот, якобы для сохранности. На самом деле он боится, как бы мы не объединились с сородичами в Натале. – Жизнь – это не только скот, Магепа. Тогда иди сам. – Как? И оставить моих людей на верную смерть? Забудь об этом. Послушай, Макумазан, не окажешь мне услугу? Получишь за это хорошее вознаграждение. Я хочу спрятать Гиту и ребенка. Меня и моих жен не страшит будущее, ведь мы уже достаточно пожили на свете. А дочь и внука я спасу, они спасутся и сохранят память обо мне. Сможешь доставить их в безопасное место в Натале, если не сегодня завтра на заре они перейдут реку? У меня есть сбережения, пятьдесят золотых монет. Можешь взять себе половину, а также половину скота, если король вернет его при моей жизни. – Не волнуйся о деньгах, а о скоте поговорим позже. Мне кажется, ты поступаешь очень разумно, отсылая дочку и внука подальше. Ведь всякое может случиться, когда все начнется, если только беда нас не минует. Война – опасная игра, Магепа. Тут не действуют обычаи зулусов щадить женщин и детей. И ты ведь знаешь, некоторые зулусы будут сражаться на стороне англичан. – О да, понимаю, Макумазан. Я бывал в тылу врага и видел, как мальчик возраста моего внука Синалы пускал копье в спину своей матери. – Что ж, если я тебе помогу, ответь мне тем же. Скажи, Магепа, Кечвайо в самом деле собирается сражаться? И если да, то что он задумал? Знаю всё, что ты мне скажешь, но на этот раз хочу услышать правду. – Ты хочешь выведать тайны, – ответил старик, озираясь вокруг в сгущающихся сумерках. – Так и быть, как гласит наша поговорка, копье за копье, щит за щит. Я тебе не лгал. Король готов к войне. Нет, он вовсе не хочет сражаться, но его войска уже поклялись омыть свои копья в крови врага. Больше уж с тех пор, как прошла битва на реке Тугела, где и мы с тобой отличились, они ни разу не пролили чьей-то крови. И если король не захочет вмешаться, что ж, у него еще много людей! Вот как он собирается сражаться. – И Магепа поделился со мной сведениями, которые могли бы оказаться полезными, если бы командование соизволило обратить на меня внимание. Когда он умолк, в кустах у нас за спиной я услышал шум. Впечатление такое, будто кто-то сдерживает кашель. Мне стало не по себе. Ведь если нас подслушали, то теперь наверняка убьют, и мне отчаянно захотелось как можно быстрее перейти реку. – Что это? – Бушбок, лесная антилопа. Их тут много, Макумазан. Его объяснение меня не успокоило, хотя антилопа и впрямь издает звук, похожий на кашель. Я направил лошадь в кусты, как вдруг что-то отпрянуло и исчезло в высокой траве. В потемках, ясное дело, ничего толком не разглядишь, но на мгновение блеснуло нечто, похожее то ли на рог антилопы, то ли на древко копья. – Уверяю тебя, Макумазан, то была антилопа. Впрочем, если ты опасаешься, давай отойдем подальше от кустарника. Правда, еще ни одного белого человека тут и пальцем не тронули. Пока мы шли к переправе, Магепа, истинный кафр, в подробностях изложил свой план, как передаст дочку с ребенком на мое попечение. Помнится, я еще спросил, зачем ждать несколько дней, если можно отправить их утром. Оказалось, этой ночью ожидается сторожевой отряд разведчиков одного из войск деревни. Они могут задержаться до завтра, если не дольше. И пока они не уйдут, трудно, почти невозможно вывести Гиту с сыном, не вызывая подозрений. У реки мы расстались. Я вернулся во временный лагерь и составил превосходный отчет обо всем, что мне удалось узнать. Увы, на него не обратили никакого внимания. В предрассветный час, за день до назначенного срока, когда мы должны были встретиться с Гитой и ее сыном, я спустился к реке искупаться. Окунувшись, я взобрался на плоский камень и, пока натягивал брюки, любовался, как жемчужно-белый туман клубится над водной гладью. Мир спал, погрузившись в величественную тишину. Ах! Знать бы заранее, какое ужасное зрелище предстанет передо мной вскоре в этом образчике рая на земле! Меня будто посетило предчувствие, ибо тишину вдруг пронзил душераздирающий женский вопль. Крики повторились еще и еще, далекие, но отчетливые. А затем снова наступила гробовая тишина. Крики как будто доносились со стороны деревни Магепы. Я утешал себя мыслью, что в тумане звуки обманчивы. Пока я ждал, взошло солнце. Оно осветило столб дыма, поднимающийся от деревни Магепы! Мрачный, вернулся я к своим фургонам, кусок не лез в горло, так мне было горько. По пути я лихорадочно обдумывал, на самом ли деле в кустах тогда блеснул рог антилопы, или это все-таки было копье в руке шпиона! Если так, то вполне понятны столб дыма и те ужасные крики. Разве Магепа не делился со мной тайнами в логове зулусов? На следующее утро, спозаранку, я пришел к реке в смутной надежде встретиться с Гитой и ее сыном, как мы условились. Никто так и не появился, что неудивительно, поскольку, как я узнал позже, в это время Гита уже лежала мертвая, пронзенная насквозь. Женщина отважно боролась за сына. Ее дух теперь там, где место всем храбрецам независимо от цвета кожи. На другом берегу реки появилось несколько зулусских разведчиков. Они, видимо, знали, зачем я здесь, потому что, издеваясь, спрашивали, неужели красавица не пришла ко мне на свидание. Пока я пытался собраться с мыслями, а подумать было над чем, один за другим стремительно появились отряды из множества воинов с их командирами. Увидев с того берега наших людей, зулусы открыли по ним огонь. Как ни целились, они все равно промахнулись. По-моему, эти неопытные кафры опасны, только когда стреляют наобум. Пуля найдет себе дорогу и может вас настигнуть. Желая избавиться от досадной помехи, нашим союзникам-туземцам, а их собралось сотни, был отдан приказ перейти реку и очистить ущелье и скалы от притаившихся зулусских стрелков. Они ушли бравой походкой и остаток дня с того берега то и дело доносились крики и пальба. Под вечер мне сообщили, что импи, как величаво именовалось войско, вернулись с победой. От нечего делать я спустился к реке, туда, где самая глубина и обрывистые берега. Взобрался на груду валунов и глянул в бинокль – передо мной раскинулся простор, тянувшийся в обрамлении холмов и зарослей кустарника до страны зулусов. Вскоре вернулись наши союзники-туземцы, они отправились домой, потрепанные и нестройным шагом, но зато очевидно очень довольные собой, распевая воинственные песни и потрясая в воздухе копьями. Через мгновение я заметил человека, бегущего в паре миль отсюда. В глаза мне бросилось, что он был высокий, невероятно быстрый и что-то нес за спиной. Без сомнения, у него была веская причина уносить ноги, ведь по пятам за ним неотступно гнались кафры. Они окружали беднягу со всех сторон, стараясь отрезать ему путь к отступлению и убить. Погоня все приближалась, и я уже различал отблеск летящих в жертву копий. Тут я догадался: он не бежит куда глаза глядят, у него есть цель – пробиться к реке. Мне было жаль смотреть на эту травлю. Скоро вся эта орда расправится с беднягой. Почему он не выбросит свой заплечный узелок? Должно быть, это колдун, а в свертке драгоценные амулеты и снадобья. Когда же до него оставалось не более четырехсот шагов, я вдруг явственно разглядел черты его лица. Магепа! «Бог мой! Это же старик Магепа по прозвищу Антилопа! А в свертке его внук Синала!» Да, я сразу понял, что с ним ребенок. Что же теперь делать? В этом месте я не мог перейти реку, а пока ищу брод, все будет кончено. Я встал на груде валунов во весь рост и закричал этим дикарям, чтобы оставили человека в покое. Но они были так взбудоражены погоней, что даже не обратили на меня внимания, а позже клялись, что я будто бы подбадривал их продолжать охоту. Он собрался с силами и припустил с такой прытью, какой от него никто не ожидал. Зато меня услышал Магепа. Оно уже выбивался из сил, но, увидев меня, словно обрел второе дыхание. Он собрался с силами и припустил с такой прытью, какой от него никто не ожидал. От реки его теперь отделяло не больше трехсот шагов, а отчаянный рывок дал ему преимущество шагов на двести, хотя кафры были в основном молодые и полные сил. Но вскоре Магепа снова стал терять силы. В свой бинокль я видел, как он тяжело дышит, а на губах выступила кровавая пена. Ноша за спиной тянула его к земле. Раз он поднимал руки, желая проверить сохранность ценного груза, и вновь они бессильно повисали плетьми. Двое преследователей оказались проворнее остальных и подобрались к Магепе, один, правда, чуть раньше. Оба долговязые, тощие, двадцати лет от роду, с острыми копьями для ближнего боя. До берега оставалось пятьдесят шагов, а первый охотник отставал от него всего на десять и стремительно сокращал расстояние. Магепа бросил взгляд через плечо и из последних сил пронесся стрелой сорок шагов, оставив преследователей позади, но, оказавшись в паре шагов от цели, вдруг оступился и упал. Ему конец, решил я, и, клянусь честью, будь при мне ружье, я бы остановил этих кровожадных скотов. Пусть бы имели дело со мной. Но не тут-то было! Только первый охотник собрался вонзить широкое копье в спину старику, туда, где висел узелок, Магепа подскочил, развернулся и принял удар грудью. Ясно, почему он защищал спину. Копье так крепко засело, что выскользнуло из рук кафра. Старик пошатнулся, но копье не пронзило тело насквозь, возможно, древко наткнулось на кость. Он выдернул копье из своего тела и метко пустил в нападавшего. После чего, пошатываясь, попятился к краю обрыва. Добрался наконец. «Помоги мне, Макумазан!» – крикнул Магепа и, спасаясь от второго охотника, прыгнул в темную воду. Оказавшись в реке, он вынырнул и поплыл. Да, мужественный старик неистово устремился к другому берегу, оставляя за собой кровавый след. Я бросился, вернее, прыгнул и скатился по склону к реке, туда, где ее воды омывают прибрежную гальку. Забрался в воду по пояс. Поравнявшись со мной, Магепа протянул мне руку, и я вытащил его на берег. – Мальчик, – задыхаясь, выговорил он, – мальчик умер? Я мигом разорвал ремни рогожного мешка, они глубоко врезались в плечи старика. Внутри лежал малыш Синала, он отплевывался от воды, но был цел и невредим. Ребенок тут же заплакал. – Нет, он жив, и с ним все будет в порядке. – Тогда все к лучшему, Макумазан… В кустах был все-таки шпион, а не антилопа. Он нас подслушал, а король послал своих убийц. Гита охраняла вход в хижину, пока я проделал своим копьем отверстие в стене из тростниковой циновки и выполз вместе с ребенком. Убегая, я видел, как ее насмерть пронзило множество копий. Пока меня не нашли кафры, я прятался в кустах и подумывал искать убежища в Натале. Побежал к реке и увидел тебя на другом берегу. Мне самому ничего не стоило убежать, но этот ребенок такой тяжелый… Покорми его, Макумазан, он, должно быть, голодный… Прощай. Как верно ты сказал тогда… самого быстрого бегуна все-таки обогнали. А все-таки я не зря бегал… – Магепа приподнялся на локте, а другой рукой помахал на прощание сначала малышу Синале, потом мне. – По мни о своем обещании, Макумазан. – Магепа по прозвищу Антилопа умер. Никто и никогда не бегал столь же быстро с тяжелой ношей. – Тут Квотермейн отвернулся, стараясь скрыть волнение от нахлынувших воспоминаний. – А что стало с мальчиком Синалой? – спросил я. – О, я отправил его учиться в Наталь. А впоследствии мне даже удалось вернуть ему кое-что из его собственности. По-моему, из него выйдет превосходный переводчик. Примечания 1 Ретиф Питер Мориц – идеолог и руководитель («губернатор») Великого трека, то есть переселения потомков голландских колонистов с побережья в центральные районы Южной Африки. Далее автор нередко использует сокращенную африканерскую (бурскую) форму имени Ретифа – Пьет. – Здесь и далее, если особо не оговорено, примеч. перев. 2 Дингаан (Дингане), сын Сензангаконы, верховный правитель зулусов, на годы правления которого пришелся Великий трек. 3 Генри Бульвер – английский колониальный чиновник и дипломат, в 1880-х годах губернатор Наталя и специальный комиссар по делам зулусов. 4 Автор использует английскую форму фамилии Луиса Трегардта, бурского фермера и руководителя одной из первых групп трекеров; в 1836 году буры во главе с Трегардтом двинулись из Капской колонии на север, вынесли по пути немало испытаний и два года спустя вышли к берегам залива Делагоа. 5 Легатарий – преемник дара в пользу конкретного лица по завещанию; имеет право на свою долю наследства только после выплаты из наследственной суммы всех долгов завещателя. 6 Кечвайо – сын Мпанде (Панды), брата Чаки и Дингаана, верховный правитель зулусов, при котором британцы в ходе Англо-зулусской войны 1879 года фактически подчинили себе Зулуленд. 7 Нантский эдикт – в 1598 году уравнял в правах католиков и протестантов (гугенотов); с отменой этого эдикта в 1685 году протестанты массово эмигрировали из Франции. 8 «3 января 1836 года. Я покидаю эту страну, пытаясь спастись от проклятого британского правительства, подобно тому как мои предки спаслись от этого дьявола Людовика XIV. Долой тиранов – королей и министров! Да здравствует свобода!» (фр.) 9 Господин (африкаанс). 10 Клипшпрингер – антилопа-прыгун, широко распространенная в Африке. 11 Имеется в виду, что мужчины пили кофе с добавлением спиртного. 12 Проповедник (африкаанс). 13 Мальчишка (фр.). 14 Черт побери! По крайней мере, он храбр, этот юнец! (фр.) 15 отряд под командованием П. Ретифа разгромил войско коса у горы Винтерберг. Эта война и потери среди фермеров-буров в результате нападений туземцев стали одной из причин Великого трека: губернатор Ретиф и его сторонники рассчитывали, что в Натале будет намного безопаснее. 16 Кафры – общее название независимых (от европейцев) темнокожих племен Южной Африки, среди которых особо выделяли зулусов. Сам термин был унаследован британцами от арабов, которые именовали «красными кафрами» (кяфирами) тех туземцев, что не принимали ислам; по мусульманским картам, территория красных кафров простиралась от мыса Доброй Надежды до Драконовых гор. 17 «Рур» – кремневое длинноствольное ружье для охоты на крупную дичь, так называемый слонобой. 18 Черт подери! (фр.) 19 Будь я проклят! (фр.) 20 «У Меня отмщение и воздаяние» (Втор. 32: 35). 21 Молодой красавицы. – А. К. 22 Да-да, правильно (нем.). Порой автор, приводя высказывания буров на «бурском» языке, на самом деле заставляет их говорить по-немецки. 23 Это одноствольное капсюльное ружье, описанное мистером Алланом Квотермейном и столь часто упоминаемое в рассказах об этом периоде его жизни, было прислано мне мистером Куртисом и лежит сейчас передо мной. Оно было изготовлено в 1835 году в мастерской Дж. Парди (Лондон, Оскфорд-стрит, 314 1/2) и представляет собой великолепный образчик охотничьего оружия. Без шомпола, который где-то затерялся, оно весит всего 5 фунтов и 3 и 3/4 унции. Ствол прямоугольный, канал ствола, рассчитанный на сферическую пулю, имеет диаметр 1/2 дюйма. Курок можно поставить на предохранительный взвод с помощью специального рычажка. Другая особенность этого оружия (лично я никогда прежде такого не видел) состоит в том, что даже легкого нажатия на спусковой крючок достаточно, для того чтобы произвести выстрел; если коротко, ружье реагирует буквально на касание пальцем. Ружье имеет два целика, маркированные на 150 и 200 ярдов соответственно, помимо фиксированного прицела на 100 ярдов. На замке выгравированы фигурки лежащего оленя и стоящей лани. Для своего времени это было отличное и очень удобное оружие, с костяной отделкой по цевью, как принято сегодня говорить, и с обрезанной ложей, чтобы щека стреляющего прилегала плотнее. Какими патронами из этого ружья стреляли, я точно не знаю, но могу предположить, что использовались заряды от 2 и 1/2 до 3 драхм пороха. Несложно догадаться, что в руках Аллана Квотермейна такое оружие, пусть сегодня оно безнадежно устарело, было способно на великие дела (конечно, с учетом расстояния) и что вера в него, выказанная в ходе поединка в Груте-Клуф и позднее, в жуткой истории со стервятниками, когда жизни столь многих людей зависели от меткости стрельбы, оказалась вполне обоснованной. Об этом свидетельствует исход обоих случаев. В ответ на мою просьбу из мастерской Парди сообщили, что медные капсюли впервые опробовал полковник Форсайт в 1820 году, а компания начала торговать ими в 1824-м, по цене 1,15 фунта за тысячу штук; широкое распространение капсюли получили немного позднее. – Примеч. англ. изд. 24 Бонтбок – беломордый бубал, антилопа. В Южной Африке водятся два подвида бубалов – бонтбоки и блесбоки. 25 Стервятников. – Примеч. англ. изд. 26 Господи Боже (нем.). 27 Речь идет о реке Лимпопо, которая берет начало в горах Витватерсранд, к югу от Претории, и впадает в Индийский океан к северу от залива Делагуа. 28 Кватламба – зулусское название Драконовых гор (Дракенсберг). 29 Мзиликази – зулусский вождь, основатель «государства» Матабеле на территории будущей Южной Родезии, считался лучшим чернокожим полководцем после короля Чаки. 30 Соверен – золотая монета достоинством 1 фунт стерлингов; имеются в виду так называемые современные соверены, чеканка которых началась в 1817 году. 31 В 1875 году нейтральный арбитр, в роли которого выступал главнокомандующий войсками Франции и будущий президент страны Патрис де Мак-Магон, признал и подтвердил приоритетное право Португалии на владение этой территорией. 32 Парафраз Евангелия от Марка: «И спросил его: как тебе имя? И он сказал в ответ: легион имя мне, потому что нас много» (Мк. 5: 9). 33 Инкози – титул вождя, верховного правителя зулусов. 34 Имеется в виду короткая борода, название которой связано с тюрьмой для опасных преступников в английском городе Ньюгейт; считалось, что такая борода как бы повторяет положение петли, которую набрасывают на шею осужденного. 35 Треклятая (африкаанс). 36 В годы, когда происходит действие, на этой территории располагалось туземное «государство» народа свази, но к концу XIX столетия Свазиленд сделался частью бурской республики Трансвааль. 37 Импи – зулусское слово, обозначающее вооруженного воина; с XIX века так стали называться полки армии зулусов. 38 Черномазыми. – А. К. 39 То есть Георга III, короля Великобритании и Ирландии, в правление которого британцы сначала захватили, а затем, по итогам Венского конгресса, получили в «вечное пользование» Капскую колонию. Логично предположить, что африканские туземцы не следовали отечественной традиции различать обычные и королевские имена европейцев (Джон – Иоанн и т. д.), поэтому при переводе был выбран вариант «Джордж». 40 Речь идет об одном из так называемых военных лагерей (или комплексов – амакханда) Дингаана. Название Умгунгундлову можно перевести как «тайное убежище слона», причем под «слоном» имелся в виду верховный вождь зулусов. Этот лагерь имел овальную форму и вмещал до 1700 хижин, а проживало в нем до 7000 человек. 41 Фрэнсис Оуэн – историческое лицо, английский миссионер, которому Дингаан разрешил проповедовать среди зулусов. 42 Томас Холстед – историческое лицо, английский торговец, служивший переводчиком при Чаке и Дингаане; погиб вместе с Ретифом и его бурами. 43 См. книгу автора «Нада, или Лилия». – Примеч. англ. изд. 44 Имеется в виду Ква-Мативане, холм казней, на котором в 1829 году Дингаан казнил восставшего против него вождя Мативане, а позднее предал смерти сотни своих соотечественников. 45 Парафраз Первого послания апостола Петра: «И когда явится Пастыреначальник, вы получите неувядающий венец славы» (1 Пет. 5: 4). 46 В классической мифологии гений – дух-хранитель; считалось, что каждая местность имеет собственного духа, гения места (лат. genius loci). 47 Лоуд – старинная английская мера веса. В одном лоуде руды или камней насчитывалось 158,3 кг. 48 Ньянга – общее название колдунов на языке суахили в Восточной Африке и на севере Южной Африки. 49 Гибель Дингаана описана в книге автора «Нада, или Лилия». – Примеч. англ. изд. 50 Все будет в порядке. – А. К. 51 Имеется в виду Мпанде, единокровный брат Чаки и Дингаана; в 1840 году при поддержке буров он восстал против Дингаана, убил брата и стал верховным правителем зулусов. В этом качестве он передал бурам земли в Натале и поддерживал дружественные отношения с британцами, сохраняя независимость Зулуленда. 52 Веенен – город, основанный спустя два месяца после нападения зулусов на бурские лагеря. В англизированном прочтении Винен. 53 Фельдкорнет – в Южной Африке так именовали гражданских чиновников Капской колонии, имевших полномочия выступать как армейские офицеры и как магистраты. 54 Бушменская река – приток Тугелы, как и упоминающаяся ниже река Муи; обе берут начало в Драконовых горах. 55 Сиконьела – вождь народа суто (басуто), позднее был изгнан Мошвешве, первым единоличным правителем Лесото. 56 Каледон – река Мохокаре в современном Лесото. 57 Сбрендил. – А. К. 58 Неделя белого хлеба (white bread week), то есть медовый месяц. – А. К. 59 Поживем – увидим! (фр.) 60 Здравствуй. – А. К. 61 Одно растает, другое унесет ветром; бурская поговорка вроде английской «мура и мусор». – А. К. 62 Кровавая река – река Нкоме в современной провинции Квазулу-Наталь, где в 1838 году произошло сражение между зулусами и бурами во главе с Андрисом Преториусом. В стычке было убито более 3000 зулусов; среди буров, по некоторым данным, лишь трое получили легкие ранения. 63 Кентер – укороченный полевой галоп. 64 «Тогда Иуда, предавший Его, увидев, что Он осужден, и раскаявшись, возвратил тридцать сребреников первосвященникам и старейшинам, говоря: согрешил я, предав кровь невинную. Они же сказали ему: что нам до того? смотри сам» (Мф. 27: 3–4). 65 Имеется в виду эпизод из Ветхого Завета. 66 Джеймс Стюарт – государственный служащий в колонии Наталь, посвятивший свою жизнь изучению зулусского языка и собиранию зулусского фольклора. Составитель пяти школьных хрестоматий поэзии и прозы народа зулу, автор книги «История зулусского мятежа 1906 года» (1913). 67 Сензангакона – верховный правитель (инкози) зулусов, отец Чаки, основателя могущественной зулусской державы, Дингаана и Панды. 68 Кечвайо – инкози зулусов с 1872 по 1879 год, возглавил сопротивление зулусов в ходе Англо-зулусской войны 1879 года. 69 Не сумев поступить на дипломатическую службу в Лондоне, по настоянию отца в 1875 году Г. Райдер Хаггард отправился в Южную Африку, где устроился секретарем к вице-губернатору провинции Наталь Генри Бульверу. В 1878–1880 годах служил управителем и регистратором Верховного суда в Трансваале. 70 Теофил Шепстон – выдающийся южноафриканский государственный деятель, долгое время занимавшийся вопросами коренных народов. В 1877 году был назначен специальным уполномоченным премьер-министром по Трансваалю, имел непосредственное отношение к принятию решения об аннексии этой провинции. Вместо своего потерявшего голос босса официальное заявление о британской аннексии Трансвааля, то есть фактически об объявлении Англобурской войны, зачитал Г. Р. Хаггард. 71 Чака – основатель и первый инкози державы зулу – Квазулу; в период своего правления примерно с 1815 по 1828 год сумел расширить влияние и территории зулусов, используя мобильное войско импи, вооруженное укороченными ассегаями. 72 Умбелази (Мбуязи) – сын короля Панды, погибший в сражении со своим братом Кечвайо за трон Зулуленда в битве при Тугеле. 73 Джон Роберт Данн – английский торговец, назначенный британским резидентом; один из тринадцати «вождей», к которым в 1879 году перешла власть династии короля Чаки. 74 Казнозарядное оружие – огнестрельное оружие, в котором пуля, пороховой заряд и средство воспламенения соединены в одно целое с помощью гильзы. 75 Мативане – правитель племени амангвана, обитавшего в верховьях Белого Умфолози; позднее вытеснено Чакой на запад. Вскоре после заключения союза с Дингааном, преемником Чаки, был убит по его приказу в собственном краале. 76 См. роман «Мари». – Примеч. англ. изд. 77 Розовая кость (от англ. pink ivory; умнини, умголоти) – древесина вечнозеленого дерева из семейства крушиновых, произрастающего в Южной Африке, Зимбабве и Мозамбике. Украшения из умнини могли носить лишь вождь и его сыновья, что являлось отличительным знаком принадлежности к королевскому роду. 78 Макози (мн. от «инкози») – так зулусы здороваются с колдунами, считая, что они «не одни»: в колдуне (как в одержимых бесами, по Библии) обитает неисчислимое полчище духов. – Примеч. англ. изд. 79 Бочаг – углубление дна в русле небольшого водотока (реки или ручья), постоянно заполненное водой. 80 Ндвандве – одно из племенных объединений народа нгуни в Южной Африке. Первоначально ндвандве владели территорией к северу и востоку от реки Черный Умфолози. 81 Куаби и тетвасы – племена в Южной Африке. 82 Попугаю. 83 История опубликована под названием «Мари». – Примеч. англ. изд. 84 Муча – набедренная повязка у зулусов. 85 Персонаж с таким именем появляется на страницах романа Г. Райдера Хаггарда «Священный цветок». 86 Имеется в виду Питер Ретиф (см. выше). 87 В Зулуленде зятя называют «зять-бревно» (son-in-law log) по причине, поясненной в тексте. – Примеч. автора. 88 «Потом-потом» и «громовые глотки» – так кафры называли пушки. Когда в Наталь прибыли первые полевые армейские подразделения, любопытные кафры докучали солдатам просьбами показать им, как стреляют орудия. И всякий раз солдаты отвечали: «Потом, потом». Так и родилось это название. – Примеч. англ. изд. 89 Каломель – препарат ртути (однохлористая ртуть); желчегонное и слабительное средство; обладает также мочегонным действием. 90 Куду – крупная винторогая антилопа. 91 Имеется в виду английская пословица: «Between the cup and the lip a morsel may slip» («Кусочек может упасть, пока его несешь от чаши ко рту»). 92 Умкхолисо – часть свадебной церемонии у зулусов, во время которой в жертву предкам приносят быка; его желчью обливают невесту. 93 Инкосазана – принцесса царствующего рода у зулусов. 94 Ипекакуана (или рвотный корень) – небольшое травянистое растение, обладающее раздражающим, отхаркивающим и противовоспалительным свойствами. 95 В переводе с зулусского языка «зулу» – это небо, а сами зулусы – небесные люди. 96 Когда «Ингому» поют двадцать-тридцать тысяч воинов, несущихся в атаку, это, несомненно, потрясает до глубины души. – Примеч. англ. изд. 97 Стихотворный перевод с английского Наталии Крышан. 98 «Кого Бог желает погубить, того Он лишает разума» (лат.). 99 Историю о трагической гибели Кечвайо и о мести Зикали я надеюсь когда-нибудь написать, поскольку и в этих событиях мне было суждено принять участие. – А. К. 100 Я перечитал всю историю, и на память мне пришло, что она была матерью Мтонги, который был много моложе Умбелази. – А. К. 101 Потерявших рассудок зулусы считают блаженными. – А. К. 102 Эланд (антилопа Канна) – это самая крупная травоядная африканская антилопа, проживающая в южной части страны. 103 Шотландец – двухпенсовая монета, которую стали так называть благодаря тому, что некогда один предприимчивый эмигрант из Шотландии щедро расплачивался с простодушными туземцами Наталя «шотландцами», выдавая их за полкроны. – Примеч. англ. изд. 104 Чудо-дерево (англ. Wonder tree) – такое название получила обширная роща фикусов, образованная из материнского и дочерних стволов; это чудо природы и сегодня можно увидеть в заповеднике Вандербум неподалеку от Претории. 105 «Красная вода» – английское обиходное название пироплазмоза – инфекционной болезни крупного рогатого скота. 106 См. роман «Дитя Бури». – Примеч. англ. изд. 107 Фраза полностью: «Нет больше той любви, как если кто положит душу свою за друзей своих» (Ин. 15: 13). 108 Бартл Фрер – английский политический деятель, верховой комиссар южноафриканских колоний. 109 См. роман «Мари». – Примеч. англ. изд. 110 См. роман «Мари». – Примеч. англ. изд. 111 Кузнецы зулусов окунают копья в человеческую кровь. – А. К. 112 Туземцы в насмешку называют нашу страну Маленькой Англией. – А. К. 113 См. роман «Дитя из слоновой кости». – Примеч. англ. изд. 114 См. роман «Нада, или Лилия». – Примеч. англ. изд. 115 Гарнет Вулсли – британский военачальник, губернатор Наталя и Трансвааля. 116 Цивета – род хищников семейства виверровых; обликом напоминают крупных пятнисто-полосатых кошек. See more books in http://www.e-reading.mobi