Жан-Кристоф Гранже День Праха Jean-Christophe Grang LE JOUR DES CENDRES Copyright © Editions Albin Michel — Paris 2020 Published by arrangement with SAS Lester Literary Agency & Associates Серия «Звезды мирового детектива» Перевод с французского Ирины Волевич Серийное оформление и оформление обложки Вадима Пожидаева © И. Я. Волевич, перевод, 2020 © Издание на русском языке, оформление. ООО «Издательская Группа „Азбука-Аттикус“», 2020 Издательство АЗБУКА® * * * I Виноградник 1 Она знала все основные правила Обители. Во время молитвы быть только в традиционной одежде и чепце. Никогда не притрагиваться ни к какой синтетике. Отказаться от мобильника, компьютера и даже от любых электрических инструментов. Не носить часы и украшения. Не брать в рот пищу, приготовленную где-то помимо Обители. Никогда не заслонять тень другого человека своим телом… Будучи сезонной работницей, она могла не соблюдать эти правила. Первым делом требовалось одеваться, как положено, для работы. А с шести вечера, когда ее и всех осталь[1] называли «мирским». Позже черные внедорожники с тонированными стеклами привозили им в лагерь воду и еду, прямо как прокаженным. — Ивана, ты идешь или нет? Она поднялась в машину следом за Марселем. Семь тридцать утра, пора отправляться на работу. Было холодно и темно; грузовики, которые использовали Посланники, всякий раз казались ей вагонами для арестантов, отправляющихся на каторгу. Ивана поправила чепец и села рядом с Марселем на открытой платформе. Со времени своего приезда, двумя днями раньше, ей удалось поговорить лишь с несколькими сезонниками, и этот оказался самым симпатичным, несмотря на бандитскую внешность. — Хочешь посмолить? Он протянул ей пачку табака и тонюсенький листочек бумаги. Ивана молча взяла их и начала сворачивать сигарету, достойную этого названия, что было нелегко: машину сильно трясло и качало. По части одежды она слегка схитрила, надев под черное платье термобелье, — впрочем, эту уловку их наниматели прощали: скорее всего, они тоже носили под своей «униформой» майки и колготы собственного изготовления. Ноябрьская температура в Эльзасе редко поднималась выше десяти градусов. Ивана раскурила сигарету и окинула взглядом окрестности. Виноградники, бесчисленные ряды виноградных лоз, чем-то похожие на дреды, тянулись до самого горизонта. Перед тем как нанятьсоцез[2] — фермы и хозяйственные постройки, принадлежавшие Посланникам. Все это было исключительно частной собственностью, и никто из посторонних не имел туда доступа. Единственным исключением из этого правила был период сбора винограда, когда анабаптисты оказывались в безвыходном положении: чтобы вовремя собрать вручную весь урожай, им приходилось нанимать на две недели сезонных рабочих. Так что — добро пожаловать, Ивана… Она закрыла глаза и отдалась мерным толчкам машины. Сейчас она чувствовала себя почти хорошо. Завтраки в Обители были превосходны — простые, натуральные продукты, как она любила, — а холодный ветерок эльзасских полей приятно обдувал ей лицо. А ну, встряхнись, старушка! Ты здесь не для того, чтобы тешиться мечтами. Ивана открыла глаза и толкнула в бок Марселя, дремавшего рядом: — Ты что-нибудь слыхал про мертвеца? — Про какого еще мертвеца? — спросил тот, и, словно вспомнив о цигарке, дымившейся у него в руке, сделал затяжку. Внешне он был похож на человека, побывавшего в тюрьме. Лет тридцать на вид, бледное, испитое лицо, скверные зубы. И на этом лице, слишком истасканном, чтобы выглядеть честным, выделялись бегающие глазки, какие бывают у мошенников, мечтающих мирно погреться на солнышке, но почти все время гниющих за решеткой. — Мне сказали, что в какой-то часовне нашли труп. — Ага, в часовне Святого Амвросия… Затянувшись сигаретой, он почти сразу выдыхал дым, словно берег легкие. Верхнюю часть его лица затеняли поля шляпы, полагавшейся сборщикам, — что-то вроде соломенной панамы, которая шла ему, как вязаная шапочка с орнаментом Пабло Эскобару[3]. — Так что же там случилось? — настойчиво спросила Ивана. — А тебе какое дело? Ты что, из полиции? Ивана заставила себя рассмеяться. — Нет, но все-таки, что там стряслось?.. — повторила она. — Ну, дело было неделю назад, — ответил наконец Марсель, — в старой часовне, рядом с Обителью, рухнули подпорки. А этот парень стоял внизу. Он кто-то из важняков в ихней Обители. — Главный начальник, что ли? — Главных начальников там нет, а Самуэль был у них как бы епископом. Ну, тем, кто служит мессу. — И он ничем другим не управлял? — Я же тебе все сказал. Ты задаешь слишком много вопросов, подруга. Грузовик съехал с шоссе на грунтовую обочину, подняв облако пыли. Ряды виноградных лоз вокруг напоминали Иване американские кладбищенские кресты в Сюрене[4]. В раннем детстве ей довелось провести там, по милости социальных служб, много лет. Внезапно Марсель заговорил снова, теперь уже громче, чтобы перекричать шумные толчки машины: — Эту часовню сейчас ремонтируют. Похоже, там рухнули деревянные леса, вот все и обвалилось, и Самуэль попал под обломки свода. — Думаешь, это просто случайность? Марсель не успел ответить: грузовики остановились. Рабочие молча по очереди спрыгивали наземь. Ивана не могла точно определить, сколько их, — навскидку около шестидесяти, а вместе с анабаптистами, наверно, добрая сотня работников, готовых весь день напролет корячиться на виноградниках. Марсель, конечно, не был надежным источником информации, но все-таки кое-какие слухи до него доходили. По крайней мере, держась рядом с ним, она могла узнать, как сезонники расценивают эту драму. Но это для начала. Разумеется, Ивана предварительно изучила официальное досье. Однако жандармы в Кольмаре знали очень мало. В настоящее время они склонялись к версии несчастного случая, но ждали заключения экспертов по строительству. Кроме того, полиция допросила Посланников, но ровно ничего не добилась. Те изъяснялись на каком-то заумном языке, одновременно и скупом, и напыщенном. И тогда прокурор Кольмара Филипп Шницлер вызвал к себе их обоих — Пьера Ньемана и Ивану Богданович, единственных членов ЦРТП (Центра расследования тяжких преступлений) — специалистов по загадочным убийствам с отягчающими обстоятельствами. Только для консультации. И они решили поделить между собой эту задачу: она будет действовать изнутри, он извне. Посланники и сезонные рабочие становились на свои места, иными словами, строились в шеренгу, лицом к виноградникам, чтобы прослушать утреннюю молитву. Мужчины из Обители были в черных костюмах, белых рубашках и соломенных шляпах; на ногах грубые башмаки на деревянной подошве. Их женщины — в платьях из плотной материи, серых фартуках и кружевных чепцах. Издали анабаптисты походили на американских амишей[5]. Впрочем, и вблизи тоже. Ивана почесала голову (она не переносила эти чепцы) и снова вгляделась в окружающий пейзаж, все более четкий в свете рождавшегося дня; теперь за виноградниками вырисовывались эльзасские равнины и леса — какой приятный сюрприз! Пару месяцев назад по стечению рабочих обстоятельств (довольно мрачных) им довелось побывать в нескольких километрах отсюда, на другом берегу Рейна, в Шварцвальде — Черном лесу.[6] Ивана ожидала увидеть зловещие сосновые чащи и озера с мертвенно-серой водой, от которых стынет кровь в жилах. Ничего подобного. Весь этот район представлял собой живописную, приветливую, типично французскую сельскую местность. Стояла осень, и древесная листва уже была красной, медно-желтой или просто палой, однако пастбища (Посланники также разводили скот) все еще сохраняли сочную шелковистую зеленую траву. А виноградники и вовсе сияли непередаваемой красотой. Казалось, их ярко-желтые листья затейливо вырезаны чьей-то искусной рукой. Светлые грозди блестели, как золото, а кожица ягод, хотя и сморщенная, казалось, с трудом сдерживала пьянящий нектар, который уже бродил под ней. Внезапно какой-то бородач, стоявший напротив них, взял слово, обратившись разом к Богу, к земле и к их покорным слугам, то есть к сезонникам, здесь присутствующим. 2 Возблагодарим Господа за землю и небо, За солнце и дождь, за смену времен года… Ивана говорила по-немецки, но их хозяева изъяснялись на диалекте шестнадцатого века, не имеющем ничего общего с языком берлинских клубов. Неизменно услужливые, они снабдили рабочих книжицами с письменным переводом на современный язык молитв, размечавших весь их рабочий день. В этих книжицах указывалось также, в какой момент некоторые фразы следовало произносить хором, притом по-французски. И никакой пропаганды. Действительно никакой. Они желали только одного — чтобы каждый приобщился к главной истине: плоды их работы — в первую очередь дар Божий. А сборщики винограда — всего лишь посредники между Небесами и землей. Все повторили хором: Уповаем на Тебя, Господи, в Тебе надежда наша! Люди, совершавшие богослужение, ежедневно менялись. В Обители не существовало никакой иерархии. В исключительных случаях Посланники даже позволяли читать молитву кому-нибудь из сезонников. Возблагодарим Господа за надежду, что Он дарует нам, Когда мы сеем и пашем В ожидании урожая. И все присутствующие снова повторили: Уповаем на Тебя, Господи, в Тебе надежда наша! Ивана усердно играла свою роль, исподтишка поглядывая на анабаптистов, стоявших справа, чуть поодаль от шеренги. Их принадлежность к Обители угадывалась не столько по одежде, сколько по внешности: все они выглядели одинаково или почти одинаково. Бледные лица с тонкими чертами у женщин; круглые, с окладистыми бородками у мужчин, в большинстве своем рыжеволосых. Они выглядели пришельцами из прошлых веков, из эпохи пионеров Запада или паломников с Востока, тех, кто переплывал океаны, странствовал через пустыни и горы с Библией в одной руке и мотыгой в другой. Будем молить Господа благословить труды наши На нивах и виноградниках, на огородах и в садах, Дабы плоды их дали нам силы Служить Ему. Ивана шепотом повторила: Уповаем на Тебя, Господи, в Тебе надежда наша! А над их головами разгорался день. Скоро небо засияет лазурью и его свет разольется между рядами виноградных лоз. Иване, с ее тонкой, чувствительной кожей, то и дело приходилось мазаться кремом от загара. Не очень традиционно, зато эффективно. Она спохватилась, что пропустила одну или две фразы из молитвы. Ладно, не страшно. Рядом с Посланниками она испытывала какое-то опьяняюще чувство, которое даже не требовало слов. Их истовая вера зачаровывала ее. Это глубинное, искреннее убеждение, объединявшее их в единой судьбе… Ей казалось, что у них у всех одинаковая, похожая линия жизни на ладонях. Приехав сюда, она ожидала увидеть секту религиозных фанатиков, занимавшуюся промывкой мозгов своих адептов. А вместо этого обнаружила искреннее, скромное благочестие, безразличное к мнению окружающих. Ивана не верила в Бога. Однако после того, как она избежала побоев отца, гонявшегося за ней с домкратом, сербских бомбардировок, смертельных доз наркотика в подвалах и приговора за умышленное убийство (спасибо Ньеману — выручил!), у нее было немало оснований уверовать в высшую силу, которая, невзирая на все эти напасти, пощадила ее. Но до сих пор она старалась выживать, не раздумывая о том, кто управляет ее судьбой. Будем молить Господа благословить усилия Всех, кто делит меж собой Блага земные… Да, она им завидовала — завидовала их безмятежным лицам, их глазам, обращенным в душу, их скромной, непритязательной вере. И ей хотелось бы жить, как они, — без колебаний, без тени сомнения… Хотелось лелеять в глубине души счастливое чувство приверженности высшей истине, быть одновременно и примером, и совестью… В тебе, Господи, все упования наши! Убийство! — вдруг сказала она себе. Самуэль Вендинг был убит в часовне, и я это докажу! Она приняла свое решение, не имея никаких доказательств, никаких сведений, но еще раз мысленно повторила это с яростью и горечью в душе. — Ты чего, заснула? — спросил Марсель. — Шевелись, подруга! Ивана поправила чепец, одернула платье и взялась за ручку наплечной корзины. Вот кем она была на самом деле — злосчастной сыщицей, которая знала только одно средство побороть в себе жалость и умиление: убедиться в верховенстве Зла на этой земле. — Убийство, — прошептала она еще раз сквозь зубы. — Как пить дать убийство. 3 Перед приемом на работу Иване устроили собеседование в одном из амбаров. Она сразу откровенно сообщила, что у нее нет никакого опыта и никаких знаний для сбора винограда. Посланники, верные своей репутации терпеливых и великодушных людей, наняли ее не раздумывая. До начала сбора оставалось всего несколько дней, а эта девушка, пусть и неопытная, выказывала готовность усердно трудиться… Ей вкратце разъяснили суть задачи. Здесь собирали так называемый поздний виноград, выждав, когда он перезреет и приобретет качество, которое называлось «благородной гнильцой». Супер. Из этих агонизирующих ягод, собранных в определенный момент, делали подлинный нектар — крепкий, сладчайший гевюрцтраминер[7]. Ивана вина не пила, но поверила им на слово. Ей показали, как срезать гроздь с ветки, которая называлась «гребнем». Раз-два — и готово дело. Ничего сложного, только нужно тщательно отбирать грозди, — все дело было в цвете ягод. Те, которые она собирала вот уже два дня — маленькие, сморщенные и темные, — напоминали скорее изюм; они считались самыми лучшими. Девушка скоро освоила правила сбора, работая бок о бок с этими мужчинами и женщинами, одетыми в черное, в дымке утреннего тумана или под холодным осенним солнцем. Стоя на коленях или согнувшись в три погибели, они непрерывно проделывали одно и то же движение, задыхаясь от запаха винограда, ядреного, как масляная краска. В первый вечер, ложась в постель, Ивана думала, что уже никогда не сможет встать. Проблема заключалась в том, что нужно было постоянно находиться в одной позе — сгибаясь почти до земли; чепец все время съезжал ей на глаза, колени болели неимоверно. Однако уже со второго дня она к этому приспособилась. Вольный, сияющий воздух помогал преодолеть ломоту, а прожилки виноградных листьев нашептывали ей, что нужно быть терпеливой. Она оказалась здесь, чтобы собирать информацию. И значит, пока суд да дело, вполне могла собирать виноград… Время от времени она приподнимала голову и смотрела на Посланников, работавших поодаль. Они старались не смешиваться с сезонными рабочими и разговаривали с ними преувеличенно мягко, с напускной кротостью. Но тщетно они притворялись смиренными — Ивана явственно чуяла в них скрытое высокомерие, чувство превосходства. Другие — все другие, «миряне» — были для них не чем иным, как духовными уродами, оскорблением Господа. — А кто же заменит того, умершего? — спросила Ивана у Марселя. — Что ты имеешь в виду? — Ну, ты же сказал, что он был из начальников, значит теперь возглавить секту придется кому-то другому, разве нет? Марсель замер в рабочей позе: поставив правое колено на землю, согнув левую ногу и опершись на нее левой рукой, а в правой держа секатор лезвием вниз, как заряженный револьвер. — Во-первых, я тебе никогда не говорил, что Самуэль был начальником. Наоборот, даже объяснил, что в этой Обители нет никаких начальников. Ивана выбрала в гуще листьев подходящую гроздь, отсекла ее от ветки и забросила в корзину. — Ну, значит, я тебя не так поняла. — Вот именно, и потом, я тебе уже сказал: ты задаешь слишком много вопросов. Ивана почувствовала, что пора дать отпор: — Может, это оттого, что ты их совсем не задаешь? И считаешь здешнюю ситуацию нормальной — все эти одежки, правила, молитвы? И то, что нас поселили, как зачумленных, в самом глухом углу Обители? Но Марсель только пожал плечами и защелкал секатором. От нападения он перешел к защите: — Я уже пять лет тут на них горблюсь. Этот поздний сбор — настоящий фарт. Прекрасный способ подкопить бабла на зиму. — А их образ жизни тебя не удивляет? Марсель бережно уложил в корзину срезанные грозди. — Мое дело собрать виноград и получить башли, вот и все. Ивана взглянула на свой наряд: — Но все-таки, вот эти тряпки… — Для приличия. Я их в этом не виню. Сборщики часто работают задом кверху. — Даже в ноябре? — Слушай, ну ты и зануда! Он выдал это заключение не моргнув глазом, тоном парня, который знает, что на земле бывают такие девушки, ну и бог с ними, ему они на фиг не нужны. — Значит, тут нет начальников? — Нет. — А кто ж тогда командует производством? — Один тип, его зовут Якоб. — Тот, что был здесь вчера утром? Этот низкорослый, но дюжий человек накануне вводил их в курс дела: по времени они укладываются, но снижать темп работы нельзя, до завершения Великого Деяния осталось не больше трех дней! — Точно. Это он следит за всем процессом, от сбора урожая до розлива по бочкам, чтобы вино состарилось. Ивана решила больше не настаивать, но Якоб не выходил у нее из головы: этот могучий гном, с его медоточивым голосом и приторной улыбочкой, казался ей грозным диктатором. А что, если он был соперником Самуэля? И боролся с ним за власть в общине? В одном месте лагеря сезонников Ивана заметила дыру в ограде. И решила следующей ночью выбраться наружу, чтобы осмотреть часовню. 4 После отъезда Иваны Пьер Ньеман собрал документацию и в одиночестве занялся изучением досье в своем парижском офисе. Ему было ненавистно это занятие: в таких ситуациях он всегда чувствовал себя дезертиром, тогда как другие сражались на передовой. И вот наконец в среду, 14 ноября, после обеда, он сел в скорый поезд. Настоящая пытка! Провонявшие сиденья, пассажиры с похоронными минами, развязные контролеры, которые опирались на ваше кресло с таким видом, будто заигрывали с вами в каком-нибудь клубе… Один из них как раз подошел к Ньеману. Тот, не глядя, сунул ему свой билет, потом откинулся на спинку кресла, — слава богу, ему досталось место в углу вагона, отдельно от других, хоть в этом повезло. Больше всего Ньемана угнетало направление поездки — Эльзас. Еще одна загадка, которую он никак не мог постичь: их новую бригаду могли направить в любое место Франции, так нате вам — два дела подряд, одно за другим, приводили его почти в одно и то же место. После Шварцвальда, с его мрачными еловыми лесами, — долина Флориваль[8], с ее виноградниками. Господи спаси! Всего в нескольких километрах от лачуги его покойных деда с бабкой! Это было не просто невезение — это было проклятие. И его виновник носил имя Филипп Шницлер, прокурор города Кольмара, а по совместительству его друг детства. Вернее сказать, они провели энное количество лет на общей скамье школьной галеры. С тех пор они почти не поддерживали отношений, каждый из них жил своей жизнью. И вот наконец Шницлер вдруг вспомнил о школьном товарище в связи с подозрительной смертью в часовне. Что это — случайность, саботаж, убийство? А ну-ка, давайте узнаем, что об этом думает старина Ньеман… Он бросил взгляд в окно, на пролетающий мимо пейзаж, раздумывая об Иване, которая добровольно вызвалась доставить себе это удовольствие — участие в сборе винограда. Майор не очень-то верил в успех ее внедрения, придуманного в самый последний момент. Сезонников наверняка держат подальше от всех дел Обители, и у его подчиненной почти нет шансов, даже проникнув в их ряды, что-то разузнать у этих Посланников. Тем более за три дня до конца сбора винограда. Но пока, за неимением лучшего, он снова погрузился в изучение своего досье. Ньеман умел читать между строк и выяснил, что Обитель имеет особый статус в этой долине. Их вино было самым знаменитым в крае, и благодаря ему все обитатели этого района, имевшие прямое или косвенное отношение к общине, жили припеваючи. Посланникам устроили допрос с пристрастием. В ответ на это они запретили вскрытие умершего, а потом и вовсе закрыли доступ кому бы то ни было на свою территорию. Часовня же стояла за границами их владений, и ничто не препятствовало жандармам рыскать вокруг них. Шницлер все-таки добился разрешения на вскрытие, но этим дело и ограничилось… Вот уже пять дней, как Самуэль был мертв, а досье жандармерии по-прежнему напоминало скупое меню закусочной. Генеральный прокурор своей властью продлил сроки расследования, втайне уповая на последний шанс: дать Ньеману полную свободу действий, чтобы он разворошил это осиное гнездо, не подчиняясь никакому судье. Но копу было ясно еще одно: если Шницлер обратился к нему, значит он и сам подозревает, что в Обители творятся какие-то темные дела. И смерть Самуэля стала удобной возможностью пролить свет на дела этого анахронического сообщества, прибегнув к помощи Ньемана с его легендарным чутьем. Неразборчивый голос из динамика известил пассажиров, что поезд прибывает на вокзал Кольмара, и Ньеман поежился, услышав знакомый акцент диктора Общества железных дорог. Welcome back home[9]. Подхватив свой чемоданчик, он заставил себя настроиться на бодрый лад. Так, словно мысленно собирался с силами. Они ему понадобятся, чтобы перенести это второе пребывание на родной земле, слишком хорошо знакомой… — Ч-ч-черт… Это ругательство вырвалось у майора на ступеньке вагона, при виде офицера жандармерии, ожидавшего его на перроне. Капитан Стефан Деснос в силу лишней буквы оказался Стефани[10] — женщиной. И, как ни прискорбно, весьма привлекательной. 5 Слухи о его отношении к женщинам ходили уже давно. То ли он их не выносил, то ли слишком любил. Одни считали его женоненавистником, другие, наоборот, бабником. Это было и правдой, и неправдой. Все зависело от конкретного момента, и ничего более. Но зато он держался одного железного принципа — не сотрудничать с бабами. Их присутствие раздражало его именно потому, что он был к ним слишком неравнодушен. А при расследовании преступления коп обязан быть холодным и бесстрастным, с головой, свободной от всяких глупостей. Мозг копа — это хранилище редких книг, и нужно постоянно следить за его температурой и гидрометрическим уровнем. — Майор Пьер Ньеман? Он молча кивнул. Капитанша, не спросив разрешения, взялась за ручку его чемодана на колесиках, словно хотела сразу показать, какую роль собирается играть в их тандеме. Затем несколько раз повторила свое собственное имя и зашагала по перрону. Ньеман пошел следом, изучая сзади ее фигуру. На вид лет тридцать, далеко не худенькая, более того, вполне аппетитная. Майор сосредоточил внимание на ее бедрах, чем только не обвешанных — настоящая скобяная лавка! — тут и тактический ремень, и кобура из кордуры[11], и пистолет, и телескопический жезл, и перчатки, и наручники, и запасная обойма… Но ягодицы под этим грозным арсеналом говорили совсем на другом языке. Ньеман снова выругался, теперь уже про себя: он рисковал забыть о своей холодной решимости оперативника и эрудиции библиофила… Женщина бросала на него беглые взгляды через плечо. Казалось, ее озадачила эта фигура: рослый субъект в черном пальто, железные очочки, стрижка ежиком и полное отсутствие галантности. Они подошли к парковке, где их ждал новенький блестящий «рено-меган» с трафаретной надписью на дверцах: «ЖАНДАРМЕРИЯ. НАША РАБОТА — ВАША БЕЗОПАСНОСТЬ». Неудачный слоган, — куда это годится, особенно когда прибываешь с ним на место преступления, где вас уже дожидается клиент в виде хладного трупа. Стефани Деснос уложила чемодан Ньемана в багажник. Н-да, плохо дело… Отлично сложена, но в этой складной, мускулистой фигуре угадывалась чисто женская мягкость, делавшая ее чертовски соблазнительной. Особенно хороша была грудь — округлая, пышная, великолепная. А лицо, довольно банальное, но правильное и ясное, завершало эту гибельную картину — дамочка была опасней гранаты с выдернутой чекой! Ньеман давно уже разработал свою личную теорию сексуального влечения, довольно банальную, хотя его она вполне устраивала. Вожделение, как и всякая природная энергия, набирало силу в прямой зависимости от препятствий. Например, учительница вызывала желание именно потому, что представляла власть и мораль. Мундир возбуждал именно потому, что был препятствием вашей похоти. Даже очков иногда бывало достаточно, чтобы раскочегарить мужчину… Так что уж говорить об этой вооруженной до зубов красотке, чьи груди выглядывали из распахнутой куртки, — тут все было предельно ясно. — Вы меня слушаете или нет? Ньеман встряхнулся, отбросив раздумья. — Конечно… Так что вы говорили? — Я вам объясняла, где находится Бразон. — Спасибо, я знаю эти края. Деснос бросила на него суровый взгляд. Она стояла, теребя свой форменный пояс, и, казалось, читала сластолюбивые мысли Ньемана. — Хотите сесть за руль? — спросила она, наверняка поняв, с каким мачо имеет дело. — Нет, обойдусь. Ведите сами. — Куда вы хотите ехать? На почту? — Нет. В часовню. — Прямо так сразу? Ньеман кивнул и сел на пассажирское место. — А мне сказали, что вас будет двое, — продолжала она, устраиваясь в водительском кресле. — Ну вот, как видите, я приехал один. Перед тем как включить зажигание, Стефани стала, изогнувшись, стаскивать с себя куртку. Ньеман углядел в распахнутом вороте блузки бретельку, а затем верх чашечки белого бюстгальтера, и у него закололо внизу живота так, словно туда воткнулся острый нож. Чтобы отвлечься, он начал возиться со своим ремнем безопасности. Пока Деснос выруливала со стоянки, а температура в салоне понижалась, Ньеман пришел к интересному выводу: как ни странно, он, закоренелый женоненавистник, никогда еще не встречал лучших сотрудников, чем женщины, — к примеру, Ивана Богданович, его нынешняя ассистентка, его маленькая славяночка, его рыжая белка… Эта мысль так согрела ему сердце, что он смог завязать беседу спокойным тоном: — Расскажите-ка мне о расследовании. На какой вы сейчас стадии? 6 — К сожалению, ничего нового. Посланники молчат, как воды в рот набрали. Осмотр места преступления ничем не помог, теперь вот ждем экспертов… И Деснос пустилась в подробное описание общины, лишь бы не молчать. В шестнадцатом веке анабаптисты, преследуемые в Швейцарии и в Германии, нашли прибежище в Эльзасе. Это были самые разные секты — гуттериты, меннониты, амиши[12], но одни только Посланники Господа остались здесь, на месте, полагая, что Господь сделал им драгоценный подарок — землю, рождавшую это уникальное вино. В действительности этот участок, простиравшийся на триста гектаров, официально закрепил за ними в семнадцатом веке местный сеньор, тронутый их истовой верой. С того времени они постоянно жили здесь — простые люди в черно-белых одеждах, члены сообщества, которые с точностью метронома производили свой гевюрцтраминер и никому не давали отчета в своих делах. Теперь машина шла в сторону долины Флориваль, где протекала река Лаух. Ньеман уже проверил по карте: земли Обители находились в десятке километров к востоку от Бразона, у подножия Гран-Баллона, самой высокой вершины горного массива Вогезов. Погода стояла прекрасная, Ньеман не мог этого отрицать, но солнечный день, уже клонившийся к вечеру, был ему совершенно безразличен. — Расскажите мне об убийстве, — внезапно прервал он Стефани. — А кто вам сказал, что это убийство? — Я прочел, что подпорки, державшие свод, рухнули. В отчете говорится о саботаже. — Пока в этом нет никакой уверенности. — А когда будет? — Неизвестно. Экспертов отозвали… Ну, все ясно: расследование по-французски. После убийства прошла почти неделя, а они топчутся на месте, как ждут водопроводчика, стоя по щиколотку в воде. Теперь Ньеман узнавал окружающую местность: они миновали горные склоны, окружавшие Гебвиллер[13], где производились многие знаменитые вина региона. Сколько раз он колесил по этим дорогам на велосипеде… В те времена о Посланниках говорили боязливым шепотом как о таинственном народе в странных одеждах. Внезапно впереди показались изгороди, увешанные табличками с одними и теми же словами: «ЧАСТНОЕ ВЛАДЕНИЕ». — Вот она — Обитель, — объяснила Деснос. — Не слишком гостеприимно. — Посланники никого не беспокоят и не хотят, со своей стороны, чтобы беспокоили их. В голосе Стефани Ньеману послышалась агрессивная нотка, и он понял, на чьей она стороне. — Почему они сначала отказались от вскрытия? — Это противоречит их принципам. Они защищают физическую целостность человека. И поэтому отказываются также от переливания крови. — В досье почти нет протоколов допроса свидетелей. Вы разве не опрашивали тех, кто живет по соседству? — Да какое там соседство?! Часовня стоит рядом с территорией Обители, и все, к кому мы обращались, отказывались с нами говорить или отвечали уклончиво. И в любом случае не могли подписать протокол. — Это еще почему? — Христос сказал в Евангелии от Матфея: «Но да будет слово ваше: „да, да“, „нет, нет“, а что сверх этого, то от лукавого»[14]. И эти слова запрещают им давать клятвы. Одно из двух: либо Деснос и в самом деле досконально изучила эту проблему, либо она была сторонницей Посланников. — Расскажите мне о Самуэле. Я узнал из дела, что он был епископом секты. — Он отправлял мессы, вот и все. — Разве он не был их гуру? — Единственный гуру, которого знают анабаптисты, — это Христос. Деснос и впрямь прекрасно играла роль посредницы. Тем временем за окном машины мелькали нескончаемые виноградники, по-прежнему огороженные колючей проволокой с табличками «ЧАСТНАЯ СОБСТВЕННОСТЬ». — Как, по вашему мнению, они отнеслись к смерти Самуэля? — Со смирением. Им несвойственно причитать и жаловаться. В настоящее время их единственная забота — вовремя закончить сбор винограда, что бы ни случилось. Ньеман, как типичный коп, невольно ассоциировал сбор винограда с мыслью об отборном вине и прибыли — богатствах, которые Посланники должны были накопить за долгие века. — Я полагаю, что они также выше материальных соображений? — Да, конечно. У них никто ничем не владеет. Виноделие управляется кооперативом, доходы идут в фонд Обители. — А как у них с сексом? Его спутницу явно возмутил его вопрос. — Что вы имеете в виду? — Не притворяйтесь ребенком. В Обители никогда не возникали проблемы на этой почве? Посягательство на малолетних? Жалобы на насилие? — Нет. Она ответила тихо, и в ее тоне явственно звучало разочарование. Как будто ей хотелось сказать: «Неужели это и есть великий парижский сыщик?» Ньеман замолчал. Если в Обители не наблюдалось ни превышения власти, ни финансовых злоупотреблений, значит можно было заранее отбросить и преступления против нравственности, — в общем, с мотивом убийства дело обстояло плохо. — А зачем Самуэль пошел тем вечером в часовню? — Он наблюдал за восстановительными работами и бывал там ежедневно. — Кто обнаружил труп? — Посланники, той же ночью. Когда он не явился на винный склад, они забеспокоились. Во время сбора винограда все работают круглые сутки. — В часовне было что украсть? — Нет. — Часовня не находится на территории Обители и принадлежит католикам. Так почему же Посланники финансируют ее реставрацию? — Они купили ее в начале двадцатого века. В их глазах это святое место. На протяжении нескольких столетий они часто укрывались в ней от преследований. Ньеман решил попозже проверить это. — Я не получил отчета о вскрытии. — Нам его только что прислали. С этими словами она просунула руку между сиденьями и порылась в ранце, лежавшем сзади. Ньеман еще раз углядел краешек белой чашечки бюстгальтера, белоснежного, как пеленка новорожденного. Он тотчас погрузился в чтение отчета. Увы, новое разочарование. Никогда еще ему не попадался настолько лаконичный документ. Хотя повреждений там хватало. У Самуэля была разбита грудная клетка, распорота брюшная полость. Сломанные ребра проткнули легкие, грудина вонзилась в миокард, тонкий кишечник и ободочная кишка смешались и выпирали над миокардом, расположенные глубже печень и селезенка разорваны. Никаких подробностей в документе не было. Ни анализа токсиколога, ни комментария по поводу ран. — Кто писал эту бумажонку? — спросил он, подняв глаза. — Патрик Циммерман. — Похоже, ему не часто случается составлять такие рапорты. — Наверняка не часто. Он педиатр. У него есть диплом судебно-медицинского эксперта, но ему никогда не приходилось делать вскрытие. — Это что еще за бред? — Посланники согласились на вскрытие только при условии, что тело Самуэля останется поблизости от Обители. — Поблизости? — Доктор Циммерман работает в диспансере Бразона. Вот там он и обследовал труп. Посланники его знают. Время от времени они вызывают его в Обитель — для осмотра их детей. Ему они доверяют. Все это казалось Ньеману полным абсурдом, но он догадывался, что Шницлер привлек его к этому расследованию именно для того, чтобы он ускорил дело и положил конец кривотолкам. И Ньеман решил действовать напрямую: — Вы как будто говорили, что это секта? — Я ждала от вас этого вопроса. Стефани прошептала эту фразу саркастическим тоном. — Ответьте на него. — Нет и еще раз нет. Эта община существует более пяти веков. — Время тут ни при чем. — Я хочу сказать, что ее можно рассматривать просто как побочную ветвь христианства. Во всяком случае, таково мнение Miviludes, комиссии по делам религий. Это была межминистерская организация, которая наблюдала за религиозными сектами и организациями во Франции. В ней работали специалисты, прекрасно знавшие свое дело. — Если сравнить их жизнь с той, что характеризует обычную секту, — добавила Деснос, — то Посланники ни в чем не соответствуют этим критериям. — Например? — В секте всегда есть лидер. Здесь, в Обители, его нет. Как нет и погони за деньгами или властью над рядовыми членами. Они живут замкнутой жизнью, мирно и трудолюбиво. — И никакого прозелитизма? — Абсолютно никакого. Они обеспечивают себя всем необходимым, изготовляют вино и следуют своим заповедям, не соприкасаясь с внешним миром, вот и все. Эти слова говорили сами за себя: у Посланников — глубокие, истинные убеждения, у всех остальных — поверхностные интересы и заблуждения. — Такая жизнь невозможна во Франции в две тысячи двадцатом году, — заключил Ньеман. — Наша страна — правовое государство, и никто не может возвыситься над законами. Деснос усмехнулась — наверняка ожидала такой сентенции. — Вы правы. Они делают вид, будто подчиняются французским законам. У них есть официальные фамилии, платежные ведомости. Они платят налоги. Но на самом деле все, что делается внутри кооператива, никогда не выходит наружу. Для этого у них есть свой казначей. — Вы знаете, как его зовут? — Якоб. Ньеман уже собирался задать следующий вопрос, как вдруг заметил на винограднике что-то, привлекшее его внимание. — Притормозите, пожалуйста. — Зачем? — Я сказал: притормозите! 7 Они были там, на винограднике, за работой, в тусклом свете подступавших сумерек, — около сотни мужчин и женщин, склонившихся над лозами; издали это походило на причудливый балет. Все они были одеты в черное, если не считать нескольких светлых пятен — соломенных шляп и рубашек у мужчин, чепцов и воротничков у женщин. В такое время дня это двухцветие выглядело как-то особенно празднично, — казалось, черные части одежды расшиты блестками, а белые — слегка припорошены снежными кристаллами. Однако сезонники, находившиеся слева, хотя и одетые точно так же, все-таки выглядели иначе, чем их соседи. В большинстве своем еще молодые, они отличались самым разнообразным телосложением, цветом и выражением лиц. И еще татуировками — этим величайшим бичом двадцать первого века. Ньеман перевел взгляд на Посланников. Картина была одновременно прекрасной, как сон, и четкой, как строчка швейной машинки. Сам не зная почему, он вспомнил картину, увиденную когда-то в музее Орсэ, — «Вечеринку» Жана Беро[15]. Светский прием конца девятнадцатого века, где все персонажи щеголяли в черных фраках и светлых вечерних платьях… Почему он вспомнил об этой «суаре», о картине, в которой было все, что отвергали анабаптисты? И внезапно он понял причину. Эта сценка, такая мирная, так умело срежиссированная, была воплощением самой идеи труда. Здесь царил дух спокойного праздника, скромной ритуальной церемонии, скрытой радости… Ньеман уже видел несколько фотографий Посланников, но эта реальная картина выявляла то, что снимки позволяли только смутно угадывать: их мир был совершенно иным; казалось, он создан из другой материи, наделен другим духом. Даже здешние листья, виноградные лозы и земля выглядели более свежими, более живыми, чем обычно. Даже одежда казалась сшитой из более прочных, более плотных тканей. Даже бороды и волосы выглядели так, словно выросли в другие, стародавние времена. И тут у него пресеклось дыхание. Он заметил Ивану, стоявшую на коленях среди лоз. Она находилась в группе сезонников, но вполне могла бы — со своими каштановыми волосами и светлой, как у всех рыжих, кожей — раствориться среди Посланников. В обычное время помощница Ньемана щеголяла в крутом прикиде — кожаная куртка, джинсы, берцы, — и стоило ей сменить этот наряд, как было ясно: предстоит какое-то дело. Но костюм анабаптистки шел ей на диво. Это простое и вместе с тем праздничное одеяние подчеркивало ее духовную чистоту, тонкость чувств. Ньеман привык считать ее раскаявшейся грешницей, из тех, что таинственным образом освобождаются от своего тяжелого прошлого при встрече с Богом. Иване случалось убивать. Случалось сидеть на игле, ширяться до полной одури. У нее был ребенок, она его бросила. Но при всем том она была Марией-Магдалиной, которая только ждала случая, чтобы удостоиться спасения. И вдруг Ньеману почему-то стало страшно. Что, если эта благостная декорация «под старину» — сплошная ложь, красивый фасад, за которым кроются смертоносные замыслы или жуткие тайны? Если с Иваной случится несчастье, он себе этого не простит. Ньеман вздрогнул, у него снова стало тяжело на душе. Как будто все его нейроны вдруг получили сплошной отрицательный заряд. — Поехали! — буркнул он. — Вы что, ночевать здесь собрались? 8 Сезонники покидали виноградник первыми, дружно садясь в открытые грузовики. Их хозяева шли следом, они ехали в последних машинах. Услышав сигнал к концу работы, Ивана затаилась между лозами и стала выжидать. Посланники объезжали виноградник на лошадях, но, поскольку уже стемнело, славянке не составило особого труда спрятаться под пышной листвой. Из своего убежища она наблюдала, как ее товарищи поднимаются в грузовики, и это снова напомнило ей о «поездах смерти». Когда взревели моторы, Ивана подошла к машинам. Теперь свободные места остались только в «скотовозках», предназначенных для Посланников. Она встала под луч фары, делая вид, будто оправляет платье, — типа она только отошла пописать. — Подождите меня! Задняя машина притормозила. Ивана подбежала к ней, и ей удалось вскарабкаться в кузов. Сидевшие там люди отодвинулись. Любой физический контакт с «мирскими» был им запрещен. Возможно, они считали их неорганическим материалом, таким же как пластик или кевлар. Грузовик набрал скорость; все взгляды были устремлены на Ивану, севшую на одну из скамеек. Она извинилась неизвестно перед кем в темноте и поджала под себя ноги, как робкая девочка. — Не бери в голову, — шепнул чей-то голос. Ивана обернулась и увидела рядом улыбающееся лицо. Женщине было на вид не больше двадцати лет, она идеально соответствовала критериям Обители: шатенка, светлые брови, бледные, внимательные глаза… Круглое лицо подчеркивало ее молодость. Ивана наконец перевела дыхание. Она сидела, держа стиснутые руки на коленях, и чувствовала, как навалилась на нее дневная усталость: мышцы ног сводило, пальцы болели, ныли плечи… — Как ты? Держишься? — участливо спросила соседка, догадавшись о ее изнеможении. — У меня все тело ломит, — ответила Ивана, — даже не могу сказать, что болит сильнее — руки или ноги… — Это скоро пройдет, вот увидишь. Но в нынешнем сезоне ты еще не успеешь привыкнуть. — Да, к сожалению. Ивану удивил собственный ответ: в эту минуту она говорила искренне. — Огонек найдется? — спросила женщина, сунув в рот сигарету. Ивана всегда носила в кармане зажигалку «Zippo», которую ей оставили, поскольку она была механической. Она щелкнула ею и поднесла к лицу соседки. Зажигалка ярче высветила черты женщины. Брови, выгнутые дугой, словно в каком-то таинственном возмущении или в непомерной гордости, изящный носик и чувственные, великолепного рисунка губы. Типично итальянская красота, хотя каштановые волосы и молочный цвет лица скорее подошли бы датчанке. В общем, сочетание Средиземноморья и Балтики. — Тебя как зовут? — Ивана. Обманывать было бесполезно. По приезде она заполнила карточку, указав свое подлинное имя. Она знала, что Посланники собирали сведения о рабочих для проформы, они относились с полным безразличием к французской администрации и соцсетям, считая их работу пустым времяпрепровождением «мирян». — А тебя? — Рашель. Голос женщины, чистый, слегка насмешливый, напоминал журчание узенького, но непокорного ручейка, струящегося в лесу между камнями и мхами. — А мне можно свернуть сигаретку? Ивана уже заметила, что Рашель курит самокрутку. Та порылась в кармане фартука и извлекла оттуда листочек папиросной бумаги и табак-самосад в полотняном мешочке. — Что это за табак? — Эльзасский. Его здесь выращивают. — Правда? Рашель улыбнулась, словно положила штришок краски на белый лист. — Мы же тут живем наособицу. Ивана в несколько секунд свернула самокрутку; табак был светлый, шелковистый, похожий на саму Рашель. Она закурила и несколько минут сидела молча, подставляя лицо ветру. Это был какой-то особенный миг: она наслаждалась приятной вечерней прохладой, но главное — радовалась своей удаче. Проникнув в окружение анабаптистов и познакомившись с этой открытой женщиной, что пожирала ее глазами, она сделала гигантский шаг к раскрытию тайны. — Удивляюсь, как это они тебя наняли всего на несколько дней, — заметила Рашель. — Люди, которые меня принимали, показались мне очень доброжелательными. Я им объяснила свое положение. — А какое у тебя положение? Ивана затянулась сигаретой, прежде чем соврать: — Ни работы, ни жилья, ни башлей. Рашель сочувственно закивала, распрямилась, выгнула спину и откинула назад свою круглую головку с густыми волосами, забранными под чепчик. Потом схватила Ивану за левую руку, ту, в которой не было сигареты. Ивана вздрогнула: Рашель нарушила закон Обители — никаких физических контактов с «мирянами». — Судя по твоим пальцам, у тебя маловато опыта, верно? — Вообще никакого! — призналась Ивана. — Тем более здорово, что они меня наняли. — Вот и еще одно благое деяние в наш актив! — Да, вы не боитесь безнадежных случаев! Они дружно прыснули со смеху, и Ивана поняла еще одно: когда Рашель смеялась, она словно раскрывала некую тайну. Ее лицо вспыхивало, утрачивая тяжкую серьезность. А смех обнажал белоснежные зубы, чуточку выступающие вперед, что и объясняло слегка выпяченные губы. — Я прямо не знала, куда мне податься, — продолжала Ивана еще более унылым тоном, увлекшись собственной выдумкой. — Пробовала найти работу в кафешках своего квартала, но им обслуга не требовалась. Вот я и решила попытать счастья здесь. — Но почему в этой сельской местности? Ты выглядишь скорее как городская девушка. — А я и есть городская, родилась в Париже. Но для приезда сюда у меня была причина… личная причина. — Какая же? Ивана сделала вид, что колеблется. Но Рашель слегка подтолкнула ее локтем. Судя по всему, она и впрямь не боялась касаться этой пришелицы из внешнего мира. — Парень… — шепнула славянка, прижав палец к губам. Рашель снова улыбнулась, но на этот раз как-то смущенно. Видимо, Ивана зашла слишком далеко. Обе умолкли и продолжали курить, сидя рядышком; остальные уже потеряли к ним интерес. Иваной завладела какая-то томительная усталость, ей вдруг захотелось положить голову на плечо своей соседки и покемарить. Впервые она потеряла бдительность. Прежде, даже притворяясь любезной, она была воплощением внимания и недоверия. — Тебе скоро выходить, — шепнула Рашель. Ивана вздрогнула: оказывается, она и впрямь задремала, прижавшись к своей новой подруге. Девушка внимательно посмотрела на анабаптистку. Странное дело: за несколько минут Рашель удалось усыпить ее бдительность. Такое обаяние было почти… опасным. — А вы сами где ночуете? — спросила она, протирая глаза. — Южнее, в Диоцезе. — Значит, вы сделали крюк, чтобы меня подвезти? — Мы всегда рады оказать услугу, ты разве не заметила? Ивану больше всего удивило, что никто из Посланников не постучал в кабину шофера с просьбой доставить ее на место. В ночной тьме замаячили огни лагеря сезонников. — Увидимся завтра, — тихо сказала Рашель. — Спасибо, что подвезли. В ответ анабаптистка сжала ее руку. — А я думала, вам запрещено прикасаться к мирянам. — Есть правила, и есть исключения. В такую минуту чувство симпатии, доверия позволяет и нарушить закон. Эти слова смутили Ивану. Но еще больше ее смутило это лицо — невинное, простодушное — и трогающее душу. Сквозь выражение твердости на нем проступило что-то чистое, искреннее, выражавшее душевную незащищенность. 9 Часовня Святого Амвросия стояла на взгорке, примерно в километре к северо-востоку от Обители. Грунтовая дорога вела к зданию, которое выглядело в ночной тьме как черное пятно на темной ткани. Или наоборот. Словом, темное на темном. Этот мрачный уголок навевал Ньеману множество воспоминаний. После стольких лет велосипедные прогулки на пару с братом все еще были живы в его памяти, въевшиеся в нее, как мелкие осколки стекла в кожу. Их торопливые возвращения домой до наступления темноты — часа ночных чудовищ, наводящего жуть. Мальчишки изо всех сил жали на педали, со смесью возбуждения и страха. Тогда он еще не знал, что настоящая опасность находится рядом с ним. Его братишка-шизофреник очень скоро проявил свою истинную натуру. — Все в порядке? Видимо, Деснос почувствовала, что у Ньемана упало настроение. — В порядке, — ответил он, стараясь говорить спокойно, и вышел из машины. Часовня, обращенная фасадом к востоку, имела метров тридцать в длину; как и большинство местных церквей, она была сложена из вогезского песчаника. Ни колокольни, ни витражей. Ее можно было принять за обыкновенную ферму, если бы не два контрфорса той же высоты, что и трансепт[16], придававших зданию форму приземистого креста. Ньеман посмотрел наверх. Даже сейчас, ночью, можно было убедиться в плачевном состоянии кровли. Ничего удивительного, что она рухнула, убив человека. Он обошел вокруг здания и констатировал, что никаких мер предосторожности не было принято: ни лент ограждения, ни печатей на двери. Но все же предпочел смолчать: сегодня он уже и без того достаточно ворчал. Впрочем, ничто не говорило о том, что здесь имело место преступление. Во всяком случае, пока не говорило. Внутри не оказалось никаких предметов культа, если не считать каменного алтаря. Все пространство часовни занимали два ряда высоченных лесов, между которыми был оставлен узкий проход. Слева они заканчивались примерно в метре от потолка и были затянуты пленкой. Зато справа, напротив, такие же леса подпирали остатки кровли, которая частично обрушилась; там зияла огромная дыра, в которой виднелось небо. Ньеман сделал несколько шагов. Теперь ему полегчало. Эта часовенка тронула его. Ее простота и картина разорения чем-то соответствовали его представлениям о христианском культе. В его глазах вера в Христа ассоциировалась в первую очередь со скромностью и великодушием. Не так уж далеко от кредо анабаптистов. В часовне явно прибирали: он не увидел никаких обломков и мусора. — А где фрагменты кровли? — спросил он. — Наверно, их сложили в надежном месте. — В надежном месте? Деснос не ответила. Ньеман поднял глаза. Фрески, оставшиеся нетронутыми (он уже знал, что они относились к восемнадцатому веку), выглядели довольно убого; на одной фигурировал святой Христофор, несущий на криво написанном плече младенца Иисуса, изображенного ничуть не лучше. Дальше стоял святой Себастьян, утыканный стрелами; при этом ни его поза, ни лицо не выражали никакого страдания, — казалось, мученику глубоко наплевать на все это. Прочие изображения, видимые между алюминиевыми подпорками, казались окутанными какой-то белесой дымкой. — Эти фрески не имеют особой художественной ценности, — подтвердила Стефани. — Их писали наспех, во время реконструкции часовни в тысяча семьсот двадцать первом году, а потом грянула Революция, религиозные обряды были запрещены, и в течение последующего века часовня служила местным крестьянам стойлом для скота. Ньеман еще раз оглядел брешь в своде. Ее края держались на металлических стойках, между которыми был натянут пластик, чтобы защитить внутреннее пространство от дождя. Ньеман подумал об экспертах, которые все никак не приезжали: интересно, на чем они будут основывать свой анализ «несчастного случая»? — Разрушенная фреска представляла собой Рождество Господне и проповедь птицам[17]. Я покажу вам фотографии. — Я их уже видел. В глубине часовни, на куполе над хорами, был изображен Христос, вершивший Страшный суд. Вокруг него сидели Святая Дева, апостолы и несколько мучеников. По правую руку Христа архангел Михаил взвешивал на весах души умерших… Ньеман внимательно осмотрел дыры в стенах, где прежде, видимо, были витражи. Сейчас проемы тоже прикрывала прозрачная пленка, натянутая на рамы. — Вам известно, что было изображено на этих витражах? — Нет. Часовня ведь была заброшена. Ньеман обернулся. Стефани стояла в центральном проходе, в позе, которую она, видимо, предпочитала всем остальным: расставленные ноги прочно впечатаны в пол, руки теребят форменный пояс, обвешанный оружием. — Я вот чего не понимаю, — продолжал он, подходя к ней. — Посланники Господа отрицают религиозные обряды, отправляют свои мессы в амбарах… — Именно так. — Тогда к чему эта реставрация? Зачем так заботиться о сохранности места, которое не имеет никакого отношения к их культу? — Я вам уже говорила: эта часовня несколько раз спасала их. В начале прошлого века они ее выкупили и начали кое-как приводить в порядок. Вот и сейчас решили возобновить реставрацию. Думаю, они хотят устроить здесь музей. — Какого рода музей? — Ну, место, где рассказывалось бы про историю их жизни в Эльзасе и, в частности, о притеснениях, которым они подвергались. Посланники всё прощают, но никогда ничего не забывают. Их вторая настольная книга после Библии — это каталог мучеников, с подробным описанием их страданий. — Супер! Наверно, приятно почитать на ночь, чтобы крепче спать. Стефани Деснос шагнула к нему, давя по пути осколки гипса: — Майор…[18] я могу спросить: с чего вы собираетесь начать свою работу? Я имею в виду… продолжение расследования. — А у меня такое впечатление, что оно еще и не начиналось. Например: кто позволил открыть место происшествия? — Прокурор. Ньеман прекрасно помнил жизненный девиз Шницлера: «Вперед, отступаем!» Его понимание дела сводилось к одному: максимально избегать неприятностей. Особенно когда эти «неприятности» носили соломенные шляпы и изъяснялись на давно забытом старонемецком наречии. — Я полагаю, работы скоро должны возобновиться? — Да, как только эксперты проведут свое обследование. Ньеман хлопнул в ладоши. Ладно: играть, так играть с удовольствием. — Прекрасно! Вам нужно будет вызвать сюда как можно скорее бригаду жандармов, чтобы они огородили все это хозяйство. Я не желаю, чтобы здесь слонялась всякая шушера. — Простите? — Вы меня поняли? Сюда больше никто не должен заходить до тех пор, пока мы не выясним, имело ли здесь место преступление или нет. — Но прокурор… — Прокурор продлил нам время расследования. У нас есть целая неделя, чтобы допрашивать, реквизировать, обыскивать и делать все, что угодно, у Посланников и в других местах, ни у кого не спрашивая дозволения. — Но нужно, по крайней мере, поставить в известность Якоба. — Ставьте в известность кого хотите, но первым делом нужно срочно вызвать сюда жандармов из Кольмара или Мюлуза. А заодно позвоните в лабораторию Страсбурга, и пусть нам пришлют спецов по расследованию убийств из TIC[19]. — Но… ничто не указывает на то, что это было убийство. — Я не хочу изображать перед вами старого опытного детектива, но при таком расследовании лучше все-таки сперва задать вопрос, прежде чем давать ответ. Так что давайте-ка перестанем ходить вокруг да около и попробуем работать по моему методу. Стефани, по-прежнему теребя свой пояс, подошла ближе: — И в чем же он заключается, ваш метод? — Исходить из предположения, что имело место убийство. Мой опыт непреложно доказывает, что, предположив худшее, почти всегда избегаешь ошибки. Отсюда вывод: мне нужны съемка местности, отпечатки пальцев, слепки, образцы почвы и все прочие, опрос местных жителей и так далее, — ну, все это вам известно. В общем, я на вас надеюсь… Увы, благие намерения у Ньемана долго не задерживались. Его натуре не были свойственны ни кротость, ни хорошее настроение. Да, они, конечно, будут работать по его системе. Выжимать информацию из людей, оскорблять их религиозные чувства, изучать слухи и возиться в этом дерьме до тех пор, пока что-нибудь не раскопают. А если не раскопают ничего — действительно ничего, тогда придется ему сваливать отсюда в поисках новых горизонтов, еще более мрачных. — И последнее, — сказал он, облокотившись на перекладину подмостков. — Я не желаю видеть здесь ни одного журналиста. — Журналисты вольны делать все, что хотят. — У вас — может быть, но не у меня. Первый же, кто тут нарисуется, получит от меня пинок под зад. А если заупрямится, то расстреляю к чертовой бабушке. — Вы настолько… — Что «настолько»? Как в семидесятые-восьмидесятые годы?[20] — И, не ожидая ее ответа, перешел на «ты»: — Вот увидишь — ты в конце концов оценишь мой винтажный метод… И в этот момент дверь часовни скрипнула. Ньеман рефлективно дернулся и, обернувшись, увидел в тени входной ниши маленького садового гнома. 10 Разумеется, Посланник. И в общем, не такой уж маленький. Черные брюки из плотной ткани, безупречно-белая рубашка, широкие подтяжки, видные между полами расстегнутого пиджака, сшитого из такой жесткой материи, что, казалось, поставь его — и он не упадет. Довершала эту картину шляпа. Член общины, настоящий — нет, более чем настоящий. Аура спокойствия и обаяния сияла над ним, как нимб. — Здравствуйте, Якоб, — с улыбкой сказала Деснос. Подойдя к нему, она указала на Ньемана жестом, в котором вдруг проглянуло почтение: — Разрешите представить вам майора… — Я знаю, — прервал ее человечек со сладкой улыбкой. — Нам уже сообщили. Ньеман сдержался и не стал спрашивать, кто же это тут информирует местное сарафанное радио. Он пожал карлику руку, и ему показалось, что он взялся за старинный рубанок. Якоб отступил и тотчас принял позу сосредоточенности: составил вместе ноги, сложил руки, прикрыв ими ширинку, склонил голову. Похоже, он исподтишка ухмылялся в бороду. Рыжие волосы, красное лицо, широкие плечи — от него веяло силой, мощью, надежно спрятанной за насмешливой миной и церемонными манерами. Интересно, сколько ему лет? Трудно было определить. Казалось, его облик сформировался годам к тридцати и с тех пор не претерпел никаких изменений. Наверно, и умрет таким же, ничуть не постарев, с тем же лицом и в той же шляпе. Наконец он заговорил: — Майор, боюсь, вы напрасно совершили свое путешествие. Скрыв удивление (карлик говорил по-французски так натужно, будто копал заледеневшую землю), Ньеман бросил взгляд на Стефани: что еще за сюрприз преподнесет им эта карикатура на человека? Тот вынул из кармана пачку печатных страниц и медленно расправил их: — Нынче утром я получил отчет экспертов. Они удостоверяют, что обрушение свода было спровоцировано испарениями с виноградника. Какая-то химическая реакция взаимодействия штукатурки с песчаником — я так и не смог разобраться в сути. Но в любом случае здесь не было ни злого умысла, ни небрежного обращения со стороны людей. Ньеман схватил документ и прочел несколько строк. Технический жаргон для спецов. — Каких экспертов вы имеете в виду? — спросил он, подняв глаза. — Экспертов нашей страховой компании. Нам пришлось действовать без промедления. Они прибыли сюда еще до того, как были убраны обломки и поставлены на место леса. Мы сочли, что будет эффективнее доверить эту задачу… Ньеман испепелил взглядом Стефани Деснос: — Это что еще за бардак? Но та и сама смотрела на него с изумлением и явно была не в курсе. — Успокойтесь, майор, — мягко сказал Якоб. — Наши эксперты считаются лучшими из лучших. Это именно они утвердили наши технические планы укрепления свода и… Разъяренный Ньеман шагнул к нему. Знаменательный факт: гном не отступил. И майор в мгновенном озарении понял, что запугать этих пацифистов невозможно. После долгих лет репрессий, пыток и зверств они уже ничего не боялись, словно получили прививку от страха. — Слушайте меня внимательно, — отчеканил Ньеман, стараясь говорить спокойно. — Я приехал из Парижа, чтобы расследовать преступление, и, каковы бы ни были отчеты ваших спецов, мы доведем нашу миссию до конца. Якоб усердно кивал; он не доставал Ньеману даже до плеча, и полицейский невольно вспомнил о хоббитах — маленьких человечках из «Властелина Колец». — Мне понятна ваша профессиональная добросовестность, но я уже навел справки: эта экспертиза имеет силу законного постановления, и, по моему мнению, мы могли бы сэкономить много времени и денег, если… — Вы, наверно, плохо меня поняли. Мы имеем дело со смертью человека, и я здесь нахожусь для того, чтобы пролить свет на его гибель. Поверьте мне, это дело будет закрыто не вашими страховщиками, а мной! — Прекрасно, — смиренно ответил Якоб. — А я, со своей стороны, обращусь к прокурору и… — Не утруждайте себя понапрасну. И запомните: вплоть до новых распоряжений я не хочу видеть в этой часовне ни одного из ваших парней. Анабаптист впервые нахмурился, и это мрачное выражение никак не сочеталось с его благостным ликом волхва, взирающего на младенца Христа в яслях. — Правда? — Я никогда не бросаю слов на ветер. Якоб обернулся к Стефани Деснос: — Весьма прискорбно. Мы все уладили, чтобы возобновить работы, и уже хотели начинать… Ньеман тронул его за плечо и наградил лицемерной улыбкой: — Забудьте о своих проектах, Якоб. И благодарите Небо, что я не опечатал всю вашу Обитель. Красное лицо Якоба сменило цвет на свекольно-багровый. — Не богохульствуйте, майор, прошу вас. Мы сделаем все возможное, чтобы помочь правосудию, но взамен я вас попрошу не останавливать сбор винограда. У нас осталось всего… — Посмотрим… Ньеман обошел Якоба и направился к двери, не попрощавшись и даже не взглянув на него. Он только что сотворил себе врага в «ином мире», но ничего, как-нибудь он это перенесет. Подходя широким шагом к машине, он бросил Стефани, которая мелкой рысцой поспешала за ним: — Мне нужно повидать судебно-медицинского эксперта. — Какого? Зачем? — Вам хоть известно, где его найти? — Я думаю, в Бразоне. — Поехали туда. 11 Ньеман помнил Бразон довольно смутно. Да и то лишь по велосипедным прогулкам. Этот город смешивался в его воспоминаниях с другими здешними населенными пунктами. Пешеходная зона в центре, типично эльзасская архитектура — розовые домики, высокие каминные трубы, увенчанные гнездами аистов, более поздние постройки пригорода с грязно-белыми павильонами и унылыми многоэтажками. — Напрасно вы были с ним так невежливы. Ньеман не удостоил свою спутницу ответом. — Они, конечно, люди странные, но законопослушные, — продолжала Деснос, — вы всего можете от них добиться, если будете уважать их правила. — А вот я тебе так скажу, — ответил он, слегка наклонившись к ней, — эти типы что-то скрывают. При каждом таком «тыканье» Стефани мигала — нервно, но как-то двусмысленно, словно была и шокирована этой фамильярностью… и польщена. — Почему? — спросила она. Ньеман ухмыльнулся — зловещей ухмылкой опытного копа, которого вокруг пальца не обведешь. — Да уж поверь мне, — прошептал он. — Не понимаю, кого вы имеете в виду, — возразила она, упрямо цепляясь за это «вы». — Посланников твоих, кого же еще! Сколько их там живет? — Трудно сказать… Примерно четыреста. — А почему не точно? Ты ведь мне уже объяснила, что они изображают законопослушных граждан, с документами о гражданском состоянии, картами медицинского страхования и налоговыми декларациями! — Это правда. Но на самом деле они могут наговорить что угодно. Например, их женщины рожают тут же, в Обители. И значит, они сами строго контролируют появление новорожденных. Эти сведения вызывали у Ньемана все большее желание проникнуть в гнездо анабаптистов, увидеть его своими глазами. Но там, на месте, уже была Ивана: она скорее соберет всю необходимую информацию. — А тебе не приходилось слышать о каких-нибудь внутренних разногласиях у них в Обители? — Нет. Но повторяю: они живут по принципу автаркии[21]. И узнать, что у них происходит там, за оградой, невозможно. Честно говоря, их жизнь кажется мне мирной и упорядоченной. Кстати, это их ключевые слова — Ordnung und Gelassenheit. — Что означает?.. — «Порядок и спокойствие». Они образуют единую дружную семью. Одинаково одеваются, одинаково живут, одинаково дышат. В таких условиях трудно с кем-то поссориться — все равно что с самим собой… — А это еще что? — спросил Ньеман. Впереди, на главной улице, перед ними возникло какое-то странное здание. — Бразонская больница, — ответила Стефани, сворачивая на парковку. — Она закрылась в восьмидесятых, но там до сих пор располагается диспансер. Им заведует Циммерман. Типичная архитектура тридцатых годов, с серовато-бежевым фасадом, квадратными колоннами и плоской крышей-террасой. Настенная роспись, окружавшая вход, смутно напоминала росписи залов дворца Порт-Дорэ в Париже[22]. Они направились к дверям. Их шаги на гравийной дорожке звучали как маракасы[23]. В здании было темно. Не как в заброшенном доме — скорее, как в доме, где поселилось небытие. — А Циммерман еще здесь? — спросил Ньеман, поднимаясь по лестнице, ведущей к дверям. — Он что — занят каким-то другим вскрытием или чем-нибудь еще? — Я думаю, он и живет в этом здании. Кованая железная дверь была открыта. В вестибюле царил мрак. Пол, стены и колонны были сплошь вымощены мелкой керамической плиткой телесного цвета. Это покрытие производило именно такое впечатление: будто вы проникли внутрь тела, сплошь в трещинах, готового рассыпаться в прах. Из вестибюля они прошли во внутренний двор, обведенный открытой галереей. И снова симметричные линии, колонны, фаянс… В самом центре двора находилось длинное огороженное углубление, непонятно чем служившее — то ли бассейном, то ли цветником. В настоящее время это выглядело всего лишь пустым резервуаром с голубой керамической облицовкой, разъеденной сыростью и непогодой. — Н-да, действительно странное место! — невольно вырвалось у Ньемана, и Деснос утвердительно кивнула. Они вошли в левую галерею и зашагали по ней в ледяной тьме. Наконец Стефани остановилась перед железной дверью и постучала. На дверной табличке значилось: «Медико-социальный центр Бразона. Пространство „Солидарность“». На стук никто не откликнулся. Она собралась постучать еще раз, когда позади них раздался голос: — Вы поспели вовремя. Высокий человек лет пятидесяти стоял, наполовину скрытый колонной. Он курил, подняв локоть так, словно держал не сигарету, а рупор. — Я уже собирался сваливать отсюда, — добавил он. — Это еще почему? — осведомился Ньеман. — Да потому. 12 — Осточертел мне этот вонючий диспансер, я уже двадцать лет здесь оттрубил, а теперь на меня еще и вскрытия навесили! Доктор Патрик Циммерман провел их в правое крыло здания, в помещение, где он, судя по всему, действительно готовился к отъезду. На полу стоял большой армейский чемодан, куда он начал складывать свои личные вещи, книги, безделушки и медицинские инструменты, сидя на перевернутом ящике. Одновременно он, не умолкая, жаловался и проклинал это гиблое место, пришедшее в полный упадок. Нужно сказать, что внешность доктора заслуживала внимания: долговязый, облаченный в белый докторский халат, подпоясанный мягким шнуром, точно шлафрок. Его худое, из[24]. В довершение картины длинная полуседая прядь, ниспадавшая на левый глаз, придавала Циммерману вид романтического пирата. Но главной оригинальной чертой доктора была его манера курить. Он держал сигарету между безымянным пальцем и мизинцем, прикрывая лицо остальными, когда затягивался. А между затяжками отрывисто кашлял. Словом, обреченный, но умирающий красиво. Как ни странно, это придавало ему вид сильной или, по крайней мере, героической личности — вылитый капитан, бесстрашно идущий ко дну вместе со своим кораблем. — Собираетесь работать в другом месте? — Ни в коем случае! Ухожу на пенсию. И доктор пустился в рассказ о двадцати годах каторжной работы в этом вонючем диспансере, с нищенской зарплатой, без всякой благодарности со стороны пациентов, местных жителей… Кипя негодованием, он одновременно бережно укладывал в чемодан свои пожитки. — Пора уступить место молодым! — мрачно заключил он. Зал, где они находились, также выглядел своеобразно. Носилки, сваленные в кучу, саквояжи, переполненные заржавленными медицинскими инструментами, походные аптечки с полустертыми красными крестами, грязные операционные столы… Но самым странным было здесь множество тропических растений в горшках, стоявших вдоль стены и подогреваемых старенькими лампочками на прищепках и алюминиевыми рефлекторами… Этим и объяснялась удушливая жара в зале — благодаря ей он не так походил на ледяные морги. — Я не понял, кто вы по специальности — судебно-медицинский эксперт или педиатр? — Ни то ни другое. Я врач-терапевт. Но местные жители приводили ко мне своих ребятишек, а у меня где-то завалялся старый медицинский диплом, позволявший практиковать. Самуэлем я согласился заняться только в качестве дружеской услуги. Теперь Ньеману стало ясно, почему заключение врача выглядело халтурой. Все это было очень подозрительно. Беглое описание трупа, вскрытие, сделанное непрофессионалом: интересно, какова его роль во всем этом бардаке? — Я внимательно прочел ваш отчет, — сказал он (что было неправдой — он только бегло проглядел его в машине). — Вы как-то невнятно сформулировали там причину смерти. — Почему это — невнятно? — И Циммерман возмущенно вскочил. — При всем том, что ему свалилось на голову, тело превратилось в кашу. Конечно, я не смог точно указать истинную причину смерти, но там их было хоть отбавляй… И тут Ньеман задал вопрос, который должен был вконец распалить доктора: — Вы, кажется, упомянули в отчете о камне во рту убитого? — Да, именно так. — И сделали вывод, что это фрагмент потолочного покрытия? — А что же еще?! — Я видел фотографию уже очищенного тела. На его лице было лишь несколько синяков. Чем вы объясните, что кости черепа не разбиты? Врач пожал плечами. Он снова присел над чемоданом, складывая в него тома «Плеяды». — Я медик, а не специалист по физике масс, — буркнул он. — Скорее всего, рухнувшие обломки свода не попали в нишу, где стоял погибший, и таким образом пощадили его лицо. — В таком случае почему же у него во рту оказался камень? — Понятия не имею, — пренебрежительно ответил он. — Наверно, осколок, отлетевший от большого камня при падении. — Возможно, но тогда почему не были повреждены десны и зубы? Ведь в вашем отчете написано, что рот остался нетронутым. — И это правда. — Врач встал и закурил новую сигарету. — Ну а вы сами что об этом думаете? — спросил он наконец с наигранным интересом. — Думаю, что сначала Самуэля могли убить и только потом вложили ему в рот камень, перед тем как вызвать обрушение свода, чтобы изобразить несчастный случай. Циммерман резко выдохнул дым и закашлялся. — В таком случае почему именно камень? Ведь это свидетельствует об умышленном убийстве, разве нет? — Может, какое-то послание, предупреждение. Врач ухмыльнулся. Ответ Ньемана не объяснял этого противоречия. Зачем скрывать убийство и одновременно подписываться под ним?! — А этот камень — вы куда его дели? — Как — куда? Выбросил, и все! — ответил тот с искренним удивлением. Ньеман метнул взгляд на Деснос, которая стоически потела в своей парке, держась поодаль. — То есть вы уничтожили такое важное вещественное доказательство? — Тело было завалено обломками песчаника. Его отмыли, а их выбросили. Потом мы с моим помощником нашли еще один и тоже выбросили, вот и все. В этом камне не было ничего особенного. — Ну, это должны были решить полицейские эксперты. — О чем вы говорите?! Но майор проигнорировал вопрос и продолжал: — Вы не заметили на этом куске песчаника следов живописи? Он не мог быть фрагментом фрески? — Нет. Это был пыльный камешек сантиметров пяти в длину, не больше… Ньеман сделал короткую, но многозначительную паузу. Этот тип явно врал, но иди пойми, с какой целью! — Мне сообщили, что Посланники Господа в конечном счете разрешили вскрытие лишь потому, что вы такое уже практиковали. — В самом деле? Эта история явно действовала врачу на нервы, и он уже этого не скрывал. Схватив лейку, он начал обрызгивать растения, уделяя каждому по нескольку струек. Сейчас он, в своем подпоясанном халате, с сигаретой в зубах, походил на разоренного аристократа с застарелыми маниакальными привычками. — Вы с ними знаетесь, не так ли? — настаивал Ньеман. — Иногда они приводили ко мне своих детишек. Этот диспансер соответствует их критериям. — То есть? — Он бесплатный. Сердечное рукопожатие — и можно уходить, получив предписание. — По поводу каких болезней они с вами консультировались? — Да по всяким. Бронхиты, ангины… Обычно они справлялись с этим самостоятельно, с помощью отваров из своих растений или еще бог знает чего, но иногда их кустарные снадобья не оказывали желаемого эффекта… — Вам приходилось когда-нибудь бывать в Диоцезе? — Пару раз случалось. Для осмотра младенцев. — И как это происходило? — Очень странно. Они заводили меня в какой-то огромный пустой амбар. И мать не выпускала младенца из рук даже во время осмотра. — В таких случаях вы брали плату за свой визит? — Нет. — Почему? — Честно говоря, из-за тамошней атмосферы. Это трудно объяснить, но… когда вы оказываетесь на их территории, то чувствуете, что ваши привычные ценности здесь не имеют хождения… Стефани Деснос усердно закивала. Они оба смотрели на майора со снисходительным выражением людей, переживших эдакий Near Death Experiment[25]: «Вам этого не понять». Ньеман предпочел не настаивать. Эта оранжерейная жара, этот никудышный эскулап с его никудышным отчетом… Внезапно ему все так обрыдло, что он завершил беседу стандартной формулой: — Прекрасно. Я попрошу вас оставаться в нашем распоряжении. — А куда это я могу уехать? — Но вы ведь, кажется, собирались, разве нет? — Я собрал вещи, но намерен остаться тут еще на некоторое время. Прямо как их виноградник: в конце концов, я тоже пустил здесь корни. Ньеман ответил дежурной улыбкой. Этот лекарь, с лицом, которое он скрывал за своим казачьим чубом и рукой с сигаретой, мало походил на человека, которому можно доверять. Выйдя из здания, комиссар и Стефани с облегчением втянули в себя холодный воздух. — А я не обратила внимания на эту мелочь — камешек во рту. Ньеман остановился и пристально взглянул на Стефани Деснос. Сейчас, в сумерках, закутанная в свою стеганую куртку и обвешанная оружием, как солдат на передовой, она несколько утратила свою привлекательность. Ничего, это не страшно. При случае он ею еще займется — или не займется. А сейчас ему не до того. — Этот камешек, — повторил он, — начало расследования. Настоящего расследования, для настоящих копов. Стефани собралась было ответить, но Ньеман уже сел в «рено». Еще одна упущенная возможность прослыть любезником. Ну и ладно, не страшно. Может, подвернется другой случай. Или не подвернется. 13 Фламенко… Ну нет, для нее это уже слишком! Нестройные аккорды гитар и хриплые голоса действовали так, будто кто-то раздирал ей сердце черными когтями. Но как ни странно, через несколько секунд у нее навернулись слезы на глаза, а горькая печаль, словно кислота, обожгла желудок. Среди сезонников было немало старых цыган, выглядевших так, будто они только что явились из Сент-Мари-де-ля-Мер[26]. Каждый вечер, сидя у костров, они разыгрывали «Кармен» на свой лад, словно им была нипочем усталость от дневной работы. А Ивана, наоборот, едва могла двигаться. Ей казалось, что у нее отнялись руки и ноги, спину не разогнуть, а дышать так трудно, что даже курение стало теперь проблемой. И боль… Боль, которая была и нигде, и везде. Она пронзала ее тело, плясала, бродила по нему, задерживаясь в одном месте, потом обжигала в другом и ни на миг не оставляла ее в покое. Ивана отошла от группы и побрела к длинным столам, с которых уже убрали посуду. В ночной темноте сезонники выглядели почти комично в своих бесформенных трениках, мятых куртках и вязаных шапках, натянутых до бровей. Ивана заметила Марселя, растянувшегося на одной из деревянных скамей, стоявших вокруг стола. Над его лицом плясал розовый огонек: это он затягивался своим «косячком», глядя в небо. — Дашь курнуть? Марсель приподнял голову и тотчас же протянул ей самокрутку. При первой затяжке — самой вкусной — она воспарила в звездное небо, так, по крайней мере, ей почудилось. Она давно уже не «смолила» регулярно, но всякий раз, как позволяла себе «забить косяк», испытывала острое наслаждение, в котором неизменно таилась какая-то смутная угроза. — Что-то мне никак тебя не раскусить, — сказал Марсель, приподнявшись, чтобы забрать у нее сигарету. — То есть? Он уселся рядом с ней — прямо два школьника, сбежавших с праздника. — Ты никогда в жизни не видела виноградную лозу, это и дураку ясно. А если хочешь впарить сезоннику, что ты официантка или вроде того, для начала смени руки. Ивана бросила взгляд на свои пальцы, ставшие здесь источником ее мучений, и попыталась сглотнуть, но несколько затяжек полностью высушили ей горло. Нужно было выбрать: ложь или исповедь. Или, еще лучше, что-то среднее. Полуобман — это ведь и полуправда. — Да, я не сезонница. Я журналистка. Марсель снова затянулся «косячком». Розовые искры танцевали вокруг его пальцев, как крошечные светящиеся змейки. — Ладно, — сказал он с полным ртом дыма, — теперь мне все ясно. — Я пишу статью про Посланников. Редакция заказала мне большой репортаж об их секте, а сейчас единственный подходящий момент, чтобы проникнуть в нее. — Поздновато ты спохватилась. Ивана расхохоталась. «Травка» привела ее в состояние блаженства: она уже забалдела. — В моей газетенке не очень-то разбираются в сроках сбора винограда. Мне просто подфартило, что он проходит так поздно. — Тут ты права. Как она зовется — твоя газета? Ивана сунула сложенные ладони между колен и с блаженной улыбкой закивала, изображая одурь. Потом захихикала, как совсем уж обдолбанная: — А вот это мне западло тебе говорить. Марсель тоже захихикал в ответ. Ивана представила, как они оба сейчас выглядят со стороны — два психа на скамейке корчатся от смеха. Два прекрасных представителя рода человеческого. За пределами круга света от костра и переносных светодиодных ламп на них зорко смотрели конные охранники. — Это связано со смертью Самуэля? — вяло спросил Марсель. — Нет. Мне поручили репортаж еще раньше. — Но такой сюжет тоже сгодится, верно? — Голос сезонника внезапно окреп, словно у него во рту остались одни кости да зубы. — И да и нет. Об этом уже столько кричали все массмедиа. Так что это, скорее, в минус. Разве что мне подвернется какая-то сенсация… — Ничего тебе не подвернется. — Почему ты так думаешь? — Потому что я горблюсь на них уже шесть сезонов, и если ты надеешься на какую-нибудь свежатинку типа «убийство, замаскированное под несчастный случай», или еще что-нибудь в том же духе, то тебя ждет разочарование. И тут Ивана, преодолев блаженную конопляную одурь, пришла в себя: — Ты считаешь, что преступление исключается? — Посланники не убийцы, это я тебе точно говорю, а я слов на ветер не бросаю. Ни один из них никогда не поднимет руку на своего. — А если это чужак, не из Обители? Марсель расхохотался. У него были такие гнилые зубы, что при взгляде на них становилось страшно, как бы один или два пенька не вылетели изо рта. — Ты хочешь сказать: один из нас? И он ткнул пальцем в тени людей, собиравшихся ложиться спать. Цыгане наконец угомонились и притихли. — А почему бы и нет? — Да я знаю здесь почти всех. И убийц среди них точно не найдешь. Конечно, всякое бывает — и пьяные драки, и схватки из-за баб, но убить Самуэля?.. Для чего, скажи на милость?! Забудь и думать, говорю тебе. — А может, из-за денег? Если он кому-то задолжал… В ответ Марсель разразился булькающим смехом: — Какие тут деньги, они же обходятся без них. Прямо как в «Club Med»[27]. Да у них в куртках и карманов-то нет! Он хохотнул над собственной шуткой и положил руку на плечо Иваны. Это не был жест наркомана — Марсель еще не обкурился вконец, хотя своей скрюченной, как ветка ползучего растения, фигурой очень походил на обдолбанного, готового покинуть мир нормальных людей. — Ладно, пиши свою статейку про Обитель, но забудь о Самуэле, вот тебе мой совет, — пробормотал он. — Через несколько дней объявят официальную версию, и поверь мне, это будет обычная байка про подмостки… которые… Не договорив, он рухнул на бок и забылся сном. А Ивана ошалело потрясла головой: ей никак не удавалось связно сформулировать хоть какую-то мысль. Оставив в покое храпевшего Марселя, она неверной походкой направилась к своей палатке. Подумать только: еще сегодня утром она строила планы тайного посещения часовни Святого Амвросия… А сейчас ей даже не удалось бы добраться до изгороди. Пройдя полпути, она рухнула лицом в траву какого-то пригорка, перекатилась на спину и, приподнявшись на локтях, стала разглядывать лагерь. Отсюда ей были видны анабаптисты, прибиравшие после сезонников, ушедших спать, и она ощутила легкую зависть к их неукоснительному усердию и чистоте помыслов. Будучи сиротой, Ивана никогда не сталкивалась с такими качествами. Когда растешь без родителей, приходится справляться с жизнью по обстоятельствам. Одно дело — большая дружная семья, и совсем другое — приют, похожий на психушку, а потом пара престарелых католиков в качестве приемных родителей… Таким образом, ее личность формировалась по воле случая, а образование напоминало пальто с прорехами, в которые проникал любой ветер… И только работа в полиции указала ей единственно прямую, надежную дорогу, которой она до того не знала. Вот тут-то она и вспомнила о Ньемане. Вообще-то, он должен был приехать сегодня, и, по всем правилам, ей следовало ему позвонить. Но мобильник она зарыла в подлеске, в нескольких сотнях метров от Обители. При одной мысли о том, что придется вылезать наружу через дыру в изгороди и блуждать среди ночи по полям, она только усмехнулась. В любом случае ей особенно нечего было ему сообщить. Так что разумнее всего было пойти спать, чтобы набраться сил. 14 Сезонники — и мужчины, и женщины — жили в нескольких больших палатках, расположенных довольно далеко от Обители. Вместе такие палатки представляли собой нечто вроде военного лагеря. В каждой из них стояли в два ряда кровати с соломенными тюфяками, разгороженные полотняными занавесями, чтобы создать иллюзию отдельных помещений. Большинство работниц уже спало: сборщики винограда бессонницей не страдают. Здесь царил идеальный порядок, что объяснялось категорическим запретом разбрасывать вещи. По окончании рабочего дня сезонникам полагалось принять душ в санитарных блоках-модулях, какие бывают на стройках. При этом «хозяева» забирали их сброшенную рабочую одежду, чтобы выстирать ее (здесь не говорили «продезинфицировать», но именно это и делалось). На следующее утро сборщикам выдавали свежую «униформу», безупречно чистую и выглаженную. Ну а по ночам все они возвращались к привычному состоянию, похрапывая на соломенных тюфяках, в бесформенных хлопчатобумажных майках и штанах. Ивана разыскала свой бокс и рухнула на постель. Ей чудилось, что ее кости рассыпались по матрасу. Несколько минут она лежала на спине, разглядывая инфракрасные лампочки электрокаминов, расставленных в проходе. Не то индикаторы пожарной тревоги, не то глаза Сатаны… Она сомкнула веки, и перед ней возникла Рашель, с ее округлым лицом, с бровями, очерченными одновременно и резко и мягко, как символы ярости и грезы, со светлыми глазами, в которых словно отражался образ собеседника… Она была не просто близка к природе — она была самой природой. Если экологические убеждения Иваны окрашивала недобрая горечь, даже агрессия, то Рашель сроднилась с этими ценностями; молодая женщина, выращенная по правилам разумной агрикультуры, была незнакома с жестокостью… Ивана с улыбкой предавалась этим мыслям, которые утрачивали свою четкость по мере того, как ею завладевал сон. И наконец явь исчезла. Теперь она различает шепот, похожий на шуршание пауков в паутине. Открыв глаза, она видит множество Посланников в белых рубахах и шляпах, с рыжими волосами; все они склонились над ней. Их голоса не умолкают, но губы не шевелятся, а руки тянутся к ней, касаются ее кожи. Ивана пробует пошевелиться, но не может двинуть и пальцем — усталость парализовала все тело. Пальцы, голоса… Теперь она уверена, что это молитвы, какие-то неизвестные псалмы. И вот появляется распорядитель церемонии. Это зверь с коричневатой мордой, словно вылепленной из глины и усеянной клыками. Да-да, именно так: клыками, но не во рту, а вокруг него. Эти страшные клыки прорывают кожу около зубастой пасти, обрамляя ее на манер бородки цвета слоновой кости… И внезапно Ивана понимает слово, которое твердят Посланники: — Das Biest… das Biest… das Biest…[28] Внезапно она проснулась от конвульсивного толчка, совсем как Риган, одержимая девочка из «Экзорциста»[29]. И сразу же закашлялась с ощущением, что ее сейчас вырвет. На лице выступил пот, едкий, холодный пот бывшей наркоманки. Черт… неужели это от одного-единственного «косяка»? Видать, ты уже старовата для таких глупостей, милочка моя… Ивана медленно приходила в себя среди ночного спокойствия палатки, нарушаемого лишь храпом, вздохами и шорохом одеял… Но остатки ее сонного кошмара не исчезли: шепоты все еще звучали. Ивана яростно поскребла голову, словно пыталась изгнать последние обрывки сна… Тщетно: шепоты не затихали. И звучали они не в ее воображении, а доносились снаружи. Приподнявшись, она стала вслушиваться. Плотная ткань палатки приглушала голоса. Ивана только и смогла различить, что двое мужчин — ибо это были мужчины — говорили по-немецки. Притом на старонемецком, малопонятном языке, который предпочитали анабаптисты. Сосредоточившись, Ивана уловила обрывки разговора: — Зверь там… — Нет еще. — Ты же знаешь… его возвращение… предсказано… Ветер уносил части фраз. Ивана ничего не понимала. Но уловила главное: «Зверь…» Как в ее сне. Выждав несколько минут, она решилась выйти. Снаружи ее встретил только холод, и ночные звуки, словно застывшие в этом холоде, звонко отдавались у нее в голове. Она крадучись обогнула палатку и взглянула на заднюю стенку (на то место, откуда до нее донеслись шепотки людей, обсуждавших свою тайну). Никого. Насколько ей помнилось, в их голосах явственно звучал страх… Das Biest… О ком же они говорили? О библейском звере?[30] О каком-то старинном поверье? Или… об убийце Самуэля? Внезапно Ивана обернулась: ей почудилось чье-то присутствие у себя за спиной. Но тщетно она всматривалась в темноту — там никого не было. И тогда, словно по велению какой-то неведомой силы, она встала на одно колено и приложила ладонь к земле. Зверь был там, в недрах. Ивана поднялась, растерла плечи и свирепо потрясла головой. Что ж это такое — она провела здесь всего-то три дня и уже наполовину свихнулась! Девушка скользнула ко входу в палатку, как вдруг ее внимание привлекла странная процессия. Через лагерь двигалась вереница женщин, одетых точно так же, как днем на винограднике, — в черные платьях, фартуках и белых чепцах. Они несли в руках стопки такой же одежды — выстиранной и выглаженной для завтрашней работы. Все они направлялись к санитарным блокам, чтобы оставить ее в большом плетеном коробе с крышкой, специально предусмотренном для этой цели. Ивана прошла в палатку и еще несколько минут понаблюдала за ними в щель полога. Эти ночные посетительницы лагеря не просто доставляли сюда одежду — они символизировали особое восприятие мира, чистоту нового дня, красоту предстоящего труда. Невинные существа, воодушевляемые только идеей Добра. Но вправду ли невинные? Какой-то внутренний голос шепнул Иване: «Да услышит тебя Господь…» 15 Ньеман не пошел ужинать. И почувствовал от этого тайное легкое удовлетворение. Каждая пропущенная трапеза, каждая скромная победа в области диеты преисполняла его какой-то дурацкой гордостью. С возрастом он начал полнеть и расценивал это как личное оскорбление. Ему ужасно хотелось подражать садху[31], которые довольствовались чашкой риса раз в день. Эдакий стоик, отвергающий искушение жратвой. Увы, к сожалению… Зазвонил мобильник, это была Деснос: — Мы ждем вас внизу. Ага, значит, она собрала свою команду. Ньеман встал с кровати, стараясь не смотреть на пожелтевшие обои своего двенадцатиметрового номера, чьим узорам в стиле Жуи[32] грозил скорый бесславный конец. На церемонии открытия OCCS [33] префект ему сказал: «Счастливчик, вы теперь сможете путешествовать по всей Франции!» И вот пожалуйста: единственное путешествие, какое сейчас выпало на его долю, — это посещение местного морга. Гастрономические утехи ограничивались сэндвичами, съеденными наспех в машине. А что касается очарования провинциальных городков, то оно заключалось в гнусных гостиничных номерах и трупах, обнаруженных в какой-нибудь канаве. Честно говоря, Ньемана это вполне устраивало: его интересовали только Зло и Смерть. Остальное он предоставлял обычным людям, предпочитавшим жизнь и старавшимся забыть о смерти. То есть тем, кого он защищал, хотя в реальности плохо переносил их общество. В ресторанном зале его ожидали несколько жандармов. Молодчики, выряженные в стеганые куртки цвета морской волны, стояли посреди зала с пожухшими стенами, освещенного маленькими лампочками под восково-желтыми абажурами и увешанного мушкетами семнадцатого века… Стефани представила ему каждого из этих служивых, но их имена звучали так затейливо, что запомнить их все равно было невозможно. Двое из них явно принадлежали к высшей весовой категории. Двое других то ли недавно закончили свое обучение, то ли недавно его начали. Еще один выглядел готовым пенсионером. И только шестой показался ему годным к службе — усатый служака лет сорока, стандартных габаритов. — Садитесь, — скомандовал Ньеман так, словно выкрикнул «вольно!». Жандармы скинули куртки и подтащили стулья к самому большому столу. — Первым делом нам нужны эксперты, — объявил майор. — Они приедут завтра утром. — Прекрасно. Пускай обследуют каждый сантиметр часовни. — Но… — Но что? — Вы же ее видели, как и я. Она была расчищена, осмотрена, и по ней ходили. Я не знаю, что еще там можно… — Деснос, я тебе уже говорил: перестань давать ответы, прежде чем задать вопрос. Мне нужны отпечатки пальцев, образцы пород камня, слепки. То есть все, чем я смогу озадачить лабораторию в Страсбурге! Возможно, эти анализы что-нибудь и дадут. Стефани сделала запись в блокноте. Жандармы исподтишка переглядывались. — Второе: обследование ближнего пространства. — Что значит «ближнего»? — спросил усатый жандарм. — Часовни. Мы должны учитывать гипотезу, что этот «несчастный случай» на самом деле убийство, вызванное специально обрушенными подмостками. Вытаращенные глаза, уставившиеся на него, ровно ничего ему не говорили: скептицизм явно был общим. — Одно из двух: преступник либо кто-то из Посланников, либо посторонний — сезонник, местный житель… В любом случае ему пришлось добираться до часовни тем или иным способом — пешком, на велосипеде, в машине, на мотоцикле… Поручаю вам опросить здешних фермеров — тех, кто живет у дороги, тех, кто ездил по департаментскому шоссе в — Но мы уже проделали эту работу, — обиженно заметила Стефани. — Значит, придется повторить. Ваш отчет пока еще тоньше, чем моя налоговая декларация. Эти последние слова были встречены ледяным молчанием. Теперь Ньеман ощущал вокруг себя не робость, а скорее зарождавшуюся враждебность. Но ему было плевать на это. — И третье: я хочу, чтобы вы всерьез занялись сезонниками. Их анкетными данными, гражданством, наличием судимости и так далее. — Это значит отнестись к ним как к преступникам. — Нет, это значит проявить здравомыслие. Мне тут твердят, что анабаптисты против насилия, что у них не могло быть никаких поводов для убийства. Ладно, предположим. Тогда кто остается? Самые близкие к этому месту — сезонники, которые ночуют меньше чем в пятистах метрах от часовни. Значит, стоит покопаться и в этом. Усатый задал уточняющий вопрос: — Мы должны допросить всех без исключения? — Именно так. Проверить и перепроверить их алиби. Потребовать от кооператива их рабочие карточки. Жандармы ерзали на своих стульях. Деснос откашлялась. — В чем дело? — осведомился Ньеман. — Это будет трудновато — ведь такая операция рискует затянуть сбор винограда. — Ага, вот спасибо, что напомнили. Я хочу сразу расставить все точки над «и»: погиб человек, это не шутки. И я больше не желаю слышать эти причитания о сборе винограда. Наше расследование важнее всего. Один из пары толстяков рискнул взять слово. Как ни странно, он говорил без всякого вогезского акцента: — Предположим, что кто-то из сезонников вызвал разрушения в часовне, но с какой целью? Чтобы убить Самуэля? А зачем? — Давайте сперва отработаем мои версии и посмотрим, что будет в сухом остатке, — отрезал Ньеман и, прижав к ладони большой палец, растопырил четыре остальных. Четвертый означал следующее распоряжение. — Потрясите также строителей, пока они тут. О них мы еще не говорили, но на самом деле им было легче всего разрушить леса. Деснос хотела возразить, что этих людей тоже опросили — и Ньеману это известно, — но воздержалась. — А вот пятый этап — самый сложный… И он понизил голос, словно хотел донести до них свою идею как можно деликатнее: — Нужно вернуться к тому камню во рту и расспросить Посланников. — Но я вам уже сказала… — Что они не подписывают свидетельства? Хорошо, тогда убедите их, что это простой разговор. — Они не будут говорить. Да им и нечего сказать. Мы уже… — Повидайте близких друзей Самуэля. Я признаю, что все они одним миром мазаны, но все равно у каждого из них должны быть какие-то личные особенности. И еще: я хочу получше разузнать, что собой представлял пострадавший. — Умерший, — поправила Деснос. — Хорошо, пусть будет умерший, — согласился Ньеман. На самом деле он разделял сомнения Стефани: хозяева виноградника не заговорят, а если и заговорят, то лучше бы они смолчали. Но он был здесь главнокомандующим, а значит, ему надлежало верить в победу — и ради себя самого, и ради других. Будущий пенсионер поднял руку: — Я знаю, что вы приехали с целью продвинуть расследование, — сказал он, — такая у вас работа, все ясно. Но могу я задать вам вопрос? — Слушаю. — Откуда у вас такая уверенность, что это убийство? Ньеман подумал о камне во рту погибшего. Вроде бы пустяк, но чутье подсказывало ему, что это та самая песчинка, которая застопорила ход всей машины расследования. Он обернулся к Деснос, сделав вид, будто перепоручает ей важную миссию: — Это вам объяснит капитан. — И тотчас же продолжил: — Я также хочу, чтобы вернули на место рухнувшие подмостки. — А зачем? — спросил кто-то. — Затем, что эксперты наверняка потребуют этого. Кроме того, я надеюсь… Если это действительно преступление, то орудием убийства вполне могла послужить металлическая стойка. А еще нужно, чтобы вы разыскали фрагменты потолочной фрески. — Но их никто и не прячет! — Так где же они? — Наверняка их сложили в надежном месте. Эти фрески очень важны для живущих в Обители. — Вот именно. И я хочу знать, почему столь посредственное произведение искусства так важно для христиан, отвергающих любую другую религиозную символику. И Ньеман положил руки на стол — больше ему нечего было отсчитывать. — Вот так-то. И не забывайте при этом о повседневных задачах. Проверьте, например, не было ли в этом регионе подобных случаев. Стефани сунула блокнот в карман брюк: — Вы задали нам немало работы… Завтра утром я распределю обязанности и… — Нет. Начинайте прямо сейчас. Семь пар бровей поднялись одновременно. Ньеман послал им улыбочку, которой надеялся изобразить сочувствие: — Сожалею, ребята, но придется приналечь, чтобы компенсировать потерянное время. — Вы намекаете на то, что мы плохо работали? — спросила Деснос, и ее щеки запылали, как красные огни светофоров. — Нет, но вы работали в полной уверенности, что вам нечего искать. Вот почему меня и прислали сюда — чтобы все начать с нуля. В знак солидарности он проводил их до самой двери отеля. Темная улица Бразона, ледяной ветер, фонари с дрожащими огнями… Все это подтверждало его всегдашнее убеждение: с наступлением ночи провинция наводит на людей преувеличенный страх. Жандармы уже сели в свой автобус, как вдруг Ньеман окликнул Деснос: — Я хочу, чтобы ты лично занялась камнем во рту Самуэля. Это, без сомнения, указывает на какой-то ритуал. И нужно разузнать, не было ли других подобных случаев — недавно или за прошедшие века. — Вы хотите, чтобы я взялась за это сию же минуту? Ньеман не ответил; ему казалось, что это само собой разумеется. — Майор… — продолжала она, сурово глядя на него, — вы нам объяснили, каким образом нужно возобновить расследование; могу ли я, в свою очередь, дать вам совет? — Be my guest[34]. — Если бы вы смогли отказаться от ваших замашек мелкого босса и от своего парижского презрения к провинции, я думаю, это вдохновило бы нас на более интенсивную работу. — Да я… — Каждый раз, как вы на нас смотрите или обсуждаете наши действия, у вас такой вид, будто вы вляпались в кучу дерьма. — Но я… Стефани шагнула вперед, по-прежнему теребя свой форменный пояс: — Скажу вам еще кое-что, майор. Хотя я родилась в Гебвиллере, проработала жандармом только восемь лет и ем торт «фламбэ»[35] два раза в неделю, я не глупее всех прочих; и если Самуэля действительно прикончили, я наизнанку вывернусь, чтобы арестовать убийцу. Ньеман расхохотался. — Когда мы его отловим, ты пригласишь меня разделить с тобой один из них. — Один из… чего? — Один из этих «фламбэ». — Запивая его вином из Обители, — добавила она и одарила Ньемана сияющей улыбкой от уха до уха. 16 Вернувшись в свой номер, Ньеман увидел на экране мобильника номер Циммермана. Он не слышал его звонка: по какой-то непонятной причине на первом этаже отеля соединение не работало. Он тотчас перезвонил ему: этот поздний вызов позволял надеяться, что у врача появилась какая-то важная информация. — Я перечитал свои записи, — начал тот. — И понял, что Самуэль наверняка умер до обрушения кровли. — Откуда такой вывод? — Я вспомнил, что на теле было довольно мало крови. И хотя камни сильно повредили грудную клетку, я не нашел и намека на внутреннее кровотечение. — И вы только сейчас мне об этом говорите? — Весьма сожалею… Но когда я увидел труп, он представлял собой неразличимую массу, покрытую пылью. Повреждения от обломков кровли были настолько велики… Мне даже в голову не пришло, что смерть могла наступить до этой бойни. — А вы можете мне назвать реальную причину смерти? — Если откровенно, никак не могу. Ньеман понимал, что давить на этого доморощенного судмедэксперта бесполезно. — Вы можете написать мне рапорт по этому поводу? — Но… это значит, что я должен обвинить самого себя. — Вот именно. Наступила короткая пауза: видимо, врач взвешивал все «за» и «против». — О’кей. Я это сделаю. — И пожалуйста, как можно скорее. Ньеман выключил телефон. Он не испытывал никакой радости от этой первой победы. Все происходило именно так, как он предсказал, но это нельзя было считать хорошей новостью. Убийство. Ритуальное убийство. И это странное противоречие: убийца пытался одновременно и «подписаться» под ним, и закамуфлировать его. Внезапно он понял, почему не пошел ужинать, и почему его настроение упало до нуля. Она не позвонила. Она, Ивана, его верная помощница, его маленькая славяночка… Они не могли заранее точно условиться о связи, но ведь она знала, что он должен приехать сегодня, и надеялся… Ньеман взял досье, которое ему составили в Париже. Спать он все равно не мог. Так лучше уж посидеть с открытыми глазами, чтобы дополнить это досье и побольше разузнать о секте. На самом деле он уже знал историю анабаптистов. Знал о ее протестантском периоде — или, по крайней мере, попытке приобщиться к протестантству — и много читал о веке Реформации[36]. В тени этого движения утвердилось и еще одно — Реформация церкви; мало того что она требовала вернуться к основам Библии — прежде всего нужно было приобщить людей к вере времен Христа, а именно — креститься во взрослом возрасте, полностью сознавая все значение этого священного акта. И появились анабаптисты. Их преследовали, пытали, казнили, и большинство бежало в другие страны. Меннониты, амиши, гуттериты спасались в Восточной Европе и Новом Свете. Посланники Господа, более или менее защищенные своим вином, остались. И в течение пяти веков держались в стороне от бренного мира тех, кто не жил согласно заповедей Христовых. Они избрали для себя сознательную изоляцию (по-немецки: Meidung), основанную на стремлении жить в чистоте, вдали от государства, политики и даже Церкви, скомпрометировавшей себя жаждой светской власти. Век за веком жили они в Обители, и каждый новый век походил на предыдущий. Вино, преследования властей, строгий образ жизни… И все-таки в двадцатом веке появилась личность, возглавившая это сообщество, которое не знало вождя целых четыре века. Отто Ланц был не вождем, а скорее реформатором и соединял в себе самые противоречивые качества. Во-первых, он не происходил из исторически сложившихся семей анабаптистов. Это был чужак, мирянин. Далее: он был живописцем, что противоречило принципам этого сообщества, отрицавшего любые изображения и любое личное мнение. И наконец, он был агрессивен. Правда, он не проповедовал войну — только стойкость. Именно он обнес Обитель надежной изгородью и создал нечто вроде «территориальной полиции», призванной охранять границы их тесных владений. И он же, тщательно изучив французские законы, выстроил целую систему правил, легально защищавших Обитель и ее жителей от вторжения внешнего мира. Ньеман понимал, что следует покопаться в прошлом этого авантюриста, но у него не хватило духа заниматься этим в такое позднее время. Он взглянул на часы: полночь, а Ивана все еще не позвонила. Но беспокоиться не стоило: вполне возможно, что после трех дней изнурительной работы на винограднике она просто выбилась из сил, вот и все. Ньеман решил, что и ему пора на боковую. Он принял душ в кабинке, похожей на стоячий гроб, включив максимально горячую воду. И несколько минут спустя уже лежал в темноте с чувством полнейшей внутренней пустоты. Его кожа все еще горела от обжигающего омовения, и ему чудилось, будто он превратился в бездонный кратер. Мысли путались, блуждая между явью и сном. И в этом промежуточном состоянии ему вдруг явственно вспомнилась одна вещь. Когда-то давным-давно он попытался выучить японский язык — неизвестно зачем. Культурные притязания Ньемана, принципиального самоучки, всегда возникали хаотически. В один прекрасный день он увлекался современной архитектурой. В другой — композитором по имени Шарль Кеклен[37]. В третий — протестантизмом… Эти увлечения далеко не заходили, но все лучше, чем ничего. Так вот, однажды он загорелся мыслью учить восточные языки. Японию он совсем не знал, и японская культура не так уж привлекала его. Зато его буквально зачаровывали причудливые иероглифы кандзи[38]. В них ему виделись — вернее, он надеялся увидеть — другой образ мира, символика, которая подарит ему, если он ее освоит, новый образ реальности (в тот момент ему было уже тридцать лет и он успел основательно хлебнуть жестокости улицы). Но через несколько месяцев он это дело бросил: трудно посещать вечерние курсы, когда весь день следишь за насильником-мультирецидивистом или за убийцей, который уносит головы своих жертв домой, чтобы там, на свободе, заниматься фелляцией. От этого периода у него осталось в памяти только одно кандзи, означавшее реку. Вертикальная черточка, рядом вторая, покороче, — это были берега. А между ними стояла третья, совсем коротенькая, — река. Этот иероглиф и сам по себе выглядел великолепно. Но было у него еще одно достоинство: вдобавок он символизировал семью — вернее, спящую семью. В первые годы жизни своего ребенка родители-японцы кладут его спать между собой, и этот иероглиф обозначает всех троих: отец и мать подобны берегам, защищающим своего малыша — речку… Отчего ему сейчас вспомнилось это кандзи, единственный знак во мраке забвения? Ведь у него самого не было ни жены, ни ребенка. Он был неполным кандзи. Одинокой черточкой. Вот почему Ивана Богданович стала ему так дорога. Она не была ни его вторым берегом (женой), ни речкой (ребенком) — и все же чуть-чуть обоими сразу, неким присутствием, мешавшим ему стать зияющей пустотой над бездной, делавшим его более человечным, более добрым существом. Человеком, который мог позаботиться о юной девушке, попавшей в беду, но также и согреться рядом с ней, когда его внутренний холод достигал температуры вечной мерзлоты. Ньеман уже погружался в сон, но внезапно вздрогнул и схватился за мобильник, чтобы в последний раз проверить, нет ли вызова. Вызова не было. Он увидел лишь отражение собственного лица, окруженного темнотой и одновременно озаренного мерцанием экрана — миллиардами жидких кристаллов уныния и тоски. Только тогда он сдался и заснул, продолжая даже во сне спрашивать себя: почему… ну почему она не позвонила? 17 Боль в коленях. В суставах. Во всем теле. Когда Ивана проснулась, она почувствовала себя еще более усталой, чем накануне. При одной мысли о возвращении на виноградник хотелось блевать. И это не считая сонного кошмара, который все еще гнездился у нее в мозгу, — той жуткой хари, ощетиненной клыками, и того шепота. Das Biest… Утренний подъем в лагере представлял собой строгий ритуал: нужно было встать, заправить постель, принять душ (мыло кустарного производства пахло землей, свежескошенной травой и еще чем-то пряным, похожим на ладан), затем натянуть свежую рабочую одежду (она тоже испускала какой-то растительный запах, но с примесью гари). И сразу же после этого Ивана вместе с другими сезонниками очутилась в большой палатке с электрическим освещением, за столом, где их ждал обильный завтрак. Нужно признать, что кормили здесь великолепно. Особенно на ее вкус — она была веганкой. Благоговейно, как монахиня за молитвой, Ивана принялась за ячменные хлебцы и полбу, добавив к этому кукурузный пудинг. Единственная проблема: анабаптисты предлагали работникам также пироги с салом, копченую ветчину и масло: ешь — не хочу… — Ну, как спалось? — спросил Марсель, уселся рядом и, не ожидая ответа, проворчал: — А у меня башка раскалывается. Это от той отравы, которую мы вчера смолили. Вот уж дерьмо так дерьмо! И он начал жаловаться на все подряд — на боли в спине, на ломоту, на расстройство желудка. Потом перешел к зарплате (не такая уж она завидная!) и к соцобеспечению (ну просто жалкое!). — Мы ж все-таки люди, не скоты, черт подери! Ивана его не слушала. Она смотрела на стоявший перед ней стакан молока, чья белизна так контрастировала с пестротой варений и джемов — их яркие, насыщенные, глянцевые цвета образовывали богатую палитру красок на столе. И казалось, все это исходит из одного источника, источника чистоты. Вот что и пленяло ее в Обители — идеальная слаженность ансамбля. Золотистый виноград и черные одежды, рыжие бороды и белые воротнички, медленные жесты и беззвучные молитвы — все это было порождением одного и того же источника, подобия волшебного кристалла, испускавшего сперва слабый, а затем ослепительный свет — свет Божий… Решившись наконец, она схватила стакан и залпом осушила его. Ощущение прохлады во рту сменилось целой гаммой других, слишком тяжелых для ее желудка, и горьким привкусом святотатства: веганы не имеют права потреблять продукты животного происхождения. Она сомневалась, что сможет переварить такое — и в прямом, и в переносном смысле этого слова, но приятный холодок в горле внушил ей намерение сегодня же повидаться с Рашель. Увидеть ее и расспросить. 18 Ньеман проспал всего несколько часов — да и то вполглаза, борясь с кошмарами, в которых мертвецы сосали камни, — и проснулся в полном смятении, с тяжелой головой. В шесть утра он спустился на первый этаж, там не было ни души. Ему не удалось включить кофе-машину ресторана. Прихватив пальто, он решил прогуляться и осмотреть город. И Бразон ударил ему в голову, как стальная баба в дом, идущий на снос. Он мгновенно все вспомнил. Но это были не те воспоминания, к которым он готовился. Ни страшного пса, ни брата-шизофреника, ни пыток с применением клыков или тормозного троса. Всего лишь обрывки эпизодов из детства, которые не делали его ни счастливым, ни несчастным. Ньеман никогда не знал легкости бытия раннего детства, незамутненной радости мальчишки, живущего одним днем. Его всегда мучила какая-то глухая тоска, беспричинная тревога. По поводу настоящего, будущего, смерти или еще чего-то неведомого… В конечном счете именно работа в полиции подарила ему определенность, стабильность — жизненный путь. Некоторые люди, дабы обрести устойчивость, прибегают к алкоголю, наркотикам, анксиолитикам[39]. Его лекарством было расследование преступлений. Бразон ничем особенным не выделялся. Он походил на Гебвиллер и на все прочие мелкие городки этой долины — дремотные, тесные, как плохо сшитый костюм, и трогательные, как памятник павшим. Еще не рассвело, и Ньеману мало что было видно, но он не глядя угадывал близость кафе с табачным киоском, тускло-серое здание мэрии, магазинчики самообслуживания с полупустыми полками. Зато перед отелем его ждал приятный сюрприз — Стефани Деснос в безупречно сидящем мундире и с улыбкой, стоившей всех завтраков на свете. Не грусти, Ньеман, жизнь не так уж печальна… — Кофе? — предложил он, переводя дух после своей утренней прогулки. — Спасибо, сойдет и так. — Ну что, есть подвижки? — спросил он, растирая руки, чтобы согреться. — Эксперты из TIC уже приехали в часовню и начали снимать отпечатки. — Супер! Но сначала они должны все передать в «Bluestar»[40]. Сегодня ночью мне звонил наш эскулап. Оказывается, Самуэль погиб ДО обрушения кровли. — Вот как?! Значит, Циммерман изменил свои показания? — Да что с него взять — клоун! Теперь уже слишком поздно, чтобы вызывать другого спеца или эксгумировать труп. В любом случае я уверен, что, если мы обратимся к «Bluestar», нас ждут сюрпризы. Хорошенькие такие сюрпризы. — То есть печальные? — Не играй словами, — возразил Ньеман, все еще вздрагивая от холода. — Ты уверена, что не хочешь кофе? Зал ресторана ожил, хотя это было сильно сказано. Но лампы уже горели, а за стойкой бара суетилась юная официантка. Под охотничьими трофеями — звериными головами, развешанными по стенам, — витал аромат кофе, в общем-то вполне ободряющий. Ньеман провел короткую беседу с молоденькой служащей, состоявшей при кофе-машине и ловко управлявшейся с ней. Он заприметил эту девицу еще вчера. Прожив на свете полвека, он сохранил вкусы и желания своих двадцати лет, просто они стали несколько утонченнее, словно сапфировая игла звукоснимателя в сравнении со стальной. — Эй, Ньеман, вы меня слушаете? — Что? Да-да, извини. Они сидели у стойки, опираясь локтями на сверкающий цинк, прямо как в вестерне. — Так что ты говорила? — Я рассказывала об опросе жителей… Кофе поспел. Его аромат проник ему в кровь и сразу согрел. — Мы начали опрос прямо на рассвете, но, с учетом местной топографии, надежды мало. Вокруг Обители всего несколько отдельных ферм. Да и те стоят вдалеке от департаментской трассы. Поэтому у нас нет никаких шансов, что люди могли кого-то увидеть на шоссе. — И никто не работал в поле? — Это посреди ночи-то? Нет, бросьте эту затею, Ньеман. — А сезонники? — Придется просить разрешения. — У кого? — Ньеман, вы знаете законы не хуже меня: мы имеем право опрашивать рабочих только по очереди, одного за другим. Чтобы сэкономить время, придется это делать прямо там, на винограднике. А если вы захотите попасть в Обитель, нам понадобится разрешение ее хозяев… Ньеман не ответил. Он всегда пренебрегал подобными формальностями, но прекрасно понимал, что здесь не Париж и Шницлер его не поддержит. — И все же мы с коллегами кое-чего добились, — продолжала Деснос. — В списке URSSAF[41] нам удалось найти имена сезонников — ведь даже Посланники обязаны сообщать данные о своих наемных рабочих. Теперь мы проверяем, нет ли там сведений о прошлых судимостях. «Прекрасная идея, лапочка!» — чуть было не сказал Ньеман, но в последний момент прикусил язык. Он не хотел, чтобы его уличили в фамильярности и, пуще того, в дискриминации женского пола. — А как с бригадой строителей? — Это у нас запланировано на сегодняшнее утро. Ньеман понимал, что Деснос проработала всю ночь, и испытывал от этого странное удовлетворение, даже угрызения совести. Она носила обручальное кольцо и, наверно, вела мирную семейную жизнь где-нибудь в этих местах, с мужем, ребятишками и семейным «рено-кангу». Честно говоря, ему нравилось отравлять мирное существование своих коллег — так озорной мальчишка разрушает в сквере песчаный замок товарища по прогулкам, — хотя потом всегда корил себя за эти выходки одинокого тирана. — Ладно, — сказал он, поставив чашку на стойку бара. — А теперь давай-ка лично допросим начальника стройки. Ты знаешь, где он сегодня трудится? Стефани перелистала свой блокнотик: — Он руководит другими работами в ста километрах отсюда, в Сен-Франсуа-де-Поль, это около Липштайна, в департаменте Нижний Рейн. Там есть довольно известная церковь, и… Ньемана даже растрогали эти прилежные записи в блокнотике, и он дружески похлопал ее по плечу: — Тогда в путь! 19 — Ты куда это наладилась? — спросил Марсель, увидев, что Ивана крадется между рядами виноградных лоз к Посланникам, собиравшим урожай чуть дальше. — Сезонники должны работать только здесь. — Вот как? — спросила она с наигранным удивлением. — А я предпочитаю работать вон там, в тенечке. — Да сегодня и солнца-то не видно. — Ты идешь со мной или нет? Марсель не ответил, но стал пробираться между лозами следом за ней. И они дружно взялись за работу, с секаторами в руках и корзинами за спиной. На Марселя нашло вдохновение: он непременно хотел объяснить девушке, что собой представляет гевюрцтраминер. Это вино из северного винограда, стойкого к осеннему холоду и даже к зимним заморозкам; поздний сбор придает ему особую сладость, превращая почти в ликер. Гевюрцтраминер пьют как аперитив, подают к десерту и в новогодний вечер… Но можно также почтить им азиатскую кухню. — Например, глазированная свинина с вином из Обители — это что-то с чем-то! Ивана его не слушала. Она презирала вино. В этой страсти к выпивке ей виделась вся нелепость существования какого-нибудь буржуа, кончающего в своем винном погребе, среди бутылок, свою дурацкую, никчемную жизнь. Зато она внимательно прислушивалась к разговорам Посланников, работавших в двух рядах от нее. Хотя какие там разговоры: они практически не раскрывали рта. А если и раскрывали, то это был старонемецкий, которого она совсем не понимала. Тем не менее она любовалась самим зрелищем их работы — скупыми, точными движениями, с которыми они срезали грозди, внимательными взглядами, безмятежными лицами… Несмотря на тяжелый труд, выглядели они безупречно. Чепцы для молитв и соломенные шляпы сияли белизной, хотя черная одежда производила мрачное, похоронное впечатление. А вокруг расстилалась эльзасская равнина, озябшая, дрожащая. Слабенький небесный свет, казалось, из последних сил пробивался сквозь облачную пелену. Ивана сама себе дивилась: будучи горожанкой до мозга костей, она тем не менее с удовольствием озирала эти бескрайние, безмятежные просторы, где пахло землей, веяло прелым ароматом сухой листвы. Прекрасное зрелище… — Ты что творишь?! — Что это на тебя нашло? — спросил Марсель, подойдя и глядя на то, что она натворила. — Да с тебя голову снимут за такие дела. — Ничего страшного, она отрастет. Марсель изумленно воззрился на девушку: казалось, он только сейчас оценил всю степень ее неопытности. И ее чисто городское пренебрежение к природе. Он знаком велел ей перейти к следующей лозе, а сам попытался замаскировать повреждения. Ивана снова принялась за работу, хотя время от времени невольно косилась на Посланников. За их жестами, их одеждой она ясно угадывала дистанцию между собой и этими людьми. Граница крови. Точно такое же чувство она испытывала в семьях, куда ее брали на воспитание. Ее принимали там как родную, делились едой, но ей всегда не хватало главного — происхождения, источника. Они были ручьями, а она — сточной канавой. — Господи, что ж ты наделала?! Увлекшись собственными горестными воспоминаниями, Ивана рассекла себе руку между большим и указательным пальцем, но не заметила этого. И теперь как зачарованная, даже не думая реагировать, смотрела на струйку крови, стекавшую на виноградные листья. — Да что это с тобой? Напротив Иваны, по другую сторону виноградного ряда, стояла Рашель. Не дожидаясь ответа, она схватила руку девушки, поднесла ее к губам и начала сосать рану. Этот контакт, слишком сексуальный, чуть не поверг Ивану в обморок. Но Рашель уже порылась в кармане, выхватила оттуда носовой платок и обвязала им кровоточившую ладонь. Ивана так и не произнесла ни слова. Ей и хотелось бы поблагодарить, но слова застревали у нее в горле, оставляя там привкус железа. Рашель крепко стянула уголки платка, закончив перевязку. — Не слишком больно? — спросила она сквозь листву. Иване на миг представилась исповедальня, чью деревянную решетку сейчас заменила густая виноградная листва. — Ничего, — пробормотала она. — Сама не знаю, что это со мной сегодня, — одни глупости делаю. Рашель перешагнула через борозду, приподняв платье, точно во французском канкане. — Давай покажу. Встав сбоку от Иваны, она схватила ее правую руку, все еще сжимавшую секатор, подвела лезвие под основание ветки, обхватила другой рукой гроздь, одним резким движением срезала ее и бросила в корзину. Ивана следила за женщиной, дивясь ее ловкости так же, как собственному спокойствию. В каждом жесте Рашель таилась глубинная закономерность — так под землей таятся невидимые грунтовые воды. А в нескольких метрах от них стоял Марсель, испытующе глядя на Рашель. Ему наверняка никогда еще не приходилось видеть анабаптистку так близко. И похоже, она ему сильно не нравилась. Ивана невольно закинула голову и прикрыла глаза. Возможно, она потеряла сознание, но всего на несколько мгновений. А когда снова подняла веки, то увидела вдали тучи, готовые пролиться дождем. — Поняла? — спросила Рашель. Ивана отстранилась, посмотрела ей в лицо. И с трудом удержалась, чтобы не поцеловать эти розовые щеки, соблазнительные, как персик. А главное, она видела вблизи ее глаза. Накануне они показались ей слишком светлыми, почти инквизиторскими в своей прозрачности. Но сейчас убедилась, что они темнее и глубже, чем она думала. Их радужная оболочка, чем-то напоминавшая мраморные надгробия, обладала твердостью минерала. — Может, пообедаем вместе? — спросила Ивана. 20 — Вампиры. — Что ты болтаешь? — Все мои изыскания по поводу камня во рту привели меня к историям о вампирах. — Ну-ка объясни. Ньеман сел за руль. Отныне он решил вести себя как галантный кавалер, а не брюзга-начальник. И первый знак внимания настоящего джентльмена — изображать шофера. Он вел машину спокойно, не торопясь, чтобы успеть за эту длинную дорогу довести совещание до конца. — В двухтысячных годах, — начала Стефани, просматривая свой iPad, — археологи раскопали в Ирландии два скелета, относившиеся к восьмому веку нашей эры. У каждого из них во рту лежал большой камень, не позволявший сомкнуть челюсти. — И как они это истолковали? — Они заключили, что это мешает мертвецу проснуться и возвратиться в мир живых. Кроме того, это как-то связано с черной чумой. В те времена люди верили, что ее разносят вампиры, которые, оказавшись погребенными, просыпались и жевали свой саван. А этот кощунственный акт якобы разносил черную смерть… Н-да… с такими сведениями далеко не уедешь… — И это все? — спокойно спросил Ньеман. — Нет. Я нашла и другое подтверждение этому поверью. В две тысячи четырнадцатом году на одном средиземноморском кладбище обнаружили труп, оскверненный точно таким же образом post mortem[42]. У него во рту был обломок кирпича, который не позволил бы челюстям сомкнуться и укусить в случае воскрешения… — А чего-то посерьезнее ты не обнаружила? — Это очень серьезно. Во всяком случае, считалось серьезным в девятом веке. Я читала о таком же случае в Италии, там… Ньеману это уже надоело. Он втянул голову в плечи и покрепче сжал руль. Линия горизонта вдали, как нож, отсекала бледный небосвод от земли. — Все эти древние истории никуда нас не приведут, — проворчал он. — Не могу согласиться. — Ты думаешь, Самуэль был вампиром? — Нет, но он жил прошлым, как и все его собратья по этой общине. — Напоминаю: они «остановили счетчик» в шестнадцатом веке, а не в Средневековье. — Во всем, что касается создания Обители, — да. Но они живут по заповедям Библии, в частности — Ветхого Завета, а это отсылает нас скорее к Античности. Деснос была права в одном: анабаптисты жили вне времени. Возможно, их верования брали истоки в той самой легендарной Античности. И понимание эпохи терялось где-то в смутных далях седой старины. — Не исключено, что и этот камень во рту мертвеца на самом деле являлся наследием очень древнего ритуала, относившегося к временам Вавилона… — А убийцей мог быть кто-нибудь из Посланников? — спросил Ньеман. — Этого я никогда не говорила. Но его мотив также следует искать в их истории и вере. — Согласен. И, кроме того, мы еще не знаем, на что они способны. — Вы все время пытаетесь бросить тень на этих людей — и напрасно. В их мире нет места жестокости и насилию. — Однако я где-то читал, что они не против смертной казни. — Это не имеет никакого отношения к нашему делу. — Будто бы?! А заповедь «око за око, зуб за зуб»? Этот принцип кажется мне довольно агрессивным. — Анабаптисты следуют законам Святого Писания. И приветствуют наказания, которые практиковались в древности. Даже Иисус в Евангелии от Матфея говорит: «Злословящий отца или мать смертью да умрет…»[43] А Павел пишет в своем Послании к римлянам: «Ибо возмездие за грех — смерть…»[44] Стефани Деснос демонстрировала все более широкую эрудицию. Может, это и была хорошая новость… только Ньеман никак не мог понять, что она означает: то ли его помощница стоит за Посланников, то ли просто щеголяет доскональным знанием их культуры? — Может, Самуэль совершил какой-то смертный грех? — предположил он. — Перестаньте, Ньеман! — Ну, во всяком случае, окажи мне услугу, — сказал он многозначительным тоном, — проверь, не было ли когда-нибудь других подозрительных смертей по соседству с их Обителью. — Я уже проверила. — Тогда расширь зону поисков. Изучи их торговые контакты, их партнеров по сбыту вина — в общем, все эти дела… — Хорошо, сделаю. Но вы, кажется, не слишком хорошо понимаете, что такое провинция. Если бы здесь за последние полвека случилось убийство или хотя бы нечто подобное, вся округа давно уже была бы в курсе. — Я должен сказать тебе одну вещь, — шепнул Ньеман. — Какую? — Ты хороший работник. Он искоса глянул на Стефани и увидел, что она зарделась от этой нежданной похвалы радостно, как девочка. И глаза у нее заблестели, будто распахнулись окна. — Ну вот, прибыли, — сказала она, пытаясь скрыть волнение. 21 Церковь Святого Франциска из Паолы[45] была куда монументальнее часовни Святого Амвросия. Монументальнее — и мрачнее. Она возвышалась на обочине департаментского шоссе, как террикон на равнине, пропитанной хлористым кальцием. Оставив машину на стоянке, Ньеман направился к высокому порталу; Деснос шла следом. Внутри — все та же песня. Стены выглядели свинцовыми, а своды — покрытыми сажей. Витражи, едва пропускавшие свет, не могли разогнать мрак в нефах. Свечи, скульптуры и позолота безуспешно боролись с этой тьмой. Все убранство церкви дышало холодом и безразличием. Словно она была погасшей звездой. Как ни странно, в этой зияющей могиле кипела жизнь. Верующие молились, туристы бродили по нефам, священник что-то вещал в микрофон… В глубине церкви Ньеман заметил красный огонек над дарохранительницей и вздрогнул. Еще одно детское воспоминание. В те давние времена ларец, над которым теплилась маленькая лампочка, не давал ему покоя в течение всей мессы. Что в нем скрывалось? — Вон туда. Слева, в дальнем конце нефа, за колоннами, находилось пространство, резко контрастирующее с общей атмосферой церкви. Зона яркого света, обнесенная сверху донизу длинными пластиковыми завесами. Сквозь эту полупрозрачную оболочку можно было разглядеть строительные леса, достигавшие свода. Его познакомили с Пьером Мюллером, начальником стройки, — он оказался самым высоким, самым худым и самым церемонным из всей команды. Уразумев, что его оторвут от работы по крайней мере на полчаса, он с покорным вздохом снял строительную каску и спрыгнул с лесов вниз. Потом скрестил руки на груди, так что его кисти выглядывали из-под локтей, словно плавники, и буркнул: — Я же все рассказал вашим коллегам. Ньеман вытащил из кармана пальто заключение Якоба: — А это вы видели? — Бред собачий. — Что вы имеете в виду? — Полное идиотство. Разве не ясно? У Мюллера были большие выпученные глаза. С такими гляделками от него не могла ускользнуть ни одна мелочь на стройке. Инженер смотрел на жизнь под широким углом, ничего не упуская. Жандармы уже собрали сведения об этом человеке и его фирме. Семейное предприятие, занимавшееся реновацией исторических зданий, главным образом церквей. У фирмы была прекрасная репутация. Она не брала на себя восстановление декоративных элементов — фресок, картин, орнаментов, — а подряжалась только на капитальные строительные работы. — Мне не в чем оправдываться. Вот уже двадцать лет, как я занимаюсь восстановлением церквей и, поверьте, хорошо делаю свою работу. Тем временем рабочие Мюллера усердно занимались своим делом, и Ньеман чувствовал себя здесь в своей тарелке. Люди в белых комбинезонах и противопылевых масках удивительно походили на техников станции техобслуживания. Мюллер носил такой же комбинезон, но на нем он висел, как на вешалке. — А вы не учитывали эрозию, связанную с близостью виноградников? — спросил Ньеман. Мюллер выхватил у него пачку печатных листов и стал их просматривать, словно хотел лишний раз убедиться в изложенных там нелепостях. — Не смешите меня, — сказал он наконец. — Если бы испарения с виноградников разрушали песчаник, это давно было бы известно. И тогда, ознакомившись с фронтом работ на объекте, мы сразу бы это заметили. А вы что думали? Что мы устанавливаем леса, не сделав предварительно обязательные тесты? Ньеман ожидал именно такого ответа. Эксперты страхового общества по неизвестной причине запудрили мозги Посланникам, объявив ненужным и бесполезным полицейское расследование. — Так каково ваше мнение? Ответ последовал незамедлительно: — Саботаж. — А для этого обязательно быть профессиональным строителем? — Нет. Свод часовни был очень непрочным. Стоило расшатать подпорки и нанести несколько ударов молотком в нужные места — и все обрушилось. Но при этом следовало знать, куда бить, и действовать очень быстро. — Почему? — Обломки рухнули Самуэлю на голову примерно в двадцать один час. А мы в тот день работали до шести вечера. Это означает, что у парней было всего три часа, чтобы расшатать наши леса. — Почему вы говорите только о парнях — разве женщина не могла это сделать? — Мы закручиваем болты очень крепко. И отвинтить их может только здоровенный бугай. — Так вы заметили следы саботажа на вашей стройке? — Нет. — И как вы это объясняете? — Никак. Просто констатировали, что он имел место, вот и все. У инженера был вид упрямца, который у любого отбил бы охоту задавать вопросы. Он опустил голову, точно страус, и замер. — Может, это кто-нибудь из ваших рабочих? — Я всегда думаю о том, что говорю. Мне за это деньги платят. Вот почему я и задаю вам все эти вопросы. Мюллер вытащил из-под мышки руку и, устало махнув, ответил: — Думайте что хотите, мне плевать. Но я ручаюсь за каждого из моих ребят. Если вам этого мало, можете проверить их алиби. — А Посланники? Худой верзила искренне рассмеялся: — Убийства не в духе этой компании. Я ни разу не видел, чтобы кто-то из их Обители злился на кого-то или грубо с кем-нибудь обошелся. А уж с Самуэлем тем более. Он для них был все равно что святой. — А я полагал, что у них нет главы общины. — Да, у них нет такого. Самуэль ничем не командовал. Но он являлся как бы официальным представителем Господа. Это не наделяло его никакой властью, но придавало авторитет… притом значительный. Ньеман сменил тему: — А в Святом Амвросии Посланники работают вместе с вами? — Могли бы работать. Они хорошо разбираются в строительном деле. Но с ними всегда много проблем: они не должны касаться некоторых строительных материалов, не любят электричества… — А что вы о них думаете? — Хорошие парни. Вполне достойны доверия. А что, если слегка спровоцировать его, чтобы расшевелить? — Скажите, вас не смущает, что это типичная секта? — Они избрали такой путь. Тем лучше для них. А мы всегда с ними ладили. — И с Самуэлем тоже? Мюллер помолчал несколько секунд, перед тем как ответить. Его круглые глаза были устремлены в какую-то точку между колоннами. — Зануда. — В каком смысле? — Он слишком уж пристально надзирал за работами. Настоящий маньяк. У нас по этому поводу случались размолвки, но они никогда не заходили слишком далеко. Это противоречит их правилам. Нет, в общем-то, он тоже был хорошим парнем. — А в котором часу он обычно приходил для встречи с вами? — Чаще всего к концу рабочего дня. Перед тем, как я давал отбой. — Но в день своей гибели он не пришел? — Нет. Наверняка из-за сбора винограда. У них сейчас работы по горло. Мюллер взглянул на часы, этот разговор уже начал его тяготить. — А что вы можете сказать по поводу росписей свода? — Ничего. Я не занимаюсь этим видом реставрации. — А кто занимается? — Макс Лехман. — Где его можно найти? Мюллер взглянул вверх: — Вон там. Он работает одновременно с нами. Вот уж повезло так повезло! — Можно попросить его спуститься? — Нет. Он сейчас занят мозаикой. А значит, должен успеть все сделать, пока шпаклевка не застыла. Ньеман взглянул на пластиковую завесу. Сквозь нее смутно виднелась какая-то сложная алюминиевая конструкция, опутанная канатами. — А у вас тут найдется строительная люлька или что-то в этом роде? 22 Нет, строительной люльки не нашлось. Однако, по словам Мюллера, взобраться наверх по лесам было совсем не трудно. И Ньеман, надев каску и пояс безопасности, полез под купол следом за начальником стройки — тот открывал подъем. После смерти Самуэля не стоило подвергать себя хотя бы малейшему риску. Деснос осталась внизу; выполняя роль наземного персонала, она начала опрашивать рабочую бригаду. Ньеман карабкался наверх без особого труда, ему мешал только пластиковый занавес, то и дело заслонявший вид и тормозивший продвижение; казалось, он очутился в каком-то странном море, полужидком, полутвердом. Сам того не заметив, Ньеман уже поднялся на добрый десяток метров. И даже ощутил легкую гордость оттого, что так геройски одолевает это восхождение. Но вот именно в тот момент, когда комиссар добрался до предпоследнего мостка, он поскользнулся и внезапно повис в воздухе на своем поясе. — Эй, поаккуратней, черт возьми! — крикнул Мюллер, не отличавшийся особым состраданием к гостям стройки. Инженер дернул за лонжу, словно рыбак, вытаскивающий сеть из воды. Нынче у него был богатый улов — коп со стрижкой ежиком, одетый в черное пальто, с которым он никогда не расставался, как кюре со своей сутаной. Мюллер схватил его за шиворот и рывком поставил обратно на мостки. Ньеман даже не успел понять, что стряслось, — пластиковый занавес по-прежнему перекрывал ему обзор. — Лехман вон там, на самом верху, — сказал Мюллер, с трудом переводя дух, после чего расстегнул свой карабин, чтобы освободиться от неудобного напарника. — Там, в глубине, есть ступеньки. Только поднимайтесь осторожней. Ньеман кивнул, он был в полной растерянности. — А… как же мне спуститься? — Лехман вас подстрахует. Я же вам говорил: он мужик башковитый. Ньеман снова кивнул, развернулся и пошел по краю узкой деревянной дорожки, согнувшись в три погибели, чтобы не задеть головой доски, из которых состоял последний, верхний уровень лесов. Дойдя до конца, он и в самом деле увидел лесенку, кое-как сбитую из нескольких брусков. Вцепившись в перила, Ньеман взобрался по ней, на сей раз оказавшись выше пластикового занавеса. И внезапно ему почудилось, будто он взлетел в стратосферу. Над его головой простиралось небо, сложенное из темных стрельчатых сводов. Капители колонн подчеркивали эту грандиозную и пугающую космогонию, — казалось, они высечены из базальта. У комиссара мелькнуло видение: небо как застывшая лава, очищенная холодом. — Добро пожаловать в мое царство! Обернувшись, Ньеман увидел за тюбиками краски, веревками и досками расплывчатую белую фигуру. Прожектор, скрытый за пластиковой завесой, превращал ее в слепящий силуэт. Осторожно лавируя между кистями и банками, во множестве раскиданными на мостках, Ньеман подошел к окликнувшему его человеку. Еще один великан в комбинезоне, но еще вдобавок и в трехгранной маске с козырьком, которая придавала ему сходство с огромным кузнечиком, выкрашенным в белое. Плюс к тому фетровые перчатки, уходившие в рукава комбинезона, что делало его облачение герметичным и непромокаемым. Честно говоря, в эту минуту Ньеман и сам не отказался бы от такой маски — удушливый запах синтетических красок и влажной штукатурки немилосердно разъедал ноздри. — Что вам угодно? — спросил Лехман, сняв маску ловким движением фехтовальщика. Ньемана удивило его лицо — типичный мушкетер, со светлыми усиками и глазами, сверкающими, как драгоценные камни. С такой внешностью ему бы играть в фильмах плаща и шпаги. — Я хочу поговорить с вами о фресках из Святого Амвросия. — А в чем дело? — Вы ведь начали работать над ними? — Нет. Начну после общестроительных работ. Тех, которые внизу. — Говорят, вы мастер своего дела. Реставратор не смог сдержать горделивой улыбки из-под своих золотистых усов. — Что вы можете сказать об этих росписях? — Да ничего особенного. Работа так себе, датировать можно восемнадцатым веком. — Вы надеетесь восстановить то, что было на обрушенном своде? — Ну, чтобы понять это, мне нужно сначала посмотреть на обломки. — А разве вам их не показали? — Нет еще… Извините! С этими словами Лехман выхватил из чашки несколько кусочков керамики, взял тоненькую кисточку, осторожно нанес на них какой-то блестящий состав и приложил к своду над тем местом, где стоял. — Это мозаика? — удивленно спросил Ньеман. — Я не думал, что церковь Святого Франциска такая старая. — А она вовсе не старая. Эту церковь построили в семнадцатом веке. Но было решено украсить ее мозаикой пятнадцатого века — она все равно пропадала без пользы в одной из часовен Калабрии, там, где родился святой Франциск из Паолы. Говоря это, он продолжал тщательно укладывать кусочки смальты, восстанавливая изображение, которое Ньеман пока еще не мог распознать. — А как вы относитесь к намерению Посланников во что бы то ни стало восстановить своды Святого Амвросия? — Да никак. Но им это слишком дорого обойдется. У меня очень высокие расценки — их жалкие росписи того не стоят. Удушливый запах синтетической смолы терзал горло Ньемана, но любопытство было сильнее. Он подошел ближе, чтобы рассмотреть изображение, составленное из керамических кубиков. Это был ягненок с темно-коричневой шерстью, одиноко стоявший в саду между деревьями, намеченными всего несколькими штрихами. Очевидно, пасхальный агнец… Ньеман отступил назад и взглянул на реставратора, склонившегося над верстаком, загроможденным растворителями, кистями, губками, тампонами… Сейчас Лехман напоминал алхимика, трудящегося в глубине потаенной пещеры. — Разве что они поверили слухам, — продолжал он, выпрямившись и с удовольствием разглядывая свое произведение. — Каким слухам? Лехман наклеил несколько последних кусочков обожженной глины на туловище ягненка. — Ходили слухи, что под видимой всем росписью скрываются какие-то древние фрески. Ньеман, который с самого начала подозревал, что с этим сводом дело нечисто, тотчас встрепенулся: Но Лехман полностью ушел в свою работу. Кусочки керамики отражали свет по-разному, и этот оптический эффект придавал ягненку вид живого существа. Ньеман продолжал: — Вы разве не произвели рентгенографию свода? — Обычно так и делается, но в данном случае это было невозможно. — Почему? Художник наконец соизволил оторваться от своего занятия и взглянул на Ньемана: — Потому что Посланники мне это категорически запретили. — То есть они не хотели, чтобы вы увидели нечто, скрытое под фресками? — Именно так. Мне несколько раз настойчиво повторили, что мои реставрационные работы должны ограничиться лишь поверхностным слоем. Итак, «мушкетер» открыл перед ним совершенно новые горизонты для расследования, и эта реальность не имела ничего общего с религиозными убеждениями Посланников или с каким-нибудь тайным ритуалом. Она лежала совсем в иной плоскости — гораздо более знакомой Ньеману. А именно: кража произведения искусства, которая попросту приняла скверный оборот. Ягненок был готов. Казалось, он только что родился прямо на его глазах, еще влажный от околоплодных вод мира. Но в тот же миг Ньеман понял свою ошибку: эта темная фигурка — не ягненок, а лев. Без сомнения, зверь Апокалипсиса[46]. — И сколько займет времени?.. — Займет — что? — Радиография того, что осталось от фресок в Святом Амвросии. — Не спешите: я ведь просто упомянул о слухах. До сих пор никто не доказал, что под нынешней росписью скрывается нечто другое. — Я спрашиваю: сколько потребуется времени? — Ну, я мог бы заняться этим завтра утром. Только это будет «сверхтариф». — Обсудите это с моим бухгалтером, то есть с бухгалтером местной жандармерии. Думаю, проблем с оплатой там не будет. И Ньеман, кивнув реставратору, дал задний ход, стараясь не поскользнуться и не задеть банки с краской, бутылки с олифой и чашки с кубиками мозаики. Итак, церковный грабитель, явившийся в часовню, чтобы украсть фрагмент мозаики свода. И застигнутый врасплох Самуэлем. Сомневаться не приходилось: там произошла схватка, повлекшая за собой смерть человека. Наконец Ньеман разглядел ступеньки и начал спускаться, спиной к пустоте, цепляясь за ограждение. После схватки вор обрушил строительные леса. И при этом убил одним ударом двух зайцев: унес фрагмент свода и замаскировал свое преступление. На нижнем уровне лесов уже никого не было, Мюллер исчез. Значит, придется слезать без всякой страховки. Ладно, это не так уж страшно. Настроение Ньемана поднялось сразу на несколько градусов, и он почувствовал себя непобедимым. 23 Едва Ньеман ступил на пол, как к нему кинулась Деснос: — Техники обнаружили кровь! — В зоне обрушения? — Как раз нет. Следы крови найдены в другом конце часовни. Майор едва сдержал торжествующий возглас. По дороге он изложил Стефани свои подозрения по поводу старинной фрески, скрытой под поздней росписью, и самую свежую гипотезу о схватке грабителя с Самуэлем. Но та не выказала никакого энтузиазма. Казалось, это ее совершенно не интересует. Ньеман вернулся в часовню Святого Амвросия с чувством удовлетворенности. Наконец-то она выглядела как место преступления: прожектора мощностью 3000 ватт, освещавшие каждый сантиметр, техники в костюмах Телепузиков[47], лента ограждения, похожая на зловещую паутину, осторожные жандармы, боящиеся ступить куда не надо… Начальник экспертов — специалистов по криминальной идентификации представился Ньеману: Жюльен Пети. Это был человек лет тридцати, с таким же «оригинальным» лицом, как его имя[48]; маска и комбинезон делали его внешность еще более ординарной. Пети явно принадлежал к разновидности «exaltatus technicus» — фанатиков своего дела. Он наверняка провел отрочество перед телевизором, упиваясь просмотром «Экспертов» и прочих сериалов, где преступление раскрывается благодаря следам яичного желтка, обнаруженным под холодильником. И уж конечно, не собирался упустить такой случай войти наконец в историю. Пети провел их к месту своего открытия, но сейчас там ничего не было видно. Для этого требовалось погасить свет и опрыскать подозрительное место составом «Bluestar», который начинает светиться при контакте с частичками окиси железа. — Брось это, — сказал Ньеман. — Сделаешь мне описание. Пети был явно разочарован. Он начал совать инспектору фотографии следов крови и многословно, размахивая руками, объяснять, как именно произошла схватка. По крошечным частичкам крови техники могли более или менее точно восстановить всю сцену. Судя по всему, после «Экспертов» их начальник перешел на «Декстера»[49]. Ньеман, растроганный наивным энтузиазмом этого спеца, терпеливо слушал его объяснения. Он-то знал, что восстановить эту сцену совершенно невозможно, разве что кто-то стал ее очевидцем, спрятавшись за мостками или сняв ее на видео. Наконец он прервал Пети вопросом: — А по следам крови можно определить генотип? Человек в комбинезоне запнулся на полуслове. — Простите, не понял. — Вот эти следы крови — их достаточно, чтобы провести анализ ДНК? Техник опустил руки, явно обескураженный отсутствием воображения у этих приземленных копов. — Это трудно, но мы, конечно, постараемся. По моему мнению… — По твоему мнению, это кровь убийцы или Самуэля? — Конечно Самуэля. — Почему «конечно»? Он ведь мог и защищаться, разве нет? Пети раздраженным жестом сдвинул каску на затылок, посмотрел на Деснос со скорбным сочувствием и ответил спокойным, увещевающим тоном, каким говорят с неразумными детьми: — Учитывая то, что Самуэль был одним из Посланников, я плохо представляю его в роли агрессора. Непротивление — это их принцип, и… — Когда на человека нападают, тело реагирует на это быстрее, чем голова. Но тут у Стефани зазвонил мобильник. Она отошла, чтобы ответить. А Ньеман продолжил: — У тебя всё? — Мне кажется, что и этого уже достаточно. — А следы на полу? — Что? Но ведь… — Обработай своим раствором все остальные поверхности в часовне, сверху донизу, если понадобится, но найди мне следы ног! Ньеман уже направился к выходу, как его нагнала Деснос: — У пяти сезонников обнаружены судимости. — Арестуй их. — Что?! — Доставь их ко мне как юридически задержанных[50]. — Это во время сбора винограда? Стефани явно перепугалась: Посланникам удалось вдолбить всем жителям края, что территория Обители неприкосновенна. — Я думаю, что эти парни вполне сгодятся нам в роли первых подозреваемых, — продолжал Ньеман. — И, кроме того, проверь, не было ли в этом регионе других церковных воров, похитителей скульптур и так далее… — Не было ли… Х-хорошо… Майор кивнул ей на прощание и в одиночестве сел в «рено-меган». Он вполне доверял Деснос, зная, что она способна договориться с Посланниками и организовать по всем правилам «десант» в Обитель. А он за это время сможет как следует изучить историю часовни. И если там действительно существовали скрытые росписи, от них непременно должен был остаться след в более поздние времена. На обратном пути Ньеман подвел краткие итоги. Ему следовало бы удовлетвориться ходом расследования. Однако он был недоволен. Если принять за основу, что кража произведения искусства сорвалась, а схватка обернулась убийством, то почему нападавший все же совершил этот таинственный ритуал с камнем во рту? Но в глубине души майор не удивлялся тому, что версия «банального происшествия» зашла в тупик. Всякий раз, как судьба вела его в объятия дьявола, это было не ради короткой интрижки, а ради великой любви. Под тонким слоем очевидностей его ждала бездонная пропасть. Как всегда. 24 Это был конец света. Или, как минимум, его предвестие. Когда жандармы ворвались на виноградник, с оружием в руках, Ивана сначала ничего не поняла. Господи боже мой, что это затеял Ньеман?! Они же договорились внедриться в ряды этого сообщества тайком, незаметно, чтобы исподволь собрать нужную информацию! И вот теперь он отправил сюда целую армию, нарушив главное — неприкосновенность владений Посланников, натравив на них штурмовиков, вооруженных автоматами. По иронии судьбы, несчастье разразилось на исходе рабочего дня. Поблекший небосклон, золотистый виноградник, черно-белые фигуры сборщиков, чистых сердцем. И вдруг это вторжение батальона жандармов в синих мундирах (ни дать ни взять навозные мухи!), рыскающих между рядами лоз и требующих у сезонников ни больше ни меньше их документы. Этой операцией руководила пухленькая красотка в анораке и форменной каскетке с кокардой (граната с языками пламени). Судя по статям, дамочка должна была приглянуться Ньеману. Но почему здесь нет его самого? Если уж задумал такую гнусную операцию, так и проводи ее лично! Тем временем жандармы уже сажали в машину нескольких исполнителей фламенко. На них не надели наручники, — видимо, потому, что цыгане не оказывали сопротивления. Увисчезли. Выйдя из своего ряда, девушка стала пробираться в их зону, решив посмотреть, что там происходит. Оказывается, анабаптисты стояли на коленях, скрытые лозами. Склонив головы и закрыв глаза, они молились. Молили Бога оградить их от жестокости мирян — а заодно и от их глупости. А жандармы тем временем взялись уже за четвертого цыгана. Ивана хорошо изучила Ньемана и знала, что ему несвойственно хватать всех без разбора, лишь бы доказать свое усердие. Нет. Видимо, он нашел какие-то улики, позволявшие ему обвинить сезонника цыганского происхождения. — Что это за хрень, а? Ивана обернулась: позади стоял Марсель с мертвенно-бледным лицом, в съехавшей набок шляпе. Он пригибался, словно хотел спрятаться за листвой. Ивана сразу все поняла. — У тебя была судимость? — Нет, дело не в этом. — А в чем? Марсель поколебался, прежде чем ответить: — Я не француз. Ивана повидала на своем веку, в обеих своих ипостасях — и бродяжки, и лейтенанта полиции, — сотни таких бедолаг. Сотни людей, оказавшихся за бортом, без документов, без всяких надежд на будущее, живущих одним сегодняшним днем. — Так кто же ты? — спросила она, стараясь подавить привычные инквизиторские нотки в своем голосе. — Я из Монтенегро[51]. — А я из Хорватии. Она бросила эти слова не раздумывая и задним числом спохватилась: уж не случалось ли двум этим странам воевать между собой в девяностые годы? Марсель просиял: — Значит, у тебя тоже нет документов? Она не ответила; ее внимание снова привлекли жандармы, которые заталкивали цыган в свой фургон. — Так ты нелегалка или как? Ивана усмехнулась: — Мои документы всегда были в порядке. — Так ты француженка или хорватка? — Я же тебе сказала: журналистка. — Да, но какая — хорватская? Анабаптисты наконец-то пришли в себя. Теперь они явно пытались столковаться с синими мундирами. Они говорили с ними вполне миролюбиво, но во взглядах, устремленных на оружие жандармов, читался безумный страх. Их землю обрекли на поругание. — Успокойся, — шепнула Ивана, помолчав. — Тебя нет в их списке. — В каком еще списке? — В списке подозреваемых. — Подозреваемых… в чем? — В убийстве Самуэля. — Выходит, это было… убийство? Ивана наконец взглянула на него. На испитом, морщинистом лице Марселя теперь проглянуло что-то похожее на облегчение. — Вот, смотри, — сказала она, взяв его за плечо и повернув к жандармам. — Они уже взяли, кого хотели. И сейчас уедут. — Но что же все это значит? — Это значит, что настоящая заваруха только начинается. А виноград может и подождать. 25 Люди снова взялись за работу. Но все у них валилось из рук — даже анабаптисты и те выглядели растерянными. Что делать — вернуться в Диоцез и молиться? Организовать клежности к банде агрессоров. Ведь даже переодевшись богомолкой, она оставалась не кем иным, как лейтенантом полиции, из тех, кто не побоялся унизить или запугать беззащитных христиан. Второй ее виной было как раз это тайное проникновение в их среду. Мало того что она работала в полиции, она была еще и предательницей. Гнусной шпионкой, чья миссия держалась на самозванстве и лжи. После каждой срезанной кисти винограда, которую Ивана бросала в корзину, она шепотом награждала себя каким-нибудь ругательством. Вскоре сборщики начали готовиться к уходу и потянулись через виноградник к дороге, где их ожидали грузовики. Уже порядком стемнело, и людям не терпелось покончить с работой и «сложить оружие», чтобы не умереть от отчаяния в холодном ночном мраке. — Ты в порядке? Это подошла Рашель. Ивана инстинктивно опять состроила унылую мину, свойственную несчастной сезоннице. — Что это тут происходит? — боязливо спросила она. — Идем-ка со мной, — сказал Рашель, взяла ее за руку и повела навстречу остальным, удаляясь от стоянки грузовиков. Обогнув один из виноградных участков, они вышли на главную дорогу, ведущую к лагерю сезонников. Пройдя еще триста — четыреста метров, Рашель свернула вправо, на узкую тропинку, заваленную сухой листвой, где их шаги звучали как шорох скомканной бумаги. По обе стороны этой дорожки пейзаж уже тонул во мраке, словно корабль в темных волнах. — Тебе не стоит паниковать из-за того, что сегодня случилось, — тихо сказала ей Рашель своим певучим голосом. — А ты уверена? Женщины углубились в подлесок. И тут Ивана осознала, что дрожит так же сильно, как листья на окружающих деревьях, — настолько прочно она вошла в образ перепуганной работницы. — Мы ведь привыкли к репрессиям, — сказала Рашель. Вот тут она сильно преувеличила — сейчас речь шла всего лишь о коротком рейде жандармов, не более. — Такова наша судьба, — продолжала Рашель, не замедляя шага. — В семнадцатом веке Посланников сжигали на кострах, набив им перед этим рты порохом, чтобы взорвалась голова. Потом начались другие административные, экономические и религиозные преследования. Миряне смотрят на нас как на легкую добычу — ведь мы не сопротивляемся, позволяем делать с собой все, что угодно… Они вышли из леса к небольшой низине, похожей на высохший пруд. В глубине этой впадины, притулившись к склону, стоял какой-то дом — то ли ферма, то ли амбар. Женщины начали спускаться к нему. Рашель по-прежнему держала Ивану за руку, почти таща ее за собой. Девушка видела ее затылок, ее молитвенный чепец, ее плечо. Она различала в тишине дыхание анабаптистки, легкое, как у птички; от ее тела веяло ароматом скошенной люцерны. Они подошли к зданию. Это было древнее сооружение из почерневшего дерева, местами отливающего красным, словно его опаленные доски проржавели, как железо. — Что там внутри? — Трактора, машины. Но там были еще и птицы. Появление людей вспугнуло целую стаю пернатых, и они шумно взлетели к потолочным балкам; Ивана так и не смогла разглядеть их как следует. Испуганно бьющиеся крылья мелькали в темно-синей мгле, сочившейся в щели между рассохшейся дранкой кровли. — Садись, — скомандовала Рашель, указав на лавку светлого дерева. Она говорила, как маленькая девочка, которой не терпится открыть какой-то секрет своей лучшей подружке. Ивана покорно села, все больше и больше теряясь в догадках. Ей понадобилось несколько минут, чтобы привыкнуть к темноте и разглядеть сельскохозяйственные машины в углу. И кажется, там стояла еще и фисгармония. Остальная часть помещения пустовала. Холодный воздух был пропитан едким запахом птичьего помета. А пол выглядел так, словно его сделали из затвердевшего пепла. Ивана перевела взгляд на Рашель, которая, стоя в углу, качала воду ручным насосом, наполняя цинковый таз. Эта женщина, хлопотавшая в древней лачуге, была подлинным воплощением веры и долга, flawless[52], как выражаются огранщики алмазов. Если Ивана казалась ряженой в своем нелепом платье, то на Рашель оно выглядело как вторая кожа. — Разувайся, — приказала она Иване, подойдя к ней с полным тазом. — Что? — Снимай обувку. Ивана догадалась, что ее ждет, и невольно съежилась. Ее смущал не сам этот ритуал, о значении которого она догадывалась, а совсем другая, куда более прозаическая причина: она весь день проходила в своих ботинках, и у нее распухли и горели ноги. Как можно было позволить Рашель совершить это омовение?! Но та уже развязывала шнурки ее ботинок. Ивана откинулась назад, вцепившись в скамью, словно боялась съехать со слишком крутого склона. Анабаптистка стащила с нее ботинки, затем носки, не обращая внимания на вонь обувной кожи и насквозь пропотевшей шерсти. Не успела Ивана и слова сказать, как Рашель уже погрузила ее ноги в воду. Едва миновал шок от холода, девушка почувствовала, как пальцы анабаптистки бережно массируют ей ступни. У Иваны помутилось сознание: сперва ей почудилось, будто ноги растворяются в воде, становясь жидкими и прозрачными. Затем это же ощущение распространилось до самых бедер, а дальше и все тело словно превратилось в водянистую текучую субстанцию, в поток, в журчание, став невесомым, отринув земное притяжение. У нее вырвался вздох — почти сексуальный, изошедший из горла помимо воли; опустив глаза, она увидела светлый затылок Рашель, склонившейся над тазом, и ее руки, обнаженные до локтей (она засучила рукава), — на левой темнело странное родимое пятно, нечто вроде изогнутой ящерицы. Ивана уже не дышала, словно в момент апноэ[53], и в то же время «тащилась», как прежде, когда сидела на игле. Это воспоминание обжигало ее стыдом, но ощущение было именно таким. Забалдеть или, как сейчас говорят, словить кайф… Его величество героин… Ивана закрыла глаза и попыталась сконцентрироваться на сути этого ритуального омовения. Но ничего не вышло. Ей помнились — правда очень смутно — уроки катехизиса и то, как Христос перед Тайной вечерей омыл ноги своих апостолов, но на этом все и обрывалось. — «Ибо кто возвышает себя, тот унижен будет; а кто унижает себя, тот возвысится»[54], — прошептала Рашель. — Так сказано в Евангелии от Матфея. — Я знаю, — солгала Ивана. — Но почему ты унижаешь себя передо мной? Рашель по-прежнему держала руки в воде, массируя кончиками указательного и среднего пальцев мелкие косточки стоп Иваны, а большими разминая сухожилия. — Потому что ты моя подруга. И еще потому, что я должна стереть то смятение, что поселилось в твоей душе, залечить ту рану, которую разбередили в тебе жандармы… Ивана опять съежилась, уловив в этих словах намек на свою двойную игру. — Ты уверена, что ни в чем не хочешь мне признаться? — продолжала Рашель. Так вот в чем дело! Анабаптистка хотела вытянуть из нее правду. И весь этот цирк был попросту коварным средством заставить ее говорить. Ивана прикусила губу, чтобы сдержать рвущиеся из горла слова. Иначе она разразилась бы непечатной бранью. А Рашель продолжала массировать ей ноги, словно хотела сломить ее волю к сопротивлению. И девушка испугалась, что сейчас выдаст ей всю правду — и о своей сыщицкой работе, и о полицейском расследовании, и о самозванстве, даже о том, что притворилась журналисткой. — В тринадцать лет я родила сына, — выдохнула она. Рашель бережно вынула левую ногу Иваны из таза и старательно обтерла ее своим фартуком. Потом ответила: — А я родила первого ребенка в четырнадцать лет. — Я своего никогда не воспитывала. Бросила его. Он рос в приютах, потом в приемных семьях. — Разве в то время ты могла воспитывать его сама? — Нет. — Значит, незачем об этом сожалеть. — Легко сказать. Ты-то живешь среди своих. Твоя мать, твои сестры и кузины — все они, наверно, помогали тебе растить детей. — Именно это я и говорю: тебе не в чем себя упрекнуть. Чем больше сочувствия проявляла Рашель, тем сильнее разгоралась злость Иваны. Ей хотелось вскочить и выплеснуть всю правду в лицо анабаптистке, с ее распрекрасным сочувствием. А та продолжала: — В первом послании сказано: «Не любите мира, ни того, что в мире: кто любит мир, в том нет любви Отчей»[55]. Ты должна сначала очиститься от всякого чувства и принять в себя Господа. И тогда все будет для тебя легко. В мирской жизни вы слишком любите себя, вы… Ивана вырвала у нее из рук свои носки и, согнувшись, яростным движением натянула их на ноги. Но Рашель как будто не заметила этого нетерпеливого движения. — Мы запрещаем себе судить других. В Священном Писании… — Ты меня достала своим Господом и проповедями! — взорвалась Ивана. Она кое-как зашнуровала ботинки и, вскочив со скамьи, кинулась к двери, которую открыла с невероятным усилием: так у нее разболелась порезанная рука. Когда она наконец выбралась наружу, ледяной ветер подействовал на нее как дефибриллятор. Девушка пустилась бежать в темноте. Ей нужно было найти дуб, у подножия которого она закопала свой мобильник, и позвонить Ньеману. Нужно было снова вернуться к своей реальной работе, черт бы подрал все остальное! А не изображать плаксивую страдалицу, которая позволяет чужим рукам щекотать себе ноги. 26 — Это еще что такое? Несколько цыган, стоявших в стеклянном боксе, бросали на Ньемана боязливые и вместе с тем ненавидящие взгляды. — Сезонники, у которых есть судимость, — коротко объяснила Деснос. — Мать вашу!.. — Единственные сборщики винограда, имевшие дело с полицией или с жандармерией, оказались цыганами! Теперь его уж точно обвинят в расизме или в дискриминации иммигрантов. Он прекрасно обошелся бы без этого. Деснос, которая, похоже, втайне наслаждалась этой ситуацией, добавила сладеньким тоном: — Кроме того, сюда, на пост, несколько раз звонил прокурор, он пытался соединиться с вами. Сказал, что по мобильнику вы не отвечаете. Ньеман притворился глухим… Он разглядывал цыган. Их зрачки блестели в темноте, напоминая майору об одном из его детских суеверий: будто бы цыгане обладали сумеречным зрением. — Ты их допросила? — Я думала, вы захотите сделать это лично. Она откровенно потешалась над ним. Даже если это дело сводилось только к церковному грабежу, цыгане такими делами не занимались. Майор никак не мог представить себе, что они способны вскарабкаться на леса и отколоть кусок свода, — а собственно, какой кусок? И кто из них мог знать, что скрывается под более поздними фресками? Деснос протянула ему список «подозреваемых». Карло Урсан, 1993 года рождения, привлекался за сутенерство, условно-досрочное освобождение. Тони Геребенек, 1998 года рождения, осужден за вандализм и насильственные действия, освобожден в 2017-м. Кристиан Теодосиу, осужден за мошенничество и кражу с прилавка магазина, с отсрочкой исполнения приговора. Николае Ланга, осужден за воровство с отягчающими обстоятельствами, провел два года в центральной тюрьме Энзисхайма[56]. Зухир Ифрим — в настоящее время условное освобождение… — Вели своим парням допросить их, — сухо приказал он. — Пусть выяснят, где они находились в указанное время и есть ли у них алиби. Сам он не верил в их виновность, но светящиеся пятна «Bluestar» так и плясали у него перед глазами. Они почему-то ассоциировались в его воображении с блестевшими зрачками этих проходимцев. В часовне произошла драка. И окончилась она смертью человека. Не исключено, что эти мелкие жулики имели к ней какое-то отношение. — И еще проверь, не является ли камень во рту мертвеца частью какого-нибудь цыганского ритуала. — Что?! Ньеман искоса глянул на нее: — А почему бы и нет? — Слушаюсь, комиссар. Майор почувствовал вибрацию своего смартфона и бросил взгляд на экран. Звонил Шницлер. Значит, на сей раз он здорово влип. — Алло? Майор прошел по коридору и пересек приемную жандармерии. — Пьер? — спросил звонивший. — Что за бардак ты там развел? Ньеман даже не успел ответить. — Меня тут засыпали жалобами! — Кто ж это? — Не валяй дурака. Я, кажется, тебе ясно сказал: действуй помягче. — Это убийство, Филипп. Без всякого сомнения. Так что мягкость отменяется. Толкнув плечом входную дверь, он вышел наружу. На стоянке царила тьма, непроницаемая, как вязкая смола… — И у тебя есть доказательства? — спросил Шницлер после короткой паузы. — Пока только предположения, но очень убедительные. — Если ты отразишь это в рапорте, можно выиграть время. — Моя помощница этим уже занимается. — Какая еще помощница? Я думал, ты работаешь один. — Я имею в виду местную жандармерию. Они дали мне в напарники капитана, женщину. Прокурор сбавил тон: — Да, верно, я и забыл. Ладно. Так что произошло, как ты думаешь? Ньеман коротко изложил ему свои предположения. Кража произведения искусства. Драка. Неумышленное убийство. О камне он умолчал: Шницлер не любил сложные версии. — А свод? — Либо он просто не выдержал тряски лесов, либо вор сознательно его обрушил, чтобы замаскировать свое преступление. — Н-да, плохо дело… Шницлер был сильно озабочен. Он всегда тяготел к покою. — Подозреваемые у тебя есть? — Мы разыскиваем грабителей церквей. Кроме того, я изучаю досье сезонников. Они тут, на месте, и я… — Да, кстати, что это за облава на цыган? — прервал его прокурор. — Ну вот, сразу громкие слова. — Ты что-нибудь имеешь против них? — У них у всех судимости. — Ну и что? Ньеман вспомнил арестованных, собранных в застекленном боксе. Он ломал голову, стараясь подыскать солидные аргументы в свою пользу. Но все, что он мог сказать, было зыбко, точно призрачный ореол света вокруг фонарей. — Мне звонили Посланники, — продолжал Шницлер. — Вот как — теперь они даже пользуются телефонами? — Только один из них, и притом не самый сговорчивый. — Кто такой? — Якоб. Он возмущен тем, что вы посмели ворваться на территорию Обители с оружием в руках. Ты хоть соображаешь, что это для них значит?! — Я расследую преступление, а это не загородная прогулка. Шницлер возмущенно запыхтел: — Ты представляешь, как на это отреагирует пресса? — Ну, пока никто ничего не знает. — Не забывай, что ты в провинции, милый мой! И родные твоих подозреваемых наверняка уже оповестили ассоциации, которые их опекают, а у тамошних жандармов наверняка есть близкие, которые, вполне вероятно, работают в местных средствах массовой информации. И завтра утром они раструбят о твоей акции по всему Верхнему Рейну! Ньеман начал мерзнуть. Он уже не чувствовал пальцев, и его лицо задубело на холоде. Этот разговор ни к чему не вел. — Есть еще одна проблема, — продолжал прокурор, понизив голос. — Как и у меня. — Сбор винограда. — Что ты имеешь в виду? — Я в этом ничего не понимаю, но слышал, что его нужно собирать точно в срок, день в день, и в определенных климатических условиях. — Ну и что? — А то, что, если они облажаются с этим сбором по твоей милости, нам это будут припоминать все последующие десять лет. — Филипп, ты поручил мне разгрести эту помойку. И теперь отступать уже поздно. — Я все понимаю, но я ведь и тебя знаю как облупленного. Ну разыграй это дело low profile, черт подери! Втихую! Помягче! Ньеману начинала надоедать роль козла отпущения при этом типе, который всю жизнь просиживал штаны в своем кабинете. Он уже было собрался отбрить его, как вдруг услышал сзади подозрительный шорох. — Ладно, буду держать тебя в курсе, — торопливо сказал он и обернулся. Перед ним стоял Якоб со своей соломенной шляпой в руках, словно гном, выскочивший из детской сказки. Интересно, сколько времени он проторчал у него за спиной? 27 Ньеман расположился вместе с Посланником в зале собраний полицейского участка — тридцать квадратных метров, линолеумный пол, тусклые плафоны, школьные столы, поставленные буквой «п»… Безликая, но вполне доброжелательная атмосфера, типичная для французской администрации. Якоб, присевший на краешек стула, со своей дурацкой шляпой на коленях, держался сейчас вполне спокойно. Комиссар приготовился было к скандалу, однако гном начал свою речь в самом что ни на есть мирном тоне. — Мы удивлены… — вкрадчиво начал он. Ньеман кивнул и дал ему высказаться. Ничего нового он не услышал: скандальный арест исключительно сезонников-цыган, вторжение в Обитель с огнестрельным оружием, риск запоздать со сбором винограда… То же самое, что говорил и Шницлер, только теперь — елейным тоном. Но Ньеман все-таки предпочел бы звериный рык прокурора. — Весьма сожалею, — ответил он. — Нам следовало вести себя повежливей… Якоб закивал, явно довольный услышанным. Но Ньеман еще не кончил. — Однако, — продолжал он, — я должен вам напомнить, что вы не имеете права нарушать статьи уголовной юрисдикции нашего государства. Ваша Обитель, даже отличающаяся по духу и правилам от общепринятых норм, тем не менее находится на французской территории. В свете этого факта вы не можете пользоваться ни дипломатической неприкосновенностью, ни чем-либо иным в том же роде. Он говорил, четко произнося каждый слог и намеренно прибегая к специальному жаргону Гражданского кодекса. — Но послушайте, — возразил анабаптист (его щеки начали интенсивно багроветь), — в чем вы обвиняете этих рабочих? Ньеман сокрушенно покачал головой, сделав вид, что заранее сожалеет: — Ничего не могу вам сказать, но должен предупредить: Самуэль был убит. — Что?! Якоб умело разыграл изумление. Но майор был уверен, что гном полностью в курсе расследования. Он не мог сказать точно, кто его в это посвятил, но в одном был уверен: Посланники каким-то образом следят за его действиями извне… — С чего вы это взяли? — Еще раз повторяю вам, — ответил Ньеман, — что не имею права разглашать тайны следствия. Но вы должны понять, что в данной ситуации мы обязаны проверить все возможные версии. — Неужели кто-то из этих людей мог совершить такое злодеяние?! Ньеман совсем не собирался откровенничать с Якобом, но все же решил посвятить его в некоторые детали, чтобы умаслить. — Мы предполагаем, что это была кража, — сообщил он. — Кража, которая плохо кончилась. — Кража? — растерянно повторил гном. — Но… кража чего? — Фрагмента свода. — Но этот свод не имеет никакой художественной ценности! — Я не так уж в этом убежден. Вам известно, что под верхним слоем фресок скрывался еще один, живописный? Это был блеф чистой воды, но в схватке с таким коварным противником, как Якоб, годились любые средства. — Кто вам сказал?! Насчет этой росписи ходили какие-то смутные слухи, но не было никаких доказательств. — Тогда почему же вы запретили Максу Лехману сделать радиографию сводов? — Да ничего мы ему не запрещали! Просто это не было включено в наши статьи расходов, вот и все. — Значит, вам не хотелось узнать, что там под новой росписью? — Ничего там нет. Бессмыслица какая-то. Ньеман перегнулся через стол, опираясь на локти: — А тогда зачем же вы скрыли обломки обрушенного свода? — Мы ничего не скрывали! — И где же они? — В Диоцезе. Мы их сложили туда, пока не закончатся работы по укреплению свода. — И я могу их увидеть? — Разумеется. Нет проблем. — Вы собрали все фрагменты? — Ну… да. — Все-все? Ничего не упустили? Ничего не было украдено? — Комиссар… — Майор. — Хорошо, майор. Я не понимаю, о чем вы говорите, и, если позволите, должен заявить, что ваше расследование идет по ложному пути. Вы с самого начала занялись не тем, чем нужно: в нашей Обители нет места никаким актам насилия. — Часовня Святого Амвросия не относится к вашей Обители. — Но она принадлежит нам. Впрочем, я не это имею в виду. Ни один член нашего сообщества не может быть жертвой нападения. — Почему? — Мы не поддерживаем никаких контактов с внешним миром. У нас нет денег, и мы не представляем никакого интереса в глазах… вас всех. И вообще, почему вы так уверены, что Самуэль погиб не от обрушения кровли? Майор смотрел на человечка, возмущенно ерзавшего на своем стуле. Этот карлик в его черном костюме с подтяжками, с его шляпой на коленях ужасно походил на сантона[57] и выглядел здесь так же нелепо, как монах с тонзурой, в рясе и наплечнике смотрелся бы в клубе «техно». Ньеман подумал: ему не помешает короткий сеанс электрошока. И в нескольких словах описал камень во рту погибшего. Якоб совсем уж изумленно вытаращил глаза: судя по всему, он этого не знал. — Вам это ни о чем не говорит? — настойчиво спросил Ньеман. — Э-э-э… нет. — Может быть, это ритуал, связанный с вашей верой? — Наверняка нет. Вы путаете религию с суеверием. Он произнес последнее слово с явным отвращением: он был глубоко шокирован. Но Ньеман искренне не понимал, почему преломить хлеб или смазать лоб елеем лучше, чем запихать камень в рот трупа. Недаром же кто-то — он уже не помнил, кто именно, — сказал: «Если вы сидите в театре и все верят в то, что происходит на сцене, значит вы находитесь в церкви». Впрочем, Якоб тут же завел новую речь — о жизни его общины, основанной на Библии и правилах, разработанных первыми анабаптистами. И снова этот деревянный язык — из того дерева, которое идет на распятия и ясли. Ньеман много кого повидал на своем веку. И лжецов, и обманщиков, и мифоманов, притом не одну сотню. Он знал, чувствовал, что Якоб лжет, но никак не мог разгадать причину. — Когда вы намерены освободить наших сезонников? — спросил наконец святоша. — Это решит следствие. — Но я ведь специально указал господину прокурору на то, что… — …что урожай не должен пострадать. Я вас понял. Якоб встал и наградил его приторной улыбкой. Как будто он собирался вернуться на свое место в витрине рождественских сантонов. — Время не терпит, — сказал он извиняющимся тоном. Ньеман проводил его до порога жандармерии и посмотрел ему вслед со снисходительной усмешкой, какой провожают доброго старого шута. Возможно, в часовне Святого Амвросия действительно произошла кража. Возможно, ее целью были скрытые фрески… Но Якоб не имел к этому никакого отношения. Зато последующее ритуальное действо было явно адресовано ему и другим Посланникам. Мобильник Ньемана завибрировал в кармане с синхронностью, которая понравилась бы Карлу Густаву Юнгу[58]. Майор взглянул на экран: имя вызывающего отсутствовало. Но он тотчас узнал номер. 28 — Чем объясняется этот десант в Обитель? — У меня не было другого выхода. — Что это значит? Что стряслось? Ивана говорила с нескрываемой враждебностью, но Ньеман был так рад услышать голос девушки, что даже не подумал осадить ее. Ему казалось, что она скрывается где-то в подлеске, приникнув ухом к своему мобильнику. И эта воображаемая картина больно уколола его. Но он все же собрался с мыслями и коротко обрисовал ей ход расследования. — И вы упекли за решетку парней, у которых и без того полно проблем? Лучше вы ничего не придумали? — В настоящее время я занимаюсь местными правонарушителями. По-моему, это вполне логично, разве нет? — Я с утра до ночи общаюсь с сезонниками. И могу вас заверить, что среди них точно нет ни любителей искусства, ни тех, кто хоть что-то знает о религиозной культуре. Если это убийство, то оно связано с ритуалами и верованиями Посланников. Майор усмехнулся: он был вполне согласен с ней. Но во всем этом деле фреска сыграла свою роль — он это нутром чуял. — Сегодня днем я видела вашу alter ego, — продолжала Ивана. — Кого-кого? — Вашу грудастую жандармиху. Эта характеристика уязвила его, он сам не знал почему. — Расскажи-ка лучше, что ты раскопала. Ивана скупо, короткими сухими фразами, передала ему свои впечатления от общины и ее членов. Как ни печально, она ничего не обнаружила. — Это все? — пробурчал Ньеман. — Я тут подружилась с одной девушкой. Но мне еще нужно время. — А вот времени-то у тебя как раз в обрез. — Это очень закрытое сообщество. И насильственное вторжение в него исключено. Ваш рейд и без того уже наделал шума. Но тут есть еще кое-что… И она начала рассказывать ему фантастическую историю о ночных черных мессах. — Там говорили о каком-то звере. Das Biest. — Что это значит? — Понятия не имею, но… я почуяла его присутствие. Присутствие зверя… Ньеман решил, что нужно поскорей вытаскивать оттуда Ивану, пока она не ушла с головой в темную пучину этого фарса. — У меня к тебе поручение, — сказал он, стараясь вернуть ее к серьезной теме. — Посланники сложили обломки свода где-то у себя в Диоцезе. Некий Якоб заверил меня, что мы можем их увидеть, но я почти уверен, что он нас надует. — И что? — Найди их. Они там, в Обители. И чутье мне подсказывает, что один из ключей к разгадке нашего дела — именно эта труха. — А если я их отыщу, что мне с ними делать? Ну вот, снова этот ее насмешливый тон, на грани провокации. Разговоры с ней грели ему сердце, и в то же время внутри разверзалась какая-то пустота. — Ну, по крайней мере, мы будем знать, что они там находятся, и сможем сделать обыск. — Я смотрю, у вас это входит в привычку. — Ивана, разыщи мне эту фреску. И как можно скорей. Ты поможешь нам сэкономить драгоценное время. Она уже собралась отключиться, как он торопливо добавил: — Ивана! — Что? — Только будь осторожна. Мы понятия не имеем, во что вляпались. Ивана было хихикнула, но смех тут же застрял у нее в горле. — Кому вы это говорите! 29 — Эй, проснись! Марсель по своей привычке курил «травку», разлегшись на скамье возле обеденного стола, да так и заснул с косячком в зубах. А в ночи, как всегда, гремело фламенко, разве что теперь в музыке звучала трагическая нотка — дань сочувствия плененным собратьям. Ивана стала трясти его за плечи. Никакой реакции. Косячок слабо тлел у него в зубах, словно ночник у постели. — Да проснись же ты! Она говорила почти шепотом, при этом злобно дергая его за рукав. От Марселя несло винным перегаром. Она не могла понять, где он раздобыл выпивку, — как ни парадоксально, сезонникам запрещалось употреблять и вино, и прочие алкогольные напитки. — Марсель, мать твою! Наконец малый соизволил открыть один глаз. — Хочешь затянуться? — спросил он, протянув ей свой окурок. — Мне нужна твоя помощь. — Да пошла ты… Ивана порылась в карманах и сунула в руку Марселя стоевровую купюру — она предусмотрительно оставила при себе немного наличных, которые носила под стельками ботинок. Прикосновение денег к ладони привело в себя осоловевшего сезонника. — Ну что там у тебя? — спросил он, поднявшись. Ивана присела рядом с ним на скамью и коротко изложила свой план: разыскать ночью обломки свода часовни и сфотографировать их. Марсель сидел, понурив голову и снова затягиваясь сигаретой; он не отвечал, а может, даже и не слушал ее. Однако в конце концов спросил: — Что это на тебя нашло — возиться с ихним мусором? — Это мое дело. — А ты точно журналистка? — Ты хочешь мне помочь или нет? Марсель уже прикарманил деньги, но тут же снова уронил голову на грудь. — У тебя есть… только одно… решение… — невнятно пробормотал он, совсем одурманенный своим куревом. — Ты можешь говорить побыстрее? — Я хочу сказать… есть одно местечко… куда они могли сунуть обломки… — Куда же? — Зовется Хранилище. Несколько сараев… там они держат всякое барахло. — Где это? — Н-ну… с километр отсюда… только надо пройти внутрь Обители… в Диоцез… — И что?.. — А то… не желаю, чтоб меня там… замели… — Пошли! Но Марсель уже совсем обмяк. Ивана схватила его за шиворот и силой поставила на ноги. — Еще сто евро, когда найдем обломки! Сезонник надвинул козырек на глаза (вероятно, он был плешив, потому что вечером, после работы, тут же менял соломенную шляпу на бейсболку) и, шатаясь, побрел в сторону Обители. Ивану передернуло при мысли о том, что она вынуждена проникнуть в Диоцез с таким спутником. Им пришлось затаиться в леске, чтобы обмануть бдительность охраны, а затем пролезть в дыру изгороди, чтобы попасть внутрь, на главную дорогу Обители. — Ты думаешь, мы сможем пройти? — Ну, тут же не ГУЛАГ. В худшем случае нас оттуда погонят. Ничего, как-нибудь выживем. Сбор винограда почти закончен. Ивана промолчала. У нее подкашивались ноги. Лесок, где она спрятала свой мобильник, находился в километре от лагеря, и ей пришлось чуть ли не бегом сгонять туда и обратно под холодным ветром через пастбище, переполошив стаю ворон. Она оставила мобильник при себе, чтобы позвонить Ньеману после этой ночной вылазки, а значит, придется проделать тот же путь еще раз, до восхода солнца. Ведь нельзя же держать телефон при себе во время рабочего дня. Ночь была светлой — ледяной и светлой; падучие звезды пронзали небосвод, как трассирующие пули. Что-то искусственное было в этом зрелище, напоминавшем ей то ли убранство Гран-Рекса[59], который так зачаровал ее в раннем детстве, то ли «живые ясли»[60], где она неизменно исполняла роль Святой Девы благодаря своему молочно-белому личику. Марсель еле волочил ноги, и Ивана спрашивала себя, уж не спит ли он на ходу. Эдакая сомнамбула в роли напарника — ну, супер! Правда, сама девушка тоже обессилела; она боялась, что она вот-вот рухнет наземь от усталости, но тем не менее была натянута как струна. Она непрерывно озиралась, со страхом ожидая света фар или звука шагов. Ее успокаивал лишь вид кустов на обочине, куда можно было нырнуть в случае опасности. Кажется, она тут уже притерпелась к колючкам и крапиве. — Далеко еще? — Нет, мы уже в Диоцезе. Странно, она не заметила ни малейшей перемены в пейзаже, даже изгороди. Граница этой «территории в территории», видимо, носила чисто символический характер. Где-то тут, в глубине холодной лощины, — она это знала — теснились фермы Обители. Однако дорога была по-прежнему безлюдной. Мало-помалу ходьба взбодрила девушку, мысли стали более четкими. Но она думала не о разоблачениях — довольно-таки жалких — Ньемана и не о своих собственных гипотезах, таких же смутных. Нет. Она размышляла о чудотворной терапии Рашель. Всего лишь обычная ножная ванна — и вот она воспрянула духом, приобщилась благодати, чуть ли не узрела ангелов небесных. — Ну, долго еще? — спросила Ивана, почти разочарованная этой безмятежной прогулкой. — Порядок. Вон там, — шепнул в ответ ее встрепенувшийся проводник. 30 Хранилище оказалось скоплением построек, типичных для Диоцеза. Это были обыкновенные деревянные строения, каждое из которых — как гласила легенда — Посланники могли возвести всего за один день. Незваные гости направились к самому большому из них, так и не встретив ни единого сторожа. Марсель растворил двойную дверь, боязливо озираясь: сознание, что он проник на территорию Диоцеза, прогнало сон. Внутри все напоминало тот амбар, куда Рашель накануне привела Ивану. Из слуховых окошек сочился внутрь лунный свет — так и чудилось, что пол залит сахарной глазурью. Даже сено под этими лучами мерцало, как слюда. Высокие железные опоры скрещивались над головой, поддерживая потолок, тонувший в темноте. Вдоль стен тянулись стойла, но никаких лошадей тут не было. О них напоминал только едкий запах навоза. — Вон там! И Марсель указал налево, на кучу скошенной травы, в которой были разложены на манер мозаики каменные обломки. Черногорец оказался прав: кто-то аккуратно собрал их здесь, пометив номерами, чтобы можно было вернуть фрагменты на место без всяких затруднений. Ивана обвела помещение пристальным взглядом (никого!), вынула из кармана электрический фонарик, который прихватила с собой, и направила луч на фреску. — Ты что, рехнулась? Погаси сейчас же! — Ну-ка, посвети мне, — приказала она, сунув фонарь ему в руки. Потом вынула мобильник и начала фотографировать рассыпанную фреску. — Так у тебя еще и мобильник есть?! — Заткнись! Ивана сделала множество фото, сама не зная зачем, — почти все эти фигуры были отсняты еще до обрушения свода, и она видела их в полицейском досье. Полулежащая Святая Мария, написанная в наивной, неумелой манере. По левую руку два бородача — наверняка библейские персонажи, только Ивана не могла определить, кто именно, — омывали младенца, крепенького, как ярмарочный силач. По углам, справа и слева, парили в воздухе не то святые, не то ангелы, которых она тоже не узнавала. — Эй, пора сматываться, — нетерпеливо шепнул Марсель. — Погоди, я почти закончила. Девушка лихорадочно жала на кнопки, думая о Ньемане, который оказался таким прозорливым. Посланники не просто сохранили обломки — они восстановили фреску, как будто это безыскусное изображение обладало тайной силой или Божественным смыслом… Однако гипотеза кражи не находила подтверждения, поскольку здесь были собраны все фрагменты фрески. Значит, потолок часовни просто обрушился и Посланники Господа полностью собрали все упавшие части. — Да шевелись же ты, мать твою… Марсель не спускал глаз с двери амбара, как будто сюда вот-вот должен был ворваться легион анабаптистов с вилами и мотыгами в руках. Ивана сунула мобильник и фонарь в карманы, и в помещении снова воцарилась темнота. Незваные гости уже направились к двери, как вдруг одна из створок распахнулась. Марсель едва успел схватить Ивану за плечо и втолкнуть в ближайшее стойло. Шаги, слова, зловещие отзвуки… Ивана машинально ощупала пояс, но ее пальцы встретили пустоту. Пришла пора выступить в роли незваной гостьи. Беззащитной и безоружной — лицом к лицу с врагом. Присев на корточки у стенки стойла, она осторожно выглянула, пытаясь хоть что-то различить во тьме. А Марсель забился в угол и, казалось, был готов зарыться в солому. Зрелище, увиденное Иваной, подтвердило ее глубокое убеждение в том, что на Земле повсюду, куда ни глянь, существует жестокость, кое-где затаившаяся, но всегда готовая обрушиться на человека. Трое Посланников, вооруженные автоматами и револьверами, обходили помещение, и эта экипировка не имела ничего общего с их миролюбивой моралью. Ивана не была экспертом по баллистике, но без труда узнала 9-миллиметровый UMP и «Глок-17» с широким лазерным лучом[61]. Все это было куда как далеко от того, что немцы называют Ordnung и Gelassenheit. Разве что «порядок» и «спокойствие» включают в себя такой арсенал. Трое охранников шли вдоль стен мягкой, беззвучной поступью. Неужели они что-то услышали? Ивана склонялась к мысли, что это, скорее, обычный дежурный обход. Эти люди, с их бородами, соломенными шляпами и черными костюмами, чем-то напоминали ей поселенцев Израиля — религиозных евреев с кудрявыми пейсами, — которые не раздумывая стреляют из своих «узи» и AK-47 в иудейской пустыне. — Ивана! — шепнул Марсель. — Сюда! Девушка обернулась. Сезонник указывал ей на лаз в глубине стойла, достаточно широкий, чтобы выпустить наружу двоих нежеланных гостей вроде них… рашноватое и одновременно, как ни странно, успокаивающее: она вдруг почувствовала себя в родной стихии. Прощайте, экзальтированные миролюбцы! Здравствуйте, члены криминальной структуры, вооруженные до зубов, как сектанты Давида[62] в Уэйко. — Иди сюда, говорю! Марсель уже открыл заслонку лаза. Ивана наконец решилась: подползла на коленях к дыре и проскользнула в нее, чувствуя, как ее брюки пропитываются влагой от намокшей соломы и, хуже того, жидким навозом. Но изображать герцогиню было некогда. Она кое-как выбралась наружу, слыша за собой сопение Марселя. И уже начала приподниматься, как вдруг заслонка лаза с шумом захлопнулась. Охранники не могли не услышать этот звук. Ивана и Марсель, не сговариваясь, кинулись бежать куда глаза глядят. В темноте они не разбирали дороги, но ничто не могло быть хуже того, от чего они спасались. 31 Они решили разделиться: бежать поодиночке было разумнее, это увеличивало их шансы на выживание. Марсель не оставил ей выбора направления: он свернул налево и растаял во мраке. Ивана кинулась в другую сторону, через поля, и скоро угодила в какие-то заросли, не очень-то гостеприимные. Она врезалась в стену колючих кустов, разодрала одежду, пытаясь пробраться сквозь них, и наконец добежала до знакомого участка — до виноградников. Здесь Ивана остановилась на несколько секунд, чтобы перевести дух. Ей казалось, что она вся горит от сумасшедшего бега, но это было поверхностное ощущение. На самом деле у нее внутри, под кожей, царил такой холод, что, казалось, кости вот-вот рассыплются, как иней. Глинистая почва под ее ногами была железно-серого цвета, а лозы скручивались, точно военная «колючка». Девушка понятия не имела, где она находится, а ее умение ориентироваться на местности было равно любви к мясу. И тут внезапно случилось нечто, прервавшее ее размышления: на дороге вспыхнул свет. Охранники высвечивали рвы своими ксеноновыми фонарями — у них явно не было проблем с современными технологиями. Ивана развернулась и, согнувшись в три погибели, помчалась между рядами виноградных лоз. На бегу, едва переводя дыхание, она пыталась привести в порядок мысли и найти хотя бы намек на логику в своих действиях. Как она могла вляпаться в такую передрягу?! Как ее угораздило, пробравшись в миролюбивую общину, угодить к этим коммандос, готовым расстрелять ее за то, что она пошуровала в одном из их амбаров?! Ивана добежала до края борозды. Дальше — кусты, несколько деревьев, и снова виноградники. Она не узнавала этих мест, не видела никаких ориентиров, которые помогли бы ей выбраться отсюда. Обернувшись, девушка увидела голубоватые лучи фонарей, направленные в чистое ночное небо. Она оторвалась от своих преследователей, но они упрямо двигались в ее сторону. Пробежав через рощицу, она помчалась дальше. Земля у нее под ногами была твердой, как лед. И слава богу — по крайней мере, она не оставляла за собой следов… Давай, старушка, вперед, пока тебе везет… Но вскоре она выдохлась вконец, силы иссякли. Казалось, в груди горят жгучие угли, готовые спалить все остальные органы. Девушке чудилось, что ее легкие уже начали дымиться и потрескивать, как сухие листья на костре. Она упала на колени. О господи! Эта сцена напомнила ей преследования времен юности в тех местах, где она ширялась и чуть не подыхала, словно из нее кровь выкачивали. А при этом еще нужно было спасаться от рейдов АКБ[63], прятаться в подвалах, когда нечем было заплатить дилеру, сидеть не дыша между машинами на автостоянках, когда банда подонков вздумала тебя отфачить. Внезапно луч фонаря располосовал темноту в полусотне метров от Иваны. И тут ее осенило: они обшаривают дорогу наугад, ее они не заметили. Плохо было другое: они приближались. И тогда у нее родилась гениальная мысль — или, по крайней мере, она сочла ее таковой. Нужно бежать туда, где никто не станет ее искать, а именно — где она уже прошла. Охранникам даже в голову не придет, что она может вернуться назад. Осторожно, бесшумно Ивана встала на ноги, стараясь, чтобы под кроссовками не треснула ни одна ветка, и зашагала обратно, по-прежнему пригибаясь и испуганно вздрагивая при каждом шорохе виноградной листвы, покрытой инеем. Она не тратила времени на то, чтобы оглядываться, зная, что ее преследователи уходят в другую сторону. Выбравшись на дорогу, девушка побежала. Но, конечно, не к амбару, а к лагерю сезонников. По дороге она думала о Марселе. Интересно, куда он направился? Вскоре Ивана вошла в ритм бега, восстановила дыхание. Для сотрудника полиции она была не слишком тренированной, а если честно, то и совсем не тренированной. Но, удаляясь от Хранилища, она удалялась от собственного пережитого страха, чувствуя, как тело вновь обретает привычную стабильность. Ее «найки» стучали по асфальту негромко и мерно — так-так, так-так, — словно голос какой-то ночной птицы. Если она будет бежать в таком ритме, то не исключено, что выпутается. Она чувствовала себя безнадежно одинокой в этой темно-синей ночи — холодной и угрюмой, — но теперь уже не боялась, что погибнет, совсем нет. И как раз в тот момент, когда Ивана порадовалась своему успеху, сзади вспыхнул ослепительный белый свет. Беспощадный, как пуля в спину. От неожиданности, испуга и отчаяния Ивана зашаталась, но продолжала бежать вперед, как будто у нее был хоть какой-то шанс оторваться от машины, ехавшей следом. Теперь ее горло горело огнем. Она дышала, точно рыба, выхваченная из воды, — дрожащие плавники, вспоротое брюхо, серебристая чешуя, меркнущая на воздухе… В конце концов девушка признала свое поражение, остановилась и, согнувшись, уперлась ладонями в колени. Ей казалось, что она сейчас извергнет на асфальт все свои внутренности — они уже мерещились ей в свете фар, окровавленные и блестящие, как моллюски на палубе шхуны. — Что ты здесь делаешь? Ивана приподняла голову и увидела опущенное стекло со стороны пассажирского места. Из глубины черной кабины на нее смотрела Рашель, сидевшая за рулем, который выглядел в ее маленьких ручках огромным, как тележное колесо. Ивана силилась ответить, но не смогла издать ни звука. Ей требовался воздух, кислород, холод, чтобы прийти в норму. А пока она молча обводила взглядом огромную сельскохозяйственную машину Рашель — нечто среднее между внедорожником и комбайном-молотилкой. — Ну, будешь садиться или как? Ивана молча открыла дверцу и торопливо забралась внутрь. — Поехали! 32 Ни та ни другая не были на своем месте. Что, например, делала Рашель среди ночи, за рулем этого монстра, посреди виноградников? А сама Ивана — почему она бегает по пустынной дороге, вся в земле и навозе? Объяснения Рашель были недолгими. Сбор винограда — это работа, которая не прекращается ни днем ни ночью. Днем его нужно собрать. Вечером — выжать сок. Ночью — залить в чан. В это время года Посланники работают в три смены. Анабаптистка разъясняла это из чистой вежливости: она была у себя дома и ей вовсе не требовалось перед кем-то отчитываться. Другое дело — Ивана. — Так что же ты тут делаешь среди ночи? — настойчиво спрашивала Рашель. Ивана пристально глядела вперед, на дорогу, судорожно стискивая руки. Ее била дрожь — в этой машине отопления не было, — а мокрая одежда липла к телу. И в то же время у нее все еще кипело внутри — от изнеможения, от страха, от прилива адреналина. — Я тебя обманула, — призналась она. — Я журналистка. Казалось, ее признание ничуть не шокировало Рашель. У нее была особая манера вести машину: крепко сжимая руль, она все время наклонялась к ветровому стеклу, словно дорога что-то нашептывала ей… — Прости меня, — добавила Ивана. Рашель молчала. И это молчание было невыносимо. Иване чудилось, что ее нервы лопаются, один за другим, как струны фортепиано, разрезанные щипцами. Внезапно Рашель бросила на девушку лукавый взгляд: — И можно узнать, что ты тут ищешь? — Да ничего особенного. Моя газета заплатила мне за репортаж, и я придумала… ну, как бы это сказать… внедриться… Рашель даже не спросила названия газеты. Все то же презрение к мирянам. — Ну и что такого интересного ты здесь раскопала? Теперь в ее лукавом тоне слышался сарказм. На самом деле этот голос, с его нежными нотками и одновременно старыми, многовековыми интонациями, таил в себе безграничное высокомерие. Свойственное вселенскому прощению. Снисходительности Добра к Злу, праведников к грешникам… Ивана уже вдоволь нахлебалась такого на уроках катехизиса в приемных семьях. И всякий раз это наводило на нее тоску. Она боролась с искушением: что, если взять да и бросить ей в лицо историю с фреской, с вооруженными часовыми? Но чувствовала, что должна держаться своей роли — эдакой простоватой журналистки. — Я не провожу глубоких расследований. Просто стараюсь приобщиться к вашей культуре, к вашей духовной сфере. — Да ладно врать. Ты хочешь раскрыть нашу тайну. — А что — есть какая-то тайна? Рашель рассмеялась, и этот смех рассыпался звонкими отзвуками, как стакан, лопнувший в слишком сильных пальцах. — О нет, я просто устроила тебе маленькую ловушку. Прости, это не слишком-то милосердно с моей стороны. Нет тут никакой тайны. И никогда не было. Это вы, миряне, вот уже пять веков думаете, что мы скрываем нечто подобное. Просто удивительно, как вам трудно примириться с нашей простотой. Рашель заканчивала каждую фразу так, словно хотела шепнуть: «Но это не важно». И добавить — еще тише: «Вы никогда ничего не поймете, но мы на вас не в обиде». — Ну а сегодня ночью, — спросила она, — куда ты ходила? Ивана не ответила. Голубоватая дорога перед машиной чем-то напоминала старинные негативы. Например, эти белые древесные стволы — вместо черных. Или черные — вместо белых… Сыщицкий инстинкт подсказывал ей, что настал момент, когда нужно сказать правду. Она и так уже нагородила слишком много лжи. — Я искала фреску. — Какую фреску? — Ту, в часовне, обломок которой прикончил Самуэля. На сей раз Рашель не смогла скрыть удивления: — И ты… ты ее нашла? Выбора не было, пришлось снова сказать правду: — Она в Хранилище. — Откуда тебе известно о Хранилище? — Рассказали… сезонники. — Кто именно? — Не знаю. Мне их имена неизвестны. — А почему тебя так интересуют эти обломки? — Да просто мне показалось странным, что вы их унесли из часовни и припрятали. — Не припрятали, а сложили под крышей от непогоды, вот и все. В ее устах это объяснение выглядело вполне резонным. Но ему противоречил образ вооруженных охранников. Кому придет в голову стеречь с оружием в руках никому не нужную труху?! Внезапно Ивана вспомнила, что у нее в кармане лежит мобильник. Притом звук не выключен. И при мысли о том, что телефон может зазвонить, ее прошиб холодный пот. Рашель притормозила. Ивана наконец увидела длинные палатки, столы, изгородь… Ей хотелось расцеловать Рашель. Наконец-то она вернулась в свою «обитель». Обернувшись к Рашель, она взглянула на ее безмятежное лицо, свежее, как утренняя роса, невзирая на поздний час. Ей ужасно хотелось задать еще один-два вопроса, но она понимала, что опасно заходить слишком далеко. Брось это! Ивана открыла дверцу кабины и, поколебавшись, спросила: — Ты меня выдашь? — У нас это не принято. Постарайся отдохнуть. Завтра встретимся на работе. Ивана зашагала к лагерю. У входа стояли охранники, но они не были вооружены, не проявили агрессии и не задали никаких вопросов. Молча пропустили ее, так как видели, что она вышла из вездехода Обители. Девушка шла, слегка пошатываясь, чувствуя, как смертельная усталость тянет ее к земле. Теперь у нее было три решения проблемы. Либо Рашель и вправду так простодушна, как хотела показать, и в этом случае, не будучи в курсе происходящего, наверняка выдаст ее. Ведь ложь, даже через умолчание, не в обычае этой общины. Либо она в курсе всего, знает тайну фрески, знает о существовании вооруженной охраны и, конечно, многое другое, еще похуже… и в таком случае, конечно, поспешит рассказать эту историю руководству Обители, отвечающему за безопасность ее жителей. И третье решение… Хотя нет, — если подумать, такого не существует. Ибо ее прикрытие сгорело ясным огнем. В эту минуту ей следовало бы взять ноги в руки и без оглядки бежать из Обители. Но соломенный тюфяк показался ей более удачным решением проблемы. II Кровь 33 Макс Лехман сдержал слово. В восемь часов утра, когда Ньеман приехал в часовню Святого Амвросия, Лехман был уже на месте со своей командой. Майор попросил Стефани заранее подготовить документацию на проведение «срочной экспертизы», что позволило бы оплатить эту работу как можно скорее. Человек с мушкетерскими усиками стоял на верхних мостках. Увидев заказчика, он с ловкостью паука спустился вниз по железной опоре. Его довольная мина стоила самых подробных объяснений. — Нашли что-нибудь? — Еще как нашли! — воскликнул мастер, направляясь к своему импровизированному офису, где стояли четыре компьютера, накрытые прозрачной пленкой. — Вообще-то, мы здесь трудимся еще со вчерашнего вечера. При таком плотном слое штукатурки радиография требует немало времени, да еще и проявить нужно. Ньеман жадно всматривался в экраны, где мелькали черно-белые изображения. Сомнений не было: Лехман обнаружил старинные фрески, скрытые под более новыми, относившимися к восемнадцатому веку. — Ну вот, — добавил реставратор. — Должен вам сказать, что это уникальный случай, когда произведение искусства родилось под икс-лучами. Он был явно доволен своей шуткой, но Ньеман, зачарованный увиденными образами, даже не отреагировал. В первую очередь его поразила четкость изображений, которой они были обязаны радиографической технике. Обнаруженные фрески казались выгравированными на бледном, рыхлом камне. Их стилистика не имела ничего общего с грубоватой поверхностной записью. На первый взгляд — если судить по академическим канонам — казалось, что персонажи выписаны не более искусно, чем поздние, однако потом становилось ясно, что намеренная деформация этих фигур идеально соответствует экспрессии средневековой живописи. Они дышали жизнью, были воплощением жизни, передавали движения души. — Как видите, мы смогли выявить на левом своде четыре сцены, расположенные крестообразно; они взяты из Нового Завета или из аллегорического перевода, типичного для позднего Средневековья. Первый сюжет представляет четырех всадников Апокалипсиса…[64] Всадники скакали на конях, выглядевших как туманные, мерцающие силуэты. Первый всадник воздымал нечто вроде факела, у второго вместо лица был череп, голый и уродливый… Казалось, они возникли из адского мрака, сверкая, точно штормовые фонари. Вторая сцена — левая на этой крестообразной композиции — изображала святого Георгия, побеждающего дракона. Поединок производил сильное впечатление: казалось, святого покровителя, сидящего на коне, вот-вот испепелит черная молния. В глубине угольно-мрачного ореола он вонзал меч в чудовище, судорожно извивавшееся в агонии у его ног. Третья сцена представляла собой Пляску смерти… Классический сюжет пятнадцатого века, когда во Франции погибла десятая часть населения — в результате Столетней войны и эпидемии черной чумы. Женщина, прядущая шерсть, вращала колесо прялки, в то время как мертвец (разложившийся труп), стоявший за ее спиной, держал пучок шерсти — в знак того, что по окончании всякой работы вас ждет смерть. Смысл этого послания уже наводил страх, но еще больше пугала манера изображения. И у пряхи, и у трупа были одинаково белые глаза внеземных существ. Последняя сцена — оплакивание умершего Христа. Все те же призрачные лица и тот же лучистый свет… Ньеман достаточно хорошо разбирался в этой области искусства, чтобы распознать вокруг казненного Христа скорбящую Богородицу, апостола Иоанна, Иосифа Аримафейского, Никодима… У всех четверых были изможденные лица шахтеров, выбравшихся из-под завала. Сюжеты фресок ничто не объединяло, но они явно были написаны одним мастером. Сквозь эти мотивы проглядывали и его неповторимый стиль, и богобоязненная, вдохновенная душа. Так вот что скрывала жалкая поверхностная мазня часовни Святого Амвросия или, по крайней мере, уцелевшие части ее свода: веру как символ страха, муки и раскаяния. — А вы смогли бы таким же образом исследовать другую половину свода? — спросил Ньеман. — Вы хотите сказать — опять радиографией? — Да. — Но сначала требуется их реконструировать, а… — Так могли бы или нет? — Без проблем. Ньеман еще не получил сообщений от Иваны, но ничуть не сомневался в том, что его помощница разыщет обломки фресок. — Ну и что вы об этом думаете? — спросил он, возвращаясь к образам на экранах компьютеров. — Потрясающе! — прошептал Лехман тоном изумленного космонавта-одиночки, который, сидя в своем корабле, обнаружил обитаемую планету. — Такой шанс выпадает… — Я имею в виду стиль этих фресок. Вы можете их датировать? Лехман скрестил руки, потом схватился за подбородок слегка наигранным жестом мыслителя: — Не могу судить однозначно. Данные сцены, а также общий стиль отсылают нас к пятнадцатому веку, но некоторые детали с ним не согласуются. — Например? — За шесть веков эту часовню много раз перестраивали или обновляли, а это значит, что и своды тоже не избежали реставрации. И я сильно подозреваю, что художники тех времен каждый раз вносили в эти образы свою лепту. Ньеман вспомнил зал в мадридском музее Прадо, где были выставлены «Pinturas negras»[65] Франсиско Гойи. Только вот все помалкивали о том, что это фальшивки. Вернее, так: исполнение принадлежало не Гойе. Оригиналы художник написал на стенах своего дома, и их невозможно было перенести на полотно… Иными словами, та же самая проблема: как отделить эти фрески от потолка, чтобы перенести их в другое место? — А это могут быть копии? — Конечно. Но в таком случае мы бы заметили различия в фактуре. А этот ансамбль отличается полным единством. Даже слишком полным. — Объясните, что это значит. — Сразу видно, что все части написаны одним и тем же человеком, притом в одно и то же время. А стало быть, с момента их создания к ним никто не прикасался. Вот это для меня настоящая загадка. Майор продолжал разглядывать изображения: казалось, они запачканы сажей и освещены только глазами; эти глаза, слишком большие, витали в кромешной тьме, подобно блуждающим огням. И ему снова пришло на ум первоначальное предположение: эти образы скрывали какую-то тайну, несли какое-то послание. — Тут есть еще одна загадка — выбор данных сюжетов, — продолжал Лехман. — Для пятнадцатого века они нередки, но никогда еще не изображались вместе, особенно в часовнях. Четверо всадников Апокалипсиса и оплакивание Христа взяты из Нового Завета. Святой Георгий, побеждающий дракона, — из «Золотой легенды» Иакова Ворагинского[66]. А что касается Пляски смерти, так это вообще языческий мотив. Эдакое memento mori[67], нечто вроде предупреждения. — И какой же вывод вы сделали? — Да никакого, разве что этот кажущийся сумбур — уникальное явление. Или же в нем кроется какой-то намек… в общем, не знаю. Ньеман уже решил показать этот ансамбль теологу, который смог бы разглядеть в нем подтекст, какой-то скрытый смысл. — Ну и наконец, обратимся к фактуре, — продолжал реставратор. — В ней есть характерные признаки раннего Средневековья, но… — Но что? — …но также наблюдается некая современная черта, проявление личности… как бы это сказать… неординарной. Я не знаю больше ни одного произведения искусства той эпохи, которое мог бы приписать данному художнику. Не сочтите за бред, но я абсолютно уверен, что он расписывал только вот эти эльзасские своды… Заявление Лехмана ничуть не удивило майора. В истории искусства полно художников, прибегавших к вневременному языку живописи. Например, Эль Греко, живший в шестнадцатом веке, писал в поразительно современной манере; достаточно взглянуть на его полотна, чтобы узнать их творца, — они не принадлежат никакому определенному периоду. — Чтобы точно их датировать, нужно прибегнуть к химическому анализу. — Так чего вы ждете? — Разрешения собственников часовни. — Я сам даю его вам. Не забывайте, что это я нанял вас как эксперта. — Но ведь тогда придется делать соскобы с поверхности! — Нет проблем. — А это невозможно без… — Не беспокойтесь. Я им все объясню. — И это повлечет за собой дополнительные расходы, — буркнул Лехман. — Перестаньте говорить о деньгах. Сколько времени вам еще понадобится? — Ну… скажем, сутки. — Начинайте прямо сейчас. И как только будет какая-то информация, звоните мне. С этими словами Ньеман направился к помощникам Лехмана, но тут к нему энергичной походкой подошла Стефани Деснос: — Там кое-что обнаружили. — Что именно? — Следы. 34 Они прошли вдоль лесов в зону портала, где техники уже заканчивали съемки. Следы обнаружил лично Жюльен Пети, горячий приверженец «Bluestar». Молодой человек еще не забыл вчерашний урок и говорил довольно надменно: — У нас есть один полный отпечаток и намек на второй. Ньеман схватил iPad и вгляделся в экран: светящиеся пятна явственно обозначали очертания подошвы. По-видимому, человек нечаянно ступил в кровь и оставил за собой эти флюоресцирующие отпечатки. Майор взглянул на палатку, похожую на иглу[68], где был разбрызган химический проявитель. Нет, он не полезет туда на карачках, чтобы проверить на себе действие состава. — Ну и каково твое мнение? — спросил он, возвращая Деснос планшет. — Это может быть чей угодно отпечаток. — В луже крови? — Остаточных следов крови, — уточнил Пети. — Мы почти всюду нашли следы моющей жидкости. — Значит, сюда мог прийти любой, кому не лень? — спросила Деснос. И тут Ньеман с удовольствием преподал им урок в духе Шерлока Холмса: — Как раз нет. После обнаружения тела в часовне побывали только Посланники и жандармы. — Ну и что? Майор указал на экран планшета, где были явственно видны следы подошв. — Это спортивная обувь. А Посланники носят примерно одинаковые ботинки. Практически идентичные жандармским. Значит, эти следы принадлежат тому, кто побывал там именно в тот вечер. — Наверно, придется проверить обувку наших задержанных? Мы что-то о них подзабыли. — Да, но еще наведайся в лагерь и обследуй раздевалки всех сезонников. — При чем тут сезонники? — Они уже были тут в момент преступления. И они единственные, кто по вечерам надевает другую обувь. Деснос молча кивнула: ее ждала работенка не из легких. Ньеман уже собирался выйти, как вдруг обернулся и спросил у Пети: — А как ты думаешь, эта кровь натекла до или после обрушения свода? — Конечно до. Кровь успела свернуться, прежде чем поднялась пыль. Итак, подтверждался самый простой сценарий: Самуэль застал злоумышленника на месте преступления. Произошла схватка, затем обрушение свода — то ли из-за намеренного саботажа, то ли потому, что вор уже отбил куски фрески, чтобы унести с собой фрагменты… Ньеман мечтал о грандиозном эзотерическом расследовании, о мистических тайнах и древних ритуалах, — увы, теперь ему придется удовольствоваться самым банальным воровством и подошвой, вернее, следом от подошвы башмака — пардон, кроссовки! — в качестве прямой улики. Гора родила даже не мышь, а катышки ее помета. Однако… нет, не так все просто. Остается еще камень во рту. И фреска, которую тщательно оберегают Посланники… Так что спешить не следует. Сценарий кражи произведения искусства и неумышленного убийства может быть всего лишь прикрытием чего-то более важного, как и гипотеза простого несчастного случая на стройке. Он хлопнул в ладоши и крикнул, обращаясь к Деснос: — Ладно, едем в Обитель. Устроим им хорошенький десант по всей форме. — Но… — Но что? — Да нет, ничего. Ньеман расхохотался. — Вернемся к своим прямым обязанностям. 35 Марсель исчез. После двухчасового сна, который помог Иване «подзарядить батарейки», она вскочила, не дожидаясь побудки, и приняла душ в одном из модулей, расположенных рядом с палатками; шесть душевых кабинок из поливинила были такими хлипкими, что, казалось, могли взлететь в воздух при малейшем порыве ветра. Ивана с нетерпением ждала завтрака — не для того, чтобы поесть, а чтобы встретиться со своим напарником и потихоньку разобраться в ситуации. Но Марсель так и не появился. Девушка рискнула заглянуть в мужскую палатку — никого. Она порасспросила других сезонников — никто из них не видел парня со вчерашнего вечера. Продолжать поиски было рискованно: во время сбора винограда анабаптисты постоянно толклись между рабочими. Ивану насторожила одна деталь: у входа в мужскую палатку не висел ни один лишний мужской комплект одежды — как будто Посланники знали, что Марселя сегодня не будет. Иване пришлось сесть в грузовик несолоно хлебавши; она забилась в угол, теряясь в самых противоречивых гипотезах. Неужели он угодил в лапы охранникам? Или попал в какую-нибудь яму и сломал ногу? Или, наоборот, удрал от преследователей, но потом в панике собрал вещички, да и был таков? Устав перебирать все эти вопросы, остававшиеся без ответа, она обратилась к своей собственной проблеме, в общем тоже довольно сложной. Заметили ли ее охранники? Удалось ли им разузнать, кто она такая? Донесла ли на нее Рашель? Чем она реально рискует? От всех этих вопросов у девушки так разболелась голова, будто ее мозг долбила клювами стая воробьев. К этой неразберихе добавлялся еще и страх за мобильник, лежавший у нее в кармане. Ивана так и не нашла ни места, ни времени, чтобы позвонить Ньеману, а теперь боялась, что ее могут обыскать. Вообще-то, никаких оснований для паники не было. Она выключила звук в мобильнике, и батарейки ей хватит еще на какое-то время. Позвонить Ньеману. Все ему рассказать — о собранной по кусочкам фреске, о вооруженных охранниках, об исчезновении ее сообщника. Но она не хотела выдавать себя. Даже если шансы сохранить инкогнито были почти равны нулю, ей хотелось надеяться на лучшее. У нее оставалось еще два дня, чтобы искать, исследовать, разбираться, и она хотела использовать эту отсрочку по максимуму. А пока она как ни в чем не бывало срезала виноградные кисти под солнцем, которое обливало ее сверху слепящим, почти белым светом. Ярко-синий небосвод казался оледеневшим. Его хрустальная чистота ранила глаза. А внизу сезонники и их наниматели состязались в скорости работы. Казалось, холод сковывает окружающий пейзаж и все его краски становятся от этой стужи еще ярче, приобретая прозрачную густоту витража. Плечи сборщиков и виноградные листья выглядели так, словно кто-то заключил их в медную оправу, и ее золотистые блики мерцали в женских волосах, в бородах мужчин. ь обратились к Рашель. Ее она тоже сегодня не увидела. Неужели Рашель ее предала, все рассказала Якобу и его банде? Близился полдень; Ивана чувствовала себя безнадежно одинокой. И в этот момент произошло прямо противоположное тому, что она себе навоображала. Вдали показались фургоны жандармов. Их крыши сверкали над виноградником, как зеркала. У Иваны пересохло в горле: она уже готовилась к повторению вчерашней сцены — облава, автоматы, мундиры. Похоже, Ньеман вел расследование одним методом: присылать сюда каждое утро свою кавалерию и арестовывать все, что движется. Девушка увидела, как жандармы вываливаются из своих IVECO[69], точно узлы с бельем, и сразу отметила главное: они не вооружены. Ни автоматов, ни револьверов на поясе. Наверняка, потому, что не хотят шокировать Посланников. В следующий раз явятся не иначе как с букетами. Но что же им здесь нужно, черт возьми? Гипотезы сыпались со всех сторон, приглушенные голоса шуршали, как виноградные листья: жандармы будут проверять документы сезонников; каждому из них сделают анализ на ДНК; в часовне собираются начать реконструкцию… Словом, беспочвенные слухи, и ничего более. Однако Ивана явственно чуяла: назревает нечто серьезное. Несмотря на отсутствие оружия, решительный вид жандармов доказывал, что у них есть точная цель. Они искали что-то определенное. Или кого-то конкретно. Ивана привстала на цыпочки и вгляделась: Ньемана среди них не было. Обернувшись, она увидела Посланников в позе, обычной для такой ситуации, — с повисшими руками и разинутыми ртами. Наверняка сейчас начнут молиться… На сей раз в их глазах мелькал гнев, но вековая привычка к порядку и повиновению заставляла молчать. Пронесся новый слух: жандармы открыли одежные кабинки сезонников и сфотографировали всю обнаруженную там обувь. Это было похоже на анекдот, но Ивана сразу поняла, чем дело пахнет: наверно, «заговорили» следы крови на подошвах. Значит, их обнаружили — и тем самым подтвердилась шаткая гипотеза о схватке, которая завершилась трагедией. Ивана почувствовала себя совсем скверно. Нервозность мешала ей забыть об усталости, а близость синих мундиров вызывала двойственные чувства. Ей захотелось все бросить, подойти к жандармам, нацепить свой бейдж и перейти от виноградных гроздьев на другую сторону фронта. И тут примерно в сотне метров от нее появился Ньеман — как в театре, между двумя виноградными завесами. Даже отсюда было видно, что майор в своем репертуаре — в ярости. Он орал, бранился, размахивал руками, словно загребая ветер. Ивана подалась вперед, стараясь разобрать его слова. No way[70]. Порывы ветра все время относили их вдаль. Ивана еще раз взглянула на него снизу, присев на корточки; от внезапного прилива нежности у нее сжалось горло. Ньеман был на голову выше своих людей и на две — выше виноградных лоз. Учительские очки и стрижка легионера придавали ему сходство со слегка тронутым военным инструктором… Ивану била дрожь, по ее щекам катились слезы — от слабости, или от холода, или от страха за Марселя… Она вдруг заметила, что сезонники озираются по сторонам. Они явно кого-то искали. И произносили его имя. Даже анабаптисты и те проявляли интерес к происходящему… Это лихорадочное ожидание захватило саму Ивану; она как зачарованная смотрела на происходящее. Золотистые грозди, сборщики в черно-белых одеждах, жандармы в синем, и пусть победит сильнейший… Ее пронзило одно воспоминание, и она снова ощутила в крови глухое возбуждение детских лет, которое охватывало ее при виде моря, когда она подъезжала на автобусе, вместе с товарищами по летнему лагерю, к пляжу Приморской Шаранты. Это было щекочущее нетерпение, глухое и вместе с тем таившее в себе электрический разряд. Через несколько секунд — она была в этом уверена — произойдет важнейшее событие… 36 Поль Парид, сорок два года, нанят 2 ноября 2019. Уличен по отпечатку кроссовок «Nike Shox R4»[71]. По дороге в Обитель Ньеман сделал несколько звонков, чтобы идентифицировать эту обувку. Следы подошв не оставляли сомнений: это была модель 2000 года, снова вошедшая в моду на «Planet footwear»[72] (как выразился закупщик, с которым он связался). Жандармы взломали одежные шкафчики сезонников. Ньеман мог бы потребовать у рабочих ключи, но предпочел не церемониться и доставить себе одну из жалких радостей простого копа — крушить все подряд именем Республики, ни у кого не спрашивая дозволения. Единственная уступка анабаптистам выразилась в том, что жандармы оставили оружие в фургоне. Один только Ньеман вышел оттуда с «глоком» на поясе. Все-таки парадом командовал он. Затем они бросились к винограднику. Нужно было захватить Парида врасплох и тихо, без шума, посадить его в машину. Ньеман отдал распоряжения: по одному жандарму на каждый ряд, идти не торопясь и проверять документы у каждого сезонника. Не кричать, не грубить. Обыкновенная проверка документов… Однако несчастье уже свершилось: если Поль Парид еще не понял, что он является объектом операции, значит он слеп и глух или давно уже собрал вещички и был таков. Вопреки тому, что думал Ньеман, Посланники не слишком строго проверяли документы сезонных рабочих. Те могли уйти в любое время или назвать вымышленное имя при найме. Таким образом, когда Деснос изучила все удостоверения, выяснилось, что никакого Поля Парида в этом районе нет и не было. Единственные обладатели этого имени давно умерли и были похоронены — один в окрестностях Вигана, департамент Гард, другой в Анжере, департамент Мен-э-Луар. Это доказывало, по крайней мере, тот факт, что их «клиент» был не в ладах с законом… Все произошло так быстро, что никто и опомниться не успел. В ближайшем ряду справа от Ньемана (который стоял на боковой дорожке) один из сезонников вдруг рванулся с места, оттолкнул жандарма, который спросил у него документ, и стремглав помчался между рядами лоз, перепрыгивая через корзины, стоявшие на земле… Жандарм кинулся за ним, но споткнулся и упал. Вскочив, он тут же налетел на одну из сезонниц. Тем временем беглец бросился наискосок и попал на делянку, где собирали урожай Посланники. Но на них надежда была слабая: они не стали бы задерживать подозреваемого или принимать еще какие-то меры. Ньеман не раздумывая кинулся за ним следом, выхватив на бегу револьвер. Парид уже добежал до середины другой делянки и был всего в нескольких сотнях метров от следующей. А за ней начинался подлесок, в котором он мог скрыться. Майор хотел было выстрелить в воздух, но тут же представил себе последствия: очередное осквернение священного пространства Обители, нарушение правил, попрание устоев веры Посланников… Позади он слышал топот жандармов, также кинувшихся в погоню за беглецом. Сам не зная почему, он замедлил бег и гаркнул: — Стоять! Его люди остановились. В их взглядах читалась одна и та же мысль: «Он совсем спятил, этот парижанин!» А Ньеман побежал дальше, мельком увидев слева от себя других парней, спешивших ему на подмогу, хотя им мешали разом и сезонники, и ряды лоз, и траншеи… Беглец уже скрылся в соседнем винограднике. Ньеман ворвался туда следом за ним, но его скорость была куда ниже. Легкие горели огнем, о горле и говорить нечего. Что же касается ног, то он боялся, что его мышцы вот-вот порвутся и остановят его на всем бегу. — Дорогу! — взревел он. — Дайте дорогу, черт возьми! Посланники расступались, их невозмутимые или тупые лица ясно говорили, что они не намерены вмешиваться, а может быть, втайне и радуются отставанию задохнувшегося майора… Ньеман попытался набрать скорость, но он уже был на пределе. Еще усилие — и сердце не выдержит, тогда его ждет либо приступ, либо обморок. Это было как в дурном сне: чем быстрее он мчался, тем больше отставал от беглеца. Но случилось чудо. Тот упал, причем падение было жестким. Одна из сезонниц, более сообразительная, чем другие, сделала ему подножку и повалила на всем бегу. Мало того, она схватила его левую руку, заломила ему за спину и теперь удерживала в таком положении, налегая на него всем телом. Классический прием waki gatame[73] — ручной захват, известный всем любителям дзюдо. Майор знал только одну сезонницу, способную на такие трюки. — Ньеман, — задыхаясь, шепнула она, — этот псих ни в коем случае не должен контактировать с Посланцами. Иначе я погибла. 37 Настоящее имя Поля Парида было Ален Ибер. Сорок два года, ни постоянной работы, ни постоянного места жительства. Безжалостный, бездомный, без гроша в кармане, бродячий пес современного мира, промышляющий воровством и грабежами. Вернувшись в жандармерию, Ньеман взялся за поиск его досье по отпечаткам пальцев. Оказалось, этот тип уже сидел в тюрьме — и не один раз. Множество приводов за карманные кражи, насильственные действия, кражи со взломом — в общей сложности набралось как минимум шесть лет отсидки. — А почему Парид? — спросил его Ньеман. — Из-за «Парида и Елены». — Это еще что? — Опера Кристофа Виллибальда Глюка[74]. Ничего себе! Церковный грабитель, злостный рецидивист… и меломан! Хорошенькое начало следствия… Несколько минут Ньеман молча разглядывал этого диковинного зверя: крашеные волосы, расчесанные по старинке на прямой пробор, а под ними мертвенно-бледное лицо, искаженное страхом. Бегающие глазки, похожие на голубоватые бусинки, рябые щеки, большой нос с горбинкой. На модель из глянцевого журнала никак не тянет. С такой внешностью скорее похож на владельца автозаправки из какого-нибудь фильма ужасов. Он сидел, выложив руки в наручниках на стол, надежно привинченный к полу, и пристально смотрел прямо перед собой с отрешенным видом то ли алкоголика, то ли религиозного фанатика. — Я тут услышал, чего вы говорили… — начал он. Ньеман и в самом деле успел перемолвиться несколькими словами с Иваной и разъяснить ей новое направление следствия. А она в ответ поведала ему неожиданную историю с захватывающими подробностями — обломки фрески, собранные в Хранилище, охранники, стерегущие это сокровище с автоматами в руках, бегство с преследованием через весь Диоцез… Парид, с перепачканным землей лицом, не упустил ни слова из их разговора. — Я к этой гребаной фреске никаким боком не отношусь. — И ты не знал, что под внешней росписью скрывались более древние изображения? — Нет. Да если бы и знал, на хрена они мне сдались! Ньеман положил на стол руки, сплетя пальцы. Перед ним не было ни досье, ни чашки с кофе. И никакой фотокамеры или зеркала с оловянной амальгамой, какие показывают в фильмах. Только его мобильник, записывающий допрос. — Прекрасно, Поль. Или ты предпочитаешь, чтобы я звал тебя Аленом? — Меня зовут Петер. — Да ну? — Такое имя я носил, когда был у Посланников. Вот уж сюрприз так сюрприз! Значит, Поль Парид, он же Ален Ибер, принадлежал к этой секте?! — Ладно, пусть будет Петер, — согласился Ньеман. — Ты, наверно, понимаешь, что тебе грозит. Так вот: самое лучшее — рассказать всю правду. Тебе это зачтется как помощь следствию. — Я не убивал Самуэля. — И конечно, это не ты обвалил свод часовни? Тот недоуменно поднял брови: — Так я тебя слушаю, Петер. Рассказывай все как есть. Подозреваемый говорил с эльзасским акцентом. Этот добрый старый провинциальный говор услаждал детство Ньемана. Его монотонное, невыразительное звучание, похожее на тихое мурлыканье, вполне могло усыпить слушателя. Однако сама биография арестованного заслуживала отступления. Родился в 1976 году в департаменте Верхний Рейн. Больше никаких уточнений. Ничего важного. Жандармы уже располагали его жизнеописанием. Оригинальность состояла в том, что мальчишка, с самого детства опекаемый социальными службами (родители свалили неизвестно куда), в возрасте пятнадцати лет был усыновлен Посланниками. Они заприметили его во время очередного сбора урожая, а потом приняли в свое сообщество. За все время расследования Ньеману еще не приходилось слышать о подобном случае. Ситуация усложнилась, когда в 1997 году Петер вздумал жениться на девушке из этой секты, по имени Мириам. Диоцез ответил ему категорическим отказом. — Это потому, что ты не принадлежал к их секте? — Нет. Потому, что я был недостаточно болен. — Что ты имеешь в виду? Петер подался вперед, чтобы подчеркнуть всю важность своего разоблачения: — Эти типы спят друг с другом на протяжении веков, сечете? И поэтому у всех у них куча наследственных болезней. А я был для них слишком здоров. Эта проблема с самого начала не давала Ньеману покоя. Обитель представляла собой так называемый «изолят» — отдельно живущую группу людей, где кровосмесительные отношения в конце концов вызывают хронические заболевания. Кровь Посланников неизбежно должна была оскудеть, а брачные союзы внутри сообщества множили генетические расстройства. Кто же их лечил? Где пользовали таких пациентов? По представлениям этих фанатиков, подобные патологии, вероятно, служили видимыми признаками их «самобытности», как в тех аристократических семействах, гордых своей избранностью, которые вымирали в результате нежелания «породниться с быдлом», иными словами, получить вне своей касты то, чего им так трагически недоставало, — свежие гены. Ньеману вспомнилась одна подробность: Посланники наотрез отказывались от переливания крови, взятой у мирян. Ни под каким видом они не желали смешиваться с «ними». — И что же произошло потом? — Они меня выгнали. А Мириам отдали за другого. — Ну а ты? — Я долго упирался. Потом бомжевал. Мне никак не удавалось где-нибудь пристроиться… Он сидел на своем стуле, выпрямившись, высоко держа голову и презрительно глядя на комиссара. Теперь к нему вернулась мрачная гордость преступников, неудачников, арестантов. — Так почему же ты сюда вернулся в этом году? — Потому что Мириам умерла несколько месяцев тому назад. — От чего? — Не знаю. Эти сволочи всегда молчат про свои болезни. Значит, месть. По прошествии двадцати лет этот человек решил свести счеты с Посланниками, которые больше не удерживали в заложницах его любимую. Все это звучало вполне правдоподобно. — Как же тебе удалось наняться к ним? — Да просто изобразил из себя сезонника. — И тебя никто не узнал? — Конечно нет. Парней, которые занимаются приемом рабочих, в те времена еще и на свете не было. — А старые? — Эти сезонниками не интересуются. — И каков же был твой план? — Потолковать с Самуэлем. — Почему именно с ним? — Это он женился на Мириам вместо меня. — Ты хотел его убить? Бродяга дернулся от удивления: — Да вовсе нет! — Тогда для чего? — Я хотел вернуться в их секту. А он отказал. Заявил, что не подобает, мол, оспаривать решение Господа… — Петер произнес это блеющим голосом, явно передразнивая Посланников. — Решение Господа… надо же! — Продолжай. — А чего там объяснять?! Мы поспорили. Ну… и схватились. — И Самуэль вступил с тобой в драку? — Ясное дело. Когда схлопочешь по морде, то даешь сдачи, это уж само собой… Ну наконец-то внятное слово. Однако история с дракой интересовала майора куда меньше, чем сценарий кражи фрески. — В конечном счете, — заключил Ньеман (ему уже все это надоело), — Самуэль умер, и… — Да нет же! Когда я дал ходу, Самуэль был живехонек! И даже в сознании! Богом клянусь, что не вру! За время скитаний бомж успел подзабыть правила анабаптистов: у них запрещалось поминать Господа всуе. — Значит, это не ты обрушил потолок? — Да мне такое и в голову бы не пришло! И верно: этот бродяга-сезонник был явно не способен придумать, как повредить подмостки в часовне. — Тогда чем же ты объяснишь, что они развалились? Парид пожал плечами — вылитый Саркози[75]. И уставился в пол. — Может, это они все и подстроили. — Кто — они? — Да сами Посланники. Поль Парид был явно более изворотливым, чем казался. Майор оперся локтями на стол. Такие случайные, но пикантные версии на допросах доставляли ему истинное удовольствие. — А с какой стати им его убивать? — Да мало ли что… Просто с виду-то они такие благостные, а на деле у них там полно всяких разборок. Пришили его, а потом подвели под несчастный случай. Ньеман ни на минуту не допускал, что анабаптисты способны устранить Самуэля. Однако теперь у него возникла другая гипотеза, сложная, но вполне вероятная. Самуэль был убит не Паридом и не Посланниками. Но когда анабаптисты обнаружили тело, они первым делом придумали устроить обрушение строительных лесов, чтобы инсценировать несчастный случай. Они не хотели, чтобы на их территории проводилось расследование, а главное, чтобы кто-то заподозрил, будто им свойственна человеческая жестокость. — Когда ты сбежал из часовни, — спросил Ньеман, — в каком состоянии находился Самуэль? — Ну… в поганом, но все-таки стоял на ногах. — Ты думаешь, его потом убили? — А как же еще это объяснить? — Возможно, ты нанес ему смертельный удар? Который спровоцировал, например, кровоизлияние в мозг? Петер устремил на комиссара пристальный взгляд. В его водянисто-голубых глазах читалось недоумение. — Быть того не может! Мы просто заехали друг другу в морду несколько раз, только и всего. Это ж вам не Киншаса семьдесят девятого![76] Ньеман знал, что человек может умереть даже от простого щелчка, если тот затронул жизненно важный орган, но в данном случае вынужден был признать, что эта стычка вряд ли могла окончиться таким образом. — Когда ты узнал о смерти Самуэля, почему не сбежал? — Чтоб меня не заподозрили. — Молодец, Петер, умно придумано. — Я понадеялся, что тут пройдет версия анабаптистов. — Тогда почему же ты сегодня решил удрать? — А куда ж было деваться — с моими-то судимостями?! Я мигом смекнул, что меня засадят до конца жизни. Майор понимал, что пока еще рано безоговорочно верить истории Поля Парида, но выглядела она вполне правдоподобно. Да, на его подошвах остались следы крови, он был подозреваемым, но все-таки не убийцей. Ладно. Попозже он, Ньеман, зарегистрирует показания этого типа и тщательно изучит все подробности — не хватало еще погореть из-за какого-то пропащего бродяги. — А как насчет того, что нашли у него во рту? — спросил он на всякий случай. — Не понимаю, о чем это вы? — У Самуэля во рту нашли камень. — Ну и что странного? При всем том, что свалилось ему на башку… — Да нет, ему положили его в рот ДО обрушения свода. Парид не ответил. Он уже свое сказал. Притом сказал правду — Ньеман был в этом убежден. У него завибрировал мобильник. Вечно эта синхронность — одно накладывается на другое… Или, может, следствие набрало скорость? Эсэмэска от Стефани гласила: «ПРИЕЗЖАЙТЕ СРОЧНО». 38 Рекорд скорости. Перед допросом Парида Ньеман поручил Деснос доставить Макса Лехмана с его оборудованием в Хранилище, чтобы провести радиографию собранной фрески в присутствии жандармов и команды техников. Стефани набила фургон всем необходимым и отправилась в Обитель, беззаботно проехав по ее запретной территории. За последние двое суток это было уже третье вторжение, притом самое дерзкое: на сей раз они проникли в Диоцез, самое сердце «реактора». Но теперь им больше не требовалось ничье разрешение. Анабаптисты могли сколько угодно жаловаться Шницлеру: отныне Диоцез считался объектом срочного расследования, где полицейским были предоставлены неограниченные права. Меньше чем за час Лехман успел сделать радиографию всех фрагментов фрески, и Ньеману не терпелось увидеть потаенную часть диптиха. Он попросил Деснос заехать за ним: ему хотелось обсудить с ней результаты допроса Парида и его гипотезу о другом убийце. Было семнадцать часов, солнце уже садилось. — Это неправдоподобно, — заключила Деснос, выслушав майора. — Ты имеешь в виду свод часовни? Стефани не ответила. Она вела машину, подавшись вперед, чуть ли не лежа грудью на руле, напряженная и серьезная. — Если допустить существование кого-то другого в этой истории, то почему этот другой не мог устроить обрушение свода? — Потому что он был не заинтересован в том, чтобы скрыть свою жертву. Труп Самуэля был его посланием. — О’кей, предположим. Но если Посланники так уж сильно хотели выдать это убийство за несчастный случай, то почему они оставили камень во рту жертвы? — Очень просто: они его не заметили. В салоне машины воцарилось молчание, и как раз в ту минуту солнце исчезло за горизонтом. Начиналась длинная осенняя ночь, а здесь, в Эльзасе, она была безжалостно холодной, как зимняя. Перед Хранилищем, рядом с жандармами, которые сопровождали Лехмана и его группу, стояла делегация Посланников. Вполне презентабельные господа, никаких тебе автоматов и револьверов. Ньеман не стал обсуждать ситуацию со Стефани: ему пришлось бы выдать своего информатора. Так или иначе, а эти сведения все равно где-нибудь всплывут. Впрочем, капитанша, выключив мотор, сама спросила: — А как вы узнали, что фреска находится здесь? — По личным каналам. — А именно? — Оставь это. Ньеман знал, что спешить ему некуда. Они подошли к амбару. Майор поднял воротник куртки, хотя и сам не знал, холодно ему или жарко. — Деснос, ты не могла бы оказать мне услугу? — Слушаю вас. — Вернись в жандармерию и распечатай протокол допроса Парида. Запись я тебе сейчас перешлю. — Что?! Но я думала… овлетворит его, хотя бы на несколько часов. Мы продвигаемся скачками, ничего не поделаешь. Разъяренная капитанша пошла назад, к своему «рено». Едва Ньеман шагнул в амбар, как к нему кинулся Лехман, в белом халате, с сияющими глазами: — Это фантастика! — Ну, давай показывай. — Просто фантастика! Ньеман не стал тратить время на тщательный обзор Хранилища: просторное помещение, с виду пустое, вдоль стен — серые стойла, от которых несло навозом. Сухим навозом, словно схваченным временем и холодом. Прожектора команды Лехмана высвечивали фреску. Ньеману вспомнился черный монолит из «Космической одиссеи 2001»[77] — только здесь он лежал, разбитый на куски. Вокруг суетились техники с какими-то сложными приборами, напоминавшими инструменты геодезистов. — Прошу сюда, — сказал Лехман. Реставратор уже успел расставить свои компьютеры на верстаке. Как и в прошлый раз, на экранах виднелись черно-белые изображения, плавающие в голубоватом мареве. — Обе фрески написаны одной и той же рукой, — объявил Лехман. — Весь потолок часовни оформлял один художник. Примерно так же, как Микеланджело — в Сикстинской капелле, только масштабы другие. То, что они сейчас видели, не имело ничего общего с могучими колоссами тосканского гения. Изображение снова дышало — только в приглушенном варианте — неистовой силой первой скрытой фрески. Сплетенные тела, трагические лица, пылающие пейзажи: библейские сцены здесь выглядели подлинным кошмаром. У людей были черные десны, проплешины на месте волос, выпавших целыми прядями, выжженные глаза. Все вместе напоминало жуткие фотографии жертв, сгоревших в атомном пламени Хиросимы. — Здесь художник утрировал характерные черты своего стиля. И потом, это множество фигур… Очень напоминает адские образы Брейгеля Старшего и его «Триумф смерти»[78]. Такие же искаженные лица, та же тщательная проработка деталей… В этом отношении можно говорить скорее о пятнадцатом или шестнадцатом веке. — А что собой представляют эти сцены? — Тут не все ясно… Они тоже расположены крестообразно. Вон о той, верхней, могу уверенно сказать, что это Адам и Ева… Изможденная пара стояла у подножия древа познания — иссохшие тела, до черноты опаленные солнцем. Художник явно представлял земной рай невеселым местом. — А слева — Вавилонская башня, крах человеческих амбиций, рассеяние людей, не говорящих больше на одном, общем языке… Здесь живописец собрал вместе каменные обломки и людские фигуры, образовавшие нечто вроде пирамиды, полуминеральной, получеловеческой, символизирующей хаос мироздания… — Зато никак не могу уверенно определить, что иллюстрируют два следующих эпизода… Старик, взывающий к юноше, может быть Исааком, который благословляет Иакова, или Иовом, лишившимся своих детей, или даже Авраамом, приносящим в жертву сына… здесь плохо видно. Ньеман слушал его, мысленно спрашивая себя: а так ли уж важен смысл этих изображений? Но в то же время он чувствовал, как гипнотически действуют на него лица персонажей, их жгучие взгляды, их кости, готовые прорвать кожу… Лехман простер руку к последнему экрану, слегка согнув пальцы, словно он держал невидимое яблоко. — А в нижней части этой крестообразной фрески изображена спящая женщина; это может быть один из многих ветхозаветных персонажей, тут я должен провести тщательные изыскания. Майор склонялся к мысли, что женщина, скорее, агонизирует: казалось, ее коренастая фигура и короткие руки погружены в лужу черной крови, а может, это был след атомного пламени, опалившего землю. «Облученные из часовни Святого Амвросия» — хорошее название для очерка в местной прессе. Лехман восхищенно щелкнул языком и торжественно заключил: — Просто потрясающе! Эта часовня станет нашей Сикстинской капеллой! Вот в этом Ньеман сильно сомневался: Посланники никогда не допустят, чтобы кто-то обнародовал существование данных фресок, и уж точно запретят удалять поверхностный живописный слой. Этим сценам суждено оставаться погребенными под штукатуркой, а любоваться ими будут лишь немногие посвященные, и только в свете рентгеновских лучей. — Ладно, пока я попрошу вас хранить молчание, — сказал майор. — Эти изображения — часть следственных материалов и считаются секретными. — Ах да… Ну… разумеется… Лехман, конечно, уже вообразил себя героем, рассказывающим журналистам, как он раскопал эти сокровища. Притом в процессе криминального расследования, ни больше ни меньше! А Ньеман тем временем размышлял: каким это образом Посланники оказались в курсе происходящего? Неужто им тоже пришла в голову мысль прибегнуть к радиографии? Или, может, эти фрески были описаны в каких-то древних текстах? Стараясь выиграть время, он начал фотографировать изображения на свой айфон. — Как вы думаете, Посланники могли сами обрушить леса в часовне? — спросил он, вспомнив о новом сценарии преступления. — Почему вы спрашиваете? — Ответьте, пожалуйста. — Конечно могли. Известно ведь, что они способны построить амбар за один день. А тут какая-то жалкая конструкция из полых стоек… Неужели вы предполагаете жульничество со страховкой? — Капитан Деснос свяжется с вами, — уклончиво ответил майор. — Результаты радиографии передадите ей. — А вы будете держать меня в курсе? — Ну конечно! — заверил его Ньеман с улыбкой, подразумевающей прямо противоположное. — Я настаиваю, потому что это действительно фантастическое открытие. Для истории искусств оно… — Вам удалось датировать нижний слой фресок? — Сейчас мы занимаемся именно этим. Но результаты анализов зависят от химических реакций, так что придется потерпеть. — Сколько времени это займет? — Еще несколько часов. — Позвоните мне, как только будет что-то новенькое. И еще: постарайтесь идентифицировать персонажей двух первых сцен. Реставратор сунул длинные руки в карманы своего белого халата — так метатель ножей прячет в ножны свое оружие. — А как быть с Посланниками? Мне понадобится их разрешение, чтобы работать тут, но… — В настоящее время вы работаете как мой эксперт и можете считать всю Обитель местом преступления. Такой расклад вас устроит? Лехман судорожно сглотнул и замолчал. Направляясь к своей машине, Ньеман вынул мобильник. Пора было предъявить весь этот кошмар специалисту по библейской иконографии. 39 — Я тут навела для тебя справки. — Но я ни о чем не просила. — Твой дружок уехал сегодня утром. — Какой еще дружок? — Этого не может быть. — Чего не может быть? Рашель повторила эти слова жестким тоном, словно ножом отрезала. Они сидели в грузовике, который увозил их с виноградника. День выдался тяжелый: один из сезонников был арестован под испуганными взглядами остальных. И вдобавок работа закончилась позже обычного, когда ночная тьма уже прочно воцарилась на земле. — Он ни за что не уехал бы, не попрощавшись со мной. — Было очень рано. Ты, наверно, еще спала. — … Ивана колебалась между двумя вариантами: либо кто-то рассказал эту басню Рашель — и она в нее поверила, либо она сообщница руководителей секты — и ее подослали, чтобы усыпить подозрения Иваны. Сидя в кузове, Ивана разглядывала остальных Посланников. Они никогда не были склонны к веселью, но сегодня прямо-таки побили все рекорды угрюмости. Их явно тяготили последние события. Сначала смерть Самуэля, потом вчерашний десант и, наконец, сегодняшние события — это было уж слишком. Рашель продолжала говорить вполголоса, и Ивана стала сворачивать сигарету, чтобы чем-то занять руки. Шум ветра и мотора, да еще замкнутые лица пассажиров производили странный эффект: Иване казалось, что они с Рашель тут одни. Кроме того, девушка оценила то, что Рашель все же пригласила ее, несмотря на недавнюю эскападу, в один из грузовиков, везущих Посланников. Хотя Ивана не исключала, что та просто хочет что-нибудь выведать у нее. — Сегодня ночью Марсель был с тобой? — спросила Посланница. — Да. — Почему? — Я ему заплатила, чтобы он помог мне найти обломки. Рашель недоуменно покачала головой: — А что ты искала? И почему эти обломки для тебя так важны? Ивана закурила сигарету: — Тебе лучше знать. Мне кажется, эта фреска имела для вас огромное значение. — Огромное значение? Да мы просто решили обновить часовню, вот и все. В чем ты нас подозреваешь на самом деле? Ивана не ответила, она смаковала горький вкус табачного дыма. Ее глаза уже свыклись с темнотой, и в этом мраке она смутно различала бесконечные ряды виноградных лоз, подлески, склоны холмов… Сколько препятствий в этой слишком просторной тюрьме… Удастся ли ей вырваться отсюда? — Мне кажется, ты просто выдумываешь какие-то версии, чтобы приукрасить свой репортаж, — продолжала Рашель. — Ты не разбираешься в ситуации. Мы потеряли одного из наших братьев. А эти твои истории с фресками… Ивана заметила силуэты людей, ходивших в сумерках по прогалинам так неторопливо, словно им были безразличны ледяные укусы осеннего ветра и медленно подступавшая мгла. — Что это они там делают? Мужчины занимались сбором голых виноградных лоз, набивали ими тачки и, как ни странно, бросали туда же рабочую одежду. Несмотря на холод, все они сняли пиджаки, оставшись в черных брюках и жилетах поверх рубашек, чьи белые рукава резко выделялись в темноте. Рашель слегка улыбнулась. — Завтра вечером завершится сбор урожая, — объявила она, и на сей раз в ее голосе прозвучала торжественная сила. — А сегодня ночью, до самого утра, они будут сжигать все, что осталось на полях, — обобранные лозы, гнилые грозди и все вещи сборщиков — их одежду, обувь и инвентарь… — Зачем это? — удивилась Ивана, чувствуя, как по ее телу пробежал холодный озноб. — В Евангелии от Иоанна написано: Иисус Христос возгласил: «Кто не пребудет во Мне, извергнется вон, как ветвь, и засохнет; а такие ветви собирают и бросают в огонь, и они сгорают»[79]. Христос — это наш урожай, понимаешь? И все, что уже не приносит пользы, сжигается. Завтра утром виноградники будут покрыты пеплом. И только тогда мы сможем возблагодарить Господа за этот урожай и молить Его даровать нам такой же на будущий год. Мы называем это Днем Праха. У Иваны не было сил спорить с этими бреднями. Некоторые мужчины, встав на колени, уже раскладывали костры на лужайках, другие копались в своих тачках. Чем дольше Ивана смотрела на них, тем плотнее, как ей чудилось, их окутывала тьма, — они как будто постепенно растворялись в ней. Теперь Ивана различала только белые рукава их рубашек, словно свечки, мерцающие в глубине хоров. — Нынешний год — особый! — торжественно объявила Рашель. — Я надеюсь, что этот огонь спалит всю скверну — и трагедии, которые здесь произошли, и отбросы, запакостившие наш мир, и паразитов, проникших в наши ряды под ложными именами, чтобы вызнать у нас какие-то воображаемые тайны… — Ты имеешь в виду… таких, как я? — Да. Именно таких, как ты. 40 Контора прихода находилась на улице Фешт, в доме № 6, рядом с церковью Бразонской Богоматери. Для такого маленького городка церковь выглядела излишне монументальной. Она была выстроена из розового песчаника в типичном неоклассическом стиле — с колоннами, фронтонами и портиком, напоминавшими об античных временах. Ньеман вышел из машины и направился к церкви. Сейчас он чувствовал себя до странности умиротворенным: здесь обитал Бог, к которому он привык с детства, которому, в его глазах, были присущи надежные, знакомые добродетели. И словно в подтверждение этого зазвонили колокола. В этот миг, почудилось комиссару, благоговение в его душе объяло весь город, воспарив над крышами домов, окрасив их стены, проникнув в их двери. Мир внезапно обрел былое спокойствие, всеобъемлющую гармонию. Ту самую гармонию, которую он знал с детства, с ее иконами, скульптурами и священниками, облаченными в золото и пурпур… Честно говоря, смиренная и скупая религия Посланников оскорбляла его христианские чувства: этот невидимый Бог, безликий и вездесущий, был слишком уж грозен, а в смирении Его адептов сквозило что-то нечеловеческое. Вера, к которой его приобщили с детства, не имела ничего общего с этой фанатичной непреклонной религией. Она была верой благопристойных буржуа, которые по воскресеньям замаливают грешки прошедшей недели, каются с закрытыми глазами и суют купюры на поднос для пожертвований… Рядом с церковью Ньеман нашел капитальное кирпичное здание в стиле девятнадцатого века. Медная табличка на двери гласила: «Католический приход Богоматери г. Бразона». Он позвонил и стал ждать. Поискав в интернете, комиссар выяснил, что одним из лучших эльзасских специалистов по христианской иконографии является не кто иной, как отец Козински, кюре этого прихода. Что ж, удача скромная, но и такая никому не помешает. Наконец дверь открылась, и ему поклонился высохший, бесцветный человечек — явно послушник. Нет веры без благочестия, нет войска без ветеранов. Ньеман спросил, можно ли повидать отца Козински, не объяснив причины и не предъявив своего значка. Никаких проблем. Гостеприимство входило в перечень услуг. Они прошли через секретариат, где несколько смиренных голов склонялись над толстенными гроссбухами. Блеклые деревянные шкафы, запах плесени, скрипучий паркет: нужно было очень захотеть вступить в брак или окрестить своего ребенка, чтобы решиться растревожить это унылое гнездо. Появился Козински в парадном облачении — белый стихарь, зеленая ряса, изумрудного цвета епитрахиль. Он выглядел так, будто готовился к евхаристии, но она оказалась не ко времени. Тяжелая походка, лицо измятое, как у боксера, а мощная шея, казалось, вот-вот разорвет узкий воротничок. Выглядел священник лет на пятьдесят с лишним, и его внешность представляла собой любопытную смесь религиозной торжественности и спортивной мощи. — Я только что от вечерни, — с улыбкой объяснил он, — а мои юные хористы подвели меня. Баскетбольный матч. Я не мог противиться… В один момент мрачный бульдог превратился в очаровательного шарпея. Его голос, его доброжелательность — все в нем вызывало умиление. — Чем я могу быть вам полезен? — спросил он с улыбкой, разбежавшейся по лицу лучистыми морщинками. 41 Козински привел комиссара в холодную ризницу, обставленную по-деревенски грубой мебелью, скупо натертой воском. Неизменный запах ладана витал среди голых стен, как невысказанная горькая мысль. Сидя за пустым столом, под лампочкой без абажура, Ньеман смотрел, как священник снимает свое облачение. Лицо, внушающее доверие. Мощная фигура регбиста-полузащитника. А главное, всепобеждающая искренность. Веселый взгляд и добродушная улыбка не имели ничего общего с тем дежурным, фальшивым сочувствием, какое обычно демонстрируют вам при случае большинство кюре. Майор же, со своей стороны, решил не говорить ему правды — он не хотел посвящать падре в реальную ситуацию. — В настоящее время мы расследуем кражу, — объявил он. — Кражу? В Святом Амвросии? Но там нечего красть! — ответил священник, укладывая свою ризу в подобие нормандского шкафа. — А фрески?.. — Какие фрески? Те, что на потолке? Да они гроша ломаного не стоят. Их написал какой-то местный мазила и… — Я имею в виду скрытые фрески. Те, что находились под штукатуркой и грунтовкой. Священник молча пожал плечами. Сложив епитрахиль, он снял стихарь, и под ним обнаружилась черная майка с логотипом группы «Red Hot Chili Peppers». Стихарь он бережно уложил в тот же шкаф и осторожно прикрыл дверцу. Его мощная мускулатура не сочеталась с пальцами, способными на такие деликатные движения. Наконец он сел у другого конца стола, и Ньеман подумал: «Мы как будто расположились тут для роскошного пира, вот только еду нам забыли подать». — Не хотел бы вас огорчать, но там нет никаких скрытых фресок. — А почему вы в этом так уверены? — Потому что, если бы они там были, мы бы узнали об этом первыми. — От кого? — От Посланников и их технической бригады. Наше архиепископство участвует в финансировании реставрации часовни. Ньеман вынул свой смартфон и нашел отснятые кадры. — Смотрите. Козински схватил телефон и нагнулся над ним. — Господи боже! — шептал он, просматривая кадр за кадром. — Это просто невероятно! Ньеман, глядевший сейчас на те же снимки в перевернутом виде, констатировал, что так и не свыкся с этими почерневшими ликами, пустыми глазницами и зияющими ртами… — Вы просветили свод рентгеновскими лучами? — Да. И ту часть, которая уцелела, и фрагменты другой. — Но… я думал, что внешний слой обрушился, — воскликнул священник, недоуменно глядя на Ньемана. — Посланники собрали его по кусочкам. Похоже, они решили сохранить в целости это изображение. Мне кажется, они очень заботятся о сохранности фресок, скрытых под внешним слоем. — Вот как? Что вы хотите этим сказать? — Пока не знаю. Но по-моему, они придают им первостепенное значение. Первостепенное, но скрытое от посторонних. Вот почему вы не в курсе происходящего. И вот почему они запретили реставраторам просвечивать их. Священник скептически поморщился. Он не мог оторвать глаз от изображений, сиявших на экране смартфона. — Посмотрите на них внимательно, — настойчиво сказал Ньеман, — и объясните мне, о чем они вам говорят. Сейчас я обращаюсь к вам как к специалисту по христианской иконографии. — Я занимался этим давно, еще в молодости. — Но я уверен, что ваша память с тех пор не ослабла. Козински поднес телефон к глазам и долго вглядывался в снимки. Свет аппарата, падавший на лицо священника, превращал его в белую маску, мерцающую, непроницаемую. — Это библейские сцены, в основном ветхозаветные. Любопытно: подбор сюжетов кажется мне довольно необычным и… — Это мне уже известно. Но взгляните на два последних изображения. По вашему мнению, какие сюжеты они иллюстрируют? Священник поводил пальцем по экрану в поисках нужных кадров. — Ну… я бы сказал… что это Исаак, благословляющий своего сына Иакова. Лехман уже называл эту сцену из Книги Бытия. — А другая? Там, где спящая женщина? Священник задумался. У него увлажнились глаза, но не от волнения, а скорее от миллиардов кристаллов, раздражавших радужную оболочку. — Это может быть сценой смерти Рахили, но я не уверен. — А о чем повествует этот эпизод? — Да мало о чем. Рахиль — одна из жен Иакова. Долгое время была бесплодна, потом, позже, родила двух сыновей, но умерла после рождения второго — Вениамина. — И это все? — Да, почти все. «И умерла Рахиль, и погребена на дороге в Ефрафу, то есть в Вифлеем»[80]. Могила Рахили, символизирующая исход из земли Месопотамской, считается святыней. — А что вы можете сказать о стилистике этих изображений? — Ну, это довольно… впечатляюще. Многочисленные детали напоминают манеру последних столетий Средневековья, и в то же время… — В то же время — что? — Сама манера письма выглядит на удивление современной, а происхождение — довольно сомнительным. — Вы можете назвать другие фрески подобного рода? Такую же манеру письма? Может, какую-нибудь местную живописную школу? — Честно говоря, нет. И это самое удивительное. А вы показывали их Посланникам? — Не счел нужным. По моему мнению, им давно известно о существовании этих фресок. И они тщательно их скрывают. — Почему? Ньеман смолчал, поднялся и взял у священника свой смартфон. — Дайте мне свой электронный адрес, я перешлю вам эти снимки. Пока Козински записывал ему адрес, майор попросил: — Подумайте еще. Эти образы явно имеют какое-то особое значение. Священник тоже поднялся — он едва доставал Ньеману до плеча, однако тот чувствовал, что падре ничего не стоит поднять посетителя одной рукой и пронести по комнате. — Это настолько важно? — Это важно для Посланников, и я хочу знать почему. — А вы уверены, что они в курсе всей этой истории? — Даже не сомневаюсь. Когда в следующий раз вздумаете финансировать реставрацию какой-нибудь часовни, выберите себе более надежных партнеров. Священник рассеянно кивнул. Казалось, этот диалог привел его в полную растерянность, — а может, причиной тому были образы, которые он увидел. И которые теперь не выходили у него из головы, будоража и дразня воображение. — With the birds I’ll share this lonely viewin[81], — шепнул майор ему на ухо. Эта цитата из репертуара «Red Hot Chili Peppers» окончательно добила Козински. Ньеман одарил его своей фирменной хищной усмешкой и вышел. Холод на улице крепчал. Казалось, церковь с ее красными стенами захлестывают какие-то мрачные, ледяные волны. Козински, конечно, не сказал ему и десятой части того, что знал. Но это не страшно. У Ньемана родилась другая идея. Пора было призвать на помощь более солидное подкрепление. 42 Усевшись в машину, Ньеман какое-то время с удовольствием озирал знакомую обстановку салона. Как всегда, здесь царил полный кавардак. Радиоприемник с торчащими антеннами, раскиданные бумаги, блокноты для протоколов… а вот и кое-что новенькое — компьютер, соединенный с камерами наблюдения, способными фиксировать номерные знаки машин, и радар, улавливающий их скорость… Но главное, сохранились запахи — прочная застарелая вонь заплесневевшей еды и дорожных перипетий, — словом, все признаки человеческого бытия, упрятанные под крышу закона и порядка. Короче — вся его жизнь. Он достал смартфон и набрал номер аббатства Ле-Брюйер, находившегося в Эпинале, Лотарингия. Ему это уже надоело. Надоело бесплодно биться над загадкой, ходить вокруг да около в атмосфере заговора молчания и тьмы. Надоело быть заложником тайны, покрытой мраком, о которой говорили шепотом и непонятными намеками. Майору пришлось выждать целых двадцать звонков, прежде чем ему ответили, — вполне типичное явление для места, где каждый телефонный вызов воспринимался как агрессия, нарушавшая благостную сосредоточенность кучки монахов-затворников. — Алло? Голос прозвучал резко, как взрыв петарды. — Я хотел бы поговорить с Эриком Аперги. — Здесь таких нет. Комиссара всегда удивляло, как это в подобных монастырях еще не разучились правильно изъясняться, — ведь их насельники были немы как камни. — У вас он зовется Антуаном, — со вздохом поправился Ньеман. — Никто с таким именем не принадлежит к нашей конгрегации. — А он и не монах! — уже раздраженно отбрил комиссар. — Просто он каждую зиму проводит в вашем аббатстве как облат[82]. Короткое молчание. Его собеседник прекрасно знал, о ком идет речь, но всеми силами ограждал своего гостя от внешнего мира. — Брат мой, — настойчиво продолжал майор, — я знаю, что Эрик находится в стенах вашей обители. Я работаю в криминальной полиции и настоятельно советую вам позвать его к телефону. И снова молчание, плотное, как песок и камни, застывшие в древних наносах. — Это невозможно, — прошелестел наконец его собеседник. — Он приехал в прошлом месяце и дал обет молчания. Ньеман вовремя проглотил рвавшееся наружу ругательство — или, может быть, взрыв хохота. Эти типы уже всерьез достали его. — Тогда дайте мне ваш электронный адрес. — Но… — Немедленно, слышите? Тот шепотом произнес буквы и цифры, а Ньеман, включив громкую связь, записал их. Он вполне мог бы потребовать от монаха, чтобы тот прислал ему адрес эсэмэской, но не хотел рисковать и закончить разговор, не получив его. — Сейчас я пришлю вам адрес жандармерии Бразона в департаменте Верхний Рейн, — сказал он. — Передайте его Эрику и скажите, чтобы он немедленно приехал ко мне. Уточните, что его вызывает Ньеман. Повторяю по буквам: Н-Ь-Е-М-А-Н. Вы записали? — Но… — Никаких «но»! Если он не явится ко мне завтра же, я сам за ним приеду, и, уж поверьте, переверну вверх дном весь ваш скит. И он разъединился, не дожидаясь ответа. 43 Включив мотор, Ньеман позвонил Деснос. Она стала для него чем-то вроде тонизирующего напитка. Эдакий бальзам, который нужно принимать время от времени, чтобы с новыми силами пуститься в погоню. — Ты закончила с протоколом? — спросил он, почтив ее для начала любезным приветствием. — Не держите меня за дурочку. Стефани явно была раздражена. — Так закончила или нет? — Конечно, но вы ничего не выиграете, если будете держать меня на побегушках. — Ты отослала его Шницлеру? Стефани разъяренно задышала в трубку: — Слушайте меня внимательно, Ньеман. Если вам нравится строить из себя мачо, это ваша проблема. Если вы считаете себя лучшим копом Франции и презираете всех остальных, кто носит полицейский мундир, это тоже ваша проблема. Но если вы решили заниматься расследованием самолично, то будете топтаться на месте и дело затянется надолго. Ньеман почувствовал, что ему стоит прислушаться к этой отповеди. Если уж Стефани так разошлась, значит у нее появились какие-то козыри. — К счастью, я не ограничилась вашими жалкими поручениями, — продолжала она, не дав ему времени на ответ. — И решила допросить одного типа — на мой взгляд, очень интересного. — Кто это? — Некий Ибрагим Моллек, помощник Патрика Циммермана. Молодой врач, тот самый, который обнаружил камень во рту Самуэля во время вскрытия. Теперь Ньеман вспомнил эту подробность: ему-то казалось, что Циммерман тогда обошелся без помощника. — Ты говорила с ним по телефону? — Сейчас пришлю вам его координаты. Он работает интерном в Медико-хирургическом акушерском центре Шильтигайма[83]. — Так ты с ним побеседовала или нет? — Да. И то, что он рассказал, очень интересно. — Изложи покороче. — Ни за что! Его собственный рассказ будет намного убедительнее. Вот и побеседуйте с ним как мужчина с мужчиной. Стефании произнесла эту последнюю фразу с ядовитой иронией. Но было ясно, что она нащупала нечто серьезное. Ньеман отключился и набрал номер интерна. Как и прежде, он припарковался на пустынной стоянке рядом с красной церковью. И сейчас, несмотря на тепло в салоне, чувствовал, как его окутывает черная меланхолия. Он задыхался в океане одиночества. Врач был на дежурстве, Ньеман поймал его в перерыве между двумя родами. После Циммермана, педиатра по профессии, еще один, теперь уже акушер… Поистине, судебная медицина Эльзаса отличалась невиданной гибкостью. — Но я уже все рассказал вашей коллеге. — Значит, придется тебе повторить еще разок. — А с чего это вы мне тыкаете? Голос был молодой и звучный, но в нем слышались отзвуки хронического стресса. Или же это была застарелая ненависть к «ищейкам». — В любом случае, — добавил он, — я ничего не стану говорить вам по телефону. Кто мне докажет, что вы полицейский? Ньеман усмехнулся: вот он — подарочек от Деснос. Она наверняка знала, что Моллек пошлет его подальше, и заранее радовалась этому. Однако парень был далеко не первым строптивым конем, которого он объезжал. — У полицейских есть два способа вести допрос, — терпеливо разъяснил он. — Быстрый и медленный. Либо мы побеседуем пять минут по телефону, либо я пришлю за тобой жандармов. И ты проведешь в жандармерии, как минимум, целую ночь. Так что выбирай… Наступила тишина, прерываемая какими-то короткими и длинными отзвуками. Судя по всему, интерн открывал двери, спускался по лестницам, проходил по холлу внизу. Наконец в трубке послышался вой ветра, а за ним щелчок зажигалки, означавший, что парень нашел место для беседы. Раз уж предстоит разговор с майором, можно заодно и покурить. — Что вы хотите знать? — Я звоню по поводу камня во рту… — Это был не камень. — Как это? — Когда я вытащил его из горла Самуэля, то сначала принял за кусок известняка или чего-то в этом роде. На самом деле он был просто запорошен пылью и стал похож на минерал. — А в действительности? — Мне кажется, уголь. Либо обычный, либо древесный. Во всяком случае, он был легкий, как древесный. Мало того что подобный уголь никак не мог оказаться среди обломков — Циммерман даже не дал себе труда описать этот кусок. Вот уж, поистине, дальше ехать некуда! — Так почему же Циммерман не упомянул об этом? — Потому что ему на все плевать — он уходит на пенсию. И вдобавок он не судмедэксперт. — Ты можешь что-нибудь добавить по этому вскрытию? — Ничего. Если не считать этого куска угля, все тело превратилось в кашу из плоти и костей, раздавленное несколькими тоннами обломков. — Спасибо, Ибрагим. Ньеман проанализировал новую информацию: он прямо воочию видел у себя в руке этот кусок угля. Ритуал, к которому прибег убийца, приобретал теперь новое значение: он был спланирован заранее. В Святом Амвросии не было и намека на уголь, каменный или древесный, или на другое топливо. Убийца принес его с собой для этой мрачной мизансцены. А может, подобный ритуал был делом рук Посланников, перед тем как погрести тело под обломками? Нет, вряд ли. Чем дольше Ньеман размышлял над этим, тем больше он склонялся к сценарию в трех частях: 1. Схватка между Полем Паридом и Самуэлем. 2. Убийство анабаптиста неким неизвестным. 3. Намеренное обрушение свода Посланниками. Но вот кусок древесного угля… Он не знал, куда поместить этот новый элемент, но смутно подозревал связь между ним и угольно-черными ликами скрытых фресок, обнаруженных в часовне Святого Амвросия. Так кто же сгорел здесь несколькими веками раньше? 44 Ивана проползла под колючей проволокой изгороди и направилась к подлеску, чтобы наконец-то спрятать смартфон. Вечер прошел как обычно: душ, переодевание и ужин, где она ела за четверых. Чтобы побороть усталость и вместе с тем подавить обуревавший ее смутный гнев. Короткий урок Рашель стоял у нее поперек горла. Ей пришлось стерпеть высокомерие молодой женщины и выдать себя за журналистку, а эту профессию она глубоко презирала. Но куда хуже было сознание, что она оказалась в тупике. Рашель больше с ней не разговаривала, и у нее не было никаких шансов сблизиться еще с кем-то из Посланников до конца сбора урожая. Ее бывшая подруга наверняка предупредила старшин — Якоба и его приближенных, — и теперь они глаз с нее не спустят. Просто чудо, что ей удалось сбежать сегодня вечером. За ужином Ивана ни с кем не говорила. Она думала о Марселе. «Нет в мире одного — и мир весь опустел»[84]. Кто это сказал — Ламартин, Шатобриан или еще кто-то? Она сознавала, что он был для нее не просто товарищем по работе. Она почуяла в нем брата по несчастью, маргинала в поисках приюта, знавшего, как и она, только один путь — бегство вперед, без оглядки. Рашель ей солгала. Марсель не мог удрать вот так, на следующий день после ночной гонки с преследованием, не сказав ей ни слова. Скорее всего, он просто не вернулся в лагерь с их ночного рейда. Возможно, его поймали и где-то заперли. Правда, Ивана не очень-то верила в такой исход: да, Посланники держали серьезную охрану, но были прежде всего мирными виноградарями. Она не могла представить их в роли палачей или похитителей. А главное, у них не было никакого повода задерживать Марселя. Что такого компрометирующего он мог увидеть, чего не увидела она сама?! Предположим, они обнаружили собранную по кусочкам фреску в глубине Хранилища, — ну и что? Она не представляла никакого интереса… Ивана уже подходила к темной кромке подлеска. Заиндевевшая трава у нее под ногами похрустывала, словно корочка крем-брюле. Окружающий пейзаж, убеленный инеем, преобразился: казалось, древесные стволы, ветви и кусты поразила ледяная молния. Ивана долго пробиралась вперед через колючие заросли, обдирая кожу о сучья, и не видела конца пути. Она уже совсем было отчаялась, как вдруг набрела на свой дуб. Черный, похожий на мраморную колонну, местами изъеденную лишайником, он показался девушке надежным убежищем, волшебно преобразившим ночную тьму. Она шагнула вперед, но тут же споткнулась обо что-то, упала и сердито чертыхнулась под хруст сломанных веток. Из ее рта вырвалось облачко пара. Девушка с трудом встала на ноги, всматриваясь в темноту, пытаясь рассмотреть препятствие. И увидела. На замшелых корнях дуба лежало безжизненное тело. Лицо, смутно различимое в ночном тумане, было искажено жуткой гримасой боли. Ивану затрясло, она нашарила в кармане мобильник, включила экран и направила свет на труп. Марсель… Задыхаясь, девушка пощупала его запястье в смехотворной надежде ощутить биение пульса. Потом осветила лицо. Открытый рот умершего напоминал рану, обметанную инеем. Зубов у него и прежде недоставало, но теперь были вырваны и оставшиеся, притом с явной жестокостью. Молодая женщина с трудом переводила дыхание. Холод, шок от увиденного и скорбь вызвали у нее горькие слезы. Кто сотворил это с ним? И почему? Она продолжила осмотр тела и обнаружила, что у него отрублены последние фаланги пальцев, руки и ноги вывернуты под какими-то немыслимыми углами, и все кости раздроблены. Но самое страшное Ивана увидела миг спустя: Марселя выпотрошили и, будто этого было мало, задушили его же собственной кишкой, которая застыла на холоде, стянув шею жуткой серой удавкой. Ивана упала на колени. Ей чудилось, что над ее головой смыкаются черные, зыбкие края какой-то пропасти, и она падает вниз, задыхаясь в этом бездонном ночном провале. Потом у нее в голове забрезжила догадка. Изувеченное тело оказалось здесь не случайно. Этот труп был посланием, и оно предназначалось ей. Те, кто это сделал, знали, что она заодно с Марселем. Знали, что она никакая не сезонница. Знали, что вчера они вместе побывали в Хранилище. И last but not least[85] — знали, что у подножия этого дуба она прятала свой смартфон. Ивана попятилась и, опустившись на холодную глинистую землю, усыпанную мертвой листвой, замерла, с пустым взглядом и такой же пустой головой, перед этим несчастным, у которого отняли и жизнь, и достоинство. Долго она сидела так, забыв о времени и чувствуя только, как ее одежду и тело медленно пропитывает сырость; она даже не боялась, что ее застанут здесь и ее постигнет участь Марселя. Наконец Ивана очнулась от этой летаргии и подобрала оброненный телефон. Несмотря на закоченевшие пальцы, ей все же удалось выключить свет, убавить звук и набрать номер. Каким-то чудом аппарат ожил. Но зарядка стояла на последней черточке. Теперь нажать на вызов: Ньеман… — Алло? Хрипловатый, знакомый, родной голос. В нескольких словах, заикаясь и всхлипывая, она описала ему ситуацию. — Успокойся. Но Ивана, рыдая, упорно пыталась объяснить, что все произошло по ее вине, что именно она заставила Марселя участвовать в этом, что… — Успокойся, — повторил Ньеман. А она все твердила и твердила: Хранилище… обломки свода… Посланники… — и к ней постепенно возвращалось дыхание, речь обретала привычный ритм. — Хватит! — заорал Ньеман. — Где ты сейчас? Ивана описала ему местность. За пределами Обители, не вторгаясь в Диоцез, жандармы могли передвигаться вполне свободно. — Я сейчас приеду со своими людьми. Оставайся на месте. — Нет. — Как это «нет»? — Я возвращаюсь в лагерь. — Даже речи быть не может! Хватит дурить! — Пока они меня официально не разоблачили, я буду продолжать. — Ты мне только что сказала, что полностью засветилась и что этот труп — твой смертный приговор! — Я еще не знаю. Мне неизвестно, кто убил Марселя. Мне неизвестно, что у них есть против меня. Мне даже неизвестно, кто это сделал — Посланники или еще какие-то фанатики. Наступило короткое молчание. Ньеман, видимо, взвешивал, есть ли у него шансы переубедить ее. Эти шансы были равны нулю. И он сдался. — О’кей, но только держи мобильник при себе. Я тебе позвоню, как только мы прибудем на место. Ивана не решилась ему отказать. Она понимала, что продолжать игру в одиночку слишком рискованно и нужно поддерживать связь с Ньеманом. К тому же ей не удалось бы подыскать нужные аргументы, она едва дышала и с трудом говорила. Панический страх буквально раздавил ее, сплющил сердце, превратив его в маленький — не больше персиковой косточки — черный комочек. — Как скоро? — Максимум через тридцать минут. — И как же вы объясните эту находку? Ньеман рассмеялся — свирепым и горьким смехом человека Обмани-Смерть[86]: — А кто посмеет требовать от меня объяснений? 45 — Вели им выключить фары и погасить маячки. Ньеман старался действовать максимально осторожно, чтобы не подвести Ивану и поймать с поличным убийц Марселя. Слишком уж много суеты было вокруг первого трупа. Теперь он хотел застать их врасплох, предъявив неопровержимые факты. Но сперва — разведка на местности… Он ехал вместе с Деснос впереди, в ее машине. Стефани, не выпуская руля, включила левой рукой рацию и отдала приказ. И они увидели в зеркале заднего вида, как машины и фургоны растаяли в ночной темноте, словно подводные лодки в морской пучине. Акция должна была пройти втихую. Деснос тоже погасила фары. Когда глаза привыкли к темноте, Ньеман увидел по обе стороны дороги симметричные ряды виноградных лоз, слабо мерцавшие в туманной ночной мгле. Труп, обнаруженный Иваной, стал фактом откровенной религиозной жестокости за пределами Диоцеза. И Ньеман ожидал чего-то подобного со смешанными чувствами опасения и нетерпения. Над этой Обителью постоянно витал запах железа и разложения, запах металлических экскрементов… — Подъезжаем, майор, — бросила Деснос, когда они миновали палатки сезонников и ограду. Она дышала с трудом, прерывисто, была в экипировке для спецопераций: ворот куртки застегнут, грудь туго стянута бронежилетом. Ньеман прочел ей краткое наставление, словно кюре — прихожанке, почти шепотом, подчеркивая каждый слог и заключив приказом: «Ни слова остальным!» Они затормозили на обочине дороги, проехав чуть дальше подлеска, описанного Иваной. В этом месте их не могли заметить ни Посланники, ни даже сезонные рабочие. Ньеман бросил взгляд в зеркало заднего вида: жандармы выпрыгивали из фургона, стараясь сохранять равновесие. Стражи порядка крепко сжимали свои FAMAS[87], как цепляются за пожарную лестницу. Здесь же были и техники Лехмана — парни из Лиона, которым никак не удавалось уехать; в своих белых комбинезонах они сейчас походили на людей в пижамах. Ньеман и Деснос вышли из машины. Виноградники остались позади, теперь перед ними простирались поля и рощи. Уже задувал по-настоящему зимний ветер, и люди ежились от холода. Трава колыхалась, точно водоросли на дне моря, кусты судорожно вздрагивали, деревья гнулись от верхушек до самых корней… — Вон туда, — указал Ньеман. Стефани искоса взглянула на шефа, словно спрашивая: откуда у него эта информация? И кто его оповестил о случившемся? Но тот молча двинулся вперед, чтобы избежать расспросов. Они пересекли пастбище, пригибаясь и рассекая ветер, хотя, похоже, это он рассекал их. На краю изумрудно-зеленого поля темнел подлесок. Или, скорее, рощица — если судить по высоте деревьев. Ньеман на ходу анализировал ситуацию. Марселя пытали не с целью вытянуть из него какую-то информацию, а скорее желая убедиться, что он ничего не знает и не понимает. И с той же целью отсекли ему пальцы. А Ивана? Почему палачи всего лишь напугали ее, вместо того чтобы допросить с пристрастием? Неужели они дознались, что она связана с полицией? На опушке все остановились — чисто рефлекторно, как делают глубокий вдох перед прыжком в воду. Ньеман поднял глаза и взглянул на луну — простой перламутрово-желтый кружочек на черном шелке небосвода, — потом посмотрел на Деснос: та держала свой автомат, как ее учили, протянув указательный палец вдоль приклада. Наверняка никогда не пользовалась им, разве что на учебных стрельбах или на экзаменах перед присвоением очередного звания. Ньеман вынул револьвер из кобуры и дослал пулю в ствол, показывая пример остальным. Ему ответило щелканье затворов, и от этого звука его пробрала дрожь. Ладно, командир пока еще жив… — Как только войдем в лес, включайте фонари. И первым углубился в темный промежуток между деревьями. Идти было нелегко. Какие-то колючки цеплялись за его ноги, царапали плечи, хлестали по лицу. Он представлял, каково было Иване одной в этом зловещем лесу. Да еще в состоянии шока, рядом с трупом… Настоящая современная героиня. Здесь растительность была такой густой, что она сопротивлялась ветру и в какой-то степени защищала идущих. Но при этом не пропускала света, и Ньеман шел почти вслепую, все замедляя и замедляя шаг. Всем остальным, двигавшимся вереницей за ним следом, наверняка приходилось не легче. Настоящая африканская экспедиция, с солдатами и носильщиками, в самом сердце джунглей… Но вот наконец и лужайка. И дуб, с его мшистым стволом и вздыбленными корнями, описанный Иваной. Все было на месте — и дерево, и мох на его стволе, и ветви. Все, кроме главного — трупа. 46 — Это невозможно! — А я тебе повторяю, что стою под этим самым дубом, и тут нет даже намека на труп. Голос Иваны был еле слышен. Наверняка затаилась в каком-то углу, чтобы ответить на его вызов. — Но вы мне хоть верите? — А ты как думаешь? Просто это было послание для тебя и только для тебя. А теперь тело вернулось в небытие. — Вы будете его искать? — Конечно, но на успех не надеюсь. Я приеду за тобой. Хватит, кончен бал. — Даже речи быть не может. — Перестань дурить. Мне вовсе не хочется найти тебя с зубами в кармане и кишками на шее. — Если бы они хотели меня устранить, то давно бы это сделали. У меня еще есть шансы на успех. — Нет, уже слишком поздно, и ты отлично это понимаешь. Они принесли труп на это место, потому что проведали, кто ты такая и чем занимаешься. Им все известно. Короткая пауза, всхлипывания Иваны затихли. Ньеман прямо-таки слышал, с какой бешеной скоростью вращаются шестеренки ее мозга в поисках решения. — Вы собираетесь допросить Посланников? — О чем?! Если ничего не найдем, на рассвете вернемся в жандармерию и будем ждать развития событий. Оружие у тебя есть? — Нет. — Где ты сейчас? — Вышла из палатки, чтобы поговорить с вами. Ньеман вздохнул: — Иди назад и ложись спать. Когда мы закончим, я позвоню. — Вы не сможете со мной поговорить. — Почему? — У меня батарейка разрядилась. Взгляд на часы: близилась полночь. — Ладно, тогда встретимся у часовни в пять утра. Ты сможешь подзарядить мобильник, мы подведем итоги и примем решение. — Ладно. — Ивана… — Что? — Нет, ничего. Он выключил телефон и оценил нелепость ситуации. Полтора десятка человек в чаще леса, посреди ночи, вооруженных до зубов и готовых действовать… — Майор, может, вы мне объясните, что происходит? — спросила Деснос, подойдя к Ньеману (чтобы поговорить по телефону, он отошел в сторонку). Она почти шептала — наверняка для того, чтобы не унижать его перед остальными. Этот нелепый ночной рейд, это устрашающее вооружение, этот ветер, Ньеман, и снова ветер… — Периметр безопасности. И прочесать окрестности, — приказал он. — Что мы ищем? По-прежнему труп? — Да. — А техникам что делать? — Пускай обыщут зону вокруг дуба, труп лежал у самого дерева. Там наверняка остались следы, отпечатки обуви… — А кому вы звонили? Ньеман, не ответив, сунул мобильник в карман. Затем, поколебавшись, бросил: — Пошли к машине. 47 Твой час пробил, парень…[88] Подойдя к «рено», он взглянул на свою помощницу. Сейчас, закутанная в свою парку, в черной шапке до глаз, она была похожа на водительницу снегоуборочной машины. И вот тут он коротко рассказал ей про Ивану, внедрившуюся в ряды сезонников, про ее севший мобильник, про сведения, собранные внутри Обители, и предполагаемое убийство Марселя… Деснос слушала его словно сквозь стену ветра и холода, нервно кивая и кусая губы. Она пыталась осознать не только эту новую информацию, но еще и тот факт, что Ньеман с самого начала водил ее за нос. — И когда же вы собирались посвятить меня во все это? Сперва он решил дать ей утешительный ответ, потом все же склонился к откровенности: — В самом конце расследования, когда убийца будет пойман. — То есть в час своего триумфа, не так ли? Самый умный сыщик, который всех обвел вокруг пальца… — Именно так. Команда из Парижа пришла к финишу первой. Он произнес это с едкой иронией и презрением к самому себе, к своему идиотскому честолюбию. — А не пошли бы вы куда подальше? — выдохнула она, круто повернулась и зашагала прочь в своей пухлой куртке, похожей на раздутый корабельный парус. — Стефани! — крикнул Ньеман, нагнав ее и схватив за плечо. Но ее взгляд обжег его, как пощечина. Ее лицо пошло пятнами то ли от ледяного ветра, то ли от обиды и гнева. — Послушай, все это — внедрение Иваны, и зарытый мобильник, и тайные телефонные переговоры — моя ошибка. Поверь мне, я первый сожалею об этих глупостях. Но теперь нужно как можно скорее вытащить оттуда мою помощницу, все проколы я беру на себя. А ты… — Мне плевать на ваши признания. — Да плюй сколько хочешь! — взревел он. — Но у нас два мертвеца. В первом случае нам трудно доказать, что имело место преднамеренное убийство. Во втором — у нас вообще нет трупа. А посреди этого бардака — моя помощница, нет, гораздо больше чем помощница, сейчас некогда объяснять, — которая изображает сезонницу в их Обители, где, уж извини, все сильней воняет смертью. Так вот, ты мне сейчас очень нужна! Они стояли лицом к лицу, покачиваясь под ветром, как два моряка на палубе. — Мы с тобой вместе, — продолжал он, — должны выручить Ивану и расследовать оба эти чертовы убийства. Давай докажем всем, что полицейский и жандарм способны не только на то, чтобы щеголять в красивом мундире с форменным поясом, подтяжками и штрипками на штанинах… Казалось, Деснос колеблется, но Ньеман чувствовал, что она уже приняла решение. На самом деле она с самого начала была на его стороне и теперь, конечно, не бросит следствие на полпути. Ньеман умел распознавать прирожденных сыщиков с первого же взгляда. Стефани сунула руки в карманы, и этот жест уже свидетельствовал об уступке, в сравнении с недавним взрывом бешенства. Ветер все яростнее надувал ее куртку, и рукава теперь стали вдвое толще. — Ну и что дальше с этим расследованием? — спросила она, нервно щурясь. Ньеман от души расхохотался: — Понятия не имею! 48 — Какого черта вы здесь делаете? Они только что приехали в жандармерию, и сейчас она походила на горный приют, куда ввалилась орава парней, закутанных в теплые парки, — казалось, им не хватает только спальных мешков. Посреди холла стоял реставратор мозаик и фресок Макс Лехман, со своими мушкетерскими усиками и мягким взглядом. — Я привез вам заключение, которое вы просили, — ответил он, явно растерянный грубым вопросом майора. Ньеман, хоть убей, не помнил, о чем он его просил. — А почему ночью? — Я так понял, что это срочно. Речь идет о датировке фресок. Ньеман тут же сменил тон и дружески похлопал его по плечу: — Ну да, конечно! Извините меня. — И он обратился к Деснос: — Ты не найдешь нам свободную комнату? Через несколько минут они сидели втроем в кабинете на втором этаже. Все помещения здесь выглядели одинаково стандартными: мебель из металла и плексигласа, линолеумный пол и стены, залепленные плакатами с правилами поведения для граждан. Плафоны добавляли впечатлений особо непонятливым, окрашивая их лица в мертвенно-белый цвет. — Дело в том, что мы располагаем инструментарием, который… — Нет, избавьте нас от технических подробностей. Лехман поднял брови: он явно не одобрял манеры собеседника. Однако смирился и начал торопливо перелистывать свое заключение. Его длинные гибкие пальцы напоминали кисти художника. Ньеман видел какие-то мелькающие цифры, кривые, уравнения, а в голове у него было совсем другое: труп — с камнем во рту, второй труп — человека, считавшегося пропавшим, и его юная славяночка, угодившая в секту убийц. Не время заниматься уравнениями. — Я вам уже рассказывал о технике buon fresco?[89] — безмятежно спросил реставратор. — Лехман, вы понимаете французский язык? Мне нужны только выводы! Но тот отмел его требование взмахом руки. — Вы, видимо, торопитесь? — сухо спросил он. — Ладно, тогда слушайте: ваши «скрытые» фрески написаны в двадцатом веке. — Постойте-ка… Вы говорите о тех фресках, что были скрыты под слоем восемнадцатого века? — Вот именно. — Да как же это возможно?! — Невозможно, и тем не менее… Ньеман положил руки на пластиковую столешницу и, бросив взгляд на Деснос, прочел в ее глазах такое же изумление и непонимание. — Но, мне кажется, я нашел этому объяснение. Мы использовали технику, чтобы параллельно датировать верхние фрески. Так вот, это тоже фальшивка. — Что вы разумеете под словом «фальшивка»? — Как я уже сказал, фрески, скрытые под верхним слоем, написаны сравнительно недавно. Но фрески верхнего слоя — тоже… — А вы мне вчера говорили… Лехман вскинул голову эффектным движением заслуженного лектора: — Да, краски такие же, какими писали в восемнадцатом веке, но тут есть одна тонкость. Наши химические анализы позволили… — Лехман! — Ладно, скажу коротко: эти росписи — дело рук фальсификатора, которому удалось раздобыть, не знаю как, материалы той эпохи или того же состава, чтобы подделка была идеальной. Но он допустил один промах. В наше время свинец, который входит в состав красок, уже не добывают в европейских шахтах, как это делали в восемнадцатом веке, — сегодня его привозят из Америки или Австралии. — И что же — между ними такая большая разница? — Некоторые анализы показывают, что да, большая. У них другой изотопный состав и другое количество микроэлементов. Ньеман, а за ним и Деснос машинально придвинулись к столу, чтобы рассмотреть записки специалиста, так внезапно приобретшие совсем иное значение. Сейчас они оба напоминали пиратов, склонившихся над картой острова сокровищ. — И вот мой вывод, — заключил Лехман назидательным тоном. — И верхняя, и нижняя росписи были созданы одновременно. Вероятнее всего, в начале двадцатого века. Наш фальсификатор сначала написал библейские сцены бедствий, давая волю своему воображению и стилю, но при этом старательно придерживаясь канонов позднего Средневековья. Затем скрыл их под слоем известки, шпаклевки и штукатурки. А дальше написал сверху новые фрески, намеренно неумело, используя, как он думал, стиль и пигменты восемнадцатого века. Наступило молчание. Ньеман достал мобильник и снова устремил взгляд на изображения. «Официальные» — с наивными сценами Рождества, святым Христофором и проповедью птицам. И скрытые — с Адамом и Евой, Вавилонской башней и четырьмя всадниками Апокалипсиса… — Вы знаете историю анабаптистов? — спросил Лехман. — Да, кое-что знаю. — В начале прошлого века в их секте появился один любопытный персонаж. — Отто Ланц? — Вот именно. Это был единственный иностранец, принятый Посланниками. Ньеман знал еще одного — Поля Парида, но сейчас было не время вспоминать об этом бродяге. — Так вот, Ланц был живописцем, — продолжал реставратор. — Я разыскал кое-что из его немногих известных работ. Все тот же потусторонний взгляд на мир, та же экспрессия Средневековья, но с налетом диссонансов двадцатого века. — А даты создания совпадают с его появлением в Обители? — Да. В общем, это двадцатые годы прошлого века. Ньеман понимал, что теперь ему придется вновь обратиться к истории жизни Отто Ланца. Он помнил, что этот человек оказал большое влияние на секту. Что именно он оставил анабаптистам свое послание на сводах часовни Святого Амвросия. Нет, больше чем послание — приказ, кредо… — Посланники купили часовню в начале двадцатого века, — продолжал Лехман. — Ланц заперся в ней и начал писать свои бредовые картины, а потом закамуфлировал их под другими. Вы спросите, к чему такие сложности? Этого никто уже не узнает. Ньеман подумал: вот именно, и теперь его долг — выяснить причину. — Я оставлю вам заключение? — Да, конечно. Лехман встал, распрямив долговязое тело, словно корсар, выдвинувший свою подзорную трубу, и направился к двери. Майор машинально поднялся тоже и проводил его до выхода, тогда как Деснос, не сказав ни слова, занялась повседневными делами. После отъезда реставратора Ньеман задержался на стоянке, приводя в порядок мысли. Не нужно было кончать Школу Лувра, чтобы догадаться: самыми важными являются «скрытые» фрески — «фальшивые подлинники» Средневековья, написанные на сводах часовни с неистовой страстью подлинного мастера. Их нужно было расшифровать. И для этого ему требовался эксперт, собаку съевший на католической иконографии. Ньеман мучительно раздумывал, где такого взять, как вдруг завибрировал его мобильник. Синхронность, Ньеман, синхронность… 49 Он тотчас узнал приглушенный голос отшельника, этого монастырского призрака… — Надо же — ты наконец соизволил отказаться от молчания? — Ради тебя — без проблем. — Приезжай ко мне в Эльзас. — Гм-м-м… — Через сколько времени ты здесь будешь? Облат не ответил. В каком-то мгновенном озарении Ньеман увидел, словно в ускоренной съемке, эпизоды странной жизни Эрика Аперги, или брата Антуана. Майор познакомился с ним в тот период своей жизни, который называл «Stups»[90]. В то время он мечтал о рукопашных схватках и перестрелках с преступниками, а вместо этого ему поручили внедриться в темное сообщество наркоманов и изображать такового, чтобы разведать новые источники поставок ЛСД, экстази, кокаина, кетамина и прочей отравы… И Ньеману пришлось вести ночной образ жизни — это ему-то, чей биологический ритм был близок к ритму спортивного тренера. Он стал завсегдатаем баров, забегаловок, сквотов и прочих мрачных дыр, приучил свои барабанные перепонки к кошмарным децибелам, а нос — к «дорожкам». А иногда, если не было выхода, и глотал эту гадость. Вот там-то он и встретился с Аперги. Этот наркоман, полуджентльмен, полунищий, жил за счет друзей, чередуя периоды благополучия с уличным бомжеванием. Ньеман использовал его, чтобы отловить нескольких дилеров, а расплачивался за это психоактивными препаратами. Аперги, безразличный ко всему, шел ко дну; часто жил тем, что воровал чаевые официантов в клубах, и ради одной дозы был готов отсосать у кого угодно. В такие минуты он уповал только на свой скорый конец, утешая себя лишь одной надеждой: что он не увидит его наступления. Но случилось совсем другое: химия принесла ему откровение, совсем как святому Павлу по дороге в Дамаск или святому Августину в садах Милана. Для Аперги оно наступило под воздействием ЛСД в кафельных стенах роскошной туалетной комнаты «Bains-Douches»[91]. Проспавшись, он понял, что уверовал в Бога. Но не так, как те, кто заглядывает в церковь от случая к случаю, или как читатель-атеист, просматривающий газету «La Croix»[92]. Отныне религия стала делом его жизни. Аперги предложил свои услуги в качестве облата-послушника нескольким религиозным орденам, которые взамен помогли ему избавиться от наркозависимости. Разумеется, это заняло не одну неделю, но теперь Аперги был не одинок: ему помогал Господь. Он начал изучать теологию в Католическом институте Парижа и через несколько лет стал признанным специалистом по Деяниям апостолов. К нему обращались как к знатоку в области исторического и критического толкования Нового Завета. Одновременно с этим он обогатил своими исследованиями историю настенной католической иконографии. Стал признанным лектором в Теологикуме, на факультете теологии Католического института. Однако преподавание его не интересовало. Он хотел только одного — полностью посвятить себя Священному Писанию, дабы возвыситься духом, достичь идеала. В мире существовало нечто низменное и параллельно нечто возвышенное, а где-то между ними обретался бывший «наркуша» с выжженным мозгом. — Как скоро ты сможешь приехать? — повторил Ньеман. — Не от меня зависит. — А от кого? — Я же всегда езжу автостопом. Ньеман вздохнул: — Ладно, завтра с утра пораньше пришлю к тебе жандарма с машиной. Он выключил телефон и с испугом констатировал, что ему нечем заняться, кроме как ждать. Да и ожидание это не сулило ничего хорошего. Вчерашний рейд в подлеске пока не дал никаких результатов. Расшифровка фресок начнется только с приездом Эрика. Расследование смерти Самуэля подошло к концу — иными словами, завело в тупик. А следствие по убийству Марселя еще и не начиналось — по причине отсутствия трупа. Он развернулся и побрел обратно в жандармерию. Если уж нечего делать, так лучше заняться чтением. У Деснос наверняка есть досье на Отто Ланца, этого пророка кровавых сборщиков винограда. 50 Досье действительно существовало, и Стефани Деснос ужасно обрадовалась, что им кто-то заинтересовался. Она вручила майору пачку листков и усадила его в каморке на втором этаже, где Ньеман угнездился, как мурена в своей щели. — Ну а ты сама чем займешься? — спросил он, жалея, что не может озадачить ее никаким приказом. — Вернусь в подлесок. — А что, у тебя есть какие-то новости? Ребята что-нибудь нашли? Но капитанша вышла, не сказав ни слова, настолько очевидной была ситуация. Ньеман закрыл за ней дверь и приказал себе не отчаиваться. В этот ночной час, в этой пустоте его худшим врагом было уныние. Он попросил принести ему термос кофе и — вперед, Золтан![93] Отто Ланц родился в Бельфоре в 1872 году, когда город попал в руки пруссаков после стодневной осады. В те дни жители еще не успели предать земле всех убитых и по улицам разносились миазмы тифа. Мальчик вырос в многодетной семье, раздираемой противоречиями: мать — набожная швея, отец — атеист и алкоголик, кузнец по профессии. Он проводил дни в своей кузне, теша себя ненавистью к «проклятым пруссакам» и запивая ее скверным вином, а заодно лупя молотом по железу, раскаленному до восьмисот градусов. По вечерам роль наковальни исполняли жена и дети. Отто очень скоро отказался ходить в школу и учиться кузнечному делу. В наказание отец пометил ему левую руку раскаленными клещами; всю свою жизнь мальчик будет страдать от этого увечья. В тринадцать лет он убежал из дому и пошел бродить по дорогам Эльзаса. Подряжался на мелкие работы, воровал. И в конце концов пристроился учеником в печатню коммуны [94], где вдруг начал рисовать. Очень скоро парень смог зарабатывать на жизнь, продавая свои работы — портреты, карикатуры и пейзажи… Он по-прежнему бродил по дорогам, терпя побои, сексуальные домогательства и прочие унижения. И стойко переносил все испытания, уповая на лучшее будущее. А пока это был всего лишь голодный калека и даровитый художник, затаивший в душе ярость против всего мира. Наконец он попадает в Бразон, и Диоцез кажется ему землей обетованной. Анабаптисты не могут отказать ему в милости, о которой он просит — быть окрещенным. Он хочет вверить себя Богу. Это сознательное, обдуманное, добровольное решение. Именно то, что проповедуют Посланники. Его крестят. И оставляют в Обители. Он хороший кузнец — это ремесло папаша все-таки вбил в него клещами — и богобоязненный человек, который смыл с себя мирские грехи и избавился от приступов гнева, обратив слух к учению Господа. Он читает Библию. Читает «Книгу Мучеников»[95]. Проникается впечатлениями от казней, пыток, утоплений, коим подвергают анабаптистов. Его гнев разгорается вновь, но теперь принимает особую форму, как железо, укрощенное огнем. Он дает себе клятву защищать своих наставников, ограждать их от порока и насилия. По вечерам он делает рисунки для богословских книг. Интересуется документами на собственность Обители, уговаривает Посланников зарегистрировать их у нотариуса, основывает кооператив со статусом частной собственности, таким же, как все окрестные виноградники, — словом, оскверняет себя всеми мирскими делами, лишь бы его новые хозяева не пачкали этим руки. Однако в Диоцезе мнения на его счет расходятся. Ланц не принадлежит к ним, он чужак, он постоянно нарушает закон «порядка и повиновения», он живет в Обители, но держится особняком, — словом, это существо не их крови, грешник, пария, святотатец. Тем не менее некоторые считают его провидцем. В этом наступающем веке, чреватом хаосом и конфликтами, Отто послужит им щитом. Первая мировая война доказывает его значимость. Анабаптисты отказываются браться за оружие. Их арестовывают, расстреливают. Отто пользуется всеобщим хаосом, чтобы сделать смелый шаг. Он убеждает германские власти (в ту пору Эльзас принадлежал рейху), что анабаптисты необходимы армии как надежный арьергард: им можно поручить полевые госпитали, столовые, службу связи… Словом, все что угодно, лишь бы не заставлять стрелять. Немецкие генералы, по горло занятые бойней в траншеях, соглашаются — Посланники не будут участвовать в боях. По окончании войны Эльзас опять стал французским, и анабаптисты вернулись к своим виноградникам. Их вино снова течет рекой, а статус Отто в Обители повышается день ото дня. Его назначают архиепископом Диоцеза — факт из ряда вон выходящий, поскольку он, в силу своего происхождения, не принадлежит к секте. Но Посланники обязаны ему процветанием виноделия — ведь именно его умелое руководство обеспечивает независимость Обители. Более того, Ланц предусмотрел еще одну опасность — туристов. Надежные изгороди, охрана, таблички «Частная собственность»… Отныне любопытным уже не удастся посягнуть на их земли. Мудрое руководство Отто Ланца спасает общину даже при оккупации. Он одинаково свободно владеет и французским, и немецким и умеет держать нацистов на расстоянии благодаря винодельческим успехам Обители: немецкие генералы обожают это приторно-сладкое вино и с уважением относятся к мастерству виноградарей. До последних лет жизни (Ланц умер в 1957 году от рака ободочной кишки) он был непререкаемым авторитетом для Посланников, проповедовал им, направлял их, комментировал Священное Писание. Целомудренный, аскетичный, он никогда не был женат, ибо, как пришлец, не имел права смешивать свою кровь с кровью анабаптистов. В этом смысле он сохранил в их глазах всю возвышенность своей натуры, отрешенный от земных соблазнов, более приближенный к Господу, нежели окружающие — рабы своего тела и его низменных желаний. Ньеман оторвался от чтения. Н-да, несомненно — святой. Но что связывает его с нынешним делом? Комиссар представлял, как Ланц выбирается по ночам в часовню Святого Амвросия, чтобы малевать свои фрески. А вдруг он оставил там какое-то послание — возможно, самое важное во всем своем руководстве сектой? После его смерти — никакой погребальной церемонии, никакой торжественной мессы. Отто Ланца даже не похоронили на кладбище Посланников. Молчание — а может, и забвение — скрыло все, что касалось этого «пришлеца». Его так и не приняли до конца, не признали своим, хотя он помог анабаптистам выжить в современном мире. И возможно, его завещание находилось именно в часовне… Ньеман восхищался исследованием Деснос. Наверно, она провела много часов в библиотеках Эльзаса, изучая архивы анабаптистских общин, сохранившихся во всех уголках Европы. Единственное, чего ему не хватало, это портрета святого. Посланники не признавали никаких изображений, особенно портретов, считая грехом восхваление отдельной личности. От Ланца, без сомнения, не осталось ни одной фотографии. Ньеман нашарил айфон в кармане пальто — он читал уже несколько часов, но так до сих пор и не снял его — и попытался дозвониться Стефани. Ответа не было. Значит, пока ничего нового. Майор ломал голову: чем же ему заняться уже наступавшим утром? Организовать налет на Обитель? Все перерыть в поисках автоматов и прочего оружия? Опрокинуть кровати, чтобы найти труп Марселя? Нет, это ни к чему не приведет — только еще больше замкнет рты обитателям Диоцеза. Тогда что же? Посмотрев на часы, он вскочил со стула: оказывается, уже без четверти пять утра. А ровно на пять у него была назначена встреча с Иваной в часовне Святого Амвросия. Оставив досье на столе, он торопливо вышел из жандармерии. Может, юная славяночка вдохновит его на новые подвиги? 51 Театр… Эта пустая часовня с полом, ярко освещенным еще не убранными слепящими прожекторами команды Лехмана, выглядела как театральная сцена, а поливинил, свисавший со строительных лесов, напоминал занавес. И они — бродячие сыщики, бледные и неподвижные, — напоминали актеров перед последним звонком. Все было готово к представлению — в духе Пиранделло[96]. — Значит, тебе удалось сбежать? — спросил он вместо приветствия. — Да, это уже входит в привычку. У вас зарядка есть? Ньеман вручил ей свою зарядку, к которой она тут же подсоединила свой мобильник. Ему показалось, будто она сама заряжается энергией. И этот образ доставил ему удовольствие. — А у вас что нового? — Ничего. — Тогда зачем вы меня вызвали? Вы же знаете: всякий раз, как я выбираюсь за эту чертову ограду, я рискую жизнью! Он подошел ближе. Несмотря на убогие тряпки, несмотря на эту жуткую бессонную ночь, трупы и угрозы, Ивана благоухала все тем же смешанным запахом — лаванды и грудного молока. Иными словами, чем-то растительным и детским, полной противоположностью того, что она собой представляла: сорок три кило враждебной силы, типичный продукт зоны, девушка, державшая револьвер под подушкой. Он еще раз коротко изложил ей свой сценарий событий. Допрос Поля Парида. Убийство, совершенное человеком с углем. Обрушение свода — дело рук Посланников — с целью замаскировать криминальную причину смерти Самуэля. — Может, вы преувеличиваете? Вместо ответа он показал ей снимки скрытых фресок. Потом рассказал историю Отто Ланца, наставника секты, который проводил ночи в часовне Святого Амвросия, расписывая ее своды. Вот где крылась тайна. — Ничего не понимаю, — сказал Ивана. — С одной стороны, вы утверждаете, что эти потолки имеют кардинальное значение для Посланников. С другой — что они, не колеблясь, разрушили свод. — Вот именно. Им было важнее всего замаскировать умышленное убийство Самуэля, и я начинаю думать, что за ним они скрывают еще кое-что, неизмеримо более важное. — Что же именно? — Вот это я и хочу выяснить. Ивана машинально подняла глаза к окнам, витражи которых были сейчас заменены листами пластика. Эта завеса не позволяла определить, начался ли рассвет. — У вас часы есть? — Пять сорок пять. — Мне пора возвращаться. — Даже речи быть не может. Это второе, что я хотел тебе сказать. Ты пойдешь со мной. В голосе Иваны звучала бесконечная усталость: — Мы уже это обсуждали. Ньеман старался подавить раздражение — он исчерпал все доводы, которые могли убедить Ивану. Прожектора отбрасывали на пыльные плиты пола причудливые тени, и они еще больше усиливали сходство этого места с театральной сценой. — Послушай меня, старушка: тебе пока просто дали отсрочку. Ты это понимаешь? Когда они решат тебя сцапать, они это сделают, но мы уже не сможем им помешать. — Сбор винограда заканчивается. И я нюхом чую: здесь должно что-то произойти. — Что именно? — Не знаю. В последнюю ночь они разведут гигантский костер и будут сжигать все, что осталось от работы, — ветки и побеги лозы, инструменты и одежду сезонников. А на следующий день — молиться под дождем из праха. — Супер! И что из этого? Ивана шагнула назад и оперлась о каменный алтарь, временно отодвинутый в глубину нефа. Казалось, она ищет опору для своего вывода: — Именно в этот момент убийца выйдет из леса. Я в этом уверена. Озарение постигает не только вас. Я тоже… Девушка вдруг осеклась, вздрогнула и посмотрела вниз. — Что с тобой? — спросил Ньеман. Ивана молча указала направо, на нижнюю часть каменной глыбы. Ньеману понадобилось одно мгновение, чтобы разглядеть то, куда был направлен ее палец, — из-под края пластиковой завесы торчали — точно в мультфильме — две ноги, обутые в ботинки, какие носили Посланники. Ньеман бросил Иване пару латексных перчаток и натянул свои. Они нагнулись одновременно. Между алтарем и стеной оставалось узкое пространство — как раз для трупа, вот труп-то там и лежал. Более того, если уж говорить конкретно: труп человека, хорошо знакомого обоим полицейским, — Якоба, собственной персоной. — Помоги мне! — скомандовал Ньеман. Ивана не двигалась; казалось, она окаменела. — Да помоги же, черт возьми! Наконец девушка подошла к Ньеману, который силился отодвинуть алтарь от стены. В конце концов тот повернулся на сорок пять градусов, с замогильным скрипом оскверненной святыни. Майор отошел, чтобы взять один из прожекторов и направить его свет в место их мрачной находки. И тогда они увидели. На первый взгляд, никакой смертельной раны. Только жилет и рубашка были расстегнуты, и на обнаженном торсе виднелись буквы MLK. Не думай! — приказал себе Ньеман, потом наклонился, разомкнул зубы мертвеца и разглядел у него во рту камешек, который выхватил и взвесил на ладони. Легкий, сероватый, слоистый осколок. И не камень вовсе, а кусок древесного угля. Майор продолжил осмотр. Осторожно подняв голову трупа, он ощупал его затылок. И обнаружил на затылке, над шейными позвонками, рану. Якоба убили с помощью какого-то твердого или, выражаясь научным языком, «травмоопасного» предмета. То есть попросту булыжника… Ньеман встал и взялся за мобильник. Мертвец — это всегда скверная новость. Но этот мертвец, в пустынном месте, в ночном мраке, позволял ему начать новую стадию расследования. Это был еще один фрагмент пазла, который подкинул им убийца. 52 Прошло три часа, и теперь Ивана находилась почти на том же месте, только по другую сторону «фронта». Часовня, ее стены из песчаника, подслеповатые окна, труп. А теперь еще и Посланники, сезонные рабочие, журналисты… И вся эта толпа сгрудилась за лентой ограждения, натянутой жандармами. Как и остальные, девушка не спускала глаз с двери часовни, откуда должны были вынести тело Якоба, окоченевшее и твердое, как древесный ствол. Толпа хранила странное молчание. Анабаптисты не произносили ни слова — наверняка молились про себя. Вероятно, поэтому молчали и сезонники, и даже журналисты, нацелившие на дверь часовни микрофоны и камеры; обычно в таких ситуациях они бывали куда словоохотливее. Скорбное бдение началось как бы само собой. Но Ивана даже не старалась изображать печаль по Якобу. С момента обнаружения трупа у нее в голове непрерывно прокручивалась версия за версией. За несколько часов до этого она крадучись вернулась в лагерь, легла в холодную постель, свернулась в комочек и стала ждать рассвета, глядя в темноту, из которой, чудилось ей, кто-то тоже пристально разглядывал ее. Перед тем как они с Ньеманом разошлись, он опять начал убеждать ее вернуться к своей официальной роли. Это новое убийство всполошило всех сезонников. Но Ивана, одержимая каким-то самоубийственным упрямством, твердо решила играть свою роль undercover[97] до последнего часа сбора винограда. Ей хотелось понаблюдать за реакцией людей, расспросить их, разведать какие-нибудь подробности… И Ньеман, махнув рукой, отпустил девушку, попросив напоследок быть осторожнее. Новость об убийстве распространилась в лагере около семи утра, когда сезонники выходили из душа. Якоб убит! Это скандальное известие проползло по лагерю, точно змея среди папоротника, вызвав если не панику, то по крайней мере серьезное смятение. В это утро за сезонниками не приехали грузовики. Время начала работы давно миновало, а Посланники — те из них, кто надзирал за рабочими, — впервые выглядели растерянными. В конце концов все отправились пешком к часовне Святого Амвросия — посмотреть, что там происходит. Начался дождь, мокрая одежда липла к телу, усугубляя растерянность, мало-помалу замедляя движение толпы. И вот теперь они ждали, дрожа от холода, а Ивана приходила в себя, попутно мысленно одобряя большую игру, затеянную Ньеманом. Он потерпел фиаско в деле с Марселем — но теперь уж точно не оскандалится в деле с Якобом. Жандармы, команда Лехмана, могильщики… Костюмы всех действующих лиц довольно эффектно смотрелись на фоне стен часовни, исполосованных потоками дождя и голубоватыми лучами проблесковых маячков автомобилей. Неплохая мизансцена. Время от времени Ивана оборачивалась и, встав на цыпочки, высматривала в толпе Рашель. Но не видела ее. Неужели та осталась в Обители? Или, может, сидит в машине? Иване очень хотелось поговорить с ней, утешить. Она упрямо считала ее хрупким, слабым существом, тогда как молодая женщина обладала несокрушимой силой — своей верой. Ивана вспоминала, как в 2006 году в Пенсильвании какой-то псих ворвался в школу амишей и застрелил восемь девочек, после чего покончил с собой. Амиши пришли на его похороны, чтобы выразить прощение убийце, и собрали деньги для его вдовы. А где же Ньеман? Наверняка там, в часовне, совещается с депутатами и представителями администрации. Ивана предпочитала быть здесь, снаружи. Она чувствовала себя куда лучше в этом вязком, почти осязаемом молчании, в гуще этой армии, которая никогда не проигрывала сражений, ибо не надеялась ни на какую победу. Наконец из часовни вышла грудастая девица, новая адъютантша Ньемана. Сейчас, в своей пухлой куртке, она выглядела жуткой толстухой, и это, неизвестно почему, обрадовало Ивану. Только минуту спустя девушка осознала, что с самого приезда просто-напросто ревновала к этой «буферастой», — она слишком хорошо изучила своего Ньемана. И как раз в этот момент капитанша, словно почуяв, что ее разглядывают, встретилась взглядом с Иваной. В этом взгляде из-под длинных мокрых ресниц поблескивало лукавое понимание. Она знала, наверняка знала о ней. У Ньемана не было выбора: чтобы провести законным образом операцию с телом Марселя, ему пришлось открыть «этой» свой источник информации. Ивана, сама того не желая, послала ей беглую улыбку, которую та сразу вернула ей сквозь завесу дождя, и этот обмен согрел сердце девушки. Теперь она знала, что у нее есть союзница, а это по нынешним временам было совсем не лишним. Впрочем, Стефани Деснос тут же ушла, разбрызгивая воду из луж своими грубыми армейскими берцами. Почва вокруг часовни постепенно превращалась в болото, и люди, прибывшие на машинах, начинали опасаться, что они завязнут на выезде. Но тут произошло нечто совершенно неожиданное. Из часовни Святого Амвросия вышла Рашель, собственной персоной, промокшая насквозь и казавшаяся крошечной, как куколка вуду[98]. Платье облепило ее тело, как вторая кожа, только черная и блестящая. Истаявшее лицо было залито слезами, они медленно стекали по ее щекам, не смешиваясь со струями проливного дождя. Ивана, не сдержавшись, обратилась к Посланнику, идущему рядом с Рашель; это был великан с жесткой рыжей шевелюрой под широкополой шляпой, разбухшей от дождевой воды, как шарик моцареллы. — Какого черта она там делала? — воскликнула девушка, но тотчас поправилась: — Что там делала Рашель? Почему она была в часовне? Человек, не глядя на нее, ответил: — У нее умер муж. — Якоб… ее муж?! Великан не снизошел до объяснений. Первое слово дороже второго, и ни одного лишнего, — такого правила держались Посланники. А лучше всего просто смолчать. У Иваны голова пошла кругом. Дождь по-прежнему лил как из ведра — сплошные струи, брызги, фонтаны воды… Как же это она упустила такое?! Якоб, один из старшин секты, а может, не в обиду будь сказано Посланникам, и главный их руководитель; Якоб, который был на добрых тридцать лет старше Рашель, — ее муж?.. Ивана никак не могла это объяснить, однако новость показалась ей в высшей степени важной. Даже решающей во всей этой истории — вот только что она означала?.. Рашель не заметила Ивану. Впрочем, казалось, она вообще ничего не видит вокруг. Она шагала с высоко поднятой головой, с видом мученицы, и только походка у нее была шаткая, неуверенная. Сейчас, в густой суетливой толпе, среди сновавших взад-вперед жандармов, она походила на сомнамбулу. Ивана уже было собралась нырнуть под ленту ограждения, чтобы подойти к ней, но в этот момент из часовни вынесли тело Якоба. Дождь забарабанил по пластиковому мешку с трупом так громко, словно застрочил АК-47. Рашель издала душераздирающий крик и бросилась к носилкам. Иване довелось видеть десятки подобных сцен, таких же горестных, но эта потрясла ее до глубины души. Невыносимо было смотреть на юную мать троих детей, которая думала, что живет в новом Эдеме, а теперь потеряла мужа, ставшего жертвой зверского убийства… Рашель так судорожно вцепилась в мешок, будто хотела разодрать его ногтями. Она уже не кричала, не плакала, но из ее груди вырывались стоны, какие испускает умирающее животное. Жандармы пытались оторвать ее от трупа, и он в толчее соскользнул с носилок в лужу. Мешок частично раскрылся — видимо, молния была застегнута не до конца, — из него высунулась левая рука Якоба и с плеском упала в черную воду. То, что Ивана увидела вслед за этим, так потрясло девушку, что ее крик застрял в горле. Наконец-то улика! И не какая-нибудь — она полностью изменила весь прежний расклад. 53 — Твоя история совершенно неправдоподобна. — Никакой другой у меня для тебя нет. Ньеман не виделся со Шницлером целую вечность, но тот явно преодолел эту вечность без особых потерь. Этот эльзасец всегда был красавцем. Высокий, элегантный, с роскошной, теперь уже серебрящейся шевелюрой и шелковистой бородкой в тон. Словом, образец эффектного, седовласого мужчины, идеальный типаж для любой хорошей комедии положений — не то судья, не то адвокат, умница и соблазнитель, всегда готовый разоблачить убийцу или задрать юбку секретарше. Они встретились так, словно расстались только вчера. Никаких дружеских объятий, никаких дурацких сетований типа «Как время-то бежит!». У них было кое-что более срочное, чем воспоминания о прошлом, — настоящее, которое, кстати, подбрасывало им труп за трупом. Майор изложил ему суть дела, стоя под дырявой крышей и протекавшим пластиком. Пыль и сырость создавали иллюзию активной стройки, в воздухе веяло знакомым запахом свежего цемента. — А ну пошли отсюда! — скомандовал Шницлер. — Здесь слишком людно, кругом любопытные уши. Они обогнули здание и зашагали по узенькой тропинке, защищенной от дождя древесными кронами. Весной тут, наверно, было очень красиво, но сейчас, в ноябре, тесно переплетенные черные ветви напоминали колючую проволоку, как будто они попали во двор тюрьмы особого режима. Несколько минут оба шли молча. Ньеман смотрел мрачно, чтобы выглядеть сообразно ситуации. На самом деле дождь его радовал. Нет ничего лучше хорошего, сильного ливня. В воздухе веяло возрождением, большой стиркой… — В общем, это новое убийство только подтвердило мою гипотезу, — объявил он. — Ну разумеется, ты у нас всегда был лучшим из лучших. Ньеман сделал вид, будто не заметил иронии. — Я имею в виду вот что: Посланники обрушили потолок часовни не только для того, чтобы скрыть криминальный характер смерти Самуэля, — они хотели еще и спрятать буквы MLK, которыми, вероятно, было заклеймено и его тело. — Но ты же не знаешь, что они означают. Шницлеру были не по плечу преступления такого рода. Он мог расследовать более понятные и легкие нарушения закона, ничего общего с мрачным безумием, которое обрушилось на Обитель. — Ну ладно, — сказал он, — а что конкретно я могу сообщить прессе? — Да плевать я хотел на прессу! — Очень мило сказано. — Чем меньше ты им наговоришь, тем лучше, а мне позволь уж действовать по своему усмотрению. Прокурор не ответил. Ньеман пропустил его вперед и вспомнил одну подробность, которая всегда его удивляла. Со спины Шницлер выглядел похуже. У него были длинные, толстоватые женские ноги с кривыми коленями, толстые ягодицы, тонкая талия и неуверенная походка — словом, фигура гермафродита. — Подумать только, я-то считал, что мы разделаемся с этим за пару дней, — бросил он через плечо. — Когда ты мне позвонил, я еще сомневался, имело ли место убийство, но потом ситуация начала усложняться день ото дня. Шницлер что-то неразборчиво пробормотал в ответ; его редко посещали догадки, а когда это случалось, они всегда были неудачными. — Тот тип, который схватился с Самуэлем, как его… — озабоченно спросил он. — Поль Парид? — Ну да. Смотри не выпускай его. Если не будет ничего новенького, всегда можно отдать его на съедение журналюгам. Чтобы выиграть время. Эльзасец явно неверно оценивал ситуацию. Впрочем, Ньеман и сам не очень-то в ней разбирался. Тем более что он не рассказал прокурору ни о смерти Марселя, ни о своей блестящей идее внедрить Ивану в лагерь сезонников. Поднявшись на холм, они обозрели сверху всю местность — часовню, лужи, толпу зевак. Хотя тело Якоба уже увезли, Посланники и их рабочие по-прежнему стояли там, неизвестно зачем. — Ты только посмотри на этих идиотов, — сказал Шницлер, указав на журналистов, суетившихся за лентой ограждения. — Ходят за мной по пятам, черт бы их подрал… Да и не только они! Депутаты, префект, парни из министерства названивают мне с утра до вечера… — Я же тебе сказал, что делаю все от меня зависящее. — Не слишком-то много ты пока сделал. — Что ты имеешь в виду? Шницлер обернулся к Ньеману. Вблизи на его лице были все же заметны морщины и другие меты времени. Сейчас он походил на старого маркиза в пудреном парике. — Дай возможность Посланникам завершить сбор урожая. Если они загубят в этом году свой гевюрцтраминер, это будет настоящая катастрофа. — Хуже, чем два трупа? — Да ладно, не усугубляй. Эти несколько дней могут спасти или погубить работу целого года. Стоит чуть-чуть опоздать с переработкой винограда или хоть на йоту изменить процесс — и конец всему. — Я ушам своим не верю! Прокурор одернул двубортный пиджак. Как ни странно, дождевые капли не смочили его серебристую шевелюру, она осталась сухой и плотной, как гусиное оперение. — В общем, я на тебя надеюсь, — заключил он, подтягивая галстук. — Посланники, конечно, занудные типы, но они опытные виноградари, а у нас в долине, ты сам знаешь, все завязано на их вине. — Даже твоя карьера. Шницлер расхохотался и зашагал обратно, к журналистам, чтобы сказать им несколько ободряющих слов. Тех, которые народ услышит в полуденном новостном выпуске на канале «Франс-3. Регионы». А сам Ньеман направился к часовне. Ливень уже начал стихать, капли падали все реже, да и те уносил ветер. Теперь это был лишь намек на дождь, прозрачный и призрачный. На его место прихлынула другая волна — властные запахи мокрых листьев и древесной коры. Ньеман жадно вдохнул их полной грудью. Ливень, второе убийство… Да, все это не могло не взбудоражить. Нынешнее событие обозначило новую стадию расследования. Из-за угла часовни вышла Стефани Деснос. — Техники ничего не обнаружили, — сообщила она. — Ни одного следа, ни одного отпечатка пальцев. Ньеман восстановил в памяти картину преступления: труп Якоба, засунутый в щель за каменным алтарем, раны на его обнаженном торсе, голова, размозженная камнем. И его настроение мгновенно упало до нуля. — Никаких следов на полу? Ни капли крови? Деснос затеребила свой пояс: — Техники думают, что убийца воспользовался одним из пластиковых чехлов. Судя по всему, это настоящий профи. — Или же обычный парень, только поумней других. А вокруг часовни? — Ничего. — На земле? В грязи? Никаких следов ног или шин? — Говорю же вам: ничего. — А камень? — Какой камень? — Тот, которым ему разбили голову. — Тоже не найден. Стефани отвечала угрюмо, смотрела хмуро, ее лицо было искажено гримасой, как у человека, который подавился орехом и с трудом откашлялся. Ньеман прекрасно ее понимал: первое настоящее расследование, и она так надеялась отличиться… — Что говорит судебно-медицинский врач о времени смерти? — Врача нет. — Что-о-о? — Циммерман уехал в Кольмар и… — Я слышать не хочу об этом халтурщике! Мне нужен настоящий эксперт. — Пока это единственный, кто может произвести вскрытие, и… — А я тебе говорю: найди другого! Что со свидетелями? — Мы опрашиваем Посланников, но заранее ясно… И она замолчала. Можно было не договаривать: убийца остался невидимым, а члены секты не заговорят. Как не желали говорить с самого начала… — Я поручаю дознание тебе, — заключил Ньеман. — Оцепишь место убийства и выжмешь из него все, что возможно. Деснос кивнула. Теперь ей явно полегчало: это была стандартная жандармская процедура, знакомая, как таблица умножения. — Для начала будем действовать по методу улитки — прочесывать сектор кругами, постепенно расширяя их. — По методу улитки? Что-то мне не нравится это слово. — Да ладно вам, — обиженно откликнулась Стефани. Майор указал ей на группу рыжебородых людей в мокрой черно-белой одежде, с бледными и, как всегда, бесстрастными лицами: — Первым делом выставь отсюда этих святош, пока они не затоптали твой «сектор». В ответ Деснос протянула ему чье-то удостоверение личности: — С вами хочет поговорить вдова Якоба. — Очень кстати, я тоже хочу. 54 При виде этой женщины Ньеман подумал о Дебюсси. Нет, не о его музыке, а о названиях его фортепианных пьес. «Девушка с волосами цвета льна», «Затонувший собор», «Сады под дождем»… Рашель Кёниг — так значилось в документе — была воплощением этих поэтических образов. Она стояла перед комиссаром, хрупкая, жалкая, точно ощипанная птичка, в промокшей одежде и чепце на каштановых волосах. Эта женщина не доставала ему до плеча, но из-за длинной шеи казалась значительно выше ростом. Ее округлое личико со светлыми глазами, такими размытыми, что чудилось, будто они вот-вот растают в этом дождливом мареве, напоминало маленькую луну. — Здравствуйте, мадам, — почтительно произнес Ньеман, перед тем как представиться. — Будьте добры, пройдите со мной. Рашель не двинулась с места. Майор воспользовался паузой, чтобы получше ее рассмотреть. Молодость этой женщины поразила его. Судя по документам, ей было двадцать два года, но эта цифра, казалось, не имеет к ней никакого отношения. Примерно так же, как у партитуры нет ничего общего с вдохновенным звучанием исполняемой музыки. — Прошу вас, мадам. Наконец она решилась двинуться с места. В жандармерию он ее, конечно, не повезет, даже речи быть не может. Они прекрасно поговорят в машине. Подходя к «рено», комиссар еще раз прочел слоган на дверце: «ЖАНДАРМЕРИЯ. НАША РАБОТА — ВАША БЕЗОПАСНОСТЬ». Н-да… не пора ли сменить это бодрое название? Ньеман открыл заднюю дверцу и знаком пригласил Рашель сесть в машину. Он чувствовал, что к ее фанатичной вере примешивалось ослепление молодости. И ему понравилась эта мысль. Считается, что годы обогащают вас, делают сильнее. Но на самом деле все совсем наоборот. Возраст отнимает у человека энергию, разрушает его. Нажитый опыт подтачивает волю, оскверняет мечты. А молодость ничего не знает, но во все верит и презирает стариков — вот почему она гениальна. — Прежде всего, — начал Ньеман, усевшись рядом с Рашель, — позвольте выразить вам мои соболезнования. Я… — Это надолго? — прервала его Рашель. Она сидела, выпрямившись, положив руки на колени. Ее профиль четко выделялся на фоне стекла, усеянного дождевыми каплями. Выпуклая линия лба, чуть нависающего над глазами, дерзко вздернутый нос, рассеянно приоткрытые губы. Неординарная внешность… — О нет, всего несколько минут, — успокоил ее Ньеман. Совершенно неожиданно для него Рашель вынула из мокрого мешочка табак и листки бумаги. На какой-то короткий миг он подумал, что она собирается свернуть себе «косячок», но нет: это был «капрал» — обычный самосад, без сомнения выращенный где-нибудь между виноградными лозами. — Мне нужно вернуться к работе. Сегодня последний день сбора. Она сказала это не враждебно, а скорее отстраненно. — Когда вы видели вашего мужа в последний раз? — Вчера вечером; он зашел проведать нас дома, в Диоцезе. — Разве вы живете не вместе? — Вместе, но в тот момент он… Ну, в общем, был очень занят. И поэтому ночевал вместе с другими. Сказав это, она закурила. По салону распространился странный запах, одновременно животворный, свежий — таким веет в подлесках в период сбора грибов — и мертвящий, какой испускают продукты разложения. Нечто родственное потайным недрам земли, мягкости мхов и смертной гнили. — А почему он пришел повидаться? Рашель как будто только сейчас осознала, что задымила салон, и начала искать ручку, открывающую окно. Но та не сработала. Ньеман не стал объяснять женщине, что окна у заднего сиденья в таких машинах всегда заблокированы. Не сказав ни слова, он развернулся, просунул руку между спинками передних сидений и нажал на кнопку, управляющую всеми четырьмя окнами. Стекло наконец опустилось, и в салон хлынула волна свежего воздуха. Рашель закрыла глаза, словно наслаждаясь неожиданным удовольствием. — Он хотел поцеловать наших детей, — ответила она, затянувшись перед тем сигаретой и выдохнув дым. — Сколько у вас детей? — Трое. Теперь Рашель улыбалась. Какой-то отстраненной улыбкой, ни к чему не имевшей отношения. — А затем? — Затем он ушел на винный склад присмотреть за чанами. Это было примерно часов в девять вечера. — И она несколько раз кивнула, словно хотела подчеркнуть сказанное. — В период сбора винограда он занят круглые сутки, и днем и ночью. — Он говорил вам, что собирается зайти в часовню? — Нет. — А у него были какие-то причины пойти туда? — Нет. Ньеман помолчал несколько секунд: нужно было пощадить ее, но при этом сделать свою работу. Потом спросил напрямую: — У Якоба были враги? Рашель ответила короткой усмешкой и откинулась на спинку сиденья, высунув в окно руку с сигаретой. Странный жест — непринужденный, почти томный. — В Обители нет ни врагов, ни друзей. Нашей Общине чужды такие понятия. — Но может, у него были какие-то проблемы за пределами Обители? — Якоб никогда не покидал Обитель. — Даже когда речь шла о коммерческих сделках? А мне говорили, что он был посредником между вами и внешним миром. Рашель по-прежнему сидела, высунув руку в окно, подставляя дождю свою сигарету и руку (как ни странно, у нее были засучены рукава). Ньеман заметил у ее левого локтя родимое пятно. Оно напоминало по форме саламандру или еще какой-то колдовской знак, который по цвету совсем ей не шел. — За этим приезжали к нему, — ответила она. — А те, кто приезжал, должны были соблюдать наши правила. Вам известно, что в Обители деньги не имеют хождения? Ньеман кивнул, хотя прекрасно знал людей и был уверен, что никакой бог не в силах изменить их подлинную натуру. Напротив, религия всегда усугубляла человеческие страсти, умственные изъяны и телесные пороки… — Не могли бы вы описать мне его характер? Не меняя позы, Рашель повернула голову к Ньеману. Ее глаза как-то странно блестели: казалось, они вобрали в себя весь свет дождя. — Это был человек… отмеченный благодатью! — В каком смысле? В отношении семьи? Или своего занятия? Молодая женщина втянула руку в машину и сунула погасшую сигарету в карман своего фартука. — Отмеченный Господом нашим, — прошептала она, приняв первоначальную позу — прямую и напряженную. — Его душа была преисполнена безмятежного покоя. Ньеман решил воздержаться от обсуждения. Не тот был момент, чтобы спорить, — к тому же он ни в чем не мог обвинить Якоба. — Он когда-нибудь говорил с вами о фресках, скрытых в часовне Святого Амвросия? — Нет, никогда. — Но разве реставрационные работы не были для него важны? — Конечно были — как и для всех нас. — Почему? Она бросила на майора взгляд, и ему почудилось, будто на него брызнули свежей, прозрачной водой. — Почему — что? — Почему вам всем было так важно реставрировать часовню? — Она приютила нас, когда… Комиссар прервал ее взмахом руки, уже сожалея о своем вопросе. Рашель наверняка выдаст ему все ту же официальную версию. — Вам что-нибудь говорят буквы MLK? — Нет. — А этот ритуал — класть камень в рот умершего? Рашель встрепенулась. И снова бросила на него взгляд. — А разве у Якоба во рту нашли камень? Майор уклончиво ответил: — Ну, во всяком случае, такой обнаружили во рту первой жертвы. — Самуэля… Она произнесла это имя шепотом, словно только сейчас вспомнила, что Якоб был не первым убитым. Где-то должен был существовать список жертв, и этот святотатственный список был оскорблением Господу. — Так как же? Это вам о чем-нибудь говорит? — настаивал Ньеман. — Нет, — отрезала Рашель, глядя в сторону. Ньеман почувствовал, что перешел некую запретную границу и что молодая женщина больше не станет ему отвечать. Впрочем, она тут же это и подтвердила: — Мне пора идти работать. — Я скажу, чтобы вас отвезли на нашей машине. Но Рашель распахнула дверцу, бросив ему: — Нет. Я поеду в грузовике, вместе с остальными. Ньеман не успел возразить, она уже захлопнула дверцу и побежала прочь под дождем. Он смотрел ей вслед: хрупкая фигурка, шлепающая по лужам, искаженная водой, струящейся по стеклу. — Ну вот, — прошептал комиссар, сидя в салоне, где все еще витал странный запах ее табака, — кажется, ты уже по самую шею в этом дерьме. Если Посланникам когда-нибудь удастся изловить убийцу, опередив полицию, убийцей вполне может оказаться молодая женщина, похожая на Рашель, а может, и она сама, — в общем, кто-то способный взмахнуть мечом над плахой. «Ибо возмездие за грех — смерть», — сказала Стефани Деснос, цитируя святого апостола Павла[99]. Даже если Рашель и выглядела моложе своих лет, на душе у нее явно лежал тяжкий груз, очень тяжкий. Это был гнет библейских руин, пережитков былых времен, заповедей Ветхого Завета. Под ее внешней красотой и молодостью скрывалось грозное доисторическое существо, которое ничто не могло сбить с намеченного пути. Ньеман тоже вышел из машины, и дождь тут же щедро обрызгал его лицо. Толпа вокруг часовни уже поредела. Журналисты разъехались, Посланники и наемные рабочие явно готовились вернуться к работе. Не успел майор сделать и трех шагов, как перед ним опять возникла Деснос: — Тело привезли в Бразон, скоро начнут делать вскрытие. — Только не говори мне, что это Циммерман… — У них никого другого не нашлось, а прокурор одобрил его кандидатуру. Ньеман уже готов был дать волю ярости, но сдержался, сочтя неуместным момент для ссоры: они ведь помирились всего несколько часов назад. — Из-за этого типа мы уже один раз потеряли драгоценное время, — все-таки буркнул он. — Если бы мы тогда узнали, что камень… Но тут Ньеман заметил в толпе сезонников Ивану, которая пристально наблюдала за ними обоими. — Ладно, — заключил он. — Продолжай в том же духе. — Слушаюсь. — А я пока съезжу в Бразон и поспрашиваю кюре, что он думает об этих буквах — MLK. Я почти уверен, что они имеют какое-то отношение к Библии. Может, это даже из древнееврейского… — Почему вы так думаете? — Потому что в древнееврейском языке гласные на письме не обозначались, — ответил Ньеман и одарил ее улыбкой. — Как видишь, можно быть старым хрычом и при этом знать кое-какие серьезные вещи. И он указал ей на жандармов и криминалистов, теснившихся под деревьями в тусклом свете дождливого дня. — Ну а как твоя операция «Улитка» — продвигается? Деснос густо покраснела. — Ладно, я шучу, — с улыбкой сказал майор. — После кюре съездим вместе в Бразон и нанесем визит Циммерману. — А зачем мне ехать с вами? — Помешаешь мне набить ему морду. — Знаете, иногда я спрашиваю себя: может, вы еще не вышли из подросткового возраста? Ньеман не ответил: Ивана украдкой дала ему знак пройти за часовню, в подлесок, где комиссар со Шницлером недавно изображали заговорщиков. Он кивнул. Беседа внедренного агента со своим начальником средь бела дня, в окружении жандармов и Посланников, — ничего себе номер! 55 Подойдя к тропинке, Ньеман углядел слева пригорок, который жандармы еще не успели обследовать, взобрался на него, прошел вглубь рощи, между деревьями, словно ему приспичило облегчиться в уединенном местечке, и спустился по откосу с другой стороны, оскальзываясь на палых листьях и мокрой земле. Он был уверен, что Ивана ждет его там, внизу. Наконец он обнаружил крошечную лужайку и тут же услышал за спиной шорох чужих шагов. Более осторожных. Ивана… На самом деле она шла следом за ним. В первый момент ему почудилось, что это Рашель: в рабочем платье они были похожи как две капли воды. — Поздравляю! Вы устроили грандиозное шоу, — сказала она, с трудом переводя дыхание. — Я тут ни при чем. Понятия не имею, как это просочилось в прессу. Наверняка кто-то из жандармов проболтался. — Среди Посланников слух распространился уже в семь утра. Все побросали секаторы и рванули к часовне. Ну и как у вас дела? — Я все предоставил жандармам. — Не думаю, что тут помогут обычные методы. — Заранее ничего нельзя сказать. А у тебя что нового? Ивана с бесстрастным видом выдала настоящую сенсацию: молодая женщина, с которой она завязала дружбу, была не кто-нибудь, а сама Рашель Кёниг. — Просто невероятно, как до меня это сразу не дошло, — добавила она. — Ну, я знаю другие названия для таких промахов. — Ладно, не начинайте. Эта женщина — самая что ни на есть ординарная анабаптистка, которая не видит дальше своего носа, вернее, дальше своей Библии. Через нее я хотела побольше разузнать об их секте, а ее личная судьба меня не интересовала. Ивана глубоко заблуждалась: Рашель была далеко не ординарной личностью, и комиссар это ясно чуял. Ее истовая вера достигала опасного градуса. Ньеман повидал на своем веку немало террористов и угадывал в этой женщине ту же смесь мистического ослепления и преступного коварства. — Что она знает о тебе? Только не говори мне, что ты открыла ей правду! Ивана помолчала. Из ее губ вылетал легкий пар, принимавший зеленоватый оттенок на фоне мха и листвы. Похоже, ей было не по себе. — Нет, не открыла, — наконец сказала она. — Знаете, это ведь Рашель спасла меня после бегства из Хранилища. Если бы не она, со мной, наверно, случилось бы то же, что с Марселем. — Что же ты ей наговорила? — Что я журналистка и пишу репортаж про их Обитель. Ну слава богу, это не так уж страшно, хотя Рашель наверняка трудно провести. Теперь пора было заканчивать с этим маскарадом. Однако Ньеман все еще не решался приказать Иване скинуть рабочую одежду. Дождь вокруг них закончился, над землей курился легкий туман, словно почва выдыхала пар с запахом сухой листвы и помета. — Так ты для этого хотела меня видеть? — Не только. Сегодня утром я еще кое-что поняла. И она уставилась своими зелеными глазами прямо в зрачки Ньемана. Этот взгляд пронзил ему сердце, и он, как это часто бывало в таких случаях, явственно вспомнил шарики своих детских игр, их стеклянные переливы и прозрачную глубину, казалось таившую в себе все загадки мироздания. Ему даже воочию послышался их тяжелый перестук на дне школьной сумки. — Якоб и Рашель не только состояли в браке, они также приходились друг другу братом и сестрой. — Что ты болтаешь?! — У них одинаковое родимое пятно на левом локте. И тут Ньеману в мгновенной вспышке памяти привиделась странная темная саламандра на бледной женской коже. — Проверьте, если хотите, — у Якоба точно такое же пятно, как у нее. А если они не брат и сестра, значит отец и дочь. Ньеман с самого начала подозревал нечто подобное. Он еще не забыл странную историю Поля Парида, «инородца», выдворенного из этого кровосмесительного сообщества. Можно ли было застукать их на этих противоестественных союзах? Вряд ли. Посланники тщательно оформляли все свои документы гражданского состояния. И сообщали в мэрию Бразона только то, что считали нужным. За пределами Обители никто не знал, кем они приходятся друг другу. И то, что ему сообщила Ивана, ценилось на вес золота: в свое время он сможет разыграть эту карту. — Ну и что дальше? — бросила Ивана. — Нужно расшифровать инициалы на груди Якоба и определить значение того куска угля. — Вы собираетесь снова нагрянуть в Обитель со своими «пукалками»? — Конечно. И допросить с пристрастием всех подряд. — Они не будут вам отвечать. И не прекратят работу. У них осталось лишь несколько часов, чтобы закончить сбор урожая. Позвольте им сделать это! Сговорились они все, что ли?! И тем не менее Ивана была права: только она одна еще могла вытянуть правду из Рашель… или из других членов секты, кто знает? Может быть, скорбь и слезы поколебали их твердую волю — так дождь способен размочить глянцевые афиши… Ньеман расстегнул кобуру и протянул Иване свой «глок»: — Возьми хотя бы это. — Вы что — смеетесь? — Я не отпущу тебя к ним без оружия. — Вот это-то и будет настоящим объявлением войны. — По-моему, она уже давно объявлена. И она схватила Ньемана за руку, умоляюще глядя на него: — Разрешите мне действовать самой, Ньеман! Не вмешивайтесь, просто доверьтесь моей интуиции! Смущенный Ньеман отдернул руку: больше всего на свете он опасался не жестокости, а вот этих «телячьих нежностей». Особенно со стороны Иваны. Всякий раз, как эта девушка прикасалась к нему, он боялся, что она разрушит хрупкую преграду, которую он с таким трудом возвел между собой и ею. И докажет ошибочность его действий, которые он так тщательно планировал, оспорит неверные решения, разубедит в том, что он такой крутой тип, презирающий всяческие сантименты. Пропади она пропадом, эта Ивана! Одно лишь ее ласковое прикосновение напоминало ему все то, чего ему недодала жизнь. Жену, которой у него никогда не было, детей, о которых он напрасно мечтал, любовь, которую так и не сумел принять от кого-то… — Не выключай телефон. Я тебе позвоню. — Это невозможно. Слишком опасно. — Ну, ты меня совсем достала, — бросил он и взглянул на часы. — Ладно, встречаемся здесь же в девятнадцать часов. Постарайся вытянуть побольше информации из этой пичужки — мне кажется, она много чего знает. — Положитесь на меня. Лицо девушки на миг тревожно дрогнуло. Все ее чувства читались на нем ясно, как на белом листе бумаги. Прозрачная кожа была чувствительна, словно тонкая мембрана, чутко реагирующая на свет, а еще больше — на тень… — В любом случае, — добавил комиссар, чтобы успокоить ее, — я прикажу следить за Обителью. — Да мне вовсе не требуется защита! — Это не ради тебя, а ради Посланников. Какой-то убийца решил обезглавить эту секту и, можешь мне поверить, не остановится на достигнутом. Ивана усмехнулась: казалось, на ее лице вспыхнул и сразу погас блуждающий огонек. Похоже, она снова верила Ньеману. Угроза смерти от рук убийц Марселя, а теперь, почти сразу, второй труп, внедрение в фанатичную религиозную секту, — казалось, все это уже позади, и девушка вдруг стала выглядеть беззаботной, почти не сознающей опасности. Ньеман хорошо знал этот вид наркотика: юная славяночка попросту «подсела» на опасность расследования, на опьяняющий поиск истины среди жертв и их убийц. Он и сам когда-то страдал такой же зависимостью, но теперь она наводила на него лишь тоску. — Ладно, беги, — сказал он, подмигнув девушке. — Только будь осторожна, смотри, чтобы тебе тоже не засветили камнем по башке. 56 Ивана пробежала напрямик через рощу и успела забраться в последний грузовик, который подбирал опоздавших рабочих. Он напоминал фургон для перевозки скота — этот грузовик с перепуганными вконец сезонниками. Странно даже, что они не сбежали, — впрочем, им оставалось проработать всего один день, и получка намечалась на завтра. Ну а там, после них, хоть потоп… Сборщики сидели молча, подпрыгивая от тряски машины и готовясь собирать еще полдня эти грозди, внезапно ставшие гроздьями страха[100]. Погода резко переменилась. После потопа началась сушка. Свинцовый ветер насквозь пронизывал одежду, угрожая смертельной простудой. Но никто из рабочих даже не заикался о том, чтобы вернуться в лагерь, сменить одежду или согреться. Всем не терпелось скорей покончить с делом. Наконец грузовик затормозил. Сезонники попрыгали на землю. Что бы там ни было, каждый из них взялся за тяпку или секатор. Те, кто приехал раньше — и наемные рабочие, и анабаптисты, — уже трудились вовсю, согнувшись в три погибели, замерзшие, но поглощенные своим делом среди желтых лоз. Трудились не покладая рук, словно ничего не произошло, и только ускоряли темп, стараясь наверстать упущенное время. Ивана вытянула шею: она твердо решила выполнить свою миссию до конца, а для этого нужно было пробраться туда, где работали Посланники. Но там она увидела невообразимое. Среди женщин в белых чепцах стояла Рашель, по-прежнему верная своему долгу. Ивана, забыв обо всем, даже о запрете общаться с Посланниками, пошла в ее сторону. Казалось, ветер подзадоривает ее, толкает в спину, обдавая тошнотворным запахом перезрелого винограда, напоминавшим неотвязный запах смерти. Дойдя до того ряда, где стояла Рашель, Ивана направилась прямо к ней, расталкивая по пути сборщиков и даже не извиняясь перед ними. Она подошла к своей подруге и, в свой черед, занялась работой. Девушка приготовила для нее много сочувственных и ободряющих слов, но ей удалось вымолвить лишь один вопрос: — Почему ты мне ничего не сказала? Рашель даже не оторвала взгляда от виноградных гроздьев. — Не сказала чего? — Что Якоб был твоим мужем. Молодая женщина, по-прежнему не поднимая глаз, продолжала свою механическую работу. Клик-клик-клик… Закончив обрезать лозу, она наконец обернулась к Иване. Ее голубые глаза теперь казались блекло-серыми, словно им передался цвет осенних облаков. — Это что — для твоего репортажа? Ты решила разведать мою жизнь досконально, во всех подробностях? Можешь быть довольна: вдова жертвы убийства, какая сенсация! Внезапно лицо Рашель исказилось, истаяло, словно слишком нагретый воск. Жгучая скорбь обратила ее красоту в расплывчатую, безобразно искаженную маску. Ивана горячо обняла ее за плечи, потом взяла за талию и решительно сказала: — Вот что, давай-ка я отвезу тебя домой. Ты сейчас не в состоянии работать. Рашель безвольно подчинилась ей; окружающие расступились, давая им дорогу, хотя девушка видела в их глазах неодобрение, скрытый упрек. Рашель дрогнула, выказала слабость и, мало того, позволила себе принять помощь мирянки. Они подошли к стоявшему на лужайке грузовику, с которого покойный Якоб произносил утреннюю молитву. Ивана уже открывала дверцу кабины, как вдруг Рашель, окончательно потеряв силы, рухнула на подножку. Наконец-то она разразилась слезами, обильными, горячими, искренними слезами, какими плачут любящие овдовевшие женщины. Шли минуты, а Ивана все не осмеливалась заговорить с ней. Наконец Рашель успокоилась, затихла, и тут юной славянке пришла в голову низкая мысль, поистине достойная сыщика: вот он, подходящий момент, чтобы выпытать хоть какие-то сведения у поверженного врага. — Я только что видела тело Якоба… — начала она. Рашель не реагировала. Она сидела, привалившись к дверце, тесно сжав колени и повернув ступни носками внутрь; ее башмаки были вымазаны рыжей грязью, и вся она напоминала сейчас смертельно раненное животное — ничтожество здесь, на земле, повелительница там, в Царствии Небесном… — Я видела пятно у него на локте. Рашель кивнула с улыбкой — скорбной, но одновременно циничной и желчной. Ивана резким жестом подняла рукав анабаптистки, обнажив такое же пятно. — Вы с ним брат и сестра, верно? Рашель молча взглянула на саламандру у локтя. Потом сухим жестом отстранила Ивану и встала. — Господь нас не оставит! — прошептала она с каким-то экстазом в голосе. — Он послал нам этот ветер, дабы все высохло и было готово к сегодняшнему вечернему горению. — А может, Якоб был твоим отцом? — Один только прах может спасти нас… — продолжала шепотом Рашель. — И когда огонь угаснет, для нас начнется новый сезон. Ивана могла бы привести ее в чувство пощечиной. Но вместо этого она снова схватила ее за плечо и прошептала дрожащими губами: — Отвечай! Рашель опять высвободилась, смерила Ивану взглядом, словно оценивая ее умственные способности (или физическую силу), чтобы продолжать. Потом распахнула дверцу машины: — Садись за руль, я хочу тебе кое-что показать. 57 Вначале они заехали в школу за обеими дочерьми Рашель — восьмилетней Эстер и пятилетней Мари. Две капельки ангельской чистоты с глазами цвета старого серебра, походившие на мать, только в чуть более тусклой версии. Ивана не понимала, что происходит. Пока Рашель беседовала с учительницей, она попыталась завязать разговор с девочками, но безрезультатно. Ладно, это не важно, — главное, она попала в самое сердце Диоцеза, куда не допускали ни одного мирянина. И притом попала официально, а не тайком, как тогда с Марселем. Перед ней простирался школьный двор — на самом деле обыкновенная лужайка, только тщательно подстриженная, — где кипела жизнь, звенели детские голоса. Школьники — веселые, с сияющими глазами, разрумяненные холодом, бегали друг за другом, карабкались на спортивные сооружения, висли на них. — Ну, все в порядке. Можем ехать. Сев в кабину, Рашель больше не произнесла ни слова, не пролила ни одной слезы. Только время от времени жестом указывала направление. Ивана все еще надеялась, что молодая женщина приведет ее в какое-то заветное место, откроет какую-то тайну, ужасную правду… Так они проехали много километров — Диоцез оказался куда более обширным, чем предполагала Ивана. Окружающий пейзаж выглядел знакомым: все те же виноградники, те же согбенные спины сборщиков среди желтой листвы. И только изредка, на некоторых делянках, Посланники занимались другим делом: возили тачки, набитые обрезанными лозами, носили связки сухих ветвей, охапки рабочей одежды. — Что это они делают? — Я тебе уже объясняла: готовят костры. Ивана заметила и других мужчин, — шагая по обочине, они тащили на себе какие-то тяжелые брезентовые мешки. У них были черные лица и грязные рукава, да и белые шляпы также утратили свой первозданный цвет. — А эти что делают? — Несут древесный уголь, чтобы развести огонь пожарче. Как же это они раньше не догадались?! Ведь Обитель готовилась разжечь гигантский костер, и, значит, древесный уголь во рту Самуэля и Якоба символизировал собой аутодафе[101]. Тем самым убийца указывал на День Праха. Но почему? — Мам, а мы куда едем? — спросила одна из девочек, сидевших сзади. — Навестить Жана. Девочки весело загалдели — мало того что их избавили от школьных уроков, так еще и эта таинственная прогулка, вот здорово! — Кто это — Жан? — спросила Ивана. Рашель не отрывала глаз от дороги, которая теперь превратилась в узенькую грязную тропинку, усеянную рытвинами и багровыми лужами. — Их брат, — коротко ответила она. — Сколько же ему лет? — Семь. — И… где он? — У других! — воскликнули девочки полурадостно-полуиспуганно, как дети, сообщающие какую-то тайну. — У других? — переспросила Ивана, взглянув на них в зеркало заднего вида. Девочки захихикали, но Рашель тут же обернулась и метнула на них такой яростный взгляд, что они мигом притихли. — А кто это — другие? — настаивала Ивана. — Потерпи, скоро узнаешь. 58 Вдали на равнине показались два длинных здания, соединенных под прямым углом. Эти кирпичные строения, крытые черепицей, ничем не походили на деревянные домики Посланников. Плотно сомкнутые оконные ставни придавали всему этому ансамблю еще более затворнический вид. Ивана, неизвестно почему, вспомнила сказку про трех поросят и кирпичный домик самого дальновидного из них. — Поставь машину вон там, — приказала Рашель. Свернув на стоянку, Ивана заметила нечто странное: там не было ни обычных грузовиков, ни сельскохозяйственных комбайнов, разрешенных правилами «Ordnung» и «Gelassenheit»[102]. Только какие-то машины непонятного назначения, напоминавшие «скорую помощь» или фургоны для поставок. Выйдя, Ивана молча зашагала следом за Рашель; девочки шли впереди, держась за руки и весело подпрыгивая. Первым сюрпризом для Иваны стала входная дверь: скользящая по желобу прочная перегородка из закаленного металла была снабжена цифровым кодом и выглядела довольно-таки странно в этой Обители, решительно отвергавшей все технические новинки. Рашель уверенно набрала код. В эту минуту она уже не казалась невинной овечкой, отрезанной от внешнего мира, или потрясенной вдовой. Четкие движения и решительный взгляд выдавали в ней современную женщину, знакомую с любой технологией. Дверь отъехала вбок; внутри обнаружился просторный вестибюль, залитый ослепительным светом и обставленный скамейками. Девочки, явно знакомые с этим местом, стали разуваться. Ивана начала понимать: яркие лампы на потолке, белые стены, безукоризненно чистый пол, а главное, запахи — здесь пахло моющими средствами и лекарствами — ясно говорили о том, что это больница. — Сними обувь и надень вот это. И вот это. Рашель указала ей на шлепанцы и голубой бумажный халат. Ивана кое-как переоделась, стараясь не перепутать шлепанцы, левый с правым, и разобраться с завязками халата. У нее шла кругом голова. Этот переход из одного мира в другой оказался слишком резким, слишком быстрым, а главное, совершенно необъяснимым… Семейство Кёниг, мать и дочери, уже было готово пройти в коридор, куда вела двойная застекленная дверь. Еще один код. Ослепительный свет, заливавший стены и пол, создавал иллюзию невесомости; казалось, пол и потолок в любой момент могут поменяться местами, не вызвав ни малейшей пертурбации. Но больше всего Ивану угнетала царившая здесь мертвая тишина. После многих дней, проведенных на природе, в шумном, поющем окружении, это полное отсутствие звуков почти болезненно действовало на барабанные перепонки. Хуже того, к нему примешивался какой-то еле слышный шелест. Видимо, в этом стерилизованном, герметичном помещении постоянно очищался воздух, чтобы не пропустить сюда ни одной пылинки, ни одной опасной бациллы. С каждым шагом Ивана все яснее осознавала масштабы лжи, с которой она столкнулась в Обители, а главное, в Диоцезе, — лжи анабаптистов, кичившихся тем, что они якобы остановили время, сохранили старинное искусство виноградарства, а на самом деле обустроили тут, у себя, такое футуристическое пространство. Новая двойная дверь, новый кодовый замок. Эта палата выглядела просторной, как Хранилище, но ее стены были покрыты рыхлой светлой обивкой, а пол выстлан мягким линолеумом. С потолка лился все такой же яркий свет, правда здесь уже не такой слепящий. На полу валялись игрушки. Вдоль стен стояли кровати, переносные капельницы, аптечные шкафчики. Вся мебель была эргономичной, приспособленной для инвалидов. И повсюду, куда ни глянь, дети. Сидящие на полу или в инвалидных креслах, лежащие в кроватках на колесиках. И все, как один, бесформенные, изуродованные. Их было около тридцати, — казалось, они существуют вне времени, за пределами человеческого сознания. Одни бессмысленно пялились в пространство, другие, напротив, были как-то странно сосредоточены, неизвестно на чем, или беспорядочно жестикулировали под влиянием непонятного возбуждения, как разлаженные механические игрушки. Ивана, всегда болезненно чувствительная ко всему, что касалось детей, заставила себя смотреть на них с предельной сосредоточенностью, словно изучая вещественные доказательства. Почти треть маленьких пациентов демонстрировала признаки синдрома Дауна: ненормально большие, круглые головы, широко расставленные глаза, приплюснутые носы. Другие отличались еще более тяжкими деформациями — заостренной формой черепа, проваленным носом, кривыми зубами, жуткими, выпученными глазами, казалось грозившими вот-вот выпасть из орбит. Ивана плакала, сама того не замечая, нежными, теплыми, медленными слезами. Она ясно угадывала в этих несчастных созданиях ту душевную чистоту, которую до сих пор ошибочно приписывала всем Посланникам. А оказалось, что единственные невинные существа в Диоцезе — эти малыши. Но на них было страшно смотреть. Все они носили белые халатики (из грубого полотна, как одежда взрослых в Обители) и походили на заблудившихся призраков, что обитают в этом пространстве, даже не понимая, где находятся. — Жан! Девочки углядели в одной из кроваток своего брата. Это был болезненно худой мальчик с огромной, тяжелой головой, лежавшей подбородком на груди. При виде этого существа на ум невольно приходили рептилии. Глаза навыкате, приплюснутый, почти незаметный нос, вздутые губы. Все эти черты, размытые, растянутые, словно отлитые из каучука, придавали ему сходство с игуаной, улыбавшейся навеки застывшей улыбкой. Девочки набросились на неподвижного брата и стали его тормошить, явно нечувствительные к его уродству. Они целовали и гладили мальчика, прыгали на его постели, и медсестры, также облаченные в белые халаты, позволяли им резвиться около него. Видно было, что здесь такие болезни не считаются ни проклятием, ни даже проблемой, — их принимали как данность, как проявление Божьей воли, которую следовало уважать и восхвалять. Иване вспомнилось изречение из Евангелия, очень подходившее к данной ситуации: «Блаженны нищие духом, ибо их есть Царство Небесное!»[103] Она не смела подойти к Жану и его сестричкам. Любая аномалия, в чем бы она ни выражалась, всегда угнетала девушку, и теперь она была неспособна сделать хоть что-нибудь, из страха нарушить эту атмосферу гармонии, которая, как ни посмотри, царила здесь, среди этих несчастных. — Ну, теперь понимаешь? — спросила Рашель, подойдя к девушке. — Пока не очень… нет. — Тогда пошли, я тебе объясню. 59 — Ты знаешь, что такое изолят? — Группа людей, живущая отдельно, с повышенным уровнем кровного родства, так? — Вот именно. То есть люди, подобные нам. Обе женщины сидели в коридорчике, уставленном скамьями, как в любом зале для посетителей любой больницы. — Вот уже четыре века мы воспроизводим потомство исключительно внутри нашей общины… Анабаптистка сидела, сложив руки на коленях и обернувшись к Иване. Она говорила назидательным, терпеливым тоном, словно обращалась к умственно неполноценной. С учетом того, где они находились, это выглядело довольно странно. — …что означает следующее: за многие поколения, в результате таких близких генетических союзов, мы все приходимся друг другу братьями и сестрами. С этими словами Рашель приподняла рукав и показала свое родимое пятно: — Мы все носим такое. Это наш знак. Божий знак. — И что из этого следует? — сухо спросила Ивана. — Плохие гены должны развиваться и погибать, скажем так, в изоляции, чтобы среди избранных было больше людей со здоровой кровью. Вспомни, что говорится в Евангелии от святого Матфея: «Доброе семя — это сыны Царствия, а плевелы — сыны лукавого»[104]. — Иными словами, эти детишки считаются плевелами? — Вовсе нет. Это наши братья и сестры, наши дети. Мы обязаны холить и лелеять их. Но Господь избрал для них иную стезю. Рашель не выказывала ни печали, ни смирения, ею руководило какое-то вдохновенное чувство, кажется непостижимое даже для нее самой. — Якоб говорил, что они — это та цена, которую мы должны заплатить за свою чистоту. — За вашу чистоту? — Мы следуем своим путем, Ивана. И с каждым поколением становимся все чище и чище, все больше отдаляемся от других людей. Рашель закрыла глаза, и Иване стало страшно: вдруг эта женщина сейчас впадет в транс или забьется в припадке падучей. — «Посмотрите на полевые лилии, как они растут: не трудятся, не прядут; но говорю вам, что и Соломон во всей славе своей не одевался так, как всякая из них…»[105] Рашель закрыла глаза. Экстаз окрашивал ее веки багрянцем. — Скоро мы сольемся в единое существо, понимаешь ли ты это? — Слова с дрожью вырывались из ее губ. — В единое существо, создание Божье, всецело Ему преданное, с одной и той же, одинаковой хромосомой. Стать единым телом — вот наша самая прекрасная молитва, слышишь, Ивана? Во время допросов Иване уже случалось наблюдать отклонения такого рода, когда подозреваемый полностью «съезжает с катушек». В этих случаях нужно было задавать конкретные вопросы: — Вы финансируете эту больницу с помощью доходов от вина? — Да. — А здешние врачи — кто они такие? — Ты что, собираешь материал для своей статьи? Может, будешь записывать? Ивана растерялась, не зная, что ответить, — разве что выдать ей сразу: «Я не журналистка, я работаю в полиции, моя милая, и хотя мне пока неизвестно, как оценят ваши художества в суде, но мы уж постараемся упрятать вас всех за решетку на много лет!» Однако Рашель не дала ей времени, чтобы сформулировать более взвешенный ответ. — Следуй за мной! — приказала она, встав с места. — Наше посещение еще не окончено. И они направились к двери в конце коридора, под шарканье своих шлепанцев и шуршание бумажных халатов. Ивана чувствовала на ходу толчки мобильника у себя в кармане. Известить Ньемана… Но анабаптистка уже набрала очередной код, открыла новую дверь, откуда хлынул ослепительный белый свет, еще более яркий, чем прежний, и втолкнула Ивану в комнату. Девушке понадобилось несколько секунд, чтобы освоиться, и она увидела просторное, около двадцати метров, помещение, битком набитое пузырьками с лекарствами, ретортами, банками и прочими сосудами с чем-то, что лучше было не рассматривать. Рашель обернулась к ней, скрестив руки на груди, и зло спросила: — Значит, ты за этим сюда пожаловала? Ивана заслонила глаза ладонью от слепящего света, в котором Рашель была почти неразличима. — Что ты имеешь в виду? — Ты сюда явилась, чтобы найти убийцу Самуэля и Якоба, так? Ивана попыталась ответить, но ее сухой, распухший язык словно прилип к небу. Наконец ей удалось выговорить: — О чем… о чем ты… говоришь? Внезапно откуда-то вынырнули двое мужчин и, схватив ее за руки, буквально пригвоздили к полу. Ивана почувствовала, как обмякло ее тело. — Ты что, вообразила, будто я повелась на твое вранье? — продолжала Рашель. — Сезонница… Журналистка… Бедная дурочка! Да у тебя на лбу написано, что ты из полиции! Свет становился все более слепящим, и его вспышки терзали глаза девушки, словно острые осколки. — Марсель тоже не верил в твои россказни, но он больше ничего о тебе не знал. А иначе заговорил бы. — Это ты… ты его пытала? — Какая разница, кто держит нож, мы все — одно целое. — Вы все — просто фанатичные дегенераты! — взорвалась Ивана. Рашель кивнула, и ее губы искривились в зловещей усмешке. — Мы не вмешиваемся в вашу жизнь, так не вмешивайтесь и вы в нашу. Зря вы взялись за нашу фреску — это была роковая ошибка. — Почему? — выкрикнула Ивана. — Наше призвание невидимо и должно таковым остаться. Ивана попыталась вырваться из рук своих палачей. Но тщетно: их пальцы впились в ее плечи, как стальные клещи. — Тогда зачем же Отто Ланц написал эти фрески? Это был чистый блеф, но эффект превзошел все ее ожидания. Лицо Рашель еще сильнее исказилось от ненависти. Переступив порог больницы, она уже стала выглядеть на десять лет старше. А теперь казалось, будто кости лица выпирают из-под кожи, превращая ее нежную юную головку в мертвенно-желтый череп. — Главное не то, что изображено, а то, что НЕ изображено. Но вам никогда не раскрыть нашу тайну. Тут усмехнулась уже Ивана; она понимала, что для нее все кончено, сомневаться не приходилось. Зато Ньеман сможет распознать их гнусные козни. Он вырвет у них правду, как срывают скальп с головы врага. И девушка сделала последнюю попытку спасти положение, воззвав к разуму этих людей. — Главное — разоблачить убийцу, который лишает жизни ваших братьев, — сказала она, уже чуть спокойнее. — И для этого вам нужна помощь полиции. Мы ведем один и тот же бой. — Нет, для этого нам никто не нужен. Мы сами найдем убийцу, можешь не сомневаться. Но все в свое время, а сейчас мы должны завершить сбор урожая и сделать приготовления ко Дню Праха. Ивана исчерпала все свои аргументы. Ее мысли таяли в беспощадном, слепящем свете, а в душу заползал неодолимый страх. Рашель сунула руку в карман своего передника. — Ты не спросила меня, кто такие медсестры, которые ухаживают за детьми. Так вот, моя милая: это мы сами, по очереди, занимаемся ими. У всех нас медицинское образование. Она держала в руке шприц, чья тонкая игла была почти невидима в сверкающем свете плафонов. Ивана попыталась выкрикнуть хоть что-нибудь, но слова застряли у нее в горле. — Мы сеем, мы собираем урожай. Но мы еще умеем и вырывать плевелы. — Что это такое? — с трудом пролепетала девушка. Рашель нажала на поршень, и на конце иглы сверкнула крошечная капелька. — Сказано в Библии: «Всякий, кто воспротивится повелению Твоему и не послушается слов Твоих во всем, что Ты ни повелишь ему, будет предан смерти»[106]. — ЧТО ЭТО ТАКОЕ? Сверкающая капелька скользнула вниз по игле, и та вонзилась в сонную артерию Иваны. III Огонь 60 Ньеман приехал в Бразон, но не застал Козински в церкви Богоматери — тот уехал в Кольмар, чтобы участвовать в собрании Диоцеза. Майор снова сел за руль и снова опоздал: собрание уже кончилось, а кюре отправился в Герардмер[107], где должен был крестить ребенка в церкви Святого Варфоломея. И Ньеман помчался туда. Он, конечно, мог просто позвонить священнику и переслать ему фотографии трупа Якоба, но ему хотелось увидеть своими глазами лицо Козински, когда предъявит ему буквы, вытатуированные на груди убитого. Иногда непосредственная реакция куда более красноречива, нежели долгие объяснения. Церемония крещения уже началась, и прервать ее не было никакой возможности. Ньеман тихонько пробрался на свободное место, изображая скромного, сосредоточенного прихожанина. Церковь Святого Варфоломея произвела на него гнетущее впечатление. Череда девяти бетонных арок напоминала туннель, пробитый в толще горы. В дальнем конце этого туннеля виднелось монументальное распятие из красной меди, со стилизованным Христом. При виде его Ньеману стало как-то не по себе: декор церквей всегда наводил на него хандру, но когда в их эстетику замешивался еще и современный стиль, это было совсем уж скверно. Вообще-то, сейчас он сосредоточился на архитектуре, чтобы не думать о другом — о расследовании, об Иване. По дороге сюда он все же улучил момент и позвонил Стефани Деснос — с просьбой послать жандарма в мэрию. Он хотел досконально изучить генеалогию Посланников, узнать, кто есть кто, кто на ком женат, кто чей ребенок, и так далее… Даже если анабаптисты и мухлевали со своими документами гражданского состояния, из них все-таки можно было хоть что-то почерпнуть… Он поручил ей также проверить их карты соцобеспечения. Правда, он с трудом представлял их с этими документами в руках, но в больницах, которые оказывали медицинскую помощь, всегда сохранялись истории болезней. Генетика. Инцест. Больные. Все это было как-то связано между собой, но труднодоказуемо… Жак Лакан[108] утверждал, что Зигмунд Фрейд открыл не безвестный континент, а систему, позволяющую понять его язык. Иными словами, он был не Колумбом. Он был Шампольоном[109]. Ньеман очутился в таком же положении, столкнувшись с загадками этого дела. Ничто не позволяло ему анализировать отдельно взятые элементы: все они, как иероглифы, обретали какой-то смысл только рядом с остальными, притом расположенными каждый на своем законном месте. Вот только в настоящий момент Ньеман еще не отыскал свой Розеттский камень. — Комиссар? Ньеман вздрогнул. Церковь уже опустела, а перед ним стоял Козински в зеленой, расшитой золотом ризе. Оказывается, майор так глубоко погрузился в свои мысли, что не заметил конца церемонии. — Что вы здесь делаете? Ньеман встал. Он еще не вполне очнулся и чувствовал себя, как бомж, заснувший в углу нефа. — Я хочу кое-что показать вам. — По радио сообщили, что у вас еще один мертвец, это правда? Ньеман вынул мобильник и нашел нужные снимки. — Нет, только не здесь! — возразил Козински. — Церковь — святое место, а у меня сейчас начнется следующее крещение. — Это ненадолго. Священник бросил взгляд на открытые двери, где уже показалась очередная группа принаряженных прихожан, и направился вглубь церкви, в сторону алтаря, бросив: — Идите за мной. Он свернул направо и втолкнул Ньемана в исповедальню, отделанную черным деревом. Майор не стал садиться, чувствуя себя почти заключенным в этой тесной кабинке; священник, находившийся в другой ее половине, уже приподнял разделявшую их решетку. — Ну, показывайте, что там у вас. Майор колебался — он не входил в исповедальни как минимум лет сорок. Но это место было очень подходящим для интимных бесед. — Поторопитесь. Ньеман просунул в щель включенный мобильник. На первом фото было видно тело Якоба, лежащего на спине, — таким его обнаружила Ивана. На груди мертвеца были четко видны буквы MLK. Первой реакцией священника была гримаса отвращения, обнажившая его розовые десны. — Господи боже, это же Якоб! — Вам что-нибудь говорят эти буквы? — Конечно. — Прямо вот так — «конечно»? Этот возглас вырвался у него спонтанно и, неизвестно почему, смутил священника. Козински отодвинулся от решетки, его лицо ушло в тень; скамья, на которой он сидел, жалобно скрипнула. В исповедальне пахло сырым деревом и мебельным воском. — Они являются начальными буквами слов, взятых из западносемитского языка и означающих: «Царить, быть царем», — объяснил церковник. — Поскольку в этом языке гласные на письме не обозначаются и у нас нет контекста, больше мне сказать нечего, но a priori можно предположить, что речь идет о «короле», на иврите — melek; это обозначает также некое божество. — Какое именно? — Понятия не имею. — Это все, что вы можете сказать? — Э-э-э… да. — А как вы думаете, есть ли связь между этими буквами и фресками, которые я вам вчера показал? — Точно сказать не могу. Я повторяю: эти буквы могут служить аллюзией на какой-то эпизод из Ветхого Завета. — Один из тех, что изображены на сводах часовни? — Нет… Не совсем… Я ведь не специалист по семитским языкам. — А вы можете с кем-нибудь проконсультироваться? — Э-э-э… да, конечно. Козински вытер пот со лба. В исповедальне было холодно, но сейчас его словно жаром обдало. Не будет он доискиваться до сути, и Ньеман это понимал. А если и будет, то лишь для того, чтобы оповестить свое начальство, но уж никак не полицию. Однако теперь священник пошел в атаку на майора; их лица озарял только голубоватый свет, исходивший от экрана мобильника. — Что же это творится в нашей долине? У вас есть хоть какой-то след? Ньеман не ответил. Он смутно чувствовал, что Козински сказал правду. Майор не знал, во что все это выльется, но три загадочные буквы почему-то пробуждали в нем былые детские страхи. Перед чем? Перед бедствиями Ветхого Завета? Перед гневом Божьим? Перед тем, что Ивана называла Das Biest? Внезапно Ньеман почувствовал жалость к Козински. В конце концов, он не имел никакого права вовлекать беднягу-священника в свои кошмарные дела. Вот приедет Аперги, и уж он-то стойко выдержит этот шок. Во-первых, потому, что давно уже свыкся с адом. А во-вторых, потому, что был должником Ньемана. — Ладно, отец мой, я вам позвоню, — сказал майор, взял свой мобильник и с облегченным вздохом покинул исповедальню. Ему казалось, что он вырвался из клетки, подобной тем, в которых «чернорожие» углекопы спускаются в свои шахты. 61 Что же творилось со светом в шестнадцать часов на Бразонской дороге? В течение дня он как-то незаметно перешел из трудовой зари в смиренные сумерки. И теперь медленно истаивал, как в тех роскошных цветных фильмах, где замедленная съемка разрушений от природных катаклизмов производит усиленный эффект. Влажная дымка, которая заволакивала местность все это время, еще не рассеялась — напротив, сгустилась, приняв холодный свинцовый оттенок. Казалось, все вокруг — и дорога, и окрестные поля — запорошено мелкой синеватой пылью, словно где-то поблизости перемалывали железную руду. Ньеман вел машину, как всегда, не убирая ноги с педали газа и круто сворачивая на каждом вираже. Он развивал эту сумасшедшую скорость по двум причинам. Во-первых, потому, что любил быструю езду. В-вторых, потому, что, превышая скорость, резко тормозя или пролетая на красный свет — словом, нарушая все до одного правила дорожного движения, — он испытывал почти физическое ощущение настоящей жизни, как он, Ньеман, ее понимал. Ему было ненавистно нынешнее время, которое превратилось в сплошную череду предосторожностей. Да и что он выиграет, если никогда и ничем не будет рисковать?! Главным врагом Ньемана была скука. Полицейский с горечью предавался этим размышлениям настоящего мачо, как вдруг Стефани Деснос, которую он забрал на полдороге, спросила: — Вы не могли бы вести машину чуть медленней? Ньеман снял ногу с акселератора — так душитель разжимает пальцы, стиснувшие горло жертвы. Ему поневоле пришлось признать, что перспектива еще раз увидеть это ничтожество — Циммермана — и снова столкнуться с его некомпетентностью сильно усугубляла владевшее им напряжение. Оставалось только надеяться, что на сей раз врач выполнит свою работу тщательно и добросовестно. У Деснос зазвонил мобильник. Она включила его только на шестом звонке, когда ей удалось выпутаться из своей куртки и сопутствующей сбруи — пояса, револьвера, фонаря и прочего. Последовало долгое молчание, размеченное только загадочными «о’кей» и «угу». Непонятно, что все это означало. — В чем дело? — спросил Ньеман, когда она закончила разговор. — Это мой коллега, который изучает генеалогию Посланников. — Ну и?.. — Ничего особенного. По словам чиновника мэрии, на них заведено особое досье, но оно мало о чем говорит. Они сообщают о себе только то, что считают нужным, и большинство из них носит одну и ту же фамилию. Ньеман предвидел этот вариант и все же надеялся, что в системе защиты анабаптистов обнаружится хоть какое-то слабое место. — Однако в актах гражданского состояния должны указываться имена родителей, таков закон. И кроме того, есть же еще медицинские карты, которые… — Вы не понимаете: все это происходит внутри Диоцеза. Женщины там рожают без медицинской помощи, как две тысячи лет назад. Нет истории родов, нет эхографии, ничего нет. — А социалка? — То же самое. Официально никто из них никогда ни от чего не лечился. Никогда не получал медицинских предписаний и ни одного евро компенсации за медикаменты. — Но это же невозможно! Наверняка там были и случаи рака, и сердечные приступы, как у всех людей. А кроме того, ввиду кровосмесительных связей они наверняка подвержены наследственным болезням рецессивного[110] характера. — В таких случаях, — ответила Стефани, — их пользуют собственные врачи… Ну вот, приехали… На стоянке по-прежнему было безлюдно. Они припарковались и вышли. Природа все еще занималась сухой уборкой: ледяной ветер бешеными порывами обрушивался на землю, высушивая лужи, словно сворачивал ковры… Несмотря на эти неистовые атаки, здание больницы держалось стойко. В сумерках ее кирпичные стены приняли оттенок запекшейся крови. Ни в одном окне не горел свет. Борясь с ветром, они направились к входной двери. Анорак Деснос вздувался, точно воздушный шар, черное пальто Ньемана хлопало на ветру, как пиратский флаг. Вместе они составляли достойную пару. Войдя в здание, они направились во внутренний двор с открытыми галереями. Это место по-прежнему напоминало не то заброшенный бассейн тридцатых годов, не то парижский Дворец Токио[111] в миниатюре. Левая галерея привела их, как и в прошлый раз, к лестнице, ведущей вниз. — Это в подвале, — сказала Стефани. — Откуда ты знаешь? — Циммерман объяснил, что морг находится там. Они отыскали выключатель и пошли вниз. Работа судебно-медицинского эксперта, как правило, бесшумна, но этим вечером врач побил все рекорды тишины. Спустившись, они зашагали по бетонному коридору, украшенному вместо фресок трубами на стенах и кабелями на потолке. По пути им встречались только мусорные баки и брошенные каталки. Сразу было видно, что в таком месте можно заниматься только мертвецами. В конце коридора из-под одной двери сочился свет. Деснос постучала. Ответа не было, и Ньеман нажал на дверную ручку. Войдя в комнату, они не сразу поняли, что происходит. Во всяком случае, он, полицейский с более чем тридцатилетним опытом работы, не понял. Так что уж говорить о Деснос… В глубине помещения, сверху донизу облицованного кафелем, горели мощные хирургические лампы, напоминавшие чудовищные мушиные глаза. Под ними стояли два операционных стола. А на этих столах — два трупа. Первый был им хорошо знаком — легко узнаваемый Якоб, вернее, его обнаженное белое тело с рыжими пятнами бороды, шевелюры и волос на лобке. И с двумя кровавыми ранами на груди. Второго они тоже узнали без труда: Циммерман был одет, но его белый халат и рубашка, распахнутая на груди, насквозь пропитались кровью. И чтобы понять смысл этого послания, не требовалось особой проницательности. Полицейские молча подошли ближе, даже не подумав схватиться за оружие. Как ни странно, они не выглядели ни испуганными, ни даже удивленными. Скорее, им казалось, что их несет какой-то мощный поток кошмара, которому уже невозможно сопротивляться. — Убийца во всем любит порядок, — прошептала Деснос. И верно: оба покойника, разложенные на металлических столах в этом пустынном морге, под мертвенным светом ламп, выглядели символами какой-то эзотерической церемонии или же частью инсталляции современного искусства. Однако Ньеман с ней не согласился: — Скорее, я бы сказал, он обладает чувством юмора. 62 Ивана очнулась от первого залпа. Или нет, вернее, от первой волны… Приподняв веки, она увидела сначала свой собственный образ, только уродливо искаженный хромированной поверхностью. По-прежнему облаченная в традиционную рабочую одежду, она лежала, скорчившись, на чем-то твердом, ее руки и ноги стягивал серебристый шнур, рот был заклеен скотчем. Как-то все это не вязалось со старозаветными обычаями Посланников. Наконец девушка поняла, что находится в цистерне из нержавейки, подобии круглого водоема, чьи сверкающие зеркальные стены окружали ее со всех сторон; они казались и очень близкими, и безнадежно удаленными. Наверняка один из чанов Диоцеза. Она не знала, что ей вколола Рашель, но чувствовала невыносимую тошноту и горький вкус во рту. Мозг был бессилен выдать хотя бы две связные мысли. А главное, мучительная головная боль в корне пресекала любые попытки к размышлению. Но она все-таки заставила себя проанализировать ситуацию. Эта цистерна имела два или три метра в диаметре и с виду была абсолютно герметичной. Неужели ей грозит смерть от удушья? Девушка медленно повернула голову и взглянула наверх, чтобы определить высоту цистерны: как минимум десять метров. Интересно, какова ее вместимость? Десять тысяч литров? Пятьдесят? А главное, литров — чего? В любом случае Иване пока было чем дышать: кислорода еще хватало… А вот чего девушка не понимала, так это откуда идет свет. Приглядевшись, она с трудом различила на потолке маленькое круглое оконце, притом открытое. Видимо, его никогда не закрывали; во всяком случае, сейчас луч, падавший из него вниз, вполне ясно освещал все внутреннее пространство цистерны. Внезапно ей в бок ударила новая струя. Девушка опустила глаза и увидела коричневую пенистую жидкость с золотистыми бликами, брызнувшую в цистерну. Что это? Ну-ка, Ивана, напряги воображение!.. Ага, ясно: это вливается через узкое отверстие виноградный сок, нагнетаемый насосом, — она смутно различала отдаленное мерное пыхтение его мотора. Все ее мысли вытеснил панический ужас. Теперь сок поступал в цистерну непрерывно: весь дневной урожай извергался на ее связанное тело. То, что было еще несколько минут назад отдельными дрожащими лужицами, теперь быстро превращалось в мутные озерца, сливавшиеся воедино, как бывает во время прилива, и все это грозило покрыть ее беспомощное тело. Виноградный сок — теперь она вспомнила: здесь его называли «сусло» — поднимался все выше, желтоватая пена проникала в складки платья. Господи боже мой, да соображай же, что делать? Теперь было уже мокро между коленями, в шейной ямке, на уровне груди… Ивана лежала на боку, скрючившись и пытаясь понять, какая поза будет самой безопасной. Может, если перевернуться на спину… Но тут липкая струя ударила ей в лицо. Нет, ну это просто со смеху можно подохнуть! Неужели она умрет, захлебнувшись в виноградном соке, — она, которая терпеть не могла вино?! 63 — А дети у тебя есть? В ожидании подкрепления они сидели в открытой галерее патио, на ступеньках, ведущих к бассейну. В прозекторской ничего нельзя было трогать, да и сидеть в обществе трупов тоже не хотелось. Их потянуло на свежий воздух. Деснос ответила не сразу. Вопрос комиссара повис в воздухе, над длинным сухим водоемом в керамической облицовке. — Да, двое. А почему?.. — Просто так. Фотография есть? Стефани пришла в полное недоумение. — Э-э-э… да, — наконец прошептала она. И, встав, начала рыться в карманах своего анорака. Сейчас, стоя перед сидящим собеседником, она казалась великаншей. А ему, в этом геометрическом декоре тридцатых годов, пришло на ум сравнение с бронзовой Афиной[112] на Порт-Дорэ, богиней без всяких украшений и финтифлюшек. Наконец она протянула ему свой мобильник. Чужие дети… ну что в них может быть интересного?! Тем не менее Ньеман долго разглядывал малышей, хотя фотография была нечеткой. При виде их лиц он мысленно похвалил себя за то, что не стал заводить шашни с этой своей коллегой, притом бесполезные шашни, на какие пускаются многие мужики, стоит им увидеть пару аппетитных сисек; такие ухажеры предпочитают быстрое, примитивное, плотское удовольствие серьезному подходу к жизни. — А у вас? — храбро спросила Стефани, когда он вернул ей мобильник. — У меня? Ни жены, ни детей. Он помолчал несколько секунд и добавил — без сомнения, под воздействием окружающего декора, а главное, зрелища двух трупов внизу, в подвале: — Я живу один. Один на один с моей работой. — И с воспоминаниями? — Нет, без них. Память — в моем возрасте — это не всегда хороший козырь. Деснос сунула руки в карманы. Холод пробирал их обоих до костей, приковывая к земле, точно колонны галереи. — Но у вас все же есть та рыжая малышка. Больше чем помощница, разве нет? Ньеман кивнул и поднял воротник повыше, до самых глаз. — У наших чинуш она не значится в штатном расписании. Стефани ответила понимающей улыбкой. Сейчас она выглядела одновременно и смущенной, и довольной: все-таки ей удалось пробить броню парижского копа. Воцарилось молчание; теперь они вполне могли представить себе, что оказались на неведомой планете, где население вымерло от какого-то вируса, оставив после себя только эту архитектуру, созданную из бетонных блоков и пустоты, кирпичей и фаянса… — Что вы об этом думаете? Вопрос Стефани застал майора врасплох, он вздрогнул. — О чем? Она не ответила. Но было ясно, что она имеет в виду двух покойников там, в подвале. — Я думаю, что ошибался насчет Циммермана с самого начала и до конца. Посчитал его дураком, но единственным дураком в этом деле оказался я сам. А он был сообщником Посланников. — Почему вы так считаете? — В первый раз он не нашел камень намеренно — просто не захотел его найти. Посланники, конечно, надеялись, что убийца на этом остановится и им удастся скрыть его послание. — Какое послание? — MLK и кусок угля. Сплошные иероглифы и никакого Розеттского камня… Комиссар начал вслух перечислять части головоломки, которые все-таки еще надеялся склеить: — Когда мы впервые встретились с Циммерманом, он собирал вещички. На самом деле он попросту хотел сбежать. Я думаю, ему смысл послания был так же ясен, как и другим. — Почему же он не уехал? — Да просто не успел. Ему хотелось сперва уничтожить все следы этого дела. Например, медицинские карты анабаптистов. Это ведь он их лечил — здесь, в этом полузаброшенном диспансере. Вероятно, пациенты платили ему черным налом, вот и все. Вот почему органы соцобеспечения не в курсе их дел. Деснос встала так, чтобы видеть лицо Ньемана. Ее крепкая, статная фигура в черном анораке по-прежнему напоминала ему монументальную статую. — А как он поступил бы в случае с Якобом? — Наверняка заговорил бы. Во-первых, потому, что у него уже не осталось выбора. Во-вторых, потому, что следующим в списке жертв был он сам. — Но… почему убийца так жестоко обошелся с этими людьми? Ньеман поднялся. Вслух ему удавалось куда четче формулировать свои мысли, и он сказал: — Убийца мстил за себя. Видимо, Самуэль, Якоб и Циммерман совершили что-то ужасное, и он покарал их за это. Когда мы уясним смысл их проступков, то узнаем имя этого злодея. — А как вы думаете, список виновных — я хочу сказать, тех, кого Посланники считают виновными, — еще не закрыт? — Ничего не могу сказать на сей счет, но уверен, что фреска помогла бы нам раскрыть эту гнусную загадку. — Я вижу, вы зациклились на этой фреске. А я не понимаю… — Скоро прибудет специалист. Я очень на него надеюсь. — Это человек, за которым вы послали? — Именно. — Мой подчиненный везет его сюда. Похоже, это… как бы помягче выразиться… оригинальный тип. Ньеман усмехнулся, благо уже стемнело. — Можно и так сказать. И он подумал об Иване. Ему пока не удалось связаться с ней, чтобы известить о третьем убийстве. Сейчас только семнадцать часов. Значит, он встретится с ней в Святом Амвросии, но только через два часа, не раньше. И на сей раз никаких дискуссий: он заберет девушку отсюда, даже если ему придется связать ее и засунуть в багажник машины. — Вы заметили раны на груди Циммермана? — Да. И что? — Они выглядят так же странно, как раны Якоба. Еще вчера Ньеман осадил бы Стефани, но теперь он сполна оценил ее опыт. Особенно потому, что знал: если уж она осмелилась заговорить, значит сообщит нечто конкретное и важное. — И у того, и у другого они двойные. И это не случайно — они находятся почти рядом. Я считаю, что убийца воспользовался секатором, не закрыв его до конца, или, может, у него крепление разболталось — и разрезы получились не параллельными. — Считаешь, что нужно искать такой секатор у Посланников и это наведет нас на след? — Вряд ли, — возразила Стефани. — В Обители таких секаторов сотни, и у них нет постоянных владельцев. Просто это еще одна деталь нашей головоломки. Убийца явно указывает нам на сбор винограда. Еще один элемент, плюс к буквам MLK, углю и фреске. Ньеман положил руки ей на плечи и улыбнулся: — Я смотрю, мы с тобой мыслим на одной волне… Он не успел договорить: в темноте, под вой сирен, прибыло подкрепление, и в этом вое слышались замогильные стоны и высокомерное безразличие. Майор снова увидел на дверцах машины слоган жандармерии и подумал, что теперь он звучит как глупая шутка — running gag. 64 — Где он? — спросил Ньеман, войдя в жандармерию. — В кабинете на втором этаже, — ответил жандарм, сопровождавший Эрика Аперги. — Ну и типчик, скажу я вам! Вы знали, что он ходит босиком? А уж запах… Ньеман мог бы порассказать на эту тему много чего другого, притом куда более пикантного, но ограничился кивком и направился к лестнице. На месте преступления он оставил Деснос: теперь он был уверен, что она там справится. Облат спокойно ждал его, сидя у стола, на котором не было ни кофе, ни воды. Он даже не снял пальто — то есть заменявшую его меховую шкуру. Верный своим принципам, он походил на старозаветного анахорета, сидящего на вершине горы и столь же нечувствительного к злу и боли, как его соседи — змеи и скорпионы. Он совсем не изменился. По-прежнему худой — можно было все кости пересчитать, серый, как тряпка, не видевшая воды целую вечность, с черными ногтями, узловатыми пальцами и бородой, окаменевшей от грязи… Словом, типичный бомж, если бы не аристократические черты лица, по которым его с первого же взгляда можно было отнести к избранным мира сего — отшельникам, аскетам, отрешенным мистикам. Благородный разлет бровей над прекрасными глазами, изящная форма носа, красивые губы — словом, все, чем одарила его природа, — было разрушено наркотиками, лечением от зависимости, постом, умерщвлением плоти, экстазами… И теперь его красота вызывала восхищение, как античный город, лежащий в руинах. А нижняя заросла до самых скул бородой, дремучей, как джунгли Анкгора[113]. — Как поживаешь, Эрик? — Ничего. — Доехал нормально? — В жандармской машине. Ньеман улыбнулся и пожал ему руку. Костлявые пальцы Эрика были унизаны перстнями, какие можно увидеть в пустынях Ближнего Востока или на всех прилавках Азии. — Зачем ты меня вызвал? Ради тебя я нарушил свой обет молчания. — А я — немало клятв, чтобы спасти твою задницу. — Я слушаю. И Ньеман без всяких преамбул и предупреждений вывалил на него всю эту историю. Про убийства. Про знаки. Про Посланников. Он говорил быстро, очень быстро, зная, что отшельническая жизнь Эрика — в миру Антуана — нисколько не повредила его острому уму. — Словом, ты, как всегда, ведешь сложную жизнь, — заключил его гость. Ньеман не считал, что уединенную жизнь отшельника, полную бесконечных передозов, умерщвления плоти и паломничеств босиком, можно назвать образцом простой жизни, однако решил не возражать и только заключил: — В общем, Посланники — очень интересная религиозная группа. И действительно, четыре убийства за неделю — не совсем банальная история. Но Антуан имел в виду совсем другое. Он располагал огромным количеством информации, мало кому известной в этом мире. Этот отшельник был посвящен, можно сказать, во все тайны Бога. Ни одна библиотека, ни один компьютер в мире не были способны синтезировать и выдать то, что знал он, — притом в несколько секунд. — Над спасением душ трудится множество религиозных групп. Они идут по следам Господа, ведя безупречное существование. — Именно так и ведут себя Посланники. — Не только это. Они считают также, что будет спасена их плоть. — Не понимаю. — Все думают, что они именуют себя Посланниками Господа, ибо их строгая вера — достойный пример для подражания. Однако это не главная сторона их миссии. Они называют себя Посланниками в физическом смысле этого слова. Их послание — это их тело. — Постарайся изъясняться понятнее. — В шестнадцатом веке баптизм физически преобразил их. Милость Господня излилась на этих людей, и были они спасены, и получили Божию заповедь: создать и укрепить новый, чистый род человеческий. Некое подобие Адама из Пятикнижия. Майор слушал очень внимательно: Антуан не любил повторять сказанное. — И вот они решили переродиться — в буквальном смысле слова. То есть вывести на протяжении поколений единую, одинаковую породу. Клонов, если хочешь. — То есть они практикуют инцест, чтобы воспроизводить людей с одной и той же ДНК? — Именно так. И технология та же, что у животноводов. Например, если лошадники хотят усовершенствовать некое качество в рамках одной породы, то наилучшее средство для этого — спарить кобылу с ее собственным жеребенком. — Но ведь такой метод чреват болезнями и врожденными уродствами. — Верно. Зато те, кто выживает, получают улучшенную ДНК. — Вдобавок инцест запрещен законом. — Вашим законом. А Посланникам на него плевать. Впрочем, у них там давно уже неизвестно, кто кем и кому приходится. Их подлинное гражданское состояние остается тайной, а ДНК так сблизились, что инцест стал естественным способом продолжения рода. Давно пора было наложить руку на эту тайную генеалогию, на это уродливое дерево, чьи ветви врастали сами в себя, неразличимо спутываясь между собой. Вот где таилась цель убийцы — теперь Ньеман был в этом уверен. — Откуда ты все это знаешь? — Достаточно хоть немного вникнуть в данную проблему. Эти сведения вполне доступны. Некий персонаж систематизировал их еще в прошлом веке. — Отто Ланц? Это имя вырвалось у Ньемана спонтанно, он даже подумать не успел. — Человек, который был их мессией и вместе с тем злым духом. Это он убедил их сблизить еще теснее свои брачные союзы. В результате инцест стал их главным законом жизни. Ну вот, за один короткий разговор с этим небесным странником Ньеман узнал о секте куда больше, чем за все время пребывания в Бразоне. С него и надо было начинать. Но майор хотел прояснить еще два конкретных факта: — Эти кровосмесительные браки неизбежно породили наследственные рецессивные болезни и физические уродства. Ты что-нибудь знаешь об этом? — Ничего не знаю. Они это тщательно скрывают. — Мы, кажется, определили, кто был их лечащим врачом… — Вот тут тебе и карты в руки. — …но он стал последней жертвой убийцы. Ньеман надеялся расшевелить своего собеседника, затронув криминальный аспект этого дела. Напрасный труд: все равно что захотеть вызвать землетрясение на Масличной горе[114]. И все же майор сделал еще одну попытку: — Убийства явно связаны с этими генетическими заболеваниями. — В каком смысле? — Мы это расследуем, и ты можешь мне помочь. — Я не сыщик и не врач. Скажи, чего конкретно ты ждешь от меня? — Тебе что-нибудь говорит такое сочетание букв — MLK? В ответ Антуан разразился речью, схожей с рассуждениями Козински. Все та же история с западносемитскими корнями. Согласные, которые означают «короля» или «быть королем», но требуют вокализации, чтобы уточнить их смысл… — Однако самое важное — увидеть контекст цитаты, — заключил отшельник. — Ну а кусок угля? — спросил разочарованный Ньеман. — Не понимаю, о чем ты? Только тут Ньеман осознал, что в спешке упустил эту подробность. — Где-нибудь в Библии говорится о древесном угле? — Уголь может стать карой Господней. — Как это? — В Книге псалмов написано: «Господь испытывает праведного, а нечестивого и любящего насилие ненавидит душа Его. Дождем прольет Он на нечестивых горящие угли, огонь и серу…»[115] — И все? — Все. — Значит, уголь не имеет какого-то символического значения? — Никакого. — А есть ли в Библии какое-нибудь упоминание о камне во рту? — Нет. Вот тут-то Ньеман и решился вытащить фотографии покойников. — Что ты можешь об этом сказать? У Антуана была особая манера держаться: он слегка откидывал голову назад, и эта поза говорила о врожденном чувстве превосходства над окружающими. Эдакий король в стране лишений, скитаний и молитв… Истерзанные останки Самуэля. Располосованный торс Якоба. Лежащие рядом трупы Посланника и врача в морге Бразона. Но казалось, на отшельника все это не произвело особого впечатления. Он перебирал снимки гибкой рукой с расставленными пальцами, и при каждом движении его перстни постукивали о край стола. — Повторяю: я не сыщик и не врач, чего же ты от меня хочешь? Ньеман открыл другую папку, с фотографиями свода часовни Святого Амвросия. — Во-первых, уцелевшие фрески. — Ну что — банальные иллюстрации сцен из Нового Завета, — прокомментировал Антуан. — Я бы отнес их к двенадцатому веку… Совершенно неинтересные. И тут произошло маленькое чудо. Увидев потусторонние лики скрытых фресок, Лехман даже вздрогнул. Сам Ньеман и Деснос тоже были потрясены их видом. Но Антуан не выглядел шокированным или потрясенным. Скорее очарованным. Эти экстатические образы явно заворожили его. Более того, были ему близки и понятны. Он смотрел на них так, словно вернулся на землю обетованную. — Радиографию делали? — Да, их обнаружили под внешней росписью. — Значит, те, что относятся к семнадцатому веку, фальшивки. — Откуда ты знаешь? — Потому что эти росписи сделаны Отто Ланцем. Ньеман довольно ухмыльнулся. Правильно он поступил, что вытащил этого анахорета из кокона его молчания! — Ты что, уже видел их когда-нибудь? — Нет. Но я знаю все остальные его работы. Значит, где-то существовали другие произведения Отто Ланца и их можно было видеть?! Ньеман не слишком далеко продвинулся в своих розысках и сознавал, что уже слишком поздно все начинать сначала. Но зато теперь у него есть хотя бы этот кладезь информации. Колодец с прозрачной водой посреди бесплодной пустыни. — Здесь он имитировал стиль раннего Средневековья, — продолжал облат. — Однако и фигуры, и лица вполне характерны для его творчества. Никаких сомнений. Ньеман положил руки на разбросанные фотографии: — Мне кажется, под этими фресками Ланц скрыл свое послание, что и стало причиной убийств. Вот почему мне нужно, чтобы ты разгадал скрытый смысл этих сцен, — так мы хотя бы сможем понять мотивы убийцы. Антуан собрал снимки и аккуратно сложил их в папку: — Этот кабинет запирается на ключ? Я не хочу, чтобы мне мешали. 65 Ньеман еще раз взглянул на часы: 19:20, а Иваны все нет как нет. Он подумал: может, она задержалась на винограднике? Или ей пришлось участвовать в выпивке по случаю окончания сбора? Или она утешает Рашель, а заодно пытается вытянуть из нее какую-нибудь информацию? Словом, он перебрал все предположения, боясь думать о самом вероятном: девушку разоблачили и держат в плену. Самом вероятном — и самом страшном. Он метался у входа в часовню Святого Амвросия. И молча взывал к Богу: «Господи, смилуйся, — если с ней что-то случится, я никогда себе этого не прощу!» Как он мог отпустить ее в этот рассадник безумцев, уже имея на руках четыре трупа?! Это даже не профессиональная ошибка — это тоже безумие! На всякий случай он еще раз набрал ее номер. Ответа не было. И он пожалел о двух своих попытках связаться с ней: если Ивана попала в лапы Посланников, эти сволочи увидят на мобильнике его номер. Может, у них даже есть средства идентифицировать его. И он с дрожью отключил телефон. Будь она проклята, эта часовня! Техники и жандармы уже покинули ее — так кладбищенские воры оставляют после себя оскверненную святыню. Из чистого суеверия Ньеман запрещал себе сесть в машину, чтобы согреться. Это означало бы, что он уже не ждет появления Иваны, что он бросил ее на произвол судьбы, обрек на смерть в ночном мраке. Приподняв ленту ограждения, майор вошел в часовню. Увы, от этого ему не полегчало. Напротив. Казалось, застывший ужас только и ждет момента, чтобы проснуться и всей тяжестью обрушиться на него. Внезапно у него зазвонил мобильник, и Ньеман подскочил, словно из-под обломков выскользнула ядовитая змея. Но это была Деснос. — Нашли мы ваше тело, — объявила она без всякой преамбулы. — Какое тело? — Ну, вашего парня… Марселя. Того самого, о котором говорила ваша внедренная агентша. Ньеману больно было это слышать: Ивана вовсе не была его «агентшей». И уж конечно, никогда не была «внедренной». — Где? — В низовье Лаухенбахрунца, это речушка, которая… — Я знаю. — Что? — Ты там? — Я в дороге. Послать вам координаты? — Я же сказал, что знаю. — А где вы? — В часовне. Сейчас приеду. И он кинулся к машине. Эта находка была словно пропасть, разверзшаяся у него под ногами. Значит, труп с отрубленными пальцами, вырванными зубами и кишками, стянувшими горло, действительно существует. Это означало, что Ивана попалась в ловушку фанатичных убийц, которые и сами были запуганы возвращением «зверя» — Das Biest. И нужно срочно вызволить девушку оттуда, не дожидаясь, когда эти психи сведут с ней счеты. Но в то же время он еще колебался. Применить силу сегодняшней ночью означало загубить все их шансы, в том числе и шансы Иваны, на установление истины. И Ньеман дал себе последнюю отсрочку, решив ехать на место обнаружения трупа, в надежде, что за это время Ивана как-нибудь сообщит о себе… Он знал Лаухенбахрунц — одну из речушек, берущих начало в озере Лаух, на высоте 1200 метров. Убийцы оставили труп своей жертвы там, наверху, километрах в тридцати от Обители, видимо понадеявшись, что снег укроет его до будущей весны. Он на полной скорости промчался мимо виноградников, свернул на департаментское шоссе-430, пересек долину Гебвиллер и поднялся к горнолыжному курорту Маркштайн. По обочинам дороги сплошной стеной стояли ели. Черные склоны уже запорошил первый снег, мерцавший в лунном свете. Машина брала вираж за виражом, поднимаясь все выше. Время от времени Ньеман бросал взгляд в пассажирское окно, которое отсылало ему бледное, призрачное отражение, испещренное голубоватыми пятнами снега. Деревья тоже принимали участие в этом действе, словно намеренно уродовали черты Ньемана свирепыми мазками черной кисти. Религия Посланников сильно подвела их. Им следовало запрятать труп на своей территории, где никто не мог его обнаружить. Но эти останки осквернили бы их землю. Еще бы — гнусная падаль, мертвый мирянин… Ньеман был не уверен, что мыслит логически, но, по мере того как ужас принимал катастрофические размеры, он все больше чувствовал себя в родной стихии. Смерть и жестокость повсюду царят, и путь без возврата уводит нас в ад. Наконец черно-белая гамма пейзажа уступила место голубоватым, таким знакомым вспышкам полицейских маячков, освещавшим и солидные буржуазные здания османовской эпохи[116], и заброшенные склады, и пустынные набережные, и угрюмые лесные чащи… Сейчас эти огни полосовали департаментское шоссе, лишая его с каждой вспышкой частички заурядности. Жандармы устанавливали периметр операции, обматывая полосатой лентой стволы елей, точно стебли гигантской спаржи. Эти парни, наверно, долго еще будут вспоминать сегодняшний ноябрьский вечер. Ньеман поставил машину на обочине, метрах в пятидесяти от ограждения, вышел, и его попросили предъявить свой бейдж — здесь собралось немало новых людей. Пробравшись между деревьями, он спустился к реке. Лес дрожал под напором ветра. А ветер завывал вовсю, и ему вторил рев потока, вздымавшегося, точно сейсмическая волна. На берегу его ждала Деснос в окружении жандармов и служащих похоронного бюро, которые еще ни к чему не притрагивались. Великолепная сцена. Голубое мигание маячков уступило место природному темно-зеленому сумраку, обтекавшему скалы и деревья, словно какой-то таинственный, густой, медлительный прилив. Труп лежал в воде у самого берега, куда его принесло течением, между пучками водорослей и замшелыми камнями. Голова застряла в расщелине скалы, а тело колыхалось в потоке, выпустив в воду кишки из вспоротого живота. Ньеман вгляделся в лицо, уже вздувшееся от долгого нахождения в воде. Убийцы наверняка бросили тело повыше, на взгорке, но оно соскользнуло в реку. Опустившись на колени, он нащупал в ледяной ряби руки мертвеца: да, пальцы обрублены. А раздвинув его губы, убедился, что и зубы тоже отсутствуют. Майор встал и обвел взглядом реку. Жандармы уже обшаривали близлежащую территорию. Ему вспомнился «метод улитки» Деснос, но сейчас был неподходящий момент для этих глупостей. Отойдя от группы, он сделал несколько шагов, спотыкаясь на неровных камнях. Ивана… Он не чувствовал никакой жалости к Марселю, которого не знал, но при мысли о том, что его славяночка попала в лапы этих мерзавцев, у него все сжималось внутри. Неужели и ее найдут где-нибудь в реке?! За спиной у майора несколько камней скатились по склону в воду: это его догнала Деснос. Ньеман ясно представлял себе, как пытали Марселя. Амбар, освещенный лампой. Палачи, серьезные, сосредоточенные, поигрывают щипцами и секаторами… — Сколько ты людей задействовала? — Три подразделения. Если нужно больше, придется просить разрешения у Шницлера. — Собирай всех, мы едем в Обитель. — С какой целью? — Найти Ивану. — Кого? — Мою помощницу. Она исчезла. — Ну а… как же быть с Марселем? — Плевать на Марселя! Важнее всего — живые. Или вас этому не учат в школе жандармов? 66 Иване казалось, что чан будет наполняться гораздо быстрее. Вероятно, у нее просто изменилось ощущение времени. Во всяком случае, она пока еще была жива. Ей удалось освободиться от своих пут — хоть небольшая, а победа — и встать на ноги, чтобы захлебнуться как можно позже. Это было нелегко: Ивана несколько раз падала — наркотический укол Рашель притупил ее реакции. Она то и дело засыпала на несколько секунд или даже минут — во всяком случае, достаточно надолго, чтобы, очнувшись, почувствовать во рту вкус виноградного сусла. Теперь оно уже доходило Иване до пояса. Ноги, сведенные холодом, не держали ее, и она снова и снова впадала в беспамятство, но, обмякнув, тут же выпрямлялась, опираясь на стенку чана. От усталости или отчаяния у нее даже не хватало сил на панику, она воспринимала происходящее то ли стоически, то ли смиренно, но все-таки кое-как заставляла себя думать о том, как спастись. А сусло поднималось выше и выше, приливами, под мерное пыхтение насоса там, за стенкой… Ивана, конечно, обшарила чан в поисках какой-нибудь лесенки, но не обнаружила ничего, кроме крепко завинченного вентиля и маленького недоступного окошечка там, наверху. Она почувствовала, что приподнимается вместе с многометровой массой сока, и тут ей наконец пришло в голову простое решение. Нужно плавать или хотя бы держаться на поверхности до тех пор, пока уровень жидкости не достигнет самого верха, что позволит ей выбраться в окошко. Но сусло — эта мутная, золотистая жижа — оказалось таким густым, что плавать в нем было практически невозможно: в таких условиях она быстро выдохнется и пойдет ко дну… А что, если лежать плашмя? Да, нужно лежать плашмя… Из уроков физики-химии в старшем классе школы Иване вспомнилось правило: «Человек не может лежать в пресной воде, поскольку ее плотность меньше, чем плотность его тела, но в соленой воде удельный вес человеческого тела не превышает удельного веса воды, особенно на вдохе…» Несколько раз она попыталась вытянуть ноги горизонтально, чтобы лечь плашмя, но безрезультатно: тело погружалось еще глубже. Кислый сок щипал бедра, от его запаха кружилась голова… Нет, это безнадежно… И все-таки в конце концов при последней попытке (более медленной, более осторожной) ей удалось принять лежачее положение, и на этот раз она, слава богу, не ушла на дно. Еще одно усилие — и вот она уже лежит на поверхности, раскинув руки. Минуты шли одна за другой. Только не шевелиться, быть легкой, распластаться, как морская звезда в воде… Ивана закрыла глаза, и в ее душе забрезжила надежда: при такой скорости поступления сока она через каких-нибудь десять минут окажется наверху и сможет ухватиться за край окошка. Увы, до этого было еще далеко. При каждом, даже самом легком движении она снова погружалась в сусло. И ей приходилось собирать всю свою волю, чтобы расслабить мышцы и умилостивить эту зыбкую, густую, неуклонно поднимавшуюся субстанцию… Иване чудилось, что ее мысли неумолимо, как кровь из раны, вытекают из головы через рот, через нос, через уши — и ни одну из них невозможно удержать… Это было почти приятно, во всяком случае опьяняло. Сразу вспоминались ощущения от наркотического дурмана. Особенно эта волшебная невесомость… А жидкость все прибывала и прибывала. Еще минута — и она сможет, протянув руку, ухватиться за край окна. А там уж подтянется и выйдет на свободу из этой смертельной ловушки. Как вдруг все замерло. Насос перестал жужжать, сусло больше не прибывало. Ивана в ужасе смотрела на кружок света, внезапно ставший недостижимым. Оказывается, Посланники не заполняли чан до краев, оставляя около метра между уровнем жидкости и потолком. Наверняка в силу какого-то физического явления, ей неизвестного. Не раздумывая, Ивана приняла вертикальное положение и попыталась подпрыгнуть. Но в результате только погрузилась в сусло по самую шею. Кашляя, отплевываясь и судорожно отгребая вязкую жидкость, она с трудом приняла наконец прежнее лежачее положение. Несколько раз Ивана старалась дотянуться до оконца, но тщетно. От ее движений на поверхности расходились широкие круги, девушка барахталась в холодной густой массе, не в силах приподняться хоть на несколько сантиметров. Тем не менее она не желала сдаваться и, даже погрузившись в сусло до подбородка, упорно разгребала его, чтобы вынырнуть ради новых попыток. Ей хотелось кричать, но рот тут же заполняла жидкая взвесь. Ивана долго боролась с ней, упираясь в стальную стенку чана, выпрямляясь, сгибаясь, судорожно карабкаясь вверх… Но все было тщетно: она неизменно падала обратно. Гибель казалась неминуемой, роковой… А оконце — по-прежнему безнадежно далеким… Но вот, сделав последний, отчаянный рывок, она смогла дотянуться до него. И с воплем, вырвав другую руку из сусла, вцепилась в обрешетку всеми десятью пальцами. Теперь она была спасена. 67 Ньеман в темноте гнал машину в сторону жандармерии. Он уже отдал приказ: обыскать Диоцез, допросить всех его обитателей и во что бы то ни стало найти Ивану, для чего жандармам раздали ее фотографии и велели не пропускать ни сезонников, ни обычных прохожих. Теперь все делалось в открытую, игра в прятки кончилась. Исчезла сотрудница полиции, и ее поиски стали первостепенной задачей. На розыски рыжей девушки были брошены все силы, и Ньеман объявил, что готов выслушать любую информацию, даже самую незначительную. Перевернуть вверх дном всю Обитель, вытрясти правду из этих придурков в их воскресных костюмах, из их подручных — сборщиков винограда, пригрозив всей этой компании арестом или обвинением в преступных действиях. Запустить собак на виноградники, прощупать каждую гроздь, обыскать винные склады. Вытащить из постели всех, кто живет в Обители, вплоть до детей и стариков. И пусть каждый из них уразумеет, что время маскарада прошло и теперь Посланники лишились всех прав на своих землях. А что касается их пресловутого вина 2018 года, то пусть засунут его… ясно куда. На самом деле все это была чистая показуха. Операцию такого масштаба, доказано преступление или нет, можно было провести только с санкции прокурора. И Шницлер как раз дал себе труд приехать в Бразон. Ньеман столкнулся с ним сразу по прибытии в жандармерию. Они заперлись в кабинете Деснос, и Ньеман обрисовал ситуацию, вернее, дал краткий отчет: три трупа за один день, чего уж больше?! Майор попытался коротко объяснить, что убийцы делятся на две категории: один неизвестный, имевший отношение к жертве с углем во рту, и другие. — Кто другие? — Сами Посланники. — А зачем им убивать сезонника? Ньеман попытался увильнуть от прямого ответа: он, мол, понятия не имел о «великой тайне» их сообщества. Заодно он умолчал о сидевшем на втором этаже отшельнике, которому было поручено найти ключ к этой загадке. Но главной неожиданностью для прокурора стало внедрение в секту лейтенанта полиции Иваны Богданович, тридцати двух лет, оперативника с весьма скромным опытом работы, которая исчезла, вероятно угодив прямо волку в пасть… — Как ты мог подстроить мне такую подлянку?! — возопил Шницлер. — С учетом ситуации, это был самый надежный метод. — Внедрение сотрудницы без моего ведома! Никому не сообщив! Ты рехнулся, что ли? — Но на этом и основан метод внедрения, — увещевал его Ньеман. — Полная тайна… Шницлер вскочил, продемонстрировав смятый, запачканный костюм. В смятении прокурор даже забыл о своем дресс-коде — это был очень плохой признак. — Ну нет, милый мой! Ты, видно, стареешь, если забыл правила игры. Такие штуки не проделывают без санкции начальства. — Но когда ты мне звонил, мы даже не были уверены, что имело место убийство. А сообщи я тебе об этом, нам пришлось бы вести долгую, нудную переписку, и мы потеряли бы драгоценное время. — И вот результат: твоя помощница исчезла. — Она не исчезла! — вскинулся Ньеман. — Она просто не пришла на место встречи. — И ты не можешь с ней связаться? — Она не отвечает. Но это еще ни о чем не говорит: в Обители запрещено пользоваться мобильниками. Шницлер сел и обхватил голову руками: — Я уже ничего не понимаю… Внезапно Ньеману все это обрыдло: он только напрасно терял время, оправдываясь, словно капрал, уличенный начальством в мелкой провинности. — Так ты подтверждаешь мои приказы или нет? — резко спросил он. — А что — у меня есть выбор? — Нам нужно отыскать Ивану. Прокурор безнадежно махнул рукой, что означало: «Выпутывайся сам, как знаешь…» Потом, словно придя в себя, резко выпрямился на своем стуле: — А как же расследование? Напоминаю тебе, что оно начато из-за четырех убийств. А не из-за чьего-то сомнительного исчезновения. — У меня уже есть кое-какие наметки, — соврал Ньеман. — Какие именно? — Дай мне время до рассвета. Шницлер вяло кивнул, смирившись с ситуацией. Казалось, его воинственный настрой разом улетучился. — Завтра утром я устраиваю пресс-конференцию… — сказал он почти шепотом. — И в твоих интересах подготовить к этому времени конкретную информацию. — Можешь на меня положиться, — заверил его Ньеман и вышел, не обернувшись и даже не хлопнув дверью… Стоянка, холодная и серебристая, как льдина… Майор тайком взял ключи от «Рено-Мегана III RS» — самой скоростной машины жандармерии, принадлежавшей подразделению быстрого реагирования, мощностью в 265 лошадиных сил, способной за 6,3 секунды развить скорость до ста километров в час, а потом до двухсот шестидесяти километров в час. Ему сейчас требовалась именно такая, чтобы объехать Диоцез и проверить, как идут поиски. Ночь была светлая. Белая трава, блеклые ели… Казалось, все окружающее побледнело, обесцветилось, напуганное слепящими фарами «рено-мегана». Ньеман даже не следил за дорогой, он просто мчался сквозь это призрачное марево, ведущее его к другой стороне ночи, туда, где эскадроны жандармов должны были разворошить муравейник Посланников и вырвать пленницу из их лап. Внезапно майор уловил какую-то перемену в пейзаже. Он переключил фары на ближний свет. Все окружающее вернуло себе прежние насыщенные, темные цвета… а затем медленно окрасилось в коричневый. Лес, поля и виноградники начали светлеть, приняли рыжие, потом охряные оттенки. Казалось, их поразила какая-то загадочная коррозия, способная превратить позеленевшую бронзу в медь, а чернила — в кровь… Ньеман мчался вперед, не снижая скорости. Ветви вздрагивали, стволы блестели, тени трепетали… Небосвод окрашивался в золото, у подножия виноградников появились рыжие сполохи. Все окружающее принимало мягкий цвет лампочек, какие ребятишки делают из апельсиновых шкурок. И тут он понял. Огни. Посланники Господа начали свое празднество, разводя вокруг делянок, с четырех сторон, ярко пылающие костры. В воздух взлетали снопы огненных искр, подлесок янтарного цвета стал виден насквозь… Казалось, окрестности накрыты золотистым янтарным куполом. Ньеман едва сдержал ругательство. Почему анабаптистам позволили развести огонь?! Что бы ни творилось в этой гребаной Обители, невозможно так нагло нарушать приказ. В такой обстановке ничего не стоило уничтожить компрометирующие улики и доказательства. Он снова машинально посмотрел на себя в боковое стекло пассажирского окна: казалось, теперь его лицо усеивают отражения огненных искр, осквернявших ночную тьму. Стеклянный лик, на котором читались страх и уныние. Майор снова включил первую скорость, но миг спустя едва успел нажать на тормоз. «Рено» с визгом развернулся на деревенском битуме и замер на месте. Впереди маячил силуэт. Женщина, промокшая с головы до ног, выглядела как утопленница, которую только что вытащили из воды. Она шаталась, платье облепило ее тело, с лица и волос капала какая-то жидкость… Ньеман включил дальний свет и вгляделся получше. Сколько времени ему понадобилось, чтобы поверить в чудо? Во всяком случае, это чудо зафиксировали не глаза и не мозг полицейского, а сердце, или инстинкт, или еще какая-то форма восприятия, чье название было ему неизвестно. Женщина, которая стояла на дороге, шатаясь, точно вынесенная волнами из бездны кошмара, была не кем иным, как Иваной. 68 Теперь они знали все — имена преступников, деяния и отягчающие обстоятельства. Однако Ивана не хотела арестовывать Рашель и ее банду — и была права. Это наверняка застопорило бы расследование и уж точно не позволило бы раскрыть убийцу, нападавшего на Посланников. Единственное, чего мог добиться Ньеман, — это признание в попытке убийства Иваны Богданович, ну и еще, вероятно, в убийстве сезонника Марселя. Но этим все и ограничится. Палач Самуэля, Якоба и Циммермана бесследно растворится в пространстве, а Ньеман с Иваной так и не смогут установить, что им двигало. Убийца преследовал фанатиков, которые в ответ так же безбоязненно прибегали к жестокости. И в этом беспросветном мраке полицейские пришли к соглашению: в первую очередь нужно раскрыть их тайну, в чем бы она ни крылась — во фресках, в прошлом этой секты или в незаконной практике самозваного паталогоанатома. Пока молодая славянка принимала душ, Ньеман размышлял. Не о расследовании — о ней. Он чуть было не потерял ее, и теперь, даже сам того не сознавая, связал это с прошлым. С той ужасной смертью, которую однажды уже пережил, которая настигла его в русле горной речушки Гернона[117]. Оценивать случившееся можно было двояко. Ивана стала его подопечной. Впервые он спас ее, когда она убила своего мерзавца-сожителя, застав его со шприцем в руке: он собирался вколоть дозу героина их родному четырехлетнему сыну. Вторично он спас ее, заставив пройти курс лечения от наркозависимости, затем сдать экзамены на бакалавра[118], после чего послал в Канн-Эклюз[119], в школу офицеров полиции. И наконец, он спас ее от убийственной скуки в комиссариате Версаля, предложив перейти к нему в Центр по борьбе с особо тяжкими преступлениями. Он считал, что там для нее самое подходящее место. Однако во всем этом была и скрытая сторона. Действуя таким образом, Ньеман спасал не только Ивану, но и самого себя. Майор вернулся из ада — ада преступников, но также и своего личного — потайного, запретного, отмеченного беспредельной жестокостью, и с помощью Иваны он обрел свой путь, свое жизненное оправдание. Это она, возникнув в жизни Ньемана, вытащила его из бездны, помогла возродиться. Ньеман сидел в коридоре жандармерии и улыбался про себя, растроганный шумом воды за дверью душевой. Он воображал, как его подопечная — тоненькая мраморная фигурка в стиле Дега — смывает с себя остатки липкого виноградного сусла, обретает первозданную белизну. И был счастлив. Теперь Ивана снова рядом с ним, и они снова пойдут в бой вместе, бок о бок. Опасность сместилась — отныне они будут сообща «терроризировать террористов», как говаривал старый добряк Паскуа[120]. Именно так: коп, стареющий, но все еще не утративший быстрой реакции, и заботливо взращенная им молодая ученица. — Я готова. Подняв глаза, он обнаружил ее перед собой, облаченную в тряпки, которые нашлись в жандармерии, то ли кем-то забытые, то ли реквизированные, а может, снятые с самоубийцы. Красная куртка с тремя белыми полосками на каждом плече, черные треники и сильно изношенные «аэродинамические» кроссовки. Все вместе более или менее подходило к ее хрупкой фигурке и острому личику, сейчас раскрасневшемуся от горячего душа. — Ну что, пошли? — нетерпеливо сказала она. И, схватив протянутую кобуру, сунула туда «Зиг-зауэр SP 2022»[121], предварительно загнав пулю в ствол; Ньеман, который раздобыл для нее этот пистолет, понадеялся, что она все-таки поставила его на предохранитель. Сыщик глядел, как Ивана это проделывает, и у него сжималось сердце. Сейчас она походила на гранату с выдернутой чекой, готовую взорваться. У нее убили приятеля. Ее чуть не утопили в тоннах виноградной жижи. А что касается душевных переживаний, то выяснилось, что ей лгали, что ее предали, растоптали ее надежду обрести хоть малую толику душевного покоя среди этих истово верующих людей. И теперь Ивану подстегивала свирепая жажда мести. Ньеман понятия не имел о том, как им действовать дальше, но не осмеливался признаться ей в этом. Была полночь, они находились на дне пропасти, в жерле раскаленного вулкана. И что у них было в активе? Четыре трупа, фанатичка во главе целого эскадрона смерти и убийца, который мстил Посланникам и которого активно разыскивали те, кому он угрожал. И все это происходило под самым носом у полицейских, но — без их участия. Он уже собрался было разъяснить ситуацию этой маленькой фурии, как вдруг позвонила Деснос, и ее сообщение позволило ему сохранить лицо. — Я нахожусь в мэрии Бразона. Ньеман, хоть убей, не мог вспомнить, какие приказы он ей отдал. — Что ты там делаешь? — Иду по следу Циммермана. — Ты что — ищешь его свидетельство о браке? — Похоже, я раскопала правду. — То есть? — Приезжайте. Я вам кое-что покажу. Так будет проще. 69 Мэрия была в двух шагах, но они все же сели в машину: Ивана еле держалась на ногах. Она ни словом, ни стоном не пожаловалась на пытку, перенесенную в чане, но было видно, что ее тело слабее, чем дух. На улицах Бразона пахло гарью, в воздухе летали хлопья пепла. Рыжее небо над крышами не оставляло сомнений: на склонах долины горело множество костров. Ньеман вел машину на малой скорости, слушая Ивану, которая слабым, почти беззвучным голосом рассказывала о недавно пережитых часах. Особенно подробно она описала странную больницу Диоцеза, где содержались ненормальные дети секты: судя по всему, их было там немало. Майор внимательно слушал ее. Вот оно — блестящее подтверждение его гипотез, а также объяснений Антуана. Спариваясь только между собой, Посланники создавали нечто вроде «чистой» расы и при этом производили на свет больных, уродливых детей. Кто же пользовал этих несчастных малышей? Конечно, Патрик Циммерман; однако Ивана никогда не слышала от адептов инцеста упоминаний о нем. И архивы бразонской мэрии также не содержали никаких сюрпризов на этот счет. По крайней мере, те, что были доступны широкой публике. Все тот же зал в подвальном помещении: оштукатуренные стены, запыленные плафоны. Ряды полок, гнущихся под тяжестью тысяч туго набитых папок. И только одна любопытная деталь: не все они были одинакового цвета. В течение многих лет служащие явно использовали любые обложки, попавшиеся под руку, — красные, синие, зеленые, — притом без всякой системы, как придется. И даже в здешнем воздухе витал, словно неясная угроза, запах гари. Ньеман и Ивана прошли между стеллажами — сторож вручил им ключи и ушел, ему не терпелось лечь спать. Стефани Деснос они обнаружили в дальнем конце зала, в углу, занятом всего одним длинным столом. Она стояла перед штабелями папок, из которых выбирала отдельные листы. Майор давно уже не видел Стефани при свете и был поражен ее побагровевшим лицом: казалось, у нее внутри горит электрический фонарь. Наверняка это было следствием холода, стресса — или возбуждения от важной находки. Ньеман в нескольких словах познакомил женщин. Он ожидал, что это выльется в дуэль амазонок, но ошибся. Они с первого же взгляда поняли друг дружку и заключили молчаливое соглашение на основе женской солидарности (давно пора было приструнить его — этого старого лысого козла!). Ньеман невольно отметил контраст — не между женщинами, а между ним с Иваной и Деснос. Стефани сняла свою парку и осталась в толстом синем пуловере. Рядом с ней они оба напоминали пару бродячих собак: он — весь в грязи, Ивана — одетая как бомжиха, в куртке и штанах из разных комплектов. — Ну, что ты тут нарыла? Деснос отстранилась и обвела рукой документы, разложенные на столе: — Смотрите сами. — Слушай, мне сейчас некогда разгадывать кроссворды. Стефани вздохнула: — Это свидетельства о смерти. Все они подписаны Патриком Циммерманом. — Ну и что? — спросил Ньеман, подходя к столу. — В большинстве случаев речь идет о детях младше тринадцати лет. О детях Посланников. Ивана сообразила быстрее Ньемана, схватив один из документов: — Это наверняка те дети, о которых я вам рассказывала. Деснос вопросительно взглянула на них, и Ньеман кивнул своей подчиненной, разрешая говорить. В нескольких словах Ивана рассказала о посещении тайной больницы Диоцеза и о проблеме рецессивных болезней. Ньеман, в свою очередь, просмотрел несколько свидетельств: все больные, как ни странно, носили немецкие фамилии. — Если эти детишки были больны, — заключил он, — нет ничего удивительного, что они так недолго прожили. Кстати, это подтверждает еще и тот факт, что Циммерман был их «семейным врачом». — Разумеется. Только посмотрите внимательно на даты смерти. Ньеман все понял лишь на пятом свидетельстве. — Они всегда умирали в ноябре, — подтвердила Деснос. — Циммерман не только лечил этих детей. Он подвергал их эвтаназии[122]. Ньеман пристально взглянул на нее: истинная Mater dolorosa[123]. Слезы бежали у нее из глаз, усеивая пуловер блестящими бусинками. Казалось, она не замечает этого: просто горюет по этим несчастным. Итак, Посланники избавлялись от своих неполноценных детей. Исступленно следуя высшей цели — генетическому усовершенствованию родословного древа своей секты, — они беспощадно отсекали от него больные побеги, уничтожали последствия своих кровосмесительных браков. Но тогда почему не убивать их сразу, при появлении на свет? Ведь женщины рожали в Диоцезе и никакая светская власть не вмешивалась в их опыты «улучшения породы». Разве трудно было найти какого-нибудь услужливого парня, готового исполнять эту адскую работу? Какого-нибудь мерзавца вроде Патрика Циммермана… Но нет: они ждали, когда дети вырастут, созреют. Более того, они шли на риск, всегда уничтожая их в один и тот же месяц. Почему? Ньеман с усилием проглотил слюну; ему было трудно дышать, трудно соображать, словно его мозг атаковали полчища злобных насекомых и ядовитых пауков. — Это привязано к сбору винограда! — внезапно сообразила Ивана. Хрупкая, но решительная, она уже пришла в себя и стала прежней — готовой к схватке. Как и Ньеман, она проявляла силу духа именно в самых жутких обстоятельствах. — В конце сезона, — пояснила она, — они уничтожают гнилые, ни на что не годные грозди. И точно так же обходятся со своим потомством. Отсекают ненормальные, бесплодные отростки, чтобы возобновить работу в новом сезоне, более совершенном, очищенном от скверны. Лучшее вино Посланников — это их дети. Ивана попала в самую точку, но сейчас, как и прежде, у них не было ни малейших доказательств. И предъявить Посланникам такое обвинение значило попросту оскандалиться. Дети, умиравшие каждый год в одно и то же время? Посланники, конечно же, найдут этому объяснение, сославшись на доктора, который уже мертв, а значит, ему можно приписать что угодно. Ньеман вновь сравнил себя с мотором, который работает вхолостую, чихает, взревывает и тут же глохнет. Всякий раз, как возникал очередной важный элемент и казалось, что машина следствия вот-вот тронется с места, все вдруг обрывалось — за отсутствием топлива или энергии. И тем не менее даже в этом маразме они приближались к убийце. Итак, в Диоцезе убивали детей. И это являлось убедительным мотивом мести. Видимо, родители больше не хотели играть в эти игры, называемые евгеникой[124], и решили устранить пособников зла. В этот момент у Стефани Деснос зазвонил мобильник. Она молча прослушала сообщение. Ее багровое лицо не выражало никаких эмоций. Через несколько секунд она протянула телефон Ньеману: — Это вас. — Меня? — удивился Ньеман, но уже через мгновение узнал голос. — Я нашел код, который ты искал, — сообщил Аперги. — А именно? — А именно то, что скрывают фрески. 70 — Посланники Господа не любят изображения. Они против картинок. Бог невыразим. Бог невидим. Ивана с любопытством разглядывала человека, который говорил с Ньеманом, высокомерно игнорируя ее и Деснос. Еще один чертов женоненавистник, переодетый монахом, — а может, наоборот, бабник. Она даже не была уверена, что он принадлежит к какому-то ордену, — взять хоть его меховую шапку и бороду, какие бывают у садху. — Эти истории с фресками никак не сочетаются с их культом. Совсем никак. И поэтому я занялся единственным, что интересует Посланников, — незримым. Казалось, человек, которого звали Эрик Аперги (он же Антуан) дает полную волю своему голосу — так свободно, без малейших усилий, он сейчас изъяснялся. Ивана не могла оторвать взгляда от его ногтей, черных как сажа. И в то же время его пальцы были унизаны перстнями, напоминавшими о базарах Гоа. ьшое пространство. — Я особо занялся образами, скрытыми под обрушившимся сводом. Если я правильно понял, именно они интересовали тебя в первую очередь. — Точно, — подтвердил Ньеман, старательно делая вид, будто он весь обратился в слух. — Ланц в первый раз скрыл свою тайну под фальшивыми росписями, а во второй раз — в самом центре своей первой фрески. — Ну-ка объясни. — Эти четыре сюжета представляют собой сцены, взятые из Бытия — первой Книги Ветхого Завета. Почему его так привлекли эти сцены? Ведь он мог обратиться к Книге Иова или к сценам Нового Завета. Да потому, что здесь скрывалось его первое послание. Или, по крайней мере, первый элемент некой системы. Аперги ткнул искривленным пальцем в верхнюю часть «креста»: — Узнаешь здесь главу 3 Бытия — про Адама и Еву? Ивана прямо-таки кожей чувствовала почти враждебное нетерпение, одолевавшее Ньемана. Негативные флюиды от него разносились по всей комнате. Пока что отшельник не сообщил ничего нового. — В левой части «креста» Ланц изобразил Вавилонскую башню, глава 11 Бытия. Никто из слушателей даже не взглянул на фотографию. — А напротив, справа, — продолжал немытый пророк, — представлена глава 27 — история соперничества Иакова и его брата. И наконец, внизу мы видим сцену смерти Рахили, рассказанную в главе 35. — И это все, что ты нашел?! — взорвался наконец Ньеман. — Да эти штуки всем давным-давно известны! — Потерпи немного. И отшельник снова провел пальцами по радиографическим снимкам, как гадальщик по картам Таро. — На первый взгляд, выбор сюжетов кажется нелогичным. Некоторые из этих сцен, например смерть Рахили, практически никогда не изображались в церквях. По крайней мере, я не знаю другого примера в мире, где эти четыре картины были бы собраны под одной крышей. — Ну и что? — Значит, послание скрыто в чем-то другом. И оно таится в цифрах. — В цифрах? Вот тут-то Ивана и вздрогнула. Этот «Дед Мороз» угадал верно. Ей вспомнились слова Рашель: «Главное не то, что изображено, а то, что НЕ изображено. Но вам никогда не раскрыть нашу тайну». — Бытие, глава 3, затем 11, затем 27 и, наконец, 35. Все эти эпизоды были взяты из Бытия с интервалом в восемь глав. — И эта цифра 8 что-то означает? — Никоим образом. — Эрик, ты можешь изъясняться покороче, мать твою?! Облат умиротворяющим жестом поднял руку. Сейчас он напоминал песочные часы, чьи песчинки мерно и неторопливо ссыпаются вниз. — Слушай меня внимательно, — приказал он. — Я повторяю: все эти сцены, начиная с сотворения человека, выбирались с интервалом в восемь глав. Однако даже ребенок мог бы заметить, что интервал между вторым и третьим изображениями составляет не восемь глав, а шестнадцать. — И что? — Значит, одной главы не хватает. Той самой главы, которая входит в эту систему, но которую Отто Ланц не изобразил. — И ЧТО ЖЕ ЭТО? Антуан ткнул пальцем в пустое центральное пространство между четырьмя сторонами «креста»: — Недостающий образ, тот, которому полагалось бы находиться в центре фрески, соответствует главе 19 Бытия. — И о чем же в ней повествуется? — О гибели Содома и Гоморры. — А какая связь между ними и Посланниками? — В этой части истории — никакой, но есть продолжение… Ньеман нагнулся к облату, положив ладони на стол. Иване была знакома эта поза: как правило, она говорила о том, что майор заставляет себя сдерживаться, чтобы не отвесить оплеуху подозреваемому. — Ну разродись же наконец! Внезапно, неожиданно для всех, Антуан встал и застыл в молитвенной позе, склонив голову и прижав руки к груди. — А продолжение — это история Лота. И тут им пришлось выслушать целый эпизод из Ветхого Завета. — Лот, — начал отшельник, — был племянником Авраама. Он жил в Содоме со своею женой. И вот однажды он оказал гостеприимство двум ангелам, посланникам Господним. Вечером жители города явились посмотреть на пришельцев, без сомнения намереваясь совершить над ними насилие. Лот же не допустил этого и даже предложил святотатцам обесчестить вместо них обеих своих дочерей. Но содомляне стояли на своем, и тогда Господь поразил их слепотой. А затем объявил Лоту, что намерен истребить Содом, а также соседний город Гоморру, огнем и серой. Лот едва успел покинуть Содом вместе с женой и дочерьми. К несчастью, жена его обернулась, чтобы взглянуть на город, объятый пламенем, и тотчас обратилась в соляной столп… Теперь Антуан расхаживал по комнате, угрожающе воздев кверху палец, словно призывал проклятия на чью-то голову. — Главное, Всемогущий запретил им смотреть назад, на грехи Содома, на Божью кару… Ибо отныне все это было Его делом. Ньеман шагнул к облату, без сомнения намереваясь схватить его за шиворот и встряхнуть. — Прояви терпение, Ньеман, — невозмутимо промолвил тот. — Тогда Лот укрылся вместе со своими дочерьми в пещере. И вот однажды ночью дочери его, горюя о том, что им не найти мужчин в пустынной этой местности и не продолжить род, напоили отца своего вином и по очереди соединились с ним. От этих двух кровосмесительных связей и пошли два рода — Моавитяне и Аммонитяне. Ньеман так грохнул кулаком по столу, что Ивана и Деснос подпрыгнули. — Ну и чем же это может быть нам интересно? Антуан усмехнулся: — Народы, родившиеся от инцеста: это ни о чем тебе не говорит? Ньеман встал перед отшельником: — Да, мы знаем, что Посланники практикуют инцест, притом уже несколько веков. Это мерзко, это противоестественно, но данная история слишком стара, чтобы стать мотивом убийств, ты хоть это понимаешь? — Позволь мне закончить. Лот стал для них неким образцом. Выражаясь точнее, я думаю, что Посланники уподобляют себя одному из двух народов, произошедшим от его дочерей, — Аммонитянам. Во всяком случае, это тот пример, который Отто Ланц решил продемонстрировать им через эту фреску… ненаписанную фреску. — Почему ты решил, что это именно Аммонитяне? — Потому что они поклонялись особому божеству — Молоху, а на иврите это имя пишется одними согласными — МLK[125]. Ивана вздрогнула: вот оно, настоящее объяснение! — Молох… — повторил Ньеман. — Это бог, которому приносили в жертву детей? — Вот именно. И тут Ивану осенило: — А в Библии говорится, каким образом приносили эту жертву? — Через огонь. 71 Ньеман раздавал приказы на стоянке жандармерии. Срочно мобилизовать всех пожарных. Из Бразона, из Гебвиллера, из Кольмара. Потушить костры и обследовать каждый из них, чтобы найти тела погибших и спасти тех, кто еще жив. После чего засадить в тюрьму всех негодяев и держать там, пока не подохнут. Жандармы недоверчиво переглядывались, стоя в дыму, который становился все гуще. Но время поджимало, и сейчас было не до объяснений. Об этом напоминал пепел, который дождем сыпался им на головы. Пока люди рассаживались по машинам и фургонам, Ивана подошла к Ньеману и тронула его за плечо: — Послушайте, мне тут вспомнилась одна штука. — Что именно? — Сегодня вечером я видела, как Посланники тащили через поля мешки с древесным углем для костров. Вот чем объясняется кусок угля во рту мертвецов. Этим убийца напоминал о сути жертвоприношения. — А ты раньше не могла сообразить? — Вы уж меня простите, Ньеман, я до сих пор не пришла в себя от запаха виноградного сусла. Он помедлил с минуту, чтобы рассмотреть девушку, и ему почудилось, что он смотрит в зеркало на самого себя. Они оба много чего повидали в своей проклятой полицейской жизни, но их терпению уже пришел конец. — Давай садись в машину, поедем вместе. — Нет. — Ну что ты еще выдумала?! Вокруг них порхали хлопья пепла. — У меня другая идея. Позвольте мне действовать самой. Ньеман открыл было рот, но тотчас же поперхнулся залетевшим туда горячим пеплом, и это помешало ему возразить. Лицо Иваны в несколько мгновений покрылось черным налетом, как в старину у шахтеров. Ньеман подумал, что и сам, наверно, выглядит не лучше. — Ты за кого себя принимаешь? — наконец выговорил он. — Я себя принимаю за человека, который чуть не подох этой ночью, который уже пять дней находится в самом центре этой помойки и которому пришлось все это время наслаждаться обществом этих психов. Я стала вашей помощницей, выполнила свою часть работы и теперь имею полное право самостоятельно идти по следу. — Ох и надоела же ты мне! — буркнул он и побежал к своему «рено». Пепел наконец скрыл лихой жандармский слоган: «НАША РАБОТА…» Ньеман пожалел о сказанном и обернулся, чтобы ободряюще кивнуть или хотя бы улыбнуться Иване. Но она уже скрылась из виду. 72 Ивана вынула свой мобильник. Крутя баранку правой рукой, она взвешивала его на левой ладони, и это возвращало ей былое чувство уверенности. Сейчас экран указывал ей дорогу к спящей больнице Бразона. Машину ей предоставила Стефани Деснос. И она же коротко ответила на вопросы девушки. Эта идея родилась у Иваны во время откровений Антуана: имя убийцы анабаптистов можно было узнать только в том месте, где работал Патрик Циммерман. Имя — или хоть какие-то признаки, позволяющие вычислить его. Ивана зорко глядела вперед, на дорогу; раскаленные хлопья пепла слетались на свет фар, точно бабочки. Пылавшие костры окрашивали небесный свод то розовым, то лиловым, то фиолетовым, и эти световые волны образовывали нечто вроде северного сияния, какое можно увидеть только в кошмарном сне. Ньеман со своими жандармами и пожарными доберется до этих костров, в этом Ивана не сомневалась. Но их операция ни к чему не приведет. Ее наставник упустил главное: сегодня ночью сожженных детей не будет. Убийца разделался с Самуэлем, Якобом и Циммерманом, чтобы помешать этому жертвоприношению. Ей нетрудно было представить себе подозреваемого или подозреваемых: наверняка один или несколько членов секты, решивших покончить с этим адским обычаем, поскольку их ребенок попал в черный список жертв нынешнего года. И его родные пошли на самые жестокие меры, уничтожив последователей Отто Ланца, сорвав языческую церемонию в День Праха. В конце улицы показалась Бразонская больница — несколько мрачных монументальных корпусов, которые четко выделялись на фоне багрового неба, как на старых кроваво-красных плакатах. Выйдя из машины, Ивана снова учуяла гарь от сожженных лоз и дерева, которая никуда не делась. Крошечные частички раскаленного угля, точно огненные насекомые, впивались в одежду, прожигая ее насквозь. Ивана раздраженно замахала руками, стараясь избавиться от них, как отгоняют назойливых комаров, и направилась к главному корпусу. Пройдя через холл, облицованный бежевой керамической плиткой, она вынула из кармана план здания, который набросала ей Стефани, и, следуя ему, попала во внутренний двор с высохшим резервуаром, напоминавшим, по словам той же Стефани, бассейн в окружении открытых галерей с колоннами. Левая галерея. Иване чудилось, будто она шагает по каменным плитам заброшенного античного храма, посвященного какому-то грозному языческому идолу, чьи жрецы наделены тайным зловещим могуществом. Отто Ланц стал первым в череде загадочных приверженцев этого культа. За ним последовали другие: целая когорта неведомых врачей и немых служителей, совершавших жертвоприношения, — вплоть до Патрика Циммермана. В конце галереи Ивана увидела дверь, которая вела к лестнице. Поколебавшись, она все же решила подняться. Удушливый запах гари уже не преследовал девушку, но его тотчас сменил новый — едкая вонь формалина, запах мертвых. В глубине коридора она увидела новую дверь, перечеркнутую лентой ограждения. Ивана надела специальные нитриловые перчатки — второй подарок Стефани, — повернула дверную ручку, включила фонарь и вошла. Квадратная серая комната, с пятнами сырости на стенах и трещинами на потолке. Два хирургических стола из нержавейки. Маленькое смотровое окошко, выходящее в камеру, где, очевидно, сжигали трупы. Оранжевая виньетка — яркая, напоминающая мякоть апельсина. Ивана обвела лучом фонаря это мрачное помещение и вдруг почувствовала, что ее бьет дрожь. Куда только подевалась ее решимость: она умирала от страха. Ноги стали ватными, и, чтобы не упасть, ей пришлось опереться на вращающийся столик с забытыми на нем инструментами. Инструментами, которыми рассекали плоть, пилили кости… Сюда Посланники свозили на внедорожниках невинных, ничего не понимавших детишек, — наверно, те даже радовались такому неожиданному развлечению. Этих несчастных, осужденных на жертвоприношение, маньяки клали на стол и впрыскивали им смертоносный яд — или анестезирующее средство. Ивана всем сердцем надеялась, что укол действовал достаточно быстро, подозревая, что безумие Посланников могло побудить их отдавать на заклание еще живых детей. Ее сотряс рвотный позыв. Теперь она понимала, что расследует не одно или несколько убийств, а подлинный геноцид, сознательное уничтожение определенной категории человеческих существ. Ивана стала искать взглядом другую дверь, но ее не было. Тогда она вернулась обратно в коридор и обнаружила слева какой-то проход. Ее страх мгновенно усилился. Чего именно она боялась? Ведь все злодеи мертвы. По крайней мере, троица главных виновников. Что касается остальных, они, вероятно, сейчас подбрасывают топливо в костры или ведут сплоченную битву с пожарными и жандармами на виноградниках. Коридор загромождали стулья. Ивана пробралась между ними, миновала обшарпанный туалет, потом какую-то каморку — видимо, кладовую, и третье помещение, из которого попала в зал, облицованный керамической плиткой, где не было ни мебели, ни окон. И вот наконец справа еще одна дверь. Наверно, именно нужная — поскольку она оказалась запертой… И вдобавок обитой железным листом. Значит, высадить ее невозможно. А под рукой нет ничего, кроме этих дурацких стульев. Ивана вынула из кобуры револьвер и прицелилась в дверной замок, отойдя как можно дальше, на случай рикошета. Ей хватило одной-единственной пули, чтобы выбить сердечник замка. Запахло гарью расплавленного металла. Девушка толкнула дверь и сразу поняла, что попала в нужное место. Лаборатория. Просторная, площадью примерно метров сорок, с кафельными стенами. В дальнем конце окошечко — гораздо меньших размеров, чем в мертвецкой. В самом центре — кушетка с соломенным тюфяком, а слева, наискось, деревянный письменный столик. Позади него книжный шкаф с решетчатыми дверцами. И рядом с ним застекленный стеллаж с набором устаревших хирургических инструментов — скальпелей, щипцов, ножниц… Но главное, что привлекло ее внимание, находилось справа от кушетки. Огромный шкаф-холодильник, какие можно увидеть в супермаркетах, занимавший всю стену. Сомнений не было — здесь хранились препараты, которые Циммерман вводил маленьким пациентам, чтобы усыпить или убить их. Именно их-то и разыскивала Ивана. Именно это надеялась обнаружить, чтобы узнать имена детей, обреченных на гибель нынешней ночью. Она подошла ближе. На полках стояли не только пузырьки со смертельным зельем, химические составы, убивающие все живое, но и банки, чье содержимое, судя по запаху, уже начинало портиться. Зародыши, человеческие органы, образцы мускульных тканей. Девушка шире распахнула дверцы. И в этот миг подумала: «Круг замкнулся». Das Biest. Зверь… вот он, здесь, перед ней. У него не было пасти, окруженной страшными клыками, какую она видела во сне. Не было туловища, покрытого тонкой шерстью. Он был гораздо более могущественным. Он владел мыслями сектантов, непрестанно повелевал ими. Направлял жизнь их сообщества. Наконец она нашла то, что искала. Три пузырька с пробковыми затычками и этикетками, самого обычного вида, как в любой больнице. На этикетках значились: название препарата — тиопентал[126], его состав (пентотал R., тиопентал R.), дозировка, сроки хранения… И на всех трех пузырьках — имена, написанные от руки. Два первых имени были неизвестны Иване, зато третье сразу бросилось в глаза: ЖАН. Жан, сын Рашель и Якоба, недвижно лежавший мальчик, которого она видела в больничной палате, пока еще ему не сделали смертельный угол. Вот кто был убийцей убийц — Рашель. Это она устранила епископа — Самуэля, режиссера — Якоба и палача — Циммермана. Это она, утверждавшая, что хочет защитить свою секту и привести ее к идеальной гармонии, обманула их всех. Это она вела двойную игру с Иваной, притворяясь скромной сборщицей винограда. Это она провела Посланников, сделав вид, будто ищет злодея. На самом же деле она преследовала лишь одну цель: спасти своего ребенка, просто спасти его, и все. А попутно открыть всем правду, намеренно оставив улики, свидетельствующие о ежегодном жертвоприношении. Иване вспомнилось округлое лицо Рашель, ее лучистые глаза, ее странная манера улыбаться, одновременно покачивая головой. И эта женщина нашла в себе силы дробить головы негодяям, вкладывать куски угля в их рты, кромсать их тела… Прошло несколько секунд, как вдруг до Иваны донесся вкрадчивый шепот. Кто-то молился у нее за спиной. Она резко обернулась, но было уже слишком поздно. 73 Ивана тотчас узнала их. Эту парочку громил она приметила еще в вестибюле детской больницы. Эдакие братья-близнецы с квадратными плечами, в соломенных канотье, безупречно одетые. Прикрыв глаза, приняв сосредоточенный вид, они полушепотом взывали к Всевышнему. Вероятно, такие же безмятежные, вдохновенные лица у них были в тот день, когда их крестили в воде озера Лаух. В руках они держали инструменты для обработки виноградников — садовый резак и ручная пила у одного, ручная сажалка с боковой рукояткой и серповидный нож у другого. Ивана успела бросить фонарь и схватиться за пистолет, но в то же мгновение ей на руку обрушился резак, рассекший вену. Острая боль пронзила ее как молния, фонарь покатился по полу. В его луче она увидела кровь, брызнувшую из раны в разрезе нитриловой перчатки. Девушка попыталась все же выстрелить, но израненные пальцы никак не могли нащупать спусковой крючок. Она выронила пистолет, и он исчез в темноте. Второй нападавший уже взмахнул своим ножом. Ивана бросилась на пол, чтобы избежать удара, и громила, не успев остановиться, с разбега врезался в стеклянную витрину. Девушка скорчилась на полу, зажав рану на правой руке, чтобы остановить кровотечение. Потом заползла под кушетку. Боль, словно шарик пачинко[127], то подкатывала вплотную, то отступала. Убийцы топтались вокруг шкафа, под дождем стеклянных осколков, в едкой вони формалина. Из своего укрытия Ивана различала их ботинки. Шумно пыхтя, негодяи наклонялись, стараясь разглядеть ее в темноте. А девушка перекатывалась с боку на бок, чтобы избежать взмахов резака и пилы, которыми они полосовали воздух. Нашарив осколок стекла, она вонзила его в лодыжку одного из бандитов. Стекло рассекло ему кожу, но одновременно поранило ей ладонь. Теперь правая рука в разрезанной хирургической перчатке напоминала кровавый кусок мяса. Забыв о боли, помогая себе левой рукой, Ивана вогнала стекло поглубже, до самой кости, в ногу врага. Тот взревел и отшатнулся. Воспользовавшись своим преимуществом, она выползла из-под кушетки и встала на ноги. На какой-то миг ее шатнуло, и она чуть не потеряла равновесие. Но все-таки успела разглядеть свой фонарь в луже разлитых лекарств, а потом — силуэт второго бандита, готового к нападению. Сажалка и серповидный нож. Ивана укрылась за письменным столом. Ее противник выбросил вперед руку. Стол был недостаточно широк, чтобы защитить девушку. Она резко двинула его в сторону противника, а сама отскочила назад и прислонилась к шкафу. Второй бандит полосовал воздух широкими взмахами ножа, словно в фильмах плаща и шпаги. Ивана увидела, как его оружие блеснуло в темноте один раз, второй. А при третьем взмахе она поскользнулась на одном из человеческих органов, выпавших из разбитого шкафа. Она упала на спину, разодрав при этом куртку о решетчатую дверцу шкафа. Бородач уже огибал стол. Девушка хотела вскочить, но это ей не удалось, сделала еще одну попытку, но отлетела к хирургическому шкафчику, стоявшему рядом с книжным, и врезалась в него спиной. Стеклянная дверца вдребезги разбилась, и с полок посыпались старые хирургические инструменты. Вот оно — спасение. Ивана пнула стол, который ударил нападавшего в бок, и тем самым выиграла секундную передышку. Быстро нагнувшись, она схватила скальпель и взглянула наверх: мужчина уже нацелил в нее острие сажалки. Но завершить свой жест ему не удалось. Только когда он отпрянул, Ивана увидела его располосованную, окровавленную шею: она опередила бандита, успев вонзить скальпель ему в горло. Вскочив, она посмотрела на рухнувшего противника и ударом каблука вбила ему лезвие поглубже в горло, так что оно прошло насквозь и царапнуло кафельный пол. В полумраке было видно, как изо рта убитого вырываются кровавые пузыри. На какую-то ничтожную долю секунды она вообразила, что все кончилось и она победила. Но тут чья-то рука схватила ее за волосы и безжалостно отбросила к аптечному шкафу с пузырьками и препаратами. Врезавшись в разбитую витрину, она испуганно подумала: неужели я поранила лицо?! Потом, обернувшись, встретилась взглядом со вторым убийцей. Кривой нож. И пила. Девушка инстинктивно попыталась заслониться руками, но они ее не слушались. Значит, сейчас — конец. Она зажмурилась, не в силах думать. Внезапно прогремел выстрел, отдавшийся эхом от кафельных стен, и все вокруг замерло. Ивана не ощутила никакой новой боли, никакой раны на теле. И все же ей было боязно открыть глаза. Еще в детстве она никогда не позволяла себе строить радужные надежды, верить в приятные иллюзии или во что-нибудь столь же зыбкое. Но тут из темноты донесся голос: — Ты что — за дурака меня держала? 74 Ньеман сунул револьвер в кобуру и нажал на выключатель. Ивана со стоном прикрыла рукой глаза. Нагнувшись к разоренному аптечному шкафчику, майор стал оглядывать полки в поисках нужного пузырька. Взяв один из них, он поднял очки на лоб, чтобы прочесть надпись на этикетке. Затем поставил пузырек на место, выбрал другой и все так же внимательно, как настоящий аптекарь, обследовал его. Ивану, еще не вышедшую из шока, залитую кровью и формалином, тем не менее посетила совсем неуместная сейчас мысль: А Ньеман-то вовсе не старый, он просто близорук. Майор решительным жестом усадил девушку, осторожно стянул с ее руки исполосованную перчатку и щедро полил антисептиком обе раны — на ладони и на тыльной стороне. Ивана даже не вскрикнула, у нее просто не было сил. — Я иногда туго соображаю, но тут в конце концов до меня дошло, — пробурчал Ньеман. — Убийца истребил троих лидеров и тем самым разрушил систему. Поэтому сегодня ночью главари помельче не смогли завершить церемонию, как положено. Впрочем, готов поспорить, что большинство из них никогда и не знали об этой жуткой евгенике, — ею занимались всего нескольких безумцев. Иване было нечего возразить — у нее возникла та же догадка еще час назад. Но сейчас она никак не могла выбросить из головы другую мысль — о своей неминуемой, только что грозившей ей гибели. — А теперь о другом, — продолжал майор, отрывая лоскут от своей рубашки, чтобы перевязать ей рану. — Мы перевернули вверх дном больничное отделение, о котором ты мне говорила. Там не хватало одного паренька… Ивана покосилась на пол и с удивлением заметила возле трупа одного из бандитов пузырьки с этикетками, на которых значились имена несчастных, переживших сегодняшнее жертвоприношение. — Этот паренек — Жан, сын Рашель, — продолжал Ньеман, обматывая повязкой руку Иваны. — Я сперва решил, что он уже где-то поджаривается, но потом сказал себе: нет, если уж именно она прикончила тех трех мерзавцев, значит после этого наверняка похитила мальчишку и удрала вместе с ним куда-нибудь подальше. Вот и вся история… Перевязка закончилась, Ивана кивком поблагодарила майора и подобрала пузырек с именем Жана. — Вот что ему было суждено сегодня вечером, — объяснила она. — Вы ошибаетесь. — Как это — ошибаюсь?! — Нужно найти мой «зиг-зауэр», — прошептала девушка. Они оба нагнулись, осматривая пол, липкий от крови и склизких ошметков человеческих органов. Пистолет Иваны валялся в одной из коричневатых лужиц, точно брошенная детская игрушка. Ньеман обтер его, проверил, нет ли пули в стволе, и протянул оружие Иване. Она отметила уверенность его движений и осторожность: он, как всегда, держал указательный палец над спусковой скобой. Ивана бесцеремонно выхватила у него пистолет, сунула его в кобуру и сказала: — Я знаю, где искать Рашель. 75 Еще издали завидев амбар, она поняла, что ее догадка была верна. Строение из темных древесных стволов, под цинковой крышей, такое простое с виду, сразу навевало мысль о высшей духовности и было идеальным убежищем для Рашель. — Это еще что такое? — спросил Ньеман, хватаясь за револьвер. — Ясли новорожденного Иисуса, — прошептала девушка и, указав кивком на оружие, добавила: — Спрячьте-ка его, это здесь не понадобится. Ньеман повиновался, хотя его явно одолевали сомнения. Они направились к дому размеренной походкой, всю торжественность которой вряд ли осознавали. Ивана отворила двойную дверь и сразу же увидела в полумраке молодую женщину, сидевшую на серой деревянной скамье. На той самой, где сидела она сама, когда Рашель мыла ей ноги. Здесь по-прежнему пахло мышиным пометом, по-прежнему стояли сельскохозяйственные машины. И птицы тоже дружно, как тогда, взметнулись в воздух. Однако этой ночью все пространство здания, с его грубыми деревянными перекрытиями, куда больше, чем в прошлый раз, напоминало пустой церковный неф. Место примитивного культа, где одного, самого простого слова и даже молчания было достаточно, чтобы выразить всю глубину своей веры. Рашель была здесь не одна. На ее руках спал Жан. Вид этой женщины мог бы напомнить извечный сюжет — Матерь скорбящую, но Иване вспомнилось другое — фотография Юджина Смита, которая потрясла ее в отрочестве, — «Томоко Уемара в ванной комнате»[128]. Японская мать, купающая свою обнаженную дочь, родившуюся изуродованной в результате заражения ртутью Минаматской бухты. Здесь была та же гармония, та же кротость, отмеченные священной красотой подлинного шедевра. И та же сила любви — светлой, самоотверженной, отражающей все безжалостные удары судьбы. Они подошли: Ньеман — держа руку на револьвере, Ивана — пряча руки в карманах; она не хотела, чтобы Рашель видела ее раны. Казалось, Рашель счастлива, что девушка выжила. В ее глазах снова сияло радостное понимание, как в первые дни их знакомства. А главное, она нисколько не удивилась тому, что Ивана избежала неминуемой гибели. Ньеман, который никогда не забывал о полицейских клише, объявил: — Все кончено, Рашель. Он не стал вынимать наручники, и это была единственная его уступка в данной ситуации. Рашель высвободила руку, которой поддерживала голову Жана, — ребенок крепко спал, уткнувшись лицом в складки ее черного платья, — и приложила палец к губам: — Тише, не разбудите его. Я с таким трудом его укачала. Она снова взглянула на Ивану, и той невольно вспомнились торжественная радость и глубокое умиротворение, которые завладели ею в те минуты, когда Рашель омывала ей ноги. Потом Рашель перевела взгляд на спящего сына. Ее лицо было озарено улыбкой, словно она давно мечтала об этой минуте, об этом объятии… — Якоб поклялся мне, что никогда не пожертвует Жаном, — добавила она шепотом. Казалось, Рашель всего лишь переводит дыхание, но на самом деле у нее стоял комок в горле. Только сейчас Ивана поняла, что Рашель плачет. — У вас есть дети? — спросила женщина, взглянув на Ньемана. — Нет. — Грустно признаться, но я всегда любила Жана гораздо больше двух своих дочерей. Ведь он гораздо больше нуждался в моей любви. И она начала нежно укачивать сына. — Я так говорю не потому, что он беспомощнее, а потому, что он знает только любовь. Его душа — это чистый свет небесный… И я всегда старалась быть на высоте… Невинность для человеческого существа — это ежеминутный вызов, борьба со злом. Рядом с ним я приближалась к Господу, приобщалась к той безупречной чистоте души, которая противоречит человеческой природе. Ее лицо горестно исказилось, зрачки заволокла пелена, словно какое-то стальное перо заштриховало их темными чернилами. — Так вот: даже если Жан обречен, он доживет до самого последнего дня, отпущенного ему Господом, под моей защитой. Ивана была потрясена ее словами, а вот Ньемана, казалось, они ничуть не растрогали. — На протяжении всех этих лет, — жестко сказал он, — вас как будто ничуть не волновали жертвоприношения других детей. Рашель ответила снисходительной улыбкой сквозь слезы: Ньеман слишком грубо, слишком примитивно представлял ситуацию. — Самуэль и Якоб говорили, что такова цена наших урожаев. — Вы имеет в виду вино? Рашель коротко усмехнулась, на сей раз с нескрываемым презрением. — Я имею в виду кровь. Чистота нашей расы достигается за счет уничтожения рецессивных генов. Каждый год мы обязаны сжигать все отходы — иными словами, этих неполноценных детей, и это способствует некоторым образом появлению на свет удачных… образцов. Молодая женщина задумчиво откинула голову и сомкнула веки. Несмотря на юный возраст, в ней уже чувствовалась сила духа, свойственная великим проповедникам, которые, взывая к верующим с высоты кафедры или с вершины горы, умеют заворожить и подчинить их, всех до единого. И во время жатвы скажу я жнецам: соберите прежде плевелы и свяжите их в связки, чтобы сжечь их; а пшеницу уберите в житницу мою[129]. — Как же ты могла мириться с такими ужасами? — воскликнула Ивана. — Наступает момент, когда вера — это попросту повиновение приказам. — Кто еще был в курсе жертвоприношений? — спросил Ньеман. Как истинный сыщик, он привык доискиваться до самой сути явлений. — Якоб, Самуэль, Циммерман и еще несколько человек. Я потом назову их вам. Ивана на лету подхватила одно из прозвучавших имен: — Циммерман? Он что — работал на вас ради денег? — Нет. Он был из наших. Притом, без сомнения, одним из самых ценных. И согласился жить среди мирян лишь для того, чтобы доставать лекарства, необходимые для этой миссии. Теперь Ивана видела перед собой «Девушку с жемчужной сережкой»[130], с той разницей, что здесь жемчужиной было чистое безумие. Рашель не находила ничего дурного в том, что отрубала пальцы Марселю или ежегодно приносила в жертву на костре нескольких детей во имя того, что называлось Ordnung и Gelassenheit — Порядок и Спокойствие. — И с каких же пор длится это безумие? — С прихода Отто Ланца. Ответ Ивана знала заранее, но она тоже служила в полиции. Поставить все точки над «и» было необходимо, хотя они причиняли не менее жестокую боль, чем гвозди распятия. — И ты участвовала в этих… церемониях? — Я привозила детей в больницу. Ивану словно током ударило. В какой-то миг ей захотелось придушить это безжалостное создание. Но тут Ньеман вынул из кармана пузырек, взятый в лаборатории. — Это смертельная доза? — Нет. — Вам нужно было, чтобы дети были живы в момент жертвоприношения? — Да. Иначе оно утратило бы свою силу. Ивана перевела взгляд на вилы — длинную палку с металлическим трезубцем, самое подходящее орудие, чтобы разбить чье-то лицо. Но Ньеман, не сводя глаз с Рашель, железной рукой ухватил девушку за шиворот, не дав ей двинуться с места. И эта хватка бесстрастного человека, который вел свое расследование по всем правилам, вопреки всем трудностям, приглушила ее ярость. Спокойствие майора было подобно веревке, связывающей альпинистов, — Иване оставалось только следовать за ним. — Вы готовы подписать признание? — спросил Ньеман, как будто хотел внушить женщине, что они находятся в приемной судьи. — Моя миссия завершена, — прошептала та, все еще поглаживая волосы маленького калеки. — Все трое демонов, служивших нам вождями, мертвы. Ни один ребенок не был принесен в жертву в нынешнем году. И это никогда больше не повторится. Ивана высвободилась из хватки Ньемана, подошла к Рашель и коротко приказала: — Твой табак. Впервые Рашель выказала удивление. Ее правая рука оторвалась от головы сына и исчезла в кармане. Понимала ли Ивана, чем рискует? Нет, она не боялась, но в любой момент готова была выхватить оружие. Be my guest[131], — подумала она. Однако Рашель вынула из кармана всего лишь свой «самосад», дурацкие листки для скручивания сигарет и спички, не гаснущие на ветру. Ивана забрала у нее все это и направилась к двойной двери амбара. 76 До рассвета было еще далеко, хотя огни костров уже придали небосклону розоватый оттенок. Зато земля, попавшая в ловушку ночи, выглядела сейчас более темной, чем обычно, твердой и застывшей, — ни дать ни взять вечная мерзлота. И в то же время догоравшие костры уподобляли почву еще не остывшей вулканической лаве. Ивана вздрогнула и попыталась свернуть самокрутку. Однако тут же выругалась: — Ох, черт! Для ее раненой руки эта задача оказалась непосильной. Однако она упрямо продолжала свои попытки, призвав на помощь другую руку. — Что ты тут маешься? — спросил Ньеман за ее спиной. — Да вот — косячок скручиваю. — Давай сюда. Отняв у нее кривой смятый цилиндрик, измазанный кровью, он начал его выправлять и через несколько секунд у него в руке оказалась прекрасная сигарета. — Раскурить ее тебе или сама? Первая затяжка жестоко обожгла рот. От второй у нее закружилась голова. И только третья вернула наконец способность ясно мыслить. Почудилось, что в ее тело вернулся наконец рассудок, что она снова стала Иваной Богданович, тридцати двух лет, лейтенантом полиции в центральном отделении, напоминавшем подступы к аду. Потом она испытала отвращение. Она курила сигарету с табаком Рашель, и внезапно ей почудилось, будто в ее легкие вместе с дымом проникает сама эта женщина, с ее беспощадной жестокостью и страстной материнской любовью. Она отшвырнула сигарету и спросила: — Вы помните дом сто пятьдесят один на авеню Пабло Пикассо в Нантере? Там, где башни Айо?[132] — Еще бы, с ним связана моя молодость! — ответил Ньеман с наигранной веселостью. — Значит, вы не забыли девушку во дворе этого дома, которая разрядила револьвер в лицо своему дилеру, предположительно отцу своего ребенка. Ньеман шагнул вперед, чтобы видеть лицо Иваны. Так они и стояли рядом, глядя на дымный горизонт, еще горячий от тлеющих углей. — На что ты намекаешь? — Вы тогда взяли эту девушку под свое крыло и скрыли все доказательства ее вины. Ньеман тоскливо взглянул на Ивану. Его худое лицо напоминало суровый — но вместе с тем прекрасный — лик статуи святого. Какого-нибудь мученика, а может, даже самого Христа. — Ты хочешь, чтобы я закрыл глаза на ее преступления? — Нет. Я только спрашиваю себя: чем я лучше ее? Тоска на лице Ньемана сменилась печалью, а потом облегчением. Он положил ей руку на плечо и уже открыл рот, чтобы ответить, как вдруг у них за спиной прозвучал голос: — Мы идем? Обернувшись, они увидели странную картину. Перед ними стояла Рашель в своем черном платье, смятом и мокром от слез; из-под чепчика выбивались растрепанные волосы. Она держала перед собой ручную тележку, в которой покоилось тело Жана, свернувшееся комочком, точно во сне. Полицейские все поняли и посторонились, давая ей пройти. Они зашагали по дороге. О том, чтобы сесть в машину, и речи не было: им пришлось идти вот так, пешком, точно пилигримам, до самого поста жандармерии. [133] и черном пальто. Маленькая рыжая девушка в замызганной куртке, на вид — хулиганка, с перевязанной рукой. И молодая женщина несовременного вида, в кружевном чепце и грубых ботинках, везущая в тележке спящего ребенка. Вряд ли это шествие можно было назвать торжественной процессией, и, разумеется, у него не было ничего общего с «Анжелюсом» Милле[134] — но все же чем-то оно напоминало о вере и грехах, о благочестии и раскаянии. И, уж конечно, о некой форме правосудия. Примечания 1 — здесь: одна из сект анабаптизма, отделившегося во времена Реформации от главных течений протестантизма в Германии, Швейцарии и других странах. (Здесь и далее примеч. перев.) 2 Греческое слово (диоцез) обозначает всю территорию, находящуюся в юрисдикции той или иной поместной церкви. 3 Пабло Эскобар (1949–1993) — колумбийский наркобарон и террорист. 4 Сюрен — коммуна во Франции и ближний пригород Парижа, там находится мемориальный комплекс, где похоронены американские солдаты, павшие во время двух мировых войн. 5 Амиши — закрытая религиозная община анабаптистов (христиан-протестантов), которые переселились в Америку, спасаясь от гонений в правление Людовика XIV. 6 Отсылка к предыдущему роману Гранже «Последняя охота». 7 Гевюрцтраминер — название специального сорта винограда, из которого делают одноименные сепажные белые вина с богатым ароматом. 8 Долина Флориваль находится во французском регионе Эльзас (деп. Верхний Рейн). 9 Добро пожаловать домой (англ.). 10 11 Кордура — полиамидная (нейлоновая) тяжелая плотная ткань. 12 Гуттериты — секта второй волны Реформации, т. н. радикальной реформации, существовавшая с 1528 г. Меннониты и амиши — отколовшиеся от протестантизма секты, возникшие в конце XVII в. в Голландии. Главное отличие от основных христианских учений в том, что они отрицают крещение в младенчестве, так как считают, что веру нужно принимать в сознательном возрасте. 13 Гебвиллер — город и коммуна на северо-востоке Франции в департаменте Верхний Рейн. 14 Мф. 5: 37. 15 Беро Жан (1848–1935) — французский художник, мастер жанровой живописи. 16 Контрфорс — вертикальная конструкция, предназначенная для усиления несущей стены. Трансепт — поперечный неф в базиликальных и крестообразных по плану храмах. 17 Великий католический святой Франциск Ассизский (1181–1226) называл птиц и зверей своими братьями и сестрами, разговаривал с ними и даже проповедовал им, призывая любить и славить Господа. Этот сюжет многократно находил отражение в живописи. 18 Командный состав Национальной полиции Франции включает звания от курсанта-лейтенанта до майора. Ньеман — комиссар полиции в звании майора. 19 TIC (фр. Thechnologies de l’Iinformation et de la Communication) — Технологическая система информации и коммуникаций. 20 Эти годы характеризуются острыми социально-политическими противоречиями между правительством и народом Франции, митингами, забастовками и ответными репрессиями со стороны властей. 21 Автаркия (самодостаточность) — в современной экономической лексике обозначает экономику, ориентированную вовнутрь, на саму себя. 22 Дворец Порт-Дорэ (фр. Palais de la Porte Dor 23 Маракасы — один из древнейших музыкальных ударно-шумовых инструментов, издающий характерный шуршащий звук при потряхивании. 24 — группа непризнанных французских поэтов-символистов второй половины XIX в., таких как Верлен, Бодлер, Рембо, Малларме, Тристан Корбьер и др. 25 Смертельно сложный эксперимент (англ.). 26 Сент-Мари-де-ля Мер — приморский городок на юге Франции, где ежегодно собираются цыгане. 27 «Club Med» — «Средиземноморский клуб», международный туроператор, владеющий сетью курортов в разных странах. 28 Зверь, чудовище (нем.). 29 «Экзорцист» (или «Изгоняющий дьявола») — культовый американский фильм ужасов (1973, реж. Уильям Фридкин). 30 Самое знаменитое из новозаветных пророчеств — Откровение Иоанна Богослова (Откр. 13: 1, 2, 11–13, 16–18) — об апокалиптическом звере с семью головами, антихристе, который явится в конце человеческой истории, объединит под своей властью все земные государства и сделает все для того, чтобы люди окончательно забыли о Христе. 31 Садху — индийские святые, религиозные аскеты или йоги, отрекшиеся от всего мирского ради бесконечной медитации и познания Бога. 32 Жуи — местечко под Версалем, где в 1760 г. была основана первая европейская мануфактура набивных тканей с изысканным рисунком. 33 OCCS — Единый кризисный центр, осуществляющий надлежащий прием пострадавших, медицинское лечение, оказание психологической поддержки, юридическую помощь и содействие в реабилитации. 34 Буду крайне обязан (англ.). 35 «Фламбэ» — торт или сладкий пирог, облитый ромом, который поджигают перед подачей. 36 Имеется в виду XVI в. и первая половина XVII в., когда процесс реформирования западного христианства привел к появлению в Европе двух лагерей — католиков и протестантов. Основными лидерами Реформации были Лютер и Кальвин. Одной из отличительных черт их последователей — меннонитов, амишей, гуттеритов — являлась жизнь в общине и общность имущества. 37 Кеклен, или Кёхлин (Koechlin), Шарль (1867–1950) — французский композитор, музыковед и общественный деятель. 38 В японском языке для записи используются сразу три вида письменности одновременно — хирагана, катакана и кандзи. Последняя система заимствована из китайского языка — для обозначения одним иероглифом целого слова или понятия. 39 Анксиолитик — препарат, устраняющий состояние тревоги. 40 «Блюстар» (англ.; букв. Голубая звезда) — компания, основанная в Монако в 2000 г. Является производителем и поставщиком продукции BLUESTAR® FORENSIC — реагентов, широко используемых криминалистами для выявления скрытых следов крови. 41 URSSAF (фр. Union de Recouvrement des C 42 После смерти (лат.). 43 Мф. 15: 4. 44 Полная цитата: «Ибо возмездие за грех — смерть, а дар Божий — жизнь вечная во Христе Иисусе, Господе нашем» (Рим. 6: 23). 45 Церковь (или часовня) Святого Франциска из Паолы (1416–1507) была выстроена послушниками ордена минимов. Орден возник в 1493 г., его основоположником стал святой Франциск. 46 Звери Апокалипсиса, персонажи Откровения Иоанна Богослова, — химеры, не существующие в природе. 47 Телепузики — персонажи одноименного британского детского сериала производства BBC. 48 Пети (фр. рetit) — малыш. 49 «Эксперты», «Декстер» — американские детективные телесериалы. 50 Юридическое задержание, в отличие от фактического, выражается в оформлении соответствующего протокола и не влечет за собой немедленного ареста. 51 Монтенегро (букв. Черная гора) — «итальянизированное» название Черногории. 52 Здесь: бриллиант чистой воды (англ.). 53 Апноэ — остановка, задержка дыхания. 54 Мф. 23: 12. 55 1 Ин. 2: 15. 56 Центральная тюрьма Энзисхайм расположена в одноименной коммуне департамента Верхний Рейн. 57 Сантон (фр. le santon) — фигурка святого (рождественское украшение, типичное в основном для Прованса, Франция). 58 Карл Густав Юнг (1875–1961) — швейцарский психолог и философ, основатель «аналитической психологии». Юнг подчеркивал важность религиозной функции души. Поскольку ее подавление ведет к психическим расстройствам, религиозное развитие — неотъемлемый компонент процесса индивидуализации. 59 Гран-Рекс (фр. Grand Rex) — парижский кинотеатр, открывшийся в 1932 г. и рассчитанный на 3300 зрителей. Потолок зрительного зала имитировал звездное небо, фасад спроектировали известные мастера ар-деко. 60 Имеются в виду рождественские ясли в хлеву, куда положили новорожденного младенца Иисуса. 61 Пистолет-пулемет UMP (нем. Universal Machinen Pistole) производства немецкой оружейной компании Heckler & Koch., включенный в рейтинг самого мощного стрелкового оружия. «Глок-17» — компактный пистолет-пулемет, так называемый короткоствол. 62 Секта «Ветвь Давидова» в г. Уэйко (США) была основана в 1955 г. после многочисленных расколов внутри Церкви адвентистов седьмого дня. Члены религиозной организации верили во второе пришествие Христа, неизбежность Армагеддона и загробный мир. 63 АКБ (фр. BAC) — антикриминальная бригада. 64 Апокалипсис, или Откровение апостола Иоанна Богослова, — последняя библейская книга, самая загадочная. Это единственный текст, в котором подробно описывается конец света. 65 «Мрачные картины» (исп.) — название серии из четырнадцати фресок испанского живописца Франсиско Гойи (1746–1828), написанных в технике al secco (по сухой штукатурке). 66 «Золотая легенда» (лат. Legenda Aurea) — одна из самых популярных книг Средневековья, написанная в середине XIII в. богословом Иаковом Ворагинским (Якопо да Варацце), сборник сказаний о мучениках, подвижниках веры и великих христианских праздниках. Латинское слово «legenda» переводится как «то, что следует прочесть». 67 Помни о смерти (лат.). 68 Иглу — эскимосская ледяная хижина конусообразной формы. 69 IVECO (Industrial Vеhicles Corporation) — корпорация промышленных автомобилей, здесь: спецфургоны. 70 Тщетно (англ.). 71 В мире кроссовок. 72 Обувь (англ.). 73 Имеется в виду так называемый Удэ-Хисиги-Ваки-Гатаме — армлок (ручной захват), одна из официальных 29 техник захвата, описанных в Кодокан дзюдо. 74 Кристоф Виллибальд Глюк (1714–1787) — немецкий композитор. «Парис и Елена» (Парид — второе написание имени Парис (например, в стихотворении В. Я. Брюсова «Елена у Парида», 1922). 75 Саркози Николя (р. 1955) — французский государственный и политический деятель, 23-й президент Французской республики (2007–2012). 76 — столица Демократической Республики Конго. В 1979 г. в Киншасе произошли вооруженные межплеменные столкновения, в результате чего погибло большое количество местных жителей. 77 «Космическая одиссея 2001» — фильм американского режиссера Стэнли Кубрика (1968). 78 «Триумф смерти» — картина Питера Брейгеля Старшего, написанная около 1562 г. Картина представляет собой панораму выжженной бесплодной земли, на которой армия скелетов сеет ужас, хаос и смерть. 79 Ин. 15: 6. 80 Быт. 35: 19. 81 «Лишь с птицами я буду делить этот одинокий пейзаж» (англ.) — слова из песни «Scar tissue» культовой американской рок-группы «Red Hot Chili Peppers». 82 Облат (фр. un oblat) — человек, пожертвовавший свое имущество монастырю и живущий в нем. 83 Шильтигайм — коммуна на северо-востоке Франции в департаменте Нижний Рейн. 84 «Нет в мире одного — и мир весь опустел» — цитата из стихотворения «Одиночество» Альфонса де Ламартина (1790–1869), пер. Ф. Тютчева. 85 Последнее, но не менее важное (англ.). 86 Обмани-Смерть — кличка каторжника Вотрена, персонажа ряда романов «Человеческой комедии» О. де Бальзака. 87 FAMAS — французский автомат (штурмовая винтовка) калибра 5,56 мм. 88 89 Buon frescо (ит. истинная фреска) — техника, согласно которой щелочные устойчивые пигменты измельчают в воде и наносят на влажную штукатурку, в отличие от Seccо — техники, в которой краски наносятся на высушенный гипсовый слой. 90 Stups (от фр. stupefiants) — наркотики. Здесь: отдел по борьбе с наркоманией. 91 «Bains-Douches» (фр.) — пятизвездочная гостиница для туристов в Париже. 92 «La Croix» («Крест») — ежедневная утренняя газета христианского направления. 93 Вероятно, имеется в виду Золтан Хивай (ориг. Zoltan Chivay) — персонаж литературной саги, а также популярных компьютерных игр «Ведьмак», «Ведьмак-2: Убийцы Королей», «Ведьмак-3: Дикая Охота». 94 Селеста — коммуна на северо-востоке Франции в регионе Гранд-Эст, департамент Нижний Рейн. 95 Книга «Деяния и памятники в эти тревожные дни» (т. н. «Книга Мучеников»), вышедшая в 1563 г., рассказывала о преследованиях протестантов. Автор — англичанин Джон Фокс (1516–1587) — за свои реформаторские взгляды был осужден инквизицией и долгие годы скрывался от ее преследований. В 1560 г. был рукоположен в чин англиканского священника, однако от несения церковной службы отказался из-за крайних пуританских взглядов. 96 Здесь имеется в виду пьеса Луиджи Пиранделло «Шесть персонажей в поисках автора». 97 Тайный агент (англ.). 98 Кукла вуду в странах Карибского бассейна — восковая кукла небольших размеров, которую используют для колдовства. 99 Рим. 6: 23. 100 Отсылка к роману «Гроздья гнева» (1939) американского писателя Джона Стейнбека, лауреата Пулицеровской и Нобелевской премий, посвященному временам Великой депрессии 1929 г. 101 Аутодафе — публичное сожжение еретиков и еретических сочинений по приговорам католической инквизиции в Средние века. 102 «Ordnung» (порядок») и «Gelassenheit» (здесь: душевное спокойствие, повиновение, готовность подчиниться воле Божьей) (нем.) — правила жизни амишей (протестантских старообрядцев). 103 Мф. 5: 3. 104 Мф. 13: 38. 105 Мф. 6: 28–29. 106 Иис. Нав. 1: 18. 107 Герардмер — небольшой курортный городок в районе Эльзаса. 108 Лакан Жак-Мари-Эмиль (1901–1981) — французский психоаналитик, философ, фрейдист, структуралист, постструктуралист и психиатр. 109 Шампольон Жан-Франсуа (1790–1832) — французский востоковед, основатель египтологии. Благодаря проведенной им расшифровке текста Розеттского камня в 1822 г. стало возможным чтение египетских иероглифов. 110 Рецессивный — идущий на спад, понижающийся. 111 Дворец Токио — здание, посвященное современному искусству, — расположен в Шестнадцатом округе Парижа. 112 Пятиметровая статуя Афины, украшающая фонтан на площади Эдуара Ренара в Двенадцатом округе Парижа. 113 Ангкор — область Камбоджи, где сохранились руины многочисленных храмов, затерянные в густой растительности. 114 На Масличной горе (Иерусалим) расположен Гефсиманский сад, где, по преданию, схватили Христа. Здесь: святыня, которую сотрясти невозможно. 115 Пс. 10: 5. 116 Имеется в виду середина XIX в., когда политический деятель барон Жорж Эжен Осман (1809–1891) перестроил и украсил новыми зданиями центр Парижа. 117 Отсылка к роману Гранже «Багровые реки», где также фигурирует Ньеман. 118 Экзамен на степень бакалавра сдается во Франции по окончании средней школы. 119 Канн-Эклюз — коммуна в департаменте Сена и Марна в регионе Иль-де-Франс на севере Центральной Франции. 120 Паскуа Шарль (1927–2015) — правый французский политик, бывший министр внутренних дел в кабинете Жака Ширака и в правительстве Эдуара Балладюра, причастный к поимке известного международного террориста Карлоса (Шакала). 121 Пистолет «Sig Sauer SP 2022» состоит на вооружении многих силовых структур в различных странах Европы. 122 Эвтаназия (в данном случае активная) — преднамеренное действие с целью прервать жизнь пациента, например путем инъекции средства, вызывающего смерть. 123 Мать скорбящая (лат.). 124 Евгеника (от др. — греч. наклонностей, преступности). 125 По-французски имя Молох (Moloch) произносится как Молок. 126 Тиопентал натрия (лат. Thiopentalum-natrium) — средство для наркоза ультракороткого действия. Сверхтерапевтические (летальные) дозы широко используются для усыпления животных, в США — для смертельной инъекции (при смертной казни). 127 Пачинко (или патинко) — популярный игровой автомат, нечто среднее между денежным игровым автоматом и вертикальным пинболом. 128 «Томоко Уемара в ванной комнате» — фотография, сделанная американским фотожурналистом У. Юджином Смитом в 1971 г. Считается его лучшей работой. 129 Мф. 13: 30. 130 Имеется в виду одна из наиболее известных картин нидерландского художника Яна Вермеера (1632–1675), созданная предположительно в 1665 г. Ее часто называют северной или голландской Моной Лизой. 131 Фраза, означающая разрешение, одобрение, поощрение: «милости просим», «ради бога», «да пожалуйста» (англ.). 132 Башни Айо — жилой комплекс в Нантере (пригороде Парижа), возведенный в 1973–1981 гг. по проекту архитектора Эмиля Айо. 133 (фр. S 134 «Анжелюс» (1857–1859) — картина французского художника барбизонской школы Жана Франсуа Милле (1814–1875), названная по началу католической молитвы «Angelus Domini» (лат. Ангел Господень). Согласно исследованиям и радиографии картины, изначально на месте корзины с картофелем, стоящей между мужем и женой, был гроб с новорожденным. Видимо, по первоначальному замыслу автора на полотне была изображена крестьянская чета, которая хоронит своего ребенка. See more books in http://www.e-reading.mobi